Tag Archives: 1922

Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи). Часть четвертая

Облака

Отливъ…

Сѣрыя стада пѣны обгладили песокъ желтоватыми, влажными зеркалами и ушли далеко въ море. Вдоль всего берега раскинулась на пескѣ зеркальная дорога.

Стою я у берега и видны мнѣ во влажныхъ зеркалахъ, у ногъ, отраженія бѣлыхъ, медленно идущихъ въ небѣ облаковъ.

Пронизанные свѣтомъ они клубятъ золотистые дымы. Скоро будетъ заходить солнце и небо посвѣтлѣло и, предвечернее, голубѣетъ чисто и тихо.

Во влажныхъ зеркалахъ клубятъ облака медлительные клубы жемчуга. Проносятъ пушистыя шапки снѣговыхъ горъ. Караваны бѣлыхъ верблюдовъ движутся, сквозя синевой, межъ бѣлыхъ горбовъ. Плывутъ тихія башни. Поднявъ щиты идутъ бѣлыя рыцарскія дружины.

Уходятъ — находятъ облака…

Можетъ быть вижу я на влажномъ пескѣ рыцарскія тѣни крестоносцевъ, что проходятъ высокимъ вечерѣющимъ небомъ надъ Галлиполи и ищутъ стоянокъ рыцарскихъ шатровъ, и ищутъ стойлъ, гдѣ ржали тяжелые кони, и алтарей, гдѣ молились пріоры.

Рыцари — облака, облака — рыцари…

Бѣлые рыцари бываютъ теперь только въ дѣтскихъ сказкахъ. Нѣтъ больше рыцарей въ мірѣ. Почтенный міръ носитъ теперь круглое желтое канотье и ковыряетъ зубочисткой въ золотыхъ пломбахъ. Почтенный міръ, дымяся потнымъ затылкомъ, сотрясаетъ огненные полы кафе лошадинымъ топотомъ фокстрота.

Старые шарманщики еще поютъ о поповскомъ Христѣ, еще роются въ проѣденномъ червями Шекспирѣ, еще затихаютъ у страницъ Гете. Старые шарманщики вертятъ ручку сиплой шарманки и тянутъ ржавый мотивъ, что есть будто бы Богъ, правда и красота, что человѣчество — Сынъ Божій, несущій сіяніе божественнаго свѣта, звѣздный крестъ.

Гораздо убѣдительнѣе старыхъ шарманщиковъ ревъ пушекъ Канэ, Берты и многопудовый цилиндръ 14-дюймовыхъ орудій съ дреднаута. Есть кровь и есть сила и нечего долѣе тянуть заржавленный мотивъ.

— Эй, галопомъ тустепъ, эй, ударьте бѣшенѣй каблуки въ фокстротѣ.

Слишкомъ долго разговаривали господа Канэ съ господами Круппами. Міръ можетъ быть оглохъ и ослѣпъ, но міръ рѣшилъ, что все дозволено, потому что все позволяетъ сила и кровь. И потому, вперевъ багровѣющіе кровью, бритые затылки въ тугіе воротники мундировъ, сѣли за Брестъ-Литовскій столъ нѣмецкіе генералы. И потому, между гольфомъ и ростбифомъ, жизнерадостный Ллойдъ-Джорджъ подписалъ Британскую грамоту о покупкѣ русской мертвечины. И потому въ 1921 году по Рождествѣ Христовѣ парижская газета „Paris-Midi“ послѣ сообщенія о голодной смерти Россіи, почтенно совѣтуя помогать, почтенно совѣтуетъ всему міру не забывать, что жизнь одного француза стоитъ жизни 10.000 русскихъ.

— Эй, галопомъ тустепъ, эй, ударьте бѣшенѣй каблуки въ фокстротѣ.

Сатана завертѣлъ теперь ручку шарманки. И это повеселѣе, чѣмъ завываніе старыхъ нищенокъ на папертяхъ соборовъ, гдѣ сѣрый камень гудитъ подъ сводами вѣковымъ шепотомъ неоправданныхъ молитвъ и несбываемыхъ надеждъ на призрачнаго Мессію.

Настоящій Мессія уже пришелъ. Вотъ онъ, въ желтомъ канотье съ золотыми пломбами на гнилыхъ зубахъ и съ „Paris-Midi“ въ карманѣ разглаженнаго пиджака.

Для него значитъ шли въ Іерусалимъ паладины и подымался на костеръ Джордано Бруно, и пѣлъ милосердіе свободы Камиллъ-де Мулэнъ и маленькій барабанщикъ водилъ въ огонь старую гвардію? Или это только облака, облака, что идутъ высоко надъ землей.

Заломивъ канотье Мессія вертитъ ручку визжащей шарманки. Все позволено и не будетъ больше свѣта и небо въ крови.

Свѣтъ померкъ и небо въ крови потому, что померкла моя родная земля.

Земля родная пала чернымъ пепломъ и уже догораетъ.

Земля родная моя, ледяная пустыня. Земля родная, обглоданная падаль, что кажетъ дымному, красному небу свои обугленныя черныя ребра.

Хлопья гари поднялись отъ земли моей и зарева земли моей шагаютъ по полямъ человѣческимъ.

Земля родная, ты смрадъ кладбищъ и ты ночь, и твои мертвецы ходятъ вѣтромъ по всему міру. Они дергаютъ шершавыя веревки колоколовъ. Они дышатъ морозомъ подъ пудреные, тяжелые парики законодателей. Они садятся за одинъ столъ съ тѣми, кто торгуетъ пылью твоихъ кладбищъ, родная земля.

Ночь ты, земля моя и на всей землѣ ночь. Кладбище ты и по всему міру смердный духъ кладбища. Звѣрь завылъ въ ледяныхъ пустыняхъ твоихъ, земля моя, и по всему міру воетъ звѣрь, оскаливъ клинки золотыхъ пломбъ въ ужасѣ смертной тоски.

Залегла ночь. Сочится, медля, отсчитанный срокъ Апокалипсиса, когда третій ангелъ вылилъ чашу свою и сдѣлалась великая кровь… Но будетъ день. Ты, земля моя, какъ заутріе новаго царства, и ты будешь день, моя земля. Ты, земля моя, будешь какъ жена, облеченная въ солнце.

Облака… Бѣлые дымы во влажныхъ зеркалахъ. Тихо проплываютъ бѣлыя башни.

Высоко надъ синнмъ моремъ бѣлѣютъ монастырскія башни. Тихо въ монастырѣ и гулъ земли едва доноситъ до него море. Живутъ тамъ воины-монахи. Они пришли изъ міра крови. Они взяли за бѣлыя стѣны свою молодежь и своихъ дѣтей. Они принесли сюда вѣру и красоту.

Звѣздный крестъ принесли они съ собой въ бѣлый монастырь. Они замкнулись. Они какъ послѣдній отблескъ свѣта въ черномъ небѣ, послѣдній отблескъ, обѣшающій желанную зорю.

Свѣтлое воинство, призракъ бѣлый, благостно вѣетъ уже надъ Россіей. Нетлѣнныя бѣлыя розы возрастаютъ на черномъ русскомъ крестѣ…

Высоко горитъ въ небѣ ночи звѣздный крестъ.

Тихая заря будетъ. И на зарѣ придутъ призрачные рыцары, бѣлые воины-монахи. И принесутъ міру божественный свѣтъ и спрятанныя звѣзды.

Они родились въ крови, бѣлые воины. Они исчадіе воины. Они дѣти страданій и оскорбленій. Но смыты всѣ гноища войны въ монастырѣ надъ синимъ моремъ и тамъ пріоткрыла война другой свой ликъ, свѣтлый и благостный…

Мнѣ пора идти къ пароходу. Уже длиннѣетъ по-вечернему моя засинѣвшая на желтомъ пескѣ тѣнь. Сонно шуршитъ репей подъ шагами… Вспоминаю я бѣлые лагери, шелестъ соломы надъ шатрами знаменъ, бѣлыхъ солдатъ, похожаго на Сократа Карцева и вольноопредѣляющагося съ каримъ и голубымъ глазомъ, и поручика артиллеріи Мишу.

Почему всѣ они кажутся мнѣ на одно лицо и почему одинъ огонь горитъ въ ихъ усталыхъ глазахъ. Радостный огонь побѣждающаго духа.

Въ бѣломъ монастырѣ нѣжный и чистый мастеръ-монахъ, такой же нѣжный и чистый, какъ братъ ангеловъ Фра Беато Анжелико, намѣтилъ первые контуры божественной фрески. Еще смутные, едва сквозящіе, изумительные и прекрасные контуры Россіи…

Сѣдой Карцевъ, у котораго прадѣды служили компанцами и сержантами въ Императорской гвардіи и разноглазый вольноопредѣляющійся изъ поповичей, дѣды котораго можетъ быть дрожащими голосками пѣли панихиды по болярамъ, убіеннымъ подъ Бородинымъ и на Смоленской дорогѣ, ефрейторы изъ воронежскихъ красноармейцевъ, полковники петербургской гвардіи — всѣ озарены тихимъ заревомъ Россіи.

Россія дышетъ въ Галлиполи. Здѣсь дышутъ московскіе дворики, поросшіе мягкой муравой и утонувшіе въ солнцѣ. Плыветъ здѣсь тихій пожаръ вечерней зари въ окнахъ дворцовъ по Англійской набережной Санктъ-Петербурга, когда Адмиралтейскій шпицъ гаснетъ въ блѣдномъ небѣ желтой стрѣлой. Здѣсь свѣжъ медовый запахъ русской гречихи, когда радостно сквозятъ сѣтки дождей въ сквозящей небесной сини надъ рѣющими русскими полосками и перелѣсками. Россія свѣтитъ и сквозитъ здѣсь.

Галлиполи — отстой Россіи; Россіи, не знающей перерывовъ на чудесной и страшной дорогѣ своей.

Если бы въ 1854 году, подъ Севастополемъ, была бы сброшена въ Черное море русская армія, сюда, въ турецкіе лагери, пришелъ бы съ нею артиллерійскій поручикъ Левъ Толстой.

Маленькій, блѣдный и черноглазый гусарскій корнетъ Лермонтовъ несъ бы здѣсь караулы, у соломенныхъ шатровъ, гдѣ склонены боевыя знамена.

Пушкинъ, теребя и закручивая кольца рыжеватыхъ кудрей на быстрые пальцы, свѣтло и вдохновенно пѣлъ бы свои „Посланія Друзьямъ Галлиполійцамъ“ о радости побѣждающаго духа, о денницѣ, что блеснетъ заутра…

Облака, облака… И мысли мои, какъ облака.

Моя тѣнь, ломаясь на сѣрой грядѣ заборовъ, бѣжитъ вверхъ, по бурьяну. Вотъ и площадь съ грузовиками и сѣрый домъ, гдѣ наверху, подъ черепичной крышей, завѣшенное одѣяломъ окно твоей площадки.

Мы вмѣстѣ идемъ къ пароходу. Мы не говоримъ о долгихъ разстояніяхъ. Мы вспоминаемъ нашъ домъ, нашъ огромный черный рояль въ гостиной и старую няньку Степаниду, у которой зубъ былъ со свистомъ.

И когда вспоминаемъ, она смѣется и вижу я, какъ на ея бѣломъ затылкѣ ветеръ чуть треплетъ каштановыя кудерьки, пронизанный теплой позолотой заката. Я сжимаю крѣпко ея родныя руки. Я хочу сказать, что она русская, что я горжусь ею, женой Галлиполійскаго офицера, но вижу я пронизанные вечерней позолотой каріе глаза и вспоминаю Петербургъ. морозный дымъ января, брата Женю и ея зеленый портфель съ серебрянымъ ключикомъ.

— Ну какъ же ты думаешь, найдемъ мы когда-нибудь твой серебряный ключикъ?

— Найдемъ. Конечно. И тогда все откроемъ; — усмѣхается она тихо.

Мы стоимъ у мола. Легко плеская и скатывая съ веселъ золотыя журчащія змѣйки, скоро подойдетъ отъ парохода шлюпка.

Часъ заката. Сверканья поднятыхъ солнечныхъ копій стынутъ надъ синими призраками горъ. Вечерняя тишина подошла къ бѣлымъ птицамъ.

Трубачъ поетъ вечернюю зорю. Я знаю, полыхаетъ на мѣди багряный закатъ. Трубачъ поетъ, подымая трубу на всѣ четыре стороны свѣта. Вечерняя заря летитъ короткими криками, точно птица бьетъ багряными крыльями.

Кого кличешь ты, вечерній трубачъ?..

По осеннему холоду, когда снимутся бѣлыя птицы, на бурой и мокрой травѣ зачернѣютъ груды обожженыхъ кирпичей отъ разобранныхъ очаговъ и будутъ дымить дождемъ ржавыя кучи консервныхъ банокъ и размоетъ дождями глиняныя ступени русскихъ амфитеатровъ. И долго будетъ носить осенній вѣтеръ бѣлые клочья порванныхъ листковъ.

Когда улетятъ бѣлыя птицы, по долинѣ останутся ихъ птичьи слѣды: черныя прямыя нитки канавъ и тропы, вьющіяся какъ петельки птичьихъ когтей.

На каменистыхъ холмахъ будутъ мочить дожди двуглавыхъ орловъ, сложенныхъ изъ сѣрыхъ морскихъ галекъ и раковинъ. И раковины станутъ шумѣть печальнымъ шумомъ прибоя.

На кирпичныхъ стѣнахъ домовъ и мечетей Галлиполи, когда улетятъ бѣлыя птицы, будутъ долго темнѣть черные орлы и черныя русскія буквы: „Телеграфная рота“, „Артиллерійская школа“, „Гарнизонный театръ“. И коричневыя, маленькія турчанки, слушая вой сырого вѣтра и грохотъ прибоя, будутъ пѣть долгія пѣсни русскихъ гяуровъ.

Когда улетятъ бѣлыя птицы, кто станетъ на почетный караулъ у каменнаго надгробья, гдѣ распласталъ грозныя крылья орелъ, заведя очи въ гнѣвной скорби?

Солнце, выпуская изъ-за синихъ горъ послѣднія стаи своихъ багряныхъ птицъ, будетъ искать по дымной долинѣ трубача, когда улетятъ бѣлыя птицы.

— Гдѣ ты, мой синій трубачъ?

А надъ дымной мглою моря, на зарѣ, будутъ идти огромныя свѣтлыя облака. Башни, снѣговыя горы, караваны и рыцари.

Облака, облака, облака…


Когда уголья будутъ гаснуть, ты тронь ихъ щипцами и ринутся искры и запляшутъ, а ты сядь ближе и слушай шопотъ огня.

Сядь ближе, наклонись такъ, чтобы тихій багрянецъ озарилъ твое лицо, и слушай.

ИВАНЪ ЛУКАШЪ
Галлиполи, августъ-сентябрь 1921 г.

Views: 21

Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи). Часть третья

Розсыпь звѣздъ

Я сплю надъ обрывомъ, у моря.

Завернешься въ одѣяло, ляжешь на нагрѣтую землю, из колючки сѣдой травы и всю ночь шумитъ вѣтеръ съ моря мягкими порывами въ ушахъ и свѣжимъ трепетомъ проносится по лицу. На разсвѣтѣ рубашка и одѣяло влажнѣютъ отъ росы и морской свѣжестью пахнутъ и лицо и руки.

Надъ обрывомъ спятъ вперемежку солдаты и офицеры. Въ деревянныхъ домахъ духота ночью невыносима. Спятъ они, такъ же какъ я, на землѣ, завернувшись въ одѣяла, и только кое-кто моститъ изъ досокъ отъ консервныхъ ящиковъ скрипучія и невѣрныя ложа, чтобы не хватилъ въ одночасье за ногу скалапендръ или скорпіонъ.

По обрыву въ глинистомъ буромъ пескѣ вырыты землянки, куда забираются на корточкахъ. И подъ нами, ниже на площадкѣ, ночью такъ же раскинуты на землѣ спящіе. Застѣнчивымъ дозоромъ ходитъ надъ всѣми нами ночью тоненькій серебристый и очень стыдливый рогъ луны, что мочитъ и волочитъ въ темномъ морѣ свою узенькую играющую цѣпочку.

Нижняя площадка обрывается къ морю. Тамъ сѣрая дорога, сѣрые заборы, наложенные изъ камней добраго размера. Еще ниже бѣлѣетъ круглымъ фронтономъ домъ, гдѣ живетъ генералъ Кутеповъ. А за домомъ гулко ходятъ туманные табуны прибоя.

— Здр… Здр… Вашество!

Рвется и звенитъ рано утромъ ясный воздухъ отъ бодраго привѣтствія Кутеповскихъ конвойцевъ. Генералъ встаетъ по первому солнцу.

Шевелятся и у насъ на обрывѣ. Заспанные, натягиваютъ, посапывая, на подштанники желтые солдатскіе штаны. Присѣвъ на землю, обматываютъ ноги бурыми англійскими обмотками — такими длинными, въ сажень длиной.

Простоволосыя, блѣдныя, носатыя гречанки съ черной гривой нечесаныхъ волосъ стукаютъ ставнями и стоятъ въ квадратахъ оконъ въ однѣхъ сорочкахъ, вытряхивая на огороды свои бебехи.

Бебехи звучно хлопаютъ въ утренней тишинѣ.

Солнце идетъ изъ синей стайки тучъ, только что вздремнувшихъ подъ самый разсвѣтъ. Вотъ было оно багровымъ сумеречнымъ кругомъ, а теперь какъ круглый щитъ, литой изъ яснаго желтаго золота. Ласковый комушекъ золотого котенка лѣзетъ по ниточкѣ въ легкую синь неба.

И на травѣ ясной и желтой, какъ золото, — трепетъ синихъ тѣней. Ясное золото на солдатскихъ лицахъ, капельки мокраго золота въ ихъ сощуренныхъ, заспанныхъ глазахъ. Мой сосѣдъ, высокій, костлявый вольноперъ изъ авіаціоннаго отряда, задираетъ къ небу лицо. Вольноперъ курносъ и одинъ глазъ у него карій, а другой чисто голубой. Разноглазый вольноперъ неисправимый весельчакъ и балагуръ.

— И-го-го-го, — привѣтствуетъ онъ утро радостнымъ ржаніемъ.

А золотой котенокъ уже выпустилъ когти и затылку горячо и надо вставать, надо вытряхиваться со своими бебехами.

Въ синей пустынѣ ходитъ ослепительный золотой тигръ, запускающій въ землю милліоны яростно раскаленныхъ когтей.

Въ нашемъ сѣромъ домѣ, внизу, возня: варятъ утренній чай. Подъ обваленнымъ каменнымъ навѣсомъ очага разложили костеръ и ставятъ, въ очередь, на огонь свои манерки и жестянки, въ мохнатомъ пуху чернаго нагара и копоти.

Ходятъ въ однихъ штанахъ, безъ рубахъ. Бронзовыя спины и бронзовыя лица въ сажѣ. Глаза у всѣхъ точно подмазаны. Ходятъ какъ черти у пекла, колдуютъ надъ булькающимъ кипяткомъ, присѣвъ на корточки, вмѣстѣ, и солдаты и офицеры.

Мягко уступаютъ другъ другу. Мягко, чтобы не замѣтили, стараются оказать другъ другу тысячи маленькихъ услугъ, тысячи маленькихъ, маленькихъ человѣческихъ ласкъ.

— Господинъ поручикъ, я вамъ хворостку подкину.

— Ничего, ничего, спасибо… Подкиньте пожалуйста.

— Вы бы чай засыпали, Сапуновъ, а то кипитъ.

— Сею минуту, г-нъ рогмистръ, только наверхъ сигану.

— Да зачѣмъ же сигать, вы у меня щепотку возьмите.

Здѣсь всѣ на вы, здѣсь въ каждомъ жестѣ мягкая предупредительность и мягкая вѣжливость.

Очагъ дымитъ. Дымъ рѣжетъ глаза и всѣ трутъ ихъ, щурятся, отфыркиваются, точно молодые щенята-черти у пекла.

Когтистое солнце уже накалило пыль, повисшую надъ бурой площадью. У грузовыхъ машинъ начались утренія занятія.

Обучаютъ мотору. Стоитъ на пустырѣ у грузовыхъ машинъ кучка бѣлыхъ рубашекъ и одна изъ нихъ поясняетъ баскомъ съ бархатистой хрипцой.

— Ежели теперь цилиндра наклонена, то и происходитъ взрывъ… Вамъ понятно?

— Точно такъ. Ежели цилиндра наклонена…

Балансируя и покачиваясь, движутся гуськомъ по дорогѣ у каменной сѣрой гряды турецкаго кладбища солдаты съ самодѣльными коромыслами черезъ плечо. Это дневальные тащутъ свѣжую воду отъ фонтановъ.

Радостно звенитъ въ жестяныхъ баклагахъ вода. Плескаетъ, и за дневальными, по сѣрой пыли, тянутся влажныя темныя кляксы расплесканной воды.

Идетъ съ баклагами и мой сосѣдъ-вольноперъ. Увидѣлъ меня, сощурилъ сначала карій, а потомъ голубой глазъ и улыбается.

— Берегитесь… Мужи-водоносцы шествуютъ.

За каменной грядой, на пустыряхъ, гдѣ точно циклопами сложены ряды тяжелыхъ плитъ-скамей, сидятъ бѣлыя стаи бѣлыхъ рубахъ. Сумрачно хмурятся подъ солнцемъ, шелестятъ тетрадками, пишутъ; а у маленькаго офицерика-профессора посверкиваютъ на небо огромные очки снопами ослѣпительныхъ лучей.

— Теперь мы проведемъ параболу къ точкѣ Б…

На ржавой желѣзной доскѣ начерчены мѣломъ сегменты и секторы, падающія арки линій, бѣлая путаница алгебраическихъ формулъ.

Къ щелинкамъ въ каменной грядѣ припали дѣвченка-турчанка и турчаненокъ въ красной фескѣ, горящей на солнцѣ, какъ рубинъ. Оба вытянули золотистыя тонкія мордочки и смотрятъ во всѣ коричневые глаза на снопы ослѣпительныхъ лучей отъ страшныхъ очковъ эффенди. Смотрятъ и пугливо щебечутъ.

У лавки земско-городского союза стоятъ гуськомъ военныя жены. У многихъ ребята на рукахъ. Ждутъ въ очереди земскаго хлѣба и земской манной каши.

Къ пляжу, надвинувъ на лобъ фуражки, тянутся купальщики. Ровно и крѣпко хрустя сапогами, протопоталъ бѣлый караулъ. Всѣ отмахиваютъ вразъ руками. Отмахнутъ и хватятъ крѣпкій припѣвъ.

— Эй, да, горе не бѣда…

А когтистое солнце стелетъ уже золотую мглу зноя. Духота давитъ къ полдню какъ жерновъ. Въ полдень по обгорѣлымъ пустырямъ сонно бродитъ бѣлая пыль.

Глянцевитые отъ пота Сережки полузасыпаютъ на часахъ и пошатываются, разставивъ циркулемъ черныя, худыя ноги. Лавки кое-гдѣ запираютъ ставнями. Шершавыя, лохматыя собаки забираются въ мраморныя раковины изсякшихъ финтановъ, ищутъ холодка и тѣни на прохладномъ камнѣ.

Въ кофейняхъ къ полдню тянутъ изъ бѣлыхъ чашечекъ горьковатый кофе, запивая каждый горячій глотокъ холодной прозрачной водой изъ запотѣлыхъ звонкихъ стакановъ. Въ лавкахъ у стоекъ русскіе солдаты подолгу, не спѣша, торгуютъ пухлощекіе помидоры и дѣлятъ межъ собою дыню, нарѣзавъ ее влажными оранжевыми ломтями. На стойкѣ — горки зеленыхъ корокъ и мокрая каша волокнистыхъ дынныхъ зеренъ.

Пыльная пустота.

Въ золотистой мглѣ зноя умолкаетъ море. Море глохнетъ и заволакивается сиреневымъ туманомъ.

И до вечера зной и бѣлая пыльная пустота.

До вечера, когда солнце будетъ желтѣть и остывать и синія стайки тучъ начнутъ искать подлѣ него легкаго ночлега. До вечера, когда надъ синей линіей горъ подымутся и станутъ недвижно сверканья солнечныхъ копій. И застынутъ поднятыя копья солнечной стражи и будутъ гаснуть въ вечернемъ океанѣ. А потомъ и багряный океанъ отольетъ, отхлынетъ за горы, безъ звука.

И синій и нѣжный вечеръ зазвучитъ надъ Галлиполи.

Одинокимъ звукомъ, воркуя, запѣлъ гдѣ-то корнетъ-а-пистонь. Гдѣ-то звучатъ два женскихъ голоса: стройно и ласково. Поютъ изъ „Пиковой дамы“.

— Ужъ вечеръ, облаковъ померкнули края…

Вѣроятно ученицы художественной студіи разучиваютъ дуэтъ для вечернаго концерта.

Въ грузовомъ автомобилѣ, у котораго утромъ поучалъ кто-то кучку бѣлыхъ рубашекъ взрывамъ въ наклоненномъ цилиндрѣ, — засѣли теперь на протертое кожаное сидѣнье двое солдатъ. Поставили ноги на круглый руль, перегнулись до подбородка. На колѣняхъ у одного раскрыта книга. Оба наклонились къ бѣлымъ страницамъ и слышу, какъ одинъ твердитъ:

— Der Garten ist grün, der Garten ist grün…

A другой отвертывается отъ сосѣда въ сторону и повторяетъ скороговоркой:

— Ich bin, du bist, er, sie ist…

Учатъ чужой языкъ. Учатся здѣсь на курсахъ иностранныхъ языковъ, въ народномъ университетѣ, въ школахъ, въ гимназіи, въ библіотекѣ. Учатся, переписывая учебники, по одной тетрадкѣ. Учатся запоемъ. Былъ уже выпускъ молодыхъ офицеровъ; въ гимназіи экзаменуютъ старшіе классы, тысячи прослушали народный университетъ, сотни съ отчаяннымъ россійскимъ „аканьемъ“ и „оканьемъ“, но очень увѣренно и живо, болтаютъ теперь въ лагеряхъ по-французски и по-англійски.

Въ Галлиполи до шести тысячъ русскихъ студентовъ. Въ Галлиполи до двадцати тысячъ молодыхъ крестьянскихъ ребятъ, вчерашнихъ русскихъ фабричныхъ парней, вчерашнихъ гимназистовъ и конторщиковъ.

Въ Галлиполи несетъ монашескій подвигъ русская молодежь. Гдѣ осталась еще такая сіяющая духомъ русская молодежь, обрекшая себя крови и подвигу, ушедшая на замкнутый чистый послухъ въ бѣлый монастырь Галлиполи?.. Зеленый нашъ садъ, милая наша надежда, россійская, русская молодежь, послушникъ нашъ Алеша, третій изъ братьевъ, молодшій, который придетъ на смѣну всѣмъ намъ, и русскимъ холоднымъ безумцамъ Иванамъ, что сродни чорту, и Донъ-Кихотамъ Митямъ, прокутившимъ душу, и мерзостнымъ Смердяковымъ. Третій братъ, милый Алеша, за которымъ, обѣленная въ великой крови и на гноищахъ, третья Россія.

Уже синій вечерь. Едва бѣлѣетъ раскрытая книга, а на грузовикѣ все твердятъ нѣмецкія слова. Довольно бы, господа, — слышите, какъ звучитъ вечеръ и звѣзды, высокія и туманныя, выступили робкими, мерцающими толпами… Довольно бы, господа!

Dor Garten ist grün, der Garten ist grün… доносится мнѣ вслѣдъ.

Люблю я вечеромъ идти синѣющими улицами.

Красными точками горятъ навстрѣчу папиросы. Голоса звучатъ утихающимъ рокотомъ. Развалины стѣнъ тихо свѣтятъ — синія, слушающія.

Синій вечеръ прислушивается и всѣ слышатъ его чуткое и осторожное дыханіе. Слышитъ и засыпающая пыль и мраморные тюрбаны въ бурьянѣ и сѣрые, поскрипывающіе, какъ ветхіе старики, греческіе дома и люди.

Музыка синяго вечера пуглива и отлетаетъ отъ громкаго говора, отъ топота, отъ тряской дроби телѣгъ. Музыка вечера пуглива и потому такъ осторожно и такъ чутко звучатъ голоса и люди проходятъ такъ тихо, безъ топота, и потому такъ мягко тлѣютъ огни папиросъ.

На каменныхъ ступенькахъ у сѣрыхъ домовъ и по откосамъ у турецкаго кладбища сидятъ чуть бѣлѣющими стайками солдаты. Они слушаютъ вечеръ и ихъ вечерній говоръ мягокъ и тихъ. Кто-нибудь разсмѣется, но и смѣхъ негромокъ. Смѣхъ, какъ тихій плескъ на темной заводи, когда расходится серебристыми кругами вода отъ играющей серебристой плотвы.

Все призрачно и все нѣжно въ засинѣвшемъ воздухѣ. Я слушаю обрывки мягкаго русскаго говора и слагаются они въ какую-то вечернюю пѣсню. Иду и хочу найти, подобрать весь трепетъ аккордовъ этой пѣсни и не могу, и больно мнѣ, что не могу.

— Завтра намъ по наряду идти, — слышится изъ синѣющей мглы.

— И была она вся бѣленькая и мерси по-французски говорила и все какъ слѣдоватъ. Познакомился я съ ней въ Одестѣ Ну, хорошо…

— Да его шашками красные зарубили. Буденовцы наскочили. Крошили насъ — страсть. А онъ остался подъ конями.

— Я въ дозорѣ лежу, а она идетъ на меня, такъ на меня и загибаетъ полемъ. Старушка. По лунѣ мнѣ видно. „Солдатикъ, говоритъ, не стрѣляй, дай напиться“. Я далъ, а самъ ее ругать: „Какъ ты сюда попала?“— „Изъ-за Днѣпра, по плавнямъ. Къ сыну. Сынъ у васъ въ бѣлыхъ служить“. Я тогда ей и говорю: „Иди ты, баба, въ штабъ дивизіи“…

— Стояли мы подъ Каховкой. Пѣхоту трепали…

— А что я вамъ скажу: говорятъ всѢ государства пойдутъ въ Рассею порядокъ ставить…

— Говоришь ты, овсы. Овсы можетъ у васъ и хороши, а у насъ въ Мелитопольскомъ ты видѣлъ — пшеница какая…

Слушаю я вечерній говоръ солдатъ и кажется мнѣ, что такъ же, по синему вечеру мягкимъ говоркомъ гуторили о стоянкахъ, о штабахъ дивизіи, о походахъ и Скобелевскіе солдаты въ лагеряхъ подъ Ташкентомъ, и пудреные гвардейцы императрицы Елисаветъ у походныхъ шатровъ подъ Берлиномъ, и усатые карабинеры Александра I, кругомъ костровъ, на мостовыхъ Парижскихъ предмѣстій…

Я иду къ морю, на камни. Шершавый камень уже прохладенъ. Повыше меня, по откосу, чуть бѣлѣютъ четыре рубахи. Не видно лицъ въ синѣющемъ сумракѣ. Тлѣетъ одинокій огонь папиросы. Я слушаю.

— Ты былъ номернымъ у орудія и гдѣ тебѣ коренныхъ знать. А я на нашемъ коренникѣ четыре года ѣздовымъ. Я ихъ обѣихъ знаю, коренныхъ. Лѣвая рыжая, молодая, Ледой звать, а правая тоже рыжая, но съ прогнѣдинкой, задастая, у той еще бабка сбита была и она на заднія ноги присѣдала, а звали Мечтательная. Я тебѣ про нихъ все разскажу. Лучше моей рыжей Леды во всемъ уносѣ не было. Выносила орудіе прямымъ духомъ, грудью, какъ вѣтеръ, а Мечтательная, конечно, кобыла старательная, но гдѣ ей угнать за Ледой, когда задомъ тянетъ, а не грудью… Ты помнишь, какъ подъ Новороссійскомъ нашу батарею сбили. Мечтательную снарядомъ по брюху садануло, кишки вывалились. Мы уходимъ, а она, братъ ты мой, головой дергаетъ, подымается. И поднялась. И пошла, а кишки подъ брюхомъ волочатся. Отстала вскорѣ… А Леда до Новороссійска дошла. Тамъ ее и бросили, когда грузились. Кони у мола ходили по гололедицѣ, непоеннные, некормленные. Табунками уходили и все къ водѣ ближе. Сыростью отъ воды тянетъ, а имъ бы только попить, конямъ. Подошелъ такой табунокъ къ молу, а мы ужъ на корабляхъ сидимъ. У меня глазъ настрѣлянный на лошадей. Вижу, въ табункѣ моя рыжая. Тянетъ голову къ водѣ, ржетъ, а ноздри трепещутъ. Пить хочетъ. Эхъ, думаю, Леда. И вижу, братъ ты мой, вдругъ какъ рванетъ Леда со всѣхъ четырехъ ногъ и въ воду. Не выдержала жажды лошадиной… Рухнула, коснулась губами соли морской и задернула голову. Задернула она голову, а ее относить стало, Леду. Я, братъ, ушелъ, не смотрѣлъ, но потопла, конечно…

На откосѣ замолчали. И слушаетъ человѣческое молчаніе туманная звѣздная розсыпь…

— Да, здѣсь Россія, — мягко выкативъ на меня мутные сѣрые глаза, говоритъ генералъ Карцевъ въ кафе, куда я пришелъ съ моря выпить стаканъ вина.

Генералъ Карцевъ предсѣдатель суда чести. Генералъ Карцевъ старый военный педагогъ, теоретикъ войны, знатокъ русской арміи, путешественникъ и воинъ.

Генералъ Карцевъ по крови солдатъ, еще его прадѣды служили въ Лейбъ-Гвардіи. Не было, кажется, ни одной войны, ни одного русскаго похода, начиная съ восъмидесятыхъ годовъ, гдѣ бы не участвовалъ генералъ Карцевъ. На его потертой курткѣ только одинъ орденокъ: стальной мечъ въ стальномъ терновомъ вѣнкѣ на георгіевской лентѣ, знакъ Корниловскаго ледяного похода. И съ серебряной чеканки казацкой шашки свисаетъ потертый закрученный въ тесемку лоскутъ ленты георгіевскаго оружія, что даруютъ храбрымъ.

Тяжелъ на подъемъ и лысъ генералъ Карцевъ. Онъ курносъ, глаза навыкатъ, и сѣдая бороденка ростетъ изъ шеи. Похожъ на Сократа генералъ Карцевъ, предсѣдатель суда чести, богъ войны, какъ зовутъ его въ Галлиполи молодые офицеры.

Онъ потерялъ недавно послѣдняго на землѣ родного человѣка. И всегда влажны его выкаченные глаза и, по правдѣ сказать, не отказывается онъ теперь отъ лишняго стакана терпкаго краснаго вина и отъ коричневаго, съ запахомъ корицы, коньяку.

Бесѣда его мудра и прекрасна. Много видѣли его старческіе выкаченные глаза. Индія, степи Тибета, Парижъ, Японія, походы и тихія книги, огни бивуаковъ и зеленыя лампы библіотекъ. Его цѣнные архивы, переписка его отцовъ и дѣдовъ съ царями, его дневники — погибли.

Я разсказываю ему о томъ, что видѣлъ въ Галлиполи, о солдатахъ, о поручикѣ Мишѣ, объ селитряныхъ язвахъ, о вольнопредѣляющемся съ каримъ и голубымъ глазомь. Я говорю ему, что услышалъ, какъ бьется здѣсь, подъ свернутыми знаменами, живое сердце Россіи.

— Здѣсь дышитъ Россія, — говоритъ Карцевъ. — Не знаю какъ у васъ тамъ, у эмигрантовъ, а здѣсь Россія жива. Россія прекрасная, чистая, рыцарская. Вотъ ѣду въ Константинополь. Вы знаете, русскій офицеръ вызвалъ на дуэль французскаго лейтенанта Буше. Буше былъ грубъ съ русской женщиной, съ женой русскаго офицера. Послали вызовъ. Буше отвѣтилъ какимъ-то смутнымъ письмомъ, не то отказомъ, не то извиненіемъ, а представитель Франціи отвѣтилъ примѣрно такъ, что ежели мы ѣдимъ ихъ консервы, то какая же можетъ быть у насъ честь. Мы отвѣтили, что честь солдата и консервы вещи разныя. Мы сказали, что сообщимъ сосѣднимъ арміямъ, — какъ французскій офицеръ отказался выйти къ барьеру. И вотъ теперь меня вызываетъ Командиръ Французскаго Корпуса въ Константинополь.

Богъ войны усмѣхается, выкативъ на меня чуть сверкнувшіе глаза.

— А что Россія здѣсь жива, это вѣрно. Вы послушайте армію и вы услышите, что жива Россія. Видите ли, голубчнкъ, вы думали о прежней Арміи по Купринскому „Поединку“, по Ромашевымъ, капитанамъ Сливамъ и Шурочкамъ въ чулкахъ со стрѣлками, а о нашей арміи, о Галлиполи, ничего вы не знали. Видите ли, если тамъ у васъ не услышать, что здѣсь происходитъ, — тамъ будетъ сдѣлана непоправимая ошибка. Здѣсь не отрыжка гражданской войны, не черный сбродъ и не грабители. Здѣсь новая армія, чистый кадръ Россіи, прошедшій черезъ всѣ испытанія, какихъ и не выдумаешь.

Генералъ медленными глотками пьетъ вино, мочитъ усы и на сѣдыхъ концахъ усовъ висятъ капельки вина, точно рубины.

— Мы понимаемъ здѣсь не по-газетному. Развѣ у красныхъ нѣтъ арміи и арміи очень сильной. У красныхъ есть хорошіе, талантливые командиры. Подлецовъ въ свѣтѣ много, но съ подлецами за одинъ столъ мы никогда не сядемъ, пусть вотъ голову мнѣ обрубятъ, по шеѣ… Мы не политики, но есть у насъ своя солдатская религія: Сатана и Богъ борятся въ мірѣ. Сегодня побѣдилъ Сатана. Но побѣдимъ мы, потому что Богъ съ нами. Мы такъ вѣруемъ. И потому мы идемъ на всѣ испытанія и на все человѣческое терпѣніе.

Старикъ грузно опустилъ голову на руку. Задумался у стола, какъ старый рыцарь изъ давно читанной сказки, какъ сѣдой и грузный мастеръ рыцарскаго ордена.

— Вы армію поймите… Вотъ эти выпушки, кантики, вы, поди, смѣялись, какъ всѣ, надъ этакой тупостью. А знаете ли вы, что самыя сильныя арміи это тѣ, гдѣ каждый полкъ, каждая часть отлична, цвѣтетъ по-своему, бережно носитъ свои историческія воспоминанія, свои завѣты крови и подвига. Примѣръ — германская армія. Гибель арміи въ нивеллировкѣ, въ номерныхъ полкахъ, въ сѣромъ ранжирѣ, когда всѣ цвѣта гаснутъ, когда цвѣтущая душа арміи увядаетъ. И вспомните вы, какъ бѣжала французская номерная армія пода Шарлеруа подъ ударами, кажется, померанскихъ гренадеръ. Наша армія цвѣла при Елизаветѣ и Суворовѣ. Наши армія стала гаснуть отъ Милютинской нивеллировки, cъ Ванновскихъ номерныхъ полковь. Пошли офицеры-чиновники, номера, милліоны бородатаго мяса, сплошная сѣрая пѣшка… Армія держалась тѣми, кого вы никогда и не видѣли. Армія держалась отшельниками-офицерами, монахами-офицерами, что кромѣ своихъ полковъ и солдатни ничего и не знали. Такіе же пришли и сюда, такіе, для которыхъ полкъ, родная рота, взводъ ближе всего на свѣтѣ, ближе возлюбленной.

Я слушаю парадоксы генерала и приходитъ мнѣ на память насмѣшливый обрывокъ „Журавля“ и по-иному я начинаю догадываться объ его смыслѣ…

Кто раскрашенъ какъ плакать,
То Корниловскій солдатъ…

Вѣроятно такъ и нужно, чтобы былъ раскрашенъ, чтобы цвѣлъ своимъ цвѣтомъ, чтобы пѣлъ своимъ тономь. Молодые полки въ Галлиполи ревниво берегутъ всѣ свои новые, вынесенные изъ гражданской войны, отличительные знаки: нашивки на рукавахъ, черепа на скрещенныхъ мечахъ, черно-красные погоны Корниловцевъ, малиновый бархатъ погоновъ дроздовъ, а въ старой гвардіи бережно передается, по старшинству, желтый наплечный шнуръ аксельбантовъ съ серебрянымъ вензелемъ Екатерины II…

На улицѣ ночь…

Звѣздная розсыпь светящимся туманомъ мерцаетъ надъ Галлиполи. Лучъ маяка золотистою тѣнью пролетаетъ сквозь звѣздный туманъ, падаетъ на темное море золотистыми трепетными крыльями. Далеко бѣлѣетъ башня маяка, Фенэра, какъ зовутъ его турки. Вчера я былъ тамъ съ друзьями… Я и не ждалъ встрѣтить здѣсь артистку Астрову, легкую, радостную комедійную артистку нашего Юга. Она ушла въ Галллиполи вслѣдъ за мужемъ, артиллерійскимъ капитаномъ. Здѣсь и Плевицкая и молодая Коваленская съ Александринской сцены.

Я иду ночной улицей и вспоминаю, какъ и насмѣшливо и свѣтло смотрѣла на меня Астрова.

— Итакъ вы уѣзжаете отъ насъ? Жаль, жаль… Жаль васъ, что уѣзжаете… Въ вашихъ Парижахъ и Константинополяхъ, у васъ тамъ нигдѣ Россіи нѣтъ. А здѣсь Россія. Жаль васъ, что вы уѣзжаете.

Иду подъ звѣзднымъ мерцаніемъ. Вздохи мѣдныхъ трубъ далеко поютъ старый вальсъ. Въ черной водѣ у мола качаются, какъ стыдливые свѣтляки, синіе огни звѣздъ и зыбятся отсвѣты оконъ кафе. Отсвѣты точно длинныя и нѣжныя рѣсницы.

На поплавкѣ, за узкимъ столикомъ, встрѣчаю командира гвардейской пѣхоты Лукошкова. У темныхъ перильцъ веранды вода дышетъ холодной свѣжестью, по-ночному. Звѣзды свѣтлыя, чуткія, близкія стоятъ тихой толпой.

Легкая фелюга спитъ поднявъ косую мачту, а въ черной паутинѣ снастей едва дрожитъ звѣздная розсыпь. Фелюга можетъ быть и не спитъ, а мечтаетъ и слушаетъ.

Строенъ и блѣденъ гвардеецъ Лукошковъ. На бѣломъ плечѣ чуть звякаетъ концами желтый шнуръ аксельбанта съ Екатерининскнмъ вензелемъ. Лукошковъ выдержанный до отточенныхъ ногтей петербургскій гвардеецъ, мягкій, привѣтливый, но такой замкнутый. А теперь звѣзды подошли близко къ намъ и вижу я въ его глазахъ тихое и синее, звѣздное мерцаніе. И можетъ быть потому такъ страненъ нашъ мерцающій разговоръ.

— Міръ потерялъ красоту, — говоритъ Лукошковъ, поглаживая длинными пальцами подбородокъ. — Красота отошла отъ міра. Всѣ живутъ мясомъ. Душа міра волочится въ грязи. У міра вдохновенья нѣтъ. Крыльевъ нѣтъ у теперешняго міра, послѣ войны.

Звякнувъ перстнемъ о стекло онъ наливаетъ себѣ стаканъ вина. Онъ оглядывается на звѣздную розсыпь, онъ разсказываетъ мнѣ странную исторію странной рыцарской любви… Его другъ потерялъ любимую. Его другъ одинъ подъ звѣздами, а любимая умерла. И нечѣмъ забыться и никогда не забыть. Но Любимая придетъ, потому что Любовь безсмертна, неумираема Любовь и не осыпается никогда ея бѣлый цвѣтъ. Любимая придетъ, какъ звѣзда падетъ на землю, и его другъ, можетъ быть здѣсь еще, на землѣ, встрѣтитъ ее, а можетъ быть тамъ, гдѣ свѣтятъ звѣздные туманы.

Иду одинъ въ туманѣ звѣздъ. Иду на мой обрывъ и думаю, что такія исторіи уже забыты у насъ. Такія рыцарскія исторіи о Неумирающей Любви и о Прекрасной Дамѣ.

Когда буду я проходить у завѣшеннаго окна той площадки, гдѣ живешь ты, моя родная, ты будешь уже спать. Также какъ въ дѣтствѣ, давно, въ Петербургѣ, прижавъ дѣтскую ало-горящую щеку къ согнутой бѣлой рукѣ. И твоя каштановая коса распушится и будетъ легко щекотать тебѣ чуткія рѣсницы.

Ты будешь уже спать, родная. А если бы ты не спала, я сѣлъ бы на корточки на полъ, у твоего матраца, и сталъ бы разсказывать тебѣ чудесныя и странныя исторіи о взрывахъ въ наклоненныхъ цилнндрахъ, о траэкторіяхъ и параболахъ на пустыряхъ, о нѣмецкихъ вокабулахъ на автомобилѣ, о рыжей кобылѣ Ледѣ, о рыцаряхъ и рыцарской любви.

Помнишь ты, какъ давно, когда мы были ребятами, братъ Женя увѣрялъ насъ, что по ночамъ, въ кухнѣ, садится онъ на табуретъ, беретъ большой чайникъ въ дорогу, чтобы было что испить по пути, и улетаетъ на табуретѣ путешествовать по звѣздному небу.

Помнишь онъ разсказывалъ, какъ встрѣчали его звѣзды, гдѣ живутъ ангелы. Есть скорбные ангелы и свернуты ихъ темныя, какъ печаль, крылья и скорбно смотрятъ они ночью внизъ на землю. Есть веселые ангелы. Они поютъ вечеромъ и ихъ пѣніемъ звучитъ земля… Помнишь, братъ Женя увѣрялъ, что ангелы, какъ и ты, разучиваютъ экзерсисы на піанино и что есть у нихъ, какъ у нашей бабушки, клѣтки со старыми ворчливыми добряками попугаями…

Ты спишь? Я пришелъ тебѣ разсказать странныя сказки о разсыпанныхъ на землѣ звѣздахъ, сказки о людяхъ, у которыхъ души горятъ, точно звѣзды.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 22

Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи). Часть вторая

Бѣлыя птицы

Зной.

Небо заволокъ по краю темный дымъ зноя. Хоть бы мелькнуло бѣлой пушинкой облако въ безжалостной, горящей пустынѣ неба.

У сѣраго, низкаго дома Русскаго Штаба, гдѣ по стѣнамъ расклеены писанные на гектографѣ лиловые приказы и зажелтѣлые отъ жары, покоробленные листы „Общаго дѣла“, молча топчется кучка бѣлыхъ рубахъ. Сапоги пыльны. Пропотѣлыя рубахи льнутъ на спинѣ къ лопаткамъ темными мокрыми пятнами. Газеты читаютъ молча. Водятъ по строкамъ усталымъ, темнымъ и тяжелымъ взглядомъ.

Нѣмая жара. Побѣлѣлъ подъ небесной синей пустыней Галлиполи. По бѣлой улицѣ у штаба клубитъ облако пыли. Идутъ съ работъ солдаты: сгружали французскіе консервы въ порту.

Обмотки въ пыли, смокшія рубахи разстегнуты по вороту. Идутъ, глухо и ровно топоча ногами, и вышибаютъ шагомъ, какъ стадо, лѣнивыя, сѣрыя струйки пыли. У всѣхъ обсохлыя, темныя отъ загара лица и у всѣхъ темны и усталы глаза. Звякаютъ жестяныя манерки при каждомъ шагѣ:

— Мы устали… Устали… Устали…

Темная усталость въ каждомъ взглядѣ. Здѣсь не смѣются громко. Здѣсь не слышно говора во весь голосъ, окрика, звонкихъ, какъ затрещины, ругательствъ.

Обсохлые, коричневые, обтянутые лоснящейся кожей, лица и горячая усталость во взглядѢ. Они очень устали. Они воины: они жили, какъ игроки за сумасшедшимъ карточнымъ столомъ, гдѣ ставки ставила смерть. Они жили, какъ на смутномъ маскарадѣ, какъ въ дьявольской панорамѣ, гдѣ пролетали скачущей путаницей бульвары городовъ, гулкіе вокзалы, теплушки эшелоновъ, деревни, проволочныя загражденія, мокрыя поля… По горамъ, по доламъ — нынче здѣсь, завтра тамъ.

Орелъ, Кіевъ, Новороссійскъ, Ростовъ, Царицынъ, Харьковъ, Симферополь. Перевернутыя задранныя пушки. Разгромленные въ щепья красные вагоны. Чернокрасные клубы пожаровъ, повисшіе надъ степными деревнями. Мѣсиво человѣчины въ угольныхъ ямищахъ пароходныхъ трюмовъ… Нынче здѣсь — завтра тамъ.

И вотъ, точно Іисусъ Навинъ внезапно приказалъ стать солнцу, И вотъ, стоитъ одинъ долгій палящій день. Солнце больше не заходитъ. Зари не жди. Синяя пустыня неба, бѣлая пыль и томительный шумъ бѣлой пѣны въ синей пустынѣ моря.

Но это-же пройдетъ, вотъ это: Кутеповскіе приказы, опротивѣвшіе наряды, сѣрые консервы съ червями и черная похлебка и жалящая пыль и голодная тоска и сухой полушелестъ-полусвистъ выгорѣлаго колючаго репья…

Скоро пройдетъ, завтра пройдетъ. Пойдутъ въ Россію; генералы обѣщали черезъ два мѣсяца. На Батумъ пойдутъ, двинутся въ Сербію, въ Болгарию, въ Сибирь. Оркестры, радостно блистая, ударятъ походные марши… Но палящій день все стоить. И мѣсяцъ стоитъ палящій день и два и полгода. Завтра не бываетъ. Солнце больше не заходитъ. Не звучитъ свѣжая заря.

— Мы устали… Устали… Устали… — звякаютъ солдатскія манерки. — Но мы ждемъ, мы ждемъ, мы ждемъ.

Солдаты прошли, метя за собой, какъ стадо, пологъ пыли.

Сонно покачивая сѣдоватыми сѣрыми мордами идутъ гуськомъ два вислоухихъ ослика. Они несутъ длинныя жерди, межъ которыхъ чуть покачивается холщевой гамакъ. Ослика хлопаетъ палкой по крутому тощему заду милосердная сестра, — бѣлая, простоволосая, и въ стоптанныхъ туфляхъ на босу ногу. Медленно, покачиваясь, прядя ушами и легонько переступая маленькими копытцами, ослики старательно несутъ гамакъ. Подъ бѣлой простыней вытянулось узкое тѣло съ запалымъ жнвотомъ. Солнце маслянистымъ и тусклымъ пятномъ горитъ на бронзовомъ лбу. Это вероятно тифозный…

Ходитъ дизентерія въ бѣлыхъ лагеряхъ. Брюшной тифъ поднялся отъ высохлой и глинистой лагерной рѣчки и пошелъ шагать по палаткамъ россійской гвардіи. Москитная лихорадка, яростная галлиполійка, бросаетъ мгновенно людей на койки. Люди горятъ, обсыхаютъ потемнѣлыя губы. Въ глазахъ темный дымъ жара. Люди не выживаютъ отъ тифа. Люди, захваченные эпидеміей, догораютъ мгновенно безъ силъ, безъ борьбы. По лагерямъ бродитъ туберкулезъ.

Россійскаго сыпняка нѣтъ, потому что здѣсь нѣтъ вшей. Всѣ держатъ чистоту, исподнее стираютъ, какъ заправскія прачки. Когда Кутеповъ навѣщаетъ полкъ или училище, бываютъ такіе его разговоры съ юнкерами и солдатами:

— Снимите-ка гимнастерку… Покажите подштанники, рубаху… Хорошо, чисто. А теперь развинтите обмотки, — покажите портянки…

Чистятся. Моютъ. И нѣтъ здѣсь россійскихъ вшей.

Но лагери устали отъ лихорадокъ, но лагери голодаютъ. Девять мѣсяцевъ медленнаго хмураго голода. Каждый день аспидно-сѣрыя жесткія волокна консервовъ и черная похлебка, гдѣ можно насчитать штукъ пять-десять набухлыхъ водянистыхъ фасолинъ. Весь дневной паекъ можно ухватить одной горстью. Говорятъ что особая комиссія изъ иностранныхъ врачей осматривала паекъ и признала, что слишкомъ мало для взрослаго человѣка на день:

Хлѣба — до 1 фунта.
Крупы — 1/4 фунта.
Консервовъ — 5/8 фунта.
Жировъ, сахара, соли по 1/20 фунта.

Мало хлѣба. Когда его рѣжутъ на пятерыхъ или шестерыхъ, одинъ ложится на койку и отвертывается къ стѣнѣ, а его спрашиваютъ:

— Кому?

Зажмуривъ глаза, называетъ тотъ имена. Хлѣбъ идетъ въ долю, поровну и голодной жеребьевкой достается удачнику лишняя краюшка.

День расписанъ. Идутъ часы занятій, а свободные отъ нихъ люди, на раскаленномъ бѣломъ пескѣ, у моря, лежатъ съ утра, нагишомъ. Обугленные солнцемъ люди лежатъ какимъ-то темно-золотымъ путаннымъ узоромъ по бѣлому берегу. Купальщики гикаютъ и ныряютъ какъ тюлени. Купальщики мечутъ ослѣпительный блескъ брызгъ. Лежишь, раскинувъ руки и ноги. Солнце жарко лижетъ тѣло горячими языками. Грустно воркуетъ полдневный рожокъ въ казармахъ сенегальцевъ. Смотришь сонно, сквозь солнечную одурь, какъ качается за бѣлой стѣной песка темное море, какъ купальщики плещутъ, сіяя брызгами, смотришь на этихъ рослыхъ, въ темной солнечной позолотѣ людей и думаешь, что они всѣ русичи, всѣ солнцевы внуки…

А горячая дрема пеленаетъ. Съ утра, когда вольны отъ работъ и нарядовъ, лежатъ на бѣломъ берегу. Въ горячей дремѣ проходитъ день, какъ сонъ, и голода не слыхать въ солнечной одури. Отъ голода и лежатъ, чтобы къ вечеру разомъ проглотить паекъ, что можно весь ухватить одной горстью.

Хотѣли было рыбу ловить артелями для армейскаго котла, но Франція запретила воды для ловли. Волокнистыхъ консервовъ не жуютъ больше зубы и тошно хлебать темную горячую воду съ разбухлой фасолью. Тошно.

Въ лагеряхъ ходитъ голодная цинга. У русскихъ дѣтей и женщинъ босыя ноги часто обверчены у щиколотокъ марлевыми бинтами. На бронзовыхъ спинахъ, на рукахъ, по ногамъ — пролегли сизыя, широкія полуязвы, точно пятна пролежней. Отчего? Говорятъ, отъ селитры. Въ консервахъ селитра и отъ нея эти селитряныя пятна.

— Мы селитрой питаемся, — такъ и говорятъ въ Галлиполи.

Ребятамъ и женатымъ полегче. Живой на ноги, черноглазый, всюду поспѣвающій земско-городской представитель Рѣзниченко подкармливаетъ обѣдами малосильныхъ и ослабѣлыхъ, выдавъ за шесть мѣсяцевъ работы четырехъ „питалокъ“ больше 120 000 обѣденныхъ порцій. У порта, въ узенькой улицѣ, въ пыльномъ, загроможденномъ ящиками сараѣ прибитъ къ стѣнѣ маленькій выгорѣлый звѣздный флагъ Американской Республики и ходитъ тамъ заложивъ руки въ карманы добрый звѣздный дядя. Высоченный дядя, этотъ бритый и костлявый американскій капитанъ, чуть подрыгивающій, вѣроятно, гдѣ-нибудь прострѣленной лѣвой ногой, всегда веселый и всегда посвистывающій.

Отъ звѣзднаго дяди пробираются въ лагери шерстяныя одѣяла, бумазейныя пижамы, пушистыя распашонки, шарфы, сладкое молоко, какіе-то чудные канадскіе паштеты и игральныя карты и даже бритвенные помазки.

Что нельзя съѣсть — то перегоняютъ грекамъ на помидоры, дыни и хлѣбъ. Высоченный дядя знаетъ про это, но только весело посвистываетъ, глубоко заложивъ длинныя, какъ волосатыя оглобли, руки въ карманы штановъ.

Нечего добавить къ пайку. Развѣ что выйдутъ по вечеру съ удочками на камни ловить серебристую макрель и кефаль. Развѣ что нажгутъ угля и продадутъ мѣшокъ въ городѣ за 5 — 6 драхмъ. Сильно пали цѣны на уголь въ Галлиполи… Уголь жгутъ по чернымъ кустарникамъ, верстахъ въ двѣнадцати отъ лагерей. Въ жару опаляютъ себѣ лица надъ кострами, царапаютъ въ кровь руки колючими зарослями. И въ жару усталые и черные, какъ черти изъ пекла, тянутъ за двѣнадцать верстъ мѣшки на базарь. А передъ этимъ, можетъ быть, ночь стояли на дневальствѣ, безсонные, пошли корчевать…

Въ Галлиполи не говорятъ о голодѣ. Они не хотятъ признаться, что голодаютъ и если спросить ихъ, они отвѣтятъ:

— Да, конечно голодновато, а главное ужъ очень однообразно…

Они подсмѣиваются надъ голодомъ, такъ же какъ и надъ Губой. Ходитъ даже пѣсенка:

Подъ знойнымъ небомъ Галлиполи,
Гдѣ лагери бѣлѣютъ въ полѣ,
Распухли люди отъ фасоли.

А когда въ Галлиполи ходили слухи, что пайка давать не будутъ, всѣ какъ-то повеселѣли и любопытничали:

— Вотъ интересно, что же изъ этого выйдетъ?

Они шагнули и черезъ голодъ, такъ же какъ шагнули черезъ Губу, черезъ желѣзный блокъ и желѣзныя перчатки дисциплины.

И когда въ Галлиполи услышали, что голодаетъ Россія, когда запрыгали телеграммы о милліонныхъ толпахъ, сдвинутыхъ голодомъ съ Поволжья, — точно по уговору, по всѣмъ полкамъ и батареямъ порѣшили безъ разговоровъ отдать свой однодневный галлиполійскій паекъ голодной Россіи ея русскіе бѣлые лагери.

Въ лагери отъ штаба дорога прямая, по выжженнымъ золотымъ полямъ, у вѣтряковъ, вдоль каменистаго берега, гдѣ сквозятъ дали Дарданеллъ, ниже и ниже въ бурую, узкую долину, надъ которой сдвинулись синей, волнистой каймой задумчивыя горы.

Сѣрой тропинкой вьется по долинѣ выпитая зноемъ рѣчка. Это долина смерти и розъ, это галлиполійскіе лагери.

Длинные, бѣлые ряды палатокъ. Точно бѣлыя птицы легли рядами другъ подлѣ друга, свернувъ бѣлыя крылья.

Въ холщевыхъ стѣнкахъ палатокъ маленькія окошки съ холщевой рамой крестъ-накрестъ. У палатокъ тщательно утоптанныя, узкія тропинки, песчаные квадраты площадокъ, пыльные, выгорѣлые цвѣтники на каменныхъ газонахъ и сѣрые полковые вензеля и двуглавые орлы, сложенные изъ морскихъ галекъ. Далеко, межъ бѣлыхъ шатровъ, темно зеленѣютъ круглыя луковицы-маковки полковой церкви гвардейской артиллеріи. Зеленая церквушка, изъ вереска и платановъ, уже тронута желтизной, уже вянетъ и осыпается, но еще такъ зелено и такъ радостно сквозятъ въ синевѣ надъ бѣлыми шатрами русскія маковки.

