Tag Archives: 1928

Андрей Ренниковъ. Сказка о золотой рыбкѣ

Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ у самаго синяго моря жилъ былъ неизвѣстный никому молодой адвокатъ, изъ-за отсутствія практики занимавшійся на берегу ловлей мелкой рыбешки.

Закинулъ какъ-то разъ молодой человѣкъ въ бурный день 1904-го года крючекъ въ мутную воду, подождалъ, пока клюнетъ, потянулъ — да и вытащилъ прекрасную рыбку.

— Ой ты гой еси, присяжный повѣренный! — взмолилась вдругъ рыбка нечеловѣческимъ голосомъ. — Не клади ты меня, добрый молодецъ, на землю на волю, а отпусти обратно въ синюю воду. За такую милость съ твоей стороны буду я вѣкъ тебѣ благодарна, буду исполнять всякое желаніе твое, когда ни захочешь.

Сжалился адвокатъ надъ рыбкой, отпустилъ ее въ море, пошелъ къ себѣ домой стирать въ корытѣ для экономіи воротнички и носовые платки. Стоитъ, стираетъ, а бабій характеръ внутри такъ и зудитъ, такъ и гложетъ.

— Ахъ ты, простофиля несчастный! — говоритъ молодому человѣку его бабья душа. — И чего упустилъ ты такой выгодный случай улучшить свое положеніе? Иди сейчасъ же, простофиля, къ морю, зови рыбку, попроси сдѣлать тебя депутатомъ.

Бросилъ адвокатъ въ корытѣ недостиранные воротнички и платки, пошелъ къ морю, кличетъ рыбку. Всколыхнулось синее море, покрылось барашками и всякими другими животными. А рыбка тутъ какъ тутъ. Выглянула.

— Чего тебѣ, любезный?

— Хочу быть депутатомъ! — говоритъ адвокатъ. — Хочу сидѣть на самой лѣвой сторонѣ, да чтобы былъ передо мною пюпитръ, да чтобы платили мнѣ жалованье и во время сессіи и во время каникулъ, да чтобы министры со мною всерьезъ разговаривали, да чтобы я самъ могъ министрамъ возражать, держа руки въ карманахъ!

— Хорошо, — сказала золотая рыбка, ударивъ по водѣ хвостикомъ. — Пусть будетъ по-твоему. Иди себѣ съ Богомъ!

Пошелъ адвокатъ домой и видитъ: на столѣ корыта уже нѣтъ, а вмѣсто пустого портфеля присяжнаго повѣреннаго — толстый портфель депутата лежитъ. Съ запросами, съ вопросами, съ рѣчами, прямо изъ-подъ пишущей машинки, совсѣмъ свѣжими.

Портфель лежитъ, а въ горницѣ курьеръ стоитъ, дожидается: къ его превосходительству министру приглашеніе на чашку чая съ печеньями.

Отправился счастливый адвокатъ въ парламентъ, поговорилъ тамъ, запросилъ, руки въ карманъ во время спора засунулъ; къ министру на чашку чая пошелъ, всѣ печенья съѣлъ, весь чай до чиста выпилъ. А бабій характеръ внутри все-таки зудитъ, да зудитъ. До 1917 года безъ перерыва зудилъ.

— Эхъ, ты, простофиля несчастный! Тебѣ бы самому министромъ быть, а ты въ депутатахъ до сихъ поръ околачиваешься. Иди сейчасъ же, простофиля, на берегъ, потребуй отъ рыбки министерства съ портфелемъ.

Отправился адвокатъ къ синему морю, сталъ кликать рыбку. А море всколыхнулось, замутилось, пуще прежняго. Вмѣсто прежнихъ мелкихъ волнъ, валы цѣлые ходятъ. Вмѣсто прежнихъ барашковъ, настоящія бѣлуги ревутъ.

— Чего тебѣ? — спрашиваетъ рыбка.

— Хочу быть министромъ! — отвѣчаетъ адвокатъ, заложивъ ручку въ сюртукъ. — Да не то, чтобы отвѣтственнымъ, а разъ навсегда, безъ всякихъ парламентскихъ кризисовъ!

— Ладно, ладно, — согласилась рыбка, повертѣвъ нерѣшительно хвостикомъ. Пусть будетъ по-твоему. Иди себѣ съ Богомъ, ваше превосходительство!

