Monthly Archives: May 2020

А. Яблоновскій. Маяковскій

Глотка…

Ручищи…

Кулачищи…

И зубы такіе, что свободно могъ перекуcывать дуло двуствольнаго ружья…

Природа создала его кашеваромъ изъ арестантскихъ ротъ или «майданщикомъ» изъ Акатуевской каторжной тюрьмы.

Совѣты сдѣлали его «народнымъ поэтомъ»…

Говорятъ, что онъ былъ талантливъ…

Но я, ей-ей, ни одной талантливой строки у Маяковскаго никогда не читалъ.

Всегда барабанъ, всегда «гармошка», вседа похожъ на пьяную обезьяну…

По-моему, настоящій талантъ никогда не прибѣгаетъ къ идіотской рекламѣ и гнуснымъ, безстыжимъ фокусамъ.

— Гдѣ вы видѣли, чтобы даровитый человѣкъ красилъ золотой краской свой носъ?

— Зачѣмъ, для какой надобности, небездарный человѣкъ сталъ бы надѣвать, вмѣсто пиджака, желтую кофту или разрисовывать себѣ щеки? На правой щекѣ — карета, запряженная четверикомъ, а на лѣвой — райская птица сиринъ?

Это слишкомъ дешево и слишкомъ убого…

Желтая кофта — это безспорное и самое убѣдительное «свидѣтельство о бѣдности»…

И о нахальствѣ…

Ихъ было нѣсколько такихъ Маяковскихъ, которые не знали разницы между словами «слава» и «скандалъ».

Одинъ (я это хорошо помню) читалъ въ Москвѣ лекцію о русской интеллигенціи и придумалъ для этой лекціи «звучное» заглавіе:

— «Карьера сукина сына»…

Другой устраивалъ литературные вечера и съ кафедры обращался къ публикѣ съ трехэтажной арестантской бранью…

Третій рисовалъ такія картины, что ничего нельзя было понять: какъ будто хвостъ осла обмакнули въ ведро съ красками и стали хлестать этимъ хвостомъ по полотну.

Въ обществѣ всю эту компанію называли «публичными мужчинами». Но акцизныя вдовы и вольнодумцы-гимназисты ходили на ихъ «выступленія» ради скандала…

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ здоромъ обществѣ все это безстыдство разнузданной рекламы само собой погасло бы. Исчезло бы, какъ вонючій дымъ.

— Слава Маяковскаго не пережила бы его желтой кофты.

Но пришли большевики и усыновили всѣ эти золотые носы и парчевыя кофты. И началась новая эра для барабанныхъ поэтовъ и похабныхъ художниковъ.

— Всѣ они очутились на дѣйствительной совѣтской службѣ…

Съ цинизмомъ привычныхъ покупателей человѣческаго тѣла большевики сказали:

— Вотъ тебѣ кормъ, вотъ квартира, вотъ казенныя поѣздки заграницу. А ты за это долженъ прицѣпить сбоку собачью голову и метлу: чтобы грызть враговъ совѣтскихъ и выметать изъ страны совѣтовъ измѣну…

То, что дѣлали Маяковскіе на дѣйствительной службѣ, представляетъ собой образецъ гнусности.

Безъ отказа, безъ ропота, съ покорностью жертвенныхъ животныхъ они послушно исполняли «соціальные заказы»…. Всѣ заказы безъ исключеній?

— Маяковскій, пиль!

— Маяковскій, иси!

— Маяковскій, аппортъ!

Хозяйской собакѣ все равно, какую поноску носить и на какую дичь дѣлать стойку.

И все равно было совѣтскимъ поэтамъ, кого бранить, кого хвалить и кого воспѣвать.

— Величитъ душа моя Ленина и всѣхъ аггеловъ его!..

Надо полагать, что изъ всѣхъ видовъ проституціи (духовной и тѣлесной) «поэтическая» проституція — самая тяжкая и самая убивающая. Она требуетъ, чтобы поэтъ собственными руками каждый день билъ по щекамъ своего бога.

— Маяковскій! Пиши о пятилѣткѣ!

— Маяковскій, дуй о посѣвномъ фронтѣ!

— Маяковскій, жарь о колхозахъ!

О, быть поэтическимъ эхомъ совѣтскихъ реформъ и совѣтскаго творчества и на каждый звукъ давать поэтическій откликъ — это, должно быть, стоитъ долгосрочныхъ каторжныхъ работъ съ «музыкою» на ногахъ…

И почемъ знать: можетъ быть, совсѣмъ не отъ несчастной любви, а отъ каторжной жизни ушелъ Маяковскій…

Александръ Яблоновскій
Возрожденіе, №1780, 17 апрѣля 1930.

Visits: 27

Б. Бажановъ. О совѣтскомъ звѣринцѣ. Маяковскій и Эйзенштейнъ

Недавно В. Ф. Ходасевичъ въ превосходномъ фельетонѣ подвелъ грустные итоги бурной дѣятельности товарища Маяковскаго. Особенно меня поразило, что у г. Ходасевича воспоминанія о шумномъ совѣтскомъ поэтѣ вызываютъ ту же ассоціацію, что у меня. Вообще нехорошо говорить такое о мертвыхъ. Но увы, фактъ остается фактомъ — покойный удивительно смахивалъ на лошадь, и грохотомъ тяжелой литературной поступи, и примитивностью морали, и многимъ другимъ.

Вы, вѣроятно, помните этотъ очаровательный совѣтскій анекдотъ о старушкѣ, которая питаетъ къ рабоче-крестьянской власти такія же чувства, какъ и все остальное подсовѣтское населеніе, и которая, первый разъ въ жизни попавши въ звѣринецъ, увидѣла верблюда. Горько вздохнувши, она сказала съ искреннимъ соболѣзнованіемъ: «Сволочи, до чего лошадь довели!»

Каюсь, когда я услышалъ первый разъ о о смерти Маяковскаго, мнѣ прежде всего пришла въ голову эта формула. «Негодяи, до чего лошадь довели!»

Представить себѣ самоубійство Маякововскаго такъ же трудно, какъ, скажемъ разочарованіе въ жизни пятнистаго питона на почвѣ чтенія произведеній Бернарда Шоу. Маяковскій — великолѣпный наглецъ, непревзойденный хамъ и профессіональный наплеватель — застрѣлился? Даже Маяковскій застрѣлился? Я думаю, болѣе кричащаго утвержденія невыносимости совѣтской каторги придумать нельзя. Дальше идти некуда.

Мораль товарища Маяковскаго? Какъ-то неудобно писать о такомъ предметѣ. Это совсѣмъ еще невинно, когда въ «Гимнѣ нѣкоторымъ порокамъ» онъ, указывая наилучшій способъ «какъ безъ труда и хитрости карманы ближнему вывернуть и вытрясти», спокойно замѣчаетъ, что его нисколько не смущаетъ, когда окружающіе говорятъ:

«…будто помогъ тѣмъ,
Что у меня такой-то и такой-то тузъ
Мягко помѣченъ ногтемъ».

Также не смущаясь, онъ объяснялъ литературнымъ критикамъ, что «только идіотъ» можетъ искать «гармоніи стиха божественныя тайны» въ уступчатомъ размѣрѣ его стиховъ. Просто этотъ размѣръ дѣлаетъ изъ одной строки три и соотвѣтственно повышаетъ мзду. А тотъ этапъ его поэтической дѣятельности, который привелъ къ созданію галантерейныхъ шедевровъ вродѣ «Нигдѣ кромѣ, какъ въ Моссельпромѣ» и «Прежде, чѣмъ пойти къ невѣстѣ, побывай въ Резинотрестѣ», характеризуетъ всѣ четыре моральныхъ копыта бодраго поэта.

Въ совѣтской Россіи я какъ-то спросилъ одного своего знакомаго коммуниста: «Что ты думаешь о Маяковскомъ».

— «Ничего», — лаконически отвѣтилъ онъ, — «я зоологіей не интересуюсь».

И все-таки, конечно, Ходасевичъ правъ, — Маяковскій былъ безспорно талантливъ.

Первый разъ я увидѣлъ Маяковскаго въ Москвѣ въ 1921 г. на скопищѣ въ залѣ Политехническаго Музея. Скопище называлось «Чистка современной поэзіи». «Чистилъ» Маяковскій. Заключалась эта «чистка» въ издѣвательствахъ надъ всѣми современными поэтами, причемъ надругательство шло въ алфавитномъ порядкѣ. Аудиторія была студенческая (тогда еще была въ Москвѣ эта вымершая теперь разновидность потребителей воблы, пшенной крупы и лекцій).

Огромный дѣтина съ «ручищами» и громовымъ «голосищемъ» заполнялъ трибуну.

«Маяковскій», — насмѣшливо пищала сверху какая то курсистка: «Станьте на столъ: васъ не видно».

— «Меня не видно? — искренно удивлялся Маяковскій. — Но сіяніе вокругъ головы вы, надѣюсь, видите?»

Въ издѣвательствѣ надъ поэтами дошла скорбная очередь до Блока, который незадолго передъ тѣмъ умеръ.

— Теперь о Блокѣ, товарищи — гремѣлъ зычный голосъ Маяковскаго.

— Маяковскій, — заявляютъ сверху, — не хамите, о мертвыхъ aut bene, aut nihil.

Маяковскій никогда не смущается.

— Говорятъ, о мертвыхъ или ничего, или хорошее. Вотъ я и хочу разсказать о покойничкѣ такой фактъ, который и ничего особеннаго собой не представляетъ, и очень хорошо его характеризуетъ.

Собралась какъ-то у меня на Мойкѣ компанія. Пекли оладьи, собрались густо выпить. Пошелъ я въ пари, что не успѣютъ сдѣлать оладьи, какъ я поспѣю сбѣгать къ Блоку и взять у него экземпляръ его стиховъ съ надписью мнѣ.

Помчался. Прихожу. «Такъ и такъ, дорогой Александръ Александровичъ. Вы конечно не сомнѣваетесь въ моей любви и уваженіи (вы ужъ знаете, я могу наврать, если захочу) — черкните мнѣ нѣсколько словъ на вашей книгѣ». — «Хорошо», говоритъ. Уходитъ въ сосѣднюю комнату. Садится.

Пять минутъ, восемь минутъ. Заглядываю. Сидитъ — думаетъ. А у меня пари и оладьи. «Александръ Александровичъ, вы что-нибудь, лишь бы подпись».

Что же вы думаете — семнадцать минутъ думалъ!

Получилъ у него книжку и бѣгомъ домой. Пари выигралъ. Закусили, выпили. Наконецъ, заглянули, что было написано. — Знаете, что тамъ было:

«Владимиру Маяковскому, о которомъ я много думаю. Александръ Блокъ».

И это нужно было высиживать семнадцать минутъ? Ужасно! То ли дѣло я:

Попросилъ у меня поэтъ Кусиковъ мою книгу съ надписью. Пожалуйста! Я немедленно взялъ «Все, сочиненное Владимиромъ Маяковскимъ» и тутъ же написалъ:

«Много есть на свѣтѣ большихъ вкусовъ и маленькихъ вкусиковъ.
Кому нравлюсь я, а кому Кусиковъ.
Владимиръ Маяковскій».

И эпизодъ небезынтересъ и разсказъ характеренъ. Маяковскій по-маяковски.

Неприличное употребленіе, которое предоставилъ своему перу Маяковскій, общеизвѣстно. Но въ одномъ отношеніи билъ рекорды отнюдь не онъ.

Тов. Эйзенштейну, другу парижской Лиги защиты правъ человѣка, принадлежитъ въ совѣтскихъ кругахъ почетная извѣстность дѣланія карьеры наиболѣе гнуснымъ способомъ, какой встрѣчался въ совѣтской практикѣ.

Въ совѣтской Россіи я былъ близко знакомъ съ группой невѣжественныхъ наглецовъ, называвшихся «красными профессорами» и призванныхъ вконецъ сокрушить гнилые устои буржуазной науки.

Я не разъ говорилъ этимъ юнымъ и откровеннымъ подлецамъ по призванію:

— Вѣдь я же вижу, что ты вовсе не потому такъ занимаешься философскимъ споромъ Деборина и Аксельродъ, что тебя интересуютъ преимущества діалектики надъ «механистическимъ міровоззрѣніемъ».

Ты выбираешь, на какую лошадь поставить, и тебя гораздо больше интересуетъ солидность конюшни, чѣмъ тезисы и антитезисы. Вотъ тебѣ хорошій совѣтъ: напиши теоретическое изслѣдованіе о сталинизмѣ. Во-первыхъ, хотѣлъ бы я, чтобы мнѣ указали тотъ Госиздатъ, который откажется издать твою книгу, а во вторыхъ держу пари, что черезъ годъ ты будешь членомъ ЦК.

Такъ вотъ самое замѣчательное, что какъ ни пали морально люди въ совѣтской Россіи, какъ ни отвыкли партійные чиновники отъ другихъ инструментовъ для передвиженія, кромѣ собственнаго брюха, никто до этакой низости — до сталинизма — не спускался. Даже Емельянъ Ярославскій — «внутренно деморализованный субъектъ» — по мягкому опредѣленію Троцкаго, не сталъ привычнымъ размашистымъ жестомъ на четвереньки и не обогатилъ теорію коммунистической революціи еще однимъ шедевромъ, котораго такъ настойчиво жаждетъ великій вождь мірового пролетаріата — великолѣпный товарищъ Сталинъ.

Но въ концѣ концовъ, все же, такой человѣкъ нашелся. Это былъ товарищъ Эйзенштейнъ. Началъ онъ съ «театра пролетарской культуры». Тамъ исполнялись стихи его собственной продукціи. Я ихъ слышалъ. Содержаніе ихъ было разнообразно.

Какъ извѣстно, акад. Павловъ доказалъ, что при правильной постановкѣ дѣла, собака на всякое внѣшнее раздраженіе можетъ реагировать истеченіемъ слюны. Совершенно независимо отъ академика Павлова, аналогичный опытъ агитпропъ ЦК продѣлалъ съ товарищемъ Эйзенштейномъ и, надо сказать, съ блестящимъ успѣхомъ.

Телеграмма изъ Индіи. Въ агитпропѣ ЦК помаваетъ пальцемъ, и товарищъ Эйзенштейнъ сочиняетъ:

«Подъ лапой лорда Керзона
Вся Индія истерзана».

Телеграмма изъ Парижа насчетъ эмиграціи, ЦК, палецъ — и товарищъ Эйзенштейнъ испускаетъ слюну (прошу прощенія — привожу какъ есть, я не Викторъ Башъ, [1] и за талантъ товарища Эйзенштейна не отвѣтственъ):

«Парижъ на Сенѣ
И мы на Сенѣ.
Въ Пуанкаре намъ
Одно спасенье.
Мы были люди
А стали швали,
Когда намъ зубы
Повышибали».

Наконецъ просто требуется посрамить религію. И товарищъ Эйзенштейнъ сочиняетъ и заставляетъ своихъ артистовъ распѣвать на мотивъ «Ала Верды»:

«Іуда коммерсантъ хорошій:
Продалъ Христа, купилъ калоши».

Сказать правду, отъ такихъ антирелигіозныхъ произведеній тошнило даже коммунистовъ.

Но съ послѣдовательностью, заслуживающей всяческаго поощренія, товарищъ Эйзенштейнъ свое преклоненіе передъ коммерческими талантами Іуды проявилъ на болѣе широкомъ поприщѣ.

Одному Богу извѣстно, какъ онъ сталъ кино-режиссеромъ. Но первая же его картина «Броненосецъ Потемкинъ» при совершенно незамѣтныхъ художественныхъ достоинствахъ обнаружила такой густой революціонный духъ, что стало ясно: товарищъ Эйзенштейнъ — коммерсантъ «не менѣе хорошій».

Отчетливо помню, какъ выйдя изъ кино послѣ просмотра «Броненосца Потемкина», я встрѣтился съ Рудзутакомъ, который тоже смотрѣлъ эту картину. Тов. Рудзутакъ — какъ извѣстно, замѣститель предсѣдателя совнаркома, членъ политбюро и прочая и прочая, однимъ словомъ олимпіецъ.

— Ну какъ картина? — спросилъ онъ у меня. — Понравилась вамъ?

— По-моему картина скверная, — говорю я. — Второсортная агитка, и въ художественномъ отношеніи мелконькая.

— Да, — говоритъ олимпіецъ, — но это первый настоящій революціонный фильмъ.

Попалъ тов. Эйзенштейнъ въ точку. Отсюда до заграничной командировки для посрамленія «Ротонды» и «Купола» — одинъ шагъ.

Но «Ротонды» ему мало. Тов. Эйзенштейнъ рѣшилъ побить рекорды. И побилъ — «Генеральной Линіей».

Это интересный фильмъ. Машины тамъ сознательно вращаются на благо соціалистическаго отечества, коровки сознательно приносятъ молоко, а вся страна вообще процвѣтаетъ и изо всѣхъ силъ благоденствуетъ. А такъ какъ фильмъ нѣмой, то такъ и хочется, глядя на него, сказать словами Шевченки:

— «На всихь языкахъ всэ мовчыть, бо благоденствуе»…

Нo главное, въ картинѣ совершенно ясно показано, что вся эта дѣятельность коровокъ и шестеренокъ является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ титанической воли геніальнаго вождя міровой революціи — товарища Сталина. Если свѣтлый геній и созданная имъ «генеральная линія партіи» оплодотворяютъ цвѣтущую и радостную страну, талантливо показанную тов. Эйзенштейномъ въ видѣ блестящаго, но скромнаго отраженія огромной фигуры мірового вождя.