За сѣрой рѣчкой, надъ обрывомъ высится холщевое строеніе корпуснаго театра, гдѣ идутъ воскресныя лагерныя собранія.

Стоитъ на долинѣ, какъ часовой, раскидавъ тяжелую чашу вѣтвей, одинокій древній и тихій платанъ у палатки генерала Витковскаго. А кругомъ тянутся бѣлыя церкви, бѣлые театры, бѣлые солдатскіе дома. Тянутся бѣлые, черезъ рѣчку, тѣснятся къ синимъ горамъ. Бѣлыя птицы легли другъ подлѣ друга по долинѣ, свернувъ бѣлыя крылья.

Странный зодчій построилъ странный городъ въ долинѣ смерти и розъ. Подъ бѣлыми птицами живутъ бѣлые солдаты: артиллерія и пѣхота, молодая гвардія, дрозды, корниловцы, марковцы и алексѣевцы, и сводный гвардейскій батальонъ старыхъ С-Петербургскихъ семеновцевъ, измайловцевъ, павловцевъ.

А за рѣчкой у бархатистыхъ синихъ горъ спятъ бѣлыя птицы-дома русской кавалеріи.

Тихій городъ въ долинѣ, гдѣ дышатъ тридцать тысячъ людей. Призрачный русскій городъ у синихъ галлиполійскихъ горъ.

Вдоль палатокъ, по передней линейкѣ, на узенькой желтой тропѣ, врыты столбы, крытые напокатъ соломой, точно легкіе соломенные зонты. Это стоянки полковыхъ часовыхъ.

Вдоль палатокъ, за передней линейкой, на желтыхъ исцарапанныхъ метлами площадкахъ есть и еще соломенные шатры: На четырехъ высокихъ жердяхъ постелена золотая пшеница. Чуть шевелятся длинные, ломкіе концы, шуршатъ, а подъ соломенными шатрами, въ тѣни, спятъ склоненныя, завернутыя въ чехлы русскія знамена.

Знамена молодыхъ дроздовъ и корниловцевъ и полковыя знамена российской гвардіи. На древкахъ потлѣлые обрывки парчи и, тяжко струясь по древкамъ, свисаютъ внизъ тусклыя знаменныя кисти.

Стоятъ несмѣннымъ карауломъ, ночью и днемъ, часовые у спящихъ знаменъ Россіи…

Серебристый полусвѣтъ въ полковыхъ холщевыхъ церквахъ. Глиняный полъ, жестяныя паникадила, сбитыя и слитыя изъ консервныхъ банокъ, аналой, застеленный шитымъ въ красную строку деревенскимъ полотенцемъ. Съ низкихъ и приземистыхъ алтарныхъ створокъ смотрятъ святые. Свѣтятся серебромъ сѣдые кудерки бородъ и нимбы. Глаза огромны, сини и смотрятъ свѣтло и печально.

На алтарныхъ дверяхъ Архангелъ Гавріилъ, въ багряномъ плащѣ, несетъ бѣлую лилію, а ангельскій ликъ блѣденъ и строгъ и вѣетъ вѣтеръ назадъ каштановые кудри со свѣтлаго лба.

Отворишь алтарную дверку, а сзади подогнаны струганныя дощечки съ консервныхъ ящиковъ, — подрамникъ, на который натянулъ бурую холстину отъ мѣшка невѣдомый и нѣжный живописецъ. На холстѣ такъ и остались черныя французскія буквы С.—О. и длинный номеръ 48352…

Серебристъ полусвѣтъ и въ полковыхъ палаткахъ. Плетеныя изъ коричневатаго кустарника койки застелены сѣрыми одѣялами. У коекъ самодѣльные столики и хрупкія дощечки полокъ. И вдоль всей палатки обязательно прямая нитка дорожки, посыпанная желтымъ пескомъ.

Въ бѣлыхъ палаткахъ офицеры и солдаты спятъ вмѣстѣ, койка къ койкѣ. Въ бѣлыхъ палаткахъ одинаковая черная похлебка и сѣрые консервы для всѣхъ. Въ свое офицерское собраніе корниловцы приглашаютъ по воскресеньямъ въ гости солдатъ. На футбольномъ полѣ, гдѣ стонъ стоитъ въ дни полковыхъ матчей, гоняютъ кожаный мячъ вмѣстѣ съ солдатами генералы. Въ этомъ городѣ бѣлыхъ птицъ, у пшеничныхъ шатровъ, гдѣ стоятъ безсмѣнные караулы подлѣ знаменъ, — все идетъ тихою поступью и на особую тихую стать.

Солдаты, въ бѣлыхъ рубахахъ съ красными погонами и въ бѣлыхъ картузахъ вродѣ тѣхъ кэпи, что носили при Скобелевѣ, унтеръ-офицеры старыхъ сроковъ службы и курносая мужицкая молодежь и сѣдые гвардейскіе знаменщики, помнящіе еще царя Александра III, и офицеры, — тонные петербургскіе гвардейцы и харьковскіе гимназисты, конторщики изъ Кіева и ростовскіе студенты, русскіе аристократы и усатые русскіе вахмистры изъ калужскихъ мужиковъ, произведенные въ поручики и въ полковники.

Живутъ вмѣстѣ, Ѣдятъ вмѣстѣ. Думають вмѣстѣ. Знаютъ каждый жестъ, каждую привычку сосѣда. Знаютъ другъ друга до глубины, до послѣдняго нерва. И въ каждомъ — частица другого. Они причастились другъ друга. Они дышатъ, какъ одно.

Они бы разошлись. Они бы разбѣжались, повалили бы толпами въ Бразилію, въ Аргентину, въ Совдепію, куда угодно, къ черту, — если бы не слило ихъ въ одно и навсегда принятое ими молча тихое галлилолійское причастіе.

Въ бѣломъ городѣ птицъ нѣтъ калужскихъ мужиковъ, нѣтъ Ивановыхъ и Петровыхъ, нѣтъ вчерашнихъ красноармейцевъ изъ-подъ Орла и добровольцевъ изъ Царицына, нѣтъ гусаръ, нѣтъ учителей гимназій и конторщиковъ. Въ бѣломъ городѣ — бѣлые солдаты. Они солдаты, они дрозды и марковцы, гвардейцы и кавалеристы, генералы и поручики, бомбардиры и ефрейторы. Они бѣлые солдаты, они не мужики и не баре, не бѣженцы и не эмигранты.

Они русскіе солдаты и они ждутъ, когда будетъ Россія.

Они знаютъ, что Россія будетъ, и они ждутъ и несутъ несмѣнный караулъ у ея свернутыхъ знаменъ.

Тишина въ бѣломъ городѣ… У всѣхъ печаленъ и у всѣхъ свѣтелъ взглядъ, какъ у святыхъ на алтарныхъ створкахъ. И въ говорѣ, и въ манерахъ у всѣхъ какая-то особая, чуткая вѣжливость. Такая тихая и нѣжная вѣжливость бываетъ у очень интеллигентныхъ людей и еще у монаховъ.

— Странно и чудесно здѣсь, — говоритъ мнѣ мой собесѣдникъ, сухонькій веснушчатый полковникъ съ рыжими шевелящимися бровями.

Мы стоимъ съ нимъ у маленькаго оконца въ палаткѣ генерала Витковскаго.

— Я сюда пріѣхалъ изъ Греціи, — говоритъ полковникъ. — Тамъ, какъ всѣ, думалъ, что арміи нѣтъ, что она умерла, а увидѣлъ здѣсь что-то новое и странное. Я не могу еще понять, что это… Въ Галлиполи произошла какая-то мобилизація человѣческаго духа. Здѣсь одна идея: Россія жива, Россія не опочила, Россія будетъ и мы, русскіе солдаты, должны служить ей, гдѣ бы ни стояли наши полки: въ Галлиполи, въ Болгаріи, въ Африкѣ. Хватитъ духа — служи, значитъ, ты русскій солдатъ. И служатъ. Я смотрю на нихъ и мнѣ чудесно и странно. Ну, мы, офицеры — еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю ихъ. Такихъ не было ни при царѣ, ни въ революцію, ни въ гражданской войнѣ. Ну, какъ бы вамъ пояснить… Ну, — вспомните хотя бы русскія стоянки, вспомните русскіе окопы, обязательно заваленные нечистотами черезъ край. А здѣсь какъ-то особенно тщательно смотрятъ за собой, чистоты ищутъ, уборныхъ понастроили. Здѣсь пуританская чистота нравовъ. Подъ лагерями, въ палаткѣ, живетъ проститутка, жирная гречанка. Къ ней каждый день — заходятъ сенегальцы. А наши не ходятъ, ннкто, только отплевываются. Вы посмотрите, какой бѣлоснѣжной чистоты они рубахи носятъ. Они чистоты ищутъ. У нихъ душа обнажилась, чистая душа… Ну, вы возьмите хотя бы, что у насъ больше россійской матерщины не слышно, богохульствъ и <слово неразборчиво>. Вы посмотрите, какъ они въ церкви молятся, какъ газету устную слушаютъ. Они одной голой думой живутъ: Россія жива и Россія будетъ и ей должны служить, потому что она жива и потому что будетъ. Насъ тридцать тысячъ, ни горсти родной земли — и старыя знамена, и старые командиры. И я все думаю, съ чѣмъ бы сравнить насъ. Военная исторія не знаетъ такой арміи… Развѣ что суровые и тихіе полки Оливера Кромвеля.

Я смотрю въ низкое оконце на ровный пустырь долины, гдѣ бѣлѣютъ легкіе ряды птицъ до синихъ горъ. И чудится мнѣ на мгновенье, что вижу я сонъ. И во снѣ вижу я бѣлые русскіе лагери, можетъ быть Севастопольской обороны, можетъ быть на пустыряхъ Санъ-Стефано, можетъ быть подъ Геокъ-Тепе.

Серебристъ полусвѣтъ и въ палаткѣ генерала Витковскаго. Какъ войдешь — досчатый столъ, гдѣ разложены военныя карты и зеленыя папки дѣлъ, а за бѣлой занавѣской другой досчатый столъ — это генеральская столовая. На полотняной стѣнѣ образъ: сѣдой святитель въ малиновыхъ ризахъ съ голубымъ омофоромъ.

Генералъ Витковскій, невысокій, мягкой поступи человѣкъ, съ маленькими бѣлыми руками въ легкихъ вѣточкахъ голубыхъ жилъ. У него сѣдѣющая, русая голова и выбритъ до синевы его круглый подбородокъ, а глаза свѣтлые и стальные, съ бѣлыми клинками холодныхъ зрачковъ. И отъ его лица, и отъ мягкой поступи, и отъ бѣлыхъ рукъ вѣетъ монашеской чистотой.

Гонералъ Витковскій, о холодномъ безстрашіи и о неспѣшныхъ прогулкахъ котораго подъ прямой наводкой, въ огнѣ, знаетъ вся армія — пьетъ тихими глоточками изъ бѣлой, хрупкой чашки желтый чай. Онъ пьетъ чай съ сушенымъ черносливомъ и мягко говоритъ мнѣ:

— Вы его въ чашку положите. Вкуснѣе. И отъ желудка помогаетъ.

Безстрашный генералъ, холодный храбрецъ, подвигаетъ ко мнѣ бѣлой рукой блюдце съ черносливомъ и мягко поддерживаетъ разговоръ.

— А я въ Константинополѣ такъ и не былъ. И быть тамъ желанія не имѣю.

Въ бѣлой тишинѣ палатки я точно въ бѣлой монастырской кельѣ. И точно, когда-то давно, — въ сѣверномъ нашемъ монастырѣ, вотъ такъ-же мягко угощалъ меня черносливомъ мягкій, тихій монахъ.

Я смотрю на маленькіе, чуть даже женственные пальцы генерала и мнѣ кажется, что въ сумеркахъ, когда поютъ вечернюю зорю, онъ шепчетъ своему святителю въ малиновыхъ ризахъ съ голубымъ омофоромъ сокровенныя молитвы и креститъ быстро грудь пугливыми, легкими крестиками. Я думаю, что такіе же какъ онъ, тихіе, монашеской чистоты, капитаны Долгаго Парламента и лордъ-протектора Оливера Кромвеля ходили въ огонь съ библейскими полками круглоголовыхъ пуританъ, носившихъ псалтири подъ кожаными колетами.

У генеральской палатки, подъ темнымъ сторожемъ-платаномъ, стоитъ часовой, сабля наголо. И когда выходитъ генералъ, часовой дергаетъ плечомъ и сабля мгновенно высверкиваетъ и гаснеть.

Надъ бархатистой синевой горъ догораетъ, въ золотистыхъ дымахъ, багряный океанъ заката. Огненныя копья солнца меркнутъ. Рушатся громады облачныхъ башенъ. Отъ синихъ горъ, въ багряный океанъ, подымается все выше и выше, какъ приливъ, синяя вечерняя тишина.

Трубачъ поетъ вечернюю зорю.

Я его вижу. Онъ стоитъ далеко синей тѣнью. Полыхаетъ на мѣди трубы золото заката. Трубачъ поетъ вечернюю зорю, высоко подымая трубу на четыре стороны свѣта.

Зоря зоветъ кого-то изъ-за горъ, изъ вечерней дымной дали. Подымается короткими криками. Точно птица бьетъ багряными крыльями, порываясь летѣть на закатъ.

Я ее вижу, четкую, синюю тѣнь трубача. Полыхаетъ на мѣди багрянецъ. И не знаю я, о чемъ поетъ и кого кличетъ со всего свѣта синій трубачъ. Иду тихо къ бѣлымъ палаткамъ Дроздовъ. Передо мной по песку тропы движется моя длинная вечерняя тѣнь.

Въ палаткѣ молодыхъ генераловъ, Манштейна и Туркула, сѣрый полусвѣтъ. Палатка глубоко врыта въ глинистую землю и надо сходить три-четыре земляныхъ ступеньки внизъ. Въ палаткѣ влажный холодокъ погреба.

Досчатый, непокрытый и длинный, какъ гробовая домовина, столъ вдоль палатки. Посреди его, изъ круглаго прорѣза доски, торчитъ коричневый столбъ, что держитъ палаточный шатеръ.

Какъ холодная келья палатка молодыхъ генераловъ, какъ казематъ, гдѣ исписываютъ стѣны короткими и тоскующими строками-криками, гдѣ рѣжутъ и царапаютъ на камнѣ вензеля именъ, молитвы и проклятья… У меня тихая тягостность на душѣ. Мнѣ чудится, что подъ этимъ сѣрымъ холоднымъ шатромъ, низко у земли, бьются связанныя птицы — гордыя и страшныя.

Генералъ Туркулъ сидитъ у стола, закинувъ ногу на ногу. Чуть поблескиваютъ его высокія и мягкія офицерскія голенища. Крутая грудь облита темной гимнастеркой. Генералъ узокъ въ таліи. Его длинные, крѣпкіе пальцы, въ ободкахъ золотыхъ колецъ, мнутъ нервно папиросу и обсыпаютъ на столъ желтый волокнистый табакъ.

Туркулу лѣтъ 25 и похожъ онъ на всѣхъ корниловцевъ и дроздовъ — всегда сухощавыхъ, черноволосыхъ и черноглазыхъ. У Туркула маленькая, причесанная тщательно на проборъ, литая голова, узкій носъ съ горбинкой и черная нитка усовъ надъ молодымъ ртомъ съ обсохлыми губами. Онъ сидитъ закинувъ голову и въ сѣромъ полусвѣтѣ чуть ощеренъ его ротъ и тускло поблескиваетъ золотая пломба зуба.

Я смотрю, какъ онъ смѣется, отчего внизъ отъ раздутыхъ крыльевъ носа пролегаютъ до губъ глубокiя черныя складки. Я смотрю, какъ онъ просто и шумно, по-солдатски, сплевываетъ. Смотрю въ его глаза. Неуловимъ ихъ цвѣтъ. Коричнево-сѣрые съ желѣзнымъ отливомъ. И чувствую я, межъ его и моими глазами, зыбкую стеклянную стѣну.

Генералъ Манштейнъ оперъ подбородокъ о руку. Другой руки у Манштейна нѣтъ до плеча. Генеральскій погонъ виситъ на одной пуговкѣ.

Манштейнъ рыжеватый шатенъ. Ему лѣтъ 28. Лицо его по-актерски выбрито. Страдальчески, какъ у Гаршина, приподняты черныя бровки, и чудится мнѣ, что его молодое лицо, какъ трагическая маска всѣхъ невысказанныхъ страданій бѣлой арміи… Вотъ точно поднялъ онъ усталые глаза отъ ветхой Книги Бытія и горитъ въ страдальческомъ взглядѣ невысказанная печаль.

Туркулъ говоритъ провинціальнымъ говоркомъ. Онъ говоритъ „вы́соко“ вмѣсто „высоко“. Онъ сплевываетъ черезъ зубы на земляной полъ. Плечистый и смѣшливый, онъ похожъ на грубоватаго юнкера. Онъ похожъ на провинціальнаго семинара, вышедшаго въ гвардейскіе прапорщики.

Генералъ Туркулъ и генералъ Манштейнъ — самые страшные солдаты самой страшной гражданской войны. Генералъ Туркулъ и Манштейнъ это дикое безуміе дроздовскихъ атакъ во весь ростъ безъ выстрѣла, зто нѣмое бѣшенство непобѣдимыхъ дроздовскихъ маршей. Генералы Туркулъ и Манштейнъ — это безпощадные массовые разстрѣлы, лохмотья кроваваго мяса и подбородки, раскроенные вороненной рукоятью нагана, и гарь яростныхъ пожарищъ, вихрь безумія, кладбищъ, смерти и побѣдъ.

Генералы Туркулъ и Манштейнъ — нечеловѣческое безстрашіе храбрецовъ, мифъ о дроздахъ, что боевыхъ героевъ ставили подъ разстрѣлъ за украденную мужицкую курицу, что ходили подъ огонь пулеметовъ не сгибаясь, что однимъ ночнымъ переходомъ и мгновенной атакой сметали красныя дивизіи.

Туркулъ и Манштейнъ — героическій и смертельный полетъ бѣлой Арміи. Полетъ израненнаго орла, обреченнаго смерти.

Туркулъ и Манштейнъ — мифическая оборона Крыма, линія огня, линія крови, отступленій въ слѣпую вьюгу, стремительныхъ атакъ, паденій, полетовъ безпощадной борьбы до конца, до последней обоймы, до послѣдняго вздоха, до последней мертвецкой корчи.

Туркулъ и Манштейнъ — мальчики-офицеры. И можетъ быть, Туркулъ не больше, чѣмъ брошенный въ пекло революцій, войнъ провинціальный семинаръ, выросшій до масштабовъ историческаго героя, легендарнаго солдата, живого миѳа бѣлой войны.

Маншгейнъ страдальчески подымаетъ узкія бровки. Манштейнъ — Безрукій Чертъ, холодный, какъ машина, истребитель комиссаровъ. Манштейнъ — героическая легенда бѣлой Арміи. Манштейнъ — страшная выдумка огня, смерти и крови. Манштейнъ — дыханіе, сердце, ритмъ бѣлаго боя.

Манштейнъ худенькій бритый офицерикъ, пѣхотный мальчикъ-поручикъ, какіе погибаютъ безъ крика, безъ имени, безъ слѣда въ первомъ же бою, вдохновенно и радостно усмѣхаясь своей молодой смерти. Погибаютъ среди милліоновъ другихъ такихъ же безслѣдныхъ, для которыхъ исторія не оставляетъ даже буковки петита на своихъ страницахъ.

Манштейнъ, бритый, безрукій пѣхотный поручикъ, случайно не погибъ въ первомъ бою. И потомъ во всѣхъ бояхъ сохранила его для себя исторія, приберегла, выбрала изъ милліоновъ безслѣдныхъ — какъ символъ, какъ отмѣченнаго избранника и любимца.

Еще генералъ Деникинъ произвелъ въ генеральскіе чины отца Манштойна, стараго армейскаго полковника, добряка и добраго собесѣдника за стаканомъ добраго стараго вина. Произвелъ его въ генералы — за героическіе подвиги сына.

Старикъ Манштейнъ ходилъ за сыномъ въ бой и подавалъ подъ огнемъ пулеметныя ленты. Сынъ и отецъ часто сиживали на бивуакахъ за одной бутылкой вина. Въ бои ходилъ и еще одинъ Манштейнъ: маленькій кадетикъ, внукъ Манштейна-старика отъ другого сына.

Въ одномъ бою внукъ былъ раненъ. Упалъ, трепеща отъ боли, а потомъ поползъ къ дѣду и сталъ звать его сквозь стиснутые зубы.

— Дѣдушка, слышишь, я раненъ.

Старикъ Манштейнъ подтянулъ его на свою тачанку, уложилъ на солому, шинелью накрылъ и говоритъ, поглаживая его горячую мальчишескую голову.

— И хорошо, что раненъ. Такъ и надо, что раненъ. И ничего, что больно. Терпи, солдатушко…

Генералъ Манштейнъ приподнялъ тонкія бровки, сжалъ ихъ страдальческой складкой и смотритъ поверхъ моей головы въ высокое окно, вдаль. Онъ точно не слушаетъ, что разсказываетъ Туркулъ.

— Помню я нашу атаку на красный татарскій полкъ, — разсказываетъ Туркулъ. — Мы поднялись, встали и двинулись безъ выстрѣла. Татары залегли у станціи… Наши атаки всегда встрѣчали безпорядочнымъ огнемъ. Хлестали пулеметами, а мы шли и знали, что не выдержать нашего ровнаго шага и нашего молчанія. А здѣсь идемъ, а навстрѣчу намъ тишина. Приближаемся — тишина… Кое-кто началъ замедлять шагъ, кое-кто, волнуясь, заспѣшилъ. Bcѣ волнуются. Тишина… Идемъ безъ звука… И въ ту секунду, когда можетъ быть мы не выдержали бы тишины и бросились назадъ, татары поднялись, машутъ руками, втыкаютъ въ землю штыки. И не кричатъ, а какъ-то повизгиваютъ отъ страха… Тогда мы весь ихъ полкъ цѣликомъ взяли.

— А помнишь какъ курсантовъ захватили? — двигаетъ тонкою бровью на Туркула Манштейнъ.

— Еще бы, — говоритъ Туркулъ и откашливается. — Ихъ-то не щадили. Да они и сами не просили пощады.

— Они очень хорошо дрались, — мягко, чуть заикаясь и подбирая слова, вмѣшивается въ разговоръ Манштейнъ. — Тамъ много прежнихъ кадетъ среди курсантовъ. Изъ кадетскихъ корпусовъ пошли въ красные курсанты, какъ пошли бы въ юнкерскія училища. И еще мальчишки—коммунисты. Одного, помню, повели на разстрѣлъ, а онъ смѣется и поетъ „Вставай, проклятьемъ заклейменный“…

Манштейнъ снова задумался и лицо его понѣжнѣло.

— Знаете, вѣдь много приходилось разстрѣливать, — говоритъ Туркулъ… — У меня въ полку есть цѣлыя роты изъ плѣнныхъ красноармейцевъ. Безпощадный отборъ приходилось вести. Выстроишь плѣнныхъ и спрашиваешь: „Коммунисты есть?“ Молчатъ. Подходишь къ первому: „Есть коммунисты?“ Отвѣчаетъ: „Никакъ нѣтъ“. „Разстрѣлять“. Отведутъ и разстрѣляютъ. Спрашиваешь слѣдующаго: „Есть?“ — „Такъ точно, есть“. — „Кто?“ — „Вотъ этотъ“, а другіе покрикиваютъ: „И этотъ. И тотъ сукинъ сынъ“… До десяти коммунистовъ на сотню плѣнныхъ приходилось разстрѣливать. Остальные дѣлались прекрасными, безстрашными, желѣзными солдатами…

Я смотрю на Туркула. Стеклянная зыбкая стѣна между мною и имъ. Невидимая стѣна между нами… Пропасть крови, трупнаго чада, окаряченныхъ мертвецкихъ рукъ, разбрызганнаго желтоватымъ студнемъ мозга. Этотъ черноволосый, съ узкой таліей юноша исчадіе войны, какова она есть, какой она будетъ всегда. Войны безъ розовыхъ словъ и безъ бѣлыхъ перчатокъ. Видно, что не поцѣлуи надушенныхъ аркадскихъ пастушковъ и не игра въ оловянные солдатики — человѣческая война, звѣрь бряцающій. Исчадие лязгающей смерти, рева пожаровъ, вопля разстрѣловъ и ярости бряцающаго шага атакъ, этотъ черноволосый мальчикъ. Это человѣкъ другого радіуса, другого измѣренія жизни. Говоритъ онъ спокойно, не торопясь, и чуть ощеренъ его ротъ и тяготитъ меня почему-то его тускло поблескивающая въ сѣромъ полумракѣ золотая пломба.

Манштейнъ легко поводитъ на меня страдальчески приподнятой бровью и вдругъ улыбается мягко и робко.

— Да, много смерти. Очень много смерти… И знаете, всѣ умираютъ молча. Поставятъ подъ дуло винтовокъ и они жмутся, безъ звука. Блѣдные и понурые. И не крестятся.

— Только, какъ бы сказать, — интеллигенты что ли, — тѣ пощады просили, — прибавляетъ Туркулъ. — Разные красные командиры и разные политкомы. Омерзительно унижались. Сапоги цѣловали. Называли вашимъ высокопревосходительствомъ.

— Да, — мягко соглашается Манштейнъ. — А такъ, всѣ умирьютъ молча, понуро. И я не знаю, почему они такъ умираютъ. Привыкли они за нѣсколько лѣтъ къ смерти.

Генералы вспоминаютъ… Вспоминаютъ, какъ едва не захватили легендарнаго командира красной конницы Гая, вахмистра изъ калмыцкихъ казаковъ. Гай бѣжалъ, а автомобиль его вмѣстѣ съ шофферомъ достался Дроздамъ. Шофферъ, — кто его знаетъ, можетъ быть и коммунистъ, — сталъ генеральскимъ шофферомъ и часто ночью возилъ ихъ въ одиночку, неизвѣстными полевыми дорогами. Въ Севастополѣ, когда уходили, шофферъ просилъ разрѣшенія остаться и ему разрѣшили…

Генералъ Туркулъ закуриваетъ папиросу и откашливается.

— Вотъ, а теперь стоимъ здѣсь. Но я знаю, что какъ только услышать команду въ походъ — всѣ встанутъ и пойдутъ. Всѣ ждутъ напряженно, чтобы встать. Есть и такіе, что не выдерживаютъ. У меня въ полку восемь офицеровъ застрѣлилось. Хорошіе все офицеры. И не оттого, что жить плохо, что жить скудно или скучно, а оттого, что тоска по родной землѣ. Тоски не выдержали.

Стрѣлялись потому что напряженія не выдерживали. Души лопались. Армія — это дѣйствіе, это движеніе и борьба, а не замкнутая стоянка. Люди изъ арміи, воины, офицеры — годами, ото дня на день, бросали смерти свою жизнь, какъ ставку. И за такую ставку требовали всей жизни до-полна, брали жизнь лихорадочно и стремительно. И если могъ бы еще терпѣть замкнутую недвижность ожиданія бездейственный штатскій, — какую силу души надо собрать, до какой высоты напряженнаго духа надо подняться этимъ дѣйственнымъ людямъ, этимъ люлямъ, мѣнявшимъ каждый день свою жизнь на смерть, этимъ замкнувшимся теперь въ Галлиполи людямъ изъ Арміи?

Туркулъ разсказываетъ о самоубійствахъ, а я вспоминаю почему-то того молодого гвардейскаго офицера, съ которымъ вчера познакомился въ Галлиполійской кофейнѣ. Гвардеецъ говорилъ мнѣ, позвякивая длиннымъ точенымъ ногтемъ мизинца о край стакана.

— Часто о Петербургѣ думаю. Внезапно, безъ всякаго повода. Вдругъ поплывутъ въ глазахъ набережныя, какая-нибудь улица на Петербургской сторонѣ, у которой и названіе забылъ. И до острой боли хочешь вдругъ бокалъ хорошего стараго вина, горькаго запаха духовъ. Это — страшно. Это все незамѣтныя испытанія. Это прошлое. И надо много силъ, чтобы не думать, очень много силъ… Но мы вышли изъ прошлаго. Въ Галлиполи съ насъ смылся нагаръ гражданской войны, умерло прошлое. Мы какіе-то голые здѣсь. Мы не старая царская армія и не армія гражданской войны. Мы новое. Мы живемъ одной обнаженной болью, что нѣтъ нашей милой Россіи, но что она будеть; какая не знаемъ, только не та мертвецкая, что сегодня…

— Напряжены всѣ, — говорить и Туркулъ, дѣлая глубокую затяжку папиросой, — такъ напряжены, что хоть походомъ идти на Константинополь. Вѣдь мы его могли бы взять и, захвативъ суда какія ни попало, обратно въ Россію… Мы ждемъ мирнаго дома, мы ждемъ Россіи.

Легко и страдальчески поднимаетъ узкія брови генералъ Манштейнъ и смотритъ далеко-далеко, мимо насъ, въ просторы.

— Да, Россію ждутъ…

Ждутъ. И добѣла накалены души недвижнымъ ожиданіемъ. И у нѣкоторыхъ лопаются, а у другихъ твердѣютъ, какъ несгибаемая сталь… Разсказываютъ, что совсѣмъ недавно, когда уже всѣ знали, что Галлиполійскому сидѣнію конецъ, когда знали, что армію продвинутъ на Балканы, — юнкера одного изъ училищъ, эти безусые, наподборъ здоровые, крѣпкіе, загорѣлые кутепчата, — стали вдругъ рыть себѣ землянки для зимней стоянки, да Кутеповъ запретилъ особымъ приказомъ.

Загорѣлая бѣлозубая молодежь, эти русскіе гимназисты, реалисты, студенты, вышедшіе изъ доменной печи боевъ, — не боятся ни зимы, ни голода, ни тоски, ни тифа. Они будутъ стоять, они землянки выроютъ, они на дождѣ будутъ спать, они будутъ стоять пока нѣтъ приказа идти. Ожиданіе Россін… Трепетъ ожиданія въ дыханіи бѣлыхъ птицъ, въ шелестѣ знаменныхъ кистей, свисающихъ съ древковъ. Ожиданіе Россіи въ зовущемъ полетѣ вечерней зари, что поетъ на всѣ четыре стороны свѣта синій трубачъ. Оно въ каждомъ тихомъ взглядѣ. Оно въ снахъ, въ неслышныхъ молитвахъ, о которыхъ знаютъ только бѣлыя птицы, что пали, свернувъ крылья, легкими рядами по синей долинѣ.

Туркулъ и Манштейнъ провожаютъ меня… Я понимаю теперь, почему мнѣ казалась ихъ генеральская палатка холоднымъ казематомъ, гдѣ стѣны исписаны нѣмыми криками вензелей и проклятій, гдѣ нетерпѣливо бъютъ крыльями гордыя и страшныя плѣнныя птицы. Я понимаю теперь, почему въ лагеряхъ были сплетни о попыткѣ этихъ генераловъ учинить походъ на Константинополь. Понимаю, и то, какъ разъ ночью зимой вдвоемъ бросились они въ ледяную воду въ атаку на французскій миноносецъ. Сидѣли въ кофейнѣ у мола. И внезапно рѣшили взять атакой миноноску, маячущую у мола въ туманѣ сторожевыми огнями. Выхватили наганы, оба прыгнули, поплыли… Ихъ поднялъ на бортъ русскій баркасъ, а они недовольно ворчали.

Они идутъ рядомъ. Проносятся у меня ихъ разсказы изъ-за стеклянной зыбкой стѣны, проносятся ихъ короткія, спокойныя слова о великой крови. Я пожимаю руку Манштейну и, замѣтивъ ободокъ обручальнаго кольца на сухомъ пальцѣ, спрашиваю:

— Простите, вы женаты?

— Да. Жена со мною, а дѣвочка моя умерла…

Бѣлыя птицы замерли въ долинѣ. Синяя ночь опускается съ горъ и уже разстилаетъ надъ птицами свои синія нѣжныя ризы, унизанныя звѣздной пылью.

Я знаю, что стоятъ часовые у соломенныхъ шатровъ, гдѣ дремлютъ свернутыя знамена. О прекрасной родной землѣ шепчутъ звѣздамъ клочья вѣковой знаменной парчи.

И слушаютъ часовые ночь, звѣзды и шопотъ парчи.

Мы идемъ къ городу съ артиллерійскимъ поручикомъ Мишей, застѣнчивымъ и тихимъ, какимъ могъ бы быть поручикъ Ромашевъ изъ Купринскаго „Поединка“. Миша бросилъ университетъ и пошелъ добровольцемъ подъ Ростовъ. Онъ много знаетъ разсказовъ изъ-за стеклянной стѣны, много медленныхъ стиснутыхъ словъ о великой крови. Онъ до дна глотнулъ изъ прорвы войны — этотъ русоголовый большеглазый мальчикъ съ чуткими нервными ноздрями. Когда онъ говоритъ, его лицо блѣднѣетъ, а ноздри расширяются и тревожно трепещутъ.

— Я пошелъ, потому что вѣрилъ въ наше дѣло, — говоритъ Миша. — И въ арміи вся молодежь такая какъ я — вѣрующая. Мы пошли потому, что вѣра наша была — какъ обреченье. И можетъ быть всѣ мы были обречены смерти за Россію… Вы думаете въ душѣ мы не знали, что насъ трагически мало; что большевикамъ помогаетъ историческая удача, а мы обречены умереть. Пусть исторія безжалостна, но она справедлива, и дѣло не въ насъ, а въ исторической справедливости, дѣло въ нашей вѣрѣ, что Россія тихая, а не бѣшеная. Что Россія будетъ построена миромъ, а не войною. Мы вѣрили, обреченные, — вы понимаете?

— Да.

— Ну вотъ. Мы воевали и намъ казалось, что за насъ думаютъ. Намъ бы только побѣдить, а за насъ построятъ… Только теперь мы увидѣли, что кругомъ насъ пустота. Мы одни. А за Галлиполи, за нашей монастырской стѣной, пустота и опустошенныя души. Вы понимаете меня?

— Да, да. Говорите, — отвѣтилъ я на его нервный, страдальческій вопросъ.

— Тамъ говорятъ, что мы мертвецы. Но мы не мертвецы, пока жива та, за которую мы пошли умирать. Не генераловъ и не царей мы хотѣли, мы не пушечное мясо генеральскихъ авантюръ, а мы живое мясо самой Россіи… Вотъ насъ вырвали съ кровью. Мы не могли устоять. И вотъ мы здѣсь. Можетъ быть мы и мертвецы, если мертвецъ сама Россія. Можетъ быть мы и не нужны, если не нужна Россія. Но она жива и развѣ вы не понимаете, что живы и мы, какъ она?

— У насъ въ Галлиполи произошелъ какой-то отборъ, — добавилъ Миша помолчавъ. — Кто не выдержалъ испытаній — ушелъ. Ушли тѣ, кто не хотѣлъ нашихъ консервовъ, ушли тѣ, кто не могъ тосковать въ бездѣйствіи, кто задыхался и не перешагнулъ черезъ желѣзную дисциплину. Можетъ быть и сейчасъ еще есть консервники и подавленные, но большинство, я это знаю, готово на новыя испытанія. Мы всѣ здѣсь испытуемые за Россію. Здѣсь испытаніе, здѣсь, въ Галлиполи, — исторія ставитъ свою пробу, будетъ ли Россія или ея не будетъ. Мы очистились отъ всѣхъ гноищъ войны, мы обѣлились, мы стали живой идеей Россіи и, если она жива, не мертвецы и мы, потому что мы несемъ въ себѣ Россію какъ солнце. И потому-то такъ здѣсь у всѣхъ горитъ душа.

Миша закинулъ свое поблѣднѣлое лицо къ небу и неровно дернулъ чуткими ноздрями.

— Душа у насъ горитъ вотъ какъ звѣзда.

Молчу я, но я понимаю. Миша — обращенный. Поручикъ Миша навѣки принялъ причастіе бѣлаго ордена Россіи, поручикъ Миша живетъ для того, чтобы умереть за свою Прекрасную Госпожу.

Мы идемъ голубоватой лунной дорогой. Далеко, въ лунной мглѣ, влажнымъ длиннымъ воемъ перекликаются шакалы. Шакалы ночью выходятъ изъ гибкихъ зарослей и сѣвъ на заднія ноги воютъ кругомъ бѣлыхъ лагерей, поднявъ сѣдыя морды къ лунѣ.

— Вы слышите, — говоритъ Миша. — Шакалы воють. Они воютъ каждую ночь. И чудится иногда, что весь міръ кругомъ насъ какъ ночь и воетъ какъ шакалъ.

— Здѣсь, въ Галлиполи мы провѣряемъ себя до глубины, — наклоняется ко мнѣ Миша. — Засматриваемъ во всѣ закоулки душъ нашихь. Вѣдь Галлиполи это прежде всего, это какъ бы сказать — самовоспитаніе, закалъ воли и духа Здѣсь мы дѣлаемъ все, чтобы придти въ Россію сильными, выкованными, желѣзными людьми, чистыми духомъ. И вся наша армія, все наше терпѣніе — это великій русскій закалъ…

— Я не знаю, конечно, — говоритъ Миша, легко трогая меня за рукавъ. — Вѣдь всѣ мы въ армій такіе обыкновенные, плохіе и хорошіе, но рядовые и незамѣтные люди… Но кажется иногда, что наша армія — это націокальная воля Россіи. Понимаете, — всѣ удары, вся буря смерти и разрушенія дѣла, брошена большевиками противъ воли, противъ силы и мысли русскаго народа. Имъ надо было задушить національную волю, смять, растоптать въ крови чрезвычаекъ, чтобы на опустошенномъ мѣстѣ, вытравивъ Россію, производить свою вивисекцію коммуны и интернациіонала…

Рука Миши легко вздрагиваетъ на моемъ локтѣ:

— Имъ почти удалось. Внѣшне, національную волю они раздавили штыками. Палъ Корниловъ, Деникинъ, Колчакъ, Врангель. Истреблена подлинная русская демократія — казачество… Имъ удалось и не удалось совершенно. Русская Армія въ Галлиполи стоитъ подъ Корниловскими знаменами.

— Это та армія, которую повелъ мятежникъ Корниловъ. Не забывайте, онъ повелъ ее противъ россійскаго безволія, противъ смуты словъ и смуты душъ, противъ бунта. Есть русскіе мятежники за бунтъ противъ Россіи. И есть мятежники противъ русскаго бунта за Россію. Мы — мятежники противъ бунта. Вся исторія нашей бѣлой борьбы — національный мятежъ и національное возстаніе противъ безвольнаго, безпощаднаго и подлаго русского бунта…

Мы — національная воля. Потому мы и живы, потому и безсмертны. Мы одни, насъ мало, но слышимъ мы оттуда, изъ Россіи, многомилліонное, живое наше дыханіе. Россія будетъ, — мы знаемъ, и если будетъ Россія, будемъ и мы, потому что мы ея безсмертная воля къ жизни. Мы — безсмертные…

Голубоватой лунной мглой свѣтитъ закинутое лицо поручика.

Миша, поручикъ, господинъ поручикъ, полковникъ, капитанъ, канониръ, рядовой, — не все ли равно кто, чьихъ именъ я не знаю… Миша, господинъ поручикъ, но васъ же матросы прикололи штыкомъ еще за Нарвской заставой въ Петербургѣ, когда мятежные полки Корнилова хлынули назалъ отъ революціонной столицы.

Господинъ поручикъ, капитанъ, унтеръ-офицеръ безъ фамиліи, но вы же, стиснувъ зубы, пали подъ огнемъ пулеметовъ въ Москвѣ. Васъ бросили на гнилой соломѣ въ казачьей хатѣ, потому что были вы въ агоніи. Вы задыхались и сгорали на лазаретныхъ койкахъ въ сыпнякѣ. Замерзшимъ васъ сняли съ коня. Подъ Манычемъ и Орломъ, и у Курска — вы пали на дорогѣ, судорожно раскинувъ руки, отбросивъ и нагрѣтую выстрѣлами, почернѣлую винтовку, и зеленый вещевой мѣшокъ…

Господинъ поручикъ, капитанъ, ефрейторъ, бомбардиръ, пулеметчикъ безъ фамиліи — вы же были забыты, брошены въ дрожащей и животной сумятицѣ Новороссійска и Одессы. Васъ заѣли вши въ холодныхъ, кишащихъ трюмахъ трапспортовъ. Въ Константинополѣ, за колючей проволокой лагерей, васъ спихнулъ въ ямицу братской могилы подкованный сапогъ голубого французскаго сержанта…

Господинъ поручикъ, блѣдный мальчикъ съ тихо пылающими темными глазами, идетъ со мной рядомъ и свѣтится въ лунной мглѣ его закинутое, тонкое лицо.

Дорога намъ мимо русскаго братскаго кладбища. Высоко на горномъ откосѣ, межъ легкихъ тѣней крестовъ, сѣрѣетъ тяжелый каменный колоколъ русскаго надгробья, памяти запорожцевъ, почившихъ въ турецкой неволѣ, памяти плѣнныхъ 1854 года, памяти русскихъ воиновъ 1920 — 1921 года.

Есть бронзовая доска на надгробіи, слова приказа генерала Кутепова: „Пусть каждый отъ генерала до солдата принесетъ по камню на сооруженіе этого памятника…“ И сюда изъ города и лагерей много дней шло тихое паломничество русскихъ полковъ, сѣдыхъ генераловъ, ребятъ, священниковъ, солдатъ, милосердныхъ сестеръ, юнкеровъ, больныхъ изъ лазаретовъ…

Терновые вѣнки изъ ржавой колючей проволоки, скрещенныя пушки и мечи, вырѣзанные изъ жести. Бурые могильные холмы застилаютъ георгіевскія ленты. Легкіе желѣзные кресты сквозятъ лунной мглою. Ночь ходитъ межъ могилъ, тихая ночь…

Вотъ онѣ, безымянныя, братскія.

Вотъ могилы дѣтей. Вотъ жестянная дощечка „Бомбардиръ артиллерійской батареи Симонъ Кругловъ“, надписи чернильнымъ карандашемъ „Милому брату“, „Спи мирно, другъ мой“. Вотъ могила ранняго поэта Рутковскаго, юнкера, сгорѣвшаго отъ лихорадки весной. Могильныя, посвѣжѣлыя отъ дыханія ночи травы, можетъ быть, шепчутъ недосказаннымъ смутнымъ шопотомъ его раннихъ стиховъ… о туманныхъ и чужихъ огняхъ родныхъ городовъ, откуда уходятъ ночнымъ походомъ, отступая. О сѣрой сказкѣ осенняго дождя, когда дремлется въ сѣдлѣ на долгихъ кавалерійскихъ маршахъ, объ утреннемъ пѣньѣ серебряной сигнальной трубы, поднятой къ зарѣ и къ солнцу…

Русское бѣлое кладбище у бѣлаго призрачнаго русскаго монастыря. Кладбище павшихъ у незримыхъ стѣнъ Іерусалима. И тѣхъ, кто стрѣлялся сгорая въ огнѣ медленнаго ожиданія и тоски, и тѣхъ, кто молча истаивалъ въ лихорадкахъ, отъ голода, подъ огненной лапой сыпняка.

У сѣраго надгробья стынетъ тѣнь часового. Надъ его головой, на желтоватомъ мраморѣ, распласталъ грозныя крылья двуглавый орелъ, впилъ узловатыя когти и рветъ мраморъ, а орлиныя очи заведены гнѣвной скорбью.

Часовой пристально смотритъ вдаль, сквозь лунную мглу, туда, гдѣ спятъ бѣлыя птицы, застланныя нѣжнымъ покровомъ звѣздныхъ ризъ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 17

Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи). Часть первая

Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи)

1921 г.

Софія. Печатница „Балканъ“. 1922


Когда уголья будутъ гаснуть, ты тронь ихъ щипцами, ударь по обгорѣлымъ чернымъ головнямъ — и ринутся и запляшутъ искры, а ты сядь ближе, наклонись къ жару и слушай шопотъ огня.

Ты видишь — рушатся безшумно стѣны и падаютъ, чуть свистя, багряныя башни. Ты видишь, какъ, сверкая червонными кольчугами, поднялись рыцари и унеслись, кружась, огненные монахи. Ты видишь метанія горящихъ знаменъ.

Сядь ближе, наклонись такъ, чтобы тихій багрянецъ озарилъ твое лицо и слушай шопотъ огня.

Слушай…

Кутепъ-Паша

У нея ключицы сквозятъ черезъ бѣлый батистъ кофточки. Ключицы, какъ два легкихъ крыла, раскинуты на груди. Мы сидимъ на полу, на полосатомъ матрасѣ. Когда она повертываетъ голову, я вижу, какъ вьются надъ ея бѣлымъ затылкомъ золотистые, каштановые кудерки. Вьются такъ же, какъ давно въ Петербургѣ, когда была она дѣвочкой, носила коричневое платье съ кружевнымъ бѣлымъ передникомъ и ходила въ гимназію. У нея былъ тогда такой маленькій зеленого сафьяна портфель съ серебрянымъ ключикомъ.

Мы сидимъ на полу. И то, гдѣ сидимъ мы, — не комната, а верхняя площадка деревянной лѣстницы. Провалены деревянныя ступени и надо очень осторожно подымать ногу, чтобы не угодить въ черныя ямы. Ветхія перила трясутся подъ рукой.

На площадкѣ она и живетъ. Обмазаны стѣны сѣрой известкой. Стѣны въ трещинахъ и зеленоватыхъ лишаяхъ. Я упираюсь головой въ приклеенный обрывокъ зажелтѣлой газеты. Надо мной печатныя черныя буквы „Конецъ большевикамъ“, и когда надавишь выгорѣвшій обрывокъ, онъ хруститъ подъ моимъ затылкомъ: обрывками заклеены клопиныя щели, известка въ коричневыхъ помазкахъ крови. Этотъ сѣрый, полу-обваленнный греческій домъ — настоящій клоповникъ.

А окна на площадкѣ нѣтъ. Нѣтъ, — окно вышиблено, и провалъ въ стѣнѣ полузавѣшенъ одѣяломъ. Желтое одѣяло корузло здѣсь и зимой, когда заметалъ площадку мокрый снѣгъ и приходилось отряхать бѣлыя горки инея съ подушки.

Стоить теперь угрюмая жара. Воздухъ давитъ, какь накаленный мельничный жерновъ, а съ бурой площади, гдѣ стоять грузовые автомобили, мететъ на площадку колкую сѣрую пыль…

Она здѣсь живетъ, вотъ уже скоро годъ. Она, и ея мужъ, — офицеръ-летчикъ съ синими, чуть померклыми глазами.

— Послушай, первый парадъ быль у насъ подъ окномъ. Осенью, въ дождь. Зеленыя шинели дымились. Я слушала, какъ они топчутся подъ окномъ. На ногахъ вмѣсто сапогъ намотано тряпье, а сапоги раскрашены и всѣ пальцы наружу. Стоять по щиколотку въ грязи, подъ дождемъ. Имъ командуютъ — стройся, а они и не знаютъ, какъ строиться. Они все забыли. Они толкутся и топчутся… Ну, такіе милые, ну такіе родные, — ты понимаешь, я плакала.

Смотрю я въ ея родные, каріе глаза, и легко, и тихо вспоминаю коричневое платье гимназистки и серебряный ключикъ отъ зеленаго портфеля. Вспоминаю, какъ зимой она приходила съ мороза со своимъ мичманомъ и щеки горѣли, и морознымъ дымомь пахли каштановые волосы, а на шелковистой бурой лисицѣ таяли бисеринки петербургской изморози…

— А теперь ты видишь, какіе у насъ щеголи ходягъ. Всѣ въ бѣлыхъ рубахахъ и всѣ въ сапогахъ. Шагъ печатаютъ. Но когда запоютъ, я всегда плачу.

Словъ я не слышу, но знаю, что про Россію и у меня такая тоска, — понимаешь.

Осенній парадъ былъ, можетъ быть, въ тотъ день, когда генералъ Кутеповъ верхомъ, въ первый разъ, проѣхалъ въ лагерную стоянку. Шумѣлъ дождь и влажныя, темныя лохмотья тучъ волочились, цѣпляясь дымно за горы. Конь по брюхо забирался въ глинистую вязь дороги.

Для русскаго лагеря отвели мѣсто на землѣ какого-то турецкаго полковника, по долинѣ, у горъ, гдѣ въ большую войну стоялъ англійскій лагерь. Англичане звали свою стоянку „Долиной розъ и смерти“, потому что по разсѣлинамъ, надъ долинной рѣчкой, ползли гибкія заросли алаго шиповника и потому, что много умирало англійскихъ стрѣлковъ отъ укусовъ змѣй и москитной лихорадки.

Дымила сѣрымъ дымомъ долина. Оглядѣлся Кутеповъ и сильно ударилъ коня шпорами въ бокъ, и повернулъ обратно въ Галлиполи.

Тамъ, у мола, гдѣ пушечнымъ грохотомъ прокатывался прибой, съ ночи стояли выгруженныя на берегъ войска. Подстеливъ шинели въ грязь, лежали тифозные. Солдаты устали, солдаты спали, накрывшись съ головой мокрыми шинелями. Тамъ юнкера, топая захолодавшими ногами, пѣли. Пѣли потому, что замерзли, потому, что хотѣлось пить отъ голода и уже трудно было сжимать красные и мокрые, скорченные холодомъ пальцы. Вѣтеръ и дождь несли смутный вой.

— Мама, мама, что мы будемъ дѣлать,
Когда настанутъ зимни холода…

Пѣсенка о мамѣ была первой русской пѣсней, какую услышалъ осенній Галлиполи.

— Когда я повернулъ коня и поскакалъ назадъ, — я понялъ, что дѣлать, — разсказывалъ генералъ о первыхъ дняхъ Галлиполи своимъ близкимъ.

На молу, гдѣ бѣжалъ стадами бѣлыхъ волковь прибой, на холодномъ дождѣ, вповалку, промокшіе до витки, топтались женщины, дѣти, солдаты. Это была измученная толпа, голодные, нищіе, вываленные изъ чернаго нутра транспортовъ, стонущая на льдяномъ дождѣ, поднятая вѣтромъ человѣческая пыль…

Оборванные погоны, сырыя шинели на голову мѣшкомъ. На молу никто не зналъ, какая часть, какой полкъ. На молу — все смѣшалось.

И подъ дождемъ мокли, дымились и никли свернутыя знамена.

Кутеповъ вошелъ въ толпу. Кто-то не отдалъ честь. Рѣзко окрикнулъ Кутеповъ:

— Честь! Вы бѣженецъ или солдатъ?

Кутеповъ понялъ, что безъ дисциплины не 6удетъ и арміи, а въ дисциплинѣ нѣтъ ничего мелкаго и неважнаго, а въ дисциплинѣ все важное и все главное, — даже и не поднятая къ козырьку рука и непришитый погонъ. Зналъ Кутеновъ, отъ какихъ пустяковъ, отъ какихъ мелочей начался великій развалъ величайшей арміи…

И въ первые же дни приказалъ Кутеповъ кого-то арестовать и посадить на гауптвахту. Онъ, вѣроятно, такъ думалъ: армію ждетъ Россія, а чтобы сохранить армію, надобно сохранить дисциплину. Онъ, вѣроятно, думалъ, что такъ надобно Россіи.

И отсюда, отъ мола, гдѣ все смѣшалось и поникали знамена, пошла исторія знаменитой галлиполійской гауптвахты, или Губы — въ просторѣчіи…

Кутеповъ рѣшительный, желѣзнаго закала генералъ. Когда былъ онъ еще мальчишкой-гимназистомъ, онъ на особую стать воспитывалъ волю: заставлялъ будить себя ночью, одѣвалъ мундиръ и маршировалъ, маршировалъ, борясь со сномъ. Человѣкъ онъ добрый и простой, у него сощуренная, ласковая усмѣшка, заразителенъ его смѣхъ и широкое, загорѣлое его купецкое лицо похоже на окладистый ликъ стольника московитскаго. Кутеповъ — человѣкъ простыхъ вкусовъ и простыхъ ощущеній. Весь онъ широкъ, низокъ и приземистъ. И когда онъ стоитъ, онъ точно вростаетъ въ землю. Вся его сила въ ногахъ и весь онъ похожъ на того вросшаго въ болотную петербургскую гать бронзового битюга, что сторожить съ бородатымъ понурымъ царемъ Санктъ-Петербургь…

Началась исторія Губы. Губа — крѣпкій рычагъ армейской жизни, Губа — основной тонъ воинской лямки и воинскаго будня.

У квадратной маленькой Галлиполійской бухты, забитой легкими фелюгами, что качаютъ сѣрыми мачтами, а сами, какъ жеманныя птицы, — на набережной, гдѣ примостились на сѣромъ булыжникѣ низкія стайки соломенныхъ стульевъ турецкихъ кафе, — стоять въ выцвѣлыхъ рубахахъ, съ винтовками черезъ плечо, усатые русскіе часовые: за деревянными мостками поднимается, выложенная сѣрыми плитами, широкая стѣна Губы.

Разсказываютъ, что строили сѣрую стѣну Венеціанскіе рыцари. Разсказываютъ, что въ каменномъ голомъ казематѣ, подъ обросшими черной копотью балками потолка, отыскались запорожскія надписи, молитвы Исусу плѣнныхъ Остаповъ.

Все Галлиполи, какъ пыльный, выжженный солнцемъ проѣзжій тракть исторіи. Здѣсь Ксерксъ поролъ ржавыми цѣпями Геллеспонтъ. Подъ Галлиполи стояли шатры крестоносцевъ. На другомъ берегу залива тянется желтая ленточка домиковъ греческаго городка, гдѣ родился по преданію Аристофанъ.

Галлиполи, — Городь Красоты, сталъ теперь пустыннымъ Голымъ Полемъ, какъ прозвали его русскіе солдаты. Пропылили столѣтія и раскидалось теперь пыльное кладбище. Всюду, по узкимъ улицамъ, надъ бѣлыми площадями, у моря — подымаются теперь къ солнцу сѣченные изъ мрамора бѣлые тюрбаны на покривленныхъ столбахъ турецкихъ могилъ.

У сѣрыхъ стѣнъ, разрушенных землетрясеніемъ и огнемъ англійскихъ кораблей, и надъ песчаными откосами, сухо шурша, качается бурый репей. Узкія ящерицы вьются, скользя по могильнымъ плитамъ, гдѣ залегла въ змѣистыхъ завиткахъ арабскихъ буквъ вѣковая пыль. Шелеститъ подъ шагами выгорѣлая трава. Бѣловатый песокъ жжетъ подошвы. И всюду сухой шелестъ репья и ящерицъ…

А за Галлиполи, до синихъ, призрачныхъ горъ, — золотыя пшеничныя поля, гдѣ носятся черными хлопьями галочьи стаи. Трепещетъ воздухъ тревожнымъ трепетомъ ихъ крыльевъ. Сѣрыя каменныя мельницы, похожія на башни замковъ, едва шевелятъ парусиновыя круглыя крылья, обтянутыя по краямъ бичевой, точно черной паутиной. Шумятъ у дороги обсыпанные сѣрымъ пепломъ пыли узловатые и суровые платаны. Подъ ними въ полдень отдыхаютъ громадные голубовато-сѣрые волы съ раскинутыми бѣлыми рогами. Выкачены у воловъ добрые, темные и влажные зрачки и сочатся ихъ морщинистыя ноздри, а на мягкихъ, сѣрыхъ загривкахъ сверкаютъ подъ солнцемъ синія, стеклянныя бусинки отъ сглаза.

Оглянешься кругомъ, золотое марево, золотая тяжелая пыль, накаленные солнцемъ бѣлые тюрбаны, а за ними синее море.

Море синее, въ бѣлыхъ трепетныхъ дорожкахъ пѣны, гулкое ровнымъ дыханіемъ неумолкаемаго прибоя. Дыханіе моря носится надъ Галлиполи. Отходитъ — приходитъ, обиваетъ своей соленой росой сѣрую пыль, грохочетъ гулкимъ грохотомъ, точно внизу, у темныхъ камней, покатыхъ, какъ черепашьи спины, гдѣ, свистя, льется шумная пѣна, — скачутъ, гремя копытами, тяжко вздыхающіе табуны.

Надъ синимъ моремъ синими призраками виснутъ горы. Такія нѣжныя, такія синія и такія женственныя…

Городъ Красоты. Галлиполи, — гдѣ сверкали подъ солнцемъ бѣлыя перья рыцарскихъ шлемовъ, гдѣ у свѣтло журчащихъ акведуковъ торговали рабынями со всего Востока, — выгорѣлъ въ вѣкахъ и уснулъ теперь обожженнымъ, пыльнымъ кладбищемъ.

И только у Губы, въ порту, шевелится жизнь.

На соломенныхь стульяхъ, разставивъ ноги и выкативъ животы, обверченные грязными красными кушаками, сидятъ турки. Чистильщики сапогъ, чумазые еврейчата-еспаньолы, пристроились у самой воды и звонко барабанятъ щетками о свои черные лари.

— Почистить, почистить… Руссъ, карашо…

Подъ холщевыми навѣсами лавокъ, гдѣ пахнетъ корицей и лукомъ, на рогожахъ, громоздятся зелено-желтыя головы дынь, кажутъ багряныя пухлыя щеки помидоры, а изъ темныхъ мокрыхъ корзинъ свисаютъ матовыя гроздья винограда.

Бѣлыя фелюги, съ синими и зелеными узорами по бортамъ, съ легкой лебединой грудью, что ходятъ и въ Афины, и въ Одессу, качаютъ въ небѣ стройныя мачты. Въ солнечной водѣ сплетаются и рябятъ тѣни мачтъ, зеленыя и синія полосы, бѣлые паруса…

Протопотали, маслянисто сверкая глянцевитыми затылками, подъ сизыми касками, черные сенегальцы, — Сережками зовутъ ихъ русскіе солдаты. Потряхивая золотыми брелоками цѣпочки, спѣшитъ куда-то грекъ, сдвинувъ желтое канотье на затылокъ, а потъ виснетъ капелькой съ горбатаго, хищнаго носа. Весело болтая, прошли коротконогіе французы, потные и красные, точно изъ горячей бани. Печатаетъ шагъ, ровно отмахивая руками, взводъ бѣлыхъ русскихъ юнкеровъ.

У порта — городской фонтанъ. Широкія, темныя плиты мостовой всегда мокры и блестятъ. Вода свѣжо звучитъ и сверкаетъ. Радостно звенятъ ведра и жестяныя баклаги…

А въ кафе у порта — прохладно. Отъ воды по бѣлому потолку ходятъ солнечные водянистые разводы. Но бѣлой известкѣ стѣнъ — свѣжая роспись: кальяны съ малиновыми чубуками въ золотомъ плетеньи, бутыли, налитыя прозрачнымъ золотистымъ виномъ, серебристо-красные попугаи и огромныя, бѣлыя русскія ромашки. Живописалъ русскій. Русская роспись во всѣхъ турецкихъ кафе у порта.

Вечеромь въ кофейнѣ „Олимпіумъ“, у мола, зажигаютъ четыре мѣдныя керосиновым лампы съ рефлекторами. И бренчитъ тамъ вечеромъ на піанино русская офицерская жена старые романсы „Пара гнѣдыхъ“, и „Ахъ, да пускай свѣтъ осуждает“…

А на шаткой верандѣ, что выходить въ море, на поплавкѣ, между облѣзлыхъ, узкихъ, крашенныхъ въ бѣлое столиковъ, ходитъ русская ресторанная барышня. Подведены ея влажные глаза и губы тронуты карминомъ, какъ у всѣхъ ресторанныхъ русскихъ барышень въ Турціи.