Возвратился домой адвокатъ, а тамъ чудо неслыханное. На мѣстѣ скромной квартиры, за 45 рублей въ мѣсяцъ, зданіе министерства юстиціи стоитъ. На мѣстѣ босой Дуняшки горничной — два хорошо обутыхъ курьера по бокамъ дожидаются. И лѣстница не то что кошками пахнетъ, но совсѣмъ наоборотъ — богатая, каменная, съ цвѣтнымъ сукномъ во всю высоту, съ вытиралкой для ногъ при самомъ входѣ.

Вошелъ адвокатъ къ себѣ въ кабинетъ, а тамъ вмѣсто депутатскаго портфеля чудесный министерскій портфель лежитъ съ законопроектами разными: объ уничтоженіи казни, объ уничтоженіи злоупотребленій, объ уничтоженіи превышеній, объ уничтоженіи пониженій, объ уничтоженіи вообще всего, что только возможно.

Посидѣлъ адвокатъ за скромнымъ столомъ въ тяжеломъ кожаномъ креслѣ, оглядѣлъ всѣхъ чиновниковъ, протянулъ руку курьеру, да вдругъ какъ сорвется съ мѣста, да какъ побѣжитъ къ синему морю.

— Рыбка, а рыбка!

— Чего тебѣ?

— Что подѣлать мнѣ съ моимъ бабьимъ характеромъ? Не унимается внутри проклятая баба, ужъ не хочетъ она зданія министерства юстиціи, хочетъ жить въ Зимнемъ Дворцѣ, хочетъ поста главнокомандующаго и морского министра и военнаго и чертъ знаетъ чего еще!

— Хорошо, пусть будетъ по-твоему, — вздохнула рыбка, насупившись. — Иди себѣ съ Богомъ. Быть тебѣ главковерхомъ, быть тебѣ воеморомъ, быть тебѣ и начштабомъ!

Не успѣла рыбка какъ слѣдуетъ хвостомъ по водѣ ударить и скрыться, какъ адвокатъ снова тутъ какъ тутъ. Изъ Зимняго Дворца на берегъ приперъ, возлѣ бурнаго моря взадъ-впередъ нетерпѣливо прохаживается.

— Ну, а теперь чего тебѣ, ненасытная твоя душа? Какого тебѣ еще рожна нужно?

— Хочу быть полновластнымъ диктаторомъ, рыбка! Хочу, чтобы ты сама вышла на землю, на волю, всѣхъ заставила каждый мой поступокъ умнымъ считать!

Ничего не отвѣтила рыбка, грозно взмахнула хвостомъ, исчезла въ глубинѣ бурнаго моря. А адвокатъ походилъ, подождалъ, сталъ возвращаться въ Зимній Дворецъ, а тамъ крейсеръ «Аврора» стоитъ и палитъ по главковерхиной спальнѣ.

Вбѣжалъ адвокатъ въ кабинетъ, ищетъ портфеля военнаго и морского министра — нѣтъ нигдѣ. Ищетъ портфеля министра юстиціи — нѣтъ его. Думаетъ хоть портфели депутата или адвоката найдутся… Нѣтъ ничего. Стоитъ только перевернутый столъ, возлѣ стола старое корыто, на корытѣ юбка, а на юбкѣ записка:

«При такомъ бабьемъ характерѣ, надѣвай, братецъ, юбку и бѣги коротать въ ней свои несчастные дни.

Съ почтеніемъ рыбка».

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 947, 5 января 1928.

Visits: 25

Петр Губер. «Кружение сердца. Семейная драма Герцена»

Ник. Чебышёв в 1929 г. поместил в «Возрожденіи» обзор любопытной книги Петра Губера: «Кружение сердца. Семейная драма Герцена» (Ленинград, 1928). Несмотря на поклоны, которые автор бьет перед иконами Маркса и Революции, несмотря на разговоры о «николаевской деспотии» (невинной по сравнению с ленинско-сталинской тиранией) — книга любопытная и много говорящая о Герцене-человеке. А это ценно. Ведь Герцен у нас уже более ста лет — вечный пример и образец интеллигента. Губер, конечно, постоянно недоговаривает. Правдивые характеристики Герцена: «Не умел и не любил винить себя», «Раб фразы», «Человек, постоянно находящийся под чужим влиянием» — проскальзывают у Губера как бы против воли. Однако понимающему читателю достаточно.

