Ихъ двое — новыхъ бѣглецовъ изъ совѣтскаго царства. Молодыя, интересныя лица. Одинъ — попроще съ невысокимъ образованіемъ, съ безхитростной рѣчью, не лишенный, впрочемъ, малороссійскаго юмора. Это вчерашній красноармеецъ, двa года прослужившій въ «украинской совѣтской арміи», родомъ кіевлянинъ.

Другой — сложнѣе: типичный представитель по-революціонной интеллигенціи, служившій на культурныхъ верхахъ въ Москвѣ, причастный къ литературѣ и къ искусству.

Въ Россіи они не знали другъ друга и впервые встрѣтились въ эмиграціи, на собраніи, устроенномъ Пражскимъ отдѣломъ фонда спасенія Родины. Давно не приходилось слышать столь свѣжихъ и содержательныхъ наблюденій.

Первый докладчикъ за годы существованія совѣтской власти перемѣнилъ добрый десятокъ профессій; онъ былъ рабочимъ, торговцемъ, кооператоромъ, красноармейцемъ, сидѣлъ въ «Допрѣ» (домъ предварительнаго заключенія) и во внутренней тюрьмѣ ГПУ, — словомъ, видѣлъ совѣтскую жизнь во многихъ ея проявленіяхъ, но разсказъ свой сосредоточилъ на пребываніи въ красной арміи.

Чѣмъ сильна красная армія?

Безусловно — «политобработкой». Обученіе строю и чисто военная муштровка — на второмъ планѣ.

А главное политическая работа съ красноармейцами.

Политруки (полковые и ротные), полит-индивидуалы (работа съ отдѣльными солдатами), «полит-групповоды», «ленинскіе уголки», ротныя «стѣнгазеты», всѣ эти Авіахимы, Мопры, вся «внѣшкольная учеба» — все это имѣетъ единственной цѣлью — воспитаніе красноармейца въ совѣтскомъ духѣ.

Красноармеецъ находится подъ неусыпнымъ, днемъ и ночью, наблюденіемъ и вся его жизнь, служба, внѣшкольное обученіе, все свободное время есть не что иное, какъ перевариваніе его въ совѣтскомъ котлѣ.

«Нагрузка» такъ велика, что красноармейцу некогда письма домой написать, и его пичкаютъ совѣтской пропагандой въ такой мѣрѣ, что онъ совершенно отрывается отъ той среды, изъ которой вышелъ.

Красноармеецъ живетъ подъ ложнымъ впечатлѣніемъ, будто онъ принимаетъ самое живѣйшее участіе въ политической жизни: онъ жертвуетъ на «отвѣтъ Чемберлену», на протестъ противъ римскаго папы, на дирижабль имени Ворошилова, его «гоняютъ» на собранія, гдѣ онъ слышитъ рѣчи объ имперіалистическихъ козняхъ, объ эксплоатаціи пролетаріата въ капиталистическихъ странахъ, объ уличныхъ бояхъ въ Берлинѣ, о голодныхъ смертяхъ въ Прагѣ, онъ голосуетъ, протестуетъ, принимаетъ резолюціи и т. п.

Все это, конечно, подготовляется соотвѣтствующіми ячейками и красноарме
ецъ играетъ самую жалкую роль статиста, но ему кажется, что онъ непосредственно участвуетъ въ грандіозномъ процессѣ построенія новаго міра.

И пока парень находится подъ давленіемъ этого хитро устроеннаго пресса, онъ является послушнымъ орудіемъ въ рукахъ совѣтской верхушки.

Кормятъ красноармейца сносно, одѣваютъ его прилично, развлекаютъ его разными зрѣлищами, и по сравненію съ окружающей нищетой и безправіемъ жизнь красноармейца представляется такимъ благополучіемъ, что многіе идутъ на подлогъ и обманъ, чтобы скрыть свое «соціальное происхожденіе», если оно мѣшетъ поступленію въ красную армію.

Но вотъ красноармеецъ кончилъ службу и вернулся въ деревню. Первое время онъ носъ деретъ, поучаетъ и командуетъ, но очень скоро деревня, исполненная лютой ненависти къ совѣтской власти изъ-за насильственной коллективизаціи, перерабатываетъ его на свой ладъ, и изъ вѣрнаго слуги совѣтскаго режима превращаетъ въ врага этого же режима. Изъ этихъ фактовъ вытекаетъ отвѣтъ на вопросъ, въ какой степени совѣтская власть можетъ положиться на красную армію въ случаѣ войны. Если будетъ «войнишка», для которой хватитъ красноармейскихъ кадровъ, тогда — «почему бы намъ не набить морду полякамъ, румынамъ или тамъ французамъ?»

Ну, а если дѣло дойдетъ до резервовъ, тогда — «крышка».

Тогда совѣтская власть получитъ такой тылъ, гдѣ «каждый дядько будетъ рѣзать сосѣда» и всѣ дядьки будутъ рвать совѣтскую власть «а куски.

Вотъ почему большевики такъ боятся войны.

Возможенъ-ли какой-нибудь контактъ эмиграціи съ кадровыми красноармейцами?

Докладчикъ говоритъ, что, попавъ въ эмиграцію, онъ съ изумленіемъ читалъ «Комсомольскую Искру».

— Не «Комсомольскую», а «Младоросскую», — поправляетъ его голосъ изъ аудиторіи.

— Ну, это почти все равно. Но младороссы ничего не понимаютъ, если думаютъ, что возможно сотрудничество съ настоящими комсомольцами. Комсомолецъ — не націоналистъ, а карьеристъ. Его мечта — проникнуть въ партію и «обюрократиться». А въ партіи — интернаціоналъ и крышка!

И отвѣчая на многочисленные вопросы, первый докладчикъ старался примѣрами, подчасъ удачными и яркими, подкрѣпить тѣ свои утвержденія, которыя онъ развевалъ въ полуторачасовомъ докладѣ.

Но перейдемъ ко второму докладчику. Въ совѣтской тюрьмѣ не сидѣлъ, работалъ въ культурномъ центрѣ, имѣлъ хорошія связи, получалъ до 600 рублей въ мѣсяцъ, пользовался разными привилегіями, и все же бѣжалъ при первой возможности.

Бѣжалъ, главнымъ образомъ, отъ невыносимаго хамства, ибо сталъ задыхать ся въ той атмосферѣ раболѣпія, пресмыкательства и вѣчнаго страха, въ которой приходится жить интеллигенціи.

Новая «интеллигенція» совѣтской формаціи безмѣрно нагла и невѣжественна.

Съ каждымъ годомъ культурная работа становится все труднѣе. Доносы, нашептыванія и подсиживанія сдѣлали жизнь невыносимой.

Прославлять рядомъ съ Пушкинымъ… Демьяна Бѣднаго, бѣгать на демонстра-
ціи по указкѣ ячейки, принимать резолюціи съ требованіемъ разстрѣла для ни въ чемъ неповинныхъ, «вредителей», жить въ постоянномъ трепетѣ передъ «чистками» и дрожать изъ-за того, что сегодня повѣсилъ портретъ Бухарина, а завтра окажется, что его надо было выбросить, — все это создаетъ совершенно невыносимую обстановку.

Прибавьте къ этому чудовищныя жилищныя условія, когда люди доходятъ до крайнихъ предѣловъ озвѣрѣнія, и вамъ станетъ яснымъ, что даже относительно благополучно устроившіеся «спецы» бѣгутъ при первой возможности.

Докладчикъ стоялъ близко къ одному центральному культурному учрежденію въ Москвѣ. Онъ называетъ рядъ лицъ, которыя сумѣли «примазаться».

Самое отвратительное впечатлѣніе среди прихвостней совѣтской власти производятъ бывшіе соціалъ-демократы, которые сугубой подлостью стараются «замолить свои грѣхи» передъ большевиками.

Какой теперь самый популярный писатель въ СССР?

— Щедринъ. Его сатиры воспринимаются большевиками, какъ личныя оскорбленія, и потому взасосъ читаются совѣтскимъ обывателемъ.

Въ Румянцевскомъ музеѣ (нынѣ музей имени Ленина) былъ обнаруженъ малоизвѣстный очеркъ Щедрина, подъ названіемъ — «О мерзавцахъ». И у совѣтской цензуры хватило ума… изъять его изъ обращенія. Совѣтскаго цензора Полянскаго иначе какъ Подлянскимъ не называютъ. За-глаза, конечно. А въ глаза раболѣпствують передъ нимъ. Самъ же онъ, въ свою очередь, раболѣпствуетъ передъ высшими; онъ говоритъ, что если его
прикажутъ высѣчь, то онъ самъ «штанишки спуститъ».

И много подобныхъ примѣровъ приводилъ докладчикъ въ своемъ повѣствованіи, нервно перескакивая съ предмета на предметъ.

«Не такъ отвратительны тѣ, кто къ нимъ уже пришли, а тѣ, кто къ нимъ идетъ» — такъ обобщаетъ онъ свои наблюденія надъ жизнью современной совѣтской интеллигенціи.

Гдѣ выходъ? На что можно разсчитывать?

Докладчикъ не берется дѣлать какія-нибудь предсказанія. Но онъ, какъ и первый докладчикъ, какъ и всѣ въ Россіи, твердо знаетъ, что у совѣтской власти есть одинъ лютый, непримиримый врагъ: русское крестьянство. Коллективизація завела совѣтскую власть въ тупикъ, изъ котораго никакого выхода не видно.

И послѣднее слово — за многомилліоннымъ крестьянствомъ, которое не можетъ примириться съ своимъ колхознымъ рабствомъ. Обоихъ докладчиковъ засыпали вопросами.

Особенно много, досталось ихъ на долю бывшаго красноармейца.

Въ собраніи преобладали военные, и они старались выяснить всѣ детали, весь внутренній распорядокъ красноармейскаго существованія.

Помѣщеніе, въ которомъ происходило собраніе, было переполнено такъ, что трудно было дышать, но люди въ теченіе пяти часовъ «пытали» докладчиковъ, чтобы набраться какъ можно больше свѣдѣній о томъ, что творится «на томъ берегу».

С. Варшавскій
Возрожденіе, № 2513, 19 апрѣля 1932

Hits: 6

Пріятель. День 14 іюля ознаменованъ еще однимъ кровавымъ эпизодомъ, убійствомъ тогдашняго купеческаго старосты (prévôt des marchands) Флесселя. Онъ былъ только три мѣсяца старшиной, имѣлъ повидимому враговъ. На сборищахъ въ Пале-Роялѣ составлялся между прочимъ списокъ лицъ которыхъ требовалось „устранить“, какъ говорятъ наши революціонеры. Онъ лопалъ въ этотъ списокъ. Въ дни предшествовавшіе взятію Бастиліи, когда толпы приступали къ нему съ требованіями орудія, онъ не оказалъ достаточнаго рвенія; распустили слухи о его измѣнѣ. Утромъ 14-го приходили въ Думу лица называвшія себя депутатами Пале-Рояля, требовали чтобы Флессель явился предъ гражданами собравшимися въ Пале-Роялѣ и обвиняющими его въ измѣнѣ: онъ де вотъ уже съ утра обманываетъ гражданъ обѣщаніями оружія и сносится между тѣмъ съ врагами, то-есть съ правительствомъ. На этотъ разъ Флесселю удалось отдѣлаться отъ непрошенаго приглашенія. Но когда Бастилія была сдана, залы Думы наполнились побѣдителями, побѣжденными и толпами всякаго народа; вновь выступили невѣдомые обвинители, крича, — одни, что надо схватить Флесселя, отвести въ тюрьму какъ заложника, другіе — что онъ долженъ идти на судъ въ Пале-Рояль. Послѣднее мнѣніе взяло верхъ, раздались общіе крики: „въ Пале-Рояль, въ Пале-Рояль!“ Флессель, все время сохранявшій спокойствіе, сказалъ: „ну пойдемте, господа, въ Пале-Рояль“, сошелъ съ эстрады, прошелъ чрезъ залу и вышелъ изъ Думы не подвергшись насилію. Но едва прошелъ онъ площадь предъ Думой, какъ неизвѣстная рука выстрѣлила въ него изъ пистолета, и онъ упалъ мертвый.

Пріятель. Улеглись ли волны, успокоился ли Парижъ послѣ взятія Бастиліи и „покоренія“ своего короля?

Авторъ. Нѣтъ, звѣрь только-что былъ спущенъ съ цѣли. Членъ собранія Малуэ говорилъ что терроръ начался съ 14-го іюля. Сцены разныхъ неистовствъ сдѣлались общимъ явленіемъ. 22-е іюля было вновь „днемъ звѣрства и траура“, какъ выразился о немъ Бальи. „Не стану, — пишетъ въ своихъ запискахъ де-Феррьеръ о дняхъ послѣдовавшихъ за 14-е іюля,— приводить утомительный и тяжелый списокъ послѣдовавшихъ душегубствъ, грабежей, ложаровъ, кражъ, убійствъ. Но скажу моему вѣку, скажу потомству, что Національное Собраніе разрѣшило эти убійства и пожары, что одинъ членъ этого собранія, молодой Барнавъ, осмѣлился сказать съ трибуны: — развѣ такъ уже чиста эта кровь что надо жалѣть о ея пролитіи; — что въ минуту когда Лалли Толандаль, скорбно пораженный бѣдствіями его несчастнаго отечества, предлагалъ и съ мольбою призывалъ средства мягкія, легкія, но которыя тогда способны были оказать цѣлительное дѣйствіе, Собраніе отклонило эти средства, потомъ съ упорствомъ совсѣмъ въ нихъ отказало и приняло только когда своими преступными интригами обезпечило ихъ безполезность. Напрасно (засѣданіе 20-го іюля) восклицалъ Лалли: — Слагаю со своей совѣсти неучастія какія произойдутъ отъ вашего отказа; умываю руки на кровь которая можетъ пролиться! — Крики ярости поднялись со всѣхъ сторонъ. Одинъ депутатъ бросился къ Лалли и съ заносчивостью кричалъ что Лалли злоупотребляетъ своею популярностью. Мирабо упрекалъ его что онъ чувствуетъ тамъ гдѣ надо думать. — Націи нужны жертвы, сказалъ онъ со свирѣпымъ взглядомъ; надо одервянить себя (s’endurcir) на всѣ частныя бѣдствія; только этою цѣной можно сдѣлаться гражданиномъ“.