Этотъ не застрѣлится, не бойтесь.

Да и чего, собственно, стрѣляться? Всякіе командировочныя въ Парижъ получаются съ феерической быстротой, Лазики, Ройтшванецы въ «Ротондѣ» и въ «Лигахъ Правъ» восторженно смотрятъ въ ротъ (цѣной пустяшнаго аперитива) и вообще все прекрасно.

А между тѣмъ, послѣднее мое воспоминаніе о товарищѣ Маяковскомъ связано какъ разъ съ тяжелой сценой, которая разыгралась на почвѣ этого стремленія въ гніющій Парижъ и разлагающуюся «Ротонду».

Это было лѣтомъ 1927 года. Измышляя способы покинуть совѣтскій рай, я въ числѣ другихъ попытокъ организовалъ экскурсію въ Германію молодыхъ, но многообѣщающихъ прохвостовъ изъ института красной профессуры. Молодые и многообѣщающіе хотѣли пріодѣться и поразлагаться на гнусномъ капиталистическомъ Западѣ. Я хотѣлъ укромно отрясти прахъ соціалистической родины отъ ногъ своихъ. ГПУ не хотѣло ѣсть свой хлѣбъ даромъ и экскурсію не пустило. Но когда я велъ еще объ этомъ переговоры въ ВОКС-Ѣ (всесоюзное общество культурной связи съ Западомъ), съ рыхлой и невыразительной Ольгой Давыдовной Каменевой, вдовой своего «хронически воспаленнаго брата» и сестрой своего цѣломудреннаго мужа, тутъ же въ ВОКС-Ѣ гремѣлъ и ревѣлъ Маяковскій. Заграницу, на очередную подкормку, его выпускали, но просимыхъ полторы тысячи рублей не давали. Поэтъ доказывалъ, что деньги эти для поѣздки, для міровой революціи и для всякихъ другихъ надобностей необходимы, и такъ какъ онъ пользовалъ выраженія, ходовыя въ совѣтской литературѣ, то видавшія виды воксовскія барышни сидѣли красныя какъ кумачъ. Стекла дребезжали, поэтъ обогащалъ родной языкъ недурно задуманными оборотами, и я сочувствовалъ горько обиженному поэту:

«На «Ротонду» даже не даютъ, негодяи!» Дальше, очевидно, пошло хуже. И кончилось совсѣмъ плохо.

Одна только надежда: хоть и уходятъ отъ этой красивой коммунистической жизни несознательные мелко-буржуазные попутчики, но сверкающій талантъ товарища Эйзенштейна по всѣмъ признакамъ такимъ путемъ насъ не покинетъ.

Смотрите, господинъ Викторъ Башъ, берегите подлинные таланты. Русскій народъ не забудетъ вашей заботливости.

Б. Бажановъ.
Возрожденіе, №1792, 29 апрѣля 1930.

[1] Виктор Башъ — лѣвый французскій политикъ, одно время — глава Лиги защиты правъ человѣка.

Visits: 15

Л. Л. Чествованіе В. Ф. Ходасевича

Въ четвергъ «Возрожденіе» чествовало ближайшаго своего сотрудника Владислава Ходасевича по поводу 25-лѣтія его литературной дѣятельности.

Въ ресторанѣ «Мезонеттъ» на улицѣ Вивьенъ состоялся обѣдъ. Вокругъ юбиляра и его супруги H. Н. Берберовой собрались Ю. Ф. Семеновъ, А. О. Гукасовъ, В. К. Абданкъ-Коссовскій, гр. П. А. Бобринской, B. В. Вейдле, И. В. Воиловъ, С. Г. Долинскій, Б. К. Зайцевъ, В. А. Злобинъ, А. И. Купринъ, В. М. Левитскій, И. С. Лукашъ, Л. Д. Любимовъ, С. К. Маковскій, В. И. Поль, Е. В. Ратнеръ, Н. Я. Рощинъ, П. Я. Рыссъ, гр. А. А. Салтыковъ, А. Ф. Степановъ, Н. А. Тэффи и А. А. Яблоновскій.

Ю. Ф. Семеновъ въ привѣтственномъ словѣ юбиляру указалъ на традиціонализмъ и храненіе въ чистотѣ духовной преемственности въ творчествѣ Владислава Ходасевича, которое этимъ самымъ созвучно національному направленію газеты.

С. К. Маковскій говорилъ о значеніи русской поэзіи въ эмиграціи и о Ходасевичѣ-поэтѣ, выразителѣ ея духовныхъ чаяній. «Пройдутъ года, — сказалъ онъ, — и что не забудется изъ нашей злободневности, даже самой жгучей? Но стихи Ходасевича, ихъ звукъ вдохновенный останется въ вѣкахъ, вмѣстѣ со всѣмъ, что есть вдохновеннаго въ искусствѣ нашихъ трагическихъ дней, какъ истинная память о насъ въ сердцахъ потомковъ».

А. И. Купринъ разсказалъ прелестную сказку о шкатулкѣ розоваго дерева, окованной въ серебро, о поэзіи и реализмѣ, о томъ, что ключъ прекраснаго хранить поэтъ, только онъ и откроетъ шкатулку.

Гр. П. А. Бобринской, напомнивъ объ этапахъ, пройденныхъ русской поэзіей, говорилъ о значеніи въ ней творчества Ходасевича, о жестокой правдѣ его стиховъ, прозвучавшихъ во мракѣ совѣтской ночи, о неповторимости этой поэзіи, сочетающей погруженность въ матерію съ необычайными взлетами и восхищеніями.

B. В. Вейдле говорилъ о пушкиніанствѣ Ходасевича — обновителя и тѣмъ самымъ продолжателя россійскаго поэтическаго преемства.

П. Я. Рыссъ указалъ, что Ходасевичъ, не будучи ни въ какой мѣрѣ политикомъ, въ то же время въ своей «литературной политикѣ» пріумноженія художественныхъ богатствъ націи можетъ служить примѣромъ и для политика.

Въ теплыхъ словахъ юбиляръ благодарилъ собравшихся, особо подчеркнувъ, что въ «Возрожденіи» онъ нашелъ драгоцѣннѣйшую для писателя свободу, свободу независимаго высказыванія.

Л. Л.
Возрожденіе, №1734, 2 марта 1930.

Visits: 21

Безъязычие

Мы закончили разговор о пошлости на том, что предоставленный самому себе ум ленив и всегда выбирает кратчайшие пути; в области языка эти «кратчайшие пути» ведут к безъязычию — темноте выражения при простоте содержания. Рассмотрим это безъязычие подробнее.

I

Порча языка, производимая полуобразованностью, подчиняется определенным законам, отчасти как общественное явление, отчасти как особое наречие внутри общерусского языка.

О безъязычии как общественном явлении надо сказать следующее. Полуобразованный не просто говорит плохо. Он говорит так, как, по его мнению, должен говорить человек просвещенный. Искажая свою речь, он хочет  стать выше места, которое в действительности занимает. Это черты выскочки, nouveau riche. Цель культурного человека — ясность и сила речи; цель нуво-риша в области культуры — произвести впечатление. Предмет речи ему менее важен, чем впечатление «учености», какое эта речь произведет.

В качестве сознательной порчи языка, безъязыкость подчиняется законам скорее психологическим. У полуобразованного есть два желания: выглядеть ученее, чем он есть, и сберегать умственные усилия, пользуясь готовыми схемами там, где человек культуры выбирает верное слово. Вырабатывается речь, пестрящая плохо понятыми иноязычными словами, на каждом шагу нарушающая принятые в русском языке правила соединения слов. «Надменные слова с иностранным, туманным значением», как говорил Зощенко, — ее основа. Любому, самому бессодержательному высказыванию они будто бы придают весомость. А так как точное значение заимствованных слов непонятно самим говорящим, каждое такое слово заменяет целое гнездо коренных русских, различающихся оттенками смысла, и таким образом убивает эти слова, а вместе с ними привычку к точному словоупотреблению.

II

Это наречие было когда-то названо «канцеляритом». Не канцелярии, однако, виновны в его появлении. Канцелярский язык старой России был вполне национален, т. е. полнокровен, если не говорить о «викториях» и «ретирадах» Петра Великого. Однако перелом, вызванный Великой войной, разрушил все готовые формы, в том числе и формы литературные. Пришел, как говорит П. Муратов, «военный писарь». [1]

Сам по себе «писарь» не был противокультурным явлением. Но приход его совпал с разрушением всех накопленных культурных форм. Настало время бесстилия, чуждое всякому личному своеобразию в слове.

Что такое стиль? Выработанная непохожесть, иногда — приобретенная, т. е. заимствованная. За всяким стилем, даже и заимствованным, стоит личность или целая вереница личностей. Противоположность стиля — безличие, серость, уподобление не выдающемуся, но посредственному. Эпоху разрыва преемственности поражает бесстилие, коллективная принуждающая серость. Развитие слова в такое время направляется не вверх, а вниз; не к плодотворной сложности, а к бедной простоте. Всякой непохожести это время враждебно. Дальнее следствие этого принудительного единообразия — больное любопытство ко всякому отклонению независимо от его культурной ценности, к господству помойки в конечном счете (судьба русской культуры после падения социализма).  «Стиль трудноотделим от содержания», говорит В. Буркерт. Бесстильные времена обязаны быть бессодержательными.

Кстати, любопытен вопрос: каким образом богатое и сложное прокладывает себе путь к сердцу? Почему и для кого оно обаятельно — и кто не чувствует его зова? В области культуры, казалось бы, любовь к богатству естественнее, чем любовь к бедности — тем более, что здесь богатство и бедность зависят исключительно от нас самих. Однако же нет: богатство мысли и способов ее выражения — обаятельны не для всех. Думаю, одна из важнейших причин — в том, что в сложном выражении, неотделимом от богатства содержания, ум чувствует ключи к собственным внутренним тайнам; сложно-прекрасное питательно для самопознания. Без чувства внутренней тайны, без недоумения перед ней — нет и внимания к сложному; к стилю и неотделимой от него мысли. Упрощенное образование, сведенное к приобретению умений без мыслей, угашает в человеке чувство тайны (и неразрывное с ним чувство общности с прошлым — этой вечно живой и вечно притягательной тайной)… Раз «я» не загадочно, нет и любопытства к себе. Всё любопытство направляется вовне, на технику изготовления и изменения вещей.

Формообразующее начало, тяга к высшему и более сложному, аристократическая в конечном счете — отлетает от человека. Угасает и творчество, т. к. всё истинно творческое — лично, сложно-неповторимо. Личность, ее творчество, сам язык — всё делается служебно-второстепенным, подчиняясь утилитарным соображениям.

Но вернемся к приходу «военного писаря» и революции, которая дала ему власть.

Эта революция требовала свободы только для того, чтобы ее отнять. Цель социализма ни в коем случае не «свобода», но «разумное устройство жизни». А поскольку разумные правила суть единственно верные (предполагать наличие двух истин об одном предмете неразумно), следует желать им беспрекословного исполнения. Беспрекословное исполнение достигается только насилием.

В области языка русская революция и начала с грубого насилия (реформа правописания, проведенная назло грамотным и без их согласия), а продолжила попытками внести жесткие правила в области, в которых прежде авторская воля была законом. Некогда спорили о лицах Троицы, теперь стали спорить о «единственно верном» правиле постановки запятых.  Возникла целая догматическая литература, посвященная тонкостям письменной речи. И нельзя сказать, чтоб язык русской прозы тем временем восходил от ступени к ступени. Совсем напротив. Русские авторы писали всё проще и проще… Литература вышла из области торжествующей сложности, т. е. кипящего избытка возможностей. Правда, переход к «почесыванию пяток» читателю произошел позже. Назначение «социалистической» литературы было только служебное, не оглупляюще-развлекательное.

III

«Старый мир», в сравнении с новым, отличал несомненный избыток свободы, и в частности — свободы мнений. «Одна истина об одном предмете» — так верили и тогда, но ценности свои старый мир получал из двух источников: от религии и от науки, которые почти о всяком предмете мыслили разно, так что  ум с детства привыкал к существованию двух параллельных рядов истин об одних и тех же вещах.

В культуре, к которой мы принадлежим, признавать несколько истин об одном предмете — значит сознаться в двоедушии или, по меньшей мере, чрезмерной нравственной гибкости. Христианство все вопросы делает вопросами нравственными… Любопытно, кстати, что прямой наследник христианства — левое мировоззрение наших дней — проповедует «терпимость», у которой в мире «единой истины» просто нет оснований. Терпимость — языческая добродетель. Социализму она ничуть не свойственна. Он требует сегодня терпимости из тех же соображений, из каких требовал неограниченной политической свободы накануне конца Старого мира. Свобода развязывает руки. Однако мы уклонились от нашего предмета.

Споры о запятых, ставшие возможными после того, как пышное, многообразное здание словесной культуры было перестроено в казарму, были данью той же «единой истине», о которой пеклось некогда христианство, а затем — враг его и наследник, социализм.

Богатство письменной и устной речи подразумевает ее многослойность, разные правила для разных людей и условий. Как отмечает современный биограф Розанова, Василий Васильевич «цѣловать» или «цаловать» писал по желанию. И все покои литературного здания, от сочинений «первого поэта» и до лубка, в Старом мире различались подбором слов и даже правописанием. Что прилично лубку, то не годится поэту, но вспомнить о лубке может и поэт.

Нет «единственно верного» правописания — есть общая основа, совокупность возможностей, на которой и из которой можно построить как дворец, так и сарай. Революция выбрала сарай.  Единственное условие: границы этой общей основы должны быть очерчены не по простейшему, но по наиболее сложному употреблению. Как я уже говорил, никто не мыслит сложнее, нежели выражает.

Кстати говоря: если применительно к языку нет «единой истины», но только незыблемое основание и многоярусная постройка на нем, где верхний уровень, говоря условно — Пушкин и «ѣ», а на сколько-то ярусов ниже — «лубок», то пожалуй, нынешний интернет есть «лубок» в новых условиях, и требования к нему соответственные. От лубка мы не ждем ни формы, ни мыслей.

То, что считается «современной культурой», есть только нижний, простонародный слой некоей возможной культуры, тот самый лубок. «Общенародность» этой лубочной культуры только кажущаяся; просто, по естественному закону, ценителей лубка неизмеримо больше, нежели ценителей Пушкина. В «нормальных» условиях наравне с первыми (точнее, на вышележащих культурных ярусах) существуют и вторые. Их мало, но они определяют культурный облик своей эпохи. «Котъ казанской, а умъ астраханской,  а разумъ сибирской, славно жилъ, слатко елъ» — это в истории умственного развития не остается, хотя собирает наибольшее число поклонников.

Не проповедую ли я произвол под видом защиты авторской воли? Если нет «единой истины», единого всепригодного правила — не всё ли дозволено? А если «всё дозволено», то о каких порче или улучшении языка можно говорить? Таково обычное возражение людей, вышедших за ограду «единственно верного мировоззрения», как в большом, так и в малом.

На это можно ответить так. Внутренние законы языка, его любовь к плодотворному усложнению и росту не зависят ни от чьего «дозволения». Тем же самым внутренним законам подчиняется здоровая личность: развитие для нее естественно.

Что мы понимаем под «развитием» (при условии свободы от этических оценок, т. е. исключения таких определений как «стремление к добру» etc.)? Рост и усложнение средств выражения (измеряемых сложностью могущих быть выраженными мыслей) при условии верности внутренним законам языка, будь то правила сочетания слов или благозвучность. Скажем сразу, что развитие языка не исключает заимствований, однако всякое заимствование должно пройти испытание живой речью, иногда — переменить облик или соединиться с незаемными частями слова, самая же распространенная его судьба — быть отброшенным и забытым. Не так важно заимствовать, как переварить и усвоить заимствованное. Проглоченные, но не усвоенные заимствования только загромождают речь и затемняют мысль.

Что темно по выражению и бедно по мысли, то не ведет вперед и вверх, говорим ли мы о человеке или о книге.

IV

Отсутствие внимания и интереса к слову каким-то внутренним, тайным образом связано с отсутствием внимания и интереса к человеку. Безъязыкая эпоха — эпоха загнанной в бескачественность души. А ведь мы понимаем вещи ровно настолько, насколько можем их выразить… хуже того: мы становимся тем, что мы можем выразить. Не сложнее, не лучше, не выше.