Я нашел и «оцифровал» книгу Губера. Хотелось бы сделать это лучше, но пока что — как получилось. Если удастся, вернусь к оцифровке с лучшими средствами.

Загрузить

Visits: 39

Бор. Зайцевъ. Толстой. Замѣтки

…Вѣроятно, Толстого-ребенка очень трудно было заставить сдѣлать что-нибудь, что ему не нравилось. А то, что нравилось, ужъ такъ нравилось, что ничто не отвратило бы его любви… «Если я говорю да, а весь міръ будетъ кричать нѣтъ, я не обращу на это ни малѣйшаго вниманія. И правымъ окажусь я, а не міръ» — такъ могъ бы сказать Толстой. Каковъ въ колыбелькѣ, таковъ и въ могилкѣ, родился Толстой такимъ, такимъ и умеръ.

Этому человѣку были даны величайшія силы — кто въ его вѣкѣ съ нимъ сравнится? Онъ и прошелъ великаномъ. Созидалъ самъ, сразился съ Богомъ, міромъ, обществомъ, человѣкомъ, всему сказалъ: «не такъ, а вотъ этакъ», и пытался переставить вещи съ одного мѣста на другое. Многаго ли достигъ?

Въ одномъ чрезвычайно многаго, въ другомъ крайне малаго. Не считалъ-ли себя Толстой, на восемьдесятъ второмъ году прославленной жизни, въ нѣкоторомъ смыслѣ неудачникомъ?

***

Въ искусствѣ, какъ и во всей своей дѣятельности, Толстой пошелъ одиноко, напроломъ, не туда, куда шли другіе, а такъ, по собственному душевному компасу.

Еще молодымъ человѣкомъ онъ встрѣчался въ Петербургѣ съ Тургеневымъ. Разумѣется, его невзлюбилъ. За что? Вѣроятнѣе всего за то, что Тургеневъ былъ Европа, культура, традиція. Тургеневъ зналъ все первосортное: какъ писать романъ, новеллу, охотничьи очерки, какъ пишутъ лучшіе писатели Европы, въ какомъ музеѣ какія знаменитыя картины, статуи, гдѣ лучшіе философы и музыканты.

Главное-же — какъ надо писать. Толстой тоже зналъ западную литературу, но мало былъ съ ней связанъ и такихъ связей не любилъ. Въ собственномъ художествѣ просто ее отвергъ. Тургеневъ плылъ въ нѣкоемъ теченіи культуры — тончайшій и изящнѣйшій ея плодъ. Толстой сказалъ и теченію, и Тургеневу, да и вообще всѣмъ предшественникамъ: нѣтъ — и голыми руками, безъ старшихъ, безъ роду-племени сталъ громоздить «Войну и Миръ».

Иногда указываютъ на Стендаля, какъ на истокъ толстовскаго художества. Это, конечно, невѣрно. Кое-какія общія точки есть, но и «Война и Миръ» и (еще совершеннѣе написанная) «Анна Каренина» — просто новые міры, которыхъ не зналъ ни Стендаль, ни вообще европейскій романъ. Европейскій романъ шелъ изъ латинской новеллы, его праотецъ — Бокаччіо. Европейскій романъ фабулистиченъ (потому чаще всего и условенъ), построенъ на развертываніи и основномъ ядрѣ, продѣлывающемъ нѣкоторый кругъ — подъема, зенита, развязки. Толстой же сплеталъ свою ткань изъ отдѣльныхъ нитей, отдѣльныхъ жизней, судебъ, лицъ. Поэтому романъ Толстого рѣкообразенъ, у него обширная и сложная форма съ текучими узлами, водоворотами, вновь мирнымъ теченіемъ — въ родѣ симфоніи, называемой жизнью.