На листѣ обреченныхъ были парижскій интендантъ Бертье и тесть его Фулонъ, директоръ депертамента военнаго министерства. Фулонъ какъ-то узнавъ о грозящей ему опасности, распустилъ слухъ о своей смерти. Чтобы придать болѣе вѣры слуху, были даже совершены пышныя похороны одного изъ его слугъ, умершаго въ это время. Фулонъ укрылся въ имѣніе около Вири, но тамъ былъ найденъ и выданъ собственными крестьянами. Рано утромъ, 22-го іюля, его пѣшкомъ привели въ Парижъ съ котомкой сѣна за плечами, въ ошейникѣ изъ репейника (было распущено будто Фулонъ въ минуту наибольшей дороговизны хлѣба сказалъ про народъ: „пусть ѣстъ траву; ѣдятъ же ее мои лошади“). Члены Думы, собравшись въ засѣданіи, разсуждали: что дѣлать съ Фулономъ и какъ вообще поступать въ подобныхъ случаяхъ. Не уступить „народу побѣдившему Бастилію“ было невозможно. Порѣшили придумать новое преступленіе, оскорбленіе націи, crime de lèse-nation,u соотвѣтствующую процедуру для суда надъ нимъ. „Каждый подозрѣваемый въ преступленіи оскорбленія націи, обвиняемый и схваченный, — или могущій быть въ послѣдствіи схваченнымъ, на основаніи общественной молвы, — отводится немедленно въ тюрьму Сенъ-Жерменскаго аббатства“. Двое гласныхъ были уполномочены представить это распоряженіе Національному Собранію и просить его установить порядокъ суда надъ преступниками этого новаго рода. Не такой процедуры требовала толпа наполнившая залу Думы. Пробовалъ уговаривать ее Бальи. Не много помогло. Опасаясь чтобы толпа въ залѣ же не бросилась на Фулона, его перевели въ сосѣднюю комнату; изъ окна показывали народу дабъ удостовѣрить что плѣнникъ не убѣжалъ. Но затѣмъ чернь, сломавъ рѣшетку, оттолкнула стражу, новою шумною толпой наполнилъ дворъ, лѣстницу, залу Думы. Добившись кое-какъ молчанія, члены Думы представляютъ толпѣ что Фулона слѣдуетъ судить и для того надлежитъ предать въ руки правосудія. „Судить сейчасъ и повѣсить“, слышится въ толпѣ. Но Дума, замѣчаетъ одинъ изъ членовъ, не имѣетъ права назначать судей; въ виду неотложности, ихъ можетъ назначать только народъ. Это понравилось. Давай назначать судей. Двое священниковъ попавшихъ въ число назначенныхъ шести поспѣшили уклониться, ссылаясь что по законамъ церкви не могутъ приговаривать къ смерти. „Народъ“ назначаетъ на ихъ мѣсто Лафайета и Бальи. „Къ счастію, говоритъ Бальи , меня въ это время не было, а посылать не сочли нужнымъ“. Назначили другаго. Но за Лафайетомъ послали. Въ чемъ долженъ я обвинять Фулона? спрашиваетъ членъ вынужденный принять обязанность прокурора. Обвиняй что хотѣлъ притѣснить народъ, говорилъ что заставитъ его ѣсть траву, хотѣлъ чтобы было объявлено государственное банкротство, барышничалъ хлѣбомъ. Явился популярный Лафайетъ и обратился къ толпѣ въ красивою рѣчью, стараясь отклонить немедленный судъ и доказывая что надлежитъ прежде подвергнуть Фулона строгому допросу по закону, чтобъ узнать его сообщниковъ. „Я прикажу, заключилъ Лафайетъ, отвести его въ тюрьму“. Фулонъ бормоталъ: „почтенное собраніе, народъ справедливый и великодушный; вѣдь я между согражданъ, я не боюсь“. Но онъ имѣлъ неосторожность во время рѣчи Лафайета обнаружить удовольствіе. Это возбудило подозрѣніе. Впрочемъ, и безъ того гибель его была рѣшена. „На площади и даже въ залѣ, говоритъ Бальи, были замѣчены какія-то лица прилично одѣтыя которыя въ толпѣ возбуждади ее къ жестокости“. „Чего тутъ судить человѣка который тридцать лѣтъ уже осужденъ!“ вскрикнулъ кто-то. Лафайетъ принимался нѣсколько разъ говорить, но все было безполезно. Въ залу прибываютъ новыя толпы, слышатся крики что Пале-Рояль и Сентъ-Антуанское предмѣстье идутъ захватить плѣнника. Толпа бросается къ стулу гдѣ сидѣлъ Фулонъ, опрокидываетъ. Лафайетъ громко произноситъ: „отведите его въ тюрьму“. Но онъ уже въ рукахъ толпы. Его выводятъ на площадь и влекутъ къ фонарю чтобы повѣсить. Веревка (описаніе де-Ферьера, I, 157) обрывается, ее связываютъ, но она обрывается и второй разъ. Нѣкоторые хотятъ саблями прекратить мученія несчастнаго, другіе удерживаютъ. Съ четверть часа ждутъ новой веревки; наконецъ убійство свершается. У трупа отрубаютъ голову, влагаютъ ей сѣна въ ротъ, втыкаютъ на пику и несутъ этотъ страшный трофей въ Пале-Рояль и по улицамъ Парижа.

Между тѣмъ интендантъ Бертье, зять Фулона, также захваченъ. Его ведутъ съ дикимъ торжествомъ по Парижу; по бокамъ его два солдата приставляющіе штыки къ его груди, вокругъ какія-то бабы поющія и скачущія, мущины со значками и барабанами (по словамъ де-Ферьерра). Одна процессія встрѣчается съ другою. Толпа несущая голову Фулона подноситъ ее на ликѣ къ самому лицу Бертье. Въ Думѣ повторяется почти то же что съ Фулономъ. На этотъ разъ не Лафайетъ, а Бальи говоритъ: отведите его въ тюрьму. Толпа точно также вырываетъ жертву изъ рукъ стражи, но не ведетъ вѣшать, а убиваетъ на мѣстѣ. Какой-то драгунъ съ ожесточеніемъ изъ внутренности теплаго еще трупа вырываетъ сердце, вбѣгаетъ въ залу Думы и, показывая кусокъ окровавленнаго мяса, кричитъ: вотъ сердце Бертье (описаніе Бальи и другихъ). Ужасный фактъ этотъ упоминается и въ думскомъ протоколѣ, въ концѣ котораго значатся: „Зрѣлище сіе распространило чувство ужаса въ собраніи; нѣкоторые гласные сдѣлали знакъ этому человѣку выйти, и онъ удалился сопровождаемый толпой издававшею крикъ радости. Пришли другіе, говоря что принесена голова Бертье и уже находится на лѣстницѣ. Г. маркизъ де-Лафайетъ и г. Моро де-Сенъ-Мери пригласили этихъ лицъ замѣтить народу что Собраніе занято очень важными дѣлами…

Пріятель. Не можетъ принять милыхъ гостей.

Авторъ. …и просили постараться чтобы голову не вносили въ залу. Это имѣло желаемый успѣхъ“.

Пріятель. Любопытно сравнить это описаніе съ описаніемъ тѣхъ же событій въ Révolutions de Paris. Факты переданы тѣ же и довольно точно, но выставлены въ освѣщеніи внушительнаго ужаса тиранамъ. „Трепещите и смотрите какъ поступаютъ съ вами и вашими родственниками!… Деспоты и министры, какіе грозные уроки! Думали ли вы что Французы способны къ такой энергіи?.. Хотите ли знать докуда можетъ довести ихъ ярость? Знайте же предѣлы ихъ ожесточенія! Сердце осужденнаго измѣнника носили по улицамъ на концѣ ножа. И что же? Въ публичномъ мѣстѣ, кто бы повѣрилъ? Французы, чувствительныя существа… Боги! они дерзнули мокать обрывки мяса и капать кровь въ свое питье и такъ съ остервенѣніемъ утолять свою ненависть. Французы, вы истребляете тирановъ, ваша ненависть возмутительна, ужасна! Но наконецъ вы будете свободны!“

Авторъ. Объ этомъ возмутительномъ фактѣ упоминаетъ и де-Феррьеръ. Въ Révolutions de Paris указывается и кафе гдѣ онъ произошелъ: на улицѣ Сентъ-Оноре, рядомъ съ кафе Ришелье (и нынѣ есть тамъ же кафе этого имени). Это обокъ съ Пале-Роялемъ. Вотъ значитъ гдѣ засѣдали тѣ лица которымъ почему-то особенно требовалась смерть Бертье.

Пріятель. Кто были люди желавшіе погубить Бертье и Фулона и о присутствіи которыхъ въ толпѣ, — на площади и въ залѣ Думы, — нѣсколько разъ упоминаетъ Бальи. Кто натравливалъ чернь?

Авторъ. Это остается неизвѣстнымъ. Мишле, котораго революціонный паѳосъ нѣсколько ослабѣваетъ въ виду варварскихъ неистовствъ толпы, не безъ лукавства, не принимая на себя отвѣтственности, передаетъ: многіе де думали что народъ поджигали сообщники Бертье, которымъ важно было чтобъ онъ не сдѣлалъ раскрытій! Вотъ по истинѣ съ больной головы да на здоровую. Во всякомъ случаѣ событія эти едва ли имѣли прямое политическое значеніе. Это были ужасы по случаю революціи, явленія страшной анархіи. Въ описаніи дней 5 и 6 октября 1789 можемъ ознакомиться съ неистовствами самой революціи. То было подготовленное движеніе чисто политическаго свойства.

Пріятель. Ужасаютъ отвратительныя сцены неистовствъ; но не очень пріятное впечатлѣніе производитъ и фальшь людей льстящихъ толпѣ. Уступали члены Думы трепеща за свою жизнь, это понятно. Но за что трепеталъ уступая Лафайетъ? Жизни его не могла грозить опасность. Онъ трепеталъ, не повредить бы своей популярности. Придя въ Думу, онъ прежде всего (Bailly, II, 107) выразилъ неудовольствіе, зачѣмъ тамъ много стражи: призвать ее распорядился было одинъ изъ его подчиненныхъ. Лафайетъ поспѣшилъ удалить большую часть солдатъ, такъ что Дума осталась безъ защиты. Въ рѣчахъ своихъ, онъ льститъ толпѣ, скрывая свои намѣренія. Обманываетъ и товарищей своихъ объявляя, въ минуту разыгравшихся безпорядковъ свое рѣшеніе подать въ отставку. Тѣ конечно упрашиваютъ остаться. „Условлено было, говоритъ Тьеръ въ своей Исторіи, что Лафайетъ подастъ въ отставку, но лишь для того чтобы дать почувствовать народу свое неудовольствіе, а затѣмъ останется сдавшись на просьбы,какія неминуемо послѣдуютъ. Дѣйствительно, народъ, милиція окружили его и обѣщали полное повиновеніе. Онъ принялъ вновь команду на этихъ условіяхъ“. Мнѣ кажется лучше бы лрежде не отсылать солдатъ.

Авторъ. И у государь-народа, котораго Бальи, не мало тоже старавшійся популярничать, — по необходимости впрочемъ положенія, — не могъ не сравнить съ константинопольскимъ деспотомъ, есть куртизаны фальшивые не менѣе чѣмъ придворные интриганы. Но кто же этотъ государь? Никто и всѣ; первая толпа подзадоренной сволочи руководимой мерзавцами, какъ съ очевидностію было въ этомъ случаѣ. И ей приходилось кланяться называя это свободой.

Пріятель. Есть куртизаны, есть и пѣвцы. Къ этой эпохѣ относится знаменитый памфлетъ Рѣчь Фонаря {Discours de la Lanterne aux Parisiens) Камиля Демулена, который тогда еще не издавалъ своего журнала. Демуленъ зоветъ себя въ этомъ памфлетѣ генералъ-прокуроромъ Фонаря (procureur général de la Lanterne). Эти преступные смѣшки, это поджигательное остроуміе много содѣйствовали тому чтобы лишить въ глазахъ толпы звѣрскую расправу ужасающаго, отвратительнаго характера. Вотъ начало рѣчи Фонаря (Hatin, Histoire de la presse, Ѵ, 323): „Храбрые Парижане, какъ мнѣ васъ отблагодарить. Между всѣми фонарями вы навсегда сдѣлали меня славнымъ и благословляемымъ. Что предо мною фонарь Созія или фонарь Діогена? Тотъ искалъ человѣка, а я нашелъ ихъ двѣсти тысячъ. Въ спорѣ моемъ съ этимъ Лудовикомъ XIII, *) моимъ сосѣдомъ, я принуждалъ его сознаться что я больше его заслужилъ наименованіе Справедливаго. Каждый день насдаждался я экстазомъ нѣсколькихъ путешественниковъ, англійскихъ, голландскихъ, нидерландскихъ, созерцающихъ и дивящихся. Вижу что они въ себя не могутъ придти какъ фонарь въ два дня сдѣлалъ больше чѣмъ всѣ ихъ герои во сто лѣтъ“. Въ дальнѣйшемъ, авторъ, еще болѣе преступный чѣмъ легкомысленный, указываетъ народной ярости цѣлый списокъ лицъ: Безенваля, Ламбеска, Конти, Конде, Д’Артуа и другихъ; хотя вмѣстѣ съ тѣмъ на словахъ и призываетъ къ умѣренности, порицая поспѣшность и высказывая Желаніе фонаря поскорѣе засвѣтить прежнимъ свѣтомъ. Любопытно что Мишле, непремѣнно желающій ввернуть что-нибудь оправдательное, почему-то вообразилъ будто въ *Фонарѣ* „Демуленъ съ неистощимымъ оживленіемъ возобновилъ старыя средневѣковыя шутки о висѣлицѣ, веревкѣ, повѣшенныхъ и т. д.“ Ничего подобнаго замѣчаетъ авторъ Исторіи печати, нѣтъ въ Фонарѣ.

Авторъ. По поводу убійства Фулона и Бертье появился еще отвратительный памфлетъ: Погребальное шествіе, похороны и погребеніе превысокихъ и преславныхъ господь Фулона, президента, и Бертье де-Сивиньи, парижскаго интенданта, внезапно скончавшихся на Гревской площади и погребенныхъ… въ ихъ приходѣ. Смерть Фулона разказывается въ памфлетѣ въ слѣдующемъ тонѣ. „По прибытіи къ оной фатальной висѣлицѣ обернули веревочку вокругъ благородной выи господина Фулона и, несмотря на выдѣлываемые имъ разныя манеры и тщетное сопротивленіе, внезапно его приподняли. По непредвидѣнному случаю веревка вдругъ оборвалась, что и было причиной что онъ только немножко былъ приподнятъ отъ земли. Затѣмъ нашъ человѣчекъ упалъ на землю. Но исполнители казни, народъ неунывающій, исправили веревку и вновь приподняли человѣчка; онъ дрягался какъ чортъ въ кропильницѣ. Такъ приподнятый, онъ получилъ знаки почтенія приличествующіе человѣку вызывавшему отставку г. Неккера, нашего отца, нашего спасителя“. (Приложеніе къ запискамъ Бальи I, 419).

*) Это была вывѣска суконщика сосѣдняго съ фонаремъ на Гревской площади.

1880

Hits: 2

Пріятель. Пора коснуться знаменитаго взятія Бастиліи.

Авторъ. Наступило 14 іюля 1789. Въ сохранившемся протоколѣ засѣданій Парижскихъ избирателей (Extrait du procès-verbal des séances des électeurs de Paris; прибавленіе къ тому I Монитера), почти единственномъ офиціальномъ документѣ относящемся до іюльскихъ дней въ Парижѣ, моно прослѣдить различные моменты этого историческаго дня.