Конечно, пристальное внимание к слову и книге — черта у нас, европейцев, христианская, то есть греко-языческая в христианском преломлении. Для эллинства личность есть слово, по меньшей мере в той части, какая взаимодействует с обществом и богами. «Я есмь то, что я способен о себе выразить, и еще кое-что тайное, мне самому неизвестное». Власть христианства, наследника и могильщика эллинства, была — власть слова, причем как в высоком смысле (власть поэзии), так и в низшем (власть риторики). В этом последнем отношении оно дитя эпохи, когда уже не было философов, но только риторы…

Христианство начинало воспитание личности с пробуждения чуткости к «внутреннему себе» и с поиска слов для его выражения. Каждодневная школа молитвы, с готовыми глубокими и богатыми образцами, давала слова для выражения тонких оттенков внутренней жизни. Молитвослов есть настольный психолог — и в то же время поэт. Сказав это, скажем и то, что воспитание одним только молитвословом — негодное воспитание. Чтобы увидеть красоту и глубину христианских молитв, надо смотреть на них светским, то есть языческим взглядом.

Тут мы возвращаемся к уже не раз сказанному: мощь и глубина Старого мира, то есть Европы (и нераздельной от нее России) XIX века — от его многоосновности, от того, что «молитвослов» соседствовал с светской книгой. Библия, по счастью, не была единственной книгой века. Была — словарем душевной жизни для всякого, кто начинал к ней пробуждаться.

А сейчас… Сейчас мы видим, что «освобождение» человека от излишне сложных способов выражения мыслей освобождает не мысли, а от мыслей. Культура — противоположность умственной лени. «Наука» в прикладном, газетном значении, то есть «техника», лени никоим образом не противоположна, т. к. стремится к сбережению усилий, к простоте — когда нужна новая сложность.

Эта сложность потребует новой многоосновной культуры — с различными, независимыми, равновеликими источниками истин. Трудность в том, что такие источники нельзя «создать», можно только унаследовать, ведь всё хорошее получают по наследству — никогда не заимствуют.

Удастся ли нам восстановить нить уничтоженной преемственности?

Тогда мы еще увидим богатый и сложный язык, одновременно отражающий и создающий богатую и сложную личность.

Тимофей Шерудило


[1] «Психологической родиной большевизма была административно-хозяйственная часть войны, тотъ военный распорядокъ, который подчинилъ управленію и руководству безчисленныхъ іерархически зависящихъ другъ отъ друга военныхъ канцелярій десятки милліоновъ людей. Настоящая альма матеръ большевизма, подлинная его академія, это даже не крупный какой-либо штабъ, но безконечная полковая, батарейная или ротная канцелярія.

Полуинтеллигентный военный писарь явился намъ недаромъ въ 1918 году первымъ вѣстникомъ большевизма, да, кажется. такъ и остался со всей своей ушибленной, уязвленной и ущемленной «внутренностью», какъ бы сказать, «вѣчнымъ типомъ» совѣтскаго государственнаго дѣятеля…

Было бы интересно сдѣлать статистическій этюдъ о числѣ современныхъ совѣтскихъ дѣятелей, появившихся впервые въ пресловутыхъ полковыхъ и тому подобныхъ комитетахъ. Думается, что велико число людей, почувствовавшихъ тогда впервые свое «государственное призваніе». Тогда они начали говорить, писать, жестикулировать, дѣйствовать, и стиль этого разговора, — этихъ писаній, этихъ жестикуляцій и вообще этого дѣйствованія, — такъ и остался безъ особыхъ перемѣнъ и до сего дня. Вотъ почему въ совѣтскомъ быту такъ живъ до сего дня военный тыловой жаргонъ, вотъ почему не только пишетъ, не только говоритъ, но и думаетъ совѣтская Россія такимъ суконнымъ приказнымъ языкомъ».

Visits: 92

Кн. Александръ Волконскій. Имя и язык. Слово предсѣдателя собранія въ «День Русскаго Просвѣщенія», 1926 г. 1)

Открывая настоящее собраніе, я не стану говорить о значеніи повсемѣстнаго празднованія сегодняшняго дня: это сдѣлаетъ слѣдующій ораторъ. Мнѣ же позвольте въ этотъ радостный день остановиться на одномъ нерадостномъ, тревожномъ явленіи зарубежной жизни.

Тяжелое бѣженское положеніе и одно свойство, къ сожалѣнію, нерѣдко встрѣчающееся въ русскомъ человѣкѣ, — свойство недостаточно сознавать свою народность, недостаточно чувствовать, ощущать и проявлять свою «русскость», — эти двѣ причины породили уже печальныя послѣдствія: уже есть русскіе люди, отъ русскаго имени отказавшіеся, уже есть русскія дѣти, по-русски не говорящія.

Грустно, печально и непочтенно… и мнѣ хочется высказать нѣсколько мыслей о значеніи имени и языка въ жизни народа, о значеніи этихъ понятій для самаго бытія народнаго.


Имя народа — это выраженіе его личности, это лицо его. Можно ли представить себѣ юридическое лицо безъ имени? Такъ и народа безъ имени быть не можетъ. Населеніе, не создавшее себѣ объединяющаго имени, еще не народъ; и обратно, народъ, имя котораго тускнѣетъ, вымираетъ, — рискуетъ перестать быть народомъ. Безъ имени нѣть права на обособленное существованіе среди другихъ народовъ. Поистинѣ, въ имени скрыта какая-то мистическая, творческая сила. Требуется большая бережность, большая точность въ примѣненіи имени народа. 2)

Враги это понимаютъ и стремятся уничтожить наше имя, отколоть отъ русскаго единства составныя его части, придавъ имъ искусственныя, новыя имена или возводя племенное и географическое названіе въ значеніе имени самостоятельнаго народа. Если бы мы поддались этому натиску, размочалили русское имя на имена великороссовъ, бѣлоруссовъ, сибиряковъ, малороссовъ, украинцевъ да костромичей, то исчезло бы имя русское, исчезло бы русское единство.

И другая есть опасность, уже не для единства народнаго, а единства государственнаго: она лежитъ въ забвеніи естественныхъ правъ племенъ и народовъ не русскаго корня, входившихъ въ составъ Россійской Имперіи. Понятіе имперіи шире и выше понятія народа. Закатъ имперіи начался у насъ, когда началъ входить въ силу лозунгъ: «Россія для русскихъ». То былъ лозунгъ безнравственный для страны, гдѣ треть населенія была не русской крови, гдѣ треть арміи проливала за Россію не рускую кровь. Это надо помнить, думая о возрожденіи нашего отечества, ибо и въ преуменьшенныхъ предѣлахъ своихъ, оно все же обниметъ разноплеменное населеніе. Самое горделивое чувство русскаго человѣка должно удовлетвориться сознаніемъ главенствующей роли русской народности въ государствѣ и тѣмъ, что ея русскимъ именемъ окрещено общее цѣлому сонму народовъ отечество.

Государственная мысль должна пролагать свой путь гдѣ-то посрединѣ обѣихъ крайностей. Немолчный, буйный голосъ крови долженъ — съ обѣихъ сторонъ — подчиняться требованіямъ разума и нравственнаго начала. Не перестанемъ, конечно, любить свою ближайшую, милую родину, будь она на берегахъ Невы, Днѣпра, Амура или Тихаго Дона, на высотахъ Алтая или въ лѣсахъ Подоліи, но превыше всѣхъ этихъ именъ будемъ нести въ своемъ сознаніи, въ нашемъ сердцѣ и въ молитвахъ нашихъ — всѣхъ насъ объединяющее имя Россіи. Неумно (да и грѣшно) оскорблять мѣстные патріотизмы: краелюбіе въ государственной жизни тоже положительная сила, лишь бы надъ нимъ главенствовало сознаніе патріотизма отечественнаго. Сочетаніе этихъ двухъ патріотизмовъ, — нѣжности къ родинѣ и долга предъ отечествомъ, — можетъ быть разнообразно: одни всю жизнь свою живутъ интересами «своей колокольни» и только въ тяжелые или особенно славные въ жизни отечества дни загораются его идеалами; у другихъ — мѣстныя струны едва лишь звучать, заглушенныя общимъ созвучіемъ… и когда одинъ итальянецъ спросилъ меня, малороссъ ли я или великороссъ, я засмѣялся и сказалъ, что право не знаю: вся безмѣрная Россія — отъ Камчатки до Бѣлостока (гдѣ грань польскому народу), отъ Соловокъ до Севастополя— мнѣ одинаково близка, дорога, — и дорого мнѣ имя Россіи, — единой и многогранной.

И гдѣ бы ни пришлось, — въ школѣ, въ обществѣ, въ печати ли, — мы предъ чужеземцами будемъ неизмѣнно провозглашать всѣхъ насъ объединяющее имя Россіи и называть себя прежде всего людьми русскими.


Предки наши мудро обозначали понятія народа и его рѣчи тѣмъ же самымъ словомъ, ибо, если имя есть лицо народа, то языкъ его есть душа его и то твореніе его, которымъ онъ отличается отъ всѣхъ иныхъ народовъ. Вся жизнь народа, весь обликъ ею могутъ за тысячелѣтіе измѣниться до неузнаваемости: языческая темнота можетъ быть прогнана свѣтомъ христіанства, монархическій укладъ смѣниться народоправствомъ, можетъ народъ отпасть отъ вселенскаго единства, породить и вскормить у себя протестантство, — но если въ странѣ звучитъ все та же рѣчь, это все тотъ же самый народъ. Въ языкѣ жизнь народа, и покуда живетъ языкъ его, живъ и онъ самъ, въ какомъ бы угнетенномъ положеніи ни держала его судьба, ибо въ этомъ случаѣ (а онъ же и нашъ случай) сохраненіе языка есть залогъ возрожденія народа.

И на эту великую силу, на дивный языкъ нашъ, «языкъ-исполинъ», по выраженію Гоголя, тоже ополчились враги: его изгоняютъ изъ окраинныхъ государствъ, его сознательно уродуетъ засѣвшій въ Кремлѣ ненавистникъ Россіи, его преслѣдуютъ поляки, чехи и венгры въ издревле русской Восточной Галиціи и въ Карпатской Руси, его искусственно вытравливаютъ изъ Кіевщины и изъ Новороссіи… Такъ защитимъ же его мы, свободные русскіе, станемъ беречь наше великое наслѣдіе, блюсти и холить чистую русскую рѣчь, не будемъ засорять ее плевелами ненужныхъ чужеродныхъ словъ, не будемъ поддаваться современному ея опошленію. А для этого чаще и чаще станемъ окунаться въ чистыя и цѣлительныя воды пушкинской рѣчи, будемъ читать и перечитывать другихъ — подъ великой сѣнью Пушкина творившихъ — кудесниковъ русскаго слова; будемъ непрестанно помнить о великомъ значеніи нашего языка для сохраненія и возрожденія страждущей Русской Земли.

А. В.

1) Не безъ нѣкоторой опаски выношу я эти простыя мысли, высказанныя въ скромныхъ стѣнахъ Русскаго Собранія въ Римѣ, въ болѣе широкую аудиторію. Но такія противогосударственныя явленія, какъ валуевскіе циркуляры, стѣснившіе печатное малороссійское слово, какъ травля почтенныхъ прибалтійскихъ нѣмцевъ въ годы войны, или — обратно — такіе болѣзненные извороты нашей интеллигентской мысли, какъ защита интересовъ любой народности, кромѣ своей, русской, — все это свидѣтельствуетъ, что правильный взглядъ на соотношеніе государственнаго цѣлаго и его частей (а равно этническаго цѣлаго и его частей) дается нелегко. О томъ же ярко свидѣтельствуетъ положеніе «меньшинствъ», вошедшихъ послѣ міровой войны въ составъ новыхъ государствъ. Поэтому, думается мнѣ, повторить лишній разъ эти простыя мысли нелишне, особенно имѣя въ виду юныхъ читателей, столь склонныхъ воспламеняться крайними теченіями, столь неохотно ищущихъ путь къ «золотой серединѣ». Его не найти безъ побѣды надъ своими страстями.

2) Это упускаютъ иногда изъ виду даже лица, борющіяся съ украинской теоріей, говоря подчасъ «русскій» въ противоположеніе «малороссу» и «украинцу». Такой ошибкой они играютъ въ руку своимъ противникамъ и низводятъ понятіе «русскій» до понятія «великороссъ». А вѣдъ къ этому и сводятся стремленія всѣхъ, работающихъ на расчлененіе Россіи. «Украинцу» можно противополагать только «великоросса» и «бѣлорусса», а «русскому» — лишь равносильныя этническія понятія: «нѣмца», «татарина», «грузина», «поляка».

Visits: 29

А. Ренниковъ. Блины

Каковы бы ни были событія, а жизнь идетъ своимъ чередомъ.

И вотъ, Веревкины пригласили меня на блины.

Комната у Веревкиныхъ хотя и небольшая, но очень уютная. Въ одномъ углу спальня, въ другомъ кабинетъ, въ третьемъ столовая, а въ четвертомъ кухня, ванная, предбанникъ, будуаръ Марьи Андреевны, передняя и погребъ для съѣстныхъ припасовъ.

Николай Ивановичъ, въ силу такого удобства квартиры, по-моему, даже слишкомъ изнѣжился. Мало движется, никогда не встаетъ съ кресла; и, когда ему нужно перейти изъ кабинета въ столовую или изъ столовой въ спальню, производитъ одно только небольшое усиліе: упирается ногами въ полъ, скользитъ вмѣстѣ съ кресломъ и сразу попадаетъ туда, куда нужно.

— Я немного запоздала, — сконфуженно встрѣтила меня Марья Андреевна, не подавая руки, которая была забрызгана тѣстомъ. — Дрожжи оказались неважными, опара долго стояла, а теперь вотъ довожу тѣсто до желанной густоты, какъ говорится въ руководствѣ.

— Ничего, Маничка, ничего, гость подождетъ, — весело успокаивалъ жену Николай Ивановичъ, подъѣхавъ къ кухнѣ своемъ креслѣ. — Садитесь, милый мой… Какъ живете? Кстати, у съ Маней сейчасъ происходитъ споръ: что значитъ желанная густота. Я утверждалъ, что желанная густота — это густота пріятная только для глазъ. Вотъ посмотрите, какъ по-вашему: желанное это тѣсто или не желанное?

Я наклонился надъ кастрюлей, въ которой распласталась загадочная бѣлая масса, понюхалъ, прищурился, наклонилъ ухо…

— По-моему, желанное, — твердо сказалъ я.

И это была сущая правда. Часы показывали два, а въ четыре мнѣ нужно бы обязательно ѣхать по дѣлу.


— Ну вотъ, приступимъ, — торжественно произнесъ, наконецъ, Николай Ивановичъ, вставая съ кресла и зажигая газъ. — Маня, клади сковородки. Тряпочку для смазыванія я беру самъ. Кастрюлю — сюда. Огонь — полный ходъ!

— Коля, отойди. Ты меня только собьешь!

— Я собью? Это мнѣ нравится. Миленькій, подержите-ка масло, — обратился хозяинъ ко мнѣ. — Вы держите, я буду макать, жена будетъ лить… Ну, начинаю. Разъ, два, три… Выливай!

Передо мною на плитѣ что-то сверкнуло, запрыгало. Вверхъ поднялся клубъ синяго дыма.

— Огонь — задній ходъ! — бодро скомандовалъ Николай Ивановичъ. — Масла побольше… Тѣста поменьше…
Первый блинъ комомъ!

Онъ протянулъ къ сковородѣ ножъ, сбросилъ на тарелку что то обгорѣлое, скорчившееся.

— Огонь полный ходъ! Перевернуть, когда появится желанная желтизна… Маня, осторожнѣе… Второй блинъ комомъ!

Онъ опять соскребъ со сковородки что-то скрюченное, похожее на опавшій осенній листъ, пренебрежительно сбросилъ въ сторону.

— Коля, отойди… Умоляю тебя!

— Маня, не спорь. Кто вчера изучалъ «Подарокъ молодымъ хозяйкамъ»? Я. А кто спрашивалъ Ксенію Васильевну? Я.

— Коля, горитъ!

— Вижу, что горитъ. Чего жъ ты кричишь? Третій блинъ комомъ!

Въ комнатѣ постепенно становилось мрачно и жутко. Покорно держа въ рукѣ кастрюлю съ растопленнымъ масломъ, я сначала сквозь синюю пелену кое-какъ различалъ фигуры хозяевъ, отплясывавшихъ у плиты какой-то мистическій танецъ. Мужъ присѣдалъ, наклонялся, отскакивалъ, размахивая обожженными пальцами; жена вздымала дрожащія руки, стонала, вертѣла звенящей кастрюлей… Но черезъ нѣсколько минутъ и эти силуэты потонули во мракѣ. Иногда появившаяся откуда-то матеріализованная рука нащупывала въ пространствѣ мое топленое масло. Грозныя вспышки огня охватывали сковородки, бившіяся на плитѣ съ шипящимъ ревомъ. И время отъ времени въ темнотѣ раздавался увѣренный голосъ Николая Ивановича:

— Седьмой блинъ комомъ! Восьмой!

И слышались изступленные выкрики Марьи Андреевны:

— Коля, довольно! Коля! Это ужасно!


Когда мы раскрыли окно, чтобы выпустить дымъ, я очень побаивался, какъ бы не примчалась пожарная команда и окончательно не испортила настроеніе Марьѣ Андреевнѣ.

Но, слава Богу, все обошлось мирно и тихо. Мы провѣтрили комнату, сѣли за столъ, закусили, выпили; вмѣсто блиновъ съѣли наскоро сваренныя макароны, которыя съ сыромъ, со сметаной и съ селедкой очень недурны, если не относиться къ нимъ съ предубѣжденіемъ.