Форму эту онъ заполнилъ такой сплошной живописью, острой удачей и побѣдой, что беря главныя его вещи… гдѣ найдешь неудачу? Все полно, все цвѣтетъ. Изъ «Анны Карениной» я могу вспомнить лишь блѣдноватую Италію, да художника Михайлова (плохо его вижу), изъ «Войны и Мира» (отбрасывая эпилогъ) — легкую усталость четвертаго тома, нѣкоторую его бѣглость и скомканность. Но говорить о неудачахъ въ этіхъ махинахъ все равно, что замѣтить, что какой-нибудь носъ у Сивиллы или палецъ у пророка Сикстинской капеллы вяло написанъ.

Писаніе вообще есть галлюцинированіе. Галлюцинація Толстого какъ бы подлиннѣй того, о чемъ она. Онъ всегда пишетъ то, что (въ воображеніи) видитъ, осязаетъ, обоняетъ, онъ слышитъ всѣ голоса и слова своихъ людей. Онъ никогда не идетъ болѣе легкимъ путемъ, не прикидывается, что ихъ видитъ и слышитъ (выдумывая): онъ дѣйствительно ими одержимъ, отягченъ: потому у него и нѣтъ неправды общихъ мѣстъ. Нѣтъ и приблизительности.

Онъ сказалъ объ одномъ древнемъ писателѣ: …«Какъ ключевая вода: ломаетъ зубы, когда пьешь». Это самое и о немъ надо сказать.

***

Однако и въ «Войнѣ и Мирѣ» и въ «Аннѣ Карениной» есть отрава. У Гомера ея не было. Гомеръ первоначаленъ и не разсуждаетъ. У Толстого Пьеръ, Андрей Болконскій, Левинъ — слишкомъ много разсуждаютъ, они «безпокойные», пытатели и вопрошатели, несогласные и недовольные. Это уже прометеевскіе голоса. Они вызываютъ Бога на сраженіе.

Главное сраженіе произошло у Толстого, впрочемъ, не въ романахъ, здѣсь слишкомъ преобладалъ полъ (основа искусства), стихія всегда послушная (ибо связана непосредственно съ сердцемъ міра). Главное произошло дальше, когда начался «разумъ» (уединенный).

Какъ въ искусствѣ Толстой отринулъ все, что предшествовало ему, такъ и въ размышленіи возсталъ на все, считавшееся истиной — и возсталъ съ гораздо большею страстностью. Съ «прежнимъ» онъ не могъ мириться. Надо было завоевать новое. На полпути онъ остановиться не могъ: или найти «смыслъ», или погибнуть.

Извѣстна минута въ жизни немолодого и уже знаменитаго Толстого, когда онъ склонялся къ послѣднему рѣшенію. Одно время онъ серьезно думалъ о самоубійствѣ.

Но все-таки выжилъ. Гигантскую свою силу затратилъ на пересмотръ всего, что до него было. Все оказалось «не такъ». Богъ, религія, соціальный строй, общество; искусство, наука, семья, судъ, даже медицина — все плохо. Все надо передѣлать заново.

Онъ и передѣлалъ…

Разумѣется, началъ съ главнаго — Бога и церкви. Христа Толстой принялъ, но «своего». Евангеліе измѣнилъ такъ, какъ ему самому хотѣлось, чтобы оно вышло «разумнымъ» и полезнымъ. Церковь разгромилъ. Православіе съ его догматами, таинствами грубо осмѣялъ въ «Воскресеніи». Осудилъ очень многое дѣйствительно дурное въ жизни — войну, насиліе, притѣсненіе бѣдныхъ богатыми — во всемъ дошелъ до предѣла. Объ искусствѣ написалъ такую книгу, которая зачеркивала «Войну и Миръ». Проклялъ семью, проклялъ женщину и любовь.

Что-же осталось? Остались Будда и Христосъ, приноровленный къ толстовскому обиходу, философъ въ родѣ Сократа. Осталась обезкровленная мораль, нежизненная, ничѣмъ не питаемая.

***

Толстой никому ни въ чемъ не повѣритъ, собственными руками долженъ потрогать и сказать «свое» слово. Ему хочется, въ сущности, помѣриться съ Богомъ, самому создать міръ, лучшій уже созданнаго. Силы у него такія, что искушаютъ. Прометей похитилъ божественный огонь — Толстой не только его вырываетъ у Бога, но непрочь стать и самъ Деміургомъ. Зрѣлище его жизни есть зрѣлище титаническаго созиданія, разрушенія, вновь постройки, наворачиванія какихъ то глыбъ.