Пріятель. Парижскіе избиратели — это тѣ городскіе уполномоченные которые выбирали представителей города въ собраніе Государственныхъ Сословій и составляли для нихъ наставленіе. Роль ихъ была собственно покончена какъ только выборы были произведены, но они сами порѣшили что полномочіе ихъ продолжается и стали дѣйствовать сообразно съ этимъ, въ увѣренности, какъ выразился одинъ изъ нихъ, Дюсо (Dusaulx, Oeuvre des sept jours, 259, въ Coll. des Mém.} что „истинные граждане всегда имѣютъ право спасать отечество“. Въ числѣ отъ двухъ до трехъ сотъ они первоначально собрались было скромно въ какомъ-то трактирѣ, но болѣе рѣшительный изъ нихъ, Тюріо (Thuriot), заявилъ что двери Думы не должны быть для нихъ закрыты. „Поднимитесь, идите за мною“. Пришли и засѣли въ Думѣ, вмѣстѣ съ членами городскаго управленія, и когда начались безпорядки, захватили власть совсѣмъ въ свои руки, образовавъ изъ себя безсмѣнный комитетъ (comité permanant). Избраніе этого неожиданнаго комитета происходило въ присутствіи толпы наполнявшей залы Думы. Кто-то крикнулъ: зачѣмъ въ комитетъ назначаютъ все изъ избирателей. „Кого же хотите вы чтобъ назначили.“ — Меня, отвѣчалъ храбрый (?) Грелэ, и былъ выбранъ аккламаціей. (Dusaulx, 278).

Авторъ. 14 іюля, съ 6 часовъ утра депутаты отъ разныхъ округовъ и толпа гражданъ наполняли уже Думу. Привозили захваченные предметы: телѣги съ мукой, зерномъ, виномъ и другими припасами; тащили пушки, несли ружья, боевые запасы, веди лошадей, и всѣмъ этимъ наполняли площадь предъ Думой. Улицы уже были полны народомъ всякаго возраста и состоянія. Въ семь часовъ прибѣгаетъ испуганная толпа съ криками что отрядъ Royal Allemand вступилъ въ Сентъ-Антуанское предмѣстье, убиваетъ встрѣчающихся, не разбирая пола и возраста, ставитъ пушки на улицѣ; предмѣстью грозитъ полное разрушеніе. Другая толпа бѣжитъ изъ предмѣстья Сенъ-Дени съ подобными Же вѣстями. Составляется отрядъ изъ Gardes Françaises и вооруженныхъ гражданъ съ цѣлью дать отпоръ врагамъ. Но посланные для развѣдыванія въ предмѣстье возвращаются съ извѣстіемъ что всѣ эти тревоги совершенно дожны, никакихъ отрядовъ нѣтъ и предмѣстьямъ ничто не грозитъ. Около восьми часовъ нѣсколько человѣкъ пришли возвѣстить что пушки съ Бастиліи направлены вдоль улицы Св. Антонія. Комитетъ поручилъ нѣсколькимъ членамъ отправиться въ Бастилію къ коменданту этой крѣпости Делоне (онъ назывался gouverneur de la Bastille) и предложить ему удалить пушки возбуждающія тревогу. Депутація отправилась. Бѣжитъ какой-то человѣкъ въ синемъ одѣяніи съ золотыми нашивками, въ пыли и поту, и сообщаетъ что въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ показался отрядъ гусаръ; чтобъ остановить его построена де баррикада, но она едва держится; требуется немедленная помощь. Разказъ оказался опять ложнымъ. Около десяти часовъ пришло извѣстіе о происшедшемъ въ Домѣ Инвалидовъ. Наканунѣ было рѣшено предложить завѣдующему Домомъ выдать уполномоченному Думы находящееся въ Инвалидномъ Домѣ оружіе. Когда утромъ уполномоченный, явился къ Дому, онъ нашелъ его окруженнымъ громадною толпой, вооруженныхъ гражданъ. Завѣдующій отозвался что уже предупрежденъ о требованіи и Ждетъ только разрѣшенія изъ Версаля. Но пока происходили переговоры у рѣшетки, толпа успѣла проникнуть въ ворота Инвалиднаго Дома и скоро его наполнила. Поздно было думать о разрѣшеніи: какое нашлось оружіе, все было разобрано.

Пріятель. И въ Бастилію съ ранняго утра являлись какіе-то молодые люди депутатами отъ Пале-Рояля. Были пропущены до вторыхъ воротъ (въ Бастилію проникали чрезъ двое послѣдовательныхъ воротъ съ подъемными мостами при каждыхъ. Первыя ворота вводили на дворъ новой постройки, вторыя — въ самую крѣпость). Непрошеные гости требовали выдачи оружія и естественно получили отказъ. Являлись еще двѣ подобныя депутаціи, болѣе и болѣе многолюдныя. Что касается посланныхъ отъ Думы, то они были самымъ предупредительнымъ образомъ приняты комендантомъ и угощены завтракомъ. Комендантъ удостовѣрилъ что никакихъ враждебныхъ намѣреній не имѣетъ и велѣлъ отодвинуть возбуждавшія опасенія пушки. Между тѣмъ шумная толпа вокругъ крѣпости все росла.

Авторъ. О дальнѣйшемъ трудно составить вполнѣ точное представленіе; сохранилось множество разказовъ, описаній, но всѣ они противорѣчитъ между собою въ подробностяхъ, и не легко разобраться среди разнорѣчивыхъ показаній относительно событія ставшаго легендой на другой Же день послѣ того какъ оно произошло. Обратить его въ легенду было въ интересѣ и его современниковъ, и большинства его историковъ. Не легко освободить истину отъ прикрывающаго ее вымысла. Одно по крайней мѣрѣ съ достовѣрностью вытекаетъ изъ мало-мальски внимательнаго и непредубѣжденнаго разбора фактовъ, — что со стороны осаждающихъ не было ничего кромѣ безумія, со стороны осажденныхъ — ничего кромѣ крайней уступчивости.
Депутатъ отъ округа Saint Louis de la Culture, Тюріо (Thuriot), имя котораго намъ уже случилось упомянуть, который въ послѣдствіи былъ предсѣдателемъ Конвента въ памятное засѣданіе рѣшившее судьбу Робеспьера, явился „отъ имени націи и отечества“ къ подъемному мосту въ ту минуту какъ изъ крѣпости выходила городская депутація; былъ допущенъ въ Бастилію и объяснялся съ комендантомъ, требуя чтобы крѣпость была сдана народу. Подробности объясненія узнаемъ изъ собственнаго донесенія Тюріо, сдѣланнаго имъ въ Думѣ немедленно по выходѣ изъ крѣпости и помѣщеннаго въ протоколѣ. Перейдя съ комендантомъ на внутренній дворъ крѣпости, Тюріо увидѣлъ тамъ три пушки, тридцать Швейцарцевъ (Petits-Suisses) и около дюжины инвалидовъ, всѣхъ подъ командой четырехъ офицеровъ. Весь гарнизонъ крѣпости состоялъ изо ста двадцати человѣкъ. Тюріо уговаривалъ ихъ „во имя чести, націи и отечества“ сдаться. И комендантъ, и офицеры клялись что не будутъ стрѣлять и не станутъ защищаться если не будутъ атакованы. Когда онъ этимъ не удовлетворился и требовалъ чтобъ его свели наверхъ крѣпости и показали расположеніе пушекъ, комендантъ не хотѣлъ было удовлетворить его Желаніе, но по настоянію офицеровъ согласился. Тюріо увидѣлъ на верху три пушки удаленныя фута на четыре отъ амбразуръ, которыя были закрыты. Съ башни онъ показался толпѣ собиравшейся стрѣлять въ крѣпость. Толпа ему рукоплескала. Сойдя, онъ еще разъ уговаривалъ сдаться; „солдаты и офицеры были, казалось, расположены уступить, но комендантъ, слишкомъ смущенный движеніями окружающей крѣпость толпы, былъ самъ не свой и не рѣшался“ (le gouverneur était malheuresement trop affecté du mouvement extérieur, qu’il n’était plus à lui). Во всякомъ случаѣ, заключилъ Тюріо, на слово коменданта: не стрѣлять, если крѣпость не будетъ атакована, можно положиться. Не успѣли немного успокоиться въ Думѣ, какъ со стороны Бастиліи послышался пушечный выстрѣлъ и въ то Же время громадная толпа бѣжала по площади крича: „измѣна, предательство!“ Принесли человѣка раненаго въ руку, какъ сказывали, выстрѣломъ съ крѣпости; пронесли также умирающаго солдата; говорили о другихъ убитыхъ и раненыхъ. Толковали будто комендантъ нарочно велѣлъ опустить первый подъемный мостъ чтобы заманить народъ на первый дворъ Бастиліи и тамъ встрѣтилъ его убійственнымъ залпомъ. Это было совершенно ложно. Напротивъ, толпѣ какъ-то удалось спустить мостъ, и она въ безпорядкѣ кинулась на дворъ, стрѣляла куда попало, задніе попадали въ переднихъ. Въ показаніи инвалидовъ помѣщенномъ въ изданіи La Bastille dévoilée (показаніе приведено въ прибавленіи къ запискамъ Дюсо въ Coll. de Mém., 450), раз-казано какъ произошли, выстрѣлы. Когда вышелъ Тюріо, толпа подъ стѣнами крѣпости кричала: „хотимъ Бастилію, долой солдатъ“. „Мы какъ могли, говорятъ инвалиды, честью просили этотъ разный народъ удалиться, стараясь поставить имъ на видъ опасность какой они подвергаются. Но несмотря на наши увѣщанія толпа стояла на своемъ. Два человѣка взлѣзли на караульную съ боку малаго подъемнаго моста, разрубили и разбили топорами цѣпи большаго моста, тогда какъ другіе рубили и разбивали малые. Это заставило насъ твердо сказать имъ чтобъ уходили, а то вынуждены будемъ стрѣлять. Имъ удалось спустить большой и малый мосты. Ободренные успѣхомъ, они толпой прибѣгали ко второму мосту чтобъ овладѣть имъ и сдѣлали по насъ ружейный залпъ. Мы вынуждены были съ своей стороны сдѣлать по нимъ залпъ, чтобы помѣшать имъ завладѣть вторымъ мостомъ, какъ они сдѣлали съ первымъ. Они обратились въ бѣгство и удалились въ безпорядкѣ“. Отхлынувшая толпа разнесла ужасъ и ожесточеніе въ несчетной массѣ облегавшей крѣпость. Прибылъ отрядъ французскихъ гардовъ, привезены пушки, началась, какъ пишутъ нѣкоторые историки, правильная осада крѣпости. Правильная осада эта была безумная пальба съ улицы, изъ чердаковъ и оконъ домовъ, въ воздухъ, въ каменныя стѣны, не потерпѣвшія ни малѣйшаго вреда. Отъ бомбардировки во весь день былъ, по какой-то случайности, убитъ одинъ инвалидъ. Съ крѣпости стрѣляли очень мало. Еслибы была серіозная стрѣльба въ густую, бѣснующуюся толпу, она унесла бы не восемьдесятъ убитыхъ, какъ потомъ оказалось, а не одну сотню. Такъ продолжалось нѣсколько часовъ. Нетерпѣливая и мятежная толпа, наполнявшая залы Думы и площадь предъ нею, приступила къ членамъ комитета и Думы съ требованіемъ усиленныхъ мѣръ ко взятію ненавистной крѣпости, какъ будто это взятіе зависѣло отъ Думы (какъ замѣчено въ протоколахъ). Явились удивительныя предложенія. Одинъ плотникъ, повидимому не безъ учености, предлагалъ устроить по римскому образцу катапулту и бросать съ неисчислимою силой (avec une force incalculable) громадные камни въ стѣны Бастиліи чтобъ ихъ разрушитъ. Г. Коссидьеръ, — major-général de la milice parisienne, — оттолкнулъ изобрѣтателя, сталъ на его мѣсто и сказалъ что единственное средство взять Бастилію — повести осаду по правиламъ войны и для того начать рыть траншеи. А на площади предъ Бастиліей пивоваръ Сантеръ сдѣлалъ удивительное предложеніе: сжечь каменную массу помощію задержаннаго наканунѣ гвоздичнаго и лавандоваго масла, воспламеняемаго помощію фосфора и пожарными трубами бросаемаго на крѣпость. Онъ самъ 15 іюля (протоколъ) повѣствовалъ объ этомъ, явившись въ Думу и требуя себѣ утвержденія въ званіи главнокомандующаго Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, каковымъ былъ будто бы выбранъ наканунѣ, участвуя во главѣ четырехсотеннаго отряда во всѣхъ трудахъ по осадѣ! Пожарныя трубы были привезены по его приказанію, прибавилъ онъ, какъ Бастилія была уже взята. Такихъ молодцовъ требовавшихъ награды за подвиги явилось на другой и слѣдующіе дни по взятіи не мало. Многіе изъ нихъ и не подходили къ крѣпости. Вообще въ „трудахъ осады“ участвовали, а по лросту сказать бѣсновались около крѣпости, человѣкъ восемьсотъ. Но вся окрестность была усѣяна людьми смотрѣвшими на зрѣлище. Дамы пріѣзжали въ экипажахъ и издали присутствовали при спектаклѣ (показаніе очевидца, Тэнъ). Маратъ въ послѣдствіи бросилъ такой упрекъ Парижанамъ (Ami du Peuple, № 530): „Когда по небывалому стеченію обстоятельствъ стѣны плохо защищенной Бастиліи пали подъ усиліями горсти солдатъ и отряда несчастныхъ, большею частію Нѣмцевъ и почти поголовно провинціаловъ, Па-рижане парадировали (se présentèrent) предъ крѣпостью“.

Пріятель. Ты сказалъ что съ крѣпости стрѣляли очень мало. Имѣемъ ди мы право выразиться такимъ образомъ? По показаніямъ инвалидовъ, изъ пушки дѣйствительно былъ данъ одинъ только выстрѣлъ картечью, когда нападающіе зажгли сарай съ соломой на первомъ дворѣ. Былъ сдѣланъ, и также послѣ увѣщаній, второй ружейный залпъ, когда толпа вновь прихлынула ко второму мосту, послѣ того какъ гарнизонъ готовый передать крѣпость городу увидѣлъ приближавшееся было бѣлое знамя городской депутаціи удаляющимся и принялъ появленіе знамени за обманный маневръ осаждающихъ. Но такъ ли это? Въ протоколъ Думы занесены доклады двухъ депутацій, которыя были посылаемы комитетомъ между одиннадцатью и двумя часами дня къ крѣпости съ безуспѣшными увѣщаніями коменданту сдать Бастилію. Оба доклада повѣствуютъ о сильномъ огнѣ съ крѣпости, объ опасностяхъ какимъ подвергались посланные, о падавшихъ къ ихъ ногамъ Жертвахъ огня Бастиліи. И инвалиды говорятъ что Швейцарцы, не входившіе на башни крѣпости, стрѣляли со двора „чрезъ зубцы и дыры сдѣланныя ими у подъемнаго моста“.