Но что меня поразило, это способность лѣниваго и малоподвижнаго Николая Ивановича къ дикимъ проявленіямъ славянской души. Марья Андреевна, какъ и слѣдовало ожидать, сидѣла за столомъ молчаливая, грустная; на глазахъ ея я даже замѣтилъ нѣсколько разъ сверканіе слезинокъ. Но Николай Ивановичъ — тотъ не палъ духомъ. Все съѣлъ и выпилъ, что полагалось къ блинамъ, много говорилъ о шаткости и неопредѣленности кулинарныхъ рецептовъ. И когда я сталъ уговаривать его лечь спать и отдохнуть послѣ бурно проведеннаго дня, всѣ уговоры оказались напрасными.

— Кутить такъ кутить! — громко восклицалъ онъ, провожая меня къ остановкѣ автобуса. — Масленица одинъ только разъ въ годъ, дорогой мой! Если на масленицу не встряхнешься, то когда же? Эй, лихачъ! — радостно крикнулъ онъ, замахавъ шляпой шофферу автобуса. — Какой номеръ? АК? Все равно? Подавай! Живо!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1734, 2 марта 1930.

Visits: 22

Кн. А. Волконскій. Объ «охранителяхъ». (По поводу одной статьи г-жи Тэффи.)

Оно какъ будто дѣло безобидное, и даже хорошее, беречь родной языкъ; но и за это подчасъ достается. Вотъ въ «Возрожденіи» 1) появилась статья, очень не одобряющая тѣхъ, кто напоминаетъ, что «надо обращаться съ языкомъ осторожно, не портить, не искажать…» На эту статью полезно возразить: она содержитъ нѣсколько черезчуръ смѣлыхъ утвержденій, а главное, написана она лицомъ, мастерски владѣющимъ русскимъ языкомъ, подписана всѣмъ извѣстнымъ литературнымъ именемъ.

1.

Госпожа Тэффи начинаетъ съ примѣровъ того, какъ неправильно пристаютъ охранители языка со своими бездушными правилами къ людямъ, говорящимъ живой, цвѣтистой рѣчью.

«Какъ вы сказали? — спрашиваетъ измышленный ею охранитель, — какъ вы сказали? Надѣюсь, я ослышался! Вы сказали „я иду за виномъ”. Значить, вино идетъ впереди васъ, а вы за нимъ слѣдуете. Иначе бы вы сказали „я иду по вино”, какъ говорятъ — „я иду по воду” и какъ и слѣдуеть говорить».

Приведя еще другіе, столь же неправдоподобные примѣры, г-жа Тэффи восклицаетъ: «Давятъ, сушатъ, душатъ!»

Въ этомъ глумленіи надъ «охранителями» есть нѣкоторая доля правды. Она заключается въ томъ, что и въ «охраненіи», — какъ и во всемъ на свѣтѣ — можно переборщить и пересолить. Но нельзя же изъ-за того, что поваръ бросилъ въ кастрюлю лишнюю щепоть соли, отрицать и талантливость его, и необходимость солить, и все поварское искусство вообще.

Случаи пересола дѣйствительно бываютъ. Помню одинъ давнишній докладъ въ Петербургѣ. Докладчикъ возмущался выраженіемъ: «Моя прислуга больна, она порѣзала себѣ пальцы». Что это-де за новая повальная болѣзнь? Въ его барскомъ представленіи «прислуга» была понятіемъ собирательнымъ: она включала десятка два людей, отъ степеннаго дворецкаго до третьяго конюха на конюшнѣ. Но жизнь измѣнилась, число служащихъ все сокращалось и вотъ дошло до одной «кухарки со стиркой». Новыя условія жизни придали слову «прислуга» новое значеніе. Такъ и надо записать въ толковый словарь: «Прислуга: 1) совокупность служащихъ въ домѣ; 2) служанка». Согласенъ, что послѣднее выраженіе много предпочтительнѣе, но возмущаться примѣненіемъ слова «прислуга» во второмъ значеніи излишне: это новшество выросло естественно изъ новыхъ жизненныхъ условій и, хоть оно и пошловато, никакому закону русскаго языка не противорѣчитъ. Кто-то утверждалъ, что неправильно говорить «мы пріѣхали верхами» (а не «верхомъ»), на томъ основаніи, что смѣхотворно было бы сказать: «Мы пришли пѣшками». Тутъ ошибка не только въ томъ, что «верхами» вы найдете у Пушкина, у Толстого, у Достоевскаго, у Аксакова, у Даля; что найдете его у Наживина (хорошо знающаго простонародный говоръ); ошибка здѣсь основная: нельзя подходить къ языку съ такой же логической строгостью, какъ къ математическому понятію. Есть, конечно, прекрасныя явленія послѣдовательности, пронизывающія всю нашу рѣчь. Таково, напримѣръ, совпаденіе формы винительнаго и родительнаго падежа мужескаго рода лишь для «предметовъ одушевленныхъ», — совпаденіе, проведенное безсознательной народной грамматикой съ такой поразительной строгостью, что вы говорите: «Я вижу человѣка», «вижу духа», но должны сказать: «Я вижу трупъ» 2). Или вотъ этотъ удивительный, не знающій исключеній законъ, управляющій всѣмъ русскимъ глаголомъ: мгновенное превращеніе настоящаго времени несовершеннаго вида («дѣлаю, пью») въ видъ совершенный и во время будущее, подъ воздѣйствіемъ приставки («сдѣлаю, выпью») 3). Но обыкновенно область уподобленія (аналогіи) въ языкѣ ограничена. Десять глаголовъ будутъ во всемъ подобны, одиннадцатый въ какой-нибудь формѣ вдругъ выкинетъ неожиданное и забавное колѣно. «Пугать, пугнуть, пугаю, пугну»; «мигать, мигнуть, мигаю, мигну», — все то же; а вотъ «пужать» можно, а «мижать» — нельзя. Никакой логики вы не найдете въ томъ, что двойственное число (бытіе котораго, кстати будь сказано, русскія грамматики обыкновенно отрицаютъ) распространяется и на три, и на четыре предмета. Тѣмъ болѣе не найдете логики въ предложеніи: «Я купилъ два малыхъ (мн. ч.) стола (дв. ч.)»; оно родилось вполнѣ нелогичнымъ и вполнѣ безграмотнымъ путемъ изъ вполнѣ логичной и грамотной славянской формы «купилъ есмь два малая (дв. ч.) стола (дв. ч.)». Время подчасъ зло шутитъ надъ иными словами: славянскую «воню» (благоуханія духовнаго) превращаетъ въ русскую «вонь», «животъ»-жизнь — въ «животъ»-брюхо; слову «лишній» даетъ вторичное значеніе, почти обратное первоначальному; слову «объѣхать» — значеніе какъ разъ обратное. Скажите: «Я опоздалъ лишь на двѣ минуты», — мало кто угадаетъ въ этомъ «лишь» сравнительную степень отъ «лихо»; и ужъ, конечно, никто не возстановитъ того извилистаго пути мышленія, чувствъ, забвенія, катясь по которому это довольно-таки грозное слово оскудѣло, полиняло и превратилось въ безобидную и безцвѣтную частицу.

Эту склонность языка къ отступленію отъ нормы «очистители» должны всегда имѣть въ виду. А въ увлеченіи ее легко позабыть. Однажды я отправилъ въ редакцію статью, гдѣ въ перечисленіи ошибокъ теперешней рѣчи упомянулъ объ обычаѣ «закрывать», а не «затворять» двери. Но потомъ спохватился и послалъ вдогонку просьбу вычеркнуть эту строчку. Дѣйствительно, если вы сами въ глаголѣ «закрыть» осязаете еще «крышку», то лучше сдѣлаете, написавъ «затворить дверь» (какъ большей частью писали наши классики); но приставать по этому поводу къ другимъ не дѣло: для большинства происхожденіе этого слова забылось. Требовать такой мелочной чистоты, значило бы взаправду «давить» и «душить». Точно так же самъ я не пишу, что «деревня обнищала благодаря пожару», ибо чую еще въ этомъ предлогѣ и «благодарность» и глаголъ; языкъ же русскій, видимо, ихъ уже не ощущаетъ въ немъ, иначе не снабдилъ бы его дательнымъ падежомъ, вмѣсто винительнаго. Если бы я не спохватился, то приблизился бы до нѣкоторой степени къ карикатурнымъ охранителямъ госпожи Тэффи.

Симъ длиннымъ рядомъ примѣровъ я никакой Америки не открылъ. Но и г-жа Тэффи тоже Америки не открыла. Мы лишь сошлись съ ней въ признаніи довольно-таки старенькой прописной истины, что надо избѣгать крайностей. Въ частности, не надо въ языкѣ перетягивать логической струны. Однако отъ признанія этой истины до желанія сбросить съ себя тяжесть законовъ языка — цѣлая пропасть. Если же изгнать изъ языка логику, то исчезнутъ не только склоненіе и спряженіе, — исчезнетъ весь языкъ: вѣдь не даромъ же кретинъ способенъ только на нечленораздѣльное мычаніе. 4)

2.

«Огромная Россія, — продолжаетъ г-жа Тэффи, — сочетала сотни нарѣчій, тысячи акцентовъ. Каждая губернія, каждый уѣздъ окали, цокали, гакали по своему; всѣ участвовали въ созданіи живого языка; неправильность — вещь относительная: одесскій говоръ въ Одессѣ даже хорошъ, — онъ подъ стать суетливому южному біенію тамошней жизни. «Одергиваніе» можетъ лишь сушить, мертвить языкъ.

Не знаю, гдѣ г-жа Тэффи видѣла того «охранителя», который посягалъ на свободу нарѣчій. «Охранители» имѣютъ въ виду лишь культурные слои, людей «всероссійскаго» языка. Всякій, кто любить языкъ, знаетъ то особенное чувство, я бы сказалъ, умиленія, которое испытываешь, слушая, въ первые разы какой-либо мѣстный простонародный говоръ; что-то мило-наивное, дѣтское слышится въ немъ. Никакому «очистителю» не придетъ въ голову «одергивать» такого «мѣстнаго» человѣка; напротивъ, онъ станетъ не учить его, а у него учиться; станетъ вслушиваться въ его рѣчь, вникать и запоминать, чтобы при случаѣ внести перехваченныя жемчужины въ общую сокровищницу литературнаго языка. Пусть по волостямъ и проселкамъ звучатъ вольные говоры, руководимые лишь собственнымъ «неписаннымъ» закономъ. Но мало умиляться уѣздной рѣчью, надо еще сдѣлать такъ, чтобъ всѣ уѣзды другъ друга понимали; мало чувствовать уѣздную прелесть, надо еще сдѣлать такъ, чтобы связать всѣ уѣзды единымъ языкомъ въ единое цѣлое; надо создать могучее орудіе проведенія единой культуры во всѣ закоулки страны. А если такой языкъ нами уже унаслѣдованъ, если языкъ уже вышелъ на большую дорогу государственной жизни, то должно блюсти ясность, логичность его, держать его на культурномъ уровнѣ, отвѣчающемъ высотѣ его всенародныхъ и міровыхъ задачъ. Чѣмъ достигнуть этого, какъ не постоянной заботой о совершенствѣ литературнаго языка и живой рѣчи высшаго, образованнаго общественнаго слоя? И почему то, что въ другихъ странахъ составляетъ никѣмъ не оспариваемое проявленіе просвѣщеннаго отношенія къ языку, должно у насъ считаться косностью и подлежать издѣвательству?

Не вижу, какъ на дѣлѣ осуществить требованіе г-жи Тэффи «не одергивать». Вотъ съ нами живетъ няня; она орловская; она говоритъ: «У княжнѣ въ комнатѣ». Я къ этому привыкъ, для меня оно даже пріятно звучитъ. Но долженъ ли я своему племяннику объяснить, что окончаніе родительнаго падежа ы, а не ѣ, или не долженъ? «Думалъ, ли кто-нибудь, живя въ Россіи, правильно ли онъ говорить?» — спрашиваетъ г-жа Тэффи въ видѣ упрека… «охранителямъ». Думали, къ сожалѣнію, не многіе. Но все же были семьи, гдѣ родители за рѣчью дѣтей слѣдили, выполняя тѣмъ и родительскій долгъ, и долгъ передъ родиной. И языкъ въ этихъ семьяхъ отъ того не омертвѣлъ. Вопросъ мой, надо ли объяснить племяннику относительно окончанія родительнаго падежа, можно выразить иначе: «Считаетъ ли г-жа Тэффи, что грамматика нужна?» А если не нужна, то нуженъ ли въ Академіи Наукъ отдѣлъ Русской Словесности? Да и вся Академія — нужна ли она? Не ведетъ ли подобное преклоненіе предъ произволомъ личности въ общемъ дѣлѣ языка къ отрицанію всякой культуры? Ужъ не попала ли ненарокомъ въ чернильницу г-жи Тэффи капля тлетворныхъ евразійскихъ чернилъ?

Не новъ у насъ протестъ противъ «ненужныхъ стѣсненій» творчества. Еще полвѣка назадъ слыхали мы, что актеру нужна не школа, а «нутро»; что не бѣда, если на портретѣ подъ платьемъ не чувствуется костякъ или если пѣвецъ не владѣетъ голосовыми струнами… «Зато экспрессія-то какая!..», «Душа-то, душа! А?» Приходилось слышать, и не отъ глупыхъ людей, разсужденіе на тему о томъ, «Чего это у васъ тамъ въ академіи учатъ какимъ-то законамъ военнаго искусства? Суворовъ безъ всякихъ законовъ всегда билъ, а болванъ у васъ только поглупѣетъ…» Послѣднее, пожалуй, вѣрно (ибо, заполучивъ дипломъ, возомнитъ себя полугеніемъ), но… не любитъ русскій человѣкъ, крѣпко не любить ни рамокъ, ни правилъ, ни законовъ. А интеллигенціи русской, той всегда надо отъ чего-либо «освобождаться». Такая ужъ хроническая болѣзнь. Чуть откуда-нибудь повѣетъ духомъ охраненія, хотя бы самыхъ безспорныхъ духовныхъ цѣнностей, сейчасъ взъерошится, натуту́ршится, какъ птица учуявшая опасность, и взлетитъ высокимъ пареніемъ на тему о свободѣ.

3.

Сердцевина всѣхъ возраженій охранителямъ и есть доводъ о свободѣ. Но прежде чѣмъ выставлять его, хорошо бы условиться относительно значенія этого слова въ примѣненіи къ языку. Значеніе его опредѣлено мною, думается, съ достаточной ясностью въ другой статьѣ <…>. Охранительное начало такая же необходимая составная часть свободнаго развитія языка, какъ дисциплина — неотъемлемый элементъ воспитанія: безъ нея выростеть не свободолюбивый юноша, а уличный дикарь. Если мои любительскія разсужденія для кого-либо не убѣдительны, то вотъ, что говорить профессоръ Дармштеттеръ. 6)

«Каждый языкъ пребываетъ въ состояніи непрерывнаго измѣненія (évolution). Въ любой моментъ своего существованія онъ находится въ положеніи болѣе или менѣе длительнаго равновѣсія между двумя противоположными силами: одна изъ нихъ, сила охранительная (conservatrice), старается удержать языкъ въ настоящемъ положеніи, другая — революціонная, стремится толкнуть его на новые пути» (стр. 6).

Главнѣйшія причины, сохраняющія чистоту языка, слѣдующія: воздѣйствіе культуры (хотя бы и весьма скромнаго уровня), уваженіе къ преданію, забота окружающихъ о произношеніи ребенка, природный хорошій вкусъ и инстинктивное желаніе изысканной рѣчи (d’un langage choisi); на слѣдующей ступени культурной жизни появляется вліяніе священныхъ книгъ (Библія, Коранъ…), а въ дальнѣйшемъ — вліяніе литературныхъ твореній. Всѣ эти причины можно выразить однимъ словомъ — культура мысли (la culture de la pensée).

Сила революціонная дѣйствуетъ троякимъ образомъ:

  1. Путемъ физіологическихъ измѣненій произношенія; начало имъ кладетъ ребенокъ; если онъ выростетъ, сохранивъ ихъ, его произношеніе можетъ привиться семьѣ, чрезъ нее — селенію и т. д. Можетъ случиться, что измѣненное произношеніе воспримутъ всѣ; если же часть отвергнетъ его, то въ части, его принявшей, создастся свое нарѣчіе.
  2. Путемъ психологическимъ — уподобленіемъ (аналогіей); тутъ видоизмѣняется уже не звукъ, а самое тѣло (le corps même) языка, — его грамматика. Дѣйствіе уподобленія борется съ дѣйствіемъ фонетическаго измѣненія: мысль измѣняетъ звукъ. Напр., окончаніе нѣсколькихъ словъ распространяется на цѣлый рядъ другихъ словъ. Когда уподобленіе переносить форму одного слова или лишь немногихъ на цѣлую совокупность словъ, оно является началомъ созидающимъ.
  3. Путемъ неологизмовъ; новыя слова — слѣдствіе появленія новыхъ фактовъ, идей, новаго пониманія вещей; они часто приводятъ къ забвенію старыхъ.