Но ее здѣсь не тронутъ. Ее здѣсь не обидятъ чужіе. Ей не исщиплютъ до синяковъ руки, какъ щиплютъ въ кафе Стамбула. Она своя, Полковая Маша, идущая съ полкомъ походомъ еще отъ Ростова и Новороссійска…

Осенью бывали кражи, были и грабежи, а по вечерамъ, на огни кафе, выходили изъ темноты блѣдные русскіе солдаты за милостыней. И былъ такой случай: въ греческій трактиръ, гдѣ выли кошачьи пѣсни загулявшіе фелюжники, пришелъ за милостыней солдатъ, а фелюжники затѣяли шутку: налили стаканъ водки, наложили горку мѣдныхъ лептъ. — Вотъ, русскій, бери вино и деньги, только стань на колѣни. —

Солдатъ пришелъ съ осенняго дождя. Въ тѣ дни вшивые, оборванные и голодные русскіе бродяги, вываленные на берегъ съ кораблей, — забирались въ теплыя кафе, къ огню, и брали одну чашечку густого, горьковатаго кофе на десятерыхъ, лишь-бы набраться тепла, лишь-бы отогрѣться. Въ тѣ дни грохотало море и холодный дождь прихлестывалъ къ землѣ спящихъ вповалку. Въ тѣ дни стояла у всѣхъ на душѣ студеная, черная ночь.

Русскій нищій потоптался, наслѣдилъ опорками, и сталъ вдругъ опускаться на колѣна. И вотъ тогда-то такая ресторанная барышня, офицерская жена, ахнула, заломивъ руки, смахнула со стола рюмки и горку зазвенѣвшихъ лептъ и кинулась къ солдату.

— Не смѣй. Не становись на колѣни… Ты — русскій.

И было, вѣроятно, что-нибудь страшное въ ея крикѣ, потому что нищій бѣжалъ, а черноусые, заросшіе волосомъ, цѣпкіе, какъ обезьяны, фелюжники молча поднялись и ушли.

Зовутъ эту офицерскую жену Викой. У ней стриженые бѣлокурые волосы, пепельная родинка на кругломъ подбородкѣ и ясныя и веселыя ямочки, когда она улыбается. Въ прошломъ году она кончила гимназію въ Симфероиолѣ. Ея Коля заболѣлъ туберкулезомъ и вотъ теперь надо работать.

— Ну что же, какъ-нибудь, какъ-нибудь. Всѣ терпятъ, — говорить она и мгновенно краснѣетъ, перебирая худенькими загорѣлыми пальцами звонкіе стаканы.

Было это въ декабрь. Когда студеная ночь шла у всѣхъ въ душѣ. Когда люди бредили опрокинутыми орудійными передками, взорванными броневыми машинами, кровью и дождемъ и угольными ямами кораблей, гдѣ несмываемая черная пыль забирается въ каждую бороздку кожи.

Было это вь декабрѣ… А теперь нѣтъ въ Галлиполи русскихъ нищихь. Теперь цѣпкіе греки почтительно кланяются и турки медленно привѣтствуютъ русскихъ, прикладывая два пальца къ фескамъ.

Сонные парикмахеры вь накаленныхъ солнцемъ лавченкахъ, заглядывая на ваше лицо въ тусклое, засиженное мухами, зеркало, внимательно и любезно будутъ брать кончикъ вашего носа двумя пальцами, пахнущими лукомъ и табакомъ, и спрашивать, какъ заправскіе русскіе парикмахеры:

— Стричь, брить?.. Карашо.

Черные сенегалыы-Сережки не понимаютъ грековъ и греки не понимаютъ Сережекъ. И идетъ у нихъ между собой разговоръ на языкѣ русскомъ. Сережки скалятъ зубы, вращаютъ тихо и ужасно бѣлками и жарко лопочутъ по-русски:

— Сколько стоить? Дай еще… Иди сюда… Нѣтъ хорошо…

Турчанки записываютъ длинныя и плавныя русскія фразы, что слышатъ отъ жильцовъ-офицеровъ. Записываютъ легкими ленточками-каракульками и повторяютъ ихъ, и хлопаютъ въ ладоши, и радостно смѣются, слушая непонятную музыку чужого языка.

Гибкія какъ кошки турчанки влюбляются мгновенно и внезапно въ русыхъ гяуровь и уже до десяти Аньфэ и Фатимъ стали женами русскихъ офицеровъ.

Русскій языкъ — разговорный языкъ Галлиполи. Маленькія турчанки, коричневыя, быстроглазыя, похожія на легкихъ блохъ, метя босыми ножками въ пыли и подхвативъ свои сатиновыя шальвары на руки, поютъ, ужасно визжа, одесскую пѣсенку, не то „Ахъ зачѣмъ эта ночь“, не то „Полюбилъ всей душой я дѣвицу”…

Греческіе ребята, всѣ длинноносые и всѣ съ надутыми круглыми животами, съ утра играютъ въ солдать и командуютъ по-русски:

— Смирно… ш-а-г-о-м-ъ аршъ…

Ни русскихъ бродягъ, ни русскихъ нищихъ нѣтъ больше въ Галлиполи. Есть теперь обѣднѣвшій русскій господинъ, до щепетильности чисто одѣтый, большой, сильный, добрый, но очень обѣднѣвшій, до того, что приходится загонять ему иногда обручальныя кольца, пару сапогъ, колоду картъ, американскую рубаху и облѣзлый мѣхъ, вывезенный еще изъ Москвы. Не безъ Кутеповской Губы обратился русскій бродяга въ русскаго господина.

Самъ Кутеповъ, получающій какъ и всѣ по двѣ лиры, какъ говорятъ, загналъ пару хорошихъ сапогъ, женины платья и подаренную полкомъ бекешу, а генеральскія штаны замѣтно потерты, но щепетильно чисты.

Онъ говорилъ рѣдко, а если говорилъ — были просты и чисты его слова, какъ біеніе сильнаго сердца. Онъ говорилъ: — „мы русскіе, мы ея послѣдніе солдаты и насъ ожидаетъ Россія“. И въ его простыхъ и ровныхъ словахъ простого, русскаго съ головы до пятъ, человѣка — каждый слышалъ біеніе своего сердца.

Говорилъ рѣдко, но чего только не дѣлалъ этотъ литой солдатъ. Приказомъ его суда полковники за пьянство разжаловались въ рядовые, назначалось по 15 сутокъ аресту за непришитую пуговицу, за рваную штанину. Для него были равны и офицеръ, и солдатъ, и онъ безжалостно, не взирая на лица, смывалъ всякую грязь, всякій нагаръ съ солдатской чести. Это онъ навалилъ на усталыхъ людей глухую лямку строевыхъ занятій, муштры, шагистики, козырянья. Это онъ взнуздаль Галлиполи желѣзнымъ мундштукомъ железной дисциплины…

Кто хотѣлъ уходить — тѣхъ не задерживалъ. Французы сгоняли людей въ Бразилію, громадный прокоптѣлый „Решидъ-Паша“ много разъ теръ свой высокій бортъ у Галлиполійскаго мола и густымъ, сиплымъ гудкомъ звалъ русскихъ домой, обратно, на родину.

И уходили. А генералъ взялъ и выдумалъ еще такой странный приказъ. Всѣ желающіе могутъ уйти изъ арміи, за трое сутокъ заявивъ объ уходѣ. Но если останешься послѣ приказа — конецъ. Ты солдатъ и будетъ твой уходъ какъ предательство, какъ бѣгство изъ линіи огня.

Галлиполи ходило ходуномъ подъ Кутеповскимъ мундштукомъ.

Въ дни приказа о свободномъ уходѣ изъ арміи были и такіе, кто думалъ, что вся армія разбѣжится отъ странныхъ приказовъ. Говорили: „Кому же достанетъ охоты пухнуть отъ фасоли и жрать чуть-ли не скорпіоновъ?“

Кутеповъ только щурилъ глаза, усмѣхаясь.

— Ничего. Такъ надо. Посмотримъ.

И ушли въ бѣженцы изъ 30 тысячъ только три. Побѣдила его стальная вѣра въ стального солдата.

А Кутеповскіе приказы сыпались на оставшихся. Жесткіе, солдатскіе. Выпилъ человѣкъ лишнее, нашумѣлъ — Губа на 20, на 30 сутокъ. Молодой солдатъ стянулъ на часахъ изъ американскихъ ящиковъ банку сгущеннаго молока — военная тюрьма.

Всѣ знаютъ Губу. Всѣхъ тянула Губа, даже музыкантовъ, что слишкомъ медлили на парадѣ съ тактами полкового марша. Армія тянулась на генеральскій блокъ, армія подтягивалась и незамѣтно шагнула черезъ Губу, черезъ внѣшнюю дисциплину, черезъ угрозу военнымъ наказаніемъ.

Русскихъ нищихъ, русскихъ воровъ и грабителей въ Галлиполи нѣтъ. За девять мѣсяцевъ галлиполійскаго сидѣнія былъ всего одинъ грабежъ, да двѣ кражи. Старый русскій юристъ, знатокъ законовъ и преступленій человѣческихъ, Кузьминъ-Караваевъ, когда былъ въ Галлиполи, все удивлялся, что за годъ армейской стоянки не было ни одного преступленія противъ женской чести. Старый юристъ говорилъ, что во всѣхъ арміяхъ есть обязательный процентъ такихъ преступленій и что русская армія единственная, гдѣ нѣтъ солдата, обидѣвшаго женщину… А старый турокъ, Мухмедъ-Али, — что торгуетъ у порта желтымъ англійскимъ мыломъ и османскими папиросами, теръ передо мною другъ о друга свои коричневые морщинистые пальцы съ ободками серебряныхъ перстней, и силился разсказать беззубымъ запалымъ ртомъ, какъ хороши русскіе кардаши.

— Я старый аскеръ. Когда вашъ грандъ дукъ князь Микола ходилъ Стамбулъ брать — я аскеръ былъ. Потомъ французъ стоялъ. Англезъ стоялъ. Русъ нѣтъ воръ, русъ нѣтъ кулакъ. Русъ хорошъ, кардашъ, русъ, какъ мулла.

Круто тянулъ армію Кутеповъ, только исподволь, мало-помалу, опуская блокъ, когда начали его понимать, когда даже нетерпеливые молодые поручики стали говорить, что безъ Кутепова расползлась бы армія въ человѣческую труху.

Былъ сначала такой приказъ: хожденіе по улицамъ разрѣшено до 7 часовъ вечера, а позже — на Губу. Потомъ разрѣшено до 9, до 10, до 11, теперь до 12-ти. Такъ, покоротку, опускалъ железную узду генералъ.

И все падали по кривой внизъ вины губныхъ сидѣльцевъ. Отъ грабежа и кражи дошла Губа до дней своего паденія, до пьяныхъ дѣлъ. Тряхнетъ по всемъ десяти конвоецъ, получивъ свою лиру за мѣсяцъ солдатской тяготы. Пьяненькій военный чиновникъ завалится посреди улицы въ пыль, распѣвая надорваннымъ, бабьимъ голосомъ жестокій романсъ… Губа подберетъ.

Какъ разсказываютъ, по утрамъ, въ штабѣ, Кутеповъ, подписывая приказы по корпусу, спрашиваетъ теперь иногда коменданта:

— Ну сколько у васъ на Губу? Много сегодня… Давайте сажать?

И разсказываетъ, посмѣиваясь, армейская молодежь о такой вѣрной примѣтѣ: когда генералъ въ формѣ Дроздовъ, онъ добръ, безъ цука, безъ подтяжки и Губы не будетъ, когда онъ въ формѣ Корниловцевъ — всякое можетъ быть, и то, и се, а когда одѣнетъ Марковскіе погоны, обязательно погонять кого-нибудь на Губу.

Идетъ Кутепычъ по улицѣ. Въ черныхъ перчаткахъ, въ черной гимнастеркѣ. Идетъ, шагая крѣпко и широко. Съ нимъ шагаютъ безусые адъютантики въ ослѣпителько бѣлыхъ гимнастеркахъ, нѣжно звякая шпорками.

Коричневыя дѣвченки-турчанки разлетаются испуганной воробьиной стаей.

— Кутепъ-паша, Кутепъ-паша…

Часовые-сенегальцы, что, разставивъ ноги, стоятъ у домовъ, надъ которыми полощутся въ синемъ небѣ свѣжіе флаги Французской Республики, вскидываютъ коротко звякающія винтовки и радостно скалятъ зубы и держатъ на-караулъ, и по-русски отдаютъ честь русскому генералу, приставивъ выгорѣлыя и узкія ладони къ вискамъ. На это Сережкамъ нѣтъ никакого приказа.

И отдаютъ они честь такъ, по сердечному удовольствію, такъ же, какъ съ радостнымъ увлеченіемъ, прищелкивая языкомъ и вращая ужасно глазами, зовутъ Кутепова — Mon papà… О, mon papà…

Кутепъ-паша щуритъ блестящіе черные глаза. Смѣется. И всѣмъ смѣшно на Сережкино уваженіе.

Этого широкаго въ кости, съ лысымъ, крутымъ лбомъ крѣпкаго солдата поняло и уважаетъ Галлиполи. На Губѣ недовольные армейскими порядками сидѣльцы рѣшили однажды произвести выборы Комкора. Выборы вели по всѣмъ правиламъ — прямымъ, тайнымъ, равнымъ и всеобщимъ голосованіемъ. Много генеральскихъ фамилій поставили въ списокъ. Сидѣло тогда на Губѣ 50 человѣкъ и, когда записки были развернуты, всѣ 50 голосовъ были за генерала Кутепова.

Каменная сѣрая Губа, у которой стоятъ русскіе часовые, не застѣнокъ и не мрачная тюрьма. На самомъ дѣлѣ, это что-то особое, галлиполійское, нигдѣ не виданное, — это просто Губа…

У Губы изъ сидѣльцевъ выбирается, старшій по чину, свой начальникъ гарнизона. У него свои адъютанты, у него свои приказы по Губѣ.

Комендантъ города пришелъ какъ-то навѣстить арестованныхъ. Спрашиваетъ:

— Что у васъ, новый или старый начальникъ вашего гарнизона?

— Новый.

— А кто?

— Я.

— Ну здравствуйте, пансіонеры…

А вечеромъ начальникъ Губного гарнизона издаетъ такой свой приказъ:

„Сего числа я вступилъ въ должность начальника Гарнизона Губы и въ этотъ-же день Комендантъ Города немедленно сдѣлалъ мнѣ визитъ, за что и объявляю ему благодарность“.

Если арестованныхъ много, Губа вывѣшиваетъ приказъ: „Комплектованіе нашего гарнизона идетъ чрезвычайно успѣшно. Благодарю генерала Кутепова за постоянное пополненіе“. На Губѣ такая-же дисциплина, какъ и за ея стѣной. Чуть что, начальникъ Губного гарнизона — приказъ : „Сего числа поручикъ обратился съ разговоромъ къ часовому. Объявляю офицеру выговоръ за дисциплинарный проступокъ: съ часовыми не разговариваютъ“.

У Губы есть и своя казенная печать: тощая двухголовая птица: одна голова — генералъ Кутеповъ, а другая — комендантъ города, и каждый сжалъ въ лапѣ по маленькому офицеру, болтающему и руками и ногами…

Кутеповъ навѣщаетъ Губу въ канунъ всѣхъ большихъ праздниковъ и тогда дается „амнистія“ и Губные сидѣльцы гурьбой шествуютъ ко всенощной…

Есть у Губы и свои поэты. Какой-то капитанъ, подъ долгодневнымъ арестомъ, сочинилъ цѣлую пѣсенку. Стихи — отчаянные, но на голосъ поется хорошо и главное — вся она пронизана насквозь свѣтомъ галлиполійскимъ…

Поетъ заключенный о суровомъ и строгомъ, отзывчивомъ и чуткомъ генералѣ, о его борьбѣ съ грязью, разгильдяйствомъ, солдатскимъ пьянствомъ, съ общимъ зломъ.

Поетъ заключенный, какъ генералъ требовалъ порядка, уставы арміи крѣпилъ, какъ онъ работалъ день и ночь и думалъ о Россіи.

Поетъ и о томъ, какъ понялъ генерала весь корпусъ, какъ очистились отъ зла бѣлые солдаты. И такъ заканчивается эта пѣсенка галлиполійской Губы:

Ошибокъ мы не повторимъ;
Грѣхи намъ наши ясны.
На подвигъ братьевъ вдохновимъ
И станетъ Русь прекрасна…

Надъ Губой добродушно посмѣиваются, ее не боятся, ее даже любятъ, какъ свое галлиполійское. Много разъ падавшій съ машинъ, съ перешибленнимъ носомъ летчикъ-наблюдатель, полковникъ Яковлевъ, маленькій, тощенькій, очень веселый человѣкъ и мѣстный острякъ, распѣваетъ про Губу веселыя пѣсенки на полковыхъ вечерахъ.

Ходятъ про Губу, какъ и про все, каррикатуры. Изображенъ, напримѣръ, со страшно выпученными глазами „Комендантъ города“, а губа у него огромна, растянута и отвисла. И сидятъ на этой чудовищной губѣ маленькіе, дрожащіе какъ мышенята офицерики… Кутеповъ собралъ уже цѣлый архивъ каррикатуръ на себя.

На „Устной Газетѣ“, подъ вечеръ, куда медленно тянутся послушать лекторовъ бѣлыя рубахи, — слушаютъ весело газетныя небылицы. Лектора — сухопарые офицеры въ очкахъ изъ старыхъ студентовъ и скорая на языкъ, ловко звякающая шпорками, вчерашняя газетная молодежь, сообщаютъ и „Новости“ и „Волю“, и выдержки изъ совѣтскихъ газетъ. Эти странныя солдатскія собранія подъ открытымъ небомъ, въ какой еще арміи они есть?

Ведетъ устную газету черноглазый, уже сѣдой, но по-мальчишески быстрый на ноги представитель земско-городскихъ организацій Рѣзниченко, пронырливый въ работѣ, всюду поспѣвающій, проталкивающій въ армію все — отъ водопроводныхъ крановъ и подошвенной кожи до послѣднихъ парижскихъ изданій, влюбленный въ армію, какъ шестиклассникъ-гимназистъ.

Кутеповъ сказалъ, что хочетъ только правды, и Галлиполійская пресса рѣшила говорить правду. Когда по всему міру русскіе эмигранты впали въ розовую истерику подъ морозный ревъ пушекъ съ Кронштадтскихъ портовъ, когда политики, какъ ошалѣлые игроки, начали бросать ставки на эволюцію большевизма, на крестьянскія возстанія, на голодъ, когда „Общее дѣло“ обѣщало черезъ двѣ недѣли поголовное бѣгство комиссаровъ изъ Кремля, здѣсь, въ синихъ сумеркахъ, сухопарые очкастые лекторы, загибая тощіе пальцы, твердо чеканили:

— Не вѣрьте. Все это или истерика, или выдумка. Не сегодня и не завтра придетъ освобождение. Крѣпитесь духомъ. Не вѣрьте, тамъ ослѣпли въ политической мглѣ. Тамъ самообманъ, а правда проста: мы одни, мы полузабыты и мы должны крѣпить свой духъ.

Кромѣ живой говорящей прессы есть еще десятокъ своихъ журналовъ въ Галлиполи. Писаны всѣ они тщательно на машинкѣ, бережно вклеены на страницы акварели и карандашные рисунки. Какъ-то интимны всѣ эти „Лучи“, „Лепты артиллеристовъ“, „Сергіевцы“, „Развѣй горе — въ голомъ полѣ“. Журналы полны робкихъ молодыхъ воспоминаній, интимныхъ и грустныхъ исторій о молодой любви, добродушныхъ каррикатуръ на голодовку, дисциплину и Губу.

Курсы языковъ, гимназія, народный университетъ, библіотеки есть въ Галлиполи и почти каждый вечеръ тамъ идутъ тихія собранія, — и въ городѣ, гдѣ примостился на горѣ, у коричневыхъ развалинъ древняго амфитеатра русскій гарнизонный театръ и въ лагеряхъ, гдѣ поставлены свои холщевые театральные балаганы, отъ которыхъ вѣеромъ расходятся вверхъ вырытыя въ землѣ квадратныя скамьи глиняныхъ русскихъ амфитеатровъ.

Вечеромъ, когда поздухъ начинаетъ свѣжѣть, — звучитъ темный Галлиполи. Тянетъ гдѣ-то высокую бархатистую ноту корнетъ-а-пистонъ. Волной доносится отзвукъ солдатской молитвы. Мерцающими зрачками, у мола, въ темной водѣ горятъ отраженія освѣщенныхъ оконъ кафе. Трепещутъ отсвѣты-лучи какъ длинныя, золотистыя рѣсницы.

Слышны плавные вздохи мѣдныхъ трубъ. Такіе плавные и такіе трепетные вздохи, точно мерцаніе огней въ темной подѣ у мола. Если вслушаться, станетъ тихо звучать печаль, потому что мѣдныя трубы поютъ старые русскіе вальсы, поютъ старыя увертюры русскихъ оперъ.

Волна вечерней молитвы, звучащая печаль мѣди, и огни, огни въ темной водѣ…

Галлиполи вечеромъ звучитъ. Въ гарнизонномъ театрѣ идетъ „На бойкомъ мѣстѣ“, а можетъ быть „Нора“ или „Потонувшій колоколъ“. Въ самомъ свѣтломъ зальцѣ Галлиполи, въ греческомъ клубѣ, гдѣ горятъ газовыя лампы, даетъ концертъ Корниловскій или Алексѣевскій полкъ. Во всѣхъ полкахъ свои хоры, свои струнные оркестры. Въ земскихъ мастерскихъ наловчились русскіе музыкальные мастера дѣлать гитары и скрипки изъ тонкой фанеры консервныхъ ящиковъ.

Галлиполи звучитъ…

Въ сараѣ, около базара, въ центральной библіотекѣ, гдѣ днемъ за длинными дощатыми столами, молча, чуть только покашливая, шелестѣли страницами завсегдатаи — выступаетъ вечеромъ художественная студія.

При свѣчныхъ огаркахъ, въ темнотѣ… Въ сараѣ — духота. Темныя стѣны въ капели пота, стѣны мокрыя, какъ отъ дождя.

Играетъ лысый, высокій скрипачъ. За нимъ маленькій Яковлевъ, ласково гримасничая, поетъ щуплымъ теноркомъ пѣсенку о консервахъ, о галлиполійскомъ Хазъ-Булатѣ, загнавшемъ коня и кинжалъ за двѣ лиры, о галлиполійскихъ будняхъ, о Губѣ, фасоли, слухахъ…

Темный сарай горячо и глубоко грохочетъ сдержаннымъ смѣхомъ. На шаткихъ вѣнскихъ стульяхъ, въ первыхъ рядахъ, Кутеповъ и его жена.

Стулъ подъ генераломъ крѣпко скрипитъ. Кутеповъ смѣется изъ самаго нутра. Онъ смѣется широкой, мягкой складкой на затылкѣ и покрякиваетъ съ хрипцой.

— Браво, браво…

А на узенькой эстрадкѣ уже выстроился бѣлый хоръ. Здѣсь всѣ бѣлые, всѣ въ ослѣпительныхъ щегольскихъ рубахахъ, у которыхъ рукава перехвачены длинными обшлагами, какъ носили въ арміи при царѣ Александрѣ III. О полдень, когда солнце жарко лижетъ бронзовыя спины, я видѣлъ, какъ стираютъ эти рубахи на берегу моря…

Хоръ выстроился. Свѣчи снизу освѣщаютъ лица и отсвѣты ихъ блистаютъ въ широко раскрытыхъ темныхъ глазахъ. Точно слезы остановились въ глазахъ у пѣвцовъ.

Поютъ „Часового“. Темный сарай затихаетъ, ровно вздохнувъ съ первымъ вздохомъ Корниловской солдатской пѣсни.

Стоитъ на часахъ часовой. Онъ усталъ, онъ голоденъ, онъ одинъ… „Слышишь ли, ночь, я одинъ“? И ночь отвѣчаетъ глубокимъ дыханіемъ: „Слышу“. И въ дыханіи ея поютъ далеко отголоски „Коль Славенъ“, смутно бряцаютъ боевые марши и летитъ волнуюіщй шелестъ старыхъ знаменъ.

Поетъ часовой, что онъ голоденъ, усталъ, но онъ не опуститъ винтовку, не уйдетъ онъ съ поста. „Слышишь ли, ночь“?

И отвѣчаетъ ночь глубокимъ дыханіемъ: „Слышу“. И въ отвѣтѣ ея шопотъ вѣтра въ просторахъ полей, тихій гулъ колоколенъ, шелестъ пашенъ и пѣнье „Коль Славенъ“.

У Кутепова шевелятся короткіе солдатскіе пальцы, поглаживающіе колѣни. Въ душномъ сараѣ проносится горячій трепетъ дыханія и подъ его порывомъ стелятъ свѣчи желтые языки. Влажныя блистанія свѣчей въ темныхъ глазахъ пѣвцовъ.

Нa дворѣ, въ синей мглѣ, красными точками мелькаютъ папиросы. Шпоры звякаютъ застѣнчиво и легонько. Расходятся, чуть свѣтясь, бѣлыя рубашки.

Я иду съ профессоромъ Даватцемъ. Есть такой приватъ-доцентъ математики, что изъ Харькова простымъ солдатомъ пошелъ на бронепоѣздъ. Теперь онъ артиллерійскій поручикъ.

Даватцъ въ мѣшковатой рубахѣ, худой, съ узкимъ породистымъ лицомъ, съ сѣдѣщей стриженой головой. Простые офицеры надъ нимъ добродушно подсмѣиваются: „Дернулъ разъ шнуръ у боевой пушки и погибъ, помѣшался отъ любви къ арміи“.

Дгватпъ — тихій фанатикъ. Это — жрецъ арміи и его армейская служба — не служба, а какая-то тихая литургія. Онъ самъ разсказывалъ, какъ болѣла разъ у него голова. Нестерпимо болѣла, въ тотъ день, когда въ лагерь пріѣхалъ генералъ Врангель.

День былъ глухой и сѣрый. Высокій, тощій, какъ жердь, Врангель шелъ съ мола и вдругъ прорвалось солнце, засвѣтивъ солнечнымъ золотомъ пыль.

— Я посмотрѣлъ на Главнокомандующаго и у меня, знаете, головной боли какъ не бывало…

Профессоръ снимаетъ очки и вижу я его глаза, голубые, чистые, влажные, точно въ прозрачной и легкой поволокѣ слезъ. Мы идемъ, разговаривая вполголоса.

— Меня фанатикомъ называютъ, энтузіастомъ. А я говорю, что у меня, какъ у всѣхъ, никакого энтузіазма нѣтъ.

Безъ знтузіазма, поругиваясь, нестерпимо уставая, несутъ опротивѣвшіе наряды и работы.

Безъ энтузіазма, размѣстясь на сваленныхъ грудой камняхъ, по выжженнымъ пустырямъ, называемымъ военными школами, чертятъ на ржавыхъ кускахъ желѣза траэкторіи и проэкціи.

И, конечно, безъ энтузіазма читаютъ новые приказы генерала Кутепова. Они идутъ на все и терпятъ все не потому, что боятся Кутепова, а потому, что хотятъ такъ идти и терпѣть. Они знаютъ, что только такъ и черезъ это будетъ жива армія, они знаютъ, что только такъ донесутъ до Россіи свои знамена, пронесенныя въ вѣкахъ сквозь кровь и огонь, черезъ пораженія и побѣды. Такова ихъ воля: молча терпѣть.

Въ міру, за Галлиполи, никто и не подозрѣваетъ, что передъ тысячными солдатскими толпами читаются здѣсь разбитныя газетныя небылицы. И кто знаетъ, не Штабъ ли въ своихъ цѣляхъ разрисовалъ чернымъ чертомъ Галлиполи передъ Парижемъ и Прагой.

— Тамъ заняли лживую позицію, тамъ дѣлаютъ непоправимую ошибку незнанія. — потирая ладонью глаза, тихо говоритъ мнѣ Даватцъ. — Тамъ думаютъ, что Галлиполи построено на обманѣ и палкѣ, а мы живы только внутреннимъ сознаніемъ своей надобности и нѣтъ у насъ ни палки, ни обмана, а правда и дисциплина.

Я смотрю сбоку на чуть выпуклые, близорукие глаза приватъ—доцента отъ артиллеріи. И вспоминаю его наивный разсказъ о головной боли и о Врангелѣ.

О Врангелѣ въ арміи говорятъ мало. Врангель внѣ арміи, выше ея. О Врангелѣ не говорятъ какъ о Командующемъ. Для Галлиполи онъ выше Командующаго. За синей линіей моря, гдѣ идутъ рядами, томительно шумя, бѣлыя дорожки пѣны, тамъ передъ всѣмъ міромъ Врангель одинъ стоитъ за Россію и ея армію.

Разъ вечеромъ подошли ко мнѣ на улицѣ двое солдатъ. Оба пожилые, обсохлые и загорѣлые до черноты. Одинъ свѣтлоусый, а другой съ козлиной темной бородкой. Свѣтлоусый, въ синихъ погонахъ съ бѣлой полоской ефрейтора, внимательно оглядѣлъ мой помятый, сѣрый штатскій костюмъ и сказалъ несмѣло:

— А мы у васъ спросить хотимъ… Вы изъ Константинополя пріѣхали?

— Да.

— Ну что, какъ тамъ?

— Да что же, плохо.

Постояли. Свѣтлоусый почесалъ переносицу и кашлянулъ, точно собираясь признаться въ чемъ-то очень интимномъ и потому конфузливомъ.

— Знаемъ, что плохо… А генералъ Врангель какъ поживаетъ?

— Насколько знаю, живъ, здоровъ.

— Ну такъ-то. Чтобы здоровъ былъ, дай ему Богъ… А то слухи пущаютъ.

Отмахнули мнѣ честь и тронулись отъ меня оба вмѣстѣ.

Во Врангеля, какъ видно, влюбленъ не только харьковскій приватъ-доцентъ и это общее чувство иначе не назвать, какъ мягкой и бережной влюбленностью, сквозящей во вэглядахъ и улыбкѣ, когда они говоритъ о Врангелѣ… Есть въ Галлиполи узкоколейка, проложенная русскими руками отъ лагерей въ городъ для подвоза продуктовъ. Двѣ ржавыя полоски рельсъ пролегли въ сѣдомъ бурьянѣ, переваливаются черезъ песчаные накаленные солнцемъ откосы. Русскіе строители выбрали профиль мѣстности удачно: въ лагери низкія, скрипучія и ржавыя площадки тянутъ лошадьми, а изъ лагерей площадки бѣгутъ сами подъ уклонъ. Часто, правда, такъ бѣгутъ, что вывертываются съ релъсъ…

Пріѣзжала въ лагери жена Врангеля. Худенькая, похожая на англійскую миссъ, очень веселая и живая, со сверкающей бѣлой улыбкой. Ѣхала она вагонетками. На узкоколейкѣ, гдѣ есть въ голомъ полѣ стоянки „Дрозды“ и „Корниловцы“, есть особые коменданты станцій. Одинъ изъ нихъ, передъ самымъ городомъ, когда вагонетки застопорились, рапортуетъ начальнику движенія:

— Имѣю честь доложить, что на ввѣренномъ мнѣ участкѣ никакихъ происш…

Баронесса легко спрыгиваетъ съ площадки и, смѣясь, оглядываетъ молодого офицерика.

— Типунъ вамъ на языкъ. Какъ разъ передъ вашей станціей нашъ поѣздъ потерпѣлъ крушеніе: вагонетка перевернулась.

Объ этомъ случаѣ разскаэываютъ съ радостной усмѣшкой, какъ влюбленные.

Армія любитъ Врангеля. Армія знаетъ, что Врангель ея одинокая стѣна передъ всѣмъ міромъ.

А широкоплечій и крутой Кутепъ-паша въ самой арміи. Это ея нарѣзной винтъ, ея крутой и крѣпкій цементъ.

Въ Кутепъ-пашу не влюблены, но Кутепъ-чашу теперь понимаютъ и крѣпко уважаютъ. Понимаютъ въ Галлиполи, что Кутепъ-паша не самодуръ и не палачъ, а вѣрный, непреклонный русскій солдатъ.

Онъ твердо сжимаетъ свои желѣзныя перчатки. Когда онъ обдумаетъ и отрѣжетъ: дѣло конченное.

У него скошенный, гнѣвный лобъ, сощуренные, пристальные глаза, и неловкая, но упругая походка. Это сильный человѣкъ, не знающій сомнѣній. Онъ не любитъ словъ, потому что считаетъ слова ложью и потѣхой болтуновъ.

Онъ думаетъ, вѣроятно, что рослый гвардеецъ въ медвѣжьей шапкѣ болѣе нуженъ Россін, чѣмъ болтуны со скамей конвента.

Онъ шелъ по крови. Онъ и въ атакахъ подъ огнемъ шагалъ такъ же упруго и вперевалку. Онъ рубитъ въ щепья. Висѣлицъ не боится. Смертной казни во время войны онъ отмѣнять не будет.

Онъ литой и рѣшительный солдатъ, изъ тѣхъ литыхъ солдатъ, что дѣлаютъ человѣческую исторію. За нимъ чудится зарево пожарищъ, черныя змѣи штурмовыхъ цѣпей и грохотъ канонады и гулъ колоколовъ…

Онъ всегда спокоенъ и всегда чуть насмѣшливъ. И въ насмѣшливости его много солдатской крутой соли.

Какъ-то французскій представитель вдругъ оффиціалъно увѣдомнлъ генерала Кутепова, чтобы онъ не безпокоился, если будутъ произведены примѣрные боевые маневры французскимъ войскамъ. Генерадъ оффиціально отвѣтилъ.

— Я не безпокоюсь, но необыкновенное совпаденіе: у меня тоже завтра маневры въ боевомъ снаряженіи; не беспокойтесь и вы.

И на завтра галлиполійскія юнкерскія училища и техническій полкъ вышли въ занятія съ винтовками и пулеметами. Кутеповъ на своемъ постоитъ. Это всѣ знаютъ.

Въ самые суровые дни Галлиполи, въ дни бразильскихъ посуловъ, въ дни, когда гудокъ „Решидъ-Паши“ манилъ роднымъ домомъ, въ дни, когда черныя дѣти прекрасной французской республики расклеивали приказы, чтобы русскіе солдаты не подчинялись своимъ командирамъ и въ дни приказа о выходѣ всѣхъ желающихъ изъ арміи — былъ покоенъ и чуть насмѣшливъ Кутепъ-паша.

Его короткіе солдатскіе пальцы слегка вздрагиваютъ и онъ, волнуясь, блѣднѣетъ, широко втягивая воздухъ раздутыми ноздрями, только тогда, когда проносятъ передъ нимъ истрепанныя свернутыя русскія знамена.

Онъ и теперь сидитъ у себя, суровый Кутепъ-паша, наверху, въ маленькой, похожей на каюту, штабной пріемной, куда надо взбираться по крутой свѣжевыструганной лѣсенкѣ и, можетъ быть, подписывая приказъ, щуритъ пристальные, черные глаза, на коменданта:

— Много у васъ на Губу? Ну, давайте сажать…

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 23

А. Салтыковъ. Двѣ Россіи и Украинскій вопросъ

А о Петрѣ не думайте: была-бы жива Россія.
Изъ Полтавскаго приказа Императора Петра Великаго.

1.

Вопросъ объ «украинскомъ» языкѣ возникъ, по чисто политическимъ причинамъ, еще во второй половинѣ XIX вѣка; онъ тлѣлъ въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, не угрожая рѣшительно никому и ничему — такъ «искусственно» было все это порожденіе графа Стадіона. И хотя нынѣ онъ столь-же неожиданно, сколь и бурно, разгорѣлся на нашихъ глазахъ — подъ громъ русской революціи, все-же можно рѣшительно утверждать, что въ этомъ вопросѣ не заключается никакой филологической загадки или проблемы. Изъ дальнѣйшаго будетъ видно, что я далеко не во всемъ и не всегда слѣдую взглядамъ нашихъ унитаристовъ. Но чтобы избѣжать упрека въ какомъ-либо «великорусскомъ» пристрастіи, я все-таки начну съ того, что переведу весь вопросъ на абсолютно-нейтральную почву… французской грамматики. Вотъ что мы читаемъ на стр. 4 грамматики Larive et Fleury (La troisième année):

On appelle langue le parler propre à une nation.

On appelle dialecte le parler d’un pays étendu, ne différant des parlers voisins que par des changements peu importants, qui n’empêchent pas qu’on ne se comprenne de dialecte à dialecte.

Remarque historique. — Un dialecte ne tombe à l’état de patois que quand un autre dialecte de la même langue devient tout à fait prépondérant par suite d’un grand développement littéraire provoqué habituellement par les circonstances politiques. C’est une erreur de considérer les dialectes comme des altérations d’une même langue. La langue littéraire d’une nation n’est qu’un de ses dialectes, qui est parvenu à acquérir la préséance sur tous les autres. Dès que cette langue littéraire s’est formée, dès qu’elle est née d’un dialecte, les autres dialectes congénères déchoient et ne sont plus que des parlers locaux usités seulement dans la conversation, ou employés par les poètes et les écrivains provinciaux. [1]

И далѣе, говоря о превращеніи діалекта Ile de France во французскій языкъ, авторы грамматики прибавляютъ: ce dernier (т. е. діалектъ Ile de France) s’étant élevé à la dignité de langue littéraire de la France, les trois autres (т. е. le Bourgignon, le Picard и le Normand) sont devenus de simples patois». [2]

Все это писано задолго до нашей революціи, писано тогда, когда и самаго «украинскаго» вопроса еще не возникало въ сколько-нибудь серьезной формѣ. И все это можетъ быть цѣликомъ отнесено — точка въ точку, буква въ букву, черточка въ черточку — и къ «украинскому языку». Онъ не есть даже діалектъ: онъ просто patois.

Филологическій вопросъ объ «украинскомъ» языкѣ абсолютно и кристаллически ясенъ. Но въ этомъ вопросѣ было (съ обѣихъ сторонъ) столько напутано, столько было привнесено въ него лишняго и ненужнаго, и самый споръ происходилъ въ атмосферѣ столь ложныхъ этнологическихъ, культурно-историческихъ и филологическихъ предпосылокъ и находился подъ властью столь многочисленныхъ предразсудковъ, столько было внесено въ него — главнымъ обрааомъ съ «украинской» стороны — натяжекъ, намѣренной темноты, умолчаній и прямыхъ фальсификацій, что мнѣ все-таки придется разсмотрѣть нѣкоторые основные элементы вопроса.

2.

Я начну съ самаго термина, который украинисты ставить краеугольнымъ камнемъ всей своей постройки: Украйна, украинскій, украинцы. Этотъ терминъ былъ имъ внушенъ стремленіемъ возможно рѣзче, въ самомъ имени, отдѣлить, обособить себя отъ остальной Россіи. Начальная, Стадіоновская, фаза «украинства» протекала, какъ извѣстно, подъ знакомъ «рутенизма» (Rutheni и Ruthenia — въ противоположность Russi и Russia). Но такъ какъ этотъ лозунгъ былъ явно недостаточенъ для цѣлей движенія, [3] то пришлось его замѣнить другимъ, болѣе радикальнымъ: пришлось выдумать новую, несуществующую, страну — «Украйну» и населить ее особымъ «украинскимъ народомъ», говорящимъ на особомъ, вполнѣ равномъ съ русскимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ отъ него отличномъ, — «украинскомъ языкѣ».

Что же такое есть «Украйна»?

Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что это есть, въ первоначальномъ своемъ значеніи, не собственное, а нарицательное имя. Само по себѣ это не могло-бы еще служить — въ этомъ не даютъ себѣ яснаго отчета наши унитаристы [4] — возраженіемъ противъ «украинскихъ» теорій. Многія названія отдѣльныхъ мѣстностей и цѣлыхъ странъ, а также племенъ и народовъ, — были первоначально нарицательными именами. Въ древности такія, чисто нарицательныя, этимологіи названій странъ и народовъ, можно думать, даже преобладали. Онѣ вполнѣ ясны въ такихъ, напр., наименованіяхъ, какъ Аркадія (страна медвѣдей), Антропофаги («людоѣды») и Гипербореи («живущіе за сѣвернымъ вѣтромъ»). Но онѣ несомнѣнны и въ цѣломъ рядѣ другихъ названій италійскихъ, балканскихъ, кельтскихъ, германскихъ и иныхъ племенъ. Подобныя «нарицательныя» этимологіи заходятъ и въ болѣе новое время (напр., Лонгобарды = длиннобородые). Даже имена нѣкоторыхъ современныхъ странъ и народовъ имѣютъ въ своей основѣ однородные-же этимологическіе факты. Такъ существуетъ — правда, не безспорная — теорія, по которой первоначальное значеніе имени Germanus есть — «истинный», «подлинный», «настоящій» (echt). И извѣстно также, что Франціи дали ея имя — франки, что означаетъ — свободные.

Но случай «Украйны» является сугубо квалифицированнымъ и, вѣроятно, единственнымъ въ своемъ родѣ случаемъ. Можно даже сказать, что самое это имя служитъ живымъ опроверженіемъ того тезиса, который какъ разъ этимъ именемъ хотятъ укрѣпить. Такъ прежде всего — и это значительно упрощаетъ нашу задачу — въ данномъ случаѣ, въ противоположность только что указаннымъ, не народъ далъ свое имя обитаемой имъ странѣ, а, наоборотъ (что вполнѣ очевидно и не отрицается и самими «украинцами»), жители получили названіе отъ населяемой ими страны. Но что-же означаетъ это наименованіе страны?

Имя Украйны сложное: оно состоитъ изъ предлога «у» (ad, apud, ргоре) и существительнаго край. Послѣднее вполнѣ соотвѣтствуетъ нѣмецкому слову Rand или французскому bord, какъ въ смыслѣ, напр., «края тарелки» (der Rand eines Tellers), такъ и въ смыслѣ «края пропасти» (am Rande des Abgrundes). Такимъ образомъ слово «край» означаетъ, въ географическомъ смыслѣ, — мѣстность, непосредственно примыкающую къ пограничной, между двумя странами, линіи. Оотсюда возникъ уже и второй, деривативный, смыслъ слова «край». Оно можетъ также означать и отдѣльный, примыкающій къ окружности, сегментъ страны и даже, въ болѣе общемъ смыслѣ, отдѣльную часть ея — безотносительно пограничной линіи.

Этимъ-то смысломъ слова «край» и пользуются украинисты, чтобы основать на немъ свою «отдѣльность» отъ Россіи. Но они забываютъ, во-первыхъ, что и въ этомъ производномъ смыслѣ слова «край» — все же сохраняется моментъ противоположенія центру, т. е. мысль о томъ, что всякій «край» составляетъ лишь часть иного, высшаго, соединства. Таковъ-то и есть смыслъ выраженій: Сибирскій край, Кавказскій край, Туркестанскій край — всѣ эти названія предполагаютъ въ себѣ самихъ общее соединство — Россію. Но главное не въ этомъ, а въ томъ, что самое присутствіе въ сложномъ словѣ «Украйна», какъ одного изъ составляюшихъ, предлога «у» — прямо указываетъ на то, что другое составляющее («край») взято въ этомъ сложномъ словѣ не въ производномъ, а въ первоначальномъ смыслѣ этого составляющаго, т. е. въ смыслѣ пограничной, прирубежной полосы. Если-бы «край» имѣло въ сложномъ словѣ «Украйна» производное значеніе, т.е. значеніе мѣстности вообще, области (regio, Landschaft), то это сложное слово заключало бы въ себѣ просто тавтологію, а вовсе не ближайшее опредѣленіе характеризуемаго имъ понятія: тогда приставка предлога «у» была-бы совершенно излишней въ этомъ словѣ. Но эта-то приставка и указываетъ, что «край» взято въ сложномъ словѣ «Украйна» не въ деривативномъ, а въ первоначальномъ смыслѣ, не въ смыслѣ regio, а въ смыслѣ limes. «Украйна» значить: то, что находится у (близъ) пограничной линіи или полосы (regio, quae limitem attingit vel prope limitem est).

И дѣйствительно: названіе «Украйна» вовсе не относилось, въ древней Россіи, исключительно къ территоріи, служащей нынѣ предметомъ мечтаній «украинцевъ» — какъ увидимъ далѣе, это имя вовсе даже не относилось къ двумъ третямъ, по крайней мѣрѣ, этой территоріи — но вообще къ цѣлому ряду приграничныхъ мѣстностей. Такъ въ новгородской лѣтописи отмѣчается, подъ 1517 годомъ, о «Тульской украйнѣ» (150 верстъ къ югу отъ Москвы), раззоренной татарами. Древняя Русь знала также Ливонскую и Воронежскую украйны. Вдоль юго-западной границы тянулись Польская (отъ поле — къ сѣверу отъ Новгорода-Сѣверска), Сѣверская и Бѣлгородская украйны. Впослѣдствіи возникла (еще южнѣе) Слободская украйна — въ нынѣшней Харьковской губерніи. Но были «украйны» и на Сѣверѣ, и на далекомъ Востокѣ: такъ была Псковская украйна, и «украинными» были Сибирскіе города.

Можно вообще сказать, что старинное русское понятіе «украйна» вполнѣ соотвѣтствуетъ старо-нѣмецкому понятію «марка». И по тѣмъ-же причинамъ, почему это названіе перестало примѣняться, въ Западной Европѣ, къ цѣлому ряду прежнихъ «марокъ» и, напротивъ, сохранилось по отношенію къ, напр., Бранденбургской маркѣ — забылось оно и въ русскихъ восточныхъ, юго-восточныхъ и сѣверныхъ пограничныхъ мѣстностяхъ и, напротивъ, уцѣлѣло на Юго-западѣ. Оно пропало на Востокѣ и на Сѣверѣ, также на Юго-востокѣ, просто потому, что граница Московскаго государства чрезвычайно быстро раздвигалась въ этихъ направленіяхъ, и всѣ находившіяся тамъ «украйны» быстро переставали быть таковыми. Напротивъ, юго-западная граница существовала, не подвергаясь существеннымъ измѣненіямъ, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ. Такъ-то вышеупомянутая Сѣверская украйна, тянувшаяся вдоль этой границы, сдѣлалась постепенно «Украйной», т. е. украйной par excellence, подобно тому, какъ и въ Германіи маркой par excellence стала — Бранденбургская марка. Но подобно тому, какъ тянувшаяся вдоль Днѣпра по лѣвому его берегу Сѣверско-Черниговская земля была «украйной» по отношенію къ Московскому государству, такъ и тянувшаяся вдоль нея по противоположномѵ, правому, берегу Днѣпра Кіевская земля была «украйной» государства Польско-Литовскаго, въ восточной (Литовской) части котораго — этого не надо забывать — господствовалъ тогда (XIV—XV вѣка) русскій языкъ. Такъ-то за всѣми этими смежными областями двухъ государствъ, бывшими окраинными для нихъ обоихъ, и укрѣпилось постепенно названіе Украйны. Вся эта область средняго Днѣпра (т. е. Сѣверская, Черниговская и Кіевская земля) получила постепенно смѣшанный приграничный характеръ чего-то полу-автономнаго, объекта, права на державное обладание коимъ были выражены смутно и неопредѣленно.

Я предоставляю читателю самому судить объ «отдѣльности» и «самобытности», самостоятельности страны, которая себя называетъ «Пограничною страною», и народа, который себя навываетъ «пограничнымъ». Самое имя «Украйна» указываетъ, что эта «страна» можетъ быть только частью чего-то бо́льшаго, чѣмъ она. И я вообще сомнѣваюсь, что гдѣ-бы то ни было въ Европѣ могъ возникнуть «народъ» съ именемъ Grenzler, Märker или Fronterains. Такъ-то самое имя «Украйны» служитъ лучшимъ опроверженіемъ теоріи украйномановъ, — по крайней мѣрѣ, въ нынѣ модной радикальной ея формѣ.

3.

Чтобы поддержать ее, украинистамъ приходится прибѣгать, какъ я уже замѣтилъ, къ цѣлому ряду натяжекъ, кривотолкованій, созданію особой, рѣшительно ни на чемъ не основанной, терминологіи, вообще къ «игрѣ воображенія» и даже прямымъ подлогамъ. Но, строго говоря, такой подлогъ уже заключается и въ самой основѣ ихъ ученія, т. е. въ той эквилибристикѣ, которую они продѣлываютъ съ понятіемъ и терминомъ «Украйны». Подлогъ, который они совершаютъ съ этимъ терминомъ двойной: подлогъ во времени и подлогъ въ пространствѣ.

  1. Я намѣтилъ уже вкратцѣ, какъ получилось, что имя «Украйны» постепенно прикрѣпилось къ одной изъ многочисленныхъ нашихъ украйнъ, а именно Сѣверской. Но это произошло никакъ не ранѣе XIV вѣка. Что касается эпохи болѣе ранней, времени до нашествія татаръ, то Сѣверская и Черниговская земли уже потому не могли называться тогда Украйною, что онѣ тогда вовсе и не были «украйнами». Напротивъ, онѣ были тогда центромъ Русской земли. И эта Земля исключительно такъ тогда и называлась: Русская Земля. Такъ она называется въ лѣтописяхъ, такъ-же и въ былинахъ, такъ-же и во всѣхъ безъ исключенія иныхъ литературныхъ памятникахъ и государственныхъ актахъ той эпохи. Между тѣмъ украинисты совершенно произвольно называютъ «Украйной» — Кіевскую Русь эпохи даже св. Владимира. Для нихъ этотъ князь и его потомки были не русскими, какъ они сами себя называли, а «украинскими» князьями, а ихъ государство — не русскимъ, какъ оно звалось и ими самими и всѣми ихъ сосѣдями, а «украинскимъ» государствомъ. Точно такъ-же и народъ тогдашней Кіевской земли, который и самъ себя называлъ и на всемъ свѣтѣ былъ извѣстенъ подъ именемъ русскаго народа, [5] украинисты совершенно произвольно передѣлываютъ въ «украинскій» народъ… Вообще у украинистовъ нѣтъ сильнѣйшихъ враговъ, чѣмъ лѣтопись Нестора и другіе памятники древней русской — они называютъ ее, разумѣется, «украинской» — литературы. Вся эта литература есть сплошной антиципированный протестъ противъ украинизма.
  2. Къ этому подлогу во времени присоединяется другой — въ пространствѣ. Украинисты относятъ къ своей «Украйнѣ» ни болѣе и не менѣе, какъ всю южную Россію, съ присоединеніемъ Восточной Галиціи и Буковины. Изъ русскихъ губерній въ эту обширнѣйшую территорію входить: Херсонская (и часть Бессарабской), Подольская, Волынская (съ частью Гродненской), Кіевская, Черниговская, Полтавская, Харьковская, Курская (съ частью Воронежской), Екатеринославская и Таврическая и Донская и Кубанская области. Между тѣмъ огромное большинство этихъ губерній никогда не были и никогда не назывались Украйной. Украйной, въ тѣсномъ смыслѣ слова, — и то это не было ни оффиціальнымъ, ни даже народнымъ названіемъ — назывались когда-то изо всѣхъ перечисленныхъ губерній, какъ я только что объяснилъ, только двѣ: Черниговская и Полтавская. [6] Затѣмъ имя «Украйна» относилось, въ болѣе широкомъ смыслѣ, и къ Кіевской губерніи. Прежнія Слободская, Бѣлгородская и Воронежская «украйны», находившіяся въ предѣлахъ нынѣшнихъ Харьковской, Курской и Воронежской губерній, ничѣмъ не связаны исторически — а объ историческихъ правахъ у насъ здѣсь именно и идетъ рѣчь — съ Украйной Днѣпровской. Что касается остальныхъ вышеперечисленныхъ русскихъ губерній, а также Галиціи и Буковины, то ни одна изъ входящихь въ эти территоріи мѣстностей вообще никогда не называлась Украйной.

4.

Я упомянулъ уже, что радикальный лозунгъ «Украйна» былъ выбранъ главарями движенія потому, что первоначальный, болѣе нейтральный, лозунгь «рутенизма» оказался явно недостаточнымъ (см. стр. 77) для ихъ цѣлей. Но если вдуматься въ судьбы «украинства» и скрытую его сущность, въ которой, можетъ-быть, не даютъ себѣ отчета и сами главари, то нельзя не прійти къ заключенію, что этотъ-то радикализмъ и губитъ всего болѣе самое движеніе. Онъ губитъ его тѣмъ, что ставитъ предъ нимь совершенно недостижимыя цѣли и заставляетъ доказывать то, что совершенно невозможно доказать (да, вь сущности, и не нужно доказывать). Этотъ-то радикализмъ и заставляегь прибѣгать кь такимъ методамъ борьбы, какъ явное кривотолкованіе и фальсификація, расчитанныя лишь на глубокую неосвѣдомленность Западной Европы вь исторіи русскихъ судебъ и русскаго языка. Между тѣмъ — я сказалъ уже, что слѣдую далеко не во всемъ нашимъ ортодоксальнымъ унитаристамъ — и въ украинскомъ движеніи есть несомнѣнно нѣкое здоровое зерно, т. е. заключенныя вь этомъ движеніи мысль и чувство противоположенія юго-западной Россіи — Россіи сѣверо-восточной — имѣютъ и нѣкотораго рода объективное основаніе. Только обоснованіе это вь высшей степени перекривлено, и самый ростъ идеи происходилъ крайне неправильно. Самый посѣвъ былъ сдѣланъ равнодушными руками и подъ вліяніемъ совершенно постороннихъ соображеній: «украинство» возникло, какь извѣстно, изъ условій внутренней австрійской политики средины XIX вѣка и было изобрѣтено, какъ противовѣсъ полякамъ. Но впослѣдствіи оно становится, въ качествѣ средства ослабленія и раздробленія Россіи, — дѣтищемъ преимущественно германской политики, той политики наслѣдниковъ Бисмарка, которая привела Германію въ Версаль. Все это и заставляло украинистовъ доказывать гораздо больше, чѣмъ имъ было, собственно, нужно и, въ сущности, — даже совсѣмъ не то, что имъ было нужно доказывать. И это-же склонило, по условіямъ эпохи, весь вопросъ на лингвистическую почву, по крайней мѣрѣ, дало лингвистической сторонѣ вопроса столь преобладающее, несоотвѣтствующее объективному положенію дѣла, значеніе.

И украинисты и унитаристы одинаково стоятъ на той точкѣ зрѣнія, что въ творческомъ процессѣ государство — нація творящимъ факторомъ является національность (при этомъ обѣ стороны сливаютъ и отождествляютъ этническій вопросъ съ лингвистическимъ), а государство есть лишь результатъ и органическій продуктъ народной жизни. Между тѣмъ именно исторія русскаго языка и вообще русскихъ судебъ показываетъ съ достаточной ясностью, что дѣло скорѣе происходитъ какъ разъ наоборотъ. Напомню приведенные выше слова авторовъ французской грамматики: Un dialecte ne tombe à l’état de patois, que quand un autre dialecte de la même langue devient tout à fait prépondérant par suite d’un grand développement littéraire provoqué habituellement par les circonstances politiques. [7] И буквально такъ происходило дѣло и въ Россіи… Унитаристы безусловно правы въ томъ, что нѣтъ «украинскаго» языка, есть лишь единый русскій языкъ. Но они не даютъ себѣ яснаго отчета въ собственной позиціи, когда мотивируютъ свой тезисъ тѣмъ, что «и на Украйнѣ тотъ-же языкъ, что и въ остальной Россіи». Это утвержденіе заключаетъ въ себѣ двойную ошибку: во 1-хъ, украинскій народный говоръ, или, вѣрнѣе, украинскіе народные говоры (такъ какъ ихъ много) — вовсе не языки и даже не нарѣчія, а patois; во 2-хъ-же, эти говоры сильно отличаются какъ отъ говоровъ другихъ мѣстностей Россіи, такъ и отъ русскаго литературнаго языка. Эта неясность мысли, эти скользящіе, неувѣренные въ себѣ, доводы и постоянное шатаніе унитаристовъ — коренятся на томъ, что они до сихъ поръ не сумѣли найти для себя твердой почвы. Они порою великолѣпно разбираются во многихъ подробностяхъ, но, въ сущности, не говорятъ главнаго. Такъ они почти не касаются вопроса: почему-же такъ вышло, что то нарѣчіе, изъ котораго образовался древне-русскій литературный языкъ (кіевское), обратилось въ patois, а новый литературный языкъ родился въ иномъ мѣстѣ и изъ иного нарѣчія?

Тѣ circonstances politiques, который обусловили зарожденіе новаго русскаго языка въ мѣстности весьма отдаленной отъ той, гдѣ образовался нашъ древній языкъ, могутъ быть кратко обозначены двумя словами: Московская побѣда. Исторія русскаго языка вполнѣ аналогична, въ основныхъ своихъ чертахъ, съ исторіей языка французскаго. Подобно тому какъ возвышеніе королевской власти во Франціи сдѣлало изъ діалекта той области, гдѣ было средоточіе этой власти (Иль-де-Франса) — французскій языкъ, такъ и московскій діалектъ сталъ русскимъ языкомъ вслѣдствіе факта «собиранія Русской Земли» — Москвою. Кіевская государственность начала хирѣть, главнымъ образомъ по экономическимъ причинамъ, еще до Татарскаго нашествія. Послѣднее-же еще въ большей степени сломило ея силы. Великое княжество стало терять одну за другою свои территоріи, и самъ Кіевъ изъ «стольнаго» обращается въ провинціальный городъ. Наряду съ этимъ стали чахнуть и древне-русскій, Кіевскій, по мѣсту его возникновенія, языкъ и излучавшаяся изъ Кіевскаго центра литература. Правда, образованіе новаго литературнаго языка встрѣчало въ Москвѣ, вслѣдствіе цѣлаго ряда причинъ, весьма крупныя затрудненія. Его созданіе стоило большихъ усилій и потребовало нѣсколько столѣтій. Тѣмъ не менѣе была одна чрезвычайная серьезная причина, которая облегчила въ высшей степени политическую и культурную, въ частности — лингвистическую, побѣду Москвы.

5.

Когда, въ XIV вѣкѣ, быстро стала возвышаться Москва, и вокругь нея стали собираться восточно-русскія и отчасти сѣверно-русскія земли, то этотъ процессъ, въ сущности, вовсе не разрѣшалъ еще обще-русскаго вопроса не только въ культурномъ, но даже и въ чисто-политическомъ смыслѣ: онъ только подготовилъ почву для будущаго, и именно въ «Московскомъ» смыслѣ, его разрѣшенія. Въ дѣйствительности XIV—XVI вѣка были эпохою параллельнаго независимаго политическаго существованія двухъ Россій: восточной и западной. Ибо и Литовская государственность была въ теченіе почти всего этого періода русской государственностью. По-русски отправлялось на Литвѣ правосудіе, русской была ея культура, русскимъ былъ языкъ ея гражданскаго оборота, и по-русски говорилъ ея образованный классъ. И такъ несомнѣнно и продолжалось-бы, если-бы въ Днѣпровскихъ областяхъ сохранился этотъ русскій высшій образованный классъ, хранитель національныхъ традицій и культуры. Правда, политическая, и впослѣдствіи религіозная, Унія Литовско-русскихъ земель съ Польшей ввела въ нихъ и польскія вліянія. Но результатъ послѣднихъ былъ въ теченіе долгаго времени ничтоженъ — въ русскихъ, по крайней мѣрѣ, частяхъ Польско-Литовскаго государства. Въ нихъ продолжалась русская національная жизнь, и онѣ долго сохраняли и свое древнее, русское, обличіе. Во всякомъ случаѣ, западно-русскій языкъ, прямой наслѣдникъ языка памятниковъ нашей древней русской письменности, существовалъ еще въ XVII вѣкѣ, и, вѣроятно, могъ-бы сохраняться и даже, въ извѣстномъ смыслѣ, развиваться въ теченіе цѣлыхъ столѣтій.