Авторъ. Можетъ-быть Швейцарцы и стрѣляли, но большаго огня въ этихъ условіяхъ произвести конечно не могли. Что Же касается повѣствованій заключающихся въ докладахъ, то они мнѣ чрезвычайно подозрительны. Не очень довѣряютъ имъ и историки превозносящіе „взятіе“; по крайней мѣрѣ ссылаются на нихъ съ большою осторожностью. Повидимому посланные Думы сильно перетрусили. Первая депутація не дошла даже до крѣпости, и съ крѣпости никто ея не видалъ, какъ признаютъ и сами депутаты. Это не мѣшаетъ имъ въ явномъ противорѣчіи съ самими собой говорить объ измѣнѣ коменданта, который упорно будто бы хотѣлъ продолжать „имъ самимъ объявленную гражданамъ войну“, „такъ какъ отказалъ выслушать нашу депутацію“. Въ началѣ доклада говорится какъ депутатамъ при приближеніи показалось что сверху стрѣляютъ (nous avons aperçu sur les tours du fort des soldats delà garnison qui paraissaient tirer dans la rue). На Тьера доклады сдѣлали такое впечатлѣніе что онъ счелъ наиболѣе близкимъ къ истинѣ выразиться о стрѣльбѣ при осадѣ: „летѣли выстрѣлы неизвѣстно откуда“ (des coups de fusil sont tirés on ne sait d’où). Депутаты далѣе проговариваются что имѣли дѣло собственно не съ осаждаемыми, а съ осаждающими. Осаждающихъ увѣщевали они прекратить огонь, чтобы вступить въ крѣпость, но тѣ прогнали увѣщателей, говоря что не переговоровъ и депутацій хотятъ, „а осады Бастиліи, разрушенія этой ненавистной тюрьмы и смерти коменданта“. Вторая депутація пошла съ барабанами и знаменемъ и была усмотрѣна. Осаждаемые вывѣсили бѣлый флагъ, стоявшіе на башняхъ солдаты опустили ружья дуломъ внизъ. Но далѣе слѣдуетъ весьма невѣроятный разказъ, будто съ крѣпости вдругъ раздался залпъ, видѣли будто что направляютъ и пушку: что она выстрѣлила сказать не рѣшились. Тогда осаждающіе ожесточились, прогнали и вторую депутацію, крича: „вы тоже измѣнники.” Одного поколотили: М. Beaubourg а été maltraité. (Объ этомъ же господинѣ свидѣтельствуется въ докладѣ что пуля съ крѣпости сорвала ему эполету: пуля ли?) Повторяю, доклады очень сомнительной исторической вѣрности. Прочти, напримѣръ, что говоритъ членъ второй депутаціи, гласный Франкотэ (Francotay), отставшій отъ остальныхъ и уже послѣ ихъ вернувшійся въ Думу, и скажи какое впечатлѣніе производятъ на тебя такія строки: „Г. Франкотэ сказалъ что депутація остановилась на маломъ дворѣ подъ ужаснѣйшимъ огнемъ; а что онъ, Франкотэ, идя все впередъ, приблизился къ подъемному мосту; что вокругъ его многіе были убиты, и онъ вынужденъ былъ перешагнуть черезъ трупъ одного отца семейства, о которомъ всѣ сожалѣли“ (passer par dessus le cadavre d’un père de famille que tout le monde regrettait)?

Пріятель. Очень куріозно. Какъ это онъ узналъ что убитый былъ отецъ семейства, и когда же всѣ успѣли выразить сожалѣніе?

Авторъ. Дальнѣйшее не менѣе куріозно. Храбрый гласный обращается, полагать надо, „подъ страшнымъ огнемъ“, къ согражданамъ съ рѣчью, увѣщевая ихъ отойти. „Нѣтъ, нѣтъ, восклицаютъ они, мы завалимъ ровъ нашими трупами“. Уступая ихъ просьбамъ онъ сталъ удаляться „сквозь пули свиставшія около его ушей и ударявшія въ стѣну къ которой они подвигались“. Пули значитъ были не съ крѣпости и били въ стѣну, должно-быть, безъ особаго для нея вреда. Да и куда Же это „они подвигались”? Въ стѣну что ли? Документъ такого рода очевидно большой цѣны не имѣетъ. Держусь мнѣнія что съ крѣпости стрѣляли очень мало.

Пріятель. Какъ Же наконецъ была взята Бастилія?

Авторъ. Она вовсе не была взята. Самъ главный герой дня, одинъ изъ немногихъ обнаружившихъ дѣйствительно нѣкоторое мужество, увѣнчанный въ Думѣ „храбрый Эли”, — le brave Elie, — выразился такъ: „Бастилія вовсе не была взята силою; она сдалась прежде чѣмъ была атакована“. Уже съ утра гарнизонъ желалъ сдать крѣпость, но комендантъ, видя громадную осаждающую толпу, опасался, должно думать, ея неистовствъ, если отворитъ ворота крѣпости. И нельзя не признать что опасенія были вполнѣ основательны. Обращикъ неистовствъ былъ еще до взятія. Кто-то въ толпѣ указалъ молодую дѣвушку, увѣряя что это дочь коменданта. Несчастную хотѣли тутъ же сжечь. Ее едва успѣлъ спасти, разувѣривъ толпу, какой-то добрый солдатъ. На дворѣ захватили трехъ безоружныхъ инвалидовъ и приволокли въ Думу со страшными криками, требуя ихъ смерти: ихъ будто бы схватили у воротъ Бастиліи съ оружіемъ, когда они стрѣляли въ народъ. Старый инвалидъ, сохранившій хладнокровіе предъ опасностью, сказалъ: „Какъ могъ я стрѣлять когда былъ безъ оружія и шелъ изъ кабака, куда ходилъ за виномъ для себя и товарищей“. Аргументъ подѣйствовалъ, инвалидовъ удалось отстоять отъ толпы. Рѣшено отправить ихъ до суда въ тюрьму. Возможно что мотивомъ отказа коменданта сдать крѣпость была также и военная честь. Въ заявленіи инвалидовъ говорится что онъ уже взялъ фитиль и хотѣлъ взорвать крѣпость, но былъ удержанъ двумя инвалидами и только послѣ этого рѣшился сдаться. Онъ сдался на честное слово французскихъ гвардейцевъ: Эли, Шола и Гулена, бывшихъ впереди осаждающихъ и знавшихъ военныя правила. Было обѣщано что ни ему, ни гарнизону не будетъ сдѣлано никакого вреда. Но едва отворились ворота, какъ ворвалась неистовая толпа. Гарды употребляли всѣ усилія сдержать слово, но тщетно. „Толпа, говоритъ Тэнъ, пощадила Швейцарцевъ, которые въ нее стрѣляли, принявъ ихъ по одеждѣ за заключенныхъ. Но за то набросилась на инвалидовъ, которые отворили имъ ворота; у инвалида удержавшаго коменданта, когда тотъ хотѣлъ взорвать крѣпость, отрубили руку ударомъ сабли, прокололи его двумя ударами шлаги, повѣсили, а руку его, спасшую цѣлый кварталъ, понесли въ тріумфѣ по улицамъ“. Пятерыхъ офицеровъ и трехъ солдатъ убили, — однихъ тутъ же, другихъ волоча по улицѣ. „У кого не было оружія, говоритъ одинъ офицеръ, тѣ бросали въ меня камнями; женщины скрежетали зубами и грозили мнѣ кулаками. Двое изъ моихъ солдатъ были убиты сзади меня. При общемъ крикѣ: на висѣлицу! меня проволокли на нѣсколько сотенъ шаговъ отъ Думы. Въ ту минуту мимо меня пронесли воткнутую на пикѣ голову, показали мнѣ ее, говоря что это голова Делона“. Самого коменданта волокли по улицѣ, таская за волосы, лоражая ударами. Одни говорили — надо отрубить ему голову, другіе — надо его повѣсить, тѣ — привязать къ лошадиному хвосту. Онъ просилъ смерти, въ порывѣ послѣдняго отчаянія ногой оттолкнулъ одного изъ державшихъ, и въ ту же минуту былъ пронзенъ штыками. Этого показалось мало. Трупъ волочили, били. Требовалось отрѣзать голову. Подвернулся поваръ, пришедшій поглядѣть на „осаду“, и взялся за дѣло. Рубилъ саблею. Сабля оказалась тупа. Онъ вынулъ ножъ и какъ человѣкъ „въ качествѣ повара умѣющій рѣзать говядину“ управился съ головой коменданта. Ее воткнули на пику и понесли въ Пале-Рояль, а оттуда къ Pont Neuf.

Вотъ какъ была взята Бастилія!

Пріятель. Когда ближе ознакомишься съ дѣломъ, какъ-то странно звучитъ торжественная рѣчь современной офиціальной Франціи заявляющей устами г. Рамбо: „Трудно и вообразить что была тогда Бастилія съ ея стѣнами въ двадцать футовъ толщиною, со рвами широкими какъ рѣка. Она покрывала цѣлый кварталъ Парижа и грозила ему жерлами своихъ пушекъ. Она глядѣла какъ бы зловѣщій остатокъ Среднихъ Вѣковъ, выдѣляя въ свѣтломъ восемнадцатомъ вѣкѣ свой мрачный силуетъ, свой трагическій профиль феодальнаго замка. Очевидно Бастилія была неприступна. 14 іюля въ пять часовъ пополудни Бастилія была взята!“…

Авторъ. Убійство и звѣрское наругательство надъ трупомъ Делоне слѣдующимъ образомъ, въ сентиментальномъ тонѣ, описываются въ Révolutions de Paris: „Хотятъ увидѣть вѣроломнаго коменданта; находятъ его наконецъ: подлый спрятался. Два гренадера схватываютъ его. Подходитъ какой-то молодой буржуа. Комендантъ хочетъ ему довѣриться, бросается къ нему въ объятія раздираемый скорбію. Его вырываютъ, лишая этой чести; обращаются съ нимъ какъ съ негодяемъ, влекутъ среди необозримой толпы. Онъ обращается къ молодому человѣку, который хочетъ еще защитить его отъ оскорбленій черни. „Ахъ, говоритъ онъ, раздираемый угрызеніями совѣсти, я измѣнилъ отечеству! Рыданія заглушаютъ его голосъ…“ Когда достигли Гревской площади, народъ нетерпѣливо жаждущій мести не далъ Делоне и другимъ офицерамъ подняться на судъ Думы. Ихъ вырываютъ изъ рукъ побѣдителей, топчутъ ногами. Делоне пронзенъ тысячью ударовъ. Ему отрѣзаютъ голову и несутъ ее воткнувъ на лику, по которой струится кровь…
„Сей славный день долженъ поразить нашихъ враговъ. Онъ предвѣщаетъ намъ, наконецъ, торжество справедливости и свободы. Вечеромъ была общая иллюминація!“

Пріятель. Несчастный Делоне! Ко всѣмъ наругательствамъ его трупа и памяти присоединяется еще по истинѣ жестокое слово добраго короля. Когда Бальи (Bally, II, 42) заговорилъ съ Лудовикомъ XVI о смерти Делоне, король произнесъ: „О, онъ заслужилъ свою участь!” Чѣмъ же? Развѣ вѣрностью тому же королю, когда требовалась измѣна? Предъ измѣной законная власть преклонялась, измѣнѣ уступала, измѣну славила; но за то головой, выдавала немногихъ остававшихся вѣрными. Могли осуждать Делоне, но конечно не король. Онъ долженъ былъ хотя бы промолчать. Онъ не могъ быть въ заблужденіи будто Делоне стрѣлялъ въ невинный народъ, заманивъ его бѣлымъ флагомъ. Нѣтъ, мало было уступить, надо было еще оскорбить. Жестокое слово, ничтожный король! Говорятъ Делоне былъ требовательный и безжалостный тюремщикъ. Можетъ-быть; но не утвердилась ли такая репутація главнымъ образомъ послѣ звѣрской казни, для желательнаго оправданія палачей?

Авторъ. Гарнизонъ сдался на честное слово. Нарушеніе этого слова было самымъ позорнымъ дѣломъ съ точки зрѣнія военной чести. Мишле это чувствовалъ и поясняетъ что Бастилія была тюрьма, а не крѣпость; военные законы къ ней не приложимы. Чѣмъ же во всякомъ случаѣ такъ славиться. Какою побѣдой величаться?

Пріятель. Побѣда была значительная: побѣда Собранія надъ королевскою властью. Успѣхъ парижскаго мятежа въ немъ радостно отозвался. Въ эти дни волненій представители націи засѣдали „непрерывно шестьдесятъ часовъ (Révol. de Paris, № I, 20), опасаясь не только за свою свободу, но и за свою жизнь“. Собранію впрочемъ едва ли грозила какая дѣйствительная опасность; крайне сомнительно чтобы при дворѣ и особенно у короля былъ какой-нибудь опредѣленный планъ. Тѣмъ не менѣе значительное число членовъ Собранія были въ страхѣ. Вожаки дѣйствовали. Собраніе вотировало отвѣтственность министровъ и совѣтниковъ короля, „какое бы ни было ихъ положеніе“; настойчиво требовало удаленія войскъ, признало что объявленіе государственнаго банкротства сочтетъ позорящимъ націю. Король медлилъ. Успѣхъ возстанія быстро перемѣнилъ картину. Лудовикъ XѴI явился въ Собраніе почти просителемъ, взываетъ къ согласію въ дѣйствіяхъ, объявляетъ что уже далъ повелѣніе объ удаленіи войскъ. „Оставались, говоритъ маркизъ де-Феррьеръ въ своихъ запискахъ (I, 145), два важные пункта рѣшенные революціонерами: возвращеніе Неккера и назначеніе Бальи парижскимъ меромъ, а Лафайета — главнокомандующимъ парижскою милиціей. Только эти мѣры могли обезпечить выгоды пріобрѣтенныя Собраніемъ надъ дворомъ. Революціонерамъ не трудно было достичь желаемаго. Народъ покорный голосу своихъ руководителей шумно требовалъ возвращенія Неккера. Бальи былъ провозглашенъ меромъ, а Лафайетъ наименованъ командующимъ милиціей, по единодушному избранію гражданъ. Президентъ и вице-президентъ (такъ назвали на эти дни Лафайета) Собранія становятся во главѣ столицы: Собраніе дѣлается всемогущимъ.

Авторъ. Обстоятельства сопровождавшія 15 іюля, избраніе Бальи и Лафайета, мнѣ кажется, подтверждаютъ соображенія де-Феррьера. Собраніе отправило 15 іюля многочисленную депутацію (изъ восьмидесяти четырехъ членовъ) въ Парижскую Думу съ привѣтствіемъ и сообщеніемъ о предстоящемъ посѣщеніи Парижа королемъ. Поѣздка депутатовъ была тріумфальнымъ шествіемъ. Стрѣляли изъ пушекъ, конный и пѣшій отряды предшествовали кортежу депутатовъ шедшихъ пѣшкомъ между рядами восторженной публики, при неумолкаемыхъ кликахъ. Депутатовъ обнимали, цѣловали ихъ руки, раздавали имъ. трехцвѣтныя кокарды. Представители города привѣтствовали, ихъ какъ „ангеловъ мира“. Въ Думѣ цѣлая овація. Произносятся рѣчи. Рѣчи эти переполнены фразами прославляющими короля, обожаемаго, добродѣтельнаго, лучшаго въ мірѣ монарха. Лафайетъ въ патетическомъ разказѣ передаетъ какъ посѣтилъ король Собраніе, что говорилъ и какъ депутаты въ восторгѣ проводили его до дворца среди растроганнаго народа. Можно подумать что никогда еще королевская власть не пользовалась такою преданностію. Замѣчательное явленіе фальши! Власть на дѣлѣ отнимаютъ; она отрекается отъ себя, и къ ней обращаются льстивыя рѣчи доказывающія что никогда де не была она такъ сильна. Отдай власть и будемъ хвалить. Кого, казалось бы, можно было этимъ обмануть? Оказывается, обмануть можно весьма многихъ. Есть не мало людей съ такимъ инстинктомъ примиренія что они готовы тотчасъ умилиться какъ только покажется имъ что дѣло уладилось, и что все пойдетъ гладко. Эта черта была въ натурѣ краснорѣчиваго графа Лалли Толандаля, члена Собранія, отличавшагося чрезвычайною чувствительностью и человѣка дѣйствительно честнаго. Его рѣчь о новой эрѣ довѣрія благодаря установившемуся согласію короля и націи была совершенно искреннею. Оратора увѣнчали вѣнкомъ, какъ онъ ни сопротивлялся, и показали въ вѣнкѣ въ окно народу. „Депутаты, сказано въ протоколѣ Думы, хотѣли уже оставить залу, какъ вдругъ всѣ голоса соединились чтобы провозгласить г. маркиза де-Лафайета главнокомандующимъ парижскою милиціей“. Какая странная неожиданность! Въ залѣ чрезвычайно кстати оказался бюстъ генерала, присланный изъ Америки. На него предсѣдатель избирателей, г. Моро де-Сенъ-Мери, указалъ Собранію. Послѣдовалъ выборъ аккламаціею. Въ то Же время Бальи провозглашенъ меромъ Парижа. Разказывая о своемъ избраніи, Бальи просто приводитъ выписку изъ протокола Думы. Потомъ говоритъ какъ онъ былъ изумленъ и ошеломленъ. Въ разказѣ сквозитъ какая-то неискренность. За нѣсколько страницъ, подъ 12 іюлемъ, онъ же приводилъ слухъ что его прочатъ въ головы.