«Жизнь, здоровье рѣчи состоитъ въ томъ, чтобы слѣдовать за революціонной силой какъ можно медленнѣе — она вѣдь всегда будетъ увлекать ее съ достаточной быстротой — и крѣпко удерживаться за охранительное начало» (стр. 13). 6)

«Что произойдетъ, если только одна изъ двухъ силъ будетъ дѣйствовать, отстранивъ и упразднивъ другую? Если революціонная сила (неологизмовъ) останется бездѣйствующей и языкъ станетъ неподвижнымъ, онъ окажется въ опасности». Когда измѣнились понятія народа, а ихъ выраженіе, изъ-за ложной преданности старымъ преданіямъ, осталось прежнимъ, языкъ можетъ изсякнуть и погибнуть. Такъ умеръ въ концѣ римской имперіи классическій языкъ высшихъ классовъ. Напротивъ, «если дѣйствуетъ лишь революціонная сила, языкъ, брошенный на путь измѣненій, преобразуется съ невѣроятной быстротой. Иногда въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній языкъ достигаетъ состоянія столь отличнаго отъ прежняго, что онъ по справедливости представляется новымъ языкомъ. Иногда онъ раздѣляется на множество нарѣчій, которые подвергаются дальнѣйшимъ дѣленіямъ и подраздѣленіямъ до безконечности. Утверждаютъ, что въ иныхъ говорахъ, въ иныхъ дикихъ языкахъ одно и то же поколѣніе бываетъ свидѣтелемъ зарожденія и смерти языковъ и того, какъ они возрождаются въ новой формѣ» (стр. 14). Съ ростомъ цивилизаціи языкъ становится устойчивѣе (стр. 15).

Итакъ, въ языкѣ безпрерывно дѣйствуютъ двѣ противоположныя силы — охранительная и революціонная. Обѣ необходимы для его существованія; устраненіе любой изъ нихъ грозитъ ему смертью. Добавлю отъ себя: каждая изъ нихъ можетъ дѣйствовать или свободно, или подъ давленіемъ внѣшнихъ (не филологическихъ) причинъ. Охранителя никто не принуждаетъ любить языкъ несторовой лѣтописи или «Семейной хроники»; его влечетъ къ нему такъ же свободно, какъ другого къ пошлости частушки. Первый можетъ создать новое слово въ согласіи съ законами языка, — это будетъ свободное органическое его наростаніе; напротивъ, новыя составныя слова-уроды, выдуманныя большевиками, порождены насиліемъ. Такою же болѣзненной операціей ради политическихъ цѣлей является превращеніе прелестнаго малороссійскаго нарѣчія въ украинскій языкъ-воляпюкъ или вырожденіе въ предѣлахъ Италіи словенскаго языка у дѣтей. 7) Охраненіе языка можетъ, слѣдовательно, быть защитой свободы, а измѣненіе его — ея отрицаніемъ. Отсюда ясно, какъ несправедливы подчасъ обвиненія противъ охранителей. Г-жа Тэффи говорить, что нашъ бѣженскій языкъ все равно прорветъ «шлюзы»; но шлюзовъ никто и не возводитъ, а направляющія береговыя плотины и огражденія отъ заносныхъ песковъ есть благо для рѣки: теченіе ея полнѣе и плодотворнѣе.

Еще одно замѣчаніе и мы покончимъ съ доводомъ о свободѣ.

Ich singe wie der Vogel singt

приводить г-жа Тэффи гетевскій стихъ, дабы опредѣлить ту свободу, которая должна быть предоставлена языку. И приводить некстати: баллада говорить о свободѣ творчества отъ земной награды, стихъ — о томъ, когда и что пѣть, а не о томъ, какъ пѣть. Да и такъ ли ужъ свободна птица въ своей пѣснѣ? Сколь ни изнывай въ сладострастномъ призывѣ иволга, соловьемъ ей не защелкать. А самъ Гёте, развѣ онъ пренебрегалъ законами родного языка? развѣ не влилъ свою свободную пѣснь въ твердыя грани нѣмецкаго стихосложенія? Всмотритесь въ до неузнаваемости перечеркнутую рукопись бетховенской сонаты и увидите, какъ геній понимаетъ свою свободу. Созданіе и жизнь языка есть творчество скопомъ; участіе въ немъ, чтобы дать добрый плодъ, тоже должно подчиняться законамъ. Совершенная свобода (я говорю о свободѣ твари) есть анархія. Нѣтъ истинной свободы внѣ добровольнаго подчиненія.

4.

Моя статья затянулась. Но читатель, конечно, замѣтилъ уже, что я не столько отвѣчаю г-жѣ Тэффи, сколько говорю по вопросамъ, связаннымъ съ ея темой. Ея слова служатъ вѣхами для моего изложенія. Вотъ дальнѣйшія ея мысли.

«Если суждено ему (бѣженскому языку) стать уродомъ, то и станетъ, а будетъ живымъ»… «А развѣ тамъ, въ Россіи, не отошелъ языкъ отъ стараго русла?.. Мы еще хранимъ старые завѣты, потому что любимъ прошлое, всячески бережемъ его. А они не любятъ и отходятъ легко и спокойно». «И мы, хотя будемъ очень горевать, но уйдемъ тоже».

Что за фатализмъ? Развѣ мы съ вами магометовы поклонники? Такъ можно зайти слишкомъ далеко и сказать: «Если суждено моимъ дѣтямъ стать итальянцами, а Вашимъ французами, то и станутъ, а потому… нечего и заботиться объ ихъ русскомъ языкѣ» и повторить за Вами: «Чѣмъ питать его? Старыми нашими истрепанными книжками»? Потише, потише: на потрепанныхъ обложкахъ — «Пушкинъ», «Война и миръ», «Дворянское гнѣздо»…

Мало ли что кому представляется неизбѣжнымъ; если поддаваться предвидѣнію, что такъ «суждено», то вѣдь вообще ничего дѣлать не стоитъ, — ложись да помирай. Вотъ я напр. ужъ четверть вѣка жду, что желтый востокъ насъ зальетъ, и ужъ десятый годъ чувство мнѣ подсказываетъ, что большевизмъ разольется по всему лицу земному; что поклонятся ему всѣ власти, кромѣ (не въ обиду Д. С. Мереясковскому будь сказано) одной — власти папскаго престола. Съ ужасомъ представляешь себѣ «средь дня и въ часы полуночи», какъ русскій народъ, не выбившись изъ-подъ безбожной власти, подъ ней озвѣрѣвшій, превратится въ рукахъ Интернаціонала въ ослѣпленное орудіе разрушенія западной культуры (на первыхъ порахъ — въ угоду германской жаждѣ мщенія), можетъ быть все это бредъ и весьма глупый, а можетъ — тутъ чутье приближенія тѣхъ дней, когда настанетъ такая скорбь, какой не было отъ созданія міра. Дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что ничто въ мірѣ духовномъ, даже и неизбѣжное, не творится внѣ участія человѣческой воли, и всегда мы свободны стать на сторону либо добра, либо зла. И не то важно, что мы скоро «уйдемъ», а то, уйдемъ ли, исполнивъ нашъ долгъ.

Если «суждено» языку перерожденіе, оно все же не можетъ произойти безъ участія воли каждаго изъ насъ. И почему г-жа Тэффи признаетъ силу тѣхъ, кто въ Россіи, а здѣшнихъ считаетъ безсильными? Если я не теряю свободы предъ призракомъ рока, то и не поклонникъ я ариѳметическаго счета голосовъ. Полагаю, что у каждаго голоса свой особый удѣльный вѣсъ. Полагаю, что за нами, людьми наслѣдственной культуры, много больше возможностей вліять въ этомъ вопросѣ, чѣмъ у людей, безсознательно пользующихся языкомъ. Думаю, что я послужу противовѣсомъ цѣлой сотнѣ малограмотнаго люда, а г-жа Тэффи, столь часто и даровито работающая перомъ, перевѣсить и цѣлую «тыщу». Если бы вся зарубежная Россія сознательно встала въ вопросѣ языка на сторону охранительныхъ началъ (force conservatrice), она смогла бы удержать его отъ скольженія въ пропасть. Вѣдь когда-нибудь да вернемся, и тогда нашъ русскій языкъ будетъ языкомъ высшей культуры и потому неизбѣжно будетъ вліять на языкъ послѣ-большевицкой Россіи. Нѣтъ основанія опасаться отрицательныхъ послѣдствій чистоты языка. Классическая латынь исчезла, ибо римляне остались глухи къ новымъ понятіямъ, зародившимся съ водвореніемъ въ Италіи варваровъ; но вѣдь мы не отворачиваемся отъ той Россіи, а всемѣрно силимся понять тамъ происходящее, чтобы толковѣе бороться со зломъ. Никто не отрицаетъ понятія политическаго представительства или губернскаго политическаго просвѣтительнаго комитета; хотѣлось бы только, чтобъ не было глупаго звука «полпредство» и «губполитпросвѣты».

Тамъ отъ стараго языка «отходятъ легко и спокойно», говорить г-жа Тэффи. Да мало ли отъ чего тамъ легко и спокойно отходятъ! Тамъ русскимъ людямъ говорятъ, что они не русскіе, а украинцы, и они «легко и спокойно» повторяютъ, какъ попугаи: «Украинцы». Тамъ Новороссію, пріобрѣтенную и оживотворенную всей Имперіей, — т. е. всѣмъ тріединымъ державнымъ русскимъ народомъ и всѣми народами и племенами, Россійскую Имперію съ нимъ созидавшими, — назовутъ Украйной, и мы спѣшимъ назвать ее такъ же. Ужъ не прикажете ли «легко и спокойно» принять и названіе «брака» для большевицкаго его поруганія? Меня часто удивляетъ непослѣдовательность нашихъ газетъ: вопіютъ о безпощадной борьбѣ противъ большевиковъ, а соизволится какому-нибудь Карахану сказать «агрессія», и сейчасъ повторятъ «агрессія». «Такъ точно, Ваше Превосходительство, агрессія-съ». Да неужели не ясно, что въ рукахъ большевиковъ искаженіе языка и искаженіе имени есть орудіе обезличенія русскаго народа, искаженія его души, путь къ его раздробленію и уничтоженію? Для г-жи Тэффи работа революціонныхъ силъ языка на родинѣ — доводъ въ пользу того, чтобъ и мы его не берегли; для меня же эта вражеская работа доводъ въ пользу работа въ защиту его чистота.

Такъ сильно любитъ г-жа Тэффи своеобразно понимаемую ею «свободу» языка, что ради нея спокойно взираетъ на то, что онъ будетъ уродъ. Десять лѣтъ назадъ точно такъ же не безпокоились о томъ, не станетъ ли уродомъ и вся Россія, лишь бы дать ей «свободу». Ну и дали, — въ ковычкахъ.

Да, если бы прислали намъ на побывку несчастнаго ребенка-калѣку, пришлось бы примириться съ судьбой, любить его горбатенькимъ, не приставать къ нему, когда не за столомъ сидитъ, а на столѣ полулежитъ. Но вѣдь къ намъ съ вами забѣгаетъ парень прекрасный, отъ природы здоровенный. Онъ лишь побывалъ въ дурномъ обществѣ; такъ нашъ долгъ цукать его: «Не пригибайся къ тарелкѣ; она не корыто съ болтушкой, а ты не теленокъ, — поднимай пищу до рта… И но гляди въ бокъ исподлобья, поверхъ оскорбленно задраннаго праваго плеча… Прямо, прямо спину и выше русское чело!»

5.

Ко мнѣ сей парень заходить рѣдко. Иногда придетъ, двери не притворить, не поздоровается, распущенно развалится на стулѣ: Знай молъ нашихъ; а всякія ваши тонкости тамъ, — ну ихъ къ чорту».

— Что это ты сегодня такой нескладный, — спрашиваю его, — откуда пришелъ?

«А отовсюду. Гдѣ только не бывалъ… Всѣ пути исходилъ».

— «Сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ», сказалъ я почему-то. Онъ встрепенулся, глянулъ на меня пристально, вдругъ какъ-то подобрался весь и подхватилъ:

Ночь тиха, пустыня внемлетъ Богу,
И звѣзда съ звѣздою говорить.

«Какъ хорошо, — восторженно сказалъ онъ. — А вѣдь это я сказалъ. Теперь иной разъ и не вѣрится, что я могъ такъ говорить».

Онъ понурилъ голову.

— И нечесанный какой-то ты сегодня. Лицо даже не мыто. Во, на вискѣ пятнышко… Ужъ не вошь ли ползетъ? Да ты не обижайся, по бѣженству со всякимъ грѣхъ можетъ случиться… Не изъ ночлежки ли сейчасъ?

«Какой изъ ночлежки. Прямехонько отъ профессора. И не вша это вовсе, а это они изволили мнѣ прививку сдѣлать».

Взялъ я лупу, смотрю: и впрямь не вошь, а мелкомелко напечатано: «Изъяны и дефекты. Винаверъ, «Недавнее», стр. 285».

— Да тутъ у тебя еще много чего любопытнаго. «Чтобъ не было интервала; не было промежутка, стр. 109…» «для спасенія кардинальной, основной идеи, стр. 248».

И многое другое подобное было написано.

— Гм… — говорю, — профессора-то должны намъ примѣръ подавать, какъ правильно мыслить… Когда зайдешь къ нему опять, спроси-ка его, правильно ли будетъ сказать такъ: «Она сидитъ на стулѣ и шезѣ»? И если правильно, то какъ сіе надо понимать, т. е. на одномъ ли она стулѣ сидитъ или на двухъ? Или можетъ, между двухъ стульевъ?

Ухмыльнулся парень: «А вы изъ дерзкихъ будете».

— Дерзкій, не дерзкій, а изъ нелицепріятныхъ.

«И… непріятныхъ».

— Ужъ извѣстно… одно къ другому. А любишь ты, — говорю, — когда тебѣ прививку дѣлаютъ?

«Пока что терплю… Но ежели всего исколютъ, да живого мѣста не оставятъ, такъ не взыщите, ни красоты отъ меня, ни ума бойкого, пи полета высокаго вамъ больше не видать».

— Э, — говорю, — не грусти. Вотъ я тебѣ лишаи эти отчищу спиртомъ; а то и бензиномъ.

Взялъ ваты, смочилъ изъ бутылки, да и началъ тереть. Тру… тру… Парень покрякиваетъ, а все же, видно, доволенъ. Да и правда забавно: сотрешь какое-нибудь пятнышко, «нпокритство» напримѣръ, а изъ-подъ него такая яркая надпись покажется: «лицемѣріе»; изъ-подъ «адепта» — «сторонникъ» вылѣзаетъ.

«А вы скоро кончите?»

— Сейчасъ… Вотъ тутъ еще какая-то парша у тебя: «Конспирація»; коли сотру, навѣрно «заговоръ» найду.

«Конечно найдете. А если «заговоръ» не подойдетъ, тамъ рядышкомъ найдете «тайну» или вообще что-либо по части таинственности. У меня вѣдь всего много припасёно».

Онъ становился болтливъ.

«Я вамъ что скажу… Былъ въ Питерѣ профессоръ П. Теперь, кажись, померъ, такъ имени вамъ знать незачѣмъ. Сидитъ онъ, бывало, и сочиняетъ свои лекціи, а я ему на стулъ сзади влѣзу, да на ухо и начну подсказывать. Два моихъ слова возьметъ, а третьяго не хочетъ. «Если всмотримся въ явленія»… подсказываю я; а онъ перечеркнулъ: «въ феномены историческаго…» «Опыта» шепчу я. «Отстань, говоритъ, и пишетъ: «эксперимента и если…» Я, продолжаю: «обратимся къ третейскому суду общественной совѣсти съ призывомъ…» А онъ какъ осерчаетъ: «Убирайся, ты — говоритъ — вонъ со своимъ плебейскимъ русскимъ языкомъ. Если апеллируемъ къ арбитражу общественной…» Онъ овладѣлъ собой, повернулся ко мнѣ, посмотрѣлъ сквозь золотые очки и сказалъ спокойно и вѣжливо такъ: «Видите ли, коллега, мы концепируемъ реальность историческихъ феноменовъ, а равно ихъ реагированіе въ сферѣ абстрактныхъ идей въ діаметрально иномъ аспектѣ, чѣмъ…» онъ задумался, ища слово … «большинство (нашелъ онъ его)… humanae gentis. Принципъ этническій для насъ, на Олимпѣ, завуалированъ перманентной аспираціей индивидуума къ абсолюту…» Тутъ я не выдержалъ, спрыгнулъ со стула, вскарабкался на полку книжнаго шкапа и залѣзъ промежъ ветхихъ страницъ протопопа Аввакума: хоть тамъ и попахиваетъ затхлымъ, но звуки-то были родные.

— А студенты? Тѣмъ такой «профессорскій языкъ нравился?

«А разно бывало. Одинъ, помню, на первый курсъ изъ Чухломы пріѣхалъ. Открылъ это лекціи; почиталъ… «Ну и ума палата должно быть голова-то у профессора нашего. Сразу и не поймешь, столько мудрыхъ словъ». А другой и говорить ему: «Ничего тутъ мудраго нѣть. У моей сестры гувернантка есть, дура-предура, а всѣ эти слова тоже знаетъ. Француженка». Да и возьми карандашъ и напиши на обложкѣ: «Они хочутъ свою образованность показать, а говорятъ одно непонятное».