Его судьбу рѣшила, и рѣшила окончательно и безповоротно, — катастрофа 1649 года. Крестьянское возстаніе огромнаго напряженія охватило въ этомъ году обширныя области древней Кіевской Руси, какъ вошедшія въ составь Польско-литовскаго государства, такъ и смежныя съ ними «украинскія». Южно- и западно-русское дворянство было въ двухъ третяхъ уничтожено, сметено съ лица земли. Остатки его не имѣли уже силы бороться съ торжествующимъ полонизмомъ и были быстро и окончательно ополячены. [8] Одновременно начинаетъ быстро вырождаться, разлагаться и прямо пропадать и западно-русскій языкъ, и тѣмъ самымъ вновь образовавшійся въ Москвѣ языкъ сталъ единственнымъ русскимъ литературнымъ — а это значитъ обще-русскимъ — языкомъ. И этимъ-же самымъ всѣ западно-русскіе и южно-русскіе народные говоры того времени обратились въ patois. Все это и есть точнѣйшее воспроизведеніе картины, начертанной въ вышеприведенныхъ нѣсколькихъ строкахъ французской грамматики Larive et Fleury.

Пусть это звучитъ «анти-демократично» и не въ духѣ нашего времени, но языкъ, культура и даже сама «нація», которой языкъ и культура служатъ лишь выраженіемъ, живутъ въ высшихъ, просвѣщенныхъ классахъ общества и ими-же создаются. Языкъ, нація, культура — все это есть нѣчто духовное, имѣющее мало дѣла съ физіологическимъ и этническимъ существованіемъ массъ. Огромнѣйшую роль не только въ распространеніи, но и въ самомъ созданіи «языка» играла всегда государственность — можно даже сказать, что языкъ есть одна изъ ея функцій. Но спрашивается: что-же есть государственность, какъ опять-таки не воплощенная воля высшихъ, просвѣщенныхъ, «правящихъ», классовъ общества? Народъ, уничтожающій эти классы, какъ это сдѣлало простонародье нашихъ юго-западныхъ областей въ XVII вѣкѣ, тѣмъ самымъ уничтожаетъ свою государственную независимость, свою культуру и свой языкъ. Такъ-то и погибли въ польскомъ морѣ древняя государственность, культура и языкъ нашихъ южныхъ и западныхъ областей. [9] И когда въ концѣ XVIII вѣка пала въ свою очередь политически, подъ ударами сосѣдей, и Польша, и въ нашихъ западныхъ и юго-западныхъ окраинахъ вновь распространились русская культура и русскій языкъ, то эти культура и языкъ были функціями уже иной, московской, государственности, возникшей въ совершенно иныхъ условіяхъ и на совершенно иной почвѣ.

6.

Изъ этого краткаго историческаго очерка видно вполнѣ ясно, что весь «украинскій вопросъ» уже рѣшенъ еще въ XVII столѣтіи. Тотъ языкъ, права котораго защищаютъ украинисты, въ дѣйствительности не существуетъ. Его надо еще создать. Они его и создаютъ — пока нельзя сказать чтобы особенно удачно. Можно считать вполнѣ установленнымъ фактомъ, что этого новаго, возникшаго книжнымъ путемъ, языка не понимаютъ какъ разъ тѣ, для кого онъ предназначенъ, т. е. самъ «украинскій народъ», простонародье нашихъ южныхъ и юго-западныхъ губерній. Этотъ языкъ является для него своего рода языкомъ эсперанто — вѣдь и элементы языка эсперанто взяты изъ существующихъ или существовавшихъ языковъ. Во всякомъ случаѣ, простой народъ южныхъ губерній понимаетъ неизмеримо лучше, чѣмъ это «украинское» эсперанто, — русскій языкъ. И можно сказать, что ничто въ сильнѣйшей степени не обнаружило банкротства «украинизма» какъ именно эфемерида Украинской Директоріи и Скоропадскаго. Какъ извѣстно, обѣ эти попытки, имѣвшія большой политическій смыслъ, какъ средства спасенія Россіи отъ большевизма, протекали подъ лозунгомъ «украинскаго языка». Но тутъ-то и обнаружилось, что никто этого языка не знаетъ. Каждый русскій чиновникъ, служившій въ Малороссіи, былъ, разумѣется, знакомъ съ народнымъ говоромъ той мѣстности, въ которой онъ служилъ. Но такъ какъ такихъ говоровъ очень много, то и выходило, что адресатъ какой-нибудь оффиціальной бумаги, присланной изъ другой губерніи, рѣшительно не понималъ ея содержанія. Въ Кіевскихъ-же канцеляріяхъ, средоточіи всей административной жизни новой «страны», происходило настоящее столпотвореніе вавилонское. Чиновники, собранные изъ разныхъ губерній, знали каждый — свой «украинскій языкъ», но не знали «языка» своихъ товарищей. Отсюда безконечные лингвистическіе споры, и кончилось, разумѣется, тѣмъ, что всѣ говорили (да и писали) на русскомъ языкѣ. «Самостійная» попытка съ «украинскимъ» языкомъ оказалась не чѣмъ инымъ, какъ самой жалкой и смѣхотворной комедіей…

Таковы факты. Но я оговариваюсь, что далеко не слѣдую за унитаристами въ ихъ постоянныхъ насмѣшкахъ надъ «искуственностью», выдуманностью «украинскаго языка». Какъ будто-бы не было искуственно выработанныхъ языковъ! Какъ будто всѣ языки, до извѣстной, по крайней мѣрѣ, степени, — не «искуственны»! Вспомнимъ средневѣковую латынь. Развѣ не была «искуствеиной» эта попытка — создать изъ элементовъ мертваго языка новый живой языкъ? Тѣмъ не менѣе она увѣнчалась полнымъ успѣхомъ: средневѣковая латынь была письменнымъ и устнымъ языкомъ многихъ поколѣній европейцевъ — на обширномъ пространствѣ отъ Толедо до Варшавы. И нѣтъ-ли даже нѣкоторой аналогіи этой попытки въ только что мною упоминавшемся языкѣ эсперанто, который видимо распространяется, несмотря на сильную и во многихъ отношеніяхъ вполнѣ понятную оппозицію? Но можно итти далѣе и утверждать, что даже многіе изъ вполнѣ «живыхъ» и такъ сказать органическихъ языковъ были въ значительной степени продуктомъ вполнѣ сознательныхъ усилій и работы, если и не индивидуальной воли, то все-же вполнѣ опредѣленныхъ, не «анонимныхъ» и далеко не «широкихъ», какъ это имѣетъ мѣсто и въ «украинскомъ» движеніи, круговъ. Развѣ, напр., самъ латинскій языкъ, тотъ классическій языкъ Августовскаго Рима, который до сихъ поръ служитъ основой нашего образованія, не былъ также книжнымъ языкомъ и развѣ онъ не былъ созданъ въ значительной степени «искуственно» и при томъ весьма небольшой группой лицъ? Я думаю, что тоже можно сказать и о нѣкоторыхъ современныхъ языкахъ. Во всякомъ случаѣ, это можно сказать о томъ, выросшемъ на почвѣ московскаго діалекта, литературномъ языкѣ, который, за окончательной гибелью въ XVII столѣтіи древняго русскаго языка, былъ предназначенъ стать единственнымъ обще-русскимъ языкомъ.

Просмотреть запись

7.

Но за этимъ языкомъ стояли русская (Московская, а впослѣдствіи и Петербургская) государственность, русское великодержавіе, какъ и за латинскимъ — Римскія. Ничего этого не имѣетъ за собою новоукраинскій «эсперанто». Въ попыткѣ украинистовъ нѣтъ главнаго предусловія успѣха подобной попытки: за нею нѣтъ органически выросшей государственности, нѣтъ государственной индивидуальности и ея главнѣйшего творца и орудія — политически-сильнаго просвѣщеннаго класса. Въ распоряженіи украинистовъ есть только отдѣльные элементы всего этого, и то только въ зародышѣ, въ видѣ первоначальнаго эскиза, изъ котораго неизвѣстно еще что получится и, всего вѣроятнѣе, не получится рѣшительно ничего. «Интеллигенція» можетъ взять на себя отдѣльныя функціи историческаго просвѣщеннаго класса, но она никогда не сможетъ замѣнить его, въ его творческой роли, вполнѣ. Она можетъ еще поддержать существующее, но лишь съ величайшимъ трудомъ создаетъ, какъ это требуется въ данномъ случаѣ, — новое. Вообще можно сказать, что интеллигенція, т. е. классъ ученыхъ, художниковъ, поэтовъ и вообще писателей, также юристовъ, чиновниковъ и высшихъ техниковъ, можетъ продолжать существовать — и безъ аристократіи. Но ей чрезвычайно трудно возникнуть, въ качествѣ дѣйствительной силы, т. е. въ качествѣ многочисленнаго и дѣйствительно образованнаго класса, — безъ того, что называется политической, родовою или финансово-промышленной аристократий. Вообще интеллигенціи трудно возникнуть безъ государственности, ибо не она создаетъ государственность, а наоборотъ, государственность ее… Вдобавокъ «украинская» интеллигенція — я имѣю въ виду Галиційскую, такъ какъ въ предѣлахъ Россіи вообще не существуешь никакой «украинской» интеллигенціи, а есть только русская — имѣетъ слишкомъ мало корней въ «широкихъ массахъ», а не этимъ ли лозунгомъ только она и жива? Эта интеллигенція есть слишкомъ поверхностный посѣвъ. Она слишкомъ мелка и въ довершеніе всего… слишкомъ мало-интеллигентна. Къ тому-же, она несетъ въ себѣ самой и во всей своей судьбѣ глубочайшее противорѣчіе. Она написала на своемъ знамени непримиримую борьбу съ Польшей, а между тѣмъ она сама насквозь проникнута духомъ полонизма. Да и сама борьба на два фронта — и съ Польшей и съ Россіей — ставитъ ее въ слишкомъ трудное и тяжелое положеніе.

Можно себѣ, конечно, представить такую картину, въ которой нашъ Юго-западный край окажется единственной областью между Ураломъ и бывшей австрійской границей, гдѣ болѣе или менѣе сохранится интеллигенція, да и вообще уцѣлѣетъ болѣе или менѣе прежній соціальный строй. Потопъ русской Революціи несомнѣнно коснулся менѣе всего — именно этого края. Въ немъ менѣе всего пострадала организація народнаго труда, да и самъ по себѣ этотъ край — богатѣйшій въ Россіи. Все это, конечно, предусловія къ тому, чтобы государственный центръ перемѣстился — во второй разъ въ нашей исторіи — именно сюда. Болѣе того: у насъ уже теперь есть болѣе или менѣе объективныя данныя къ предположенію, что не только сохранилось, въ качествѣ крѣпкаго класса, юго-западное крестьянство — въ Центрѣ и на Востокѣ ему, по-видимому, суждено въ значительной степени вымереть — но что оно уже успѣло изъ себя выдѣлить обширные контингенты населенія, спеціализировавшіеся на ремеслахъ и мелкой индустріи; напротивъ, на Востокѣ и въ Центрѣ погибло въ этомъ отношеніи и то немногое, что было до Революціи.

Если теперь предположить, что вышенамѣченный процессъ соціальной диференціаціи еще усилится и, при продолжающемся оскудѣніи въ Центрѣ и на Востокѣ, въ Юго-западномъ краѣ постепенно возникнетъ, на обломкахъ стараго, новый просвѣщенный политическій классъ, то теоретически нѣтъ ничего невозможнаго, что, вмѣстѣ съ рожденіемъ новой государственности, возникнетъ въ этихъ областяхъ и новый языкъ, можетъ быть, и отличный отъ языка Пушкина и Гоголя. Но, во-первыхъ, все это можетъ быть лишь дѣломъ долгихъ лѣтъ, не одного, а многихъ поколѣній. Во вторыхъ же, этотъ новый языкъ будетъ, во всякомъ случаѣ, не «украинскимъ», а русскимъ языкомъ, т. е. на немъ будутъ говорить не только на Юго-западѣ, но и на обезглавленномъ и обезлюдѣвшемъ Востокѣ, который постепенно зальется, — такъ какъ природа не терпитъ пустоты — колонизаціей съ Юго-запада. И во всякомъ-же случаѣ этимъ новымъ (третьимъ по счету) русскимъ языкомъ — не окажется языкъ гг. Грушевскихъ и Ко.

Не будемъ однако гадать. Неизвѣстное — неизвѣстно, въ чемъ и заключается его великая мудрость, передъ которою необходимо склоняются самый острый умъ и самое чуткое предвѣдѣніе. Вспомнимъ однако, въ заключеніе, одинъ изъ удивительнѣйшихъ примѣровъ историческаго прозрѣнія. Я имѣю въ виду политическую дальнозоркость, обнаруженную въ XIII вѣкѣ византійцами. Это они назвали восточную, Суздальскую (ставшую впослѣдствіи Московскою), Россію — Великою Россіею (Μεγάλη ’Ρωσία), въ противоположность Малой, Кіевской (Μίκρὰ ’Ρωσία), — въ эпоху, когда, казалось, еще ничто не обнаруживало грядущаго величія первой. Будемъ-же вѣрить, что византійское пророчество, столь блестяще оправдавшееся въ послѣдующіе вѣка, не потеряло еще и нынѣ своей магической силы.

8.

Если-бы украинисты говорили, обращаясь къ Москвѣ: мы — историческій центръ Русской Земли; мы — русскіе, а вы московиты, — «Украйна», то исторически они были-бы во многихъ отношеніяхъ правы. Но они говорить, какъ извѣстно, совершенно обратное этимъ словамъ: они стремятся стряхнуть съ себя русское имя, то самое русское имя, которое составляетъ ихъ главнѣйшее богатство и въ которомъ заключена вся ихъ историческая судьба. Если-бы они понимали эту судьбу, то они должны были-бы называть «украинцами» не себя, а именно великороссовъ, и onus probandi — доказать, что они тоже русскіе — лежалъ бы на великороссахъ. Неправильной постановкой всего вопроса украинисты чрезвычайно облегчаютъ задачу своихъ противниковъ. Но по существу положеніе послѣднихъ не столь выигрышно, какъ это можетъ показаться на первый взглядъ.

Я отмѣтилъ уже, что южно-русское простонародье не понимаетъ «украинскаго» языка гг. Грушевскихъ и Ко. Наоборотъ, русскій простолюдинъ можетъ пройти отъ Владивостока и до бывшей австрійской границы, можетъ быть, даже до Карпатъ, и онъ будетъ вездѣ безъ труда понять, несмотря на многіе провинціализмы, которыми онъ уснащаетъ свою рѣчь. Объясняется это тѣмъ, что у насъ успѣло уже образоваться около литературнаго, въ тѣсномъ смыслѣ слова, языка и языка образованныхъ классовъ и подъ непосредственнымъ ихъ вліяніемъ — нѣчто въ родѣ linguae vulgatae, на которой говорило простонародье Римскаго міра послѣ разрушенія Римской имперіи, или нѣчто въ родѣ κοινὴ, распространившейся повсемѣстно по всему Востоку въ эпоху діадоховъ: подобною-же lingua vulgata или κοινὴ и пользуется говорящій дома на своемъ провинціальномъ patois или діалектѣ русскій простолюдинъ — когда онъ переступаетъ границу своей губерніи, и эту-то linguam vulgatam и понимаютъ у насъ повсемѣстно. Въ этомъ отношеніи Россія, конечно, въ гораздо большей степени «едина», чѣмъ, напр., Германія, гдѣ померанецъ съ большимъ лишь трудомъ понимаетъ шваба или баварца, или даже чѣмъ Франція, гдѣ нормандецъ плохо понимаетъ провансальца, не говоря уже объ Италіи, гдѣ калабрійца или сицилійца совершенно не понимаютъ въ Ломбардіи или Пьемонтѣ. Фактъ универсальности не только русскаго литературнаго языка, но и его сколка и отраженія — нашей linguae vulgatae — есть центральнѣйшій фактъ нашей судьбы, и, конечно, огромнѣйшія послѣдствія этого факта будутъ всегда сказываться, несмотря на столь-же огромныя разрушенія Русской революціи.

Не слѣдуетъ однако излишне преувеличивать значеніе этого факта. Вѣдь понимать другъ друга далеко еще не значитъ — говорить на одномъ и томъ-же языкѣ. Вдобавокъ, наши унитаристы вообще не знакомы съ только что мною введеннымъ понятіемъ русской linguae vulgatae; они стремятся во что-бы то ни стало доказать то, что невозможно доказать и что, въ сущности, совершенно излишне, въ ихъ цѣляхъ, доказывать, а именно фактъ большого будто-бы сходства «между русскимъ и украинскимъ языками». Ибо, если уставналивать черты сходства или различія — разумѣется, не между русскимъ и «украинскимъ» языками (послѣдняго какъ, мы видѣли, совсѣмъ не существуетъ) — но между русскимъ языкомъ, поскольку онъ есть отраженіе великорусскихъ діалектовъ, и самыми этими діалектами съ одной стороны, и бѣло- и малороссійскими patois съ другой стороны, то, конечно, бросается въ глаза прежде всего глубокія и рѣзкія различія между сравнимаемыми лингвистическими комплексами. Я оговариваюсь, что имѣю при этомъ въ виду не мертвый остовъ, не костякъ, не скелетъ, вообще не анатомію обоихъ сравнимаемыхъ комплексовъ — корни словъ въ большинствѣ случаевъ (однако не всегда) и очень часто даже письменное ихъ начертаніе у нихъ совершенно одинаковы. [10] Но я имѣю здѣсь въ виду нѣчто неизмѣримо болѣе глубокое, чѣмъ всѣ эти и другія анатомическія подробности, а именно живую физіономію языка. И вотъ эта-то физіономія южно- и западно-русскихъ patois рѣзко отличается отъ таковой-же московскаго діалекта и русскаго языка. У малороссійскихъ рatois совершенно иной духъ, иное метафизическое содержаніе, чѣмъ у діалектовъ восточныхъ, что прежде всего обнаруживается въ фонетикѣ, рѣзко отличной отъ московской: то же самое слово звучитъ иначе на Окѣ и на Волгѣ, чѣмъ на Днѣпрѣ. Все это ясно указываетъ не только на то, что возникшій на Днѣпрѣ этническій комплексъ создался изъ иныхъ матеріаловъ, чѣмъ, напр., волжскій, но и на то, что Днѣпровская Рsуchе до сихъ поръ отлична отъ Волжской. Обще-русскій нивелирующій процессъ, особенно усилившійся въ XIX вѣкѣ, сдѣлалъ несомнѣнно большія завоеванія. Болѣе того: эти завоеванія несомнѣнно отразились-бы въ концѣ концовъ и на южныхъ patois; они, вѣроятно, начали-бы со временемъ перерождаться (въ обще-русскомъ направленіи) или просто исчезать. Но весь этотъ процессъ былъ только въ началѣ, и грянувшая Революція, вѣроятно, остановила его.

9.

Лингвистически — «украинскій» вопросъ, какъ я уже не разъ подчеркивалъ, вполнѣ ясенъ: народные украинскіе говоры суть не что иное, какъ patois въ строго научномъ значеніи этого термина, а «языкъ» гг. Грушевскихъ есть пока не болѣе, какъ «эсперанто». Но унитаристы сами ослабляютъ эту въ высшей степени твердую позицію тѣмъ, что припутываютъ къ лингвистическому вопросу — этническій и обще-психологическій. Первый они большею частью отождествляютъ, сливаютъ съ лингвистическимъ, что объективно невѣрно, такъ какъ на двухъ сродныхъ языкахъ могутъ говорить довольно далекія другъ отъ друга по крови племена (напр., болгары и русскіе, финны и совершенно потерявшіе финскіе расовые признаки — венгерцы). Тѣмъ не менѣе, поскольку въ языкѣ можетъ выражаться этнологія, именно южно-русскія patois являютъ до сихъ поръ разительное свидѣтельство того, что говорящее на нихъ населеніе отлично — этнически — отъ центральныхъ и восточныхъ племенныхъ группъ русскаго міра. И это свидѣтельство сильнѣе какихъ бы то ни было данныхъ, добытыхъ архивными разысканіями, который можно-бы было привести. Впрочемъ, никакихъ серьезныхъ данныхъ въ этомъ смыслѣ и не приводится. Унитаристы легко опровергаютъ сепаратистскія потуги украинистовъ, основанныя на антропометрическихъ и краніологическихъ измѣреніяхъ. Но аргументъ, вытекающій изъ подобной «побѣды» унитаристовъ, не изъ сильныхъ. Краніологіей и антропометріей вообще нельзя ничего доказать въ расовыхъ вопросахъ или, что тоже самое, можно доказать, что угодно. Поэтому-то серьезная наука все болѣе и болѣе забываетъ эти, когда-то столь модныя, орудія своего арсенала.

Что касается этно-лингвистическаго контраста между областями Оки-Волги съ одной стороны и Днѣпра съ другой, то здѣсь дѣло не только въ финскомъ этническомъ субстратѣ населенія центральной Россіи — много тюркской крови есть и въ южно-русскомъ населеніи. И хотя славянскіе элементы несомнѣнно преобладаютъ на Юго-западѣ, развѣ мы знаемъ, что, въ сущности, представляли собою, на зарѣ нашей исторіи, эти «славянскіе» элементы? Нѣтъ! дѣло не только въ этомъ «финствѣ» и «славянствѣ», а въ чемъ-то еще болѣе глубокомъ, подпочвенномъ, материковомъ. Дѣло въ томъ, что сама почва — и въ буквальномъ и въ переносномъ смыслѣ — была и есть на Окѣ и Волгѣ — иная, чѣмъ на Днѣпрѣ. Это-то «что-то изъ почвы» и сказывается до сихъ поръ въ Днѣпровскихъ говорахъ, если ихъ сравнивать съ восточными и центральными… Авторъ весьма интересной, по собранному въ ней матеріалу, книги — кн. Волконскій [11] — совершенно справедливо отмѣчаетъ, что въ наши дни можно было слышать украинскую пѣсню въ центральной Россіи, а волжскую — въ Малороссіи. Но что-же доказываетъ это? Только то, что у насъ происходилъ, какъ я уже замѣтилъ, объединяющій, нивелирующій процессъ большой силы и что этотъ процессъ достигъ уже весьма существенныхъ результатовъ. Но приводимый кн. Волконскимъ фактъ отнюдь не доказываетъ того, что Psyche украинской народной пѣсни и Psyche пѣсни волжской приблизились другъ къ другу, или, тѣмъ менѣе, слились одна съ другой. Нѣтъ! волжская и украинская пѣсня, пусть онѣ пѣлись въ одномъ и томъ-же домѣ и пусть даже ихъ звуки вылетали изъ одного и того-же горла, — были разными, очень разными пѣснями. И, прослушавъ ихъ, всякій понималъ — не разсужденіями, а живымъ непосредственнымъ ощущеніемъ — насколько различны народныя, этническія Psyche, создавшія ихъ. То же въ архитектурѣ, въ нравахъ и обычаяхъ, во всемъ строѣ жизни, во всей ея психологіи. Развѣ можно себѣ представить Василія Блаженнаго въ Кіевѣ? Или, напр., утопающія въ вишневыхъ садахъ малороссійскія бѣлыя мазанки — въ великорусскихъ деревняхъ, вовсе не имѣющихъ — и совсѣмъ не по «климатическимъ» только причинамъ — садовъ? И кн. Волконскій жестоко ошибается, когда онъ, напр., говорить, что Великорусская — она такъ и называется — сельская община и отсутствіе ея въ Малороссіи (и вообще на Западѣ Россіи) не связаны генетически съ двумя отдѣльными Psyche нашихъ Юго-западныхъ и Сѣверо-восточныхъ областей: пусть община была введена въ Великороссіи искусственно, мѣрами правительства, но она нашла тамъ прочную опору въ самой народной Psyche: только потому она могла тамъ распространиться повсемѣстно и стать однимъ изъ центральнѣйшихъ факторовъ великорусской жизни, предопредѣлившимъ въ большой степени всю ея судьбу. Вся наша нынѣшняя, по существу именно великорусская, революція есть въ значительной степени лишь результатъ этого основного великорусскаго-же факта.

Изъ приведенныхъ примѣровъ видно, въ какой сильной степени наши радикальные унитаристы — естественный королларій столь-же радикальныхъ украинистовъ — не любятъ доискиваться до болѣе глубокихъ причинъ многихъ явленій русской жизни: ослѣпленные яркимъ свѣтомъ несомнѣнно происходившего у насъ органическаго объединяющего процесса, они просто не замѣчаютъ явленій противоположнаго характера. Между тѣмъ явленія эти, т. е. органическая-же противоположность русскаго Западо-юга русскому Востоко-сѣверу, столь-же реальны и столь-же могучи, столь-же живучи, какъ и всероссійскій объединяющій процессъ. Жизнь вообще и русская жизнь въ частности сложнѣе всякихъ трафаретовъ и не хочетъ улечься и въ нашъ унитаристскій трафареть.

Но бѣда этого трафарета и въ томъ, что онъ заставляете относиться къ явленіямъ поверхностно — замѣчая лишь внѣшнее, такъ сказать — лишь одинъ фасадъ постройки и не углубляясь въ сущность вещей. Я, напр., уже говорилъ о томъ, что житель-простолюдинъ любой русской губерніи можете пройти насквозь всю Россію, и вездѣ онъ всѣхъ пойметъ и самъ будете понятъ всѣми, чѣмъ можетъ похвастаться не всякій простолюдинъ-итальянецъ, нѣмецъ или даже французъ. Къ этому внѣшнему «доказательству» единства русская народа кн. Волконскій добавляетъ и нѣкоторыя другія. Такъ, напр., онъ приводитъ такой воображаемый разговоръ: «Кто такой, спрашиваете вы, — говоритъ онъ, — въ миланскомъ или руанскомъ ресторанѣ. И вамъ отвѣтаютъ: несомнѣнно — южанинъ… Въ Россіи-же невозможно съ перваго взгляда отличить малороссіянина отъ сѣверянина».

Всѣ подобнаго рода доводы крайне неубѣдительны. И если исключить тѣ случаи — они не такъ рѣдки — когда «хохла» (малороссіянина) можно отличить отъ жителя восточной или сѣверной Россіи съ перваго-же взгляда, то чего только нельзя доказать подобнымъ «методомъ»? Въ pendant воображаемому случаю кн. Волконскаго я могъ-бы привести одинъ реальный. Въ ресторанѣ, въ Германіи, обѣдало 5 человѣкъ: 3 русскихъ и 2 нѣмца. Къ одному изъ этихъ двухъ нѣмцевъ подходитъ знакомый, котораго тотъ спрашиваетъ, прежде чѣмъ знакомить его съ сотрапезниками: «опредѣли національность каждаго изъ моихъ друзей»! Подошедшій внимательно оглядываетъ обѣдающихъ и принимаетъ за нѣмцевъ троихъ русскихъ, а пятаго сотрапезника т. е. того, кто былъ дѣйствительно нѣмцемъ, называетъ русскимъ… Впрочемъ, не давно-ли доказано и какъ разъ въ наши дни блестяще подтверждено Шпенглеромъ, что нѣтъ въ Европѣ двухъ человѣкъ, которые не были бы другъ съ другомъ сродни?..

10.

Аргументъ единства физическаго русскаго типа — даже если-бы самый фактъ этого единства былъ безспоренъ, чего на самомъ дѣлѣ нѣтъ, — является столь-же мало рѣшающимъ, какъ и ранѣе уже мною объясненный фактъ повсемѣстнаго, отъ Владивостока до Одессы, пониманія русскаго явыка. Унитаристы отправляются въ данномъ вопросѣ отъ сравненія Россіи съ европейскими странами, напр., съ Италіей, — ибо сравненіе съ нею кажется имъ наиболѣе выгоднымъ для ихъ тезиса. Мнѣ-же, напротивъ, кажется, что сравненіе съ Италіей для него особенно невыгодно. Въ самомъ дѣлѣ, обособленность отдѣльныхъ областей Италіи обусловлена двумя главнѣйшими причинами, изъ которыхъ первая — чисто-географическая, вторая же — историческая. Неаполитанецъ, апуліецъ, житель Романьи и пьемонтанецъ дѣйствительно не понимаютъ другъ друга и пусть даже физически другъ съ другомъ не схожи. Но что-же изъ этаго? Это объясняется тѣмъ, что они вѣками живутъ въ рѣзко другъ отъ друга обособленныхъ, отдѣленныхъ высокими и трудно переходимыми горными хребтами, долинахъ. Русскія-же природныя условія — обширная и однообразная равнина, безъ горныхъ хребтовъ и вдобавокъ съ огромными рѣками, прорѣзающими всю страну и соединяющими другъ съ другомъ самыя отдаленныя мѣстности, чего нѣтъ въ Италіи — въ высшей степени облегчали интегрирующій процессъ. Перехожу къ историческимъ причинамъ и спрашиваю: можно-ли требовать, чтобы страна, лишь вчера достигшая политическаго единства, этого необходимаго предусловія единства языка, культуры, нравовъ и вообще однотипности, во всѣхъ смыслахъ, своего населенія, дошла въ нивелирующемъ процессѣ до той стадіи, на которой находится въ этомъ отношеніи другая страна, уже вѣками, какъ Россія, достигшая, въ извѣстномъ смыслѣ, своего политическаго единства? Но пусть гг. унитаристы не увлекаются сравненіями съ Италіею. Нельзя сомнѣваться, что съ желѣзными дорогами, съ развитіемъ промышленности и торговли, съ ростомъ и расширеніемъ функцій единаго государства — смягчится и обособленность отдѣльныхъ мѣстностей Италіи и — конечно, не въ одно и не въ два поколѣнія — неаполитанецъ станетъ понимать жителя Ломбардіи, а житель Романьи — пьемонтанца. [12]

Не надо при этомъ упускать изъ виду и слѣдующаго. Болѣе яркая индивидуальность неаполитанца и жителя Умбріи или Ломбардіи, сравнительно съ индивидуальностями, скажемъ, полтавца и вятчанина, объясняется отчасти и тѣмъ, что въ первыхъ сохранился отпечатокъ цѣлаго ряда прошедшихъ и не во всемъ однородныхъ культуръ. Въ нихъ еще цѣло богатѣйшее, многихъ тысячелѣтій, наслѣдство минувшихъ поколѣній, и это-то наслѣдство и окрашиваетъ различно ихъ физіономіи. Въ полтавцѣ-же и вятчанинѣ вовсе нѣтъ этихъ многотысячелѣтнихъ культуръ. Ихъ историческое наслѣдство сравнительно весьма легковѣсно. Это еще не дѣлаетъ ихъ похожими другъ на друга — напротивъ: они другъ на друга совсѣмъ не похожи. Но эта особенность, т. е. то, что за ними въ прошломъ нѣтъ сложнаго наслѣдія ряда чередовавшихся культуръ, сближаетъ ихъ въ томъ отношеніи, что оба они являются типами и характерами весьма неконстантными. Полтавецъ и вятчанинъ еще не успѣли выработать въ себѣ константности, т. е. закрѣпить въ себѣ въ опредѣленной и ясной, болѣе или менѣе рѣзкой, формѣ — своихъ индивидуальныхъ чертъ. И это-то крайне у насъ и облегчало интегрирующій національный процессъ.

Но, во всякомъ случаѣ, изъ того, что неаполитанецъ не понимаетъ ломбардца, а вятчанинъ понимаетъ полтавца, еще далеко не слѣдуетъ, что послѣдніе другъ къ другу ближе по духу и крови, чѣмъ первые. По крови ломбардецъ и далекъ отъ неаполитанца и вмѣстѣ съ тѣмъ довольно близокъ къ нему. И буквально то же можно сказать и о нашихъ вятчанинѣ и полтавцѣ. Что касается духа, то не имѣли-ли издревле всѣ области Италіи общій языкъ формъ? И Миланъ и Неаполь знали и романику и готику и барокко, не говоря уже о древнихъ эллино-римскихъ формахъ. Другими словами, въ Италіи такъ сказать вездѣ были и есть и «Софійскіе соборы» и «Василіи Блаженные». Въ Россіи-же, въ сущности, на Востокѣ «Софійскаго собора» не было никогда, а Василій Блаженный былъ только въ Москвѣ. Между тѣмъ общій языкъ формъ есть главное: онъ-то и составляетъ одно изъ важнѣйшихъ предусловій рожденія націи. И пусть хохолъ понимаетъ москаля, а калабріецъ не понимаетъ пьемонтанца, первые, въ сущности, ближе другъ къ другу по духу, темпераменту и всѣмъ Leitmotiv-амъ существованія, чѣмъ вторые.

11.

Ненормальное зарожденіе — въ политикѣ чужой страны — обусловило и все дальнѣйшее глубоко неправильное развитіе украинскаго вопроса и прежде всего отклонило, такъ сказать, перекосило — его географическую ось. Говоря выше о центральномъ дѣйственномъ противоположеніи русской жизни, я не случайно употребилъ выраженія Востоко-Сѣверъ и Западо-Югъ, вмѣсто общепринятыхъ: Сѣверо-Востокъ и Юго-Западъ. Какъ противоположеніе русскаго Юга русскому Сѣверу, украинскій вопросъ вызванъ искусственно. Въ этомъ смыслѣ украинское движеніе не открываетъ никакихъ горизонтовъ и не заключаетъ въ себѣ никакихъ творческихъ струй. Можно даже сказать, что въ смыслѣ этого сѣверо-южнаго противоположенія украинскаго вопроса вообще не существуетъ. Но затаенная въ немъ проблема получаетъ, напротивъ, огромнѣйшее значеніе и дѣлается вполнѣ реальной, актуальной и чреватой очень крупными послѣдствіями, если мыслить въ немъ противоположеніе не Юга и Сѣвера, а Запада и Востока. [13]

Основное русское противоположеніе, психологическое противоположеніе Двухъ Россій, раскрытое мною въ другомъ мѣстѣ, можно мыслить и въ географической проэкціи. Но было-бы очень большой ошибкой и извращеніемъ высказываемыхъ здѣсь мыслей понимать ихъ слишкомъ схематически, въ данномъ случаѣ — прямолинейно топографически. Я указываю лишь на общій характеръ, лишь на основную тенденцію дѣйствующихъ на Востокѣ и Западѣ Россіи силъ и отнюдь не даю ихъ подробной формулы, не опредѣляю ихъ точнаго размѣра, особенно размѣра территоріальнаго. Въ «украинствѣ» есть, безспорно, и восточно-русскіе элементы и струи, какъ были и элементы западные — въ Великороссіи (см. примѣчаніе на стр. 108). Такъ, въ частности, не слѣдуетъ забывать, что именно восточно-русскіе элементы, тѣ самые элементы хаоса и анархіи, которые въ свое время вызвали зарожденіе Великорусской общины и затѣмъ продолжали вѣками жить подъ тяжелымъ давленіемъ ея деспотическаго механизма, сказались и на Украйнѣ въ катастрофѣ 1649 года, стершей въ конечномъ итогѣ съ лица земли нашу древнюю Кіевскую образованность и ея языкъ. Тѣмъ не менѣе — и это-то и является въ данномъ случаѣ настоящей «тенденціей дѣйствующей силы» — основной Leitmotiv и истинная душа «украинства», то, что даетъ ему удѣльный вѣсъ и даетъ силу его творческимъ струямъ, то, чѣмъ оно интересно и живо, заключается въ его западныхъ, а не восточныхъ элементахъ. Я уже указалъ на нѣкоторые изъ нихъ. Малороссъ, какъ и вообще эемледѣльцы всей Западной Россіи, есть, въ противоположность общиннику-великороссу, — прирожденный собственникъ; въ этомъ отношеніи онъ гораздо болѣе похожъ на французскаго, нѣмецкаго или итальянскаго крестьянина, чѣмъ на болѣе къ нему близкихъ по крови волжанина или жителя береговъ Оки. И эта черта кладетъ особый отпечатокъ на весь строй его мысли и чувства. Но повторяю: это вовсе не специфически-украинская, а вообще западно-русская черта, и притомъ западно-русская не въ этническомъ, а въ территоріальномъ смыслѣ этого слова, такъ какъ въ этомъ отношеніи являются одинаково «украинцами» не только бѣлорусъ, но и литовецъ и латышъ и эстонецъ и полякъ. Съ указанною чертою тѣсно связана другая. Малороссъ является, какъ и всѣ только что перечисленныя племена, типическимъ трудолюбивымъ земледѣльцемъ. Онъ дѣйствительно любитъ свою землю, чего отнюдь нельзя сказать, несмотря на него прославленную «жажду земли», про великоросса. Здѣсь не мѣсто разсматривать этотъ вопросъ. Скажу кратко, что несмотря на общераспространенное и рѣшительно ни на чемъ не основанное мнѣніе, великороссъ лишь по необходимости и чуть-ли не только изъ-подъ палки (крѣпостное право и принудительно введенное трехпольное хозяйство — въ немъ и родилась община) сталъ земледѣльцемъ. За послѣдніе сто лѣтъ, даже скорѣе за послѣдніе 50 лѣтъ, онъ распахалъ и опустошилъ огромное количество земель. Но въ сущности онъ не сдѣлался земледѣльцемъ и до сихъ поръ: голодъ былъ въ московской Руси хроническимъ явленіемъ огромнѣйшаго напряженія, и такъ это и осталось — въ Центрѣ и на Востокѣ — до нашихъ дней. [14] Да, насколько малороссъ и вообще западно-русскій крестьянинъ являются прирожденными эемледѣльцами, въ той-же степени великоросс — прирожденный-же анти-земледѣлецъ. Уже одно то, что великоросс смогь такъ тѣсно сжиться, слиться съ общиною — пусть введенной и принудительно, — что онъ сумѣлъ развить ее въ цѣлую систему, показываетъ, что онъ, въ сущности, совсѣмъ не земледѣлецъ. [15]

Я упомянулъ уже объ «утопаюшихъ въ вишневныхъ садахъ бѣлыхъ малороссійскихъ мазанкахъ». Безспорно, вызываемому ихъ видомъ чувству «Gemütlichkeit» — замѣтьте, что этаго слова вообще нѣтъ на русскомъ (т. е. великороссійскомъ) языкѣ — содѣйствуетъ въ большой степени и богатая, улыбающаяся и радостная украинская природа. Но, говоря вообще, природа Западной Россіи гораздо бѣднѣе и, въ огромномъ большинствѣ мѣстностей, — грустнѣе, угрюмѣе, безцвѣтнѣе природы Россіи восточной. Тѣмъ не менѣе весь строй и обиходъ народной жизни — народныя пѣсни и вѣрованія, нравы и обычаи, наконецъ самый home (этого слова также нѣтъ въ русскомъ языкѣ) западно-русскаго крестьянина и горожанина — въ неизмѣримо большей степени gemütlich, чѣмъ въ Центрѣ и на Востокѣ. Въ общемъ можно сказать, что психологія западно-руса, также поляка и литовца, есть психологія уже давно свыкшихся съ осѣдлымъ бытомъ людей; психологія-же великоросса есть до сихъ поръ, въ основной своей сущности, — психологія бродячаго племени.

И въ великорусской душѣ звучатъ порою, внѣ всякого сомнѣнія, струны своеобразной могущественной поээіи. Но въ этой душѣ есть очень много кое-чего и совершенно иного, напр., ничѣмъ порою не смягчаемой грубости, которую хочется назвать «первобытною» — хотя мы въ настоящее время уже знаемъ, что грубость не есть вовсе отличительная черта первобытныхъ племенъ. Эти-то и имъ подобные черты грубости, жестокости, нравственной косности, равнодушія и порою прямо бездушія — и мѣшаютъ часто добраться до поэтической стороны великорусской души. Напротивъ, поэтическій уклонъ души малоросса сразу бросается въ глаза. Можно даже сказать, что малороссы — одно изъ самыхъ поэтическихъ племенъ въ Европѣ. Даже польскіе писатели, признающіе, что, вообще говоря, польская Psyche представляетъ собою амальгаму польской души съ душою малороссійской, соглашаются и съ тѣмъ, что именно въ послѣдней заключается источникъ поэтическихъ струй Польскаго міра. Болѣе яркаго доказательства присутствія особыхъ поэтическихъ силъ въ малороссійской душѣ — невозможно и требовать. [15] Мягкость, нѣжность, добродушіе, и, наряду съ ними, столь-же органическіе юморъ и хитреца (столь отличные отъ великорусскихъ «зубоскальства» и «смекалки»!) — вотъ основные черты малороссіянина, излучающіяся и среди всѣхъ вообще племенъ Западной Россіи. Въ связи съ поэтическимъ уклономъ всей западно-русской жизни находится и значительное развитіе фантазіи въ Psyche ея населенія. Можно сказать, что среди него еще и теперь творится эпосъ, не говоря уже о томъ, что наши западныя рѣки до сихъ поръ полны русалками, а въ лѣсахъ и въ наши еще дни «дивъ кличетъ, сидя верху древа». Напротивъ, ментальность великоросса почти лишена фантазіи. Она часто у него столь-же бѣдна, какъ и его сѣрый, нищенскій быть. И потому это такъ, что его истинная религія, ощущаемая порою лишь ниже порога его сознанія, есть нигилизмъ. Наоборотъ, у малоросса, вообще у западно-руса (не въ пле-менномъ, а въ территоріальномъ смыслѣ, т. е. не только у славянъ) способность къ религіозному чувству, къ религіозной жизни — куда выше! Большинство святыхъ нашей церкви были западно-русы, и въ высшей степени вѣроятно, что, поскольку вообще можно было говорить о религіозности народа въ Центрѣ и на Востокѣ, эта религіозность была, во 1-хъ, весьма недавнимъ и, во-вторыхъ, весьма поверхностнымъ явленіемъ и вообще проростаніемъ сверху, а не органическимъ продуктомъ народной жизни.

Въ связи со всѣмъ предъидущимъ восточно-русская Psyche получила — далеко не со вчерашняго дня — въ нѣкоторомъ родѣ раціоналистическій уклонъ въ степени, совершенно неизвестной нашему Западу. Такъ-то и великороссійская грубость получаетъ порою «принципіальный», чуть-чуть что не «религіозный» характеръ: въ ней часто скрывается цѣлое «міровоззрѣніе». Съ другой стороны въ тѣсной связи съ вышеупомянутымъ раціонализмомъ великорусской души находятся ея органическіе унитаризмъ и соціализмъ. Вопросъ о великорусскомъ соціализмѣ сложенъ. Онъ не исключаетъ столь-же крайняго и анархическаго великороссійскаго индивидуализма. Обѣ эти характеристическія и, казалось-бы, полярно противоположныя черты великороссійской Psyche взаимно обуславливаютъ другъ-друга. И въ самомъ дѣлѣ: не уживались-ли великолѣпно оба эти теченія въ общинѣ? и не была-ли — исторически — вызвана къ жизни и сама община именно анархическимъ индивидуализмомъ предъидущей эпохи (подсѣчно-заимочное хозяйство)? [17] Но во всякомъ случаѣ оба эти восточно-русскія произрастанія, т.е. и соціализмъ и крайній анархическій индивидуализмъ, одинаково противны духу умѣреннаго, нормальнаго индивидуализма Западной Россіи. Настолько же противенъ заключенному въ ней духу своей «особности», духу мѣстной, повѣтовой и краевой, автономіи — въ немъ-то и заключена живая опора «украинства» — унитаристскій духъ Московскаго центра.

У малоросса, бѣлоруса, литовца, поляка, также эстонца и латыша, есть своего рода ограниченность и нѣсколько отталкивающее упрямство, которыхъ нѣтъ въ великороссѣ. Вообще можно сказать, что классическое выраженіе «широкая русская натура» мало примѣнимо къ западу отъ линіи Петербургъ-Херсонъ. Здѣсь вообще нѣтъ ни широкихъ волжскихъ горизонтовъ, ни раздолья Саратовскихъ и Самарскихъ степей. Но не эти-ли широкіе горизонты и заставляли часто Россію — расточать національныя силы? А съ другой стороны: не имѣла-ли западно-русская ограниченность горизонтовъ и хотѣній ту хорошую сторону, что она концентрировала и сберегала ихъ?

12.

Итакъ въ «Украинскомъ» вопросѣ скрыта совершенно иная, неизмѣримо болѣе широкая и болѣе глубокая національно-историческая проблема: вопросъ о субстанціальномъ и органическомъ противоположеніи всего вообще (не только «славянскаго») русскаго Запада — русскому Востоку. Основную ошибку перспективы, заключенную въ «украинскомъ» построеніи этой основной проблемы русской судьбы, нѣсколько смягчало то, что у насъ Востокъ дѣйствительно во многихъ отношеніяхъ — не только въ климатическомъ — такъ сказать «сѣверенъ», а Западъ — «юженъ». Потому-то и я находилъ возможнымъ въ началѣ этого очерка, усвоивъ на нѣкоторое время «украинскую» терминологію и приблизившись въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ къ «украинской» точкѣ зрѣнія, говорить о сѣверо-южномъ или, по крайней мѣрѣ, юго-западно-сѣверо-восточномъ противоположеніи. Тѣмъ не менѣе слѣдуетъ помнить — читатель вскорѣ увидитъ, какія крупныя послѣдствія связаны именно съ этою, единственно-правильною и единственно-реальною перспективою — что основное противоположеніе русской жизни, русской судьбы и русской души, въ смыслѣ «души Россіи», есть именно противоположеніе западно-восточное, а не какое-либо иное. «Хохолъ» дѣйствительно во многомъ противоположенъ великороссу. Но этого мало; но важно и интересно не это! Важно, что именно тѣмъ, въ чемъ хохолъ противоположенъ великороссу, онъ сходенъ со своими сосѣдями бѣлорусомъ, литовцемъ, полякомъ, также съ латышомъ и эстонцемъ. Не случайно, что именно эти этническія группы не захотѣли большевизма и что хохолъ долго, пока хватало силъ, боролся противъ него. Но даже тогда, когда онъ вынужденъ былъ сложить оружіе, онъ сумѣлъ силою пассивнаго сопротивленія, живымъ инстинктомъ широкихъ массъ населенія — до извѣстной степени смягчить и претворить, видоизмѣнить торжествующій большевизмъ. Послѣдній обернулся за Кіевомъ далеко не тѣмъ чудовищемъ, какимъ онъ родился и былъ вскормленъ въ Москвѣ. Да, линія Днѣпра есть для большевизма нѣкій мистическій предѣлъ.

И именно въ этомъ и заключается большое и дѣйственное значеніе маленькаго, ростомъ въ двѣ-три губерніи, «украинскаго» вопроса. Какъ вопросъ узко-украинскій, онъ не имѣтъ никакого смысла. Но онъ имѣтъ огромнѣйшій смыслъ, какъ вопросъ всероссійскій, какъ вопросъ Двухъ Россій. Въ этой постановкѣ проблемы — вытекующія изъ нея послѣдствія неисчислимы и заключенныя въ ней правда и сила могутъ двигать горами.

Я спѣшу оговориться, что эта обширная проблема не исключаетъ еще и маленькой, домашней, «Украинской» проблемы. Но опять-таки послѣдняя вовсе не есть національно-этническая проблема. «Украинскій», въ этомъ тѣсномъ смыслѣ, вопросъ есть вопросъ регіональный, т. е. территоріальный. Онъ имѣетъ въ виду не несуществующій «украинскій народъ», а вполнѣ реальную и опредѣленную территорію и ея очень смѣшанное по характеру населеніе. Прежняя имперская связь не была одинаково выгодна для всѣхъ областей Имперіи, и въ этомъ смыслѣ маленькій Украинскій вопросъ имѣетъ такое-же законное право на существованіе, какъ и вопросы о судьбѣ Прибалтійскаго, Литовскаго, Бѣлорусскаго и иныхъ «краевъ», мыслимыхъ, какъ провинціальныя (не «національныя» — они для этого не имѣютъ главнѣйшаго предусловія) автономіи. Но эти мѣстные вопросы — вопросы, въ концѣ концовъ, практической политики — не должны затемнять скрытой въ «Украинскомъ», въ обширномъ смыслѣ этаго слова, вопросѣ — основной проблемы русскаго бытія: западно-восточнаго противоположенія Двухъ Россій.

13.

Изъ сдѣланной мною выше (см. гл. 11) сравнительной характеристики западно-русскаго и восточно-русскаго народа читатель уже усмотрѣлъ, что малороссъ и бѣлорусъ во многихъ отношеніяхъ психологически болѣе близки къ литовцу, поляку и латышу, чѣмъ къ своимъ «кровнымъ» родственникамъ — великороссамъ. Но моя характеристика говорить и объ иномъ. Изъ нея видно, что западно-русъ является, такъ-же какъ и его сосѣди — литовецъ, полякъ и т. д., въ неизмѣримо большей степени «европейцемъ», чѣмъ великороссъ. Этимъ и объясняется крупная роль, которая выпала нашимъ западнымъ областямъ въ строительствѣ Имперіи, начиная съ Петра Великаго. Фактъ этотъ мало замѣченъ историками нашей культуры и государственности. Между тѣмъ онъ чрезвычайно показателенъ и краснорѣчивъ. Всѣмъ извѣстно, что Петръ и его наслѣдники повернули Россію лицомъ къ Западу и поставили краеугольнымъ камнемъ русскаго величія и русской культуры — западныя начала. Но дѣло въ томъ, что они при этомъ и въ самой Россіи опирались преимущественно на западныя ея области. И здѣсь была внутренняя логика. Эта политика велась не столько по заранѣе обдуманному плану, сколько вытекала изъ здороваго государственнаго инстинкта. Но она была необходимымъ pendant къ политикѣ Петербургскаго «окна въ Европу». Всѣмъ извѣстна крупная роль, которую играло въ строительствѣ Имперіи — «Имперія», въ моемъ смыслѣ, обрывается на рубежѣ царствованія Николая I и Александра II — Балтійское дворянство. Но немало дали въ эту эпоху Россіи и «Украйна» и вообще всѣ западно-русскія области — достаточно вспомнить имена Ягужинскаго, Потемкина, Разумовскихъ, Безбородко и Кочубеевъ, чтобы говорить только о наиболѣе крупныхъ дѣятеляхъ. А сколько стояло за ними второстепенныхъ! Но дѣло не только въ государственныхъ людяхъ, данныхъ Россіи ея западными областями. Вспомнимъ, что вскорѣ послѣ катастрофы 1649 года Кіевская образованность, въ лицѣ цѣлаго ряда наиболѣе блестящихъ ея представителей (Славинецкій, Лопатинскій, Яновскій, Яворскій, Прокоповичъ) переселилась въ Москву. Огромнѣйшее значеніе въ консолиданіи имперской жизни сыгралъ, наконецъ, самый фактъ инкорпораціи въ предѣлы Имперіи — Прибалтійскихъ губерній, Литвы и малороссійскихъ и бѣлорусскихъ земель, отторгнутыхъ Екатериною II отъ Польши. Только при этой Государынѣ дѣйствительно завершилось сліяніе «двухъ Россій», существовавшихъ раздѣльно — начиная съ XIV вѣка. Возсоединенныя и вновь присоединенныя западныя области уже самымъ фактомъ нахожденія въ предѣлахъ Имперіи сильно наклонили ея ось въ сторону Запада и къ Западу-же направили равнодѣйствующую имперской жизни. Онѣ чрезвычайно сильно вліяли на всю имперскую психологію и этимъ путемъ на самую національную душу Россіи. Имперія по самому своему существу была борьбою — отчего не сказать правды? — съ темными, разрушительными началами, съ хаосомъ и анархіей Великорусскаго духа, съ этнизмомъ Москвы. И въ этой борьбѣ надежнѣйшимъ союзникомъ Имперіи были именно наши новыя западныя области. При этомъ особую цѣнность придавало ихъ помощи и содѣйствію то, что они дѣлали и самую борьбу двухъ міровъ — не особенно замѣтною: благодаря ихъ молчаливому содѣйствію, огромнѣйшіе результаты достигались какъ бы сами собою. Такъ вовсе не великороссійскія, не «истинно-русскія» чувства права, порядка, дисциплины, лоялизма и красоты, такъ — черты настойчивости, выдержки и Ломоносовской «благородной упрямки», такъ цѣлый рядъ болѣе культурныхъ привычекъ и склонностей — становились постепенно «истинно-русскими» чувствами, чертами и привычками уже потому, что вносившіе ихъ въ обиходъ русской жизни не-великороссы были съ точки зрѣнія Имперіи, не знавшей, по крайнѣй мѣрѣ, въ потенціалѣ и идеѣ, ни вѣроисповѣдныхъ, ни національныхъ различій, такими-же «русскими», какъ и великороссы и уже, конечно, не меньшими, а даже большими — въ этомъ и заключалась живая магія «реформы Петра» — имперскими патріотами, чѣмъ они. И пусть Петровскія цѣли и даже Петровскіе методы были уже и въ старой Москвѣ, но потому-то эти цѣли и достигались Москвою въ весьма неполной мѣрѣ, что ея положительныя теченія подавлялись противоположными. И въ результатѣ Москва приблизилась вплотную къ катастрофѣ, отъ которой ее спасъ только Петръ. [18]

Здѣсь, конечно, прежде всего дѣйствовалъ самый духъ его подвига: зараженіе Россіи Европой. Родившаяся въ пламени Петровскаго сдвига Имперія нашла — въ этомъ и заключается ея чудо — синтезъ русской души, т. е. разрѣшеніе русскаго западно-восточнаго противоположенія. Но въ совершеніи этого чуда ей въ весьма значительней степени помогали сильные творческіе токи, шедшіе изъ нашихъ новыхъ, нынѣ въ двухъ третяхъ утраченныхъ, западныхъ областей. Русская душа перерождалась и непосредственно подъ ихъ вліяніемъ: участіе ихъ въ общеимперской жизни сливало токи западно-русской и восточно-русской души въ одинъ общеимперскій, всероссійскій, потокъ. При этомъ роль доминанты играли именно западныя его струи. Въ теченіе всего XVIII вѣка — это началось еще съ Сѣверной войны, и символомъ этого движенія и было столь осмѣянное, потому что непонятое, Екатерининское («Потемкинское») путешествіе по Днѣпру — Россія дышала преимущественно своими западными областями. Здѣсь покоилось — и въ буквальномъ, географическомъ и въ переносномъ, духовномъ, смыслѣ — реальное основаніе Петербургской пирамиды. И это продолжалось до средины XIX вѣка, т. е. до конца «Имперіи». [19] Великороссійскій черноземъ — въ XVIII и началѣ XIX вѣка три четверти его не были даже распаханы — получаетъ значеніе «типически-русской» мѣстности не ранѣе средины XIX вѣка, а «центръ населенности» переходитъ туда лишь въ самомъ концѣ его. И лишь въ эту эпоху Центръ и Востокъ дѣлаются центромъ и правительственной политики, а западныя области становятся «бракованными», какимъ-то случайнымъ и постороннимъ, не-русскимъ привѣскомъ къ тѣлу Россіи. Этотъ сдвигъ на Востокъ центра тяжести Имперіи и параллельный съ нимъ сдвигъ русской государственной мысли были, въ сущности, не чѣмъ инымъ, какъ отказомъ отъ «Имперіи» и торжествомъ этнизма, торжествомъ Великорусскаго духа. И дѣйствительно какъ разъ съ этой эпохи (средина XIX в.) начинается сначала медленное, а затѣмъ все болѣе быстрое разрушеніе самого соціально-политическаго зданія Имперіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и разложеніе ея идеи. Русская народная душа становится снова «великороссійской», т. е. революціонеркою. Но параллельно съ этимъ революціонируется — подъ вліяніемъ, главнымъ образомъ, славянофильскихъ идей — и сама имперская политика, лучше сказать — весь государственный строй: радикально перерождаются — его духъ, его внутреннее содержаніе, даже отчасти его формы и символы, и Россія поворачивается къ Европѣ спиной. И такимъ путемъ все приходитъ въ состояніе неустойчиваго равновѣсія, ликвидаціей котораго и явилась катастрофа 1917 года.

14.

«Украинизмъ» быль изобрѣтенъ врагами Россіи — и при томъ врагами лишь по недоразумѣнію и изъ политической близорукости, за которую они теперь жестоко наказаны — какъ средство ослабленія и разрушенія Россіи. Между тѣмъ тотъ-же украинизмъ, понятый какъ противоположеніе не несуществующего «украинскаго народа», а всего вообще русскаго Запада — русскому Востоку, несетъ въ себѣ здоровое зерно спасенія, возсозданія и усиленія Россіи. Мы не можемъ оставаться «великороссами» — это достаточно показали событія послѣднихъ пяти, лучше сказать, пятидесяти лѣтъ. Этотъ уклонъ уже привелъ насъ къ полной гибели — развѣ не есть полное не-бытіе, Нирвана — то, что происходитъ нынѣ за Днѣпромъ? Катастрофа, съ нами происшедшая, есть именно та катастрофа, которая грозила намъ въ XVII столѣтіи и отъ которой насъ тогда спасъ Петръ. И какъ тогда, такъ и теперь насъ можетъ спасти только западный духъ, ибо не чѣмъ инымъ, какъ оскудѣніемъ этого духа въ нашихъ душахъ и въ нашей жизни мы и погибли. Но «западный духъ» есть для насъ прежде всего западно-русскій духъ. Отсюда огромнѣйшая роль, которая выпадаетъ не только въ возсозданіи русской жизни, но и въ возсозданіи самой русской души — нашимъ, увы! отчасти уже «бывшимъ» западнымъ областямъ. Я не хочу касаться здѣсь политическаго, въ тѣсномъ смыслѣ, вопроса, какъ, когда и при какихъ условіяхъ возстановится нынѣ утраченная связь многихъ изъ этихъ областей съ Москвою и что это будетъ за связь: «имперская», или какая-нибудь иная? Всѣ эти техническіе юридическіе вопросы не столь важны, ибо живое содержаніе внесетъ въ эти юридическія формы — сама жизнь. Какъ она сложится, этого я, конечно, не знаю. Но я знаю твердо, что безъ помощи нашихъ западныхъ областей — Россіи, т. е. Русской земли и Русскаго духа, не возстановить. Но я знаю не только это. Я знаю и то, что западныя области, ихъ духъ, ихъ культура, ихъ вѣковые навыки и психологія и, наконецъ, самые ихъ люди — получатъ, если и не преобладащее, то, во всякомъ случаѣ, очень большое значеніе въ будущей Россіи. Мнѣ вообще кажется, что русской столицей, центромъ національныхъ духа, культуры и власти, не смогутъ остаться ни Петербургъ, ни Москва.

Я вижу будущую русскую столицу даже не въ Кіевѣ, а, напр., гдѣ-нибудь возлѣ Минска, можетъ быть еще дальше на Западѣ: иначе въ поры омертвѣлаго тѣла Россіи не пройдетъ западный духъ. И это есть именно то, что въ свое время сдѣлало необходимымъ — это былъ вовсе не «капризъ» Петра — перенесеніе столицы въ Петербургъ.

Но всѣхъ этихъ, открываемыхъ «украинскимъ» движеніемъ, горизонтовъ, конечно, не видятъ, не могутъ видѣть наши унитаристы. Пойти путемъ, который я только что намѣтилъ, значило-бы съ ихъ точки зрѣнія, — «потерять Россію», чуть-ли не «измѣнить» ей. Съ моей-же точки зрѣнія это именно и значитъ — быть ея вѣрнымъ сыномъ и найти ее. Ибо духъ Россіи, духъ «Имперіи» на русскомъ Западѣ, а не на русскомъ Востокѣ.

15.

Я нашелъ у кн. Волконскаго одно чрезвычайно типичное мѣсто, которое даетъ мнѣ поводъ заключить этотъ очеркъ тѣмъ-же, чѣмъ я началъ его, т. е. небольшой филологической справкой. Противополагая два существующія въ современномъ русскомъ языкѣ имени для обозначенія нашей страны (Русь и Россія) и образованныя отъ нихъ прилагательныя (русскій и россійскій), князь поясняетъ, что послѣднее употребляется нынѣ въ торжественныхъ формулахъ оффиціальнаго языка, а ранѣе употреблялось «въ напыщенномъ стилѣ XVIII вѣка». Затѣмъ онъ говорить: «въ слово Русь вкладывается чувство любви, горести и радости; въ словѣ россійскій чувствуется присутствіе имперіалистской идеи; въ словѣ-же Россія звучитъ спокойное, дѣловое обозначеніе».