Пріятель. Итакъ Собраніе побѣдило. Власть въ его рукахъ. На долго ли? Общій характеръ и такъ-сказать рецептъ революціоннаго движенія таковъ: власть существующая должна была разрушена въ пользу новой власти, имѣющей ее замѣнить для выгоды разрушителей. Разрушеніе должно дѣлаться путемъ вынужденныхъ уступокъ. При этомъ наивыгоднѣйшій способъ вынужденія въ томъ чтобъ уступка дѣлалась по собственному изволенію власти, за то подлежащей восхваленію. Когда дѣло сдѣлано, новая власть окончательно вступила въ силу, по отношенію къ ней начинается тотъ Же процессъ новыми разрушителями уже въ ихъ выгоду. Такъ процессъ могъ бы продолжаться въ безконечность. Практически приходитъ обыкновенно къ тупику, и начинается реставрація. На всемъ пути задача не во благѣ, свободѣ и тому подобныхъ хорошихъ вещахъ, но въ пріобрѣтеніи власти. Власть есть цѣль, остальное—средство. Исторія французской революціи — поучительное и страшное подтвержденіе этого положенія.

Авторъ. Какую разницу съ торжественнымъ шествіемъ членовъ Собранія представилъ 17 іюля печальный въѣздъ короля, привезеннаго въ Парижъ! Восклицаній, правда, было не мало. Король внушалъ, повидимому, присутствіемъ своимъ немалые восторги. Но въ сущности какая это была фальшивая трагикомедія! Révolutions de Paris въ слѣдующихъ выраженіяхъ привѣтствуетъ „зарю прекраснаго дня“ когда „обожаемый монархъ явился между насъ“: „Отъ ужасовъ войны народъ, переступая такъ-сказать черезъ тѣла двухъ имъ умерщвленныхъ гражданъ, народъ дышавшій доселѣ кровопролитіемъ, вносившій всюду желѣзо и огонь, вырывавшій изъ нѣдръ измѣнниковъ трепещущія внутренности, съ руками дымящимися кровью, народъ этотъ, съ челомъ сіяющимъ весельемъ, спѣшитъ принести своему монарху пальму мира Французы, какое прямодушіе (quelle loyauté), какое довѣріе! О! моя нація! ты одна умѣешь обожать, какъ умѣешь и отомщать!“ Чтобы принять эту пальму мира король, отправляясь въ Парижъ, прощался съ семьей какъ бы идя на великую опасность. Его провожали толпы. При заставѣ, Бальи въ качествѣ мера, подавая ключи города, привѣтствовалъ его словами звучавшими оскорбительною ироніей: „Это тѣ ключи которые были поднесены Генриху IѴ: онъ тогда только что покорилъ свой народъ; сегодня народъ покорилъ своего короля“. Бальи повидимому не хотѣлъ сказать ничего оскорбительнаго. Онъ увлекся представившеюся ему эффектною фразой, составленною почти экспромтомъ. Въ своихъ запискахъ онъ разказывалъ что когда онъ отправлялся на встрѣчу королю, ему сказали что надлежитъ представить монарху ключи города. „Что же сдѣлаетъ съ ними король?“ — Онъ передастъ ихъ вамъ. — „А я?“ — Вы ихъ возьмете. — „Неужели понесу я эти огромные ключи? Я брошу ихъ въ первомъ углу“. — Остерегитесь, это драгоцѣнные ключи, они были поднесены Генриху IѴ. — „Это дало мнѣ, прибавляетъ Бальи, тотчасъ идею первыхъ строкъ моей рѣчи. Я наскоро прибавилъ ихъ карандашомъ“. Привезли короля въ Думу, провели по лѣстницѣ подъ лѣсомъ пикъ, посадили на тронъ, дали кокарду, привѣтствовали рѣчами, сказали, пусть и самъ произнесетъ нѣсколько словъ. Онъ произнесъ: „всегда можете разчитывать на мою любовь!“ Отвезли назадъ. Семья встрѣтила его со слезами радости, какъ избавившагося отъ смерти.

Пріятель. Когда депутаты шествовали по Парижу, они какъ разказывалъ Бальи (II, 19), на улицѣ Сентъ-Оноре увидали замѣчательное зрѣлище, родъ торжественной процессіи. Везли въ окруженіи милиціи, въ сопровожденіи хора военной музыки, одного garde français въ мундирѣ, увѣнчаннаго лавровымъ вѣнкомъ, украшеннаго крестомъ Св. Лудовика. Экипажъ пріостановился. Депутаты, не зная даже въ чемъ дѣло, „поздравили тріумфатора и присоединили свои рукоплесканія къ рукоплесканіямъ толпы“. Кажется, говоритъ Бальи, это былъ „тотъ гардистъ который схватилъ г. Делоне и которому за то оставили крестъ сорванный съ коменданта“. Кто пожаловалъ ему этотъ крестъ? Пожаловало какое-то случайное собраніе гражданъ „во имя націи“ (Révol. № I, 15). Это никого не удивило и представлялось вполнѣ въ порядкѣ вещей. Гренадеръ потомъ было самъ задумался, принесъ крестъ въ Думу, но предсѣдатель гласныхъ сказалъ что не имѣетъ права принять крестъ: народъ пожаловалъ.

Пріятель. Сколько погибло при взятіи Бастиліи?

Авторъ. По описанію событія въ Монитерѣ, убитыхъ было восемдесятъ три, пятнадцать умерли отъ ранъ, семьдесятъ три были ранены. Счетъ, безъ сомнѣнія, гадательный.

Пріятель. А сколько заключенныхъ было освобождено?

Авторъ. По тому же описанію, семь человѣкъ; изъ нихъ четверо — дѣлатели фальшивыхъ документовъ.

Пріятель. Не много же было „жертвъ деспотизма* въ страшной крѣпости.

Авторъ. Тѣмъ не менѣе паденіе ея всюду произвело сильное впечатлѣніе. Съ именемъ Бастиліи соединялось множество воспоминаній. Она казалась какимъ-то оплотомъ королевскаго самодержавія. Во Франціи имя ея давно было ненавистно. Во множествѣ наставленій (cahiers) какими избиратели снабдили своихъ представителей въ Генеральныхъ Штатахъ было указано уничтоженіе и срытіе Бастиліи. Понятно какое впечатлѣніе должно было произвести ея взятіе. Впечатлѣніе это отразилось и за границей. Рамбо въ рѣчи своей напоминаетъ что въ Италіи Альфіери, италіянскій знаменитый поэтъ, написалъ стихотвореніе: „Обезбастиленный Парижъ“; въ Англіи Фоксъ восторгался событіемъ и говорилъ что желалъ бы переѣхать проливъ чтобы взглянуть на развалины Бастиліи; въ Германіи Меркъ возглашалъ что взятіе Бастиліи полагаетъ первый камень счастія человѣчества…

Но вотъ что куріозно. Графъ Сегюръ, тогдашній французскій посолъ при Екатеринѣ, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ: Новость „при дворѣ произвела значительное возбужденіе и общее неудовольствіе. Въ городѣ дѣйствіе было совсѣмъ противное. И хотя Бастилія навѣрно не грозила никому изъ жителей Петербурга, не могу передать какой энтуазіазмъ паденіе этой государственной тюрьмы и эта первая побѣда бурной свободы возбудили между негоціантами, купцами, въ среднемъ кругѣ и между нѣкоторыми молодыми людьми болѣе высокаго класса. Французы, Русскіе, Датчане, Нѣмцы, Англичане, Голландцы, всѣ на улицахъ поздравлялись взаимно и цѣловались какъ будто спала съ нихъ тяжелая цѣль. Едва могу повѣрить этой глупости о коей разсказываю“ (Ségur, Mém., III). Замѣть это происходило въ Петербургѣ.

Изъ этого разказа Мишле сдѣлалъ такую картину (Hist. de la Rév. I, 110). „Въ Россіи, странѣ тайны и молчанія, въ этой чудовищной Бастиліи на рубежѣ Европы и Азіи, когда достигла туда вѣсть, люди всякихъ націй на удицахъ восклицали, плакали, бросились другъ другу въ объятія, сообщая новость: Какъ не плакать отъ радости — Бастилія взята!“ Г. Рамбо передаетъ анекдотъ въ неменѣе украшенной формѣ: „Въ Россіи, этой отдаленной странѣ, тогда едва составлявшей часть Европы, Русскіе и иностранцы обнимались на улицахъ, и вмѣсто того чтобы говорить какъ въ день Пасхи: Христосъ воскресъ, съ энтузіазмомъ повторяли два слова: Бастилія взята“.

Такимъ образомъ петербургскіе иностранцы историческою миѳологіей превращены въ Россію…

1880

Hits: 2

Авторъ. Послѣ очерка празднествъ федераціи мы хотѣли коснуться дней революціоннаго смятенія. Полагаю нашей цѣли наиболѣе будетъ соотвѣтствовать описаніе волненій въ Парижѣ въ іюлѣ 1789 года, ознаменованныхъ взятіемъ Бастиліи а имѣвшихъ такое значительное вліяніе на ходъ революціонныхъ событій. Тутъ въ первый разъ во всей силѣ выступилъ неотразимый революціонный аргументъ — народный, мятежъ. Это были первые изъ революціонныхъ дней. По выраженію Марата, въ 1789 году „народъ“ дважды спасъ Францію, въ іюлѣ и въ октябрѣ. Любопытно прослѣдить какъ свершались эти акты спасенія.

Пріятель. Взятіе Бастиліи любопытно еще и тѣмъ что событіе это не очень давнее, — ему не исполнилось и столѣтія и о немъ сохранилось не мало разказовъ, что даетъ до нѣкоторой степени возможность прослѣдить какъ образуются историческія легенды. Народъ кое-какъ вооруженный, беретъ въ нѣсколько часовъ неприступную крѣпость, окруженную стѣнами въ двадцать футовъ толщиной и рвами широкими какъ рѣки. Восторженный Мишле прямо видитъ въ этомъ чудо. „Нападеніе на Бастилію, восклицаетъ онъ, нисколько не было дѣломъ разумнымъ (ne fut nullement raisonable). Оно было дѣло вѣры… Кто имѣлъ эту вѣру? Тотъ кто имѣлъ также самоотверженіе и силу исполнить ея завѣтъ. Кто? Народъ, всѣ!“

Авторъ. Въ самомъ дѣлѣ, любопытно измѣрить разстояніе между былью и миѳомъ. Іюльскія волненія въ ПарижѢ подоспѣли на помощь Національному Собранію въ критическія минуты его существованія. Собраніе только-что одержало свою первую побѣду надъ королемъ. Въ королевскомъ засѣданіи 23го іюня, о которомъ мы уже говорили, — только-что удалился король, — депутаты средняго сословія отказали ему въ повиновеніи и объявили что удерживаютъ въ своей силѣ декреты послѣднихъ дней іюня только-что кассированые королевскимъ заявленіемъ. Когда королю донесли что члены средняго сословія не хотятъ расходиться и сообщили, конечно, дерзкій вызовъ Мирабо, слабый Лудовикъ XѴI сказалъ только: „Ну, если не хотятъ уходить, пусть остаются“. Значеніе Собранія, какъ одного цѣлаго, быстро возрасло. Почти все духовенство и значительное число членовъ дворянскаго сословія соединились со среднимъ сословіемъ въ общій законодательный корпусъ. Но побѣду требовалось поддержать. Собранію могла грозить значительная опасность. Безпокойное настроеніе массъ, случаи безпорядковъ въ голодающемъ Парижѣ и даже въ Версалѣ, подъ глазами короля и Собранія, дѣлали понятнымъ правительственныя распоряженія стягивавшія къ Парижу и Версалю военныя силы, но вмѣстѣ съ тѣмъ внушали подозрѣніе Собранію. „Партія двора“, какъ она называлась, имѣла и обнаруживала замыслы болѣе впрочемъ хвастливые чѣмъ серіозные. „Мнѣ такъ навсегда и осталось неизвѣстнымъ, — писалъ въ послѣдствіи въ своихъ запискахъ столь популярный въ то время министръ Неккеръ, — къ какой собственно цѣли тогда стремились (при дворѣ). Были какіе-то секреты и за секретами секреты (des secrets et des arrière-secrets), и я думаю что они и самому королю не были извѣстны. Полагали можетъ-быть, смотря по обстоятельствамъ, увлечь монарха къ мѣрамъ о которыхъ не осмѣливались ему говорить“. Король въ отвѣтѣ своемъ депутаціи Собранія 11го іюля торжественно завѣрялъ что войска собираются въ Парижъ единственно въ видахъ сохраненія порядка и свободы занятій, Собранію Же не грозитъ малѣйшей опасности, и указывалъ что только злонамѣренные люди могутъ заподазривать истинную цѣль принимаемыхъ мѣръ. „Мы имѣемъ довѣренность къ королю, но не имѣемъ довѣренности къ министрамъ“, отвѣчалъ Мирабо, когда въ Собраніе были сообщены слова короля. Собраніе настаивало на удаленіи войскъ. Но въ тотъ Же самый день какъ король далъ этотъ отвѣтъ Собранію, онъ, повинуясь давленію другой стороны, внезапно рѣшился на удаленіе Неккера. Удаленіе это послужило сигналомъ парижскихъ волненій.