И всегда въ глубокомъ одиночествѣ.

***

Русская революція Толстого очень чествуетъ. Беря изъ него то, что «намъ» нужно, «мы» можемъ его къ себѣ приспособить. Насчетъ Будды, Христа и морали это въ немъ, разумѣется, пережитокъ, равно и непротивленіе злу. А вотъ что онъ укорилъ общество, церковь, семью, «безполезное» искусство, что вообще отринулъ «бывшее», всякую связь съ прежнимъ человѣчествомъ, что быль настроенъ такъ, чтобы на голомъ мѣстѣ создать новую жизнь — это «мы» привѣтствуемъ.

Былъ такой случай въ жизни Толстого: утомленный зрѣлищемъ нерѣдкихъ въ началѣ этого вѣка казней, онъ издалъ извѣстный вопль: «Не могу молчать!» Интересно знать, какой рыкъ раздался бы изъ Ясной Поляны въ эти «великіе» годы, когда теперешніе его чествователи истребляли людей тысячами, цѣлыя семьи, женщинъ и дѣтей?

Напрасно они его чествуютъ. Онъ бы ихъ проклялъ библейскимъ проклятіемъ.

***

Одинъ молодой человѣкъ, прочитавъ «Не могу молчать!», отвѣтилъ Толстому страстнымъ письмомъ. Опираясь на фразу «намыльте веревку и захлестните ее на моей старческой шеѣ», онъ высказалъ нѣсколько странную, но не столь нелѣпую мысль: онъ пожелалъ Толстому, котораго глубоко почиталъ — пожелалъ ему мученическаго конца, чтобы вотъ эта веревка дѣйствительно захлестнулась на его шеѣ. Вѣдь не онъ первый погибъ бы за свое исповѣданіе. По мнѣнію юноши, это было бы удивительнымъ завершеніемъ жизни.

Въ условіяхъ тогдашнихъ такія мечтанія были почти смѣшны. Кто, правда, тронулъ бы Толстого! Въ условіяхъ революціи, если бы онъ до нея дожилъ, разговоръ могъ бы быть и мной.

Но не зря, все-таки, ничего этого не случилось. Толстой жилъ въ своей славѣ, какъ въ бронѣ. И революція его не тронула бы. Можетъ быть, онъ и задыхался въ своемъ «благополучіи» жизненномъ, столь несовмѣстимомъ съ его бунтарствомъ — но это ужъ его удѣлъ.

***

Толстой есть часть нашей жизни. Ни дѣтства, ни юности, ни зрѣлости нельзя представить безъ маленькихъ томиковъ двѣнадцатитомнаго Толстого, гдѣ «Война и Миръ» и «Анна Каренина» зачитаны до «протира». Въ дѣтствѣ «Войну и Миръ» читали, пожалуй, и не какъ книгу: просто отворялась дверь и начиналось новое существованіе: Наполеоны, Александры, Безухіе, Наташи, Болконскіе, Ростовы — все являлось и жило, пушки палили подъ Бородинымъ, Москва горѣла, одни влюблялись, другіе умирали… Оторваться же было трудно. Оттого и протирались страницы.

Какой низкій поклонъ! Земной поклонъ художнику.

***

Толстой не былъ расположенъ ко вздоху, грусти, мечтательности. «Война и Миръ» написана въ мажорѣ, да и «Анна Каренина». Но страннымъ образомъ, при всей жизненной напряженности, сверхчеловѣческой силѣ его писанія — твореніе Толстого въ общемъ сумрачно. Нѣтъ въ немъ «веселости» въ высшемъ смыслѣ. Нѣть улыбки, нѣжности, умиленія… Надо сказать правду: и любовь, эросъ, не область Толстого.

Въ ранней полосѣ, пока онъ болѣе безсозателенъ, просто связанъ съ «темнымъ лономъ», это менѣе замѣтно. Но писанія типа «Крейцеровой сонаты», «Смерти Ивана Ильича» уже несутъ нѣкую странную черту. Неблагодатны эти вещи, не благословлены. (То-же и съ «Воскресеніемъ»: не воскресаетъ неживой Нехлюдовъ.)