Какъ характеристика психологіи того поколѣнія, къ которому мы съ кн. Волконскимъ имѣемъ несчастіе принадлежать, эта характеристика превосходна. Но вмѣстѣ съ тѣмъ князь сдѣлалъ, самъ того не подозрѣвая, въ только что цитированныхъ мною словахъ — великолѣпный анализъ всей нашей эпохи имперскаго разложенія и указалъ, самъ того не желая, на тѣ силы нашей жизни, который привели къ нему. Да, кн. Волконскій безусловно правъ, что большинство изъ насъ дѣйствительно думало и чувствовало такъ, какъ онъ говоритъ. Но потому-то мы и погибли, что думали и чувствовали такъ… И, во-первыхъ, почтенный авторъ многаго не договариваетъ въ своей блестящей, несмотря на нѣкоторую ея сбивчивость, характеристикѣ. Такъ онъ забываетъ пояснить, что давно забытое старое имя Русь было введено въ обиходъ, въ качествѣ поэтическаго архаизма, — лишь въ XIX вѣкѣ, приблизительно въ тоже время, когда у насъ возродилось — также въ качествѣ поэтическаго архаизма — и имя Украйна. Но поэтическіе архаизмы видимо habent sua fata — имѣютъ свою судьбу. Мы видѣли это на примѣрѣ «Украйны», и тоже случилось и съ «Русью». Она не замедлила вступить въ оппозицію «Россіи» и расколола психологически на двѣ части русскую душу и русскій міръ. Князь не говоритъ прямо объ имени «Россія», что оно стало выраженіемъ «имперіалистской идеи» [20] — онъ говоритъ это о прилагательномъ «россійскій». Но такъ какъ это прилагательное находится сь существительнымъ, изъ котораго оно образовано (Россія), въ ближайшемъ родствѣ, то ясно, что «имперіалистскій» смыслъ слова «россійскій» перелился, хотя-бы въ нѣкоторой степени, и въ самое имя Россія. Съ другой стороны Россія есть «спокойное, дѣловое обозначеніе». Но на языкѣ психологіи «спокойный» и «дѣловой» значитъ — безразличный. Такъ-то имя «Россія» понемногу отошло отъ народной души: оно стало представлять что-то — пусть хоть немного — чуждое, «имперіалистское», слишкомъ оффиціальное и сухое и потому-то оно и потускнѣло въ народной душѣ.

Все это есть не что иное, какъ отраженіе вь самомъ языкѣ того сдвига, который одновременно происходилъ во всѣхъ сферахъ русской жизни, т. е. отраженіе разложенія Имперіи.

Я спѣшу оговориться, что процессъ омертвѣнія въ языкѣ слова «Россія», какъ обозначенія живой сущности страны и народа, далеко не дошелъ до завершенія. [21] Но если «Русь» не вполнѣ вытѣснила вь повседневномъ обиходѣ «Россію», то производные отъ первой русскій, русскіе (въ смыслѣ существительнаго, какъ обозначеніе народа) вполнѣ вытѣснили производное отъ второй — Россіянинъ (Россіяне). И исторія этого слова — кн. Волконскій не упоминаетъ о немъ — еще яснѣе обнаруживаетъ намѣченный мною выше національно-психологическій процессъ. Мы теперь говоримъ Россія — русскій и даже не замѣчаемъ, что эти выраженія не находятся другъ съ другомъ въ генетической связи. Между тѣмъ правильно образованнымъ отъ имени страны «Россія» именемъ народа будетъ не «русскіе», а «Россіяне»; «русскіе»-же образовано отъ имени «Русь». И дѣйствительно: когда вспыхнуло и сразу ярко разгорѣлось въ сознаніи и сердцѣ нашихъ предковъ слово «Россія», то они сразу-же назвали себя — грамматически вполнѣ правильно — Россіянами. Это случилось при Петрѣ: имя «Россія» — ровесникъ Имперіи и по дѣйственной своей сущности однозначуще съ ней. [22] Имя «Россіянинъ», вѣроятно, кажется кн. Волконскому еще болѣе «напыщеннымъ», чѣмъ родственное ему прилагательное россійскій. Но это-то и показываетъ, что люди его поколѣнія перестали чувствовать себя «Россіянами» и превратились въ «русскихъ». Между тѣмъ наши предки XVIII вѣка называли себя «Россіянами» именно потому, что вкладывали въ слово «Россія» — любовь. Для нихъ это слово не было «спокойнымъ и дѣловымъ» — холоднымъ словомъ. Какъ много значили слова «Россія» и «Россіянинъ» — для Петра! Вспомнимъ Полтавскій приказъ! Какую любовь, какую страсть вкладывалъ онъ въ эти имена! Поколѣніе-же кн. Волконскаго вложило любовь въ слово «Русь», и такъ-то мы перестали звать себя Россіянами и назвали себя вновь — русскими. И только въ тяжелой атмосферѣ этого перерожденія языка, являющегося лишь симптомомъ болѣе глубокой болѣзни самой національной души, могли у насъ родиться, въ концѣ XIX вѣка, столь нелѣпые лозунги, какъ, напр., «Россія — для русскихъ». Сказать: Россія — для русскихъ — это значитъ просто не понимать, что такое Россія. Ибо «Россія», какъ показываетъ сама грамматика, можетъ-быть только для «Россіянъ», а никакъ не для «русскихъ». И дѣйствительно: «Россіянами» были для нашихъ предковъ и казанскій татаринъ и прибалтійскіе уроженцы — нѣмецъ, эстонецъ и латышъ, — и житель западныхъ областей — полякъ и «другъ степей — калмыкъ». И это-то все и сгубилъ археологическій неологизмъ «Русь». Онъ превратилъ нашъ сознательный, мужественный и яркій имперскій патріотизмъ въ неопредѣленный, полу-инстинктивный, кисло-сладкій («горести и радости» кн. Волконскаго) этнизмъ.

Да, въ концепціи Россія — Россіяне была не только одна любовь: въ этой концепціи была и огромнаго напряженія сила. То, что слова Россіянинъ и россійскій кажутся намъ «напыщенными», показываетъ только то, что мы перестали понимать героическое. Эпоха «напыщеннаго стиля XVIII вѣка» — она-же была эпохою нашей «великой трагедіи» — была прежде всего героическою эпохой. И поэтому-то, — если и не созданное этою эпохою — то, во всякомъ случаѣ, усвоенное именно ею и претворенное ею въ жизнь слово Россія было, какъ и само выражаемое имъ понятіе, героическимъ словомъ. Но по мѣрѣ того, какъ оно теряло героическій и получало, говоря языкомъ кн. Волконскаго, «спокойный, дѣловой» характеръ, переставалъ быть героическимъ — къ сожалѣнію, не дѣлаясь одновременно «спокойнымъ и дѣловымъ» — и называемый именемъ Россіи народъ. Такъ-то онъ и превратился изъ «россійскаго» въ русскій, и самъ терминъ «россійскій» сталъ звучать для него «слишкомъ оффиціально».

16.

Въ числѣ утвержденій украинистовъ есть и такое: Московская Русь никогда не называлась однимъ общимъ именемъ съ «Украйной». Въ такой формѣ это утвержденіе есть ложь. Но такую-же, если не прямую ложь, то, во всякомъ случаѣ, большую натяжку представляетъ собою и противоположное утвержденіе унитаристовъ: Московская Русь всегда называлась общимъ именемъ съ нашими юго-западными областями. Нарѣчія никогда и всегда объясняются въ обоихъ случаяхъ лишь страстностью, запальчивостью и ожесточеніемъ спора. На самомъ дѣлѣ такая эпоха, когда съ одной стороны Московская, а съ другой — Юго-западная, Днѣпровская, Россія назывались разными именами — дѣйствительно была. Въ этомъ украинисты дѣйствительно правы, но только то имя, которое продолжало тогда жить на Днѣпрѣ, было вовсе не возрожденное въ срединѣ XIX вѣка, въ качествѣ поэтическаго архаизма, имя «Украйна», а именно унаслѣдованное отъ древности имя «Русь». И это-то самое имя затуманилось, померкло, перестало жить на Москвѣ, постепенно исчезнувъ изъ ея обихода. Эпоха, когда происходилъ въ языкѣ и Psyche Москвы этотъ процессъ, суть XV, XVI и XVII вѣка.

Унитаристы — въ частности и кн. Волконскій — доказываютъ противоположное тѣмъ, что имя «Руси» сохранилось въ титулѣ Московскихъ государей: всея Руси Самодержецъ.

Но развѣ неиэвѣстно, что всѣ вообще титулы крайне консервативны по самой своей природѣ? Развѣ не сохранилъ, напр., до сихъ поръ титулъ «короля Іерусалимскаго» — итальянскій король? Но развѣ изъ этого слѣдуетъ, что онъ царитъ надъ Іерусалимомъ, или что его подданные принадлежатъ къ «Іерусалимской» націи? Такъ-то и присутствіе въ титулѣ московскихъ Великихь Князей и царей имени «Русь» нисколько не доказывает» того, что московскіе цари въ XVI—XVII вѣкахъ царили надъ «Русью». Напротивъ, это имя давно уже обмирало на Москвѣ. Я вполнѣ допускаю, что титулъ государей имѣлъ на Москвѣ такъ сказать програмное значеніе. Но въ Москвѣ смотрѣли на эту программу не съ обще-русской, а — эта психологическая тонкость чрезвычайно важна — съ московской точки зрѣнія. Другими словами, въ титулѣ государя заключался тогда на Москвѣ извѣстнаго рода, какъ мы сказали-бы теперь, — тактическій пріемъ… Слово «русскій», конечно, сохранилось и на Москвѣ. Но это не было обозначеніемъ живой сущности страны и народа, не было живымъ именемъ націи, образовавшейся на Москвѣ. Между тѣмъ «Москва» именно и была и чувствовала себя «націей». Московскіе люди такъ и называли себя — московскими людьми. А жителей Днѣпровской Руси они называли «черкасами» и мало отличали ихъ, несмотря на единство крови и вѣры, отъ поляковъ и даже «татарвы».

Съ Петромъ умираетъ у насъ старая, «Московская», и рождается новая «нація». Какая? Русская? Нѣтъ, не русская, а «Россійская»! — слова Русь и русскій покрываются въ Петербургѣ еще болѣе густымъ туманомъ, чѣмъ они были покрыты въ царской Москвѣ. Слово «Русь» совершенно погибаетъ въ немъ, чтобы воскреснуть только чрезъ полтораста лѣтъ, въ срединѣ XIX вѣка. Слово «русскій» сохраняется, но дѣлается словомъ, выражаясь языкомъ Ломоносова, «средняго», если не прямо «низкаго штиля». Мы теперь смѣемся надъ «высокимъ штилемъ» нашихъ предковъ XVIII и начала XIX вѣка — онъ намъ кажется «напыщеннымъ», «неестественнымъ» и «книжнымъ». Но для нихъ этотъ «штиль» былъ естественнымъ стилемъ. Они дѣйствительно были людьми высокаго стиля; они чувствовали его въ себѣ и жили имъ. И только поэтому они могли создать «Россію». Они дѣйствительно чувствовали себя «Россіянами». Это имя заключало въ себѣ, какъ и имя Россіи, цѣлую программу и предвосхищало судьбу. Лучше сказать, это была программа, осуществленная въ судьбѣ. И поэтому-то у нихъ не могло быть никакого разрыва, какъ это сдѣлалось впослѣдствіи, между «любовью» Руси и «оффиціальностью» Россіи. Оффиціальная Россія была для нихъ единственно истинной Россіей, и потому-то они и были и чувствовали себя Россіянами. И повторяю: именно этимъ, т. е. живымъ чувствомъ и сознаніемъ Россіи, они могли создать въ какихъ-нибудь полвѣка — русскую славу, русскую культуру и русское величіе. Эта Россія, ихъ Россія, не могла не родить и высокій стиль.

Въ XIX вѣкѣ начинается поворотъ и какъ разъ обратный Петровскому сдвигъ: въ словѣ «Россійскій» рѣзко обозначается «оффиціальный», противоположный «народному», оттѣнокъ, и отъ него отлетаетъ «любовь»; слово-же «Россіянинъ» совсѣмъ исчезаетъ изъ языка. Нарождается новая Россія, которая уже не хочетъ звать себя Россіей, а называетъ себя — «Русь». [23] Такъ-то на исторіи этихъ словъ мы можемъ прослѣдить и исторію зарожденія, созрѣванія и разложенія «Имперіи» и, въ частности, весь тотъ процессъ измѣненія всего ея живого существа, идеи и дѣйствія, а вмѣстѣ съ тѣмъ и коренного измѣненія въ глубинѣ народной души, который я охарактеризовалъ въ концѣ 13 главы. Это былъ сдвигъ отъ націи — Имперіи къ темному этнизму и вмѣстѣ съ тѣмъ поворотъ отъ Запада на Востокъ. Но по своему историческому дѣйствію и по интимнѣйшей своей сущности этотъ сдвигъ и поворотъ были не чѣмъ инымъ, какъ возвращеніемъ отъ порядка и устроенія — въ анархію и первобытный хаосъ. Такъ-то начавшаяся съ самой зари нашей исторіи борьба этихъ противоположныхъ началъ закончилась въ 1917 году побѣдою вторыхъ.

И если слова могутъ губить, а, къ сожалѣнію, въ нихъ несомнѣнно заключается нѣкая, порою весьма могущественная, магическая сила, — то нѣтъ слова, которое причинило-бы нашему бытію, какъ націи, и вообще силѣ и правдѣ Россіи бо́льшаго вреда, чѣмъ архаическое слово «Русь». Археологическія реконструкціи всегда въ высшей степени опасны. И такою реконструкціей, въ сущности, и была вся нынѣ погибшая Россія нашихъ славянофильскихъ, сумеречныхъ десятилѣтій.

1922

[1] Языкомъ называютъ говоръ, свойственный цѣлой націи.

Діалектомъ (нарѣчіемъ) называютъ говоръ, распространенный въ какой-либо обширной области и лишь незначительно отличающійся отъ сосѣднихъ говоровъ, такъ что говорящіе на разныхъ діалектахъ понимаютъ другъ друга.

Историческое замѣчаніе. Въ томъ случаѣ, когда одинъ изъ нѣсколькихъ родственныхъ діалектовъ получаетъ явное преобладаніе вслѣдствіе значительнаго литературнаго развитія, вызываемаго обыкновенно политическими обстоятельствами, всѣ остальные діалекты того-же языка обращаются въ patois (просторѣчіе). Діалекты вовсе не суть измѣненныя формы одного и того-же языка. Литературный яаыкъ націи есть лишь одинъ изъ ея діалектовъ, достигшій первенства между всѣми остальными. Лишь только этотъ литературный языкъ сформировался, лишь только онъ родился изъ какого-нибудь діалекта, остальные родственные діалекты приходятъ въ упадокъ. Они сохраняютъ лишь значеніе мѣстныхъ говоровъ, которыми пользуются только въ разговорѣ и которые употребляютъ лишь провинціальные писатели и поэты.

[2] Когда этотъ послѣдній (т. е. діалектъ Иль-де-Франса) возвысился до значенія литературнаго языка Франціи, три остальныхъ (т. е. бургундскій, пикардскій и норманскій діалекты) обратились въ простые patois (просторѣчіе).

[3] Обособленіе «Русиновъ» (Rutheni) и противопоставленіе имъ «Русскихъ» являются, съ точки зрѣнія русскаго языка, явной нелѣпостыо Частица ин является въ словѣ рус-инъ не чѣмъ инымъ, какъ суффиксомъ единственнаго числа (ед-инъ, одинъ = unus). Множественное число отъ русинъ будетъ не русины, а русскіе (или Русь). Послѣдній терминъ употребляется и въ территоріальномъ («Русская Земля») и въ собирательномъ смыслѣ: люди, живущіе въ этоі землѣ. Таково словоупотребленіе всѣхъ нашихъ древнихъ памятниковъ. Встрѣчаются въ нихъ, для обозначенія «русскихъ», и другіе термины, напр., «Русичи»; но, во всякомъ случаѣ, не «русины». Всѣхъ этихъ тонкостей русскаго языка, конечно, не знали средневековые западно-европейскіе латинисты, создавшіе слово Rutheni. Они слышали имя «Русинъ» (въ единственномъ числѣ) и передали его фонетически довольно близко: Ruthenus. А отъ Rhuthenus нельзя было по-латыни иначе образовать множественнаго числа, какъ Rutheni, тѣмъ болѣе, что во всей этой передаче они, въ сущности, воспользовались уже существовавшимъ въ латинскомъ языке словомъ: имя Rutheni вcтречается уже у Цезаря — для обозначенія одного изъ племенъ Галліи. А отъ названія Rutheni уже само собою образовалось Ruthenia, какъ имя занимаемой этимъ народомъ территорін. Но вотъ что важно: ни названіе народа Rutheni, ни имя территоріи Ruthenia никогда не относились, въ средневѣковой латыни, исключительно къ южно-русскому народу и занимаемой имъ территоріи, т. е. къ тому что «украинская» пропаганда выдѣляетъ нынѣ изъ остальной Россіи. Напротивъ, оба термина относятся въ памятникахъ ко всему русскому народу, ко всей Русской землѣ, т. е. одинаково къ сѣвернымъ и къ южнымъ (относимымъ нынѣшней пропагандой къ «Украйнѣ») ея частямъ. Такъ папа Юлій III называетъ въ 1550 году Ивана Грознаго — universorum Ruthenorum imperator. Изъ этого видно, что Ruthen-aми были и обитатели центральной и восточной Россіи — они-то и были подданными Грознаго, а то, что нынѣ украйноманы называютъ «Украйной», не было даже подвластно ему. И силы этого аргумента нисколько не ослабляетъ то, что «universorum Ruthenorum» стало, въ извѣстную историческую эпоху, переживаніемъ (см. стр. 116). А съ другой стороны именемъ Rutheni назывались и жители сѣверо-западныхъ русскихъ областей: такъ титулъ Гедимина былъ — rex Litvinorum et Ruthenorum multorum. Выраженіе-же Ruthenia встрѣчается въ латинскихъ памятникахъ вообще крайне рѣдко. Слѣдуетъ такжо отмѣтить, что, наряду съ названіями Ruthenia и Rutheni, весьма часто встрѣчаются въ памятникахъ и выраженія: Russia, Russi, Ruzi и Rusci. Такъ мы узнаемъ изъ западныхъ хроникъ, что къ императору Отону I прибыли legati Hellenae (христіанское имя княгини Ольги) reginae Russorum. Въ 1006 году нѣмецкій миссіонеръ Бруно былъ въ Кіевѣ у Св. князя Владимира. Онъ называетъ его, въ письмѣ къ императору Генриху II,— senior Ruzorum. Въ 1075 г. папа Григорій VII называегъ князя Изяслава — rex Rusorum. Всѣ названные русскіе государи правили именно изъ «Украйны» — украинисты и считаютъ ихъ «украинскими» государями. Но цитированные документы показываютъ вполнѣ ясно, что народъ, которымъ они правили, былъ не «рутенскимъ» (онъ, конечно, былъ и не украинскимъ), а русскимъ народомъ, т. е. что Rutheni и Russi суть исторически полные синонимы. И то же можно сказать и объ имени территоріи. Вся русская территорія, т. е. со включеніемъ и «Украйны», называется въ западныхъ памятникахъ не только Ruthenia, но и Russia. Такъ булла папы Гонорія III адресована universis regibus Russiae.

[4] Данный, не особенно серьезный, унитаристскій аргументъ весьма усиливаютъ сами украинисты, усиливаютъ тѣмъ, что отвѣчаютъ на него явнымъ подлогомъ. Такъ, желая доказать во что-бы то ни стало особую «древность» своей терминологіи, они ссылаются на два мѣста Кіевской и Галичской лѣтописи, гдѣ, подъ 1187 и 1213 годами, слово «украйна» употреблено будто-бы уже въ значеніи «собственнаго» имени. Но достаточно прочесть внимательно оба эти мѣста, чтобы видѣть, что слово «украйна» является тамъ въ смыслѣ нарицательнаго имени (приграничная мѣстность), т. е. что эти два мѣста не только не подкрѣпляютъ, но прямо опровергаютъ «украинскую» теорію.

[5] См. примѣчаніе на стр. 77.

[6] «Украйна» было полузабытымъ историческимъ терминомъ. Онъ вновь началъ входить въ употребленіе лишь въ XIX вѣкѣ, преимущественно въ литературѣ, въ качествъ поэтическаго архаизма, который сталъ употребляться наряду съ общепринятымъ выраженіемъ Малороссія (Черниговская и Полтавская губерніи и оффиціально назывались «Малороссійскими» вплоть до конца Имперіи). Что касается выраженій «украинецъ», «украинцы», то они почти не употреблялись до самаго 1917 года — ни въ качествѣ означенія человѣка, живущаго на «Украйнѣ», ни тѣмъ менѣе въ смыслѣ имени особаго «украинскаго» народа. Вся эта новая терминологія почти не выходила изъ тѣсныхъ предѣловъ украинистскихъ круговъ. На «Украйнѣ» былъ своего рода провинціализмъ, стоявшій въ оппозиціи къ имперскому централизму. Но даже люди, окрашенные въ цвѣта этого провинціализма, называли себя «малороссами», а не «украинцами».

[7] Переводъ этbхъ строкъ помѣщенъ въ началѣ статьи.

[8] Какъ извѣстно, значительное число польскихъ дворянскихъ родовъ — чисто-русскіе по просхожденію.

[9] Такъ-то и закатъ провансальской письменности и культуры тѣсно связанъ съ демократизаціей южно-французскаго дворянства. Центръ образованнности передвинулся на сѣверъ, гдѣ сохранилась аристократія.

[10] Если стоять на точкѣ зрѣнія исключительно корней словъ, то можно доказывать сходство и «одинаковость» русскаго языка и съ болгарскимъ и съ сербскимъ и съ польскимъ и съ другими славянскими языками: какъ извѣстно, большинство корней словъ всѣхъ этихъ языковъ — общіе съ русскимъ языкомъ.

[11] La vérité historique et la propagande ukraïnophile, Rome, 1920.

[12] Большую роль съиграеть, несомнѣнно, въ этомъ отношеніи истекшая война, поставившая впервые лицомъ къ лицу, въ динамическомъ напряженіи, направленномъ на защиту общаго отечества, — представителей самыхъ другъ отъ друга отдаленныхъ мѣстностей политически уже полвѣка «объединенной», но во многихъ отношеніяхъ продолжавшей жить разъединенно, Италіи. Войны вообще являются крупнымъ языкообразующимъ факторомъ. Такъ извѣстно, что индустани, служащій до нашихъ дней международнымъ языкомъ для многочисленныхъ племенъ Индіи, возникъ въ лагерѣ Тамерлана. Такъ и фрацузскій языкъ и даже сама французская нація, въ извѣстномъ смыслѣ, родились во время Крестовыхъ походовъ. Особенно важенъ былъ въ этомъ отношеніи Второй крестовый походъ; можно сказать, что французскій языкъ родился, въ извѣстномъ смыслѣ, подъ стѣнами Сенъ-Жанъ д’Акра и Іерусалима.

[13] Возможно, что въ последней и окончательной своей сущности настоящее противоположеніе есть все-таки сѣверо-южное, а не какое-либо иное. Ариманъ (хаосъ) есть сѣверный духъ, а не восточный, и потустороннесть представлялась древнему міру не въ образѣ Нила и Евфрата — развѣ не были ихъ наслѣдниками Алфей и Тибръ? — и даже не въ образѣ сказочного Гидаспа, а въ образѣ Ultima Thule и Гипербореевъ. И не такъ ли и въ новомъ мірѣ: Императорскій Петербургъ свѣтлыхъ десятилѣтій, Петербургъ de la Grande époque былъ близокъ, совсѣмъ близокъ къ Берлину, и Вѣна была недалека отъ Парижа и даже Мадрита. Напротивъ, Фландрія, разумѣется, не во всѣхъ, а лишь въ нѣкоторыхъ ея элементахъ, безгранично далека — метафизически и психологически — отъ Провансальско-Пиренейскаго міра, хотя отстоитъ отъ него всего въ нѣсколькихъ стахъ километровъ и вѣками входитъ въ одну и ту-же, казалось-бы, культуру, даже въ одно и тоже національное тѣло. Но духъ Фландріи скорѣе сѣверный, норскій, скандинавскій. Что касается самой Скандинавіи, то въ ней есть, разумѣется, и «западные» элементы (въ Россіи она вообще всегда дѣйствовала въ качествѣ «Запада»), но все-же она по существу своего духа весьма отлична отъ Запада. Она есть именно «Скандинавія», т. е. Сѣверъ… Но я оставляю вопросъ объ этомъ большомъ, обще-европейскомъ, метафизическомъ и психологическомъ противоположеніи открытымъ и говорю только, что въ русской своей проэкціи оно есть противоположеніе западно-восточное.

[14] Это, конечно, не исключаете даровитости великоросса, но только — не въ земледѣльческой сферѣ. Датскій путешественнкъ Haven, посѣтившій Россію въ сороковыхъ годахъ XVIII вѣка, былъ пораженъ неспособностью русскихъ крестьянъ къ земледѣлію. Но вмѣстѣ съ тѣмъ вотъ что онъ говоритъ о нихъ: «Русскій — болѣе еврей, чѣмъ всѣ евреи, вмѣстѣ взятые, въ томъ смыслѣ, что онъ болѣе всѣхъ людей на свѣтѣ обладаете коммерческимъ геніемъ. Дайте крестьянину два рубля; онъ сейчасъ-же откроетъ лавочку и въ нѣсколько дней удесятеритъ свой капиталь». Несмотря на нѣсколько парадоксальную форму этой сентенціи, въ ней, конечно, больше правды, чѣмъ во всѣхъ тѣхъ сантиментальныхъ глупостяхъ, который писались о великорусскомъ крестьянинѣ за послѣднія 50 лѣтъ. Острый взглядъ пытливаго иностранца разглядѣлъ вѣрно. Какъ купецъ, великороссъ не уступитъ еврею, и именно хищническій, ростовщическій характере всегда имѣло и земледѣліе великорусскихъ крестьянъ.

[15] Можно сказать, что анти-земледѣльческій, неземельный характеръ великорусскаго крестьянина отражаетъ весьма ярко — самъ нашъ языкъ. Русское слово «земледѣлецъ», соотвѣтствующее латинскому agricola и французскому agriculteur, есть, какъ и эти, послужившія ему образцами, имена, — сложное слово. И, какъ и большинство сложныхъ словъ, оно есть сочиненное, не родившееся органически, а потому и не яркое, книжное слово. Таково-же и однозначущее съ нимъ слово «хлѣбопашецъ». Но въ высшей степени характерно, что русскій языкъ такъ и не выработалъ почвеннаго, жизненнаго, физіономическаго имени для обозначенія человѣка земли, соотвѣтствующаго французскому paysan и итальянскому contadino, прямо указывающимъ на признакъ земельной осѣдлости (pays, contado), или хотя-бы нѣмецкому Bauer, отмѣчающему яркій земледѣльческій признакъ (=сѣвецъ). Русскій-же «paysan» называетъ себя крестьяниномъ, т. е. христіаниномъ, именемъ, не заключающимъ въ себѣ ни малѣйшего намека на землю или земледѣліе: своего рода «гражданинъ вселенной»! Таковъ-же и эквивалентъ «крестьянина» — мужикъ. «Мужикъ» (мужъ, мужчина) просто значитъ человѣкъ, въ смыслѣ противоположенія женщинѣ (баба) и съ указаніемъ на неполноту свойствъ мужа: «мужикъ» есть нѣчто приближающееся къ «мужу», нѣчто похожее на «мужа», мужеобразное, но все-же не имѣющее всѣхъ свойствъ и чертъ мужества. Во всякомъ случаѣ, и въ словѣ «мужикъ», какъ и въ словѣ «крестьянинъ», ничто не указываетъ на землю или земледѣліе. Наоборотъ, то слово, которое, казалось бы, имѣло всѣ шансы стать у насъ эквивалентомъ Bauer-а и paysan-a (землякъ), получило совершенно иное, специфическое значеніе. Такъ отвѣчаетъ на вопросъ о характерѣ народа самъ его языкъ… Любопытно съ другой стороны и то, что употребляемый въ Малороссіи выраженія землеробъ, хлиборобъ, хотя они и суть, подобно «земледѣльцу» и «хлѣбопашцу», — сложныя, т. е. книжныя по происхожденію, слова, все-таки прочно укоренились въ психологіи малороссійскаго крестьянина, охотно называющаго себя этими именами.

[16] См. Stanislas Smolka, Les Ruthènes, p. 446 et passim.

[17] Вопросъ о «соціализмѣ» общины сложенъ не только потому, что въ ней совмѣщается немало совершенно различныхъ и даже противоположныхъ другъ другу силъ и теченій, но и потому, что въ самое понятіе соціализма можетъ сплошь и рядомъ вливаться совершенно различное содержаніе, не исключая діаметрально противоположныхъ сущностей и чертъ, — смотря по тому, разумѣется-ли подъ нимъ идея первенства общаго интереса предъ частнымъ (въ этомъ и заключается его живой и творческій принципъ), или стремленіе къ «соціальной справедливости», неизбѣжной формой котораго является «классовая борьба», обращающая самый соціализмъ въ силу разрушительную и ярко антисоціальную (владычество класса). Что касается общины, то для того, чтобы нѣсколько выпрямить связанную съ нею и весьма запутанную перспективу и для того, чтобы понимать, въ какомъ смыслѣ въ ней заключенъ «соціализмъ», важно помнить следующее:

  1. Живая практика Великорусской общины отнюдь не исключала, а, наоборотъ, въ высшей степени содѣйствовала самой беззастѣнчивой и радикальной «капиталистической эксплуатаціи». Извѣстная Столыпинская фраза о «ставкѣ на сильныхъ» объясняется лишь глубокимъ непониманіемъ общинныхъ отношеній. «Сильнымъ» наша община отнюдь не была страшна, съ этой точки зрѣнія все Столыпинское аграрное законодательство было скорѣе ставкою на слабыхъ, чѣмъ на сильныхъ.
  2. Но представляя собою превосходную почву для развитія крайняго и въ обстановкѣ общинныхъ отношеній — неизбѣжно анархического и паразитнаго индивидуализма (замѣчено еще Бакунинымъ — въ извѣстномъ письмѣ къ Герцену), наша община послѣднихъ десятилѣтій представляла собою вмѣстѣ съ тѣмъ и рудиментарную и грубую форму соціализма (идея душевого надѣла и практика т. назыв. «общихъ передѣловъ»). Но эта идея, т. е. идея о правѣ всякой «души», отъ рожденія до смерти, на землю, была нашей исторической Великороссійской общинѣ вполнѣ чужда (какъ была чужда ей и практика «общихъ передѣловъ»). Общинная (душевая) теорія была у насъ выработана куда ранѣе таковой-же практики! Наша старая тягловая община XVII и XVIII столѣтій стала превращаться въ душевую лишь начиная со средины XIX вѣка, лучше сказать, въ концѣ его, и главнымъ образомъ — подъ вліяніемъ славянофильскихъ идей. Славянофилы увидали въ старой, дореформенной общинѣ то, чего въ ней совершенно не было, т. е. осуществленіе идеи соціальной уравнительности. Увидали потому, что хотѣли найти въ русской общинѣ разрѣшеніе мучившаго уже тогда Европу соціальнаго вопроса. Отраженіемъ ихъ взглядовъ и явилась извѣстная книга Гакстгаузена, имѣвшая въ свою очередь огромнѣйшее вліяніе на послѣдующее (начиная съ 60-хъ годовъ прошлаго столѣтія) превращеніе — бюрократическимъ путемъ — нашей тягловой общины въ общину душевую: порядки, которые описывалъ Гакстгаузенъ въ своей книгѣ, были въ его время (сороковые года) фантастическими — такихъ порядковъ въ русской общинѣ его времени вовсе не существовало; но въ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка эти порядки (душевой надѣлъ и общіе передѣлы) дѣйствительно стали живой реальностью. (Вопросъ о «тягловомъ» и «душевомъ» порядкѣ крестьянскаго надѣльнаго владѣнія разсмотренъ подробно въ моей книгѣ: Голодная смерть подъ фирмою дополнительнаго надѣла, СПБ. 1906).
  3. Тѣмъ не менѣе народъ, какъ видно изъ предъидущаго, усвоилъ новые «душевые» порядки; т. е. пошелъ охотно по тому «соціалистическому», въ смыслѣ всеобщей уравнительности, уклону, на который толкнули его славянофилы. Взаимная связь между фактомъ Великороссійской бытовой общины (тягловой) и «соціалистическимъ» уклономъ русской деревенской жизни въ высшей степени сложна. Община послужила, внѣ всякаго сомнѣнія, весьма удобной формой для инфильтраціи этого «соціализма» въ народную жизнь. Она легко приняла въ себя то содержаніе, которое хотѣли въ нее влить. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она, какъ соціально-экономическая форма, могла-бы столь-же легко принять въ себя и совершенно иное, противоположное «душевому», соціалистическому, содержаніе. Ея развитіе могло-бы столь-же свободно пойти и по совершенно иному пути. Поэтому въ развитіи нашего общиннаго «соціализма» (я здесь везде разумѣю его въ смыслѣ идеи уравнительности) послѣднихъ десятилетій виновна не наша община сама по себѣ. Причина легкости практическаго усвоенія народомъ славянофильской «душевой» идеологіи заключалась прежде всего въ общихъ предрасположеніяхъ Великорусской Psyche, на что я и указалъ выше, возражая кн. Волконскому, а также въ особыхъ условіяхъ эпохи (усыханіе творческихъ источниковъ «націи» и «Имперіи» во второй половинѣ XIX вѣка). Но само собою разумѣется, что, укрѣпившись въ общинѣ, «соціалистическія» струи душевого надѣла стали, въ свою очередь, служить могущественнымъ средствомъ къ еще сильнѣйшему сдвигу народной Psyche въ сторону рудиментарнаго и грубо понимаемаго соціализма (т. е. соціализма «уравнительности»). Но во всѣхъ этихъ весьма сложныхъ вааимодѣйствіяхъ именно и выступаетъ особенно рѣзко коренная разница между восточной и западной Россіей: хотя тяжелый прессъ славянофильскихъ идей — онѣ въ данномъ случае были и «народническими» — давилъ у насъ столько-же на Западѣ, какъ и въ Центрѣ и на Востокѣ, и «душевые» порядки были, на нашихъ глазахъ, распространены, путемъ судебно-административнаго толкованія и даже законодательства, на цѣлый рядъ формъ владѣнія, не имѣвшихъ по своему происхожденію ничего общаго съ общиною (напр., на «четвертное владѣніе», на владѣніе «малороссійскихъ казаковъ» и многія другія формы индивидуальнаго владѣнія), тѣмъ не менѣе западно-русская жизнь всегда оказывала этимъ стремленіямъ куда болѣе сильное, чѣмъ въ Центрѣ и на Востокѣ, сопротивленіе.
  4. Въ общинѣ была заключена съ самаго начала (т. е. и въ «тягловой» общинѣ XVII и XVIII столѣтій) извѣстнаго рода идея «уравнительности». Но это была отнюдь не идея душевого надѣла. Тягловая община стремилась не къ соціальной, а къ хозяйственной уравнительности. Общинное распредѣленіе земли было, при непремѣнномъ своемъ предусловіи — трехпольномъ хозяйствѣ, — способомъ, чтобы каждый получаль участіе «и въ плохомъ и въ хорошемъ». Цѣль заключалась вовсе не въ обезпеченіи всѣхъ землею, а въ хозяйственной ея эксплуатаціи, которой именно и препятствовало анархическое своеволіе болѣе ранней эпохи. Въ этомъ-то анархическомъ своеволіи, т. е. въ подсѣчно-заимочномъ хоаяйствѣ, и слѣдуетъ искать зародышъ нашей общины: это «соціалистическое» чудище выросло изъ яркаго анархическаго индивидуализма подсѣчно-заимочнаго хозяйства. Это хозяйство, доселѣ существующее кое-гдѣ на нашемъ крайнемъ Сѣверѣ, требовало огромного запаса земель, на которыхъ оно могло продовольствовать лишь крайне небольшое населеніе. Путешественники XVI—XVII вѣковъ единогласно свидѣтельствуютъ, что обширныя пространства вокругъ Москвы представляли собою настоящую пустыню зарослей и вырубовъ, съ кое-гдѣ лишь, на большомъ другъ отъ друга разстояніи, разработанными небольшими клочками пашни. Эта яркая картина подсѣчнаго хозяйства отражалась и въ другомъ типическомъ явленіи Московской Руси: повальномъ бѣгствѣ населенія изъ такъ назыв. «Центральнаго Междурѣчъя»,т.е. изъ областей, расположенныхъ между Верхней Волгой и Окою. Народъ бѣжалъ отъ податной тяготы, т. е., въ конечномъ итогѣ, отъ недоходоспособности земли и обусловленнаго ею голода, бывшаго въ Московскомъ государствѣ хроническимъ явленіемъ. Съ этими-то голодомъ и бѣгствомъ населенія и боролось Московское правительство, и со второй половины XVI вѣка эта борьба приняла рѣшительный характеръ. Задача была: увеличить доходоспособность земли, установивъ одновременно бдительный контроль надъ передвиженіемъ населенія. Для достиженія первой цѣли надо было прежде всего организовать и нормировать хозяйственную территорію — такъ вводится трехпольное хозяйство, долженствовавшее замѣнить анархическое хозяйство заимокъ. Уже сама по себѣ эта мѣра вела къ интеграціи полевыхъ участковъ. т. с. къ собиранію населенія изъ «заимокъ» и «починокъ» въ села и деревни — древнѣйшій періодъ нашей исторіи не зналъ ихъ: онъ зналъ только города. Но село и деревня были нужны и въ другомъ отношеніи: односельцы, связанные круговой порукой въ уплатѣ повинностей, вынуждены были сами слѣдить другъ за другомъ, какъ бы кто не убѣжалъ. Но еще сильнѣйшую гарантію въ этомъ отношеніи представляло введенное на рубежѣ XVI и XVII столѣтій крѣпостное право, которое съ другой стороны само тѣснѣйшимъ обрааомъ связано съ переходомъ къ трехпольному хозяйству и образованіемъ деревень. Такъ-то постепенно и возникла тріединая принудительная организація трехпольнаго хозяйства, собиранія населенія въ деревни и помѣщичьей власти, представляющихъ собою не три отдѣльныя мѣры, а въ сущности лишь три аспекта одной и той же хозяйственной мѣры, и на почвѣ возникшихъ изъ нея отношеній и выросла община. Она неразрывно связана съ трехпольемъ и крѣпостнымъ правомъ. Лучше сказать, всѣ эти три явленія нашего прошлаго были тремя фасадами одного и того-же историческаго зданія. Введеніе общинно-крѣпостного трехполья — такъ пожалуй всего правильнѣй назвать занимающій насъ хозяйственно-соціальный комплексъ — было въ ту эпоху несомнѣннымъ прогрессомъ. Въ немъ выразился протестъ противъ анархическаго индивидуализма, приведшего страну къ хозяйственному банкротству, и въ этомъ смыслѣ въ крѣпостной общинѣ заключался съ самаго начала нѣкотораго рода соціализмъ, не соціализмъ утопической уравнительности, не «коллективизмъ» — и производство и потребленіе всегда оставались въ русской общинѣ индивидуальными, — но соціализмъ, подчиняющій личное своеволіе общему интересу и требующій отъ личности жертвы во имя всеобщности, олицетворяемой государствомь. Но хотя эта тріединая организація и была проникнута «соціализмомъ общественнаго интереса» — ея цѣлью было дать странѣ недостававшій ей хлѣбъ — все-таки нельзя не замѣтить, что въ ней лежалъ съ самаго начала нѣкотораго рода — пусть весьма скрытый — зародышъ и «соціализма уравнительности». Душою организаціи были идея и чувство общественной солидарности — и помѣщикъ былъ не въ меньшей степени «на службѣ» у государства, чѣмъ крестьянинъ. И живая точка приложенія этой солидарности — круговая порука — и должна была влить въ національный организмъ новую жизнь, замѣнивъ собою ранѣе господствовавшее въ ней столь-же «круговое», всеобщее, своеволіе. Но принципы имѣютъ свою внутреннюю логику: круговая порука, т. е. равенство отвѣтственности, уже таила въ себѣ и иной принципъ: равенство возможностей. Такъ-то «хозяйственная», органически связанная съ трехпольемъ, уравнительность участія «и въ плохомъ и въ хорошемъ» легко могла перелиться, при наступленіи извѣстныхъ условій (онѣ и наступили въ XIX столѣтіи), — въ идею и чувство иной уравнительности, уравнительности соціальной. Но и съ чисто-хозяйственной точки зрѣнія проведенная столь рѣзко въ организаціи XVI—XVII столѣтій «общественная солидарность» таила въ себѣ большія опасности. Читатель уже замѣтилъ, вѣроятно, что картина этой организація напоминаетъ весьма сильно картину сельскохозяйственной Россіи при большевикахъ. И довольно схожими были и результаты обѣихъ, столь радикально проведенныхъ, принудительныхъ «солидарностей»: большевистской и старо-московской. Московская общинно-крѣпостная организація въ общемъ не достигла своихъ цѣлей: голодъ продолжаль оставаться въ Московскомъ государствѣ хроническимъ явленіемъ. Онъ быль въ ней явленіемъ настолько закоренѣлымъ, что не вполнѣ справилась съ нимъ даже Имперія. Продолжаль въ Москвѣ по-прежнему бѣжать и народъ. Разница между прошлымъ и нашими днями была лишь въ томъ, что на закатѣ Имперіи бѣгство его было узаконено, и правительство, въ лицѣ Крестьянскаго банка и Переселенческаго Управленія, явилось даже въ роли пособника этому бѣгству. Вся эта бѣгло начерченная картина лишній разъ показываетъ, до какой степени не земледѣлецъ — великороссъ.

[18] Здѣсь умѣстно пояснить подробнѣе, въ какомъ смыслѣ всѣ только что отмѣченныя положительныя теченія были и въ Великорусскомъ мірѣ и существовали и въ старой Москвѣ, т. е. еще до Петра. Ибо если-бы ихъ не было вовсе, то Москва не могла-бы, безъ всякаго сомнѣнія, сыграть своей роли «Собирателя Русской земли». Чтобы понять русскую судьбу, слѣдуетъ хорошо себѣ уяснить создавшееся въ Москвѣ чрезвычайно сложное — этнически и психологически — положеніе. Сущность его заключалась въ томъ, что сама «Москва» была, какк историческая и культурно-политическая сила, — какъ-бы островомъ въ морѣ окружавшей ее этнической стихіи. Московскій духъ, какъ и впослѣдствіи Петербургскій, — былъ противоположенъ духу этой стихіи, и Московская государственность, какъ и весь вообще Московскій укладъ, были, какъ и Петербургскіе, борьбою съ восточно-русскими хаосомъ и анархіей. Тѣмъ не менѣе послѣдніе и вообше вся окружавшая Москву этническая стихія клали на нее свой отпечатокъ, и Московскіе духъ и организація оказались въ концѣ концовъ безсильными справиться съ ними (Смутное время, продолжавшееся и при первыхъ Романовыхъ и въ концѣ концовъ разрушившее старую государственность). Центральнымъ фактомъ, ярко характеризующимъ создавшееся въ Москвѣ положеніе, было то, что Москва XIV—XVII столѣтій, т. е. Москва, въ смыслѣ Московскаго правительства и Московской аристократіи, вовсе и не была — этнически — великорусской силою. Центральное историческое ядро Московской аристократіи составляла группа родовъ, прибывшихъ изъ Пруссіи (нынѣшней «Восточной Пруссіи») подъ давленіемъ Тевтонскаго Ордена. Къ этому ядру присоединились немного позднѣе покинувшіе свои удѣлы князья-Рюриковичи, т. е. князья норманскаго (варяжскаго) происхожденія, и князья-Гедиминовичи (литовцы). Вокругъ этихъ трехъ основныхъ категорій — отъ нихъ происходятъ всѣ наиболѣе аристократическіе русскіе роды — и сгруппировались впослѣдствіи прибывавшіе на службу къ Великому Князю выходцы изъ различныхъ странъ, преимущественно изъ Пруссіи и Швеціи, также изъ Польши, «цесарскихъ земель» (Германіи) и Венгріи, въ меньшемъ числѣ — татарскіе, ногайскіе и черкесскіе (кавказскіе) мурзы и князья. Изъ этого вполнѣ ясно видно, что Московская аристократія — а она и опредѣляла въ данную эпоху характеръ, направленіе и духъ всей государственной политики — была сплошь иноземнаго и при томъ преимущественно западнаго происхожденія. Этотъ центральный фактъ нашей національной исторіи пытались опровергать, но безъ успѣха. Онъ можетъ быть вполнѣ объективно установленъ. Правда, потомство всѣхъ этихъ выходцевъ изъ чужихъ земель постепенно русѣло — однако, судя по дошедшимъ до насъ фактамъ, не столь быстро и не столь полно, какъ это можно было-бы предполагать. Но еще важнѣе то, что начавшееся на самой зарѣ нашей исторіи движеніе съ Запада продолжалось и впослѣдствіи. Такъ, рядомъ съ боярской, политической, аристократіей возникла и быстро разрослась въ Москвѣ, получивъ въ ней первостепенное значеніе, — новая военная, торговая и ремесленная аристократія Нѣмецкой Слободы. Всѣ эти факты имѣютъ для насъ ту цѣнность, что они объясняютъ русскую исторію: безъ этихъ фактовъ ее вообще, какъ я уже замѣтилъ, нельзя было-бы понять, нельзя было-бы прежде всего понять, почему именно Москва, окруженная восточной анархическою стихіей, смогла сыграть творческую и организующую, западную, роль, въ то время, какъ государственное творчество западной Россіи, куда болѣе предназначенной для этой роли характеромъ своей народной Psyche, но имѣвшей несчастіе уничтожить свою аристократію, т. е. обезглавить себя, завершилось торжествомъ восточныхъ теченій, т. е. политическимъ банкротствомъ. Правда, волны великорусскихъ хаоса и анархіи подточили въ концѣ концовъ и многовѣковое зданіе государственности Московской — элементовъ порядка и устроенія оказалось недостаточно и въ Москвѣ. Но все-таки она унаслѣдовала изъ прошлаго достаточно силы, чтобы, сбросивъ, въ явленіи Петра, образъ ветхаго человѣка, возродиться къ новой жизни — въ образѣ Петербургской Имперіи.

[19] Этотъ основной фактъ нашей «Имперіи» можетъ быть, вѣроятно, доказанъ и чисто статистическимъ путемъ. Но не имѣя подъ руками точныхъ данныхъ, я не настаиваю на этой сторонѣ дѣла. Однако по свѣдѣніямъ, собраннымъ Вокеродтомъ (Russland unter Peter dem Grossen), населеніе не-великорусскихъ областей составляло весьма замѣтную часть населенія Имперіи уже при ближайшихъ преемникахъ Петра. Если всполнить, что въ послѣдующія царствованія были присоединены часть Финляндіи (1743 г.), Курляндія, Бѣлоруссія (1772 г.), Крымъ (1783г.), Литва и Юго-западный край (1793 г.), то къ концу XVIII вѣка % великорусскаго населенія долженъ былъ еще въ болѣе значительной степени уменьшиться въ общемъ составѣ населенія Имперіи.

[20] Я не знаю, почему авторъ употребляетъ вь данномь случаѣ этотъ нынѣ чрезвычайно модный и столь-же неясный терминъ. Характеристика кн. Волконскаго только выиграла-бы и стала-бы еще правдивѣе и ярче, если-бы онь вь ней замѣниль двусмысленный (чтобы не сказать «безсмысленный») терминь «имперіалистская идея» болѣе яснымъ: имперская идея. Въ словахъ «Россія» и «россійскій» дѣйствительно заключено не что иное, какъ наша имперская идея.

[21] Къ этому слѣдуетъ добавить, что выраженіе «Россія» вполнѣ сохранилось въ живомъ языкѣ, вь смыслѣ географическаго, территоріальнаго обозначенія. «Россія» имѣетъ въ виду такъ сказать тѣло, а «Русь» — душу страны («любовь» кн. Волконскаго). Кромѣ того «Россія» имѣетъ скорѣе политическій, а «Русь» — этническій смыслъ. Поэтому-то Эстляндія была Россіей, но она не была Русью. Тѣмъ не менѣе несомнѣнно, что за послѣдніе пятьдесятъ лѣтъ «Русь» постепенно вытѣсняла «Россію» и — что особенно важно — становилась ближе, роднѣе русской душѣ. Съ этимъ и совпадалъ, можно даже сказать: въ этомъ и заключался происходившій во всѣхъ сферахъ жизни и въ самой душѣ народа — процессъ разложенія націи, процессъ разложенія Имперіи, процессъ разложенія Россіи Петра.

[22] Имя «Россія» — это имѣетъ большое символическое значеніе для исторіи нашихъ государственности и культуры и вообще для всего явленія Россіи — не русское, а греческое имя (’Ροσία). Оно родилось въ Византіи еще въ X вѣкѣ, но, если не считать нѣсколькихъ изолированныхъ случаевъ его употребленія въ XVII вѣкѣ въ «книжномъ» языкѣ, то оно остается безо всякаго вліянія на русскій языкъ въ теченіи восьми вѣковъ, т. е. до XVIII вѣка. И понятно, почему это было такъ: въ національной психологіи вовсе и не было концепціи «Россія» — въ предшествующіе ХѴІІІ-му вѣка. Когда-же эта концепція явилась, то воспользовались готовымъ греческимъ словомъ, и оно сразу вспыхнуло, какъ наиболѣе національное изо всѣхъ словъ (см. также на стр. 35—36).

[23] Этотъ процессъ продолжался — начиная съ 30-хъ и почти вплоть до 80-хъ годовъ прошлаго столѣтія. Изъ романа Тургенева «Новь», живописующаго революціонное движеніе 70-хъ годовъ, видно, что слово «россійскій» было тогда еще вполнѣ обиходнымъ, не рѣзавшимъ уха, словомъ и что было еще живо, по крайней мѣрѣ, въ извѣстной средѣ, связанное съ этимъ словомъ чувство Россіи и Имперіи.

Views: 46

А. Салтыковъ. Генеалогія русскаго Самодержавія и балансъ славянофильства

1.

Эпизодъ «борьбы за Самодержицу» при воцареніи имп. Анны Ивановны затрогиваетъ довольно близко вопросъ о генеалогіи и идеологіи русскаго Самодержавія. Какъ извѣстно, въ немъ хотѣли видѣть исключительную и чуть-ли не одну изъ самыхъ характерныхъ чертъ и принадлежностей «русскаго народнаго духа». Спѣшимъ отмѣтить сейчасъ-же, что, если и не въ смыслѣ славянофиловъ, наше «Самодержавіе» дѣйствительно всегда было, какъ оно продолжаетъ быть и въ наши дни, — историческою необходимостью, вызываемой главнымъ обравомъ потребностью Россіи въ сильной сосредоточенной власти. Эта потребность ясно обнаруживалась уже въ эпоху Рюрика, а кризисъ Смутнаго времени показалъ ее еще яснѣе, не говоря уже о великой разрухѣ нашихъ дней. Слѣдуетъ отмѣтить, что потребность эта отнюдь не находится въ противорѣчіи съ основнымъ анархизмомъ нашей этнической стихіи. Напротивъ, потребность въ особенно рѣзкомъ очертаніи власти какъ разъ и вытекаетъ изъ этого анархизма. Она находится съ нимъ въ такой-же логической свяви, какъ, напр., рѣзко очерченное стремленіе къ трезвости, не остановившееся у насъ въ 1914 году даже передъ столь радикальною мѣрою, какъ абсолютное воспрещеніе умѣреннаго даже употребленія крѣпкихъ напитковъ, — со всеобщимъ у насъ распространеніемъ пьянства, съ тѣмъ общеизвѣстнымъ фактомъ, что пьянство есть нашъ историческій порокъ… Но даже если не настаивать на этой и ей подобныхъ аналогіяхъ, которыхъ можно было-бы привести множество, намъ все-же представляется несомнѣнной — такъ сказать метафизическая необходимость Самодержавія для Россіи, съ самой зари ея исторіи. Оно всегда было ея мечтою, постоянно привлекавшимъ ее видѣніемъ, неотступно стоявшимъ передъ нею предметомъ стремленій, не говоря уже о томъ, что оно было для нея настоятельной практическою необходимостью каждаго дня. Но все-же этотъ потенціалъ нашей исторіи былъ ея скрытымъ потенціаломъ.

Вспомнимъ ходъ конституціонной эволюціи древней Руси и Москвы, какъ онъ былъ установленъ работами Ключевскаго. Знаменитый историкъ показалъ, какъ власть удѣльныхъ князей надъ порядкомъ въ ихъ удѣлахъ и ихъ безсиліе (ввиду «права отъѣзда») предъ личностью подданныхъ постепенно и незамѣтно превратилась въ Москвѣ — въ почти неограниченную фактически власть Великаго Князя надъ личностью подданныхъ и ихъ столь-же полное безсиліе предъ утвержденнымъ въ странѣ порядкомъ вещей. Такъ-то «Самодержавіе» даже, напр., Ивана Грознаго было въ действительности лишь болѣзненною конвульсіей рождающегося абсолютизма. Съ точки зрѣнія Ключевскаго правленіе этого царя представляло не отрицаніе, а, напротивъ, полное подтвержденіе — «боярскаго режима». Что касается первыхъ Романовыхъ, то ихъ власть была такъ слаба — доходя, напр., при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, до капитуляціи передъ городскою чернью — что говорить объ абсолютизмѣ въ эту эпоху нашей исторіи уже совершенно не приходится. Въ действительности, до Петра и Екатерины, можно даже сказать: до Александра I и Николая I — Самодержавія, въ смыслѣ неограниченной власти русскихъ государей, строго говоря, вовсе и не было: реальную историческую формулу этой нашей національной, но отнюдь не «племенной» мечты многихъ вѣковъ, этого, будто-бы «византійскаго», по своему происхожденію, установленія — далъ лишь нашъ имперскій режимъ XVIII и первой половины XIX вѣка, т. е. дѣйствовавшій черезъ него духъ монархической Европы. Да, могущественный «царизмъ», бывшій важнѣйшимъ факторомъ величія и благосостоянія новой Россіи, этотъ съ одной стороны столь прославляемый, а съ другой — столь-же ненавистный царизмъ, всегда вызывавшій жестокое сопротивленіе со стороны нашей хаотической бездны и всякаго рода разрушительныхъ и центробѣжныхъ стремленій нашей анархической «общественности», былъ, подобно многимъ другимъ организующимъ силамъ новой Россіи, костью отъ кости и плотью отъ плоти — старой Европы. Поэтому-то ему, этому будто-бы азіатскому установленію, такъ легко и было сдѣлаться орудіемъ и проводникомъ европеизма: европейской организаціи, европейскихъ нравовъ, европейскихъ идей. И поэтому-то, какъ сказалъ Пушкинъ, правительство и было въ Россіи всегда впереди народа.

2.

Наше будто-бы специфически-русское, «самобытное», Самодержавіе, нашъ будто-бы византійско-московскій царизмъ (эти двѣ характеристики вѣчно путаются у славянофиловъ и перемѣшиваются одна съ другой) — былъ, въ сущности, не чѣмъ инымъ, какъ европейскимъ просвѣщеннымъ абсолютизмомъ. И какъ разъ въ ту-же эпоху, когда онъ расцвѣлъ въ большинствѣ странъ Европы (XVIII вѣкъ), и у насъ окончательно консолидировалась и окрѣпла, и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко прониклась просвѣтительными и прогрессивными стремленіями, — царская власть. Но сходство, или, вѣрнѣе, полное тожество и самой конструкціи власти и ея функцій и вообще историческаго дѣйствія въ Россіи и въ большинствѣ европейскихъ странъ — не ограничивается одною лишь эпохою «просвѣщеннаго абсолютизма». На самомъ дѣлѣ вся эволюція нашей государственности была, въ основныхъ своихъ чертахъ, вполнѣ аналогична съ эволюціей центральной власти въ странахъ западной Европы: русская государственная власть, какъ она сложилась въ XVIII и первой половинѣ XIX вѣка, была такимъ-же продуктомъ зачаточной «монархіи» Рюрика, какъ и ново-европейская монархія постепенно развилась изъ феодально-коммунальнаго строя эпохи Каролинговъ и Капетинговъ. Разница лишь въ томъ, что, въ то время какъ европейскія страны продѣлали эту эволюцію самостоятельно, въ Россіи, въ виду органической слабости и неустойчивости ея созидательныхъ элементовъ, она могла совершиться лишь подъ сильнымъ воздѣйствіемъ европейскихъ вліяній. Къ этой исторической — присоединяется и иная, весьма существенная, разница: въ Россіи, въ виду огромности ея территоріи и первобытного анархизма ея этнической стихіи, потребность въ рѣзко-очерченной, могущественной центральной власти всегда чувствовалась въ неизмѣримо большей степени, чѣмъ въ западно-европейскихъ странахъ, съ ихъ куда менѣе обширною территоріею, съ ихъ природнымъ консерватизмомъ, съ ихъ хорошо дисциплинированною «общественностью» и тысячелѣтними традиціями и инстинктами древнихъ цивилизацій. 1) Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ странъ, какъ, напр., въ Англіи (въ виду ея островного положенія), а также въ такихъ скорѣе коммерческихъ, чѣмъ государственныхъ, образованіяхъ, какъ Нидерланды, Нѣмецкіе «вольные города» и Итальянскіе городскія республики, потребность въ рѣзкомъ очертаніи единоличной власти чувствовалась еще слабѣе. Поэтому-то тамъ и могли уже весьма рано выработаться олигархически-аристократическія и даже демократическія учрежденія (сенатское управленіе и парламентаризмъ).

Но за сдѣланными оговорками государственная эволюція великихъ странъ Европы была вполнѣ аналогична съ эволюціей государственной власти въ Россіи, и самое существо и характеръ верховной власти европейскихъ сувереновъ ничѣмъ не отличались отъ таковыхъ-же — русскихъ государей. Что касается эпохи «просвѣщеннаго абсолютизма», то власть нашихъ государей, наслѣдниковъ Петра Великаго, была ни менѣе ни болѣе абсолютной, чѣмъ державство современныхъ имъ европейскихъ властителей, и совершенно одинакова съ его природою была и ея природа. Ореолъ религіознаго освященія былъ присущъ политической власти европейскихъ сувереновъ ничуть не въ меньшей степени, чѣмъ власти московскихъ царей. Напротивъ, именно «нѣмецкій режимъ» наслѣдниковъ Петра создалъ у насъ ту психологическую атмосферу напряженного патріотизма, при которой стало всеобщимъ закономъ повиноваться царю — не только за страхъ, но и за совѣсть.

Эту-то особенность политической психологіи своей эпохи, т. е. начала XIX вѣка, и отнесли наши славянофилы, создавая свою теорію самобытного русскаго Самодержавія, — къ далекому прошлому XV—XVII столѣтій. Кромѣ этой ошибки во времени, они совершили и другую, а именно ошибку въ мѣстѣ: они приняли за исконно-русскій и, такъ сказать, специфически-русскій — чисто-европейскій, по своему происхожденію, продуктъ. Такъ-то и создалась противорѣчащая всѣмъ извѣстнымъ фактамъ — теорія самобытнаго русскаго Самодержавія, а вмѣстѣ съ нею получили у насъ право гражданства и другія, смежныя съ нею, теоріи и формулы, въ родѣ теоріи «средостѣнія» и формулы «Царь и народъ», принесшія въ историческомъ своемъ дѣйствіи величайшій вредъ и Россіи и самому прославляемому ими Самодержавію.