— Вотъ такъ дерзкій, не то, что я.

«Такъ это не его слова. Развѣ не читали Чехова? Ну, буде вамъ царапать-то… Студентъ только малость переиначилъ… Другой разъ опять приду».

— Постой, постой… Вотъ еще свѣженькое, прямо изъ «Звена» (№ 5)… Что за гадость! «Сублимація». (стр. 268). Должно быть по части высшей химіи. Тутъ бензину не совладать: дай-ка сулемой попробуемъ, — самое подходящее. Такъ! Сошло. На сегодня довольно.

«Спасибо вамъ. Веселѣе стало».

Я закупорилъ бутылочки и заперъ ихъ въ письменный столъ.

«Что, еще пригодятся?», — спросилъ онъ, лукаво подмигнувъ.

Онъ глядѣлъ на меня довѣрчиво; я почувствовалъ, что онъ мнѣ союзникъ.

«Хотѣлъ я васъ спросить — вы вѣдь давно въ Римѣ живете — что такое значитъ «пастиччіо». «Возрожденіе» пишетъ, что такое-де новое слово у меня завелось. Даже цѣлый фельетонъ имъ озаглавленъ. Выговорить-то я умѣю: языкъ у меня, извѣстно, безъ костей; но что значитъ — не пойму».

— А ничего не значитъ.

«Какъ такъ?»

— А такъ. Ничего не значить. Кривлянье одно.

«Развѣ итальянцы такіе кривляки?»

— Итальянцы… По итальянски это даже очень много значитъ. Прекрасное, полновѣсное, живое слово. Ты пойми: что въ Россіи каша, то здѣсь pasta … Да боюсь, тебѣ скучно будетъ, потому длинно… Въ двухъ словахъ вѣдь не растолковать…

«Нѣтъ, нѣть, — говорите. Очень даже занятно».

— Такъ видишь, — повторилъ я, ободренный его вниманіемъ, — что въ Россіи каша, то здѣсь pasta. Кашу въ тряпочкѣ суютъ у насъ въ ротъ пучеглазому младенцу; кашу солдату каждый день подавай; и старику беззубому опять ее же надо. А итальянскому солдату безъ past‘ы дня не прожить. Здѣсь чуть ли не каждый мальчишка глядѣлъ, какъ мать мѣсила past’y въ обливной лохани. Ѣдалъ онъ не разъ всякія pasticcio, и съ макаронами, и съ мясомъ, и съ иной начинкой. А разъ онъ видѣлъ, какъ къ сосѣду подъѣхала высокая-превысокая арба съ расписнымъ навѣсомъ надъ козлами, какъ сосѣдъ съ возницей сгрузили и вкатили въ подвалъ боченокъ вина; слыхалъ, какъ они потомъ галдѣли при разсчетѣ и какъ взбѣшенный возчикъ, отъѣхавъ отъ корчмы, долго ворчалъ, то и дѣло злобно и безсильно оборачиваясь въ сторону корчмы: «Ишь, набилъ пузо past’ой, да и пыжится!» Слово это, въ десяткѣ его оттѣнковъ маленькій Джіованни воспринялъ всѣми пятью чувствами, оно залегло гдѣ-то въ глубинахъ подсознанія и только и ждетъ, когда бы опять на свѣтъ Божій выскочить и блеснуть новымъ переливомъ. И потому, когда учитель, возвращая въ классѣ тетради съ ариѳметической задачей, сказалъ ему: «Ну и хорошее же ты pasticcio сегодня надѣлалъ», онъ тутъ же понялъ, что будетъ ему двойка.

А для тебя «пастиччіо» только звукъ, только скорлупа, а внутри пустота. Каждый можетъ запихать въ скорлупу все, что вздумается. И пойдутъ спорить въ газетахъ, какъ, молъ, это слово понимать, и каждый будетъ стараться казаться въ его пониманіи тоньше другого. Очень у насъ любятъ въ пустую мудрить… особенно бывшіе «лидеры» бывшихъ партій. Потому и говорю: кривляніе одно.

Перевести pasticcio дословно такъ же невозможно, какъ перевести на итальянскій языкъ напр., только что сказанное мною «пыжиться». Повторить звукъ не значитъ передать мысль. Какъ дѣтямъ говорятъ: «Повтори своими словами», такъ вмѣсто глупаго «русскаго» «пастиччіо» надо сказать: «Каша одна получилась… путаницу наплели … все это размазня одна… такая неразбериха тутъ пошла…». Если кто такъ перевелъ, то значить и итальянца понялъ, и тебя не обидѣлъ.

«Но тогда зачѣмъ мнѣ такія слова навязываютъ?»

Зачѣмъ — это знаютъ немногіе; толла-то живетъ не зачѣмъ, а почему.

«Такъ почему?» — спросилъ онъ настойчиво и даже не безъ раздраженія.

— Когда тебѣ навязываютъ ненужныя чужія слова, — отвѣтилъ я, — это бываетъ отъ лѣности мысли и оттого, что у русскаго человѣка мало власти надъ собой и еще оттого, что мало достоинства.

«Достоинства»?

— Да. Русскій языкъ большой баринъ; кланяться ему всякому встрѣчному не къ чему. Вотъ если до сѣдовласаго нѣмецкаго ученаго важное дѣло у тебя будетъ или до американскаго техника, такъ тутъ поклонись, воздай честь и попроси помощи, — но только если твердо знаешь, что самъ своими силами не вывернешься.

Стали прощаться.

— «Изрыдалась осенняя ночь ледяными слезами», — совсѣмъ некстати сказалъ я.

«Изрыдалась… Хорошо сказано. Неужели и это я сказалъ?»

— Кто же, кромѣ тебя можетъ такъ сказать? Про араба или китайца — не знаю, но изъ близкихъ моихъ знакомыхъ никто такъ не можетъ.

«Это вы правильно говорите. Мнѣ съ вами пріятно, потому вижу, уваженіе у васъ ко мнѣ имѣется. А вотъ въ редакцію «Дней» приду, такъ не въ каждую строчку пускаютъ; такъ въ шею и гонятъ: холопъ-де, смердъ необразованный… Даромъ что сицелисты и демократы.

— Такъ ты не сдавайся, лѣзь напроломъ.

«Вотъ у мадамъ Тэффи я люблю побывать. Можно сейчасъ къ ней?»

— Нѣть, нельзя. А къ госпожѣ Тэффи можно; это даже полезно для тебя. Бѣги къ ней. Кланяйся ей отъ меня… Постой … Спроси ее читала-ли она книжку Драгомирова о…

«Михалъ Иваныча, генерала? Какъ же; хорошо его зналъ. Ему, бывало, все самое настоящее слово подсказывай, какъ разъ такое, чтобъ мысль цѣликомъ охватить: ни больше, ни меньше. Всякія тамъ завертушки, украшеньица … не любилъ ихъ.

— Есть его книжка о «Войнѣ и Мирѣ». Когда, — говорить онъ Толстому, — вы какъ художникъ пишете о войнѣ, въ самую что ни на есть точку попадаете: старый офицеръ или солдатъ прочтетъ, такъ его всего и проберетъ, точно вновь тянется на Высочайшемъ смотру или мокнетъ на бивакѣ, или за кустомъ подъ пулями залегъ; и ученый военный на васъ свои теоріи провѣрить можетъ. Ну, а какъ вы начнете философствовать на счетъ войны… то хоть святыхъ выноси…

«Неужели такъ непочтительно выразился?»

— Не совсѣмъ такъ. Лѣтъ 30 назадъ читалъ; позабылъ. Но смыслъ таковъ.

«Зачѣмъ же я долженъ г-жѣ Тэффи разсказать?»

— Да ты только разскажи. Она ужъ сама пойметъ, — умная вѣдь. Ну, пока прощай. Опять тебя перепачкаютъ, приходи, — почищу.

«Премного благодаренъ. Будьте здоровы», сказалъ онъ и хлопнулъ дверью.

Но черезъ мигъ дверь вновь отворилась. Онъ просунулъ добродушно-дерзкую рожу и весело сказалъ:

«Мерьси-съ вамъ!»

Зналъ, чѣмъ порадовать.


Мнѣ жаль, что я принужденъ былъ сказать, отчасти по адресу г-жи Тэффи, не очень пріятныя вещи. Но что же дѣлать? Пришлось.

Можетъ быть, Вы спросите: «Какъ же быть?», повторите прелестный недоумѣнный вопросъ Вашего растеряннаго парижскаго бѣженца: «Ке феръ? феръ-то ке!» Я Вамъ скажу, ке феръ: прежде, чѣмъ издѣваться, разберитесь въ дѣлѣ; надъ пересоломъ посмѣйтесь, — полезно; но къ сути того, что есть плодъ многолѣтней думы, что выросло изъ наболѣвшей русской души, къ тому, отъ чего здоровой Русью пахнетъ, — къ этому отнеситесь съ уваженіемъ. И кто бы ни былъ говорящій правдивыя слова, пойдите ему радостно навстрѣчу, протяните ему руки и скажите: «Вы правы, давайте работать вмѣстѣ».

А. В.
Римъ.
20 декабря 1927 г.

1) 10 декабря 1926 г., № 565.

2) А «мертвецъ» умеръ, да не совсѣмъ: чего добраго появится и я увижу «мертвеца». Отмѣтимъ еще: «Я вижу Духа», но «я слышу духъ» (запахъ).

3) Думаю, что не ошибаюсь, говоря, что исключеній не бываетъ. Мнѣ извѣстно только одно: «содержу» (ср. «сдержу»); объяснить его себѣ я не умѣю. Въ глаголахъ «исповѣдую, проповѣдую» приставки добавлены не къ «вѣдаю» (тутъ «повѣдаю» и «исповѣдаю» будутъ futurum), а къ многократному «повѣдываю», «ую» лишь сокращеніе «ываю». «Сдаю» не отъ «даю», а тоже отъ многократнаго вида «сдавать» и является сокращеніемъ «сдаваю». Потому глубоко неправильна появившаяся въ газетахъ форма: «они используютъ» въ смыслѣ настоящаго времени. Правильная форма — «испо́льзовываютъ»; но она уродлива; ея сокращеніе «использываютъ» тоже слишкомъ длинно. Остается только обойти этотъ глаголъ и сказать, вмѣсто «большевики использываютъ наши раздоры», — «большевики пользуются нашими раздорами»; чтобы замѣнить нѣкоторое усиленіе, заключающееся въ приставкѣ «из», можно добавить частицу «уже» («пользуются уже») или «успѣшно», «удачно» (пользуются). Во всякомъ случаѣ форма «они используютъ» для настоящаго времени составляетъ преступленіе противъ Основныхъ Законовъ русскаго языка и равносильна отвѣту Карла Карловича: Что вы тамъ дѣлаете? «Я сдѣлаю коробочку».

4) Приведу еще одинъ доводъ, выведеннаго г-жей Тэффи «охранителя». «Какъ вы сказали?» «Семь разъ примѣрь, а одинъ разъ отрѣжь?» Это абсолютно неправильно. Разъ человѣкъ мѣрить семь разъ, то ясно, что видъ надо употреблять многократный. Семь разъ при-мѣ-ри-вай, а не «примѣрь».

Можно семь разъ и «примѣрить», и «примѣрять», и «примѣривать». Всѣ три формы будутъ одинаково правильны и логичны, смотря по тому, на что упираетъ разсказчикъ, — на длительность дѣйствія или на совершеніе его, на совокупность семи случаевъ, какъ на единое дѣйствіе или на послѣдовательность семи отдѣльныхъ дѣйствій. Эти оттѣнки мысли русскій языкъ отличаетъ, ибо онъ уменъ и тонокъ. А вотъ придуманный г-жой Тэффи охранитель и не тонокъ, и не уменъ.

5) Arsène Darmsteter, „La vie des mots”, Paris 8e ed.

6) La vie, la santé du langage consiste à suivre le plus lentement possible la force révolutionnaire qui l’entrainera toujours assez vite, en se retenant fortement aux principes conservateurs.

7) Итальянцы совершенно изгнали словенскій языкъ изъ школъ; даже частные уроки въ школѣ воспрещены; сотни учителей-словенцевъ переведены во внутреннія провинціи: передѣлываются не только фамиліи словенцевъ, но даже имена славянскихъ святыхъ, данныя при крещеніи, тутъ же свѣтской властью замѣняются неславянскими. Судъ въ Тріестѣ оправдываетъ подобные возмутительные случаи измѣненія крестнаго имени. Какъ извѣстно, Великая война велась, между прочимъ, во имя самоопредѣленія народностей!

Visits: 23

А. Бенклевскій. Послѣдніе дни флота (окончаніе)

На «Павлѣ І» безоружнаго лейтенанта Савинскаго, оказавшагося въ помѣщеніи среди матросовъ, предупреждаютъ, что его могутъ убить.

— Что же, убейте! — говоритъ онъ, поднимая руки кверху. Въ этотъ моментъ подкравшійся сзади кочегаръ Руденокъ наноситъ ему ударъ по затылку тяжелымъ угольнымъ молоткомъ. Этой же «кувалдой» онъ убиваетъ еще двухъ офицеровъ.

Съ «Діаны» несутся крики на стоящій рядомъ «Кречетъ».

— Команда уходи, сейчасъ мы разстрѣляемъ штабъ!

Въ темнотѣ слышно щелканіе орудійныхъ затворовъ. Съ палубы «Кречета», въ паникѣ, какъ стадо, сыпятся по сходнямъ, прыгаютъ на ледъ матросы. Офицеры остаются одни. Они толпятся у открытыхъ дверей залитаго электричествомъ адмиральскаго салона наверху. Непенинъ сидитъ въ креслѣ и спокойно куритъ папиросу. Каждую минуту мы ждемъ, что грохнутъ орудія… На пристань вваливается вооруженная толпа; изъ нея несутся угрозы. Къ счастью, вмѣшиваются матросы штабной команды.

— Стой, ребята! Тутъ вѣдь всѣ секреты, планы. Нельзя громить «Кречетъ». Потомъ какъ будемъ воевать съ нѣмцами?..

Это благоразуміе спасаетъ жизнь командующему и его штабу.

Адмиралъ приказываетъ вызвать по два депутата съ каждаго корабля. Они собираются въ командной палубѣ «Кречета».

— Что вамъ нужно? Чего вы бунтуете и убиваете офицеровъ?

— Намъ не разрѣшаютъ курить на улицѣ…

— Насъ заставляютъ слишкомъ строго отдавать честь…

— Мы желаемъ возвращаться съ берега къ 12 часамъ ночи и чтобы дозволено было, какъ офицерамъ, посѣщать рестораны…

— Нашъ ротный покупаетъ мало граммофонныхъ пластинокъ… Желаемъ его списать съ корабля…

Еще не слышно классовыхъ лозунговъ. Пока еще это только взбунтовавшаяся чернь. Но не только бунтуютъ они. Среди нихъ ходятъ шайки подосланныхъ наемныхъ убійцъ. Въ воздухѣ не смолкаетъ ружейная стрѣльба. То здѣсь, то тамъ убиваютъ офицера — просто такъ, безъ вины и смысла. Госпиталя наполняются изуродованными трупами. Даже надъ мертвыми издѣвается толпа.

— Ну, постой, постой теперь передъ нами, какъ мы стояли передъ тобой!

Мечущихся въ отчаяніи женъ и матерей не допускаютъ убрать тѣла. Раздирающіе душу крики этихъ женщинъ прерываются площадной бранью.

Въ Кронштадтѣ еще ужаснѣй. Тамъ при свѣтѣ факеловъ, наряженная въ фантистическіе костюмы, въ вывернутыхъ шерстью наружу полушубкахъ, въ арестантскихъ халатахъ, толпа волочитъ по улицамъ главнаго командира, героя Портъ-Артура, вице-адмирала Вирена… Изъ груди его не вырывается ни одного стона, и это приводитъ въ бѣшенство озвѣрѣлыхъ людей.

Опьяненные кровью, они воютъ какъ шакалы, врываются въ квартиры, убиваютъ, грабятъ, старшаго лейтенанта Ивкова живымъ спускаютъ въ прорубь подъ ледъ.

Контръ-адмиралъ Бутаковъ поставленъ къ разстрѣлу у памятника Макарову.

— Признавай нашу власть!

— Я присягалъ государю и ему никогда не измѣню, не то, что вы, негодяи!

Ружейный залпъ. У Бутакова прострѣлена фуражка, но самъ онъ невредимъ. Онъ снова подтверждаетъ свою вѣрность престолу и презрительно приказываетъ дать еще залпъ, но лучше цѣлиться…

Въ смятеніи и кровавыхъ судорогахъ тянется ночь. Брезжитъ холодный разсвѣтъ. На «Кречетѣ» получена телеграмма объ отреченіи Михаила…

ІІІ

4 марта. Съ утра бродятъ по замерзшему рейду группы матросовъ. По городу носятся автомобили и грузовики съ вооруженными людьми. Въ воздухѣ то и дѣло слышатся выстрѣлы. Офицеры на корабляхъ точно въ разбойничьихъ западняхъ. Но долгъ не позволяетъ имъ покинуть корабли.