Точно бы авторъ находится на трагическомъ пути.

Вотъ онъ отвергъ тысячелѣтній духовный опытъ человѣчества, интуицію его свѣточей и святыхъ, не повѣрилъ имъ, не полюбилъ ихъ, въ исключительной гордынѣ все рѣшилъ заново пересоздалъ, одному пойти противъ міра и Бога… — онъ одинъ и остался. Ему не было поддержки — этимъ путь Толстого рѣзко отличается отъ пути святого. Толстой непокорный деміургъ — ему не было дано даже мученичества за исповѣданіе. Толстой великій обликъ бунтарства, онъ принялъ всю трагическую тяжесть этого положенія. Миръ и покой не согрѣли его старости. Его собственная жизнь — могучаго, здороваго, богатаго и знаменитаго человѣка, внѣшне такъ, будто бы, отлично сложившаяся, раздираласъ грозными противорѣчіями. Если можно говорить о мученичествѣ Толстого, то лишь во внутреннемъ смыслѣ — и это одна изъ привлекательнѣйшихъ, глубоко человѣчная его черта. Толстой всегда страдалъ и раздирался. Удивительно, что «болѣзненный» Достоевскій нашелъ сравнительно тихую старость, несмотря на всѣ свои грѣхи, извивы и запутанности. А здоровый Толстой, со всѣмъ его «гомеризмомъ», со всѣми великими дарами, могучій и выросшій изъ земли, на старости лѣтъ проклялъ и семью, и любовь, и женщину, бѣжалъ отъ той, съ кѣмъ прожилъ пятьдесятъ лѣтъ, осудилъ и всю свою жизнь, и лучшее въ своемъ творчествѣ.

***

Сто лѣтъ тому назадъ Толстой родился. О немъ написаны библіотеки. Эти бѣглыя строки никакъ не надѣются дать обликъ сложнѣйшей, противорѣчивѣйшей, великой души. Онѣ просто — минута раздумья, почтительнаго преклоненія передъ русскимъ геніемъ.

Бор. Зайцевъ.
Возрожденіе, № 1195, 9 сентября 1928.

Visits: 25

Н. Чебышевъ. Близкая даль. «Въ порядкѣ Марата». Изъ воспоминаній

I

Въ первые же дни февральскаго переворота комиссаромъ по московскимъ судебнымъ установленіямъ былъ назначенъ присяжный повѣренный Н. К. Муравьевъ, бывшій предсѣдатель верховной слѣдственной комиссіи. Ко мнѣ, какъ прокурору московской судебной палаты, были прикомандированы на правахъ товарищей прокурора палаты присяжные повѣренные А. Г. Костенецкій и С. А. Кобяковъ. Всѣхъ трехъ адвокатовъ я зналъ давно. Ни на одного изъ нихъ я пожаловаться не могъ. Ни въ какія дѣла они не вмѣшивалась. По привычкѣ искать смыслъ во всемъ, ясходяшемъ изъ правительственнаго центра, я объяснялъ ихъ обязанности тѣмъ, что онп представляютъ при мнѣ «революцію», наблюдая, чтобы я не посягнулъ случайно или умышленно на ея интересы.

Въ Москвѣ образовался свой совдепъ. Для него старорежимный прокуроръ былъ бѣльмомъ на глазу. Нужна была, а мнѣ даже была полезна, отдушина для подозрительности совдепа… Костенецкій мнѣ былъ симпатиченъ. Кобякова я зналъ меньше. Это былъ красный интеллигентъ, рыхлый, съ бѣлокурой, золотистой гривой какъ у Лорелеи, и съ разстроенными нервами. На одномъ процессѣ, когда удаляли дамъ, судебный приставъ въ сумеркахъ, за рѣшеткой, отдѣляющей мѣста для публики, его принялъ за даму и настойчиво предлагалъ удалиться.

Представители «революціонной совѣсти» при мнѣ не знали, что имъ слѣдуетъ дѣлать. Объяснить имъ это я не былъ въ состояніи. Они просиживали у меня цѣлыми часами, иногда цѣлыми вечерами, въ служебномъ кабинетѣ, а то наверху, въ моей квартирѣ, въ безконечныхъ бесѣдахъ о революціи. Я велѣлъ имъ отвести особый кабинетъ для занятій. Но такъ какъ никакого дѣла у нихъ не было, то они туда не заглядывали, а предпочитали сидѣть у меня.