3.

Слѣдуетъ отмѣтить, что исторически и самый титулъ «Самодержца», послужившій основою, на которой была впослѣдствіи выткана теорія Самодержавія, первоначально вовсе и не выражалъ идеи абсолютности, неограниченности власти русскихъ государей: этотъ титулъ означалъ лишь суверенность, независимость ихъ власти отъ иноземнаго державства, т. е. въ немъ была заключена мысль о политической независимости Россіи, идея ея бытія, какъ независимаго отъ иностранной власти государства: такъ и въ наши дни король Эллиновъ имѣетъ титулъ αύτοκράτορ, хотя онъ отнюдь не является «самодержавнымъ» (въ смыслѣ абсолютности его власти) государемъ. Въ самомъ дѣлѣ, московскіе Великіе Князья приняли титулъ Самодержца, начиная съ Ивана III, провозгласившего, какъ извѣстно, независимость Москвы отъ Золотой Орды. Правда, къ этому основному смыслу титула примѣшивался съ самаго начала и другой, а именно — идея единства Русской земли (всея Руси Самодержецъ). Въ этомъ послѣднемъ отношеніи титулъ Самодержца: во 1-хъ, отмѣчалъ — фактически существовавшее, начиная съ Ивана III, положеніе вещей (уничтоженіе удѣловъ); во 2-хъ же, онъ служилъ готовою программою дальнѣйшаго объединенія (Восточной Россіи съ западной, т. е. Малороссіей и Бѣлоруссіей). Но во всякомъ случаѣ — это всего лучше подтверждается перепиской Ивана Грознаго съ Курбскимъ — Самодержавіе московскихъ государей не только не было фактически абсолютизмомъ, но и не понималось ни ими самими, ни ихъ подданными, какъ таковой.

Въ вышеуказанномъ двойномъ значеніи русской независимости и русскаго единства, установившемся въ Москвѣ, «Самодержавіе» русскихъ государей перешло и въ Петербургъ. Традиціонный титулъ пользовался всеобщимъ престижемъ, но крѣпко держась за него, ни подданные, ни сами государи не придавали ему никакого специфическаго значенія, въ смыслѣ характеристики особой природы національной Верховной власти. Вдобавокъ, Россія вѣками уже была независимымъ и, въ извѣстномъ смыслѣ, объединеннымъ государствомъ, что отчасти и объясняетъ, почему старое значеніе титула понемногу забылось. Новое же не успѣло еще установиться. Такъ-то и создалось положеніе, при которомъ «Самодержавіе» стало освященной временемъ формулой безъ особаго реальнаго содержанія. Лишь въ Правдѣ воли Монаршей Ѳеофана Прокоповича, произведеніи, насквозь пропитанномъ западнымъ духомъ и появившемся какъ разъ въ эпоху, когда и на Западѣ расцвѣла идеологія просвѣщеннаго абсолютизма, — встрѣчаемся мы съ первымъ серьезнымъ опытомъ идеологіи русскаго Самодержавія и его конструкціи, какъ абсолютной власти. И лишь въ разсказанномъ уже мною эпизодѣ «борьбы за Самодержицу» при воцареніи Анны Ивановны идеологія русскаго Самодержавія, какъ власти абсолютной, проявилась въ первый разъ вовнѣ. Лучше сказать, въ этомъ эпизодѣ, какъ и во всемъ кризисѣ, сопровождавшемъ избраніе имп. Анны, обнаружилось, насколько еще слаба была въ сознаніи русскаго общества того времени, несмотря на все величіе недавняго въ ту пору дѣла Петра Великаго, концепція неограниченной власти русскихъ государей.

Но эпизоды, подобные тому, который сопровождалъ воцареніе Анны Ивановны, какъ ни были они характерны, именно и были эпизодами, какъ и идеологія Ѳеофановъ оставалась идеологіей, т. е. достояніемъ весьма малочисленныхъ, въ общемъ, круговъ. Русскіе государи и государственные люди Петербургскаго періода имѣли мало склонности къ разработкѣ политическихъ теорій. Они совершили большее и лучшее: они возвели свою страну въ положеніе величайшей міровой державы; они укрѣпили всѣ политическія и соціальныя основы ея бытія; они создали великолѣпнѣйшую русскую армію XVIII и первой половины XIX вѣка. Но вмѣстѣ съ тѣмъ русскіе государи Петербургскаго періода неукоснительно укрѣпляли главнѣйшее орудіе своихъ побѣдъ и достиженій — неограниченную царскую власть. Въ XVIII вѣкѣ эта власть стала таковою фактически. Ея неограниченность была — всѣмъ извѣстною реальностью. Такое положеніе вещей вытекало изъ исторической обстановки и въ свою очередь создавало ее, т. е. создавало бытіе благоденствующей великодержавной страны. И хотя это положеніе удовлетворяло всѣхъ, или, можетъ быть, именно потому, что оно удовлетворяло всѣхъ, — о природѣ царской власти мало говорили въ то время. И сама Власть не любила подчеркивать своего абсолютнаго характера, не говоря уже о томъ, что ей совершенно была чужда идеологія Самодержавія, какъ особой самобытно-русской и специфически-русской формы правленія. Напротивъ, Александръ І, бывшій, можетъ быть, самымъ самодержавнымъ въ дѣйствительности — изъ всего ряда нашихъ петербургскихъ Самодержцевъ, былъ не только самымъ европейскимъ изъ нихъ по духу, но даже любилъ порою принимать тонъ конституціоннаго Монарха. Это обстоятельство отнюдь не помѣшало пышному у насъ расцвѣту, какъ разъ при этомъ государѣ, того культа идеи царя и апоѳеоза его особы, которые являются особо характерными для русскаго патріотизма нашей «Великой эпохи» и вошли въ нашу великодержавную традицію. Что касается обрусѣнія европейскихъ идеи и практики Самодержавія, въ смыслѣ неограниченной власти нашихъ Монарховъ, то оно началось значительно позднѣе. И въ сущности, оно совершилось только при имп. Александрѣ III и даже, можетъ быть, только при Государѣ Николаѣ II: въ томъ-то и дѣло, что русскій «царизмъ» сталъ въ наши дни совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ еще пятьдесять лѣтъ тому назадъ.

4.

Независимо отъ вышеизложенныхъ историческихъ фактовъ, въ глубокомъ внутреннемъ сродствѣ нашего «Самодержавія» съ европейскимъ и, въ частности, нѣмецкимъ «абсолютизмомъ» можно убѣдиться совершенно наглядно изъ одного примѣра, взятаго изъ нашихъ дней. Я хочу обратить вниманіе читателя на слѣдующее: стоило только померкнуть монархіи въ Германіи, какъ сейчасъ же заговорили о «византинизмѣ» этой монархіи, причемъ имѣлись, очевидно, въ виду дѣйствительно бышія ей до конца присущими — слѣды абсолютизма (такъ называемый «кайзеризмъ»). Но спрашивается: не есть-ли этотъ, обращенный къ германской Имперской власти, упрекъ въ «византинизмѣ» — лучшее психологическое доказательство ея внутреннего сродства съ монархіей Русской? Не считалась-ли всегда классическою страною этого «византинизма» — именно Россія? Да, «кайзеризмъ» и «царизмъ» представляли собою въ самомъ дѣлѣ не только два близкихъ другь другу явленія, но, въ сущности, они были однимъ и тѣмъ-же явленіемъ. И именно этотъ-то фактъ разоблачается, лучше всякихъ разсужденія, приложеннымъ къ первому — крылатымъ словомъ: «византинизмъ».

Но слѣдуетъ помнить, что если не желаешь искажать до неузнаваемости историческихъ явленій, то слѣдуетъ обращаться осторожно съ историческими терминами, которые къ этимъ явленіямъ прилагаются. Никому, въ самомъ дѣлѣ, изъ характеризовавшихъ, въ европейской прессѣ, Германскую монархію имп. Вильгельма II, какъ «византизмъ», не приходило въ голову — выводить эту монархію генетически изъ Византіи. «Византинизмъ» новой Германской Имперіи былъ, въ устахъ произносившихъ этотъ терминъ, лишь метафорой, оборотомъ рѣчи, имѣвшими въ виду болѣе яркую характеристику нѣкоторыхъ ея чертъ… Но въ томъ-то и дѣло, что «византійская» теорія русскаго Самодержавія имѣетъ именно такое метафорическое происхожденіе. Поэтому-то она и не имѣетъ, въ качествѣ научной теоріи, никакой цѣны — хотя «византинизмъ» и можетъ быть яркимъ и даже удачнымъ выраженіемъ для характеристики какъ «кайзеризма», такъ и «царизма».

Какъ-бы то ни было, но въ разбираемомъ случаѣ «византинизмъ» Германской монархіи какъ разъ подтверждаетъ европеизмъ монархіи Русской. Обѣ онѣ представляли собою — пусть нѣсколько видоизмѣненный и осложненный фактомъ представительныхъ собраній — ново-европейскій абсолютизмъ. При этомъ Германская монархія, т.е. нѣмецкія королевства эпохи просвѣщеннаго абсолютизма, послужила прототипомъ для Русской. Во всякомъ случаѣ, исторически Самодержавіе, въ томъ видѣ, какъ оно у насъ сложилось въ XVIII и первой половинѣ XIX вѣка, не только было орудіемъ европеизма и проводникомъ европейскаго духа, но оно само сложилось подъ сильными европейскими вліяніями. Въ Россіи монархія и Европа всегда были синонимами, и наше «самобытное» Самодержавіе было, въ сущности, не чѣмъ другимъ, какъ продуктомъ «нѣмецкаго режима» наслѣдниковъ Петра Великаго. Оно было такимъ-же порожденіемъ этого режима, какъ его порожденіями были: русское соціальное устроеніе и русскіе военные успѣхи, вообще русская побѣда и великодержавная роль Россіи въ XVIII и XIX столѣтіяхъ, а также и главное орудіе этой побѣды — русскій, или, вѣрнѣе, Россійскій, имперскій патріотизмъ.

5.

Но русскій Императорскій режимъ сталъ въ наши дни совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ еще полвѣка тому назадъ. И извратило, ослабило его, подмѣнивъ его внутреннюю сущность и живую природу, — не что иное, какъ именно славянофильскія теченія, взявшія верхъ во второй половинѣ XIX вѣка. Въ концѣ его славянофильство стало нашимъ оффиціальнымъ вѣроисповѣданіемъ, чуть-ли не повседневнымъ, обычнымъ лицомъ оффиціальной Россіи. Во всякомъ случаѣ, недалеко было до этого. И тутъ-то постепенно и произошелъ, вмѣстѣ съ измѣненіемъ направленія и самаго стиля государственной политики, подмѣнъ старой Петровской имперской идеи, а вмѣстѣ съ нею — и всего характера нашей исторической Власти. Россія обернулась лицомъ отъ Запада къ Востоку, отъ духа старой Европы, преемника античной и христіанской цивилизаціи, — къ «самобытности». И только теперь, и такъ сказать на нашихъ глазахъ, нашъ Императорскій абсолютизмъ превратился, параллельно съ этимъ движеніемъ отъ Запада къ Востоку, — въ «царизмъ», т. е. въ особое, будто бы вытекающее изъ «народнаго духа», установленіе, въ специфическую «истинно-русскую» форму власти, чѣмъ онъ раньше не былъ никогда.

Идеологія «самобытнаго» русскаго Самодержавія тѣмъ-то и была вредна, что она отвратила взоры Россіи отъ дѣйствительнаго источника ея величія и могущества, даже болѣе того, — ея органической жизни: европейскаго творческаго и организующаго генія. Этимъ самымъ она искривила, извратила всю перспективу нашей исторической судьбы и вмѣстѣ съ тѣмъ поставила Россію въ чрезвычайно фальшивое положеніе какъ относительно себя самой, такъ и въ отношеніи ко всему Западному міру. Россія — нація, Россія — великая держава и Россія — цивилизація — неотдѣлимы отъ Европы. Какъ нація, какъ государственность и какъ культура, мы всегда были частью Европы. Въ этомъ отношеніи мы всегда были и донынѣ остаемся ея дѣтьми, ея законными сыновьями. Одинаковы съ европейскими не только всѣ основы нашего культурно-національнаго бытія, но и все наше историческое развитіе проходило какъ разъ черезъ тѣ самые этапы (и приблизительно одновременно), какъ и эволюція западно-европейскихъ странъ. Итакъ, если наше національное развитіе совершалось по обще-европейскому историческому закону, то въ чемъ, спрашивается, заключалась и заключается доселѣ разница между Западомъ и нами? Такая основная черта отличія, и притомъ отличія огромнаго, — дѣйствительно существуетъ. Она заключается въ природѣ основного этническаго субстрата, на которомъ возведена наша культурная и національная надстройка. Мы были всегда единосущны Европѣ, какъ нація и какъ культура — такъ было и до Петра, но это стало еще яснѣе послѣ Петра. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы были всегда ей чужды и поднесь остаемся ей чуждыми — какъ этническая стихія. На Западѣ эта стихія представляетъ наслѣдіе Римскаго міра, т. е. многихъ тысячелѣтій древне-восточныхъ и античной культуръ. У насъ-же… у насъ никогда не было Римскаго міра, и Россія «еще только вчера родилась въ кочевой кибиткѣ скиѳа».

6.

Такимъ-то образомъ и становится яснымъ, что «самобытность», обоготворенная славянофилами, есть не что иное, какъ наша скиѳская бездна, ужасъ которой и заставилъ насъ нѣкогда обратиться къ варягамъ. Въ этой безднѣ — всѣ центробѣжныя стремленія, всѣ дезорганизующія силы, всѣ народныя безумства, вся «первобытность» нашей исторіи. И плоть отъ плоти и кровь отъ крови этого этническаго хаоса — есть наша проклятая Богомъ «общественность». Идеологи «самобытнаго» Самодержавія отправлялись несомнѣнно отъ мысли возвеличить царскую власть. Но они пошли невѣрнымъ путемъ и попали въ заколдованный кругъ. Самодержавіе только то и дѣлало, — и въ этомъ-то и заключался дѣйственный смыслъ его бытія — что боролось съ нашей темной этнической стихіей. Между тѣмъ по «самобытной» теоріи выходило, что именно отъ ея духа — оно родилось. Такъ-то въ идеологіи «самобытнаго» Самодержавія уже заключался implicite отказъ отъ Петербургской программы, т. е. отъ борьбы съ этниэмомъ, и значитъ, его прославленіе. Начавъ съ Самодержавіемъ — «за здравіе», славянофилы въ дѣйствительности свели его дѣло — «за упокой». Ибо entweder — oder: нельзя прославлять одновременно и Самодержавіе и темную этническую бездну, которая всегда противостояла ему. Неумолимая логика жизни вывела изъ всего этого — увы! не только словеснаго — спора свое единственно возможное заключеніе: торжество славянофильской реакціи привело къ усиленію «общественности», и, провозгласивъ «самобытность» первымъ членомъ своего символа вѣры, мы пришли туда, куда неизбѣжно должны были прійти, идя по этому пути: къ Революціи, къ болыневикамъ, къ разрушенію Имперіи и націи, къ потерѣ своего христіанскаго лица и чуть-ли не всего своего духовнаго и матеріальнаго капитала.

7.

Изъ предъидущаго уже видно, что славянофильская идеологія, обоготворивъ «самобытность», въ сущности, выталкивала Россію изъ общества цивилизованныхъ націй. И здѣсь-то, т. е. въ области маждународныхъ отношеній, и сказалась скорѣе всего вся пагубность этого лжеученія. Именно славянофильство создало намъ въ Европѣ столько враговъ. Теорія «самобытнаго» Самодержавія была несомнѣнно аггрессивна по отношенію къ Европѣ, и она оказалась чрезвычайно на руку всему тому на Западѣ, что было настроено недоброжелательно къ намъ. Всѣ эти враждебные Россіи элементы и силы не преминули съ жадностью наброситься на славянофильскіе лозунги и, подхвативъ ихъ, использовать всю теорію для своихъ собственныхъ цѣлей. Такъ-то создалась въ Европѣ, въ pendant славянофильской, — теорія «азіатскаго», «варварскаго» русскаго «царизма», и нетрудно видѣть, что она дѣйствительно была логическимъ выводомъ изъ первой. Теорія: царизмъ — азіатскій режимъ и связанные съ нею многочисленные предразсудки, столь же мало обоснованные, какъ и породившія ихъ славянофильскія тенденціи, были явленіемъ новымъ, и раньше даже самаго слова «царизмъ» не существовало ни на одномъ изъ европейскихъ языковъ. И невыгоды новой «азіатской» теоріи намъ приходилось чувствовать, въ отношеніяхъ съ западными державами на каждомъ шагу. Вспомнимъ Берлинскій конгрессъ, вспомнимъ колеблющееся, кисло-сладкое, а то и прямо враждебное, отношеніе къ Россіи всего міра (за исключеніемъ оффиціальной Германіи) во время русско-японской войны. И сравнимъ это всеобщее недоброжелательство съ тѣмъ отношеніемъ, которое Россія встрѣчала въ Европѣ въ болѣе раннюю эпоху, напр., во времена Вѣнскаго конгресса. Несомнѣнно въ этомъ измѣненіи игралъ большую роль и происшедшій, въ послѣднія десятилѣтія, въ нашей внѣшней политикѣ — и опять таки подъ вліяніемъ славянофильской программы — сдвигъ (Восточный вопросъ, «панславизмъ»). Но неизмѣримо большее значеніе имѣла въ этомъ отношеніи самая психологическая атмосфера, среди которой приходилось дѣйствовать русской дипломатіи: Россія, именно оффиціальная Россія, была кореннымъ образомъ опорочена, въ глазахъ Европы, предразсудкомъ «азіатскаго» режима, и это чрезвычайно затрудняло, стѣсняло всю нашу внѣшнюю политику. Созданію подобной атмосферы недоброжелательства несомнѣнно содѣйствовала и западническая Революція — вспомнимъ хотя-бы извѣстную поѣздку нашихъ кадетовъ въ Парижъ (1906 г.), имѣвшую цѣлью помѣшать заключавшемуся тогда займу. Но развѣ не находила и эта попытка, какъ и все вообще революціонное дѣйствіе нашей «общественности», прочнѣйшую опору въ славянофильской Реакціи? Впрочемъ, я не раэъ уже замѣчалъ, что наши Реакція и Революція вели, хотя и разными путями, къ одному и тому-же результату — ослабленію Россіи… Какъ-бы то ни было, но русской дипломатін приходилось работать въ тяжелой обстановкѣ, и не только въ странахъ, съ которыми у насъ происходило соперничество, но и среди союзниковъ, ибо Россія послѣднихъ десятилѣтій была, въ глазахъ Европы, немного «больнымъ человѣкомъ» (какъ когда-то Турція), въ виду своего «азіатскаго режима». Объ этомъ не говорили, на это иногда только намекали, наружно, совершенно неискренне, прославляя Россію и ея Власть, но подразумѣвали это — всегда. И до чего сильно было повсюду распространено это несправедливое и совершенно необоснованное предубѣжедніе, въ этомъ мы могли убѣдиться въ мартовскіе дни 1917 года, когда пала наша историческая власть, и весь міръ поспѣшилъ тотчасъ-же признать самозванное и не имѣвшее никакихъ шансовъ удержаться — печальной памяти «Временное Правительство».

Да, Европа не хотѣла русскаго царизма. Она его не понимала; она была предубѣждена и вооружена противъ него. Она была предубѣждена какъ разъ противъ той силы, которая изъ всѣхъ дѣйствовавшихъ въ Россіи силъ — была ей наиболѣе сродни. Правда, столь-же антипатиченъ и непонятенъ, какъ и «царизмъ», — былъ ей и нашъ революционный нигилизмъ. Но она совершенно не постигала, что единственный способъ уберечь и насъ и весь міръ отъ послѣдняго — заключается въ поддержаніи перваго… И именно славянофильскія тенденціи чрезвычайно затемнили для Запада ту истину, что всѣ творческія цѣнности жизни: нація, просвѣщеніе, культура, героическій порывъ, нравственное чувство, народный трудъ — были у насъ тѣснѣйшимъ образомъ связаны какъ съ идеей, такъ и съ самымъ матеріальнымъ фактомъ существованія царя. И такъ какъ основной задачей Революціи было доказывать, что какъ разъ въ послѣднемъ заключалось главное препятствіе къ осуществленію вышеназванныхъ творческихъ цѣнностей, то Европа очутилась, въ борьбѣ двухъ силъ нашей «общественности», — какъ между двухъ огней. Удивительно-ли, что она не могла понять сущности этой борьбы, когда мы сами такъ долго ее не понимали, да и понимаемъ-ли еще — даже сейчасъ? Безспорно, и у насъ есть къ современной Европѣ — свой длинный счетъ. Когда нибудь сочтемся. И тѣмъ скорѣе, чѣмъ скорѣе поймемъ,что вина въ этомъ европейскомъ недоразумѣніи съ «царизмомъ» падаетъ въ весьма значительной степени на наши славянофильскія тенденціи послѣднихъ десятилѣтій. Эти тенденціи и весь комплексъ славянофильскихъ идей вообще чрезвычайно ослабляли дѣйствіе Россіи въ международной сферѣ и уменьшали ея удѣльный вѣсъ… Теперь Россія разрушена и выкинута иэъ мірового баланса. Что съ нею не считаются теперь, это вполнѣ понятно и логично, хотя и можетъ поражать умы. Но не еще-ли поразительнѣе, что мы начали уже превращаться въ «больного человѣка», чуть-чуть не въ какую-то страну второго сорта — еще будучи одною изъ первыхъ міровыхъ державъ, съ огромною арміей, съ сильнымъ флотомъ, со вполнѣ налаженнымъ аппаратомъ власти, съ правильно устроенными финансами и блестящимъ экономическимъ будущимъ?

8.

Одинъ изъ геніальнѣйшихъ и наиболѣе чуткихъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе православныхъ, русскихъ писателей дописался однажды до такой фразы: Богъ есть собирательный геній народа. Этотъ случай показываетъ, насколько осторожно слѣдуетъ обращаться съ понятіемъ Божества и какъ легко впасть въ влоупотребленіе терминомъ «народъ», особенно въ русскомъ языкѣ, гдѣ это слово имѣетъ много значеній и притомъ крайне расплывчатыхъ и неопредѣленныхъ. Въ виду этого мнѣ и хотѣлось-бы, въ заключеніе, указать на нѣкоторую опасность любой идеологіи, отправляющейся отъ началъ «народа», «народности », «племени», «самобытности» и т. д. Дѣло въ томъ, что мы не успѣли еще выработать своего русскаго слова для означенія «націи» — фактъ далеко не случайный, какъ не случайно и то, что и самое слово «нація» у насъ далеко еще не обрусѣло. Поэтому, насколько это понятіе вообще присуще нашей ментальности, намъ невольно приходится его выражать, если мы желаемъ употребить коренное русское реченіе, словомъ народъ. Опасность-же этого слова заключается отчасти и въ томъ, что «народное» чрезвычайно склонно пониматься, какъ простонародное, и такимъ образомъ отъ возвеличенія «народнаго» къ возвеличенію простонароднаго — одинъ шагъ. Въ эту-то діалектическо-психологическую ловушку и попали и ушли съ головой славянофилы.

…Ты — народъ, да не тотъ:
Править Русью призванъ только черный народъ!
То по старой системѣ — всякъ равенъ,
А по новой — лишь онъ полноправенъ

Вотъ диктатура пролетаріата и торжество простонароднаго, провозглашенныя еще за 50 лѣтъ до Ленина и Троцкаго, и притомъ въ прямой филіаціи со славянофильскими идеями. И нынѣ правитъ Русью, разумѣется, не «пролетаріатъ» и не «черный народъ». Но слѣдуетъ отличать идеологію большевизма отъ практики большевиковъ, особенно позднѣйшей ихъ практики. Я здѣсь говорю исключительно о первой. Я, конечно, не оспариваю, что народничество имѣло и западническую генеалогію — новое доказательство единосущности нашихъ Реакціи и Революціи. Но нельзя спорить и противъ того, что, разъ мѣриломъ всего являются «тайники народнаго духа» и все не-простонародное есть «средостѣніе», эта «тайники» должны находиться именно у простонародья, и, значитъ, ему и книги въ руки. Итакъ отъ славянофильской идеологіи къ провозглашенію только что цитированныхъ стиховъ — путь совершенно прямой.

И какъ все это, вмѣстѣ взятое: и славянофильство и западничество и стихія «простонароднаго» — далеко отъ «націи» и всѣхъ связанныхъ съ нею творческихъ цѣнностей жизни. Бѣдности соціальной структуры — въ ней и заключался общій идеалъ славянофильства и западничества — должна неизбѣжно соответствовать и бѣдность національной культуры. И мы дѣйствительно видимъ, что и славянофильство и западничество — оба они отдаляли насъ отъ «націи», къ которой приближала насъ Имперія. Можно быть какого угодно мнѣнія о пользѣ или вредѣ, красотѣ или безобразіи «диктатуры пролетаріата». Но слѣдуетъ помнить, что «простонародное» никогда не составляетъ націи. Соціалисты въ этомъ отношеніи вполнѣ послѣдовательно отвергаютъ ее. Пусть и у соціалистовъ пролетаріатъ играетъ роль какъ-бы мессіаническаго класса, долженствующаго спасти міръ. Но во всякомъ случаѣ, начало его спасительной миссіи — такъ, по крайней мѣрѣ, представляется дѣло по классической теоріи соціализма — пріурочивается къ эпохѣ вполнѣ законченнаго культурно-зкономическаго развитія человѣчества, когда жатва такъ сказать уже поспѣетъ…

Но вернемся къ «простонародному». Оно не только не составляетъ націи, но вообще оно не можетъ создать ничего: ни государства, ни культуры, ни воли къ общему дѣйствію, ни даже языка. Простонародное — это: «мы — калуцкіе». Нація-же, хотѣли-бы мы этого или не хотѣли и какъ это ни претитъ нашему «демократическому» чувству или предразсудку, и создается и живетъ не-простонароднымъ. 2) Гдѣ-же не-простонародное отсутствуеть, или въ немъ недостаточно силы сцѣпленія и притяженія, или его вообще численно мало, тамъ нѣтъ и націи, тамъ всегда вялъ и немощенъ національный порывъ. Ибо нація не только не есть простонародное, но она не есть даже — общенародное. Отдадимъ себѣ полный отчетъ въ томъ, что она, въ извѣстномъ смыслѣ, вообще не есть «народное». Она есть — нѣчто сверхъ-народное.

9.

Я уже намекалъ на то, что трудность въ опредѣленіи и разграниченіи націи и смежныхъ съ нею понятій «народа», «племени», «населенія» и т. п. заключается для насъ, русскихъ, отчасти въ самомъ нашемъ языкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, во французской, напр., ментальности «нація» совершенно сливается съ «государственностью», подобно тому какъ самыя слова lа nation и l’État суть почти синонимы. Лучше сказать, эти слова характериpуютъ двѣ стороны — внутреннюю и внѣшнюю — одного и того же понятія: la nation есть душа и живая сила État, а l’État есть функція nation; другими словами — la nation есть организмъ, а l’Etat — механизмъ государства. Но намъ, зa неимѣніемъ въ русскомъ языкѣ слова, соотвѣтствующаго французскому nation, приходится выражать это понятіе словомъ «народъ». Между тѣмъ у насъ «народъ» и «государство» не только не синонимы и не только не смежный и не дополняющія другъ друга понятія, но между ними часто бываетъ — и въ жизни и въ мышленіи — полный разрывъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и именно вслѣдствіе отсутствія въ нашемъ языкѣ собственнаго слова для обозначенія понятія «нація», кое-что изъ этого понятія перелилось въ слово народъ. Отсюда-то и получается двойственное и даже тройственное значеніе этого слова (и самого понятія) въ русскомъ языкѣ. Оно выражаетъ и національную потенцію, національное соединство (всегда съ большою натяжкою) и вмѣстѣ съ тѣмъ означаетъ: съ одной стороны русское племя, а съ другой — населеніе Россіи. Послѣднее значеніе и есть, конечно, — первоначальный смыслъ западно-европейскихъ peuple, popolo, реорlе: всѣ эти реченія обозначаютъ то, что нарождается, что населяетъ данную страну, т. е. они представляютъ собою прежде всего — физіологическіе термины. «Нація» же есть нѣчто идеальное, нѣчто духовное. Но дѣло въ томъ, что въ западно-европейскихъ яаыкахъ, отчасти по общимъ причинамъ, лежащимъ въ самой природѣ западной ментальности (благодаря которымъ она и создала понятіе и слово «нація»), отчасти-же вслѣдствіе самаго факта, что крупныя государства Европы суть государства одноплеменныя, эти реченія суть вмѣстѣ съ тѣмъ почти синонимы словъ la nation, la nazione, the nation. Въ западныхъ языкахъ замѣнять ихъ одно другимъ бываетъ большею частью довольно безопасно. Въ самомъ дѣлѣ, выраженія: населеніе Франціи, французскій народъ и французская нація — означаютъ почти одно и тоже. У насъ-же, напротивъ, населеніе Россіи означаетъ совсѣмъ не то же, что русское племя. И вдобавокъ оба эти понятія вовсе не покрываются третьимъ: «русская нація». Это-то обстоятельство еще сильнѣе усугубляет» выше мною отмѣченный разрывъ между нашими понятіями «народа» и «государства». И въ то время какъ, напр., во французской ментальности, какъ и въ самой практикѣ французской жизни, «національное» настолько сильно, что оно гнетъ этническое, племенное даже въ его законной области (это чувствуетъ даже нашъ языкъ — не смѣшно-ли, въ самомъ дѣлѣ, сказать: французское племя?), мы не только не создали своего собственнаго слова для выраженія идеи «націи», но, перенеся къ себѣ это слово изъ европейскихъ языковъ, не замедлили значительно исказить его смыслъ. Въ самомъ дѣлѣ, немного онаціоналивъ, какъ я выше отмѣтилъ, наше слово «народъ», мы вмѣстѣ съ тѣмъ сильно онародили европейское понятіе «націи».

Все это, конечно, такъ сказать — «теорія». Но эта теорія имѣетъ огромнѣйшее практическое значеніе, такъ какъ языкъ имѣетъ большую власть надъ человѣкомъ. Она вообще показываетъ въ живомъ словѣ, что изъ «народа» націи построить нельзя, что она есть нѣчто сверхь-народное. Она можетъ порою совпадать съ народнымъ — имѣя все-же отдѣльное отъ него бытіе; но она можетъ и вовсе съ нимъ не совпадать. Болѣе того: въ «націи» есть и элементы прямо анти-народные, если подъ «народнымъ» разумѣть племенное. Нація прямо отрицаетъ племя, и переходъ къ ней возможенъ лишь послѣ отказа отъ него… 3) Но если все это и теорія, то въ чемъ-же, спрашивается, заключается подлинная русская реальная практика этой, соглашаюсь, затянувшейся терминологіи? Кто создалъ, взлелѣялъ и вскормилъ русскую націю? Кто вдохнулъ въ нее жизнь и кѣмъ она была жива, поскольку она вообще была — уже законченнымъ созданіемъ? Не ясно-ли, что нашу націю составляла не «Великороссія» и даже не «русское племя»? Не ясно-ли, что наша нація не только олицетворялась, но и была создана Имперіей и жила и дышала исключительно ею? что она была у насъ не чѣмъ инымъ, какъ ея синонимомъ? что Имперія и была нашей націей, что только она и давала намъ національное лицо?.. Впрочемъ, законъ рожденія націи данъ разъ навсегда въ образѣ совершеннѣйшемъ. Civis Romanus sum — націю рождаетъ не кровь, а право гражданства, или, что то же, побѣда. Объ этой-то ПОБѢДѢ — духовной, культурной и политической — мы должны думать денно и нощно, если желаемъ возстановить Россію.

1921.

1) Мы касались уже болѣе подробно этой темы въ очеркахъ Двѣ Россіи и Мы и Они.

2) Въ тѣсной связи съ этою особенностью «націи» находятся ея наиболѣе яркіе, проникающіе все ея существо, признаки: градація и отборъ. Именно въ послѣднихъ заключается ея живая душа и настоящая суть. При этомъ градація мыслима въ понятіи и явленіи «націи» въ двухъ различныхъ направленіяхъ: во 1-хъ, въ отношеніи двухъ или нѣсколькихъ «націй» между собою: однѣ изъ нихъ могутъ быть въ большей степени «націями», другія — въ меньшей; но вмѣстѣ съ тѣмъ и въ предѣлахъ каждой отдельной націи возможны степени принадлежности къ ней. Соответственно съ этимъ, новѣшій изслѣдователь историко-философскихъ основъ «націи» — Николай Бубновъ (Гейдельбергъ) и называетъ это понятіе — ярко-аристократическимъ (см. Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, Band 51, Heft 1). Въ этой интереснейшей статьѣ находимъ между прочимъ и слѣдующую цитату изъ Lagarde-a. Послѣдній является рѣшительнымъ сторонникомъ взгляда, что выраженіе «нація» имѣетъ въ виду не массу народа, но болѣе или менѣе крупную группу избранныхъ личностей, духовную аристократію. «Вопреки господствующему мнѣнію, — говорить онъ, — націи не состоять изъ милліоновъ; онѣ состоять изъ отдѣльныхъ людей, сознающихъ національныя задачи и именно поэтому способныхъ — ставъ впереди нулей, обратить ихъ въ действительную величину».

3) Въ этомъ пунктѣ мы расходимся довольно существенно съ авторомъ выше цитированной философіи націи. Отличіе ея отъ «народа» опредѣляется г. Николаемъ Бубновымъ слѣдующимъ образомъ: «народъ есть общественное соединство, объединенное общими живыми формами, напр., языкомъ и общимъ складомъ жизни; такое соединство становится націей только въ томъ случаѣ, когда его члены воодушевлены кромѣ того общею волею, направленной на осуществленіе извѣстныхъ ценностей». Такимъ образомъ «нація» является съ этой точки зрѣнія тѣмъ-же народомъ + извѣстнаго рода X. Намъ-же представляется, напротивъ, что даже въ тѣхъ случаяхъ, когда «національное» совпадает» съ «народнымъ» (такіе случаи несомнѣнно есть), оно все-же имѣетъ отдѣльное и вполнѣ независимое отъ послѣдняго бытіе, т. е. что и въ этихъ случаяхъ «народъ» является лишь кажущейся основой «націи». Съ другой стороны нашъ авторъ самъ приводить прекрасный примѣръ полнаго несовпаденія «народнаго» съ «національнымь», указывая на Швейцарію, вь которой единое національное тѣло покоится на четырехъ разнонародныхъ основаніяхъ. И пусть примѣръ Швейцаріи не представляется намъ «исключеніемъ»! Не иначе происходило дѣло съ великими «націями» древности: Вавилономъ, Персіей, «эллинистической» націей Востока и самимъ Римомъ. Не иными были, въ болѣе позднее время, «націи» ислама, Священной Римской Имперіи и — почти на нашихъ глазахъ — иной Имперіи: Всероссійской. Насъ могутъ смущать въ этомъ отношеніи «національныя» государства современной Европы. Но, во-первыхъ, всѣмъ этимъ государствамъ (кромѣ Франціи) съ исторической точки зрѣнія, — безъ году недѣля; во вторыхъ-же, сама ихъ «національная» (въ смыслѣ «народной») основа есть въ 9 случаяхъ изъ 10 — сплошное недоразумѣніе. Но даже и въ этихъ государствахъ, именно въ наиболѣе «національномъ» и, въ сущности, даже единственномъ дѣйствительно національномъ изъ нихъ — Франціи — «нація» рождается лишь послѣ отказа отъ «народной» основы: «французъ» начинается лишь тамъ, гдѣ кончается бретонецъ, баскъ или провансалецъ. Это-то и показываетъ, что «народъ» никогда не можетъ служить основой для «націи»… Правда, въ Германіи можно быть пруссакомъ, баварцемъ, швабомъ, саксонцемъ и одновременно — нѣмцемъ. Но и это обстоятельство отнюдь не можетъ дать повода къ выведенію «націи» изъ «народа». Новонѣмецкая нація (Бисмарковская Имперія) была лишь въ процессѣ образованія, даже — лишь въ начальныхъ стадіяхъ этаго, происходившего интенсивно только въ Пруссіи, процесса. Поэтому-то «нѣмецъ» и есть, строго говоря, гораздо въ меньшей степени имя націи, чѣмъ просто собирательное имя для обозначенія нѣкоторыхъ европейскихъ — и населяющихъ вовсе не одну только Германію — племенъ. И отсутствіе конфликта между понятіями «нѣмца» и, напр., «баварца» служить аргументомъ не въ пользу, а, наоборотъ, противъ бытія Германіи, какъ «націи». Начало рожденія послѣдней именно и состоять въ конфликтѣ между «нѣмцемъ» и «баварцемъ» (какъ и во Франціи — между «французомъ» и «бретонцемъ»). Но данный вопросъ осложняется въ Германіи еще и тѣмъ, что отдѣльныя ея части — болѣе всего Пруссія — были, можетъ быть, даже остаются въ извѣстной степени доселѣ — настоящими націями. Такимъ образомъ для созданія нѣмецкой «націи» необходимъ отказъ не только отъ «племени», но и отъ прежнихъ государственныхъ образованій… Во всякомъ случаѣ, если примѣръ новой Германіи что-нибудь и показываетъ въ интересующемъ насъ вопросѣ, то онъ именно и обнаруживаетъ самымъ яркимъ образомъ трудность возведенія націи на «народной» основѣ… Само собою разумѣется, что эти бѣглыя замѣчанія имѣютъ всего менѣе цѣлью — умалить въ какой-бы то ни было степени значеніе образцовой работы г. Бубнова, представляющей собою едва-ли не первую попытку систематической философіи націи. Наши замѣчанія преслѣдуютъ лишь цѣль — обратить на данную проблему особое вниманіе. Она несомнѣнно получить первенствующее и въ вышей степени актуальное значеніе въ будущемъ строительствѣ не только Россіи, но и всей Европы вообще. Поэтому-то мы и считали полезнымъ указать и на тѣ стороны вопроса, который авторъ оставилъ — можетъ быть, намѣренно — въ тѣни.

Изъ сборника Двѣ Россіи. Мюнхенъ. 1922

Views: 27

А. Салтыковъ. „Борьба за Самодержицу”. Забытый эпизодъ изъ исторіи русской общественности

1.

Самодержавіе, въ смыслѣ абсолютизма, т.е. въ смыслѣ неограниченной власти русскихъ государей, сложилось и укрѣпилось у насъ не ранѣе XVIII вѣка, коего продуктомъ оно въ дѣйствительности и было. Оно было прежде всего результатомъ исторической обстановки, т. е. великодержавной роли, которую надѣлилъ наше отечество сильный и творческій режимъ Петра Великаго и его наслѣдниковъ. Но оно было вмѣстѣ съ тѣмъ и непосредственнымъ продуктомъ европейскихъ идей, занесенныхъ къ намъ многочисленными служилыми иноземцами, послѣдствіемъ зараженія русскаго общества ихъ политическою психологіей. Самодержавіе (въ вышеупомянутомъ новомъ смыслѣ этого слова), какъ и весь укладъ Петербургской Россіи, было одною изъ ласточекъ, прилетѣвшихъ къ намъ въ прорубленное Петромъ Великимъ въ Европу окно.

Но помимо общаго воздѣйствія европейскаго духа на эволюцію нашего государственнаго строя въ XVIII вѣкѣ, нашъ самодержавный режимъ этого вѣка былъ и въ болѣе элементарномъ и буквальномъ смыслѣ — дѣломъ рукъ иноземцевъ. И было-бы странно, если-бы это было не такъ. Не вся-ли вообще русская государственность, начиная съ Рюрика, была — иноземнаго происхожденія и прививалась намъ руками иноземцевъ? [1] Что касается XVIII вѣка, то мы имѣемъ здѣсь главнымъ образомъ въ виду острый кризисъ власти — первый по времени и, въ сущности, единственный отъ Смутнаго времени вплоть до нашихъ дней, который имѣлъ мѣсто при воцареніи императрицы Анны Ивановны. Всѣмъ извѣстна такъ называемая «попытка верховниковъ», т.е. ихъ планъ установленія у насъ олигархическаго строя, выразившійся въ составленіи особыхъ «кондицій», которыя эта государыня должна была подписать и дѣйствительно подписала при своемъ избраніи. Но гораздо менѣе извѣстно происходившее въ тоже время въ болѣе широкихъ кругахъ общества «движеніе», вызванное, правда, интригою верховниковъ, но преслѣдовавшее иную, а именно явно конституціонную и даже, въ нѣкоторомъ родѣ, «конституціонно-демократическую», цѣль. Между тѣмъ это «движеніе» является однимъ изъ любопытнѣйшихъ и наиболѣе драматическихъ эпизодовъ нашей исторіи. Въ немъ отражаются, какъ въ фокусѣ, всѣ искони дѣйствовавшія въ ней силы, не говоря уже о томъ, что эпизодъ этотъ наложилъ какъ нельзя болѣе яркій отпечатокъ на все царствованіе Анны Ивановны. Правда, оно до сихъ поръ не удостоилось особаго вниманія историковъ; тѣмъ не менѣе политическое и культурно-соціальное значеніе этого царствованія, а, слѣдовательно, и занимающаго насъ эпизода, — огромно.

2.

Извѣстно, насколько поверхностнымъ и безпочвеннымъ было движеніе декабристовъ. Несмотря на то, что внѣшнія обстоятельства на рѣдкость благопріятствовали ихъ попыткѣ, она заранѣе была осуждена на полную неудачу. Только такіе наивные мечтатели, какими были большинство этихъ заговорщиковъ, могли серьезно носиться съ мыслью ниспроверженія у насъ абсолютной монархіи — въ эпоху наибольшей ея крѣпости и когда она была вдобавокъ осѣнена блистательнымъ ореоломъ недавно окончившихся Наполеоновскихъ войнъ… Совсѣмъ инымъ было положеніе въ началѣ 1730 года, въ моментъ, когда въ Россіи не было, въ сущности, никакого государственнаго строя, когда ново-избранная «кондиціонная» императрица еще только ожидалась въ Москву (изъ Курляндіи) и когда фактически правилъ имѣвшій весьма мало авторитета и раздираемый къ тому-же внутренними несогласіями — Верховный Тайный Совѣтъ. Въ этой обстановкѣ полной неопредѣленности, органической слабости всѣхъ государственныхъ установленій и крайней неразберихи, могла разсчитывать на удачу всякая рѣшительная попытка государственной реформы, особенно если принять во вниманіе всеобщее шатаніе умовъ въ вопросѣ о формѣ правленія. Это-то шатаніе умовъ, обнаружившееся въ занимающемъ наше вниманіе историческомъ эпизодѣ, и придаетъ ему особенный интересъ.

Оффиціальная русская исторія разсказывала этотъ эпизодъ, до самого послѣдняго времени, приблизительно такъ: верховники, пользуясь междуцарствіемъ, вздумали ограничить власть избранной ими на престолъ Государыни, обусловивъ избраніе ея согласіемъ подписать «кондиціи», сущность которыхъ сводилась къ тому, что императрицѣ была оставлена лишь тѣнь Верховной власти, а вся ея полнота переходила фактически — къ Верховному Тайному Совѣту; но когда императрица пріѣхала въ Москву, и о замыслахъ верховниковъ узналъ «народъ», то онъ возмутился противъ ихъ крамольнаго проэкта и, обратившись непосредственно, въ лицѣ собравшихся въ Москвѣ представителей дворянства, къ Монархинѣ, побудилъ ее разорвать уже подписанныя «кондиціи» и объявить себя Самодержицей.

Въ этой версіи вполнѣ вѣрно изображена только роль верховниковъ. Что касается «народа», т. е. представлявшаго его въ XVIII вѣкѣ дворянства, то въ дѣйствительности дѣло происходило не совсѣмъ такъ и даже совсѣмъ не такъ, какъ только-что разсказано. Какъ будетъ видно изъ дальнѣйшаго, въ разсказѣ этомъ переданъ невѣрно — даже самый заключительный актъ драмы: собравшееся во дворцѣ дворянство просило императрицу, въ сущности, совсѣмъ не о томъ, что послѣдняя совершила — въ отвѣтъ на обращенную къ ней просьбу. Но главное заключается въ томъ, что этому заключительному акту (уничтоженіе документа, заключавшаго пресловутыя «кондиціи») — предшествовалъ цѣлый рядъ другихъ. Событія развивались втеченіе пяти недѣль, отъ 18 января (кончина имп. Петра II) до 25 февраля. И дѣйствительный смыслъ этихъ событій далеко не совпадаетъ съ тѣмъ, который хочетъ намъ внушить вышеизложенная оффиціальная ихъ версія.

Совершенно справедливо, что планъ верховниковъ, смутные толки о которомъ быстро распространились въ обществѣ, сраэу-же встрѣтилъ въ немъ сильную оппозицію. Но оппозиція эта отнюдь не была направлена на возстановленіе «Самодержавія»: дворянство, представлявшее въ эту эпоху все «общество», желало, напротивъ, чтобы оно также было пріобщено къ власти, чтобы власть не принадлежала — однимъ только верховникамъ. Въ этомъ смыслѣ мы и назвали выше господствовавшія въ то время въ московскихъ кругахъ тенденціи — «демократическими». Нужно сказать, что въ Москву съѣхалось въ зиму 1729—30 года чрезвычайно много представителей провинціальнаго дворянства, что несомнѣнно содѣйствовало остротѣ и такъ сказать особенной яркости всего политическаго кризиса. И вмѣстѣ съ тѣмъ кризисъ этотъ обнаруживаетъ, что въ эту эпоху термины «Самодержецъ» и «Самодержавіе» стали пониматься уже въ смыслѣ абсолютизма. И именно этого-то абсолютизма и не хотѣли собравшіеся въ Москвѣ круги.

3.

Достаточно самаго бѣглаго ознакомленія съ конституціонными проэктами 1730 года, чтобы убѣдиться, что смыслъ всего движенія тогдашней «общественности» заключался въ расширеніи проэкта верховниковъ. Что касается интенсивности самого движенья, то ее обнаруживаетъ большое количество чуть ли не ежедневно появлявшихся тогда новыхъ проэктовъ. Собранное въ Москвѣ дворянство буквально ошалѣло отъ охватившаго его конституціоннаго зуда. Въ теченіе пяти дней отъ 5 до 10 февраля въ Верховный Тайный Совѣтъ было представлено 8 такихъ проэктовъ, но въ городѣ ихъ циркулировало гораздо большее число. Двѣнадцать изъ нихъ дошло до насъ. Они подписаны лицами, принадлежавшими ко всѣмъ разрядамъ дворянства. Чрезъ всю эту литературу проходитъ красною нитью мысль о необходимости ограниченія абсолютизма, — но не олигархіей верховниковъ, а «общенародіемъ», что означало на языкѣ эпохи — совокупность всего дворянства, включая и «худородныхъ». Общій духъ проэктовъ былъ весьма «демократиченъ». Предполагалось сдѣлать выборными всѣхъ чиновниковъ. Зимою 1730 года въ Москвѣ открыто говорили о парламентаризмѣ и даже о республикѣ. Любителями конституціонныхъ реформъ наводились, напр., справки о «Женевской конституціи» (Мардефельдъ, Берлинскій секретный архивъ).

Нельзя сомнѣваться въ томъ, что, несмотря на весь этотъ внѣшній лоскъ европеизма и бывшія на устахъ кадетовъ того времени — внѣшне-прогрессивныя формулы, все общественное движеніе 1730 года было глубоко-этническимъ и, въ сущности, ретрограднымъ движеніемъ. Чтобы понять его истинную природу, не надо упускать ивъ виду, что оно родилось — въ уэко-націоналистической реакціи царствованія имп. Петра II. «Попытка верховниковъ» сыграла для конституціоннаго движенія 1730 года лишь роль дрожжей, отъ которыхъ поднялось тѣсто. Но причины движенія лежатъ гораздо глубже: онѣ заключались въ самой природѣ нашей анархической и центробѣжной, по самому своему существу, «общественности». И вмѣстѣ съ тѣмъ движеніе это было продуктомъ реакціи темнаго этнизма и старо-московской оппозиціи — реформѣ Петра.

Я не разъ уже отмѣчалъ, что разница между славянофильствомъ и западничествомъ, этими, казалось-бы, непримиримыми врагами, а въ дѣйствительности кровными братьями, была, въ сущности, не такъ глубока. И было-бы странно, если-бы это было не такъ, ибо оба они — отъ одной и той-же анархической русской общественности. Интересъ историческаго эпизода, занимающаго насъ въ настящее время, заключается отчасти именно въ томъ, что онъ показываетъ, какъ славянофильство и западничество, столь часто переливавшіяся незамѣтно одно изъ другого впослѣдствіи (Герценъ), уже сливались — еще, такъ сказать, не родившись. Вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ эпизодъ показываетъ, какъ легко принимали у насъ чисто этническія, материковыя, стихійныя теченія, и теченія къ тому-же глубоко реакціонныя и ретроградныя, — внѣшнюю форму чего-то весьма, каэалось-бы, прогрессивнаго и слѣдующаго европейскимъ образцамъ: не символична-ли и не симптоматична-ли въ высшей степени — эта «Женевская конституція», долженствовавшая свести на нѣтъ дѣло Петра Великаго?

4.

Реакція темнаго этнизма и старо-московская оппозиція реформѣ Петра тотчасъ-же подняли голову, какъ только не стало Гиганта. При Петрѣ II онѣ достигли уже того, что Петербургъ былъ заброшенъ, и нельзя сомнѣваться, что по внѣшности либерально-прогрессивныя и европейскія поползновенія 1730 года, увѣнчайся они тогда успѣхомъ, не преминули бы вновь загнать Россію и въ иномъ смыслѣ въ старо-московскій тупикъ. Смыслъ царствованія имп. Анны Ивановны въ томъ и заключается, что оно отстояло въ Россіи Европу, что оно укрѣпило наше отечество на единственно-возможномъ Петровскомъ, Петербургскомъ, пути. Въ моментъ, рисковавшій стать трагическимъ, это именно оклеветанное царствованіе (мы имѣемъ въ виду легенду «Бироновщины», созданную значительно позднѣе и не выдерживающую строгой исторической критики) обнаружило истину, ставшую впослѣдствіи традиціонной, а именно, что «въ Россіи правительство (т. е. Самодержавная Верховная власть) было всегда впереди народа» (Пушкинъ).

Кто-же отстоялъ, или, вѣрнѣе, создалъ (такъ какъ въ январѣ 1730 у насъ фактически не было никакого государственнаго строя) — русскій Императорскій абсолютизмъ? Кто вынесъ на своихъ плечахъ всю тяжесть «борьбы за Самодержицу»? Кто совершилъ дѣйство 25 февраля? Его главными дѣятелями были: Остерманъ, Левенвольде, Корфъ, Альбрехтъ (нѣмцы) и Кантемиръ (молдаванинъ), а изъ русскихъ, по крайнѣй мѣрѣ, болѣе видныхъ, — лишь Сем. Андр. Салтыковъ и Ѳеофанъ Прокоповичъ (да и то послѣдній былъ малороссъ). Корфъ, Левенвольде и Кантемиръ воздѣйствовали на умы и подготовляли общественное мнѣніе; главными исполнителями были Салтыковъ и Альбрехтъ, а тайною пружиною всего дѣла — Остерманъ. Но слѣдуетъ замѣтить, что, несмотря на сильную агитацію, имѣвшую на своей сторонѣ святительскій авторитетъ Прокоповича, въ челобитной, поданной императрицѣ отъ дворянства 25 февраля, ни слова не говорилось о возстановленіи Самодержавія: напротивъ, хотя челобитная эта и была направлена противъ «кондицій» верховниковъ, въ ней было вмѣстѣ съ тѣмъ высказано пожеланіе, чтобы дворянству было разрѣшено созвать совѣщаніе для выработки основъ будущей формы правленія. Таково было настроеніе еще утромъ 25 февраля. Но Остерманъ лучше разсчиталъ соотношеніе находившихся въ дѣйствіи силъ, чѣмъ глава тогдашней нашей «общественности» кн. Черкасскій, подавшій Аннѣ Ивановнѣ вышеизложенную петицію. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, въ которые собственно и происходила среди собраннаго во дворцѣ дворянства, при громкихъ патріотическихъ возгласахъ гвардейцевъ, такъ называемая «борьба за Самодержицу», — положеніе рѣзко измѣнилось. Въ результатѣ этого измѣненія императрица и разорвала «кондиціи». Такъ-то этотъ волевой жестъ Монархини получилъ значеніе символическаго акта, которымъ дѣйствительно у насъ было установлено Самодержавіе, въ смыслѣ неограниченной власти Монарха.

Весь этотъ эпизодъ показываетъ, насколько еще была слаба въ сознаніи русскаго общества того времени психо- и идеологія Самодержавія, въ смыслѣ абсолютизма. И этотъ очеркъ былъ бы неполонъ, если-бы мы не коснулись и другой стороны вопроса, т. е. того фактора, который всегда представлялъ въ Россіи — наиболѣе творческую и организующую изъ всѣхъ дѣйствовавшихъ въ ея исторіи силъ и, какъ это ни звучитъ парадоксально, не только создалъ русскую побѣду, русскую культуру и русское великодержавіе, но и зажегъ въ сердцахъ русскую вѣру и выковалъ нашъ чудесный патріотизмъ XVIII и первой половины XIX вѣка и даже болѣе того: впервые возвысилъ насъ до націи, далъ намъ впервые національное лицо. Эпизодъ 1730 года какъ нельзя лучше показываетъ, въ частности, творческую роль европейскаго духа, вошедшаго въ тѣло Россіи въ лицѣ нашихъ служилыхъ иноземцевъ, — въ созданіи главнаго предусловія нашего великодержавія и нашего національнаго бытія, т. е. въ утвержденіи Императорскаго абсолютизма, а, слѣдовательно, и въ выработкѣ монархической, въ смыслѣ абсолютной власти, психологіи послѣдующихъ поколѣній. Само собою разумѣется, что иноземная генеалогія нашего государственнаго строя, а вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣзко-монархической психологіи русскаго общества Петербургской эпохи, доказывается не эпизодами, подобными вышеизложенному. Тѣмъ не менѣе эпизодъ этотъ является многоговорящимъ символомъ историческаго, начавшагося еще со временъ Рюрика, воздѣйствія иноземныхъ вліяній и элементовъ на нашъ государственный строй. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ лишній разъ показываетъ, что въ Россіи монархія и Европа — синонимы.

5.

И потому-то такъ и важенъ въ нашей исторіи этотъ эпизодъ, что онъ представлялъ собою весьма критическій моментъ, если и не рожденія, то, во всякомъ случаѣ, опасной болѣзни роста нашего Самодержавія. Въ свѣтѣ вышенамѣченной исторической перспективы этотъ эпизодъ долженъ выступить особенно выпукло и ярко, какъ одинъ изъ характернѣйшихъ — всего нашего прошлаго. Это былъ, дѣйствительно, одинъ изъ самыхъ драматическихъ и рѣшительныхъ, одинъ изъ самыхъ отвѣтственныхъ моментовъ нашей исторіи. Въ немъ рѣзко столкнулись двѣ основныя силы, борьба которыхъ другъ съ другомъ искони творила нашу историческую судьбу : сила этнической хаотической бездны, представляемая нашей разрушительною и анархическою «общественностью», и сила европейско-христіанскаго творческаго устроенія, выразителемъ котораго былъ нашъ Самодержавный режимъ Императорской эпохи. Было-бы очевиднымъ преувеличеніемъ сказать, что наша собственная этническая стихія была безусловно лишена всякихъ творческихъ и организующихъ элементовъ. Такіе импульсы и элементы у насъ несомнѣнно были даже въ весьма отдаленные періоды нашей исторіи, ибо, не будь ихъ совершенно, изъ Руси не могло-бы создаться не только великой міровой державы, но даже и темной Московіи XV—XVII столѣтій. Но дѣло въ томъ, что наша этническая стихія заключала въ себѣ чрезвычайно мало такихъ элементовъ порядка и устроенія, и элементы эти были у насъ всегда крайне слабы и разрозненны. Съ особенною наглядностью эта историческая черта выступила и въ кризисѣ 1730 года, который несомнѣнно имѣлъ-бы совершенно иной исходъ, и, слѣдовательно, совершенно иначе сложилась-бы послѣдующая судьба нашей государственности и нашей культуры, не дѣйствуй столь дальновидно и рѣшительно сомкнутая фаланга Остермановъ, Левенвольде, Корфовъ и Кантемировъ, къ которымъ присоединилось, какъ мы уже отмѣтили, весьма немного русскихъ именъ. Нельзя забывать, что и гвардія, удѣльный вѣсъ которой разрѣшилъ, въ концѣ концовъ, затянувшійся кризисъ государственности, была въ то время еще полу-иноземнымъ учрежденіемъ — не только по духу, но и по личному составу: еще въ срединѣ XVIII вѣка было много полковъ, въ которыхъ иноземцы составляли до 70% всего офицерскаго состава, при чемъ немало иноземцевъ было и среди нижнихъ чиновъ. И какъ ни обидно это для нашего этническаго самолюбія (для нашего національнаго, въ истинномъ значеніи этого слова, самолюбія это не можетъ быть обидно, ибо наше отечество не Московская Русь, а Всероссійская Имперія), эпизодъ, который мы вспомнили въ настоящемъ очеркѣ, показываетъ намъ, что русскій имперскій и императорскій патріотизмъ выковался не князьями Черкасскими (политическими предками нынѣшнихъ князей Львовыхъ), а представителями западно-европейской психологіи и ментальности — Остерманами и Альбрехтами.

И какъ не отмѣтить, въ заключеніе, бросающагося въ глаза паралелизма между событіями 1730 года и нашими днями. Какъ и тогда, такъ и теперь вѣковѣчная русская Революція, будучи по существу силою анархической и глубоко ретроградной, склонна была принимать видъ чего-то стремящегося къ идеальнымъ и прогрессивнымъ цѣлямъ (тогда: власть — «общенародію»; теперь: вся эемля — всему народу и т. п.). Какъ и тогда, такъ и теперь эта, отмѣченная самыми типическими этническими, подлинно русскими чертами, Революція принимала фальшивый тонъ европеизма и охотно рядилась въ западныя формы («Женевская конституція» въ 1730 году и «отвѣтственное министерство» въ 1916-мъ). Даже болѣе того: оба революціонныя движенія коренились, въ сущности и въ конечномъ итогѣ, на одной и той-же узко-націоналистической основѣ (старо-московская реакція эпохи Петра II, а съ другой стороны: развѣ мало націонализма, даже квасного патріотизма и милитаристическаго шовинизма въ пресловутомъ «интернаціонализмѣ» большевиковъ?). А немного ранѣе: глубоко ретроградная, приведшая къ революціи и большевизму, т. е. къ первобытному варварству — безъисходно-сѣрая и безнадежно-провинціальная Государственная Дума! А между тѣмъ близорукому глазу долгое время могло казаться, что ея дѣятельность была направлена на весьма прогрессивныя цѣли. И не прикрывалась-ли, какъ и въ 1730 году, эта разрушительная дѣятельность, запечатлѣнная всѣми типическими недостатками именно русской общественности, именно нашей этнической стихіи, такая «русская» душою, — что ни на есть, каэалось-бы, самыми европейскими формами «партій», «запросовъ», «бюджетныхъ преній», «большихъ дней», включительно до спеціально-думскаго жаргона всякихъ «кулуаровъ», «сеньоренъ-конвентовъ» и т. д.? Но всѣ эти и имъ подобныя аналогіи между событіями воцаренія имп. Анны Ивановны и дѣйствительностью нашего недавняго прошлаго можно продолжить и мыслить ихъ и въ нѣсколько иной плоскости. Въ самомъ дѣлѣ : подобно тому какъ націоналистическая реакція кратковременнаго царствованія имп. Петра II привела къ «кондиціямъ» и конституціоннымъ проэктамъ 1730 года, такъ и впослѣдствіи, на нашихъ уже глазахъ, подобная-же націоналистическая (славянофильская) реакція послѣднихъ «сумеречныхъ» десятилѣтій привела насъ сначала къ 17 октября 1905 года, а потомъ и къ нынѣшней революціи.