Наканунѣ адмиралъ Непенинъ срочно потребовалъ пріѣзда въ Гельсингфорсъ представителей новой власти для того, чтобы повліять на бунтующія команды и остановить убійства офицеровъ. Ихъ съ нетерпѣніемъ ждутъ съ часу на часъ. Со всѣхъ кораблей идутъ толпы на вокзальную площадь для встрѣчи. Команда «Кречета» ушла тоже. Но вотъ на пристани появляется громадная вооруженная толпа. Отстранивъ часового у трапа, вваливается и запружаетъ верхнюю палубу. Лица угрожающія, злобныя…

Сейчасъ можетъ произойти что-то ужасное, непоправимое… Капитанъ 2-го ранга С., вспыливъ, бросается имъ навстрѣчу, кричитъ… Его останавливаютъ другіе офицеры. Все равно, вѣдь мы въ ихъ власти… Они желаютъ видѣть командующаго. Адмиралъ Непенинъ присылаетъ сказать, что съ толпой онъ разговаривать не станетъ, но чтобы къ нему явились два депутата.

Они приходятъ и вытягиваются передъ нимъ «смирно» съ револьверами въ каждой рукѣ.

— Что вамъ нужно?

— Такъ что команды просятъ васъ итти на вокзалъ встрѣчать депутатовъ. Господа офицеры штаба пусть останутся здѣсь…

Снаружи, черезъ зеркальныя стекла, доносится угрожающій нетерпѣливый гулъ голосовъ.

Непенинъ сдвинулъ брови. Лицо дернула судорога. Вѣроятно, онъ подумалъ:

«Если откажусь, сейчасъ начнутъ убивать офицеровъ…»

— Хорошо. Ступайте.

Я помогаю ему надѣть пальто. Смутное предчувствіе чего то неизбѣжнаго, тяжелаго…

— Спрячьте эти шифры и документы въ оперативной каютѣ, — протягиваетъ онъ мнѣ связанную пачку.

Какъ въ туманѣ спѣшу внизъ по трапу. Мелькаютъ какія-то знакомыя и незнакомыя лица. Снова спѣшу на палубу. Она уже пуста. Адмиралъ идетъ по досчатой пристани, окруженный вооруженной толпой. Внизу мнѣ преграждаютъ путь матросы:

— Пожалуйте, назадъ. Вамъ нельзя.

— Да я флагъ-офицеръ командующаго. Я долженъ его сопровождать.

— Никакъ нельзя… Пожалуйте назадъ.

На переговоры уходитъ нѣсколько минутъ. Наконецъ, меня пропускаютъ. Спѣшу догнать адмирала. Справа, слѣва, то и дѣло трещатъ въ воздухѣ выстрѣлы. Въ кого? Почему? Но къ нимъ уже такъ привыкло ухо, что не обращаешь вниманія. Разстояніе между мной и толпой быстро уменьшается.

Вдругъ тамъ дрогнуло что-то, колыхнулось…

Побѣжали навстрѣчу блѣдные, испуганные матросы…

— Командующій убитъ… Адмиралъ Непенинъ убитъ…

Ему выстрѣлили въ спину. Наемникъ въ матросской формѣ шелъ сзади, держа винтовку наперевѣсъ и въ воротахъ порта совершилъ свое гнусное дѣло. А окружающіе знали напередъ о готовящемся убійствѣ. Потому и офицерамъ штаба предложено было остаться на кораблѣ. Потому и я былъ задержанъ у трапа.

Оказавшагося какимъ-то образомъ подлѣ адмирала лейтенанта Т. матросы благожелательно вовремя оттѣснили въ сторону.

Долго еще стрѣляли уже въ мертваго… Ограбили тѣло. На подвернувшихся тутъ же дровняхъ свезли въ покойницкую, но и тамъ еще издѣвались…

………………………………

Тысячная толпа въ красныхъ бантахъ сидитъ на вокзальной площади. Ждутъ поѣзда съ петербургскими депутатами. Гремитъ «ура» вновь подходящимъ командамъ.

Нѣсколько человѣкъ останавливаютъ автомобиль, въ которомъ находится генералъ Котенъ, и грубо требуютъ у него сдачи оружія. Генералъ отказывается, вынимаетъ револьверъ… Въ ту же минуту въ него начинается стрѣльба въ упоръ и онъ падаетъ мертвый… Эти неожиданные выстрѣлы производятъ панику въ собравшемся революціонномъ воинствѣ.

Толпа бросается къ вокзалу, давя и сшибая съ ногъ передніе ряды. Многіе, побросавъ ружья, лежатъ ничкомъ на мостовой, другіе судорожно ползутъ на четверенькахъ, стараясь спрятать голову.

Вотъ, наконецъ, и поѣздъ съ депутами. Родичевъ, Скобелевъ и еще два какихъ-то отъ совѣта рабочихъ и солдатъ.

Разинувъ рты, толпа слушаетъ ихъ длинныя рѣчи о «завоеваніяхъ революціи», о «революціонной чести», о томъ, что не слѣдуетъ убивать «товарищей офицеровъ». Поздно… Великая и безкровная окровавилась уже сотней убитыхъ и замученныхъ офицеровъ только въ Гельсингфорсѣ и Кронштадтѣ.

Цвѣтистыя рѣчи текутъ, но убійства продолжаются… Матросы уводятъ съ «Діаны» двухъ офицеровъ, якобы на гауптвахту для суда. Конвойные встрѣчаютъ по дорогѣ какую-то группу вооруженныхъ людей, которые отстраняютъ ихъ и какъ ни въ чемъ не бывало даютъ въ упоръ нѣсколько залповъ въ несчастныхъ.

Капитанъ 2-го ранга Рыбкинъ хрипитъ въ предсмертныхъ судорогахъ… Его доканчиваютъ прикладами. Другой офицеръ, раненый тремя пулями, не потерялъ сознанія, видитъ всю эту гнусную сцену и ждетъ своей очереди… Онъ притворился мертвымъ. Они подходятъ, тычутъ въ него прикладами, бьютъ ими, но онъ не шевелится… Это его спасаетъ. Убійцы равнодушно идутъ дальше. Офицеръ лишился чувствъ и снова приходитъ въ себя, когда кругомъ уже темно. На его счастье, мимо идетъ финскій мальчикъ, котораго онъ зоветъ слабымъ голосомъ. Съ его помощью ему удается съ огромнымъ трудомъ отползти въ сторону отъ дороги. Мальчикъ оставляетъ его здѣсь и самъ бѣжитъ въ городъ за извозчикомъ. Вернувшись, они вдвоемъ укладываютъ раненаго на дно саней, закрываютъ полостью и тайкомъ доставляютъ въ частный госпиталь. Тамъ персоналу тоже приходится скрывать своего паціента отъ матросовъ, приходящихъ «добивать»…

Быть можетъ, эта же группа негодяевъ, подойдя къ миноносцамъ и увидѣвъ, что на палубѣ никого нѣтъ, быстро спустилась въ каютъ-компанію и заставъ тамъ сидящихъ за обѣдомъ трехъ офицеровъ, ни слова не говоря, звѣрски прикончила ихъ… Хотѣли итти и на другіе миноносцы, но вѣстовой, вернувшись со вторымъ блюдомъ въ каютъ-компанію и найдя тамъ ужасную картину поднялъ тревогу, и офицерамъ удалое спастись.

Не одного ли изъ этихъ убійцъ, раненаго его же собственною! пулей, рикошетировавшей отъ стального люка, когда онъ стрѣлялъ въ лежавшаго уже офицера, хоронили потомъ торжественно, въ красномъ гробу, какъ «жертву революціи»?

Шпицбергъ, впослѣдствіи одинъ изъ видныхъ большевиковъ, пролилъ свѣтъ на всѣ эти убійства.

— Прошло уже два-три дня, — говорилъ онъ, — а Балтійскій флотъ, умно руководимый своимъ командиромъ, адмираломъ Непенинымъ, продолжалъ быть спокойнымъ. Тогда пришлось для углубленія революціи, пока не поздно, отдѣлить матросовъ отъ офицеровъ и вырыть между ними непроходимую пропасть ненависти и недовѣрія. Для этого и былъ убитъ адмиралъ Непенинь и другіе офицеры. Образовалась пропасть, не было больше умнаго руководителя, офицеры уже смотрѣли на матросовъ какъ на убійцъ, а матросы боялись мести офицеровъ въ случаѣ реакціи»…

Вотъ высказанный съ циничной откровенностью смыслъ «революціоннаго порыва». Вотъ первое «завоеваніе революціи», — пропасть между офицеромъ и матросомъ.

И она дѣйствительно открылась… Кровавая, мрачная.

Холодно погасъ зимній день 4 марта.

Вмѣстѣ съ отлетѣвшей душой вождя, убитаго въ спину, уносится духовная связь между офицеромъ и матросомъ, освященная двухсотлѣтней традиціей и столькими подвигами самопожертвованія…

Идетъ, наростаетъ революція. Кровавыми лапами срываетъ андреевскіе флаги. Медленно умираетъ флотъ.

А. Бенклевскій
Возрожденіе, №1759, 27 марта 1930.

Visits: 21

А. Бенклевскій. Послѣдніе дни флота

I.

Блѣдный, морозный день въ Гельсингфорсѣ. По снѣжному полю скованнаго льдомъ рейда, далеко до самаго края, столпились недвижными громадами боевые корабли. Ихъ сѣрые, тяжелые корпуса, заслоняя другъ друга, нагородивъ безпорядочный лѣсъ мачтъ и широкихъ трубъ, угрюмо сливаются въ одну грозную стальную массу, тускло отсвѣчивая броней башенъ съ молчаливо насупившимися орудіями. Въ застывшемъ черномъ туманѣ низко повисъ дымъ, и на его мрачномъ фонѣ медленно колышатся бѣлые андреевскіе флаги.

Безлюдно и тихо на палубахъ. Точно притаился и тревожно прислушивается къ чему-то окованный льдомъ флотъ.

Третій день прервано сообщеніе съ Петербургомъ. Оттуда ползутъ зловѣщіе слухи… Работа валится изъ рукъ. Всюду нахмуренныя матросскія лица. Въ столпившихся кучкахъ о чемъ-то шепчутся. Слово «революція» повторяется все чаще и чаще, вызывая угрюмое недоумѣніе у большинства, или мрачный блескъ въ глазахъ и злобную улыбку у нѣкоторыхъ… То здѣсь, то тамъ мелькнетъ незнакомая фигура въ матросской формѣ, оглядываясь по сторонамъ, наговоритъ какихъ-то непонятныхъ словъ, — «революціонная свобода», «борьба пролетаріата», «сверженіе деспотическаго строя», но лишь завидитъ вдали офицера, исчезнетъ вдругъ куда-то, точно и не было никого.

Молча расходятся матросы. Въ головѣ что-то смутно, но чувствуютъ, какъ бы нутромъ, что встаетъ, крѣпчаетъ какая-то ихняя темная сила, и больше всего задумываются надъ предостереженіемъ: коли есть въ тебѣ матросская честь, ты долженъ поддержать товарищей, итти со всѣми, а струсишь, побоишься, — тутъ тебѣ, знай, какъ собакѣ, пуля въ спину…

Медленно склоняется зимній день. Тяжело засыпаетъ на палубахъ команда. Только въ темныхъ углахъ, да въ глубокихъ угольныхъ ямахъ всю ночь не смолкаетъ чей-то сдавленный шопотъ. Длинными, черными дорогами, протянувшимися къ кораблямъ по лунному снѣгу, изъ порта и города, медленно, неслышно, ползетъ невѣдомое, страшное…

Однако жизнь еще течетъ своимъ чередомъ. Смѣняются вахты, караулы; разводящій еще ставитъ часового у задумчиво повисшаго флага съ андреевскимъ крестомъ.

Тихо на «Кречетѣ». Обычное оживленіе и дѣловая суета штаба точно замерли въ напряженномъ ожиданіи… Иногда нервно щелкнетъ аппаратъ Юза, торопливо пройдетъ по опустѣвшему коридору флагъ-офицеръ съ потупленнымъ взглядомъ и свѣжей лентой въ рукѣ.

Адмиралъ Непенинъ сидитъ въ креслѣ, глубоко задумавшись, и куритъ папиросу за папиросой. Мысли несутся роемъ въ головѣ.

«Война… возстаніе въ Петербургѣ… слухи о готовящемся отреченіи Государя… бунтъ на «Аврорѣ» и убійство командира капитана 1 ранга Никольскаго, пытавшагося не пустить на крейсеръ толпу неизвѣстныхъ лицъ… Адмиралъ вспоминаетъ, какъ два мѣсяца тому назадъ, послѣ ареста нѣсколькихъ агитаторовъ, сказалъ на «Гангутѣ» собранной на шканцахъ командѣ: «Знайте, что я скорѣе прикажу затопить дредноутъ, но не допущу смуты на кораблѣ въ военное время»… Но теперь флотъ скованъ льдомъ… Сообщеніе между кораблями и берегом свободное…

Непенинъ назначенъ командующимъ всего нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Это русскій самородокъ съ широкимъ яснымъ умомъ, военнымъ талантомъ, необычайной энергіей и трудоспособностью. Непревзойденный авторитетъ въ знаніи намѣреній непріятеля и наилучшаго использованія нашихъ силъ. Сколько разъ онъ не только предупреждалъ корабли въ морѣ объ опасности, но и точно указывалъ мѣсто ея и часъ. Всевидящее око Непенина, тогда еще начальника службы связи, бодрствовало надъ ними отъ выхода въ море до возвращенія въ порть, и ни на кого не надѣялся такъ командиръ, никому такъ не вѣрилъ, какъ адмиралу Непенину. Рѣзкій и даже грубоватый, на самомъ дѣлѣ онъ былъ добръ, подчасъ ласковъ. Рѣдкій человѣкъ ума и сердца, и рѣшимости.

Стукъ въ дверь. Входить блѣдный начальникъ штаба, молча протягиваетъ Непенину телеграмму и, не смотря ему въ глаза, тяжело опускается въ кресло.

«Командующему флотомъ Балтійскаго моря. Временный комитетъ членовъ Государственной Думы сообщаетъ вашему высокопревосходительству, что въ виду устраненія отъ управленія всего состава бывшаго совѣта министровъ, правительственная власть перешла въ настоящее время къ Временному Комитету Государственной Думы.

Предсѣдатель Государственной Думы
Родзянко».

«Временный Комитетъ членовъ Государственной Думы, взявшій въ свои руки созданіе нормальныхъ условій жизни и управленія въ столицѣ, приглашаетъ дѣйствующую армію и флотъ сохранить полное спокойствіе и питаетъ увѣренность, что общее дѣло борьбы противъ внѣшняго врага ни на минуту не будетъ прекращено или ослаблено. Такъ же стойко и мужественно, какъ доселѣ, армія и флотъ должны продолжать защиту своей родины. Временный Комитетъ, при содѣйствіи столичныхъ войсковыхъ частей и при сочувствіи населенія въ ближайшее время водворитъ спокойствіе въ тылу и установитъ правильную дѣятельность правительственныхъ установленій. Пусть и со своей стороны каждый офицеръ, солдатъ и матросъ спокойно исполняетъ свой долгъ и твердо помнитъ, что дисциплина и порядокъ есть лучшій залогъ вѣрнаго и быстраго окончанія вызванной старымъ правительствомъ разрухи и созданія новой сильной правительственной власти.

Предсѣдатель Государственной Думы
Родзянко».

Россія покатилась…

Потомъ еще телеграммы. Признаніе Временнаго Комитета великимъ княземъ Николаемъ Николаевичемъ и большинствомъ главнокомандующихъ; состоявшееся рѣшеніе объ отреченіи отъ престола въ пользу наслѣдника при регентствѣ великаго князя Михаила Александровича… Безвыходное положеніе въ Петербургѣ… А на корабляхъ уже тревожно. Идетъ сильное броженіе. Вотъ-вотъ вспыхнетъ бунтъ…

Я помню ту тяжелую сцену ночью, въ почти темномъ адмиральскомъ салонѣ на «Кречетѣ». Командующій, начальникъ штаба контръ-адмиралъ Григоровъ и капитанъ 1 ранга князь Черкасскій, блѣдные, серьезные, рѣшаютъ отвѣтъ на роковой вопросъ ставки о желательности отреченія Государя… Передъ ними телеграммы Родзянко и главнокомандующихъ фронтами.

«Ставка. Его Императорскому Величеству, Государю Императору.

Съ огромнымъ трудомъ удерживаю въ повиновеніи флотъ и ввѣренныя мнѣ войска. Въ Ревелѣ положеніе критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнѣйше присоединяюсь къ ходатайствамъ главнокомандующихъ фронтами о немедленномъ принятіи рѣшенія, формулированнаго пресѣдателемъ Государственной Думы. Если рѣшеніе не будетъ принято въ теченіе ближайшихъ часовъ, то это повлечетъ за собой катастрофу съ неисчислимыми бѣдствіями для нашей родины.

23 часа 40 мин. 2 марта 1917 г. №526О».