Пріятель. Г. Рамбо въ рѣчи произнесенной на Школьномъ праздникѣ ІЗго іюля нынѣшняго года и выражающей взглядъ офиціальной Франціи нынѣшняго времени такъ говоритъ объ этомъ моментѣ въ исторіи Собранія. „Что сдѣлало въ виду такого государственнаго переворота Собраніе не имѣвшее ни одного человѣка для защиты его противъ сорока тысячъ королевскихъ солдатъ? Оно объявило что впавшій въ немилость министръ уноситъ съ собою его довѣренность. Сказавъ это, оно ждало что сдѣлаетъ народъ въ Парижѣ. Отвѣтъ не замедлилъ“. Не думаю чтобы г. Рамбо хотѣлъ этимъ сказать что іюльское волненіе въ Парижѣ произошло не безъ участія и подстрекательства нѣкоторыхъ членовъ Собранія. Но едва ли не былъ бы онъ правь еслибы дѣйствительно соединялъ со своими словами тотъ смыслъ какой можно въ нихъ прочитать если не считать ихъ только реторическою фигурой. Лицо которое первое сообщило въ саду Пале-Роядя, главномъ мѣстѣ политическихъ сборищъ того времени, что Неккеръ уволенъ, было Камиль Демуленъ. По разказу маркиза де-Феррьера (Mémoires, I, 99), подтверждаемому другими свидѣтельствами и свидѣтельствомъ самого Демулена называвшаго себя творцомъ революціи, Камиль Демуленъ вскочилъ на столъ и воскликнулъ: „Граждане, нельзя терять на минуты; я только-что вернулся изъ Версаля, Неккеръ удаленъ. Удаленіе это — набатъ Варѳоломеевской ночи для патріотовъ. Одно у насъ прибѣжище — взяться за оружіе.” „На меня смотрятъ шпіоны, но живой не дамся въ руки“, прибавилъ онъ, вынимая пистолеты изъ кармана. Таковъ былъ первый сигналъ къ волненіямъ. А не забудемъ, что Камиль Демуленъ, товарищъ Робеспьера по коллежу, съ самаго открытія Собранія, какъ видно изъ его писемъ къ отцу, постоянно сновалъ въ Версаль и былъ въ сношеніяхъ съ Мирабо и другими вліятельными депутатами и предлагалъ свое сотрудничество для журнала Мирабо.

Авторъ. Въ запискахъ Бальи есть любопытный намекъ. Описывая засѣданіе 8 іюля, когда Мирабо первый поднялъ вопросъ о собираемыхъ у Парижа и Версаля войскахъ и упоминая что Мирабо какъ бы пророчески грозилъ могущимъ отъ того произойти народнымъ волненіемъ, способнымъ возжечь общій пожаръ, прибавляетъ: „Мирабо могъ имѣть особыя свѣдѣнія направлявшія его духъ пророчества. Извѣстно его умѣніе волновать народъ. Можетъ и тутъ былъ онъ не безъ участія, какъ въ Провансѣ“. Такой намекъ не даетъ еще, безъ сомнѣнія, повода утверждать что іюльскія волненія подстроены Мирабо и другими членами Собранія. Но со значительною вѣроятностью можно допустить что подъ рукой они къ нимъ вели и ихъ поощряли. У того же Бальи въ запискахъ подъ 12 іюля отмѣчено что въ тотъ день (это было воскресенье, засѣданія не было, и Бальи былъ въ своемъ домикѣ въ Шальйо близь Парижа) одинъ изъ друзей его говорилъ ему что въ Пале-Роялѣ ходятъ слухи что Бальи сдѣлается городскимъ головой. Это исполнилось только 16 іюля, послѣ взятія Бастиліи и поѣздки въ Парижъ короля, а уже кѣмъ-то было рѣшено заранѣе. Со своей стороны герцогъ Орлеанскій, поспѣшая, какъ только началось волненіе, изъ Парижа въ Версаль, говорилъ приверженцамъ своимъ: „остается одно — взяться за оружіе“. (Ferrières, I, 101.)

Относительно изображенія г. Рамбо слѣдуетъ замѣтить что оно исторически не точно. Собраніе протестовало заявленіемъ своего довѣрія удаленному Неккеру не прежде волненій, а 13 іюля, когда уже подробности о нихъ дошли въ Собраніе и, какъ выражается маркизъ де-Феррьеръ, „исполнила въ вемъ радостію дѣятелей революціи и подняли храбрость бояздивѣйшихъ… Собраніе сдѣлалось сильно Парижемъ”.

Пріятель. Интересно прочесть описаніе волненій 12 и 13 іюля 1789 года въ самомъ распространенномъ изъ революціонныхъ журналовъ той эпохи, начавшемъ появляться съ 17 іюля этого года. Я говорю о журналѣ Лустало Révolutions de Paris, богатомъ свѣдѣніями и сравнительно умѣренномъ, особенно въ началѣ. У насъ есть подъ руками экземпляръ этого изданія. Вотъ, съ нѣкоторыми сокращеніями,что тамъ сказано: „Какъ только дошла сюда вѣсть объ удаленіи дорогаго министра, наступило общее уныніе. Народъ въ отчаяніи, ища исхода своихъ золъ, сжегъ многія заставы, сходился въ разныхъ мѣстахъ, составлялъ разные планы; а граждане въ угрюмомъ молчаніи совѣщались между собою, не въ силахъ будучи удержаться отъ слезъ. Около пяти часовъ, въ воскресенье, 12 іюля, граждане собравшіеся въ Пале-Роялѣ послали приказъ чтобы всѣ спектакли были закрыты, что было безпрекословно исполнено. Этотъ знакъ уваженія оказанный великому человѣку съ очевидностію обнаружилъ какъ велика была степень общественнаго огорченія. Затѣмъ отправились въ кабинетъ Курціуса, просить этого артиста дать бюстъ ила портретъ его высочества герцога Орлеанскаго и г. Неккера. Въ тріумфѣ понесли эти бюсты убравъ ихъ крепомъ, символомъ немилости этихъ драгоцѣнныхъ лицъ (тогда думали что и принцъ получилъ повелѣніе о ссылкѣ). Народъ кричалъ: „шапки долой“, дабы выразить свое глубокое уваженіе. Шествіе было многочисленно, направилось по бульвару и улицѣ Сенъ-Мартенъ. Участвовавшіе въ шествіи граждане пригласили отрядъ Парижской гвардіи сопровождать ихъ для порядка… Достигли Вандомской площади. Тутъ отрядъ Royal-Allemand хотѣлъ остановить народъ. Полетѣли камни, солдаты бросились на толпу. Бюстъ Неккера былъ разбитъ; бюстъ принца избѣгъ той Же участи, ибо ударъ сабли драгуна не могъ его достичь. Но эти подлые солдаты, которыхъ Національное Собраніе можетъ немедленно распустить и объявить заслуживающими безчестья, осмѣлились стрѣлять въ народъ. Одинъ garde française, безоружный, былъ убитъ, нѣсколько ранены. Въ ту Же минуту князь Ламбескъ, ихъ начальникъ, этотъ ненавистный аристократъ, показался у моста въ Тюильри и съ низкою кровожадностью направился на гулявшихъ гражданъ, все оружіе которыхъ составляли палочки въ рукахъ. Тамъ ударомъ сабли, безо всякаго повода, онъ повергъ къ своимъ ногамъ старика удалявшагося со своимъ пріятелемъ; молодежь хотѣла броситься впередъ, но солдаты выстрѣлили. Всѣ бросились бѣжать. Послышался пушечный выстрѣлъ, смятеніе распространилось. Граждане въ отчаяньи побѣжали къ Пале-Роялю крича: къ оружію, къ оружію!“

Таково разукрашенное описаніе революціоннаго журнала еще наименѣе прибѣгавшаго къ искаженію фактовъ. Подробности перешли въ исторію. И у Тьера, и у Мишле читаемъ и о безоружномъ гардѣ убитомъ выстрѣломъ Royal Allemand и о старикѣ ни съ того ни съ сего пораженномъ яростнымъ княземъ Ламбескъ, бросившимся на мирно гулявшихъ съ палочками гражданъ. На дѣлѣ было далеко не такъ. Изъ показаній приводимыхъ у Тэна явствуетъ что драгуны Ламбеска встрѣтили при входѣ въ садъ Тюильри баррикаду стульевъ, изъ-за которой въ нихъ полетѣлъ градъ камней и бутылокъ. При въѣздѣ въ садъ нѣсколько человѣкъ окружили князя, хватали его лошадь за гриву и подъ уздцы, старались его стащить; былъ выстрѣлъ изъ пистолета. Ламбескъ, давъ шпоры лошади, освободился и ударилъ плашмя саблей по головѣ какого-то человѣка старавшагося закрыть входъ на мостъ (Pont Tournant). Рана „убитаго старца“ оказалась царапиной въ двадцать три линіи длины и исцѣлена была компрессомъ изъ водки. Что драгуны выстрѣлили въ воздухъ, упоминаетъ и Бальи со словъ очевидца.

Авторъ. Въ ночь съ 12го на 1Зе іюля городскія заставы были сломаны и соЖжены. Къ утру разбойника съ пиками, палками, дротиками „бродили шайками по улицамъ съ криками: „оружія и хлѣба“; мирные жители заперлись въ домахъ, дрожа за свою участь. „Хотѣли (Révol. de Paris) разграбить дома „враговъ народа“, но были удерживаемы благоразуміемъ нѣкоторыхъ гражданъ смѣшавшихся съ ними и ихъ сдерживавшихъ“. Толпа окружила Думу (Hôtel de Ville), наполнила ея залы, требуя оружія и, не дождавшись разрѣшенія, захватила все что было. Всѣ оружейные магазины были разграблены. Разбили тюрьму la Force и выпустили заключенныхъ. Проникли въ монастырь лазаристовъ; „поломали (цитую изъ Тэна) библіотеку, шкафы, картины, окна, физическій кабинетъ; бросились въ погреба, разбили бочки и начали пьянствовать; чрезъ двадцать четыре часа тамъ нашли до тридцати опившихся мущинъ и женщинъ, мертвыхъ и умирающихъ; изъ нихъ одна женщина оказалась на девятомъ мѣсяцѣ беременности. Вся улица предъ домомъ была усѣяна обломками, а грабители съ кусками съѣстнаго и жбанами въ рукахъ заставляли пить всякаго проходящаго! Монастырь по постановленіямъ обязанъ былъ имѣть запасный магазинъ съ зерномъ и мукой. Это и подало поводъ къ разграбленію: народъ де голодаетъ, а монахи набили подвалы хлѣбомъ и укрываютъ его отъ гражданъ“. Хлѣбъ на пятидесяти повозкахъ былъ свезенъ на рынокъ. Ночью на 14е іюля были разграблены булочныя и разбиты кабаки; „шайки всякаго отребья, съ ружьями и пиками въ рукахъ, бродятъ въ лохмотьяхъ; многіе почти голые“, со звѣрскими лицами, явившіеся неизвѣстно откуда, вооруженные какъ дикіе; врывались въ дома, требуя пить, ѣсть, денегъ, оружія.

Пріятель. Откуда разомъ появилась вся эта революціонная сволочь?

Авторъ. Она появилась далеко не разомъ. Задолго до іюльскихъ дней Парижъ былъ мѣстомъ частныхъ волненій и безпорядковъ. Почти наканунѣ собранія Государственныхъ Сословій, 27го апрѣля 1789 года, была въ Парижѣ разграблена обойная фабрика Ревельйона, человѣка весьма почтеннаго и благотворительнаго, но на котораго оставшіеся неизвѣстными враги его успѣли натравить чернь. Произошли такія же сцены буйства и пьянства; грабители даже приняли за вино бутыли съ лакомъ и осушили ихъ. Парижъ былъ центромъ, куда въ послѣднее голодное время сходились (бродяги со всей окрестной Франціи, укрываясь отъ преслѣдованій за безпорядки, повсюду обнаруживавшіеся, отыскивая пропитанія и праздной жизни. Въ 1789 году считалось въ ПарижѢ болѣе ста двадцати тысячъ неимущихъ. Пришлось устраивать родъ національныхъ мастерскихъ, производя совсѣмъ ненужныя земляныя работы на Монмартскомъ холмѣ, съ платой по двадцати су въ день. Горючаго матеріала былъ такимъ образомъ запасъ огромный. Силу іюльскому возстанію давала впрочемъ не эта сволочь. Главнымъ орудіемъ она сдѣлалась позже. Въ эти дни она занималась почти исключительно грабежемъ, наводя страхъ неистовствами. Вооружался, бралъ Бастилію слой нѣсколько высшій. Граждане собирались въ Думѣ и по округамъ. Общая мысль была — что необходимо вооружиться, образовать гражданскую милицію, которая охраняла бы городъ отъ разграбленія и, главное, представила бы отпоръ ненавистной военной силѣ изъ „наемниковъ“ руководимыхъ „врагами народа“, о немедленномъ вторженіи которыхъ ходили самые преувеличенные слухи. „Всѣ движенія этихъ дней, говоритъ Бальи, имѣли двѣ причины: одна — безпокойство и ужасъ добрыхъ гражданъ въ минуту общественной опасности, при видѣ перемѣны министерства и собранныхъ съ какимъ-то замысломъ войскъ: граждане эти требовали оружія чтобы спасти отечество, свою собственность, или чтобы защитить свои послѣдніе дни; другая — разбойники, послужившіе уже въ дѣлѣ Ревельйона и столькихъ затѣмъ другихъ и которые выдвинуты были тѣми кто желали ускорить ходъ революціи“ (Bally, I, 337).

Пріятель. Не малое значеніе имѣетъ то обстоятельство что Gardes Françaises и парижская стража (guet) присоединились къ волновавшимся гражданамъ. Среди Gardes Françaises дисциплина была въ паденіи: уходили безъ спросу, слонялись въ Пале-Роялѣ, составляли клубы. Новый полковникъ хотѣлъ нѣсколько ослабить распущенность. Онъ арестовалъ и отправилъ въ тюрьму нѣсколькихъ нарушителей дисциплины. Едва сдѣлалось это извѣстнымъ какъ толпа народа бросилась въ тюрьму и освободила арестованныхъ. Бальи, президентъ Собранія, получилъ объ этомъ извѣстіе утромъ 1го іюля отъ прибывшей изъ Парижа „депутаціи“ со слѣдующимъ заявленіемъ: „Неслыханная, неумѣстная строгость повергла вчера Парижъ въ уныніе и смятеніе. Толпой бросились къ тюрьмѣ Аббатства, куда по приказанію г. Дю-Шателе (полковника) приведены Gardes Françaises, которые въ тотъ же вечеръ долженствовали быть отосланными въ Бисетръ. Эти несчастныя жертвы своего патріотизма (!) были вырваны изъ ихъ цѣпей и отведены при громѣ общихъ рукоплесканій въ Пале-Рояль, гдѣ нынѣ и находятся подъ охраной народа, взявшаго на себя за это отвѣтственность“. Неизвѣстные люди вмѣшиваются въ дѣло военной дисциплины, разбиваютъ тюрьму, освобождаютъ виновныхъ, объявляютъ себя народомъ и принимаютъ на себя какую-то небывалую отвѣтственность. Очевидное нарушеніе самыхъ первыхъ началъ порядка. Какъ же принимаетъ это извѣстіе президентъ Собранія и само Собраніе? Характеристично разсужденіе Бальи по этому поводу. Оно свидѣтельствуетъ о той язвѣ нравственнаго разложенія какая коснулась въ то время даже лучшихъ умовъ. Дѣло очевидно неправильное, но требуется уступить, и вотъ придумываются аргументы. „Я видѣлъ, говоритъ Бальи (Mém. I, 266), что военная дисциплина, какъ велось донынѣ, уполномочивала начальника посадить въ Аббатство нарушившихъ дисциплину солдатъ и что народъ не имѣлъ права ихъ оттуда вывести; что это незаконное дѣйствіе грозило поощрить къ несубординаціи. Такія размышленія могли склонять къ строгости. Но, съ другой стороны, если эти солдаты арестованы произвольно, за патріотическія чувствованія, то такой деспотизмъ, въ минуту когда свобода только начинала раздаться, такое дѣйствіе, противное національному интересу, должно было обратить на себя вниманіе представителей народа… Нельзя было думать опять арестовать этихъ людей, выведенныхъ изъ тюрьмы и находящихся нынѣ подъ охраной народа. Приходилось, — виновны они или нѣтъ, — дать имъ свободу, но такъ чтобы не компрометировать власти“. Придуманный компромиссъ состоялъ въ томъ чтобы Собраніе просило короля простить освобожденныхъ толпою солдатъ. Такъ дѣло и уладилось. Солдатъ упросили отправиться въ тюрьму, чтобы тотчасъ же быть оттуда освобожденными. Все обошлось благополучно.