И въ конечномъ итогѣ:

Съ какой стороны ни взять, наша «общественность» — какъ западническая, такъ и славянофильская, какъ революціонно-космополитическая, такъ и реакціонно-націоналистическая — всегда была стихіей анархической и глубоко антигосударственной. Таковою она была на зарѣ нашей исторіи (что можетъ быть въ этомъ отношеніи показательнѣе эпизода «призванія Варяговъ»?) и таковою-же она осталась до нашихъ дней. Но отсюда неизбѣженъ одинъ выводъ, который еще не сдѣланъ, вѣрнѣе, еще не сознанъ вполнѣ отчетливо именно тѣми, которымъ слѣдовало-бы раньше всѣхъ его сознать, а именно людьми порядка, партіями государственности. Вся наша исторія была сплошнымъ «призваніемъ Варяговъ», и въ настоящее время, когда въ корнѣ разрушена наша государственность, тѣмъ страннѣе ожидать, чтобы мы могли создать что-либо творческое и положительное изъ самихъ себя, т. е. изъ той-же «общественности», которая всегда только умѣла разрушать. Русская государственность была борьбою противъ этой общественности не случайно. Въ этой борьбѣ заключался ея главнѣйшій смыслъ. По самому существу этихъ во всемъ противоположныхъ другъ другу стихій — онѣ должны были быть и дѣйствительно всегда были кровными врагами.

1921.

А. Салтыковъ.

[1] Основная метафизика этого историческаго явленія уже была нами раскрыта въ очеркѣ Двѣ Россіи.

Views: 37

Александръ Салтыковъ. Юрій Самаринъ или Императоръ Николай I?

Владимиръ Соловьевъ посвятилъ, за нѣсколько лѣтъ до своей кончины, небольшую статью маленькому эпизоду изъ прошлаго. Эпизодъ этотъ — бурное столкновеніе Государя Николая Павловича съ Юріемъ Самаринымъ. Самаринъ — тогда чиновникъ Остзейскаго края — вздумалъ было проводить въ предоставленной ему, сравнительно весьма узкой, сферѣ дѣятельности нѣкоторыя свои собственныя идеи, идущія вразрѣзъ со взглядами правительства. Слухъ объ этой дѣятельности молодого администратора дошелъ до Государя. Самаринъ былъ вызванъ въ Петербургъ. И тамъ, въ кабинетѣ Императора, ему пришлось выслушать, съ глаза на глазъ, горячую отповѣдь разгнѣваннаго Самодержца.

Что-жъ это были за особыя Самаринскія идеи, вызвавшія гнѣвъ Государя? Идеи эти были славянофильскими идеями. И «политика», которую пытался проводить Самаринъ въ скромной сферѣ своей дѣятельности, была уже той обрусительной политикой нѣмцеѣденія и искусственнаго пробужденія латышскаго націонализма, которая впослѣдствіи, черезъ нѣсколько десятилѣтій, стала оффиціальной политикой русскаго правительства… Мы знаемъ объ этомъ эпизодѣ со словъ самого Самарина. Что касается Соловьева, то онъ освѣщаетъ вопросъ, столь рѣзко раздѣлившій подданнаго и Государя — главнымъ образомъ съ религіозной стороны. Соловьевъ подчеркиваетъ тѣ реплики Монарха, изъ которыхъ видно, что послѣдній осуждалъ начинанія Самарина, какъ начинанія антихристіанскія. Но вмѣстѣ съ тѣмъ достаточно ясно, что не меньшую роль игралъ въ глазахъ царя и анти-государственный характеръ его идей и дѣятельности. Во всякомъ случаѣ, политическая и религіозная оцѣнка этихъ идей совпадаютъ вполнѣ.

Государь Николай Павловичъ понималъ, что такое Россія. А Самаринъ, какъ и всѣ славянофилы, этого не понималъ. Государь стоялъ всѣцѣло на почвѣ Имперіи, а славянофилы, въ своихъ узко-націоналистическихъ грезахъ о старомосковскомъ теремѣ, были, въ сущности, совершенно равнодушны къ ней. Даже болѣе того: они были ея врагами и исподволь разрушали ее — пусть наполовину безсознательно. Они были врагами «Петербургскаго періода русской исторіи», а Имперія именно и была этимъ «періодомъ». Могли ли они при этихъ условіяхъ не разрушать ее?

2.

Съ только что разсказаннымъ Самаринскимъ эпизодомъ любопытно сопоставить другое свидѣтельство. Оно исходитъ отъ врага «Николаевскаго режима» и тогдашней Россіи и тѣмъ-то оно особенно и цѣнно для насъ. Свидѣтельство это — разсказъ француза Кюстина объ его разговорѣ съ Императоромъ на балу — какъ нельзя лучше подтверждаетъ, до какой степени Николай Павловичъ не былъ націоналистомъ. «Вы полагаете, что вы среди русскихъ, — сказалъ Государь въ этомъ разговорѣ, указывая на окружающихъ. — Вы ошибаетесь: вотъ это — нѣмецъ, это — полякъ, это — грузинъ, тамъ — финляндецъ, этотъ — татаринъ.. . И все это вмѣстѣ и есть Россія». И чистѣйшимъ выраженіемъ этой Россіи, т. е. Россіи имперской, и былъ столь несправедливо осужденный Николаевскій режимъ. Именно тѣмъ, что нашъ старый режимъ и вся тогдашняя, Петербургская, политика Россіи не были націоналистскими (въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ они были прямо-таки анти-націоналистскими), они были національными въ истинномъ значеніи этого слова, т. е. создавали имперское объединеніе и возвеличивали Россію. Имперія была не только «дистанціей огромнаго размѣра», но и дивнымъ откровеніемъ національнаго творчества и чудомъ политическаго зодчества. Лишь она пробудила, объединила и сорганизовала разрозненныя, инертныя и отчасти даже прямо анархическія силы нашей первобытной этнической стихіи; лишь она зажгла въ сердцахъ русскую вѣру и выковала въ нихъ русскій патріотизмъ. Отнесенные судьбой къ сѣверному полярному кругу, въ пустыя холодныя равнины, суровые лѣса и безводныя степи, безъ южнаго солнца, безъ теплаго моря, безъ традицій античной цивилизаціи — имѣли ли мы, въ сущности, право разсчитывать стать тѣмъ, чѣмъ мы стали въ дѣйствительности, т. е. міровою державою, могущественной и просвѣщенною страною, житницей Европы и нужнымъ, необходимымъ членомъ общества великихъ народовъ? И все это сдѣлала Имперія и только она. Русская культура и русское великодержавіе — намъ надо отдать себѣ въ этомъ полный отчетъ — представляли изъ себя историческій парадоксъ. Но благодаря Имперіи, парадоксъ этотъ реально существовалъ въ продолженіи болѣе чѣмъ ста лѣтъ… Во внутреннемъ же ея дѣйствіи, сила притяженія Имперіи была столь велика, что она сумѣла не только нейтрализовать, но и привлечь къ себѣ даже еврейскій элементъ — такъ было въ Николаевскія времена.

3.

«Въ Россіи правительство было всегда впереди народа». О какомъ правительствѣ говорилъ Пушкинъ, когда онъ сказалъ эти слова? Разумѣется, о правительствѣ Имперіи. И прежде всего онъ, конечно, имѣлъ при этомъ въ виду правительство своего времени, т. е. правительство Императора Николая. Это правительство, какъ и самую Имперію, долго не понимали ни мы сами, ни Европа. Не понимаютъ и теперь. Въ широкихъ кругахъ стало чуть ли не трюизмомъ считать Имперію — реакціонной; а съ другой стороны, съ легкой руки славянофиловъ, въ нашей исторической наукѣ процвѣлъ, вопреки очевидности и фактамъ, взглядъ на дѣло ея создателя, т. е. Петра Великаго, какъ на дѣло революціонное. Между тѣмъ Имперія, какъ и само дѣло Петрово, не была ни ретроградна, ни революціонна. Она была на самомъ дѣлѣ консервативна въ лучшемъ значеніи этого слова и вмѣстѣ съ тѣмъ прогрессивна по самому своему существу. Да, Пушкинъ не ошибался: въ Россіи правительство дѣйствительно всега было впереди народа.

И разгадку ярко-прогрессивной роли Имперіи мы находимъ уже въ основной ея идеѣ, той творческой и организующей ея идеѣ, которая раскрывается въ выше отмѣченныхъ историческихъ чертахъ ея живого олицетворенія и символа — Государя Николая Павловича. Въ самомъ дѣлѣ, въ упомянутыхъ выше двухъ случаяхъ — разносѣ Государемъ Самарина и его разговорѣ съ Кюстиномъ — отразились подлиннѣйшія идеологія и психологія Императора, бывшія вмѣстѣ съ тѣмъ основными идеологіей и психологіей самой Имперіи. При этомъ эти идеологія и психологія имѣютъ двѣ стороны.

Нѣмецъ… финляндецъ… грузинъ… татаринъ… Это и есть Россія… Что означаютъ эти слова? Они означаютъ, во-первыхъ, что всѣ подданные русскаго Государя, безъ различія племени и вѣроисповѣданія, составляютъ единую имперскую семью; что въ Имперіи не можетъ быть подданныхъ перваго и второго сорта; что она не можетъ дѣлать различія между родными своими сыновьями и пасынками, между туземцами и пришельцами; что всякая политика обрусѣнія или созданія конфессіональной іерархіи правоспособности гражданъ противорѣчитъ идеѣ Имперіи по самому существу. Императоръ Николай I былъ до такой степени чуждъ идеѣ обрусѣнія и былъ настолько далекъ отъ мысли о посягательствѣ на права національностей, что даже послѣ польскаго матежа 1831 г. онъ ни въ чемъ не стѣснилъ свободы культурнаго развитія польской національности въ предѣлахъ Царства Польскаго, а также Литвы и Бѣлоруссіи; онъ уничтожилъ лишь по чисто практическимъ соображеніямъ особую Польскую армію. Отношеніе его къ возставшимъ всего лучше видно изъ надписи на извѣстномъ памятникѣ въ Варшавѣ: Полякамъ, павшимъ за вѣрность своему Государю. Монархъ каралъ мятежниковъ, возставшихъ противъ его законной власти, но былъ дальше далекаго отъ мысли объ обрусѣніи.

Но наряду съ мыслью о равноправіи всѣхъ подданныхъ Всероссійскаго Императора и всѣхъ населяющихъ Имперію національностей, наша старая имперская идея имѣла и другую сторону… Нѣмецъ… финляндецъ… грузинъ… татаринъ… Кромѣ этихъ, Имперія заключала въ себѣ не одинъ десятокъ еще и иныхъ національностей и племенъ, вплоть до туцгузовъ и юкагировъ. Но совершенно очевидно, что будучи для всѣхъ общей матерью, Имперія строилась и была жива не этими тунгузами и юкагирами, и даже не грузинами и татарами. Кѣмъ же преимущественно строилась она? Кореннымъ русскимъ племенемъ? Нѣтъ! Превознесшая до небесъ русское имя и создавшая русскую славу и русское величіе старая Имперія отвѣчала иначе, въ сокровеннѣйшей своей мысли, на этотъ вопросъ. Она считала себя призванной и дѣйствительно была призвана это племя оевропеить. Могла ли она при этомъ отправляться отъ коренныхъ его племенныхъ чертъ? Во многихъ отношеніяхъ она была прямымъ отрицаніемъ этихъ чертъ, борьбой съ ними. Во всякомъ случаѣ, ея работа была направлена скорѣе на разрусѣніе, чѣмъ на обрусѣніе. Да и вообще она была живымъ отрицаніемъ темнаго этнизма и ветхаго московскаго терема. Принадлежность къ русскому племени сама по себѣ не означала ничего. Мѣриломъ цѣнности подданнаго была лишь служба Имперіи. Поэтому служащій грузинъ былъ всегда выше неслужашаго русскаго. Кромѣ того, паролемъ и лозунгомъ Имперіи было дѣло Петрово. Она смотрѣла на Западъ, а не на Востокъ. Поэтому-то лишь Западомъ могла она вдохновляться и лишь на Западѣ почерпать творческія струи. Отсюда — вся направленная на Западъ политика стараго Имперскаго правительства, а вмѣстѣ съ тѣмъ и огромная роль, выпавшая въ строительствѣ Имперской Россіи нашимъ западнымъ, населеннымъ нерусскимъ и во всякомъ случаѣ не великороссійскимъ племеннымъ элементомъ, областямъ и прежде
всего тому самому Остзейскому, какъ тогда говорили, краю, въ которомъ выступилъ со своею анти-имперскою и, въ сущности, совершенно революціонной дѣятельностью молодой Самаринъ. [1]

4.

Наше старое Имперское правительство было европейскимъ правительствомъ азіатской страны. И поэтому-то это правительство всегда и было впереди народа. Такъ обстояло дѣло до самаго послѣдняго дня, т. е. вплоть до нашей злосчастной и бездарной революціи: изъ двухъ силъ, творившихъ на нашихъ глазахъ судьбу Россіи — правительства и пресловутой «общественности» — прогрессивною силою было, конечно, правительство, олицетворявшее Имперію. Эта истина уже теперь должна быть ясна для всякаго, кто хочетъ видѣть, и она будетъ становиться съ каждымъ днемъ еще яснѣе.

Но какъ ни истинна эта истина, нельзя не видѣть, что въ самой Имперіи, въ основныхъ ея идеяхъ и повседневной практикѣ, произошли, въ теченіе послѣднихъ десятилѣтій, существенныя, коренныя измѣненія, исказившія въ концѣ концовъ ея подлинное лицо. Красивыя, благородныя линіи поздняго ренесанса и барокко и гордое величіе ампира смѣнились понемногу — впадающей въ намѣренный и, слѣдовательно, ложный архаизмъ пестрою, несоображенною въ деталяхъ и въ общемъ тяжелою постройкою въ «теремномъ» стилѣ. И параллельно съ усиленіемъ въ имперской жизни начала «самобытности» стали понемногу изсякать въ ней прежнія дѣйствительно животворящія струи. Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые года — вотъ первые этапы этого нисходящаго развитія, или, говоря проще, русскаго декаданса. Героическая эпоха Россіи окончилась. Русская слава поблекла и постарѣла, и перестала звенѣть русская побѣда. Наступили сумеречныя десятилѣтія. Самаринскія, славянофильскія идеи торжествовали по всей лцніи. Онѣ-то и сдѣлали возможнымъ революціонный подкопъ.

5.

Намъ необходимо дать себѣ полный и ясный отчетъ въ томъ, что Россію разрушила столько же прямая атака Революціи, сколько разслабляющее дѣйствіе Реакціи, столько же соціалистическій интернаціоналъ, сколько славянофильскій націонализмъ. Славянофильская реакція омертвила въ нѣсколько десятилѣтій всю живую ткань Имперіи и уничтожила ея когда-то огромную силу сопротивленія. Она спутала и смѣшала, видоизмѣнивъ ихъ до неузнаваемости, всѣ основныя идеи, всю психологію старой Имперіи. Она привнесла къ этимъ идеямъ иныя, совершенно чуждыя и даже противорѣчащія природѣ Имперіи, идеи, и измѣнивъ, въ концѣ концовъ, кореннымъ образомъ всю Имперскую политику, перепутала и ослабила до чрезвычайности ея внѣшнія и внутреннія позиціи… Только благодаря этому перерожденію нашей старой Имперіи Революція смогла разыграть у насъ свою игру.

Западническая революція вела противъ Имперіи прямую атаку; славянофильская же реакція подтачивала медленно дѣйствующимъ ядомъ ея крѣпкій и здоровый организмъ. И такое согласное, ведшее, хотя и разными путями, къ одному и тому же результату — дѣйствіе двухъ враждующихъ силъ сумеречной Россіи далеко не случайно. Оно имѣетъ, напротивъ, очень глубокія причины, лежащія въ самой основѣ ихъ природы, въ ихъ внутреннемъ затаенномъ сродствѣ.

Въ высшей степени любопытно отношеніе Государя Николая Павловича къ первымъ [2] славянофиламъ. До насъ дошло мнѣніе современника и къ тому же весьма умнаго и наблюдательнаго человѣка (Свербеева) — будто все славянофильское движеніе было вызвано правительствомъ, т. е. Императоромъ Николаемъ. Но достаточно вспомнить описанный въ этой замѣткѣ случай съ Самаринымъ, не говоря уже о всемъ томъ, что намъ извѣстно о взглядахъ и личности этого Государя изъ другихъ вполнѣ достовѣрныхъ источниковъ, чтобы получить увѣренность въ томъ, что мнѣніе Свербеева не только преувеличено, но прямо невѣрно въ своей основѣ… Но понятно, почему современникамъ могло казаться, что славянофильство пользуется покровительствомъ правительства, если и не вызвано прямо имъ: многія стороны и проявленія этого движенія (монархизмъ, церковность, патріотизмъ) не могли не быть угодными Государю и не соотвѣтствовать видамъ правительства. И отчасти оно и было такъ. Но правильнѣе было бы сказать, что Монархъ лишь терпѣлъ существованіе секты, поскольку ожидалъ отъ нея, въ ея дѣйствіи на окружающую среду исполненія своихъ собственныхъ намѣреній и предначертаній. Однако это не мѣшало ему относиться къ движенію съ большимъ подозрѣніемъ. По многому видно, что Императоръ отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что и самый монархизмъ и церковность и патріотизмъ славянофиловъ — не были вполнѣ тѣми монархизмомъ, патріотизмомъ и церковностью, какъ онъ ихъ самъ понималъ и чувствовалъ и какъ онъ хотѣлъ, чтобы ихъ понимали и чувствовали его подданные… Славянофилы никогда не пользовались особою милостью и находились подъ неусыпнымъ наблюденіемъ администраціи нисколько не въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ ихъ враги — западники. Можно сказать, что Государь плохо разбирался въ принципіальныхъ различіяхъ, раздѣлявшихъ обѣ секты, и смѣшивалъ ихъ въ одно. И поступая такъ, — онъ вовсе не былъ неправъ. Напротивъ, относясь къ славянофиламъ съ такою же подозрительностью, какъ и къ западникамъ, онъ обнаружилъ на только въ высшей степени вѣрный государственный инстинктъ, но и глубокое пониманіе политическихъ идей и исторіи и прежде всего глубокое пониманіе своей Имперіи.

6.

Въ томъ и дѣло, что славянофильство и западничество, эти кровные и, казалось бы, непримиримые враги — родоначальники нашихъ Реакціи и Революціи — были родными, кровными братьями. Они были ими и не могли ими не быть, такъ какъ обѣ секты возникли изъ однихъ и тѣхъ же идей и настроеній въ одномъ и томъ же Московскомъ кружкѣ 30-годовъ. [3] Оттого-то и наши Реакція и Революція оказались другъ другу сродни. Я назвалъ выше дѣятельность Самарина, славянофила и будто-бы консерватора, — революціонною. И ее поистинѣ нельзя назвать иначе, такъ какъ она ниспровергала освященныя временемъ и традиціями основы имперской жизни. И именно какъ къ дѣятельности революціонной къ ней и отнесся Императоръ Николай I. И тоже можно сказать и о всей вообще русской Реакціи. Реакція хотѣла превратить инородцевъ изъ подданныхъ русскаго Государя въ подданныхъ русскаго народа. Она не говорила этого прямо, но этотъ постулатъ несомнѣнно заключался implicite въ ея программѣ. И этимъ, при внѣшнемъ монархизмѣ славянофиловъ, Реакція въ дѣйствительности извращала самую идею монархіи, а также и идею Всероссійской Имперіи. Такъ-то впослѣдствіи, когда она уже пропиталась славянофильскими идеями, — стала революціонною и дѣятельность самого правительства, съ его лозунгами «обрусѣнія», «Россіи для русскихъ» [4] и явнымъ возвращеніемъ къ — правда, фантастическому, какъ и всѣ идеалы славянофильства — московскому Кремлю. Этотъ-то отказъ отъ старой Петербургской программы, т. е., въ сущности, откавъ отъ Имперіи, революціонировалъ Россію не въ меньшей степени, чѣмъ бомба Желябова и «иллюминаціи» 1905 года.

Но въ той же мѣрѣ, какъ была революціонна наша Реакція, была реакціонна и даже ретроградна — сама Революція. Революція уже загнала Россію на нѣсколько вѣковъ назадъ. И можно ли этому удивляться, когда ея основной и наиболѣе дѣйственный лозунгъ — призывъ къ черному передѣлу — представляетъ изъ себя не что иное, какъ отказъ отъ самаго принципа прогресса и возвратъ къ первобытному варварству и хаосу?.. Эти-то черты — революціонность нашей Реакціи и реакціонность нашей Революціи — и указываютъ на ихъ глубокое органическое сродство. И этому, повторяю, нельзя удивляться, такъ какъ и Желябовъ и братья Аксаковы произошли изъ одного и того же источника и вмѣстѣ связаны преемственно съ давно позабытыми ночными спорами и юношескими бесѣдами въ одной и той же старой барской квартирѣ въ Нащокинскомъ переулкѣ въ Москвѣ.

7.

Извѣстно, какъ въ свое время метался между западничествомъ и славянофильствомъ — Герценъ. Но въ наши дни споръ между ними можно признать окончательно разрѣшеннымъ и сказать, что изъ двухъ — Бакунина и Самарина — былъ правъ… Императоръ Николай. Да, намъ слѣдуетъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что и Самаринъ былъ не менѣе неправъ, чѣмъ былъ неправъ Бакунинъ. Теперь, наканунѣ строительства новой Россіи, намъ особенно необходимо вполнѣ выяснить, какой Россіи, какой Имперіи мы хотимъ. Ибо между старою, настоящею Имперіей Императоровъ Александра I и Николая I и Россіей послѣднихъ сумеречныхъ десятилѣтій была огромная разница. Это были двѣ различныя, а вовсе не одна и та же государственность: совершенно различное было у нихъ содержаніе и даже различны были ихъ формы…

8.

Эти строки обращены не къ гг. революціонерамъ, а къ русскимъ консерваторамъ. Революціонеровъ все равно ни въ чемъ не убѣдишь. Какъ показываетъ опытъ разныхъ «Парижскихъ совѣщаній» и революціонныхъ правительствъ Колчака, Деникина, Ліанозова и т. д., русскіе революціонеры, подобно Бурбонамъ, ничего не забыли и ничему не научились. Они безнадежны. На консерваторовъ же уже потому можно возложить болѣе надежды, что въ нихъ болѣе искренности и простоты. Но и консерваторы легко могутъ проиграть свое дѣло, т. е. дѣло Россіи, дѣло Имперіи, а потому обращаюсь къ нимъ и говорю: господа! пересмотрите, пока не поздно, свои тезисы и создайте цѣлостную, органическую, опирающуюся на жизнь и исторію, программу. Эта программа должна быть не націоналистскою, а имперскою, не русскою, а Россійскою. Но для того, чтобы создать такую органическую программу, слѣдуетъ прежде всего уяснить себѣ возможно отчетливѣе — что такое была старая, настоящая Имперская Россія, которую отчасти вы сами проиграли въ игрѣ въ «самобытность» и «исконныя начала». Пусть и эта великая — не однимъ своимъ территоріальнымъ размѣромъ — Имперія была, до извѣстной степени, иллюзіей — я сказалъ уже, что трудно создать европейское государство подъ полярнымъ кругомъ. Но эта иллюзія была такъ полна и реальна, что она претворялась въ жизнь. И уже во всякомъ случаѣ она была реальнѣе темныхъ закоулковъ, въ которые насъ завлекли славянофилы. Подымитесь же изъ низинъ темнаго этнизма на свѣтлыя высоты нашей былой Имперіи, а для этого прежде всего рѣшайте, съ кѣмъ вы хотите итти: съ Юріемъ Самаринымъ или съ Императоромъ Николаемъ I?

Имперія не знаетъ, не можетъ знать партій, ибо Имперія есть единеніе. И намъ нужна не партія, а единеніе. Но если и для единенія необходимо имя, какъ постоянное напоминаніе объ его цѣли, какъ вѣчно звучащіе его пароль и лозунгъ, то трудно намъ придумать лучшее имя, чѣмъ: Всероссійскій Имперскій Союзъ.

1920

[1] Вполнѣ, въ сущности, аналогична съ ролью Балтійскихъ губерній была, въ общей экономіи нашей старой Имперіи, и роль губерній Польскихъ. Но вопросъ о значеніи польскаго элемента въ Имперіи, значительно сложнѣе и требуетъ для своего разсмотрѣнія особой статьи.

[2] Московскіе первые славянофилы, т. е. славянофилы 30—40-хъ годовъ, были по времени уже вторыми носителями этого имени. Первыми же хронологически его носителями были послѣдователи Шишкова (въ царствованіе Императора Александра I). Но такъ какъ, съ одной стороны, московское славянофильство 30-хъ годовъ возникло внѣ преемственной связи со школою Шишкова, а съ другой стороны — сама эта школа не оставила въ исторіи русской культуры замѣтнаго слѣда, то имя «славянофиловъ» закрѣпилось за славянофилами 30-хъ годовъ, т. е. за славянофилами изъ кружка братьевъ Станкевечей.

[3] Въ упоминавшемся уже кружкѣ братьевъ Станкевичей.

[4] Девизомъ Имперской Россіи можетъ бытъ только: Россія для россіянъ — хорошее старинное слово, нами почти забытое. Историческое и метафизическое обоснованіе намѣченныхъ здѣсь мыслей читатель найдетъ въ послѣднихъ главахъ очерка Двѣ Россіи и Украинскій вопросъ.

Views: 39

Александръ Салтыковъ. Двѣ Россіи

1.

Зима … Русская зима … Но день — не холодный; почти оттепель … Пологій скатъ холма… И на холмѣ — березки… А между березовыми перелѣсками — занесенныя снѣгомъ поля… И народъ… много народа… Но его какъ-то не слышно… И въ сторонкѣ — церковка… И также въ сторонѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто-бы посреди народа, — Христосъ… Снѣжныя поля и березы тянутся въ гору, въ далекую необозримую даль… И всѣ: и народъ, и березы, и церковка, и Христосъ — какъ-то ушли въ самихъ себя: они полны созерцанія и несказанной кротости… Да, чувствуется, что такими и должны быть, что такіе и есть — русскія березы, русская церковь, русскій народъ и русскій Христосъ… И все это — и народъ и березы и сама церковка и смиренный, таинственный Христосъ — молится Богу… И даже самъ воздухъ — грустный и ласковый — какъ будто молится Богу… Это — картина Нестерова: Святая Русь.

Эта картина — одно изъ поразительнѣйшихъ прозрѣній русской природы и русской жизни: на нее невозможно смотрѣть безъ какого-то особеннаго волненія и умиленія. Но спрашивается: всю-ли русскую жизнь, всю-ли русскую душу, весь-ли русскій міръ отражаетъ эта картина ?

Нѣтъ! не весь…

2.

И потому уже Святая Русь Нестерова не отражаетъ всей Россіи, что, наряду со святою, есть и грѣшная и даже многогрѣшная Русь. Эта вторая Русь не менѣе грѣшна, чѣмъ свята первая. Эта вторая Русь есть разбойничья, дикая, грубая Русь былого казачества и современнаго массоваго безумія, Русь Пугачевщины и «иллюминацій» 1905 и 1917—18 годовъ. Эта вторая Русь есть Русь повальнаго грабежа и пьянства и гордаго, высоко держащаго голову корыстолюбія и лихоимства. Это — Русь «византійской», до мозга костей, испорченности и всяческой неправды и разврата. И вмѣстѣ съ тѣмъ это есть Русь упрямой, безпросвѣтной «принципіальности», идущей до полной безпринципности: Русь массовыхъ казней Ивана Грознаго и «массоваго террора» Владиміра Ленина… Таковы многочисленные грѣхи Святой Руси.

Врочемъ, дѣло не въ этой святости и не въ этой грѣховности. Праведникомъ можетъ быть человѣкъ, но очевидно, цѣлый народъ не можетъ быть праведенъ. Но когда рѣчь идетъ о Россіи, то бросается въ глаза не только эта вообще присущая жизни — антитеза добра и зла, но и еще что-то иное, неизмѣримо болѣе глубокое и дѣйственное. Эту самую Русь, ея святую, молитвенную природу, которую такъ трогательно изобразилъ въ своей картинѣ Нестеровъ, эту Русь, этотъ край родной долготерпѣнья, а значитъ прежде всего — вѣрности своему долгу, раскрыли намъ въ такихъ-же проникновенныхъ, горящихъ образахъ и художники русскаго слова и, можетъ быть, проникновеннѣе всѣхъ — Достоевскій .. . Однако не кому другому, какъ именно Достоевскому, — принадлежатъ пророческія слова, что самымъ соблазнительнымъ правомъ для русскаго человѣка является — право на безчестіе.

До 1917—18 года мы только смутно догадывались о томъ, что означаютъ эти странныя, эти оскорбительныя слова. Но послѣ того какъ русскій народъ, растлѣвъ съ садическимъ сладострастіемъ свою ранѣе ничѣмъ не запятнанную международную честь, нарушилъ данное слово и измѣнилъ союзникамъ, мы хорошо поняли истинный смыслъ ужасныхъ словъ сердцевѣда… Да, я знаю: мы можемъ объяснять, какъ случился съ Россіей этотъ позоръ, этотъ грѣхъ. Мы можемъ сказать, что Брестскій миръ заключила не Россія, не русскій народъ, а большевики, т. е. кучка проходимцевъ; что они овладѣли довѣріемъ темной, невѣжественной массы обманомъ и льстивыми рѣчами; что навязавъ народу, противъ его воли, этотъ миръ, они удерживаютъ власть насиліемъ, убійствами и казнями. Мы можемъ, съ другой стороны, подчеркнуть, что несмотря на то. что Россія выбыла изъ общаго союзническаго строя, ея трехлѣтнее военное напряженіе сыграло огромнѣйшую роль въ подготовкѣ побѣды союзниковъ и даже болѣе того: что Россія буквально спасла Францію отъ полнаго разгрома въ началѣ войны… И еще многое, очень многое могли-бы мы сказать союзникамъ въ день разсчета съ ними .. . Но плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести приходится вступать въ объясненія. Плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести что-нибудь начинаетъ становиться неяснымъ. Ибо вопросы чести тѣмъ и отличаются отъ всякихъ другихъ, что они должны быть ясны для каждаго — безо всякихъ объясненій. Фактъ остается фактомъ. Пусть Брестскій миръ заключили большевики, а не Россія, міровой скандалъ въ благородномъ семействѣ произошелъ въ Россіи и съ Россіей. Русскія пушки и русскія ружья перестали стрѣлять, вопреки торжественному, облеченному въ форму международнаго договора, обѣщанію Россіи . .. Трудно будетъ доказать міру, что Россія тутъ ни при чемъ. [1]

И развѣ въ этомъ безчестіи, въ этомъ непониманіи чести 150-милліоннымъ одураченнымъ народомъ, — вопросъ только въ нарушеніи буквы и смысла торжественно-заключеннаго международнаго договора? Нѣтъ! въ русскомъ скандалѣ 1918 года есть даже нѣчто большее простого неисполненія добровольно принятыхъ на себя обязательствъ. Русская армія покинула союзниковъ въ трудную, тяжелую минуту. Она обнаружила этимъ отсутствіе рыцарства и вмѣстѣ съ тѣмъ отсутствіе сознанія христіанскаго долга… Или русскій, Нестеровскій Христосъ не сказалъ, что положить душу за други своя есть долгъ христіанской любви?

3.

И эта трагедія произошла съ народомъ, который ранѣе, во всю свою исторію, отличался рыцарской щепетильностью въ вопросахъ національной и международной чести, съ великодушнымъ русскимъ народомъ. Вспомните Двѣнадцатый годъ, вспомните полныя мужественной рѣшимости слова и дѣла Александра I, оскорбленнаго за честь и достоинство Россіи… Президентъ Соединенныхъ Штатовъ объявилъ передъ тѣмъ, какъ Америка вступила въ міровую войну, что его страна не ищет въ этой войнѣ никакой матеріальной выгоды: Америка, по словамъ своего вождя, выступила исключительно потому, что считала долгомъ чести встать на сторонѣ союзниковъ. Значительная часть человѣчества привѣтствовала заявленіе президента, услыхавъ въ немъ нѣкое новое слово… Но это новое американское слово было ничѣмъ инымъ, какъ старымъ-престарымъ русскимъ дѣломъ. Развѣ не во имя долга чести, развѣ не во имя принциповъ, которые она считала священными, велось Россіей громадное большинство ея войнъ? Россія только то и дѣлала, что воевала во имя идей и принциповъ. Развѣ не тотъ-же Александръ I, Агамемнонъ Европы, освободилъ европейскій міръ отъ Наполеоновскаго имперіализма? Развѣ не во имя высокаго принципа національной свободы выступила Россія въ борьбу съ Турціей въ 1877 году?.. У насъ не разъ высказывалось мнѣніе, что и европейскіе походы 1813 и 1814 года и война за освобожденіе Болгаріи были политическими ошибками и что вести ихъ — было не въ интересахъ Россіи. Еще чаще высказывалось подобное мнѣніе и о венгерской кампаніи 1849 года. Но и эта кампанія, какъ ни относиться къ ней съ политической точки зрѣнія, была, во всякомъ случаѣ, рыцарскимъ жестомъ со стороны императора Николая Павловича, за который ему заплатила такою черною неблагодарностью — Австрія… И эта самая Россія, рыцарская вѣрность которой склонна была порою переходить даже въ донкихотство, вдругъ оскандалилась на весь міръ: она не только измѣнила своимъ союзникамъ въ великой войнѣ народовъ, но сдѣлала это — точно захлебываясь отъ восторга съ какимъ-то невѣроятнымъ озорствомъ и цинизмомъ. Да, точно всему міру хотѣла Россія показать, что она добивается права на безчестіе и горда этимъ правомъ. «Я знаю, что я подлецъ и горжусь тѣмъ, что я подлецъ», — говоритъ одинъ изъ героевъ Достоевскаго.

4.

Да развѣ одна измѣна союзникамъ ? Развѣ не по всей линіи обнаружила Россія въ 1917—18 годахъ неопровержимыми историческими фактами и громко провозгласила — полный отказъ отъ принциповъ чести и даже элементарной честности? Вспомнимъ отказъ большевистскаго правительства платить по старымъ, заключеннымъ прежнимъ правительствомъ, но использованнымъ несомнѣнно всѣмъ народомъ, т. е. націей, какъ цѣлымъ, — займамъ. Вспомнимъ экспропріацію принадлежащихъ частнымъ лицамъ процентныхъ бумагъ, золота и драгоцѣнностей, находившихся на сохраненіи въ кладовыхъ банковъ. Вспомнимъ, наконецъ, лежащій на совѣсти далеко не однихъ только большевиковъ — всеобщій грабежъ земли и разрушеніе затраченныхъ въ нее поколѣніями тружениковъ — капиталовъ. Пусть эта программа прикрывалась принципами соціализма — хотя въ отношеніи грабежа земли въ ней не только не было никакого соціализма, но было даже нѣчто совершенно провоположное ему. Соціализмъ!.. Но зрячимъ было ясно съ самаго начала, а скоро стало ясно и слѣпымъ, что именно принципа-то никакого и никакого идеала вовсе и не заключалось во всей этой программѣ ограбленія, а заключался въ ней наоборотъ отказъ отъ всѣхъ принциповъ и идеаловъ и прежде всего отъ выработанныхъ тысячелѣтіями — понятій и навыковъ чести и добросовѣстности. Такъ-то всего только и осталось отъ этой широковѣщательной программы — вызывающее, садическое и проведенное въ невиданномъ еще никогда людьми масштабѣ — нарушеніе заповѣди: Не укради!.. Съ такимъ-же озорствомъ и сладострастіемъ «права на безчестіе:», съ какимъ — пусть большевики, но какъ ни какъ, а все-же русскіе люди — измѣнили въ 1917 году союзникамъ, бросились они тогда-же на банковскіе вклады и «сейфы» и еще ранѣе бросились другіе русскіе люди — и уже совсѣмъ не большевики — на совершенно имъ ненужныя, какъ показали ближайшіе-же года, помѣщичьи усадьбы и поля. Безъ этихъ усадьбъ и полей, именно какъ усадьбъ и полей помѣщичьихъ, народъ не можетъ жить: безъ частно-владѣльческаго хозяйства народъ умретъ и уже умираетъ съ голоду. И не могъ онъ не понимать, какъ народъ смиренный и богобоязненный, какъ народъ христіанскій, что строить счастье своей жизни на ворованной землѣ, украденныхъ капиталахъ и не-платежѣ своихъ долговъ — есть чистѣйшее безуміе… Какая-же сила заставила его отринуть, вдругъ потерявъ разсудокъ и обратившись въ звѣря, всѣ устои, выработанные его тысячелѣтней жизнью, вообще выработанные жизнью всѣхъ человѣческихъ обществъ: вѣрность данному слову, право и государство, нравственный законъ и церковь — и начать разрушать, разрушать до безконечности, плоды своего собственнаго и чужого труда?

5.

Я остановился на печальныхъ событіяхъ 1917—18 года потому, что они вскрываютъ какую-то глубокую темную тайну русской природы, русскаго характера, русской души. Эту тайну, видимо, зналъ Достоевскій и часто думалъ о ней. Когда онъ говоритъ о томъ, что русскій народъ любитъ кощунствовать надъ тѣмъ, что у него есть самаго драгоцѣннаго и самаго святого въ жизни, онъ, въ сущности, говоритъ о той-же страшной тайнѣ нашего національнаго характера. Что-же это за тайна?

Да, что-же это за тайна и что такое, въ своей истинной сущности и глубочайшемъ внутреннемъ существѣ, — этотъ національный характеръ, вѣчная загадка европейскаго міра, ставшая теперь загадкою и для насъ самихъ? Какова-же, наконецъ, истинная природа этой Святой Руси, то улыбающейся, трудолюбивой, терпѣливой, мягкой и добродушной, и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезной и творческой, то праздной, ожесточенной и презрѣнной? То спокойной, покорной, и даже инертной и неподвижной, но вмѣстѣ съ тѣмъ полной самоотреченія и любви къ родинѣ, порою сгорающей отъ кипучей дѣятельности и достигающей великолѣпныхъ результатовъ подъ эгидою патріархальной власти, то малодушной, трусливой, младенчески-безпечной и старчески-безсильной и легкомысленной и, кажется, лишенною всякаго чувства благородства, патріотизма и чести? То грезящей и наивной, и вмѣстѣ съ тѣмъ удалой, крѣпкой и сильной, упрямо идущей къ свой цѣли, храброй, дисциплинированной, переходящей Альпы съ Суворовымъ и мстящей за пожаръ Москвы сохраненіемъ Парижа въ 1814 году?.. И вдругъ та-же самая Русь дѣлается безпорядочной, разгульной и необузданной. Она поджигаетъ и уничтожаетъ свой собственный домъ, теряетъ всякую послѣдовательность въ мысляхъ и дѣйствіяхъ и становится неспособной и плоской, убійственно-бездарной, лишенной всякой идеи порядка, права или прогресса, ненавидящей всякую цивилизацію, всякое творчество, всякій трудъ и вмѣстѣ съ тѣмъ революціонною до мозга костей и какъ-бы по самой свой природѣ. И та самая Русь, которая назвала себя святою, вдругъ дѣлается полною богохульства и настоящею бѣсноватою… Какой изъ этихъ двухъ образовъ истиненъ и какой ложенъ?.. Они истинны оба, ибо образы эти — два одинаково реальныхъ лица одного и того-же — двойственнаго — національнаго типа.

Да, это два лица одного и того-же народа. И эта двойственность проходитъ красною нитью чрезъ всю его природу и чрезъ всю его историческую судьбу. О чемъ грезилъ зтотъ дѣтскій, несмотря на свою тысячелѣтнюю исторію, народъ, который, казалось, имѣлъ порою всѣ данныя, чтобы стать великой націей? Чего ожидала, какими предчувствіями жила эта страна безъ настоящей цивилизаціи, безъ настоящихъ традицій, даже безъ настоящихъ дорогъ и почти безъ памяти и которая создала однако одну изъ величайшихъ литературъ міра? Къ чему приготовлялся зтотъ странный анти-патріотическій народъ, эта нація, грезившая о правѣ на беэчестіе, которая однако оказывала не разъ чудеса патріотизма и часто играла одну изъ благороднѣйшихъ ролей въ мірѣ? И какъ отгадать загадку этого народа, сдѣлавшаго изъ царя — Бога и вдругъ возненавидѣвшаго, оплевавшаго и умертвившаго своего царя?.. и не только умертвившаго своего царя — смертнаго человѣка, но и свою живую любовъ къ нему ? Какъ отгадать загадку народа, ставшаго одной изъ величайшихъ военныхъ державъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-бы по самой природѣ своей анти-милитаристскаго, пацифистскаго и соціалистическаго? И наконецъ послѣдній вопросъ, самый рѣшительный: чѣмъ кончитъ, въ концѣ концовъ, этотъ народъ, въ общемъ, несомнѣнно, не бездарный, а напротивъ, очень способный и давшій много доказательствъ искры Божіей и истиннаго генія, и вмѣстѣ съ тѣмъ безразсудный и тупоумный, какъ, кажется, не былъ никогда тупоуменъ ни одинъ народъ міра?

6.

Два противоположныхъ теченія, два враждующихъ духа, двѣ совершенно различныя ментальности и психологіи борятся другъ съ другомъ въ народномъ характерѣ съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ Россія. Вся ея историческая судьба прошла подъ воздѣйствіемъ взаимнаго отталкиванія ея двухъ противоположныхъ полюсовъ: положительнаго и отрицательнаго. И это взаимное отталкиваніе, эта борьба продолжаются донынѣ и во всемъ русскомъ мірѣ и въ каждой отдѣльной русской душѣ. Какъ есть плюсъ-электричество и минусъ-электричество, такъ есть и двѣ Россіи: плюсъ-Россія и минусъ-Россія. Только этимъ и можно объяснить такіе парадоксы, что наиболѣе анархическій по природѣ своей, наименѣе дисциплинированный и наиболѣе чуждый самой идеѣ принужденія изъ европейскихъ народовъ сталъ, въ первой половинѣ XIX вѣка, — жандармомъ Европы. Такъ европейцы называли Россію во времена Николая I. Исключительно этою двойственностью русской души и широтою русскихъ крайностей объясняется и тотъ фактъ, что классическая страна непротивленія сумѣла выковать сильнѣйшій аппаратъ сосредоточенной власти. И какъ-же объяснить иначе, что страна, самый пейзажъ, самый воздухъ которой, кажется, дышетъ пассивностью и самоотреченіемъ, если не прямо «пораженчествомъ», стала крупною военною державой и вела въ теченіе полутора вѣковъ активнѣйшую міровую политику?

Таковы основныя противѣчія русской исторіи и русской психологіи; такова необъятная широта діапазона русской души. Но углубляясь въ темную бездну этихъ противорѣчій, мы обнаруживаемъ въ ней присутствіе нѣкотораго свѣта. Въ сущности, русскія противорѣчія до нѣкоторой степени объясняютъ сами себя. Такъ, напримѣръ, потребность сосредоточенной власти, какъ кажется на первый взглядъ, совершенно непримиримая съ природнымъ анархизмомъ русскаго характера, въ сущности, вытекаетъ именно изъ этого анархизма. Если вдуматься въ этотъ вопросъ поглубже, то станетъ понятно, что именно самый анархическій въ мірѣ народъ и долженъ былъ создать, въ борьбѣ со своимъ анархизмомъ, самую сильную, самую рѣзко-очерченную въ мірѣ власть. Точно такъ-же и милитаристскій уклонъ, по которому издревле развила свои стремленія Россія, былъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ крайняго пацифизма русской души. Этотъ пацифизмъ, это непротивленіе имѣли непосредственнымъ результатомъ — слабость, плохую сопротивляемость при столкновеніяхъ съ сосѣдями, что и заставляло, обратнымъ дѣйствіемъ, особенно заботиться о защитѣ и лучшей формѣ ея — нападеніи. И такъ-же — приведу еще одинъ русскій парадоксъ, уже изъ нашихъ дней — нѣть, въ сущности, противорѣчія между общеизвѣстнымъ фактомъ отсутствія трезвости въ Россіи и той непримиримой борьбой, въ которую она вступила на нашихъ глазахъ — не только съ пьянствомъ, но и съ умѣреннымъ даже потребленімъ крѣпкихъ напитковъ. Между двумя этими фактами существуетъ прямая логическая связь: именно страна усиленнаго пьянства должна была вступить на путь усиленной трезвости.

7.

Такимъ образомъ русскія противорѣчія не только объясняютъ русскій національный характеръ и основныя черты русской исторіи, но, до извѣстной степени, объясняютъ сами себя. Эти-то противорѣчія и дали иностранцамъ поводъ назвать Россію страною неограниченныхъ возможностей. И то, что Россія есть дѣйствительно страна неограниченныхъ возможностей, — мы доказывали нѣсколько разъ въ теченіе нашей исторіи въ сторону плюсъ; а теперь, нашею революціей, мы, кажется, какъ никогда постарались доказать эту-же истину въ сторону минусъ… Однако не слѣдуетъ думать, что подобныя противорѣчія составляютъ исключительную принадлежность лишь русской природы. Каждый національный характеръ имѣетъ немало подобнаго-же рода противорѣчивыхъ чертъ и контрастовъ. И если я старался возможно рельефнѣе представить русскія противорѣчія, то я сдѣлалъ это лишь потому, что нигдѣ крайности противорѣчій національнаго характера такъ не велики, какъ въ Россіи. Русскіе люди, писалъ еще въ XѴII вѣкѣ Юрій Крижаничъ, любятъ ходить по краямъ пропастей. Присущія національному характеру другихъ народовъ противорѣчія, даже глубокія, какъ, напр., у нѣмцевъ, англичанъ и даже французовъ, все-же не нарушаютъ основного единства ихъ національнаго типа. Но тамъ, гдѣ въ національномъ характерѣ этихъ народовъ происходитъ борьба противоположностей, у насъ порою обнаруживается полный разрывъ. Оттого-то историческая эволюція европейскаго міра могла совершаться и дѣйствительно совершалась по законамъ діалектическаго развитія: отъ тезиса чрезъ анти-тезисъ къ синтезу. У насъ-же… у насъ-же кто-то сказалъ, что всѣ русскія драмы неразрывно связаны съ пейзажемъ… И это глубоко вѣрно, такъ-же вѣрно, какъ и то, что синтезъ русской жизни оченъ часто оказывается невозможнымъ. Въ чемъ, въ самомъ дѣлѣ, заключается этотъ таинственный синтезъ русской жизни и русской души? Въ мертвой неподвижности, въ Обломовщинѣ, въ религіи терпѣнія, — или въ убійственныхъ прыжкахъ въ неизвѣстное во имя раціонализма или Града Небеснаго? Въ не-дѣланіи, непротивленіи, — или въ кровавыхъ потѣхахъ большевиковъ или Ивана Грознаго? Въ Пугачевщинѣ или въ старцѣ Зосимѣ? Въ Самодержавіи или въ Революціи?.. Ибо всѣ эти черты и силы — одинаково реальныя, одинаково абсолютныя, одинаково русскія, подлинно-русскія черты и силы, въ нѣкоторомъ смыслѣ столь-же древнія, какъ сама Россія. Таковъ русскій надломъ, русскій разрывъ во всѣхъ сферахъ жизни.

8.

Мнѣ кажется, что самый фактъ этаго надлома и разрыва — отрицать невозможно. Невозможно отрицать, что нигдѣ противорѣчія національнаго характера такъ не рѣзки, какъ въ русской душѣ и въ русскомъ мірѣ. Невозможно отрицать, что русскіе люди любятъ ходить по краю пропасти. Что касается объясненія этого факта, то сводить его къ особенностямъ расы — значить не отвѣчать на вопросъ, а обходить его. Развѣ сама раса не является результатомъ географическихъ и историческихъ условій? Да и что такое русская раса? Что такое раса вообще? И если расы существуютъ не только въ нашемъ воображеніи, то въ Россіи, во всякомъ случаѣ, жили искони не одна, а нѣсколько расъ. Между тѣмъ рѣзкость заложенныхъ въ русскій міръ и въ русскую натуру противорѣчій обнаруживается у насъ въ большей или меньшей степени не только въ финскомъ Центрѣ, не только на славяно-литовскомъ Западѣ, но и въ крайне смѣшанномъ по своему расовому происхожденію — казачьемъ Югѣ, и на Востокѣ, и на Сѣверѣ. Эта черта русскаго національнаго характера даже переходитъ границы собственно-русскаго міра. Вспомнимъ знаменитый романъ Сенкевича — Безъ догмата — и то, что говоритъ его герой, Плошовскій, объ improductivité slave <славянской безплодности>. Развѣ не коренится эта improductivité на тѣхъ самыхъ чертахъ національнаго характера, которыя я выше старался раскрыть? Я протестую противъ термина slave; онъ только путаетъ вопросъ, ибо дѣло тутъ вовсе не въ «славянствѣ». Но хотя и совершенно другими словами, Сенкевичъ говоритъ, въ сущности, то-же самое, что только-что сказалъ и я… И такъ было всегда. Если вы прочтете описаніе скиѳскихъ народовъ у древнихъ писателей, то вы поразитесь множеству сходныхъ чертъ — внѣшнихъ и внутреннихъ — между нами и ими. И скиѳы болѣе чѣмъ два тысячелѣтія тому назадъ были, подобно намъ, одновременно и анархистами и жандармами Европы: жандармами и палачами. Вспомнимъ, что въ древне-греческой трагедіи роль палачей всегда принадлажитъ скиѳамъ. И такъ было, повидимому, и въ древне-греческой жизни. И вмѣстѣ съ тѣмъ скиѳы, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя ихъ племена, были, несмотря на свою дикость и грубость, народомъ добродушнаго и мягкаго характера. И несмотра на свою improductivité slave, они не были чужды даже нѣкотораго литературнаго пониманія, и ихъ языкъ, повидимому, легко поддавался литературному развитію. Извѣстно, что Овидій, сосланный Августомъ въ Томи, на берегу Чернаго моря, устраивалъ тамъ литературныя чтенія и даже написалъ на гетскомъ языкѣ цѣлую поэму. Эта поэма имѣла у слушателей большой успѣхъ; намъ свидѣтельствуетъ объ этомъ самъ поэтъ:

Et longum getico murmur in ore fuit… [2]

9.

Я коснулся скиѳовъ не случайно. Къ стародавней скиѳской чертѣ рѣзкихъ противорѣчій національнаго характера и сводится, въ сущности, извѣстное противоположеніе Россіи и Европы. На тему этого контраста было говорено и писано столь много, что онъ сталъ общимъ мѣстомъ. Но мнѣ кажется, что обычныя разсужденія о контрастѣ между Россіей и Европой скользятъ больше по поверхности вопроса, не проникая въ его глубь. Вотъ почему мнѣ и пришлось остановиться такъ долго на русскихъ противорѣчіяхъ. Главное-же въ чемъ, какъ мнѣ кажется, можно упрекнуть историковъ Россіи и психологовъ русской души, такъ это въ томъ, что они обратили слишкомъ мало вниманія на одинъ изъ центральнѣйшихъ, главнѣйшихъ фактовъ русской судьбы. Фактъ этотъ совершенно безспорный, ослѣпительно-ясный, даже рѣзкій, бросающійся въ глава и въ полномъ смыслѣ этого слова — основной. Между тѣмъ, хотя всѣ знаютъ его, изъ него какъ будто не хотятъ вывести всѣхъ необходимыхъ послѣдствій, какъ будто не замѣчаютъ ихъ. Этотъ общеизвѣстный фактъ заключается въ томъ, что изо всѣхъ странъ Европы только одна Россія не входила въ составъ Римскаго міра. Италія, Франція, Англія, даже Германія (хотя послѣдняя — въ меньшей степени) — все это страны Римскаго міра. Россія-же есть Скиѳія, Сарматія, или дайте ей еще какое угодно иное имя, но она никогда не была страною Римскаго міра. Вотъ почему такъ странны рѣчи объ отсталости Россіи. Да какъ-же ей не быть отсталою — когда Италія, Франція и другія страны Запада имѣютъ подъ собою культуру Рима и Эллады, наслѣдницу тысячелѣтнихъ цивилизацій Египта и Востока, а Россія, въ нѣкоторомъ смыслѣ, только-что родилась въ кочевой кибиткѣ скиѳа. Вотъ самое простое, а вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе ясное, наиболѣе объективное и глубокое объясненіе того факта, что не только русская нація, но и сама русская душа не успѣла еще найти себя въ борьбѣ своихъ внутреннихъ противорѣчій. Она все еще бродитъ въ смертельной тоскѣ, по краю пропасти. И такъ какъ исторія Рима не кончилась, а продолжается новыми народами Европы, то Россія, возводя зданіе своей исторіи, всегда находилась, продолжаетъ находиться и, можетъ быть, останется вѣчно — въ исключительно невыгодномъ, роковомъ положеніи: ей приходится строить безъ фундамента.

10.

Человѣческая культура едина, хотя формы ея могутъ быть различны. Но когда сталкиваются двѣ формы, то побѣждаетъ неизбѣжно та, которая совершеннѣе, которая сильнѣе. Но какой-же можетъ быть вопросъ, которая изъ двухъ культуръ сильнѣе: культура съ фундаментомъ или культура безъ фундамента? Вотъ почему у Россіи не можетъ быть двухъ путей, а есть только одинъ путь — европейскій. И на этотъ путь, какъ намъ свидѣтельствуетъ Овидій, она вступила еще во времена скиѳовъ; но только эта европеизація русскаго, скиѳскаго міра, — и главнымъ образомъ по географическимъ причинамъ, — происходила крайне медленно и несовершенно.

Но вопросъ не въ этомъ, не только въ этомъ. Спросимъ себя, прежде всего, что такое есть, въ самомъ своемъ существѣ, культура. Какъ показываетъ корень этого слова, культура, какъ и культъ, происходящіе оба оть латинскаго глагола соlеге, означаютъ любовь: любовь, привязанность, почитаніе и прежде всего — любовь къ жизни. [3]

А если любовь къ жизни, то и борьба за нее и за все то, чѣмъ красна и сильна жизнь, т. е. любовь къ свѣту и устроенію. И значитъ — борьба съ мракомъ и Хаосомъ. Ибо Хаосъ есть смерть. Хаосъ и есть темный Сатурнъ античнаго миѳа, и этотъ-то Хаосъ и пришелъ побѣдить Юпитеръ. Царство Сатурна имѣетъ также аспектъ первобытнаго человѣческаго счастья, земного рая; это есть, въ нѣкоторомъ смыслѣ, царство естественныхъ законовъ природы, натуральнаго права Руссо. Но въ сущности и прежде всего царство Сатурна есть царство Хаоса, царство первобытной неустроенности и смерти. А устроеніе принесъ только Юпитеръ… И Эросъ Платона, и Логосъ Филона и христіанской религіозной философіи — суть то-же устроеніе, тѣ-же свѣтъ и порядокъ, побѣдившіе хаотическую тьму и смерть Сатурна.

Реальную задачу древне-восточныхъ цивилизацій, Эллады и Рима и составляла борьба съ этой хаотическою тьмою на исторической сценѣ Средиземнаго міра: Эллада и Римъ дали ему свѣтлое, Юпитеровское устроеніе. И по мѣрѣ этого устроенія анархическія волны первобытнаго Хаоса все болѣе оттѣснялись въ периферію этого міра. За периферіей-же его, т. е. тамъ, гдѣ менѣе всего могло чувствоваться давленіе римскаго устроенія и куда излученія римской культуры могли достигать лишь въ крайне ослабленномъ видѣ, волны первобытнаго Хаоса разлились въ широкое и глубокое море. Такъ-то областью древняго Хаоса неизбѣжно сталъ обширный Hinterland <внутреннія земли> Чернаго и Балтійскаго морей, — страна древнихъ Гипербореевъ, Скиѳія, Сарматія, Россія…

11.

Что-же такое, въ самомъ дѣлѣ, первобытныя, анархическія крайности русскаго міра, русской души, порождающія и крайности имъ противоположныя, если это не есть идущій изъ глубины вѣковъ и даже тысячелѣтій — ропотъ первобытнаго анархическаго Хаоса?.. Непротивленіе, недѣланіе — вотъ наша подлинная, природная, исконная религія. Эта религія отнюдь не христіанская, ибо христіанство есть, во первыхъ, вовсе не равнодушіе и не не-дѣланіе, а, наоборотъ, дѣятельная любовь; во вторыхъ-же, христіанство направлено къ вѣчной жизни, а наша первобытная религія направлена къ вѣчной смерти, т. е. къ тому-же Хаосу, въ которомъ она родилась. Назвать эту первобытную религію язычествомъ — значило-бы незаслуженно оскорблять язычество. Ибо и въ древнемъ язычествѣ были большія положительныя и творческія цѣнности, о которыхъ и не снилось нашей мертвой религіи. На самомъ дѣлѣ она несравненно хуже язычества. Въ сущности, она есть не что иное, какъ нигилизмъ, ибо Хаосъ есть nihil, ничто… Пассивность, неподвижность, тупое, равнодушное, весьма отличное отъ христіанскаго, терпѣніе, отсутствіе желаній, отсутствіе любви — не только къ чему-либо отдаленному, высокому, святому, но даже къ близкому, своему и къ самимъ себѣ, вообще отсутствіе всякой любви къ чему-бы то ни было — вотъ наши подлиннѣйшія, глубочайшія, порою сокровенныя чувства. Да и можетъ-ли оно быть иначе? Вѣдь намъ нечего ждать и не на что надѣяться: всѣ наши чувства идутъ изъ того-же Хаоса… Склонность къ первичному, къ плоскому, къ незамысловатому — вотъ наши природные вкусы. Боязнь вершинъ. Боязнь углубленій. Боязнь всего многограннаго, сложнаго. Склонность къ упрощенію и къ опрощенію. Склонность ко всему рудиментарному, механическому, отрывочному. Нелюбовь — къ органическому, къ цѣлостному. Нелюбовь къ силлогизму, какая-то боязнь его и безпомощность передъ нимъ — это отмѣтилъ еще Чаадаевъ. И поразительное отсутствіе любопытства, то отсутствіе любопытства и лѣнь мысли, которыя такъ- обезкураживали Пушкина… И какъ результатъ всего предъидущаго — отсутствіе любви къ культурѣ, ибо, во 1-хъ, культура сложна, а мы любимъ простое, а, во 2-хъ, — культура есть любовь къ жизни, а мы, дѣти Хаоса, т. е. смерти, ея любить не можемъ.