Тихо спускается ночь. Отзвучали сигнальные горны, опущены на эскадрѣ флаги. Все какъ и раньше идетъ по заведенному шаблону. Только мысль не можетъ понять, смириться съ тѣмъ, что произошло. Революція, отреченіе Государя…. Это кажется такъ невѣроятно. Въ сознаніи оборвалась вдругъ какая-то нить, и завтрашній день представляется развернувшейся невѣдомой пропастью. Чувствуется, какъ въ наружномъ спокойствій съ каждымъ часомъ нарастаетъ что-то страшное.

Это началось на линейныхъ корабляхъ.

«Андрей Первозванный» почему-то долго не отвѣчалъ на телефонъ штаба. Пронесся слухъ, что тамъ неладно…. Я рѣшилъ сдѣлать ему вызовъ сигнальной лампочкой на мачтѣ и поднялся для этого на мостикъ. Рядомъ, совсѣмъ близко, стоитъ во льду крейсеръ «Діана», выдѣляясь чернымъ силуэтомъ на звѣздномъ небѣ. Вдругъ вдали на мачтахъ 2-й бригады броненосцевъ зажглись красные огни. На «Діанѣ», нерѣшительно, открылся тоже. Помню, какъ схватилъ рупоръ и рѣзко окрикнувъ ея мостикъ, приказалъ выключить этотъ огонь. Онъ сейчасъ же потухъ.

Теперь смѣшно подумать, какъ служебнымъ окрикомъ я хотѣлъ остановить россійскую революцію…

Вдругъ въ морозномъ воздухѣ сухо треснулъ выстрѣлъ, и словно прервалъ натянутую тишину ночи, сразу же въ нѣсколькихъ мѣстахъ сорвалась ружейная стрѣльба, разсыпалась частая дробь пулемета и въ темнотѣ глухо бухнуло. Какъ бы въ отвѣтъ ему, до всему рейду въ воздухѣ зловѣще вспыхнули красныя огненныя точки.

На «Андреѣ Первозванномъ» бунтъ… убитъ адмиралъ Небольсинъ, лейтенантъ Бубновъ… Телефонъ прервался.

Тамъ офицеры, запершись въ каютъ-компаніи, осаждаются озвѣрѣвшей командой. Ружейныя пули пронизываытъ тонкія металлическія переборки, дырявятъ мебель, бьютъ посуду. Тяжело раненый въ грудь и животъ, падаетъ мичманъ Воробьевъ… Стрѣляютъ и сверху черезъ стеклянные люки, точно въ затравленныхъ звѣрей. Командиръ, капитанъ 1 ранга Гаддъ, съ однимъ изъ офицеровъ бросается къ штепселямъ, чтобы погасить свѣтъ, но по нимъ сыпется градъ пуль и они успѣваютъ выключить лишь часть лампочекъ. Офицеры пробуютъ выйти на палубу, но встрѣченные въ дверяхъ стрѣльбой въ почти упоръ, принуждены оставить свою попытку.

Такъ продолжаться не можетъ…

Гаддъ рѣшается самъ. Неожиданно открывъ дверь, вбѣгаетъ съ рискомъ быть убитымъ въ толпу и вскакиваетъ на возвышеніе:

— Матросы, я вашъ командиръ и передъ вами одинъ… Вамъ ничего не стоитъ убить меня, но выслушайте меня и скажите: почему вы напали на своихъ офицеровъ? Что они вамъ сдѣлали дурного?

Рядомъ какой-то рабочій, не принадлежащій къ судовой командѣ, перебиваетъ его рѣчь крикомъ:

— Кровопійцы! Вы нашу кровь пили. Мы вамъ покажемъ!

— Пусть онъ объяснятъ, кто и чью кровь пилъ.

— Намъ давали рыбу къ обѣду… Насъ не допускали къ вамъ офицеры!..

— Ложь! Я всегда говорилъ вамъ, что каждому желающему видѣть меня лично будетъ назначено время.

— Правда, правда! Они врутъ; противъ васъ мы ничего не имѣемъ, — нерѣшительно раздаются голоса.

Въ сторонѣ несутся душераздирающіе крики… Тамъ съ окровавленными головами волокутъ двухъ кондукторовъ и тутъ же разстрѣливаютъ.

— Разойдись, товарищи! Мы сейчасъ возьмемъ его на штыки…

Толпа молчитъ и угрюмо смотрятъ на приближающуюся группу кровожадно осклабившихся лицъ…

Но вдругъ колыхнулось, двинулось навстрѣчу идущимъ десятка два человѣкъ:

— Не дадимъ командира! Проваливайте!

Загудѣла и вся толпа: «не дадимъ, не дадимъ». Мичманъ Б., котораго сама команда ранѣе вызвала наверхъ — онъ пользовался популярностью — кричитъ:

— Ну-ка, на «ура» нашего командира!

И люди эти, за нѣсколько минуть до того готовые убить его, подхватываютъ на руки и качаютъ.

Съ огромнымъ трудомъ удается наконецъ Гадду уговорить матросовъ не трогать офицеровъ и позволить имъ перейти въ казематъ на верхней палубѣ, гдѣ они отдадутъ ему, командиру, свои револьверы.

Одинъ за другимъ пробираются сквозь враждебную толпу потрясенные, блѣдные офицеры. Тяжело раненаго мичмана Воробьева сажаютъ на стулъ. Онъ безсмысленно смѣется. Его уводятъ подъ руки въ лазаретъ и по дорогѣ, въ темномъ коридорѣ, приканчиваютъ… По всему кораблю идетъ охота на кондукторовъ и унтер-офицеровъ. Несчастные прячутся, гдѣ только могутъ, но ихъ находятъ то тамъ, то здѣсь… Выстрѣлы, предсмертные крики все новыхъ жертвъ. Три кондуктора сходятъ съ ума. Одного изъ нихъ вынимаютъ уже повѣсившимся на кожаномъ ремнѣ въ каютѣ… Другой одѣлся въ парадную форму и кричитъ, что онъ сейчасъ пойдетъ къ командиру и все ему разскажетъ. Его тутъ же разстрѣливаютъ. На палубѣ собирается импровизированный судъ изъ отъявленныхъ негодяевъ. Въ нѣсколько минутъ онъ приговариваетъ къ разстрѣлу всѣхъ офицеровъ кромѣ командира.

Вдругъ всюду подымается страшное смятеніе. Испутанные матросы мечутся по палубамъ, прибѣгаютъ къ командиру.

— Ваше высокоблагородіе! Сюда идетъ батальонъ изъ крѣпости. Помогите, мы не знаемъ, что дѣлать…

Храбрая на убійство горсточки офицеровъ команда струсила при первомъ же признакѣ надвигающейся опасности и униженно проситъ о помощи.

Гаддъ приказываетъ открыть прожектора и стать у 120-миллиметровыхъ орудій и пулеметовъ. Но толпа солдатъ и не думаетъ атаковать корабль. Она идетъ въ городъ убивать встрѣчныхъ офицеровъ.

II.

Надъ снѣжнымъ Гельсингфорсомъ встаетъ холодное, красное солнце.

Утромъ 3 марта полученъ по телеграфу манифестъ объ отреченіи Государя. Въ зеркальной каютъ-компаніи «Кречета» за длиннымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, собрались флагманы и начальники отдѣльныхъ частей. Молчаливыя, нахмуренныя лица. Встаетъ адмиралъ Непенинъ, за нимъ всѣ. Замѣтно волнуясь, онъ читаетъ манифестъ. Потомъ голосъ его крѣпнетъ и, наконецъ, переходитъ въ громовой:

«Его Имераторскому Величеству Государю Императору Михаилу Александровичу выражаю свою вѣрность и приказываю вамъ ему повиноваться. Въ честь новаго Государя, ура!»…

Нерадостно уходятъ флагманы. Какъ-то не вѣрится… А на эскадрѣ между тѣмъ все хуже и хуже. Уже не расходятся кучки матросовъ при приближеніи офицера; только замолкаютъ, да косятся исподлобья злыми глазами. Еще не объявлено отреченіе Государя, но они уже знаютъ. Никому невѣдомыми путями они знаютъ событія раньше чѣмъ офицеры.

Послѣ полдня на «Кречетѣ» получилось первое тревожное донесеніе; въ береговыхъ командахъ минной обороны вспыхнулъ бунтъ.

Адмиралъ Непенинъ сейчасъ же надѣлъ пальто и потребовалъ свой автомобиль. «Вы поѣдете со мной», — сказалъ мнѣ коротко.

Вотъ мы мчимся въ стеклянномъ лимузинѣ съ флажкомъ командующаго флотомъ на радіаторѣ. Я знаю рѣшительный горячій характеръ адмирала и мнѣ становятся немного жутко. Говорю ему осторожно, что бы не разсердился, что лѣзу со своими совѣтами.

— Адріанъ Ивановичъ, только ради Бога не горячитесь…

Ничего не отвѣтилъ, лишь хмуро кашлянулъ. Подъѣхали къ казармамъ. Еще издали слышенъ гулъ толпы. Входимъ въ ворота. На огромномъ четырехугольномъ плацу, окруженномъ зданіями, слилось въ безпорядкѣ нѣсколько тысячъ человѣкъ.

Увидѣли адмирала, и гулъ сразу вспыхнулъ въ ужасающій ревъ… Твердой походкой Непенинъ направился прямо въ середину толпы. Я за нимъ. Ошеломленные шарахнулись, разступились передъ нимъ ряды и снова сомкнулись, оставивъ насъ въ небольшомъ пустомъ кругѣ среди стихіи человѣческихъ головъ.

— Молчать!.. Смирно! — И вдругъ, точно подъ ударомъ бича, стихло и съежилось стадо.

— Чего вы бунтуете? Что вы хотите? Говори мнѣ, ты, чего вышелъ сюда кричать?

Смущенные матросы стоятъ передъ нимъ, опустивши глаза въ землю, но сзади, за его спиной, подымается глухой ропотъ… Онъ рѣзко ворочается туда. Тамъ сразу стихаетъ, но за спиной загудѣли снова угрожающіе голоса.

Громко адмиралъ приказываетъ мнѣ:

— Отправляйтесь къ телефону. Передайте отъ моего имени приказаніе Н-скому пѣхотному полку немедленно прибыть сюда съ боевыми патронами. Я научу ихъ мнѣ повиноваться.

Козырнувъ, двигаюсь къ сжимающему насъ кругу. Въ головѣ мелькаетъ: «Еще нѣсколько секундъ, и все рѣшится… Мы будемъ либо убиты, либо они разступятся». Невольно опустилась рука въ карманъ и нащупала рукоятку револьвера. Медленно, неохотно они разступаются…

Бѣгу къ телефону съ тревогой въ сердцѣ. Онъ тамъ остался одинъ среди нихъ… Что будетъ дальше?.. Черезъ 10 минутъ возвращаюсь и не вѣрю своимъ глазамъ. Тысячи матросовъ стоять «поротно» стройными рядами; передъ ними ходитъ адмиралъ Непенинъ и говорить имъ рѣчь тѣмь особымъ простонароднымъ языкомъ, который знаютъ лишь немногіе начальники.

— Вызовите къ командамъ ихъ офицеровъ и отмѣтите мое приказаніе пѣхотному полку.

Я облегченно вздохнулъ.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

А. Бенклевскій
Возрожденіе, №1759, 27 марта 1930.

Visits: 16

A. Ренниковъ. Средство отъ хандры

Бываютъ дни, когда встанешь утромъ съ лѣвой ноги, хмуро посмотришь въ окно, увидишь въ воздухѣ отвратительную сѣтку дождя, на землѣ сплошную инондасіонъ… [1] И такъ скверно становится на душѣ, такъ туманно, такъ сѣро…

Пачка газетъ, доставленныхъ съ утренней почтой, не радуетъ взора. Опять пріѣвшіяся физіономіи изъ заколдованнаго круга парламентскихъ дѣятелей; опять фотографіи жертвъ, убійцъ, разрушеній построекъ, улыбающіяся лица разбившихся на смерть несчастныхъ пилотовъ.

Текстъ газетъ невыносимъ тогда и не нуженъ. Гендерсонъ снова ничего не знаетъ, ничего не можетъ отвѣтить. Курціусъ опять предупреждаетъ совѣтское правительство, но предупреждаетъ разно, смотря по корреспонденту… Повсюду бѣдствія, научныя открытія… Планета за Нептуномъ нашлась… Слониха бѣжала отъ Гагенбека… Ганди натеръ на ногахъ мозоли пассивнымъ сопротивленіемъ духа…

Чепуха!

И вотъ, въ эти тяжелые дни, въ эти мрачные часы единственнымъ спасеніемъ отъ иппохондріи являются въ эмигрантскихъ газетахъ объявленія. Начинаешь читать съ явнымъ предубѣжденіемъ. Презрительно улыбаешься, видя воззваніе ресторатора, ищущаго компаніона съ тридцатью тысячами въ банкѣ. Съ недовѣріемъ пробѣгаешь строки о вѣрномъ заработкѣ для каждаго, приславшаго въ залогъ двадцать пять франковъ. Но затѣмъ вдругъ вниманіе настораживается. Морщины разглаживаются. Въ глазахъ загорается интересъ къ жизни…

«Муся, вернись! Помиримся!» — встрѣчаешь неожиданно среди мелкихъ анонсовъ.

Вотъ какъ!.. Муся сбѣжала. Не слониха, а Муся. Почему же? Что толкнуло капризную женщину?

Вѣдь жить въ отдѣльной комнатѣ, какъ никакъ, лишнихъ 300-400 франковъ. Отопленіе тоже отдѣльно. Плохой характеръ у него, что ли? Или и она тоже виновата, бросивъ въ мужа подковой, вывезенной изъ Россіи на счастье?

Я стою у окна, смотрю на сѣтку дождя, и сѣтка уже не кажется отвратительной. Въ самомъ дѣлѣ: почему вамъ не вернуться, Муся? Ну, повздорили, оскорбили другъ друга… Но не нужно забывать, дорогая, что онъ приходитъ со службы усталый, измученный, нервы истрепаны, впереди все неясно… А вы на простое слово «дура» или «идіотка» бьете подковой по головѣ и уходите.

Неужели въ этомъ смыслъ борьбы съ большевиками? До побѣднаго конца?

Другое объявленіе заинтересовываетъ еще больше. Иногда въ часы грусти такъ томительно хочется имѣть инструментъ, пробѣжать разочарованными пальцами по бодрымъ клавишамъ… Сыграть «На Альпахъ» или «Молитву Дѣвы» — классическія вещи, навѣвающія столько воспоминаній о прекрасныхъ далекихъ уѣздныхъ городахъ.

И вотъ вдругъ, читаю:

«Безъ предварительнаго взноса піанино. Разсрочка. Открыто по воскресеньямъ. Въ случаѣ смерти ежемѣсячные платежи прекращаются и рояль переходитъ въ собственность кліента».

Ура! Наконецъ-то, есть возможность! Пріобрѣсти, взять нѣсколько аккордовъ, умереть… И знать, что рояль твой, что ничто васъ не разлучитъ…

И пусть у гробового входа
Рояль не устаетъ играть,
И равнодушная природа
Игрѣ покойнаго внимать.

Отъ Муси и отъ рояля хандра постепенно начинаетъ разсѣиваться. За окномъ дождь становится уже уютнымъ, веселымъ. Перебираешь газеты, разворачиваешь, ищешь, что же дальше… И находишь еще занимательнѣе, еще ярче и выпуклѣе.

Объявленія въ рижской газетѣ «Сегодня»… О новыхъ фильмахъ-боевикахъ:

«Игра страстей. Захватывающій романъ любви и возмездія въ 10 частяхъ. Въ главной роли соблазнительная красавица Рутъ Фейеръ».

«Боевикъ германской продукціи. Великолѣпная фильма изъ цикла любви и страсти. Дневникъ обольстителя».

Или — американская эмигрантская газета «Новое Русское Слово»… Объявленіе о фильмѣ:

«Императоръ Павелъ І. Самый сильный и самый жестокій русскій царь, о которомъ было написано много книгъ. Онъ сослалъ въ Сибирь тысячи вѣрныхъ добрыхъ гражданъ Россіи и теперь возвращается къ жизни въ безсмертной картинѣ «Патріотъ» съ участіемъ Янинга».

И, наконецъ, въ той же американской газетѣ:

«Слышали ли вы «Вечерницы» Петра Нишинскаго, который былъ секретаремъ русскаго посольства въ Афинахъ, въ Греціи, и регентомъ церковнаго хора тамъ же? Эта несравненная музыка изъ оперы «Назаръ Стодоля» издана теперь въ пластинкахъ «Колумбія»…


Бываютъ дни когда встанешь утром съ лѣвой ноги, хмуро посмотришь вЪ окно, увидишь сѣтку дождя, почувствуешь на душѣ невыносимую тяжесть…

И тогда нѣтъ лучшаго средства предоврашенія хандры, какъ заглянуть въ объявленія, прочесть о Мусѣ, о посмертномъ кліентѣ, о кинороманѣ любви и возмездія и о безсмертномъ Назарѣ Стодолѣ, бывшемъ секретарѣ посольства въ Афинахъ.

Всю ипохондрію моментально какъ рукой сниметъ!

[1] Наводненіе, фр.

A. Ренниковъ
Возрожденіе, №1756, 24 марта 1930.

Visits: 20