Вся московская полиція, во главѣ съ градоначальникомъ B. Н. Шебеко, находилась подъ стражей. Всѣ производившіеся въ порядкѣ революціи аресты шли мимо меня. Мнѣ указывалось, что дѣлается это въ прямыхъ интересахъ арестуемыхъ, во избѣжаніе самосуда толпы.

Округъ московской судебной палаты былъ громадный. До войны возникалъ вопросъ о выдѣленіи сѣверныхъ губерній. Въ территорію округа на сѣверѣ входила Новая земля, на югѣ — Липецкъ, на западѣ — Тверь и Смоленскъ, на востокѣ — Нижній. Словомъ, мнѣ была подчинена добрая треть Европейской Россіи. По губерніямъ начались безчинства. Въ Твери убили губернатора Бюнтинга. Тверской прокуроръ пріѣхалъ ко мнѣ съ докладомъ. Я на него разсердился за то, что онъ бросилъ губернію. Надо производить слѣдствіе, арестовать виновныхъ и т. д. Легко сказать!.. Кто будетъ арестовывать, когда полиція изъ власти превратилась въ преступниковъ? Я почувствовалъ, что, требуя отъ прокурорскаго надзора исполненія его элементарныхъ обязанностей, я требую невозможнаго.

Товарищи прокурора московскихъ суда и палаты, т. е. чины надзора, жившіе въ Москвѣ, расчитывали, что я ихъ соберу и помогу имъ разобраться въ случившемся, или, по крайней мѣрѣ, выскажу имъ свой взглядъ на событія. Я отъ этого уклонялся и имѣлъ основанія. Мнѣ пришлось бы имъ сказать либо ложь, либо двусмысленныя уклончивыя фразы, либо заявить то, что для меня уже становилось яснымъ, признавшись, что считаю все случившееся величайшимъ для Россіи бѣдствіемъ, что война проиграна, что временное правительство безславно кончитъ въ анархіи. Смутная надежда иногда еще теплилась. Казалось, что чудо отведетъ Россію съ края бездны. Вспоминалось въ тѣ дни часто цитируемое Кони латинское, начертанное гдѣ-то въ пещерѣ изреченіе отшельника о Россіи:

— Россія Божьимъ Произволеніемъ и глупостью человѣческой ведома…

ІІ

Въ концѣ марта прибылъ въ Москву министръ юстиціи А. Ф. Керенскій. Я вмѣстѣ съ новыми московскими властями встрѣчалъ его на Николаевскомъ вокзалѣ.

Керенскаго почему-то на вокзалѣ встрѣчали съ воинскими почестями, былъ выстроенъ почетный караулъ. Среди дня онъ пріѣхалъ въ зданіе судебныхъ установленій. Я пошелъ встрѣчать его къ выходу, но онъ пріѣхалъ раньше. Мнѣ сказали, что онъ въ Овальномъ задѣ, гдѣ происходитъ «митингъ». Митингъ такъ митингъ. Я отправился въ Овальный залъ: гдѣ когда-то пріѣзжавшее изъ Петербурга присутствіе Сената судило Каляева, убійцу великаго князя Сергѣя Александровича.

Овальный залъ былъ биткомъ набить публикой. Кромѣ многолюднаго коренного «населенія» нашего «дворца правосудія», въ зданіе проникла «улица», ворвавшаяся вслѣдъ за своимъ кумиромъ. Протиснуться впередъ я не могъ. Керенскій стоялъ на столѣ и выкрикивалъ рѣчь. У ногъ его помѣстился H. K. Муравьевъ и взиралъ на него ввысь сикстинскимъ херувимомъ.

Я не помню теперь, что говорилъ Керенскій. Осталось воспоминаніе чего-то непріятнаго. Воздавалась хвала адвокатамъ, куда-то принижались судьи, упомянулъ онъ и о курьерахъ, какъ о группѣ судебныхъ дѣятелей. Бурная овація. Митингъ закончился.