Культура сложна и культура есть порядокъ, а мы — дѣти Хаоса, который есть безпорядокъ. Культура есть іерархія цѣнностей и неравенство, а мы любимъ равенство Хаоса и знать не хотимъ никакой іерархіи. Культура есть свѣтъ, а нашъ привыкшій къ темному Хаосу глазъ не выноситъ свѣта. Культура есть творчество и созиданіе, а мы, Хаосъ, способны только на разрушеніе… И вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть красота, а насъ она оскорбляетъ, какъ всякое неравенство. Красота и есть настоящій свѣтъ жизни, а намъ она кажется грѣшной, и мы даже боимся ее. Боимся и ненавидимъ. Къ чему намъ красота? Что скажетъ она нашему уму и сердцу? Вѣдь мы привыкли глядѣть не на жизнь, которая прекрасна, а на смерть Хаоса, которая безобразна… Наконецъ культура есть истина. А мы не хотимъ, мы боимся ея вершинъ и ея возвышающаго обмана. Наша мысль не идетъ дальше низкихъ, сумеречныхъ хаотическихъ полу-истинъ… И культура кромѣ того есть всегда талантъ и Божій даръ, а мы не любимъ Бога и не выносимъ таланта. Мы не выносимъ ничего, что возвышается надъ плоскостью тупой и мертвой посредственности. Да и вообще мы не можемъ любить. Мы умѣемъ только ненавидѣть. Какъ-же можемъ мы постигнуть и усвоить культуру, которая есть любовь?..

Мы не понимаемъ порядка ни въ сферѣ идей, ни въ сферѣ соціальной. Мы ненавидимъ всякую форму уже потому, что Хаосъ безформенъ. Всякая форма есть жизнь и красота, а мы не любимъ ни красоты, ни жизни. Мы не знаемъ мѣры ни въ чемъ: всякая мѣра намъ кажется принужденіемъ, всякій порядокъ — насиліемъ, всякая власть — произволомъ. Въ сущности, мы не понимаемъ ни власти, ни свободы: оттого-то душа души нашей есть своеволіе. У насъ и на вершинахъ культуры всегда остается что-то первобытно-варварское; это и отмѣтили въ свое время французы, говоря: поскребите русскаго, — вы всегда найдете въ немъ татарина… И мы искренни, когда говоримъ, что даже для себя не желаемъ власти. Мы не только привыкли къ анархіи и любимъ ее, какъ фактическое состояніе, но, по свойствамъ нашего интеллекта и предрасположенію нашей души, мы всегда склонны возводить ее въ принципъ. Мы въ самомъ дѣлѣ — природные анархисты. Анархизмъ есть наша исконная религія и наша подлинная философія. И мы ненавидимъ всякую власть, всякое неравенство — пусть даже настойчиваго труда и истиннаго таланта. И въ сущности — мы презираемъ и самый трудъ, какъ презираемъ и славу и геройство.. . Не скаэалъ-ли Достоевскій, что самое соблазнительное для насъ право есть право на безчестіе?

12.

Такова порою глубоко скрытая подъ вѣковымъ наносомъ государственной и соціальной культуры и дисциплины — материковая анархическая основа отдѣльной русской души. И таковы анархическія, какъ ни у какого другого народа въ мірѣ, черты нашей исторіи. Вся исторія Кіевской Руси есть исторія борьбы со степью, т. е. съ анархическимъ Хаосомъ. И эта-же борьба составила главное содержаніе государственной работы и въ Москвѣ; тамъ анархія приняла имя казачества. Въ эпоху Смутнаго времени волны первобытнаго Хаоса прорываютъ возведенныя съ непомѣрнымъ трудомъ плотины и опрокидываютъ все уже многовѣковое политическое и соціальное вданіе Россіи… Но Россія спасается — чудомъ своей исторіи, о которомъ я скажу дальше. И не только спасается, а втягивается постепенно въ культурную работу, начинаетъ постигать искусство государственнаго строительства, получаетъ вкусъ ко столь противнымъ ея природѣ — порядку, власти, славѣ, даже культивируетъ красоту и геройство и въ хорошихъ рукахъ дѣлаетъ чудеса. Да, эти чудеса творчества совершаетъ, несмотря на свою improductivité slave, тотъ самый народъ, который, предоставленный самъ себѣ, умѣлъ только разрушать. Развѣ не доказывалъ онъ свой особый талантъ къ разрушенію нѣсколько разъ въ теченіе своей исторіи и развѣ не подтвердилъ онъ еще разъ эту истину самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?.. И вдругъ этотъ самый народъ становится дѣятельнымъ, дисциплинированнымъ, организованнымъ, на диво чуткимъ и гибкимъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ начинаетъ упрямо итти, во всѣхъ сферахъ жизни, къ поставленнымъ передъ нимъ высокимъ, творческимъ цѣлямъ… Неужели русскій народъ совершилъ чудеса своей исторіи только изъ-подъ палки? Неужели мы вообще можемъ работать только изъ-подъ палки? Да, почти что такъ. Восемнадцатый вѣкъ, вѣкъ русскаго величія и русской славы, вѣкъ русской культуры и русскаго европеизма — открыла дубинка Петра Великаго. И странное дѣло: золотая пора русской литературы, эпоха Пушкина и Гоголя, была вмѣстѣ съ тѣмъ эпохою Николаевскихъ жандармовъ. Удивительный народъ! Поразительная судьба!

Но подъ этою поразительною судьбою анархическія волны первобытнаго Хаоса продолжали глухо роптать, невзирая на дубинку Петра Великаго и на Николаевскихъ жандармовъ. Каждый вѣкъ посылалъ громкіе отзвуки этого глубокаго ропота. Эхо Смутнаго Времени отозвалось въ Разинѣ и вновь повторилось въ Пугачевщинѣ, посреди блеска вѣка Екатерины. Даже въ прославленномъ Двѣнадцатомъ году, когда Россія поднялась къ самому апогею своей славы и спасала Европу, не все было у насъ благополучно въ этомъ отношеніи. И вмѣстѣ съ тѣмъ — не успѣла реформа Петра подготовить въ Россіи классъ просвѣщенныхъ людей, будущую русскую интеллигенцію, какъ въ этотъ, созданный по европейскому образу и подобію, верхній культурный слой — стали быстро просачиваться изъ глубокой подпочвы тѣ-же старыя, вѣковѣчныя струи Хаоса и анархіи.

Въ томъ-то и дѣло, что анархія мысли и анархія чувства суть не въ меньшей степени отличительные признаки русской интеллигенціи, чѣмъ анархія внѣшняя, анархія быта и вѣковыхъ привычекъ, — представляетъ собою основную черту русскихъ народныхъ низовъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ религія и философія анархизма, въ народѣ наполовину безсознательныя, очень часто являются также религіей и философіей и русской интеллигенціи. Не написаны-ли самыя сильныя книги теоретическаго анархизма самыми блестящими представителями русской интеллигенціи и даже аристократіи — Толстымъ и Крапоткинымъ? Не было-ли отмѣчено подобными-же чертами не только анархіи, но и анархизма и не было-ли направлено прямо въ первобытный Хаосъ и одно изъ типичнѣйшихъ теченій русской интеллигентской мысли — народничество? Развѣ не возвращаетъ насъ къ первобытному Хаосу его программа чернаго передѣла и всеобщаго поравненія?.. Не кто другой, какъ богатый русскій баринъ — Бакунинъ, проповѣдовалъ революцію en permanence, революцію, какъ цѣль. И не только проповѣдовалъ, но и самъ оказался чуть-ли не главнымъ героемъ нѣмецкой, Дрезденской, революціи 1848 года. Герценъ, тоже богатый русскій баринъ, былъ слишкомъ скептиченъ и можетъ быть, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя и безсознательно, слишкомъ славянофиломъ для жестовъ этаго рода. Однако и онъ часто сожалѣлъ, въ дни разочарованія, что не погибъ въ 1848 году на Парижской баррикадѣ. Какъ не вспомнить при этомъ Рудина и другихъ Тургеневскихъ героевъ! Какъ не вспомнить, наконецъ, испанское кантоналистское движеніе 1873 года! Во время этого движенія горсточка русскихъ интеллигентовъ стала во главѣ коммунистскаго правительства въ Картагенѣ… Вотъ истинные предшественники Ленина и Троцкаго! Вотъ какъ далеко — въ полуденную Испанію — забирались изстари русскіе интеллигенты только для того, чтобы продѣлывать «соціальную революцію!»…

Такова исторія русской революціи. Она столь-же стара, какъ сама Россія, ибо она начинается въ ея первобытномъ Хаосѣ. Замѣтьте: Хаосъ соціалистиченъ и даже коммунистиченъ; въ немъ все — общее. Онъ не знаетъ національности и отечества: идеалъ Интернаціонала свободно умѣщается въ немъ. Вотъ почему Россія всегда была соціалистична по самой своей природѣ, хотя русскій соціализмъ принималъ постоянно своеобразную окраску и весьма отличенъ отъ европейскаго: тѣмъ-то онъ и отличенъ отъ европейскаго, что онъ — первобытный Хаосъ… Тѣмъ не менѣе только что приведенные примѣры Бакунина и Картагенскихъ коммунистовъ 1873 года показываютъ, что русская революція есть революція всемірная. Она всемірна, она не можетъ не быть всемірной не только потому, что она не знаетъ націи, но главнымъ образомъ потому, что она есть не что иное, какъ загнанный римскою культурою въ скиѳскія степи — древній Хаосъ… Нынѣ этотъ Хаосъ поднялся вновь на римскую, европейскую культуру, чтобы смести все, что встрѣтится на его пути. И эту всемірную Революцію, этого Звѣря русской хаотической бездны, можно было-бы назвать синтезомъ русской жизни и русской души, если-бы русская жизнь и русская душа не имѣли и иного, обратнаго первому, синтеза: Самодержавія. Ибо и Самодержавіе, въ томъ особомъ значеніи, какое оно получило въ русской психо- и идеологіи, — также отъ первобытнаго русскаго Хаоса.

13.

Словами отчаянія, вызванными этимъ Хаосомъ, и желаніемъ освободиться отъ него начинается политическая исторія Россіи. Земля наша велика и обильна, но порядка въ ней нѣтъ: приходите и володѣйте нами — сказали новгородскія послы варягамъ, призывая ихъ на княженіе. Можетъ быть, дѣло происходило и не совсѣмъ такъ, какъ разсказываетъ лѣтописецъ. Но всѣ легенды заключаютъ въ себѣ долю истины… Почему, спрашивается, ни одинъ народъ, кромѣ русскаго, не создалъ легенды, подобной разсказу о призваніи варяговъ? Исторія всѣхъ другихъ государствъ начинается подвигами удальства и храбрости, пусть даже порою разбойничьими подвигами, войною, возстаніемъ, вообще какимъ нибудь активнымъ проявленіемъ силы; наша-же исторія начинается съ пассивной отдачи своей судьбы въ чужія руки, краснорѣчивѣйшимъ свидѣтельствомъ о собственной простраціи. Въ крылатыхъ словахъ записанной Несторомъ легенды мы находимъ уже какъ-бы проэкцію, эмбріонъ будущаго Самодержавія… И въ сущности — въ этой легендѣ разсказана вся исторія Россіи…

Да, вся исторія Россіи была сплошнымъ призваніемъ Варяговъ! Я не хочу, конечно, сказать, чтобы среди туземныхъ элементовъ Россіи не было вовсе положительныхъ, творческихъ силъ порядка и устроенія. Такія силы были, но ихъ всегда было немного. Если-бы ихъ не было вовсе, то мы, очевидно, не смогли-бы создать, одними иноземными силами, могущественную міровую Имперію и стать великимъ народомъ, все-же достигшимъ высокой степени культуры и благосостоянія. Но едва-ли не главную историческую черту этого народа составляетъ то, что его положительные, творческіе элементы почти никогда не имѣли силы сами обнаружить себя. Роль оплодотворителя дремлющихъ положительныхъ силъ русскаго народа, роль деміурга-устроителя Россіи почти всегда играла у насъ сила, пришедшая извнѣ. Такимъ-то образомъ и получается впечатлѣніе, что у насъ не-національно все то, что я назвалъ выше плюсъ-Россіей и, наоборотъ, національна — минусъ-Россія, т. е. не-дѣланіе, непротивленіе, всѣ центробѣжныя силы и элементы разложенія, однимъ словомъ — первобытный Хаосъ.

14.

И хотя, повторяю, положительные, творческіе элементы были и въ этомъ Хаосѣ, впечатлѣніе это имѣетъ подъ собою несомнѣнную реальную почву. Плюсъ-Россія въ самомъ дѣлѣ никогда не имѣла силы обнаружить себя, и основныя начала государственной дисциплины и соціальной іерархіи и субординаціи, и вмѣстѣ съ ними главнѣйшіе творческіе импульсы — замѣтьте: все не-русскія слова — мы всегда получали извнѣ. Между тѣмъ, безъ воздѣйствія этихъ, чуждыхъ русской первобытно-анархической природѣ, началъ — Россія не только не могла-бы стать міровой Имперіей, но не стала-бы, вѣроятно, — даже темной, средневѣковой Московіей. И безъ ихъ воздѣйствія русскій народъ, конечно, никогда-бы не нашелъ самъ себя и не сталъ-бы великимъ народомъ. Безъ помощи творческихъ и устроительныхъ началъ, внесенныхъ въ страну извнѣ, русскій народъ, по выраженію одного иэъ знаменитѣйшихъ памятниковъ нашей древней литературы, вѣроятно, растекся-бы мыслію по древу.

Такимъ-то образомъ борьба между + Россіей и — Россіей (а къ этой борьбѣ и сводится вся русская исторія) получила значеніе борьбы иноземныхъ элементовъ — идей, учрежденій, психологіи и навыковъ — съ туземными, русскими. Началось съ варяжскихъ вліяній и продолжалось византійскими. Потомъ, наступила полоса вліяній татарскихъ, затѣмъ, въ XѴII вѣкѣ, польскихъ и шведскихъ. Къ нимъ присоединяются далѣе, въ XѴIII вѣкѣ, нѣмецкія, голландскія, англійскія и французскія. Не все было въ этихъ вліяніяхъ хорошо. Были въ нихъ черты трагическія, въ родѣ Бироновщины, и комическія, въ родѣ французскаго-нижегородскаго языка, на которомъ говорила Грибоѣдовская Москва. Но ясно одно: то, что безъ этихъ элементовъ чужеземнаго Россія не могла-бы дышать и никогда-бы не достигла тѣхъ соціально-политическихъ и культурныхъ результатовъ, которыхъ она достигла въ XIX вѣкѣ… Борьба иноземныхъ элементовъ съ туземными была порою жестокой и безпощадной, но въ общемъ она творила чудеса. Спасеніе иноземнымъ и есть то чудо русской исторіи, на которое я намекнулъ, говоря о Смутномъ времени и которое составляетъ основное содержаніе вообще всей нашей исторической судьбы. Поразительна быстрота, съ которою расцвѣла древняя Кіевская Русь. Давъ ей свое имя, Рюриковичи сумѣли въ теченіе полутора вѣковъ сообщить ей видимость національной физіономіи и сдѣлать ее одной изъ сильныхъ европейскихъ державъ. Мы называемъ эту Русь — вѣчевою. Но въ высшей степени вѣроятно, что тамъ, гдѣ вѣче не развилось, какъ, напр. въ Новгородѣ, въ настоящую торговую республику, оно начало обмирать уже при Рюрикѣ. Его окончательное исчезновеніе замедлялъ удѣльный распорядокъ. Но когда удѣлы были уничтожены и княжеская власть сосредоточилась въ Москвѣ, то сами собою забылись и вѣчевыя преданія… Какія причины обусловили упадокъ Кіевской Руси, столь-же быстрый, какъ и ея возвышеніе? Указываютъ на экономическія причины этого упадка: перемѣщеніе міровыхъ торговыхъ путей. Но, кажется, не послѣдней причиной заката Кіевскаго величія послужило просто-напросто то обстоятельство, что Рюриковичи быстро обрусѣли. Государства и народы губятъ чаще всего не грѣхи совершенія, а грѣхи упущенія. И грѣхомъ послѣднихъ кіевскихъ Рюриковичей было то, что они проглядѣли гроэившую со стороны степи опасность. Объ этомъ непротивленіи, не-дѣланіи, объ этомъ отсутствіи живого государственнаго инстинкта — краснорѣчивѣйшимъ образомъ свидѣтельствуетъ намъ Слово о полку Игоревѣ. Въ этомъ высоко-поэтическомъ литературномъ памятникѣ, беспорно, много патріотизма. Но наряду съ нимъ, въ немъ уже звучатъ и сильныя ноты пацифизма: Рюриковичи обрусѣли, и имъ надоѣло воевать… Въ частности, они этимъ самымъ и компрометировали тотъ Днѣпровскій путь, отъ котораго въ значительной степени зависѣло благосостояніе Кіевской державы: этотъ путь сталъ неблагополученъ отъ степныхъ хищниковъ, и торговля отхлынула отъ него.

Рюриковичи обрусѣли, да не совсѣмъ. Сохранилось извѣстіе, что Иванъ Грозный хвастался, подъ пьяную руку, тѣмъ, что онъ изъ нѣмцевъ: вотъ насколько еще были живы память о происхожденіи нашей первой династіи и ея древнія традиціи на самомъ канунѣ ея конца. Эту маленькую черточку XѴI вѣка можно сблизить со случаемъ Ермолова, въ XIX вѣкѣ. Какъ извѣстно, даровитый генералъ, будучи недоволенъ своей карьерой, говорилъ, что хотѣлъ-бы быть произведеннымъ въ нѣмцы… Это все, разумѣется, анекдоты. Но анекдоты эти весьма типичны. Они показываютъ, насколько всегда была велика въ Россіи роль иноземнаго воздѣйствія и вліянія и иноземнаго престижа. И если провести черту отъ Ивана Грознаго къ Ермолову, то эта черта окажется восходящей линіей иноземныхъ вліяній въ гооударственномъ строительствѣ и соціальномъ укладѣ Россіи. Вспомнимъ также, что эта линія была вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ сказать, восходящею кривою русской славы, русской культуры и русскаго могущества.

15.

А вотъ уже не анекдотъ, а крупный историческій фактъ, также, кажется, единственный въ своемъ родѣ. Этотъ фактъ — Московская Нѣмецкая слобода и ея политическая и соціально-экономическая роль въ Московскомъ государствѣ. [4] Нѣмецкая слобода была не только государствомъ въ государствѣ: она была его опорою, однимъ изъ необходимѣйшихъ колесъ его административнаго механизма, порою единственной его надеждой. И кончилось тѣмъ, что это маленькое государство поглотило большое. Таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе, которое составилъ себѣ о такъ называемой реформѣ Петра Великаго — одинъ изъ лучшихъ его историковъ. Но каково-бы ни было мнѣніе отдѣльныхъ историковъ о той или другой сторонѣ этой реформы, мы всѣ знаемъ съ дѣтства, что Петръ въ Европу прорубилъ окно. И мы энаемъ также, что Новая Россія, весь ея соціальный и политическій укладъ и культурный обликъ, начиная съ могучаго аппарата царской власти и кончая Пушкинымъ, есть дѣло рукъ Петровыхъ. Петръ былъ вторымъ Рюрикомъ Россіи: онъ снова оваряжилъ ее.

И только вновь оваряжившись, мы стали тѣмъ, чѣмъ были еще вчера, т. е. житницей Европы и сильной и уважаемой всѣми міровой державой, съ установившимся политическимъ и соціальнымъ укладомъ, съ традиціями, съ просвѣщеніемъ, съ финансами, съ бурнымъ экономическимъ развитіемъ, съ несравненной арміей, съ великолѣпнѣйшей литературой, не уступающей другимъ великимъ національнымъ литературамъ, и съ чудеснымъ даровитымъ народомъ, который уже начинала признавать себѣ равнымъ и начинала уже любить — Европа. И только вновь оваряжившись, объевропеившись, ощутили мы сами въ себѣ русскій патріотизмъ, русское національное чувство и вмѣстѣ съ нимъ силу и волю на творчество, на подвигъ, на геройство. И даже русскій языкъ, тотъ благородный языкъ, на которомъ писалъ Пушкинъ и который такъ трогательно завѣщалъ намъ беречь — Тургеневъ, родился у насъ лишь послѣ того, какъ насъ оваряжили Петръ и Екатерина. Чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ — вновь повторилось на трехъ-четырехъ поколѣніяхъ, выросшихъ отъ Петра до Николая I. Да, только вновь оваряжившись, Россія побѣдила — казалось, что побѣдила — свой анархическій Хаосъ. Но даже если она не побѣдила вполнѣ свой природный анархизмъ, она и другихъ заставила о немъ забыть и сама забыла о немъ: забыла такъ основательно, что не только Европа, но и мы сами стали считать себя стражемъ порядка, жандармомъ Европы. Анархистъ Европы — въ роли ея жандарма: это-ли не поразительнѣйшее изъ зрѣлищъ! И какъ долго поддавались этой иллюзіи и мы сами и Европа!.. Но во второй половинѣ XIX вѣка мы снова начали быстро русѣть. И вотъ, предъ лицомъ изумленнаго міра, въ жандармѣ вновь проснулся анархистъ.

16.

Онъ проснулся теперь вновь послѣ глубокаго трехсотлѣтняго сна, и, хотя, въ сущности, онъ никогда не переставалъ бурлить и во снѣ, намъ надо вернуться къ XѴII вѣку, чтобы увидать прообразъ его теперешняго пробужденія. И вмѣстѣ съ тѣмъ XѴII вѣкъ, его острый революціонный кризисъ Смутнаго времени, обнаруживаетъ особенно рельефно, особенно наглядно и ярко, основное чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ. Вотъ двѣ причины, почему, говоря о современныхъ русскихъ событіяхъ, нельзя не коснуться, хотя-бы вкратцѣ, и событій Смутнаго времени… Русскіе революціонные дѣятели склонны смотрѣть на теперешнюю нашу революцію сквозь призму событій Великой французской революціи. Но надо-ли доказывать, что все сходство между этими двумя историческими движеніями ограничивается нѣсколькими чистовнѣшними чертами второстепеннаго значенія? Надо-ли доказывать, что принципы, которыми вдохновлялась Русская революція, и цѣли, къ которымъ она направлена, не только не одинаковы съ принципами и цѣлями Французской революціи, но прямо имъ противоположны? [5]

Напротивъ, аналогіи современнаго русскаго революціоннаго пароксизма съ кризисомъ Смутнаго времени поистинѣ поразительны. И такъ оно и должно было быть, ибо оба этихъ національныхъ кризиса вызвалъ тотъ-же самый, глубоко лежащій въ подпочвѣ русскаго мира — скиѳскій первобытный Хаосъ…

Война съ внѣшнимъ врагомъ, династическій кризисъ, гражданская война внутри страны, государственное банкротство, острый экономическій кризисъ, крестьянскія возстанія и «иллюминаціи» помѣщичьихъ усадебъ, голодъ въ городахъ, всеобщій грабежъ, партійный деспотизмъ и очевидная неспособность вождей, происки честолюбивыхъ интригановъ и бѣшенство неистовыхъ демагоговъ, разнузданность страстей городской черни и обезумѣвшаго сельскаго населенія — вся эта горестная драма національной агоніи 1917—18 годовъ есть точнѣйшее воспроизведенія плачевной картины, которую представляла Россія въ 1606—1612 годахъ. И общая рамка, въ которой происходили событія этихъ давно забытыхъ годовъ, и главнѣйшія дѣйствовавшія тогда силы, и основныя видимыя цѣли, къ которымъ было направлено народное движеніе, и даже его главнѣйшіе лозунги были въ эпоху Смутнаго времени приблизительно тѣ-же, что и въ наши дни. Какъ и революціонный кризисъ нашихъ дней, великій кризисъ Смутнаго времени былъ въ началѣ чисто-династическимъ, но вскорѣ сдѣлался политическимъ. Вызванный первоначально, какъ и въ наши дни, высшими классами общества, онъ быстро превратился, сообщившись народнымъ низамъ (опять таки — какъ и въ наши дни), — въ настоящую соціальную революцію, направленную прежде всего противъ земельныхъ собственниковъ. И хотя это народное движеніе было, въ сущности, какъ и въ наши дни, не только противо-помѣщичьимъ, но и направленнымъ противъ всякаго общественнаго порядка, какъ такового, и хотя оно, какъ и въ наши дни, не имѣло въ дѣйствительности ничего общаго съ соціализмомъ, въ европейскомъ смыслѣ этаго слова, все-же и Руси Смутнаго времени уже не была чужда нѣкоторая варварская идеологія соціализма, пріуроченная къ понятіямъ невѣжественной и жадной толпы. Отъ этой одностороннней и плоской, какъ и сама страна, въ которой она родилась, революціонной идеологіи эпохи Болотникова и импровизированнаго Тушинскаго «царя», въ сущности, мало чѣмъ отличалась — расцвѣтшая на нашихъ глазахъ идеологія «революціонной демократіи» эпохи Керенскаго, импровизированннаго «Верховнаго главнокомандующаго» Россійскихъ вооруженныхъ силъ… Впрочемъ, среди дѣятелей Смутнаго времени вообще можно уже найти представителей всѣхъ нынѣ существующихъ въ Россіи партій: и разбитую правую, и кадетовъ, и соціалистовъ-революціонеровъ, не говоря уже о большевикахъ. [6] Къ этимъ чертамъ поразительныхъ аналогій между Смутнымъ временемъ и Россіей нашихъ дней можно добавить, что борьба партій и соціальная революція осложнялись и запутывались въ Россіи XѴII вѣка, какъ и въ Россіи современной, пробужденіемъ мѣстныхъ партикуляризмовъ и взрывомъ національнаго движенія среди инородческихъ группъ населенія, заключенныхъ въ предѣлы Московскаго государства…

Какъ и въ наши дни, все рушилось въ этомъ государствѣ триста лѣтъ тому назадъ, и казалось, что Россія погибла навсегда. Разрываемая на части страна, истощенная матеріально и нравственно приниженная, умирала медленною смертью, погружаясь въ свой первобытный Хаосъ. И чтобъ спастись, ей приходилось съизнова начинать всю свою исторію. Но откуда могло прійти спасеніе? Кто могъ оказаться новымъ Рюрикомъ Россіи, предназначеннымъ судьбою Лоэнгриномъ, могущимъ вдохнуть въ нее новую жизнь?

Историки доселѣ не разобрались еще, какъ слѣдуетъ, во всѣхъ перепетіяхъ этой Великой Разрухи, этой самоубійственной драмы народа, ранѣе обнаруживавшаго много признаковъ жизненности и, казалось, бывшаго достойнымъ лучшей участи. Но несомнѣнно одно: то, что оффиціальная версія событій этой трагической эпохи въ значительной степени затемняетъ ихъ, затемняетъ намѣренно — въ интересахъ новой династіи. Даже многіе документы эпохи были, по видимому, ретушированы, если и не прямо фальсифицированы, съ весьма опредѣленными цѣлями; и еще большее количество документовъ было, въ тѣхъ-же видахъ, истреблено. Многаго мы, конечно, не узнаемъ никогда. Но даже и того, что мы знаемъ, достаточно, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что патріотическая эпопея Гермогена, Минина и Пожарскаго, созданная лишь впослѣдствіи, и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ, не соотвѣтствуетъ исторической дѣйствительности: эта эпопея противорѣчитъ историческимъ фактамъ и сама по себѣ противоворѣчива и неправдоподобна… [7] Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Романовы — и еще со временъ Ивана Грознаго — играли весьма большую роль въ завязкѣ, ходѣ и развязкѣ великой драмы Смутнаго времени. Но вмѣстѣ съ тѣмъ является несомнѣннымъ, что рѣшительный моментъ кризиса предшествовалъ избранію на царство Михаила.

Какъ ни близка была природа кризиса Смутнаго времени къ современному русскому революціонному кризису, какъ ни похожи другъ на друга, — и въ главномъ и въ подробностяхъ, и въ лицахъ и въ дѣйствіи — обѣ эти русскія революціи, въ одномъ отношеніи Россія XѴII вѣка существенно отличалась отъ современной: Московское государство обладало однимъ чрезвычайно важнымъ соціальнымъ факторомъ, котораго нѣтъ въ современной Россіи, а именно — политической аристократіей. И это-то политическое сословіе, органомъ котораго въ Смутное время была извѣстная Семибоярщина, и спасло тогда Россію своею здравою, обдуманною, творческою и рѣшительною политикой.

Слабость всѣхъ трехъ правительствъ, возникшихъ послѣ смерти Ѳедора Ивановича (Годуновыхъ, названнаго Дмитрія и Шуйскаго) ясно показала трудность установленія новой національной династіи. Съ другой стороны положеніе стало въ 1609 и 1610 годахъ — катастрофическимъ. Цѣлыя области отложились отъ Москвы, а другія были заняты непріятелемъ; крестьянскія и казачьи шайки Вора, резиденція котораго часто бывала подъ самой столицей, завладѣли двумя третями государственной территоріи; армія польскаго короля, подъ начальствомъ знаменитаго Жолкѣвскаго, занимала Смоленскую землю; и кромѣ того отдѣльные отряды иноземцевъ — главнымъ образомъ поляковъ и шведовъ — опустошали по всѣмъ направленіямъ несчастную страну, ведя войну за собственный счетъ. Что касается лагеря Вора, то онъ представлялъ собою соціальную революцію, сумѣвшую не только съорганизоваться — точь въ точь, какъ большевики въ развалъ Керенщины — но и заключить фактически союзъ съ внѣшнимъ врагомъ (опять-таки точь въ точь какъ большевики въ 1918 году): какъ видно изъ зтого бѣглаго очерка, картина Россіи лѣтомъ зтого года была буквальнымъ повтореніемъ того, что она собою представляла въ 1609 году… При такомъ положеніи было ясно, что единственное, что оставалось дѣлать, заключалось въ разъединеніи силъ угрожавшей государству коалиціи; надо было отдѣлить интересы поляковъ отъ интересовъ соціальной революціи: это и сдѣлали бояре, придумавъ формулу договорнаго избранія Владислава.

17.

Учебники русской исторіи до сихъ поръ не знаютъ царя Владислава. Между тѣмъ такой царь былъ на Руси: онъ не только царствовалъ, но и управлялъ — въ лицѣ своего отца Сигизмунда — съ 1610 по 1612 годъ. Народъ ему присягнулъ. Церковь возносила за него молитвы. Монета чеканилась съ его изображеніемъ, и по его указу творилось правосудіе и вершились государственныя дѣла. Но главнѣйшимъ дѣломъ его царствованія было прежде всего то, что онъ спасъ свою новую родину отъ окончательнаго разрушенія и вызвалъ ее къ новой жизни… Результаты договорнаго избранія оказались немедленными и огромными: армія короля Сигизмунда и Жолкѣвскаго, а также и отдѣльные вольные польскіе отряды, включая и тѣ, которые были на службѣ у Вора, превратились изъ враговъ въ друзей боярскаго правительства и всѣхъ группъ и элементовъ страны, начертавшихъ на своемъ знамени лозунгъ возстановленія порядка и возрожденія родины. И нѣсколькихъ мѣсяцевъ оказалось достаточно, чтобы ликвидировать большевистское царство Тушинцевъ, рарѣе успѣвшее было завладѣть двумя третями государственной территоріи. Взбаламученное море народной жизни успокоится, разумѣется, не сразу: Революція, перейдя отъ наступленія къ оборонѣ, продлится еще нѣкоторое время, подъ знаменемъ Заруцкаго; не сразу потухнетъ и сепаратистское движеніе на окраинахъ. Но уже въ концѣ 1610 года было вполнѣ ясно, что острый кризисъ Смутнаго времени, его наиболѣе тяжелый и важный пароксизмъ, миновалъ. Да, Смутное время Московскаго государства окончилось не въ 1613, а въ 1610 году, и взбаламученную Русь спасло и успокоило тогда не избраніе Михаила Романова, а избраніе Владислава. Разсмотрѣніе причинъ, почему это избраніе въ концѣ концовъ не утвердилось, — не входитъ въ нашу задачу: эти причины находятся внѣ предѣловъ русской исторіи; онѣ заключены въ исторіи Польши… Но каковы бы ни были эти причины, изъ предъидущаго ясно, что Романовы явились лишь тогда, когда острый кризисъ Смутнаго времени уже миновалъ, когда Россія была уже спасена… Замѣчу кстати, что въ 1610 году и сами Романовы были — владиславистами. Да и можно-ли было въ эту катастрофическую эпоху держаться иной оріентаціи? Мысль, что Россія можетъ быть спасена лишь иноземною династіей, до такой степени носилась въ то время въ воздухѣ, что рѣшительно никто тогда не думалъ о возможности какой-либо національной кандидатуры. [8] И избраніе Владислава не встрѣтило въ странѣ никакой сколько-нибудь серьезной оппозиціи. Правда, своеволіе польской военщины порою раздражало народъ. Но слѣдуетъ особенно оттѣнить и подчеркнуть тотъ фактъ, что даже Нижегородское ополченіе и вообще все то движеніе, которое впослѣдствіи привело къ избранію Михаила, первоначально отнюдь не было направлено противъ Владислава… Такъ-то вторымъ Рюрикомъ Россіи, спасшимъ ее отъ напора волнъ ея первобытнаго Хаоса, вновь поднявшагося на государство и его цивилизацію въ XѴII вѣкѣ, явился царь Владиславъ; варягъ и въ прямомъ [9] и въ переносномъ значеніи этаго слова.

И что это дѣйствительно такъ, что Россію спасъ отъ гибели въ началѣ XѴII вѣка Владиславъ, а не Романовы, — видно уже изъ того, что Смутное время, въ сущности, продолжалось и при первыхъ Романовыхъ. Избраніе Владислава успѣло прекратить лишь его острый кризисъ. Но хроническая болѣзнь, главною причиною которой была органическая слабость всей соціальной структуры Московскаго государства, продолжалось и при Михаилѣ и при Алексѣѣ, вплоть до Петра: вся исторія XѴII вѣка полна народными возстаніями, бунтами городской черни и стрѣлецкими бунтами. И былъ даже моментъ когда новая соціальная революція — возстаніе Стеньки Разина — угрожала повтореніемъ Великой Разрухи 1606—1610 годовъ. Справиться съ этою Разрухою окончательно и додѣлать дѣло Владиславово сумѣлъ только Петръ. Но для этого ему самому пришлось, сбросивъ образъ ветхаго человѣка, стать новымъ Рюрикомъ и вновъ оваряжить Русь. Такъ-то и вышло, что Россію спасъ отъ Смутнаго времени — и въ тѣсномъ и въ широкомъ смыслѣ этого термина (въ началѣ и въ концѣ XѴII вѣка) — необходимый, вѣчный и неизбѣжный русскій Варягъ, тотъ самый Варягъ, которымъ зажглась уже заря нашей исторіи и безъ котораго мы всегда гибли, какъ гибнемъ и теперь.

Не кто иной, какъ этотъ Варягъ, создалъ и укрѣпилъ русское государство; не кто иной, какъ онъ, выявилъ русское національное сознаніе, русское чувство и русскій патріотизмъ.

Но стоило намъ, со средины XIX вѣка, отвлечься немного въ сторону отъ историческаго варяжскаго пути, какъ сразу стали меркнуть, сначала медленно, а потомъ все быстрѣе, — русская слава и русская культура, а вмѣстѣ съ ними и патріотизмъ русскаго народа и его творческій героическій порывъ. Такимъ-то образомъ въ началѣ XX вѣка у насъ снова поднялись волны первобытнаго Хаоса, и въ дисциплинированномъ, тихомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ работящемъ, энергичномъ народѣ, стражѣ Европы, проснулся вновь — анархистъ. И въ этомъ сказочномъ превращеніи виноватъ не въ меньшей степени, чѣмъ русскій мечтательный либерализмъ, и нашъ такъ называемый консерватизмъ, т. е. славянофильство. Именно славянофильство, совершенно не понявшее русской исторіи, совершенно не понявшее, что наша культура, сила и слава суть произведенія варяжскаго, европейскаго, творческаго генія, заставило насъ, возгордись этою силою и славою, отвернуться отъ варяговъ и возмечтать о «самобытности», о собственномъ, самостоятельномъ пути… Спору нѣтъ: русскіе люди первой половины XIX столѣтія, поколѣніе, бравшее Парижъ и считавшее въ своихъ младшихъ рядахъ Пушкина и Гоголя, имѣло полное право гордиться Россіей своего времени и, какъ тогда говорили, самымъ именемъ русскаго. Но ошибка славянофиловъ заключалась въ томъ, что, проглядѣвъ роль варяжества въ Россіи, они усмотрѣли источникъ русской силы и русской славы, руской правды и русской человѣчности — въ старомосковскомъ теремѣ и «хоровомъ», анархическомъ, началѣ русскаго народнаго духа. И ихъ грѣхомъ и преступленіемъ передъ родиной именно и было то, что они хотѣли ее возвратить и дѣйствительно возвратили въ этотъ теремъ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ первобытный анархическій Хаосъ…

Исторія требуетъ вниманія и мститъ за пренебреженіе къ себѣ. Исторія есть благословеніе и она-же есть, если угодно, — проклятіе; но въ обоихъ случаяхъ борьба съ нею есть борьба самоубійственная. И въ наши дни уже совершенно ясно, куда насъ привелъ провозглашенный славянофилами націоналистическій, а въ дѣйствительности совершенно анти-національный (анти-національный потому, что онъ былъ анти-историческимъ) путь. Этотъ путь декламаціи и мелодрамы именно и привелъ насъ туда, куда онъ неизбѣжно долженъ былъ насъ привести: къ національному самоубійству, къ большевикамъ. Но разница большевизма современнаго отъ большевизма Смутнаго времени заключается въ томъ, что въ современныхъ условіяхъ большевистская опасность, т. е. оттѣсненный когда-то Римскою культурою въ Балтійско-Черноморскій Hinterland первобытно-анархическій Хаосъ, грозитъ разрушить весь міръ.

18.

Европейская культура переживаетъ нынѣ критическій, роковой часъ, предсказанный двѣнадцать лѣтъ тому назадъ Мережковскимъ. Вотъ что онъ писалъ въ 1907 году:

«Всей Европѣ, а не только какой-нибудь отдѣльной европейской націи, придется рано или поздно имѣть дѣло съ русской революціей или анархіей. Ибо невозможно теперь уже опредѣлить то, что происходитъ въ Россіи: есть-ли это только измѣненіе политической формы, или прыжокъ въ неизвѣстное, разрывъ со всѣми существующими политическими формами… Тѣмъ не менѣе ясно, что эта игра опасна не только для насъ, русскихъ, но и для васъ, европейцевъ. Вы слѣдите острымъ взоромъ и съ обезпокоеннымъ вниманіемъ за ходомъ русской революціи; но все-же со взоромъ недостаточно острымъ, и со вниманіемъ недостаточно обезпокоеннымъ: то, что происходитъ у насъ, страшнѣе, чѣмъ вы думаете. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что у насъ пожаръ. Но можно-ли быть увѣреннымъ въ томъ, что, горя, мы не подожжемъ, въ концѣ концовъ, и вашего дома?»… «Сила землетрясенія, отъ котораго разрушится тысячелѣтнее зданіе (Россія), будетъ такъ могущественна, говоритъ въ другомъ мѣстѣ тотъ-же писатель, что всѣ старыя парламентскія лавочки повалятся отъ нея, какъ карточные домики. Ни одна изъ этихъ лавочекъ не удовлетворитъ русскую революцію. Но тогда что-же удовлетворитъ ее? И что будетъ потомъ? Это будетъ, очевидно, прыжокъ въ неизвѣстное… полетъ въ воздухѣ кверхъ тормашками»…

И вотъ, пока въ Парижѣ разсуждаютъ о Лигѣ націй, о предотвращеніи будущихъ войнъ, о мирѣ сего міра, о желательности всеобщаго разоруженія и о другихъ прекрасныхъ вещахъ, можно серьезно призадуматься надъ вопросомъ, не приближается-ли съ быстротою курьерскаго поѣзда тотъ самый, предсказанный русскимъ писателемъ, моментъ, когда весь старый европейскій міръ «взлетитъ на воздухъ кверхъ тормашками». Я вѣрю столь-же твердо въ силу и крѣпость этого міра, какъ и въ истину его старой культуры. Но я знаю, что капля воды долбитъ и самый крѣпкій камень, особенно, если ничего не дѣлается для его защиты. Что Русская революція есть революція всемірная, — въ этомъ, кажется, теперь уже нельзя сомнѣваться. Нельзя не видѣть и того, что Всемірная революція, по самой своей природѣ, есть самая агрессивная изъ революцій и не можетъ остановиться сама собою. Она не можетъ остановиться сама собою и потому, что она есть, въ сущности, старая, первородная сила Россіи, минусъ-Россіи, ея первобытный Хаосъ, — сила, побѣжденная было европейской культурой, но теперь вновь ринувшаяся на нее. Стереть съ лица земли эту культуру, своего главнаго врага, — въ этомъ и заключается весь дѣйственный смыслъ Русской Революціи. Такъ какъ-же можетъ она добровольно отказаться отъ этой главнѣйшей и, въ сущности, единственной своей задачи?.. Пусть государственные люди Европы говорятъ о лигѣ націй и мирѣ сего міра. Но пусть они не забываютъ и о войнѣ, которую несетъ къ нимъ Всемірная Русская Революція. Ибо въ этой войнѣ вопросъ идетъ не только о новыхъ человѣческихъ жертвахъ, не только о новыхъ милліардахъ народнаго достоянія: эта новая война поставитъ ребромъ вопросъ о самомъ существованіи европейской культуры. Чтобы видѣть это теперь совершенно ясно, — даже не надо быть пророкомъ, какимъ надо было быть Мережковскому въ 1907 году, чтобы предвидѣть событія нашихъ дней. Чтобы видѣть то, о чемъ я говорю, достаточно быть — только зрячимъ и не отвращать своего взора отъ надвигающихся, отъ уже начавшихся событій. Ибо случится одно изъ двухъ: или русская анархія, русскій первобытный Хаосъ двинется на Европу (развѣ онъ уже не двинулся на нее?) и смететъ съ лица земли европейскую культуру, или Европа, чтобы не погибнуть, сама должна идти въ Россію и тушить, пока не поздно, ея пожаръ. Tertium non datur: съ Хаосомъ не можетъ быть ни примиренія, ни компромисса; Русская Революція можетъ только или быть раздавлена европейскимъ культурнымъ міромъ или побѣдить и уничтожить весь этотъ старый міръ… Въ 1917—1918 году Россія измѣнила своимъ союзникамъ и опозорила себя этимъ поступкомъ на весь міръ. Но какъ назвать отношеніе союзниковъ и вообще всей Европы къ Россіи въ 1919 году? Это отношеніе нельзя назвать иначе, какъ двойной измѣной, ибо, представляя Россію ея собственной судьбѣ, Европа не только измѣняетъ Россіи, своему духовному дѣтищу, но въ концѣ концовъ измѣняетъ и своей великой, благородной культурѣ, т. е. самой себѣ. Неужели участники Всемірнаго Конгресса не понимаютъ, что они должны спасти Россію отъ ея Хаоса — вовсе не для прекрасныхъ глазъ Россіи, а въ цѣляхъ собственнаго сохраненія? А съ другой стороны: развѣ Европа не спасала Россію уже столько разъ въ теченіе русской исторіи? Развѣ Варягамъ привыкать стать — спасать Россію?

19.

Когда объединялась Италія, то призывнымъ кличемъ этого объединенія былъ лозунгъ: Italia farà da se. Это означало: не надо иностраннаго вмѣшательства! Италія сама справится со своимъ національнымъ дѣломъ! Но я уже показалъ, что русское farà da se есть нѣчто невозможное. Это есть мечта, утопія и такъ сказать contradictio in adjecto. Мы всегда спасались иноземнымъ и иноземцами. Какъ-же намъ обойтись безъ нихъ въ самый трудный, въ самый трагическій часъ нашей исторіи? Только тотъ, кто совершенно не знаетъ русской исторіи и не понимаетъ Россіи, можетъ думать, что возможно русское farà da se.

Но когда я говорю о спасеніи Россіи Европою, я имѣю въ виду вовсе не однихъ только большевиковъ. Я ставлю вопросъ гораздо шире и гораздо глубже. Дѣло не только въ томъ, — и даже, можетъ быть, вовсе не въ томъ — чтобы свергнуть большевиковъ. Что такое большевики? На это обычно отвѣчаютъ: кучка авантюристовъ и проходимцевъ, опирающаяся на штыки военно-плѣнныхъ и какихъ-то китайцевъ (замѣтьте: опять иноземцы!). И это, въ извѣстномъ смыслѣ, справедливо. Но въ такомъ случаѣ можно сказать: страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ; разъ большевики — только кучка авантюристовъ, то рано или поздно кто-нибудь да справится съ ними, даже несмотря на ихъ китайцевъ. Но такъ-ли уже это вѣрно, что они опираются на однихъ китайцевъ? Ахъ! если-бы они дѣйствительно были только кучкой проходимцевъ! Какъ легка была-бы въ такомъ случаѣ задача спасенія Россіи!.. Большевики сдѣлали несомнѣнно очень много зла… Но неизмѣримо сильнѣе зло сидящаго въ каждомъ изъ насъ застарѣлаго первобытнаго большевизма, который и послужилъ главною причиною успѣха большевиковъ. Большевики только сумѣли сдѣлать удачную для себя спекуляцію на эту исконную черту русской народной стихіи и нынѣ эксплоатируютъ ее. Надъ кѣмъ смѣетесь? Надъ самими собою смѣетесь! — можемъ мы сказать себѣ самимъ словами Гоголевскаго городничаго, передъ лицомъ большевистской опасности. Большевики и есть тотъ Ревизоръ, котораго долго ждала и наконецъ дождалась Россія. Они и есть reductio ad absurdum всей Русской Революціи… Повторяю: большевики опираются на латышей и китайцевъ; но въ гораздо большей мѣрѣ они опираются на проклятый максимализмъ русской души, на тотъ ея первобытный анархическій Хаосъ, о которомъ я столько уже говорилъ. Этотъ Хаосъ, эта религія нигилизма призвала ихъ къ власти, и она-же удерживаетъ ихъ у нея.

Поэтому-то мнѣ и кажется, что свергнувъ большевиковъ, мы не попадемъ сразу въ царство небесное. Я думаю, что и власть всякой иной партіи окажется, въ теперешнихъ условіяхъ, немногимъ лучше — а, можетъ быть, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, даже хуже — чѣмъ власть большевиковъ. Первобытный Хаосъ разлился теперь въ Россіи слишкомъ широко и потрясъ ее слишкомъ глубоко, чтобы мы могли спастись какими-бы то ни было партіями. Не доказали-ли всѣ русскія партіи — и буржуазныя и соціалистическія — самымъ нагляднымъ образомъ, въ эпоху печальной памяти Временнаго правительства, свое скудоуміе и бездарность, свою полную политическую незрѣлость и отсутствіе государственнаго пониманія и государственнаго умѣнія? Партіи — это… Впрочемъ, зачѣмъ называть имена? Ихъ незачѣмъ называть, во первыхъ, потому, что они и безъ того извѣстны каждому, а, во вторыхъ, — лучше поскорѣе забыть имена этихъ ничтожнѣйшихъ людей, вообразившихъ себѣ, въ припадкѣ буйнаго помѣшательства, что они смогутъ «продѣлать русскую революцію». Въ одномъ можно быть увѣреннымъ: въ томъ, что эта Революція не создастъ ничего и никого, сколько-нибудь возвышающагося надъ уровнемъ полнаго ничтожества. Можно быть увѣреннымъ, что не людямъ Революціи, которые сумѣли только разрушить Россію, удастся ее возсоздать.

Нѣтъ, спасти Россію можетъ теперь, какъ это было уже столько разъ в теченіе ея исторіи, — только Варягъ… Поэтому-то и были и будутъ столь-же безсильны, какъ и партійныя попытки спасти Россію, попытки Корниловыхъ, Дутовыхъ, Калединыхъ и другихъ, [10] что за этими попытками не стояло и не стоитъ, не стоитъ, по крайней мѣрѣ, въ достаточной степени — Варяга: какъ и кадетскія попытки Ляпуновыхъ въ Смутное время, всякія такого рода попытки, основанныя на внутреннемъ національномъ соглашеніи, заранѣе осуждены на неудачу. Напротивъ, за Варягомъ, какъ это было уже столько разъ въ ея исторіи, пойдетъ охотно и дружно вся Россія. Намъ нужно вновь окунуться въ варяжскій духъ. Намъ необходимы, чтобы спастись, варяжское знамя, варяжскіе навыки, варяжскія идеи и чувства. Повторяю: дѣло не въ томъ, не только въ томъ, чтобы прогнать большевиковъ, а главнымъ образомъ въ томъ, чтобы организовать — политически и экономически, соціально и культурно — Россію будущаго. Но сами мы этого сдѣлать не сможемъ никоимъ образомъ : вся наша нынѣшняя дѣйствительность и вся наша исторія служатъ намъ въ этомъ крѣпчайшимъ ручательствомъ. Организовать духовно и матеріально новую Россію смогутъ только творческій духъ европейской культуры и ея дисциплина. Ибо только этотъ творческій духъ и дисциплина и всепроникающія европейскую культуру чувство порядка и іерархія цѣнностей смогутъ побѣдить нигилизмъ нашей первобытной анархической религіи.

Раскрыть природу этой религіи въ ея историческомъ дѣйствіи и показать ея разрушительную силу въ двойственной русской психикѣ и было задачею этой замѣтки.

1919

[1] Не будучи отнюдь пацифистомъ, мы считаемъ истекшую войну величайшимъ несчастіемъ, когда-либо испытаннымъ человѣчествомъ; убѣждены мы и въ томъ, что потребность въ мирѣ достаточно назрѣла въ 1917—18 году, что войну давно слѣдоваго прекратить. Но прекратить ее было можно и должно дипломатическимъ дѣйствіемъ, въ предѣлахъ обще-признанныхъ принциповъ права (къ чему и стремились дальновидные и благомыслящіе люди различныхъ странъ), но отнюдь не одностороннимъ отказомъ одного изъ воюющихъ отъ принятыхъ на себя по договору обязательствъ. Такой отказъ былъ и остается измѣною, которая лежитъ на Россіи позорнѣйшимъ пятномъ. Практически-же эта, прикрывавшаяся пацифизмомъ, тактика измѣны лишь затянула войну и послужила одной изъ главнѣйшихъ причинъ того положенія неустойчиваго равновѣсія, въ которое повергнулъ европейскій міръ Версальскій мирный договоръ.

[2] «И по гетскимъ устамъ пробѣжалъ продолжительный гулъ одобренія» (Pont., IV, 13, 19).

[3] По поводу этихъ строкъ автору возражали, что если «культура» и происходитъ отъ соlеге, то не въ смыслѣ «любить», «почитать», а въ смыслѣ «воздѣлывать» (соlеге agrum, agricole). По существу противъ этого словопроизводства спорить нельзя, ибо культура, конечно, есть «воздѣлываніе» (и хлѣбной и, въ болѣе широкомъ смыслѣ, человѣческой нивы), т. е. усиліе и трудъ. Но исторически мои оппоненты, какъ мнѣ кажется, все-таки неправы. Вопросъ сводится къ тому, какой изъ двухъ смысловъ глагола соlеге — первоначальный и какой — производный, что, въ свою очередь, зависитъ отъ разрѣшенія историческаго вопроса: родился ли «культъ» въ «культурѣ», или наоборотъ, «культура» родилась въ «культѣ»? Между тѣмъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что родоначальникомъ всей человѣческой культуры былъ именно — религіозный культъ. Добываніе огня, обработка металловъ, прирученіе животныхъ, разрыхленіе земли для посѣва, самый посѣвъ и послѣдующая жатва — были первоначально актами сакральнаго ритуала, не преслѣдовавшими никакой, узко-практической, хозяйственной цѣли. Хозяйственное-же значеніе всѣхъ этихъ актовъ, т. е. утилизація огневыхъ искръ, камня и металла, а также «изобрѣтеніе» скотоводства и земледѣлія, явились не болѣе, какъ акциденціями, послѣдующимъ утилитарнымъ произростаніемъ на чисто религіозной почвѣ. Вышеизложенное даетъ отвѣтъ на вопросъ о томъ, какой смыслъ глагола соіеге является первоначальнымъ. Такимъ смысломъ является несомнѣнно — «почитать»; «воздѣлывать»-же является производнымъ смысломъ этаго глагола. Но отъ «почитанія» неотдѣлима — любовь, или, лучше сказать, «почитаніе» является рудиментарной формой любви. Поэтому-то я и счелъ себя въ правѣ сказать, что культура есть любовь. Она является ею генетически и всегда остается ею субстанціально. Гдѣ оскудѣваетъ любовь, тамъ гибнетъ и культура. Но вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть субстанціально — упорный трудъ.

[4] Нѣмецкая, на языкѣ нашихъ предковъ, не значило: населенная нѣмцами, въ современномъ значеніи этого слова. Въ старину въ Россіи называли нѣмцемъ всякаго не-русскаго. И хоти въ Нѣмецкой слободѣ было немало и нѣмцевъ (въ современномъ смыслѣ), это была, въ полномъ смыслѣ слова, международная иностранная колонія военныхъ, купцовъ, ремесленниковъ и вообще, какъ-бы мы теперь сказали, интеллигентовъ. Въ эту колонію входили представители всѣхъ европейскихъ народовъ: англичане, французы, голландцы, итальянцы, шведы, швейцарцы и др.

[5] Это обнаруживается особенно рѣзко въ отношеніи обѣихъ Революцій къ собственности. Послѣдняя является краеугольнымъ камнемъ Французской революціи, ея главнѣйшею дѣйственной силой и результатомъ. Напротивъ, Русская революція направлена на полное ея отрицаніе. Въ связи съ этимъ глубочайшимъ различіемъ реальнаго дѣйствія обѣихъ Революцій находится и другое, заключающееся въ области ихъ общихъ идей. Такъ вся полнота активной творческой силы Деклараціи правъ была заключена въ принципѣ политической и гражданской свободы. Равенство Французской революціи было не столько фундаментальной идеей соціальнаго переустройства, сколько способомъ атаки, который казался полезнымъ для разрушенія историческихъ препонъ свободнаго развитія человѣка и его индивидуальной дѣятельности. Другими словами, равенство было во Французской революціи лишь средствомъ, а истинной цѣлью ея была свобода. Совершенно иначе сложилась идеологія и психологія Революціи русской и вообще всего русскаго либерализма. Дѣйствительной цѣлью ихъ всегда было равенство, полное и всеобщее равенство: пусть даже равенство голодной смерти, но лишь-бы равенство! А свобода, освобожденіе были для Русской революціи лишь однимъ изъ средствъ достиженія этой цѣли. Въ сущности, Русская революція никогда не принимала «свободу» за самостоятельную цѣль развитія. Она никогда не дорожила ею. Можно даже сказать, что Русская революція понимала свободу столь-же мало, какъ и русская Реакція. Не доказала-ли она этого самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?

[6] Знаменитый трибунъ Прокопій Ляпуновъ представляетъ собою совершенный типъ современнаго кадета. Съ другой стороны въ тогдашнихъ казакахъ нельзя не увидать настоящихъ предшественниковъ теперешнихъ большевиковъ. Что касается соціалистовъ-революціонеровъ, то ихъ историческій типъ былъ представленъ, въ эпоху Смутнаго времени, Болотниковымъ и другими, подобными ему, главарями крестьянской революціи. Вообще число современныхъ портретовъ, которые можно найти въ галереѣ дѣятелей этой отдаленной эпохи, очень велико. Такъ, напр., Ѳедька Андроновъ, мелкій приказный, вершившій втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ всѣ дѣла въ Москвѣ, былъ живымъ прототипомъ Керенскаго.

[7] Патріархъ Гермогенъ былъ несомнѣнно человѣкомъ святой жизни и, по видимому, весьма образованнымъ для своего времени человѣкомъ. Но въ событіяхъ Смутнаго времени онъ, въ сущности, не игралъ большой роли, онъ не руководилъ движеніемъ, а лишь слѣдовалъ за нимъ. Когда-же онъ выступалъ самостоятельно, его роль была, въ національномъ смыслѣ, большею частью вредна. По всему видно, что онъ не понималъ событій и не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ положеніи Россіи. Оттого-то онъ и мѣнялъ такъ часто свои мнѣнія, легко поддаваясь любому вліянію и часто начиная служить тому самому, что онъ еще вчера проклиналъ. Въ знаменитомъ столкновеніи съ боярами былъ правъ (правъ политически), конечно, не онъ, а бояре. И надо отдать святителю справедливость: онъ созналъ свою ошибку и сталъ дѣятельнымъ сторонникомъ договорнаго избранія, противъ котораго сначала такъ горячо выступалъ. Вообще можно вкратцѣ сказать, что п. Гермогенъ не былъ исторической личностью и что, поскольку онъ былъ личностью, онъ работалъ противъ исторіи, и исторія не оправдала его. Но если роль Гермогена въ событіяхъ Смутнаго времени второстепенна, то роль Пожарскаго въ этихъ событіяхъ слѣдуетъ назвать прямо таки третьестепенной. Этотъ, съ точки зрѣнія московскаго боярскаго распорядка, homo novus (княжескій титулъ и происхожденіе отъ Рюрика не имѣли сами по себѣ въ старой Москвѣ никакого значенія) былъ, по-видимому, очень хорошимъ хозяиномъ и богатымъ человѣкомъ; но въ смыслѣ политическомъ онъ представлялъ изъ себя весьма некрупную величину. Онъ былъ не что иное, какъ креатура болѣе вліятельныхъ круговъ, орудіе въ чужихъ рукахъ. И при томъ орудіе плохое: чтобъ убѣдиться въ этомъ, достаточно вспомнить бранное письмо, посланное ему однимъ изъ членовъ Семибоярщины (истинной вершительницы событій) — въ Суздальскую вотчину, гдѣ онъ сидѣлъ въ полномъ бездѣйствіи, совершенно не оправдавъ оказаннаго ему довѣрія и не исполнивъ возложеннаго на него порученія … Пожарскій былъ произведенъ въ національные герои лишь много лѣтъ спустя по окончаніи Смутнаго времени и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ. Никому и въ голову не приходило, по окончаніи великаго кризиса XѴII вѣка, считать его спасителемъ Россіи. Онъ былъ однимъ изъ очень многихъ въ то время маленькихъ героевъ дня, вродѣ братьевъ Ляпуновыхъ или Ѳедьки Андронова, случайно выкинутыхъ на поверхность народной жизни волнами бурнаго революціонаго кризиса. Подобно всѣмъ этимъ маленькимъ героямъ — исчезаетъ безслѣдно, по окончаніи этого кризиса, и Пожарскій: онъ не получаетъ отъ Романовыхъ даже боярства, фактъ, который былъ-бы совершенно необъяснимъ, если-бы Пожарскій дѣйствительно игралъ сколько-нибудь значительную роль въ прекращеніи Смуты и ихъ избраніи на царство. — Равнымъ образомъ относится болѣе къ области эпопеи и оперы, нежели исторіи, — и чрезвычайно раздутая историками XIX вѣка роль Минина. Онъ не могъ играть въ событіяхъ сколько нибудь крупной роли уже потому, что принадлежалъ къ классу, соціально-политическое значеніе котораго въ Россіи XѴII вѣка было крайне ничтожно. Къ тому-же и роль Троицкой лавры, органомъ которой въ эпопеѣ Смутнаго времени является Мининъ, сама по себѣ крайне преувеличена старыми историками этой, во многомъ еще загадочной, эпохи.

[8] Немного ранѣе избранія Владислава возникалъ вопросъ о призваніи на Московскій престолъ шведскаго принца Карла-Филиппа; намѣчалась также кандидатура и другого шведскаго принца—Густава-Адольфа.

[9] Онъ былъ принцемъ шведскаго происхожденія.

[10] Когда писались эти строки, подъ этими «другими» разумѣлись Колчакъ и Деникинъ; звѣзда перваго изъ нихъ горѣла въ то время полнымъ блескомъ, а звѣзда второго начинала восходить.

Views: 38