Пріятель. Любопытно бы знать, въ чемъ состоялъ „патріотизмъ“ этихъ одиннадцати солдатъ, жертвъ деспотизма ихъ начальника?

Авторъ. На это есть указаніе. Они каждый вечеръ уходили безъ позволенія изъ казармъ и шатались въ Пале-Роялѣ. Большинство французскихъ гардовъ были любовниками пале-рояльскихъ публичныхъ женщинъ. Многіе и поступали въ гвардейцы „чтобы жить на счетъ этихъ несчастныхъ дѣвокъ“. Не только у этихъ гвардейцевъ, но и во всемъ войскѣ дисциплина страшно пошатнулась. Пришлось возлагать надежду только на „наемниковъ“.

1880

Hits: 5

Пріятель. Какъ отнеслась къ празднику 14 іюля революціонная журналистика, полною рукой сѣявшая общественный раздоръ и старавшаяся возбудить ненависть противъ всего представлявшаго хотя бы подобіе власти, противъ короля, противъ Собранія, противъ Лафайета и Бальйи? Прочтемъ нѣсколько отрывковъ. Они дадутъ объ этомъ понятіе.

Въ журналѣ Révolutions de Paris, издателемъ котораго былъ Прюдомъ, а главнымъ редакторомъ Лустало, читаемъ: 1) „День взятія Бастиліи никогда не будетъ имѣть себѣ равнаго въ исторіи Французской націи. Самоотверженіе, мужество, горячность, увлеченіе всѣхъ гражданъ, ихъ согласіе, ихъ совершенное равенство, уваженіе всѣхъ правъ, народная справедливость, порядокъ въ нѣдрахъ безпорядка, веселость въ нѣдрахъ тревоги и повсюду величіе, геній народа разбивающаго свои цѣпи и возвращающаго свои права. Вотъ чѣмъ характеризуется этотъ восхитительный день. Достойно ли послѣднее 14 іюля быть названо годовщиной такого дня? Можетъ-быть было бы достойно еслибы не было этихъ разныхъ обожаній…

„Народъ идолопоклонный, который въ нашемъ праздникѣ видитъ только г. де-Лафайета, потомъ короля, а самого себя не видитъ; депутаты которые танцуютъ чтобы не чувствовать дождя; другіе на улицѣ закалывающіе собакъ своими шпагами; Французы принимающіе бѣлое знамя, терпящіе бѣлое знамя на тронѣ; король который на охотѣ можетъ выносить самые проливные дожди и не участвуетъ въ шествіи среди вооруженнаго народа, потому что идетъ дождь; который не беретъ труда пройти отъ трона до алтаря чтобы принести присягу и этимъ удовлетворить народъ платящій ему ежегодно 25 милліоновъ, не взирая на свою крайнюю нищету; науки, искусства, ремесла, гражданское мужество, добродѣтели, — не почтенныя, не награжденныя въ этотъ великій день; побѣдители Бастиліи забытые, и ни слова, ни единаго слова почтенія памяти тѣхъ кто въ этотъ день погибъ подъ стѣнами этой ужасной крѣпости; президентомъ Національнаго Собранія — царедворецъ (Бонней), дозволяющій другому царедворцу презрѣнное и мелкое удовольствіе стать предъ нимъ и скрыть его отъ глазъ публики… тысяча маленькихъ хитростей чтобы возбудить подобострастные возгласы и заставить забыть Націю въ ту минуту когда она была все: вотъ нынѣшній праздникъ.

„Депутаты департаментовъ отправились вечеромъ прохлаждаться въ Мюэту (à la Muette), гдѣ чуть не былъ задушенъ подъ поцѣлуями г. де-Лафайетъ, потомъ они пошли подъ окна Тюилери кричать: да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева кричали меньше. Между тѣмъ на пьедесталахъ статуй въ Тюилери, были всюду приклеены печатные листы, просившіе, умолявшіе о милости къ ней федератовъ: „Французы, гласили они, что стало съ нами? Ужели мы потерпимъ чтобы королева, прекраснѣйшее украшеніе Франціи, не участвовала въ готовящемся праздникѣ? ужели мы допустимъ чтобы клеветы распространяемыя противъ этой добродѣтельной женщины продолжали насъ осплѣплять?“… Въ четвергъ, 15-го числа, громко выразилось общее неудовольствіе тому что король не пошелъ къ алтарю… Въ эти дни равенства соблюдалось отличіе между народомъ въ мундирахъ и народомъ безъ мундировъ… На смотру 18-го числа, какъ и послѣ присяги, они цѣловали руки, ляшки, сапоги Лафайета. Будь въ этотъ день назначены какіе-нибудь выборы, можно было бы опасаться чтобы народное сумасбродство не оказало его лошади тѣхъ же почестей которыя нѣкогда Калигула воздалъ своему коню… Рабы, да, рабы въ мундирахъ различныхъ департаментовъ собрались подъ окнами покоевъ королевы чтобы пѣть пѣснь, и въ концѣ каждаго куплета намѣренно протяжно кричали: да здравствуетъ королева! Да, конечно, да здравствуетъ королева! Но ужь если это былъ великій день примиренія и всепрощенія, не слѣдовало ли уже тоже кричать: да здравствуютъ Полиньяки! да здравствуетъ красная книга! да здравствуетъ Тріанонъ! да здравствуетъ Бретӭль! да здравствуетъ Ламберъ! да здравствуютъ покровители заговора противъ Парижа! да здравствуютъ авторы проекта увезти короля въ Мецъ! да здравствуетъ письмо о двадцати пяти милліонахъ! Предательское равнодушіе выказанное нашими общественными дѣятелями къ побѣдителямъ Бастиліи доказало ясно что гражданскіе и военные начальники города Парижа не принимали никакого участія въ днѣ 14 іюля 1789“.

Вотъ какъ говоритъ въ свою очередь Маратъ въ своей газетѣ, L’Аmi du Peuple: „Я не буду распространяться въ описаніи этихъ празднествъ; это былъ бы потерянный трудъ… Что администраторы города въ родѣ Бальйи и всѣ мошенники распоряжающіеся большими дѣлами мечтаютъ только о благоденствіи и счастіи, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго: они утопаютъ въ роскоши; но чтобы послѣ оскудѣнія мануфактуръ и промышленности, послѣ остановки всѣхъ работъ, послѣ прекращенія платежей по общественнымъ рентамъ, послѣ семимѣсячнаго голода, хватило наглости говорить объ этомъ разоренному народу, несчастнымъ умирающимъ съ голоду — для этого конечно нуженъ мѣдный лобъ“.

Авторъ. Бѣдный Бальйи! Никому такъ не улыбнулись какъ ему первые дни революціи, вызвавшіе его изъ кабинета научныхъ занятій въ шумное собраніе и затѣмъ въ думу и на площадь. Въ послѣдствіи онъ жизнію заплатилъ за эти дни, когда революція представлялась ему пышнымъ шествіемъ къ утвержденію свободы во Франціи. Популярный какъ ученый авторъ докладовъ Академіи Наукъ по важнымъ общественнымъ вопросамъ (особенно по вопросу о госпиталяхъ) онъ вступилъ въ собраніе государственныхъ чиновъ депутатомъ отъ Парижа; популярность его быстро возрасла благодаря его дѣятельности какъ предсѣдателя собранія, который выше всего ставилъ достоинство предводимаго имъ корпуса, а затѣмъ какъ мера Парижа. Но не надолго. Скоро общій безпорядокъ, дѣлавшій невозможною всякую правильную мѣру, и журнальныя клеветы отравили его существованіе. Какъ меръ Парижа онъ имѣлъ въ распоряженіи значительныя суммы. Это дало обильную пищу клеветѣ. Маратъ выступилъ его злѣйшимъ врагомъ и каждый почти день твердилъ въ газетѣ: „Пусть Бальйи дастъ отчетъ“. Вотъ на выдержку грязное обвиненіе брошенное Маратомъ въ Бальйи во время празднества федераціи: „Парижскій меръ, виновный въ тысячи покушеніяхъ противъ общественной свободы, сильнѣйше заподозрѣнный въ стачкѣ съ мошенниками, хотѣвшими подкупить честность одного представителя націи и склонить его къ покровительству спекуляціи въ три съ половиною милліона ливровъ; меръ подвергшійся доносу муниципалитета, котораго честь онъ компрометировалъ въ этомъ позорномъ дѣлѣ, этотъ недостойный сановникъ не только не наказанъ, но служитъ предметомъ похвалы и лести“. Бальйи былъ склоненъ ко внѣшней представительности. Онъ одѣлъ прислугу въ городскую ливрею. Но зачѣмъ ливрея была слишкомъ яркаго цвѣта? И это ставилось ему въ преступленіе. Каково было на самомъ дѣлѣ корыстолюбіе Бальйи можно заключить изъ того что въ своемъ званіи мера онъ истратилъ болѣе двухъ третей и того состоянія какое самъ имѣлъ, а послѣ роковой развязки его политической карьеры, вдова его осталась въ положеніи близкомъ къ нищетѣ. Помощь впрочемъ пришла. Послѣ разогнанія собранія Наполеономъ, 18 брюмера, разказываетъ Араго. „уличные глашатаи 21 брюмера возвѣщали всюду, и даже на улицѣ Сурдьеръ (гдѣ жила вдова Бальйи), что генералъ Бонапартъ консулъ, а Лапласъ министръ внутреннихъ дѣлъ. Это имя столь извѣстное почтенной вдовѣ достигло даже до комнаты гдѣ она жила и произвело нѣкоторое волненіе. Въ тотъ же вечеръ новый министръ испросилъ пенсіонъ въ двѣ тысячи франковъ вдовѣ Бальйи“…

Можетъ ли что-нибудь мерзостнѣе журнальнаго пера которымъ сознательно водитъ клевета, и какое между тѣмъ это употребительное и, надо признаться, сильное орудіе!

Пріятель. (Продолжая чтеніе выдержки изъ Марата.) „Среди этой общей нищеты, цѣлыхъ восемь дней, говорятъ, должны быть посвящены празднествамъ, пирамъ, играмъ и увеселеніямъ всякаго рода, а ночи иллюминаціямъ.

„Ужели хотятъ они ввести въ заблужденіе ложнымъ видомъ общественнаго благоденствія людей у которыхъ постоянно подъ глазами масса нищенствующихъ? Ужели надѣются они извинить свою скандалезную расточительность разглагольствомъ объ общественномъ благѣ?

„Надо было видѣть опьяненіе Французовъ во время приготовленій къ федеративному празднику, ихъ опасенія чтобы медленность въ работахъ не помѣшала ему, горячность съ которою они сами брались за трудъ, ихъ энтузіазмъ когда тронулось тріумфальное шествіе, чтобы составить себѣ понятіе не о любви ихъ къ отечеству, нѣтъ, но о ихъ бѣшеномъ пристрастіи къ зрѣлищамъ и новостямъ…

„Среди кликовъ восторга какое могло быть для націи болѣе унизительное зрѣлище какъ видѣть президента сената, представителя націи, на убогомъ стулѣ, и тутъ же короля, въ сущности только перваго слугу народа, на великолѣпномъ тронѣ, со всѣми внѣшними отличіями тріумфатора! Что можетъ быть возмутительнѣе отказа короля принести присягу въ вѣрности націи на алтарѣ отечества!..“

Въ Révolutions de France et de Brabant Камиля Демулена сказано:

„Ежели бы я имѣлъ честь быть депутатомъ, я бы потребовалъ чтобы тронъ на которомъ такъ беззастѣнчиво возсѣдалъ г. Капетъ оставался пустымъ, на возвышенномъ мѣстѣ, какъ представитель народнаго верховенства; я хотѣлъ бы чтобы подъ нимъ обѣ власти помѣщались на сѣдалищахъ по крайней мѣрѣ равныхъ. Вся досада которую намъ причинили и наглость кресла власти исполнительной, и униженіе, пресмыканіе кресла законодательной власти, и отвратительный видъ мундировъ гвардейцевъ, и униженные поклоны г. Мотье, и такъ-сказать бѣгство короля, у котораго ноги сейчасъ перестали болѣть когда дѣло дошло до желанія удрать, какъ только раздались крики: къ алтарю! — вся эта досада наша не помѣшала намъ замѣтить въ поведеніи нашихъ согражданъ множество чертъ дѣлающихъ имъ величайшую честь…

„Когда выстрѣлъ изъ пушки и звукъ барабановъ возвѣстили принесеніе присяги, Парижане, оставшіеся въ городѣ, мущины, женщины и дѣти, съ восторгомъ воздѣвали руки и восклицали: да, клянусь! Они счастливы что оставались въ городѣ: ихъ радость осталась чистою и безъ примѣси горечи. Они не слыхали криковъ, правда рѣдкихъ, стыдливыхъ, сдавленныхъ и тотчасъ заглушенныхъ: Да здравствуетъ королева! Да здравствуютъ гвардейцы! Имъ не кололи глаза ни наглость кресла исполнительной власти, ни униженіе націи, ни преступное сообщничество подлаго президента Боннея“.

Авторъ. Журналистикѣ принадлежитъ чрезвычайно важная роль въ ряду революціонныхъ силъ. И наиболѣе дѣйствія и значенія обнаруживала она именно въ описываемый нами періодъ революціоннаго движенія, могущественно содѣйствуя возбужденію общественной смуты. Другою силою были революціонные клубы и вообще всякія собранія гражданъ, немедленно получавшія политическій характеръ и всегда выходившія далеко за предѣлы своей компетенціи. Третья, невидимая, неуловимая сила, которую мы назвали невидимою рукой и которая проявляется подкупами, тайными соглашеніями, сманиваніями, заговорами, сила всюду усматриваемая, нигдѣ не находимая, дѣйствующая какъ дрожжи революціоннаго броженія и въ журналистикѣ, и въ клубахъ, и въ палатѣ и на улицѣ, не подлежитъ точному опредѣленію. Газеты революціонной эпохи были по большей части небольшаго формата дешевые листки. Они покрывали стѣны домовъ, читались на всѣхъ улицахъ, всѣми классами населенія. Зибель сравниваетъ ихъ съ мелкими демократическими газетами 1848 года какъ по таланту, такъ и характеру убѣжденій редакторовъ. Газета Лустало расходилась въ числѣ 200 тысячъ экземпляровъ. Нѣкоторыя газеты украшались политипажами, иногда отвратительными. Общій характеръ ихъ въ томъ чтобы бойкимъ перомъ возбуждать дурныя страсти, раздражая, забавляя, поблажая, обманывая, клевеща, обращаясь къ дурнымъ инстинктамъ человѣческой природы; въ то же время льстить нѣкоторому безличному „народу“, великодушному, великому, могущему все сдѣлать что захочетъ, и хлестать обличая все выдающееся, не останавливаясь предъ средствами, ежедневно пуская въ ходъ завѣдомую ложь. Печать пользовалась полною свободой или точнѣе безграничною разнузданностью. Если это можно назвать полною свободой печати, то опытъ съ такою свободой былъ сдѣланъ, и къ сожалѣнію удаченъ не былъ. Старые строгіе законы фактически были упразднены. Новыхъ не было. Можно было совершенно безнаказанно писать что угодно, какую угодно клевету, возбуждать къ мятежу и рѣзнѣ и производить впечатлѣніе дешевою дерзостью нападенія на все имѣющее хотя тѣнь авторитета. Два слова употреблялись въ особомъ значеніи и были въ почетѣ: patriote, bon patriote (въ родѣ какъ нынѣ у насъ въ нѣкоторой части журналистики въ почетѣ слово честный въ особомъ, спеціальномъ значеніи), и другое — дѣлать доносъ, dénoncer. Послѣднее слово у насъ не въ почетѣ, имѣетъ позорящее значеніе, но если замѣнить его словомъ обличать, будетъ нѣчто подходящее. Разнузданность находила громадное поощреніе въ дурныхъ инстинктахъ публики. Журналистика щекотала любовь къ скандалу, а для честолюбцевъ въ палатѣ и внѣ ея, имѣвшихъ въ виду проложить себѣ дорогу, была подручнымъ орудіемъ.