Я не могъ пробиться назадъ, толпа меня вынесла въ коридоры суда, гдѣ я непроизвольно съ нею двигался. Только спустя нѣкоторое время удалось «выгрести» обратно до служебнаго кабинета. Около дверей дежурили какіе-то офицеры. Къ изумленію я засталъ у себя Керенскаго. Какъ выяснилось потомъ, онъ почтилъ своимъ посѣщеніемъ только совѣтъ прис. повѣренныхъ и меня. Керенскій былъ еще внѣ себя отъ ораторскаго напряженія и тріумфа. Онъ поспѣшно, не садясь, обратился ко мнѣ:

— Я твердо расчитываю, что мы вмѣстѣ сь вами будемъ работать… А теперь у меня къ вамъ два срочныхъ дѣла. Въ Смоленскѣ арестованъ дворцовый комендантъ…

— Какой комендантъ?

— Воейковъ. Онъ пробирался къ Сандецкому въ казанскій округъ, чтобы поднять войска противъ правительства. Надо немедленно приступить къ слѣдствію.

— Чѣмъ подтверждается такое подозрѣніе?

— При немъ найдена бумага штаба, въ бумагѣ слѣды несомнѣннаго подлога…

И прежде чѣмъ я могъ опомниться, Керенскій продолжалъ:

— Кромѣ того, надо привлечь въ качествѣ обвиняемаго бывшаго градоначальника Шебеко. Онъ арестованъ. Но нужно имѣть постановленіе судебной власти о заключеніи его подъ стражу…

Я вопросительно, въ полномъ недоумѣніи смотрѣлъ на мое начальство.

— Да, да!.. Въ полицейскомъ участкѣ найденъ запасъ ручныхъ гранатъ, заготовленныхъ для подавленія народныхъ волненій… Я ночью уѣзжаю обратно. Ко времени отъѣзда мнѣ нужно имѣть постановленіе слѣдователя, я Шебеко увезу съ собой.

Керенскій быстро простился и ушелъ.

Надо было разобраться въ приказаніяхъ Керенскаго. Я послалъ за судебнымъ слѣдователемъ по особо важнымъ дѣламъ B. В. Соколовымъ, пользовавшимся моимъ исключительнымъ довѣріемъ. Это былъ честный и умный человѣкъ. Я разсказалъ Соколову дословно мой разговоръ съ Керенскимъ.

— Предложеніе генералъ-прокурора о начатіи слѣдствія для меня, какъ для прокурора палаты, обязательно. Я обязанъ предложить его словесный ордеръ къ исполненію слѣдователю. Отъ слѣдователя зависитъ подчиниться или возбудить пререканіе черезъ судъ. Я говорю о дѣлѣ Воейкова пока…

Мы съ Соколовымъ рѣшили, что отъ начатія слѣдствія по дѣлу Воейкова слѣдователь не имѣлъ бы формальныхъ основаній уклониться. Въ теченіе вечера я повидаюсь съ Керенскимъ и возьму у него бумагу штаба — документальную, по его удостовѣренію, улику противъ Воейкова. Дѣло же Шебеко представлялось сомнительнымъ.

Я спросилъ Соколова:

— Позволила бы вамъ совѣсть начать слѣдствіе по такому обвиненію?..

— Нѣтъ.

— И я такъ думаю. Остается Воейковъ. Приступайте къ слѣдствію. Вы получите отъ меня письменное предложеніе. Что же касается Шебеко, то я о немъ съ Керенскимъ переговорю, когда поѣду къ нему вечеромъ, за бумагой штаба.

III

Вечеромъ Соколовъ вернулся и сообщилъ, что Воейкова онъ нашелъ арестованнымъ въ полицейскомъ домѣ. Воейковъ при допросѣ объяснилъ, что послѣ отреченія Государя, не зная, куда дѣваться, отправился изъ ставки къ себѣ въ симбирское имѣніе, но подымать войскъ противъ правительства намѣренія не имѣлъ.

Я поѣхалъ къ Керенскому, остановившемуся въ квартирѣ М. В. Челнокова на Поварской. Въ передней меня встрѣтила «охрана», тѣ же офицеры, бывшіе днемъ въ зданіи судебныхъ установленій. Керенскаго я нашелъ въ обществѣ хозяйки дома. Они сидѣли вдвоемъ