Каковы были разнузданность и безнаказанность можно судить по слѣдующему эпизоду. Послѣ брошюры подписанной именемъ Марата C’en est fait de nous, парижскія городскія власти взволновались. Камиллъ Демуленъ иронически описываетъ ихъ дѣйствія.

„Маратъ, которому, какъ мнѣ иной разъ кажется, отлично служатъ его шпіоны, если можно такъ назвать патріотовъ движимыхъ чистѣйшими побужденіями, разказываетъ что по прочтеніи C’en est fait de nous ужасъ изобразился на всѣхъ лицахъ въ меріи. Г. Бальйи сонъ потерялъ, г. Мотье шлетъ за г. Карлемъ. Г. Карль, ювелиръ, командиръ батальйона набережной des Orfèvres, такъ отличившійся 22 января при знаменитой блокадѣ дома Марата, при коей исполнялъ должность генералъ-майора. Извѣстно, ему недоставало только бомбъ и пловучихъ батарей чтобы сдѣлать осаду по формѣ въ родѣ осады Гибралтара. Г. Карль отправляется ко вдовѣ Мэнье, раздающей листки Марата. Было 9 часовъ вечера. Алгвазилы роются въ домѣ. Великое исканіе невидимаго Марата. Наполняютъ фіакры его листками. Въ полночь привозятъ вдову къ Бальйи. Тамъ допросъ до трехъ часовъ утра, затѣмъ великая муниципальная консисторія, затѣмъ великій министерскій клубъ. Великія пренія въ управленіи. Какъ отдѣлаться отъ авторовъ, столь рѣшительныхъ патріотовъ. Рикетти старшій 2) предсѣдаетъ, онъ цѣдитъ, вѣситъ, просѣваетъ мнѣнія. Наконецъ рѣшаютъ. Малуэ явится съ доносомъ, Брӭнвилль будетъ преслѣдовать, судъ Шателе разсудитъ“.

Лустало въ свою очередь подымаетъ голосъ въ защиту „свободы печати“. „Съ той поры, говоритъ онъ, какъ министерская партія господствуетъ въ Національномъ Собраніи, стараются разрушить мало по малу всѣ декреты обезпечивавшіе націи верховенство и каждому гражданину свободу личности, собственности, мнѣнія, и нарушить „объявленіе о правахъ человѣка“, составляющее основаніе всѣхъ законовъ… Съ 25 милліонами дохода и съ клубомъ 1789 годъ къ своимъ услугамъ чего не могутъ, чего не дерзнутъ предпринять министры посѣдѣвшіе въ интригахъ и фаворахъ стараго управленія. Но печать, печать бодрствуетъ! Она разоблачаетъ планы затѣваемые противъ общественнаго интереса, она въ лицо называетъ мерзавца который продался, мошенника который служитъ народу только чтобы выбраться изъ ничтожества, слабодушнаго, покидающаго права охрана которыхъ ему довѣрена. Печать проникаетъ въ тайны, печать устанавливаетъ соглашенія, опрокидываетъ идоловъ, единитъ умы и подбрасываетъ препятствія министерскимъ попыткамъ. Надо, значитъ, уничтожить свободу печати!“

Въ засѣданіи 31 іюля депутатъ Малуэ дѣйствительно попросилъ слова для обличенія журналистовъ. „Я имѣю сдѣлать важное обличеніе“, сказалъ онъ. Многіе члены лѣвой стороны, зная въ чемъ дѣло, кричатъ: „обратитесь съ нимъ въ полицію“. Требуютъ перехода къ очереднымъ дѣламъ. „Нѣтъ очереднаго дѣла болѣе настоятельнаго, восклицаетъ Малуэ. Я хочу сдѣлать вамъ извѣстными гнусные умыслы и призвать кару на тѣхъ кто ихъ измышляетъ. Я приведу васъ въ трепетъ, сказавъ вамъ что существуетъ заговоръ задержать короля, ввергнуть въ темницу королеву, королевское семейство и главныхъ сановниковъ, и предать смерти отъ пяти до шести сотъ человѣкъ. Да, на вашихъ глазахъ, у вашихъ дверей, злодѣи обдумываютъ и распространяютъ эти гнусности, возбуждаютъ народъ къ бѣшенству, къ пролитію крови, развращаютъ его нравы, нападаютъ на основы конституціи и свободы.

Останутся да равнодушны и глухи, къ этому представители народа? Я изобличаю предъ вами гг. Марата и Камиля Демулена (ропотъ и смѣхъ съ лѣвой стороны). Я не смѣю полагать чтобъ изъ среды Національнаго Собранія раздавался смѣхъ когда я открываю преступленіе противъ общества“.

Г. Малуэ читаетъ затѣмъ выдержки изъ листка Другъ Народа, подъ заглавіемъ Мы пропали (C’en est fait de nous!). Вотъ одинъ изъ параграфовъ.

„Граждане всѣхъ возрастовъ и всѣхъ положеній! мѣры принятыя Собраніемъ не помѣшаютъ вамъ погибнуть: вы безвозвратно пропали если не возьметесь за оружіе, и не обрѣтете въ себѣ ту геройскую доблесть которая 14 іюля и 5 октября дважды спасла Францію. Спѣшите въ Сенъ-Клу, пока есть время, приведите въ наши стѣны короля и дофина, стерегите ихъ бдительно, и пусть они будутъ вамъ порукой въ событіяхъ. Заприте Австріячку и шурина ея, чтобъ имъ нельзя было ковать свои заговоры, схватите и заключите въ оковы всѣхъ министровъ и чиновниковъ, держите подъ стражей главу муниципалитета, помощниковъ мера, генерала, генеральный штабъ; возьмите артиллерійскій паркъ въ улицѣ Вертъ, завладѣйте всѣми пороховыми заводами и магазинами, пусть будутъ розданы пушки по округамъ, пусть соберутся окружныя управленія въ постоянное засѣданіе, заставятъ отмѣнить пагубные декреты. Бѣгите, спѣшите, если еще не упущено время, или скоро увидите безчисленные враждебные легіоны которые ринутся на васъ, увидите какъ подымутся привилегированные классы, и деспотизмъ, ужасный деспотизмъ, возстанетъ болѣе подавляющій чѣмъ когда бы то ни было. Пяти, шести сотъ головъ достаточно чтобы закрѣпить ваше спокойствіе, вашу свободу, ваше счастіе; ложная гуманность удержала вашу руки и остановила ваши удары: она будетъ стоить милліоновъ жизней вашихъ братьевъ. Если ваши враги восторжествуютъ, кровь польется рѣкой, они зарѣжутъ васъ безъ милосердія, распорютъ животъ вашимъ женамъ, и чтобы навсегда погасить среди васъ любовь къ свободѣ, ихъ кровожадныя руки вырвутъ сердца изъ груди вашихъ дѣтей“.

Обращаясь затѣмъ къ Камилю Демулену, „я не мщу, сказалъ Малуэ, за частное оскорбленіе. Послѣ года молчанія и презрѣнія я долженъ явиться мстителемъ за общество. Прочтите послѣдній нумеръ Революцій во Франціи и въ Брабантѣ. Какъ тутъ сомнѣваться? Могутъ ли быть болѣе жестокіе враги конституціи какъ тѣ кто желаютъ низвести короля до предмета презрѣнія и посмѣшища, кто по поводу достопамятнаго празднества, гдѣ король со всѣхъ концовъ государства былъ привѣтствуемъ выраженіями любви и преданности, говорятъ намъ наглости о тронѣ или какъ они выражаются: креслѣ исполнительной власти.

„Національнымъ праздникомъ Камиль Демуленъ называетъ тріумфъ Павла Эмилія, на которомъ государь, съ руками связанными за слиной, въ униженіи, слѣдовалъ за колесницей тріумфатора; онъ пользуется этимъ историческимъ фактомъ для преступнаго намека на праздникъ федераціи… Прежде нежели изобличить предъ вами эти преступленія, я пытался возбудить бдительность министерства; замѣшательство сановника, почти признавшагося мнѣ въ безсиліи законовъ, удвоило мой ужасъ. Какъ, сказалъ я себѣ, если законы безсильны, то кто предупредитъ насъ о томъ какъ не сами суды? Ихъ обязанность обратить вниманіе націи на угрожающія ей опасности; иначе пусть они завѣсятъ траурнымъ крепомъ свѣтилище правосудія, пусть скажутъ они намъ что законы безвластны и погибнутъ съ ними; ихъ обязанность пасть первыми подъ кинжалами тиранніи. Изобличить предъ вами опасность въ которой находится свобода и общественное дѣло, — будетъ шагомъ къ спасенію, будетъ вызовомъ къ наказанію преступленій; не потерпите чтобъ Европа насъ заклеймила позоромъ, повѣривъ что наши убѣжденія и наши права тождественны съ убѣжденіями и правами гг. Марата и Камиля Демуленъ. Они настоящіе враги общественнаго дѣла, а не тѣ кто страдаютъ отъ вашихъ реформъ. Человѣка страшно любящаго свободу возмущаетъ разнузданность своеволія, которому онъ предпочелъ бы всѣ ужасы деспотизма. Я требую чтобы королевскій прокуроръ при судѣ Шателе былъ призванъ сюда и получилъ приказъ преслѣдовать какъ преступниковъ противъ націи писателей призывающихъ народъ къ пролитію крови и неповиновенію законамъ. (Въ части собранія раздаются аплодисменты, въ другой части слышится ропотъ.)

Малуэ предложилъ слѣдующій проектъ декрета: „Національное Собраніе, въ виду сдѣланнаго однимъ изъ его членовъ доноса противъ статьи Мы пропали и противъ послѣдняго нумера газеты Революціи во Франціи и въ Брабантѣ, издалъ декретъ о вызовѣ въ Собраніе королевскаго прокурора при Шателе, для предписанія ему преслѣдовать, какъ преступниковъ противъ націи, авторовъ, типографщиковъ и разнощиковъ статей призывающихъ народъ къ возстанію, къ пролитію крови и ниспроверженію конституціи“.

Декретъ, увы! не имѣлъ никакихъ послѣдствій и былъ даже потомъ отмѣненъ.

Маратъ насмѣялся надъ Собраніемъ. „Я не умѣю пресмыкаться, писалъ онъ: впредь я не только не воздамъ никакого знака уваженія Собранію, но я буду относиться къ нему со справедливою строгостью; я не принесу ему никакой хвалы. Еслибы случайно изъ нѣдръ его возникъ хорошій декретъ, это будетъ только исполненіемъ долга; но я буду на стражѢ съ кнутомъ цензуры въ рукахъ при всякомъ его дурномъ декретѣ, а ихъ можетъ оказаться страшное число, потому что Собраніе поработили враги народа“.

„Ничто, пишетъ Камиль Демуленъ, не насмѣшило меня такъ какъ это объявленіе Маратомъ войны Національному Собранію. Вотъ по истинѣ заблудшее чадо журналистовъ-патріотовъ. Право начинаю думать что у Марата есть кольцо Гигеса. Очевидно онъ увѣренъ что проведетъ всѣхъ шпіоновъ старой полиціи и наблюдателей новой и проскочитъ чрезъ баталіонъ г. Карля, ибо отвѣчаетъ войной на войну и въ слѣдующемъ же нумерѣ обвиняетъ Собраніе въ государственной измѣнѣ“.

Какой отвѣтственности можно было бояться когда на другой день засѣданія выдавшаго декретъ предложенный Малуэ, предсѣдатель прочелъ Собранію письмо отъ „побѣдителей Бастиліи“, сообщавшихъ что они приглашаютъ писателей посвятившихъ себя защитѣ свободы, Камиля Демулена, Лустало, Карра и пр. и пр. присутствовать при богослуженіи для помина души погибшихъ при осадѣ этой крѣпости. „Собраніе не получило даже особаго приглашенія. Мы узнаемъ о приглашеніи только изъ афишъ,“ сказалъ одинъ изъ членовъ. Боясь отказаться отъ участія въ поминкахъ, но и не рѣшаясь послѣдовать такому приглашенію, Собраніе рѣшило само назначить „торжественное служеніе въ память павшихъ за свободу“.

Камиль Демуленъ со своей стороны прислалъ въ Собраніе оправдательный адресъ. Адресъ былъ прочтенъ въ засѣданіи 2 августа.
„Я желалъ бы знать, спрашивалъ по поводу его Малуэ, какое правительство, какое варварское общество дозволило бы то что запрещается вашимъ декретомъ? Если Камиль Демуленъ невиненъ, онъ оправдается. Или онъ виновенъ? Я буду обвинителемъ его и всякаго кто выступитъ его защитникомъ. Пусть оправдается если смѣетъ“.

Въ эту минуту въ одной изъ трибунъ раздается голосъ: да, я смѣю. Часть Собранія поднимается въ изумленіи; проносится слухъ что это сказалъ самъ Камиль Демуленъ; президентъ отдаетъ приказаніе арестовать лицо произнесшее эти слова.

Вкрадчиво выступаетъ Робеспьеръ. „Я полагаю, говорить онъ, что приказаніе отданное г. президентомъ было вызвано необходимостью; но слѣдуетъ ли смѣшивать необдуманность и неосторожность съ преступленіемъ? Онъ слышалъ какъ его обвиняли въ преступленіи противъ націи: въ такомъ случаѣ человѣку трудно удержаться. Нельзя предполагать въ немъ намѣреніе оскорбить Собраніе. Гуманность и справедливость говорятъ въ его пользу. Я требую чтобъ его оставили на свободѣ и чтобы Собраніе перешло къ очереднымъ дѣламъ“.

Предсѣдатель объявляетъ что Камиль Демуленъ исчезъ, и что его не могли арестовать.

Собраніе переходитъ къ очереднымъ дѣламъ…

Пріятель. Не безъ основанія писала Екатерина въ этомъ же 1790 году въ Парижъ: „Во Франціи теперь тысяча двѣсти законодателей, которыхъ не слушается никто кромѣ короля“.

Авторъ. Мы начали наши наброски описаніемъ свѣтлыхъ дней первой эпохи революціи, очередь за ея днями смятенія и ужаса.

Пріятель. Это отложимъ до другаго раза…

1) Выписки изъ революціонныхъ газетъ находятся въ Histoire parlementaire de la Révolution Française, par Bûchez et Roux, Parie, 1834, t. ѴI, 387 и слѣд.

2) Мирабо, послѣ отмѣны титуловъ такъ именуемый и въ Собраніи.

1880

Hits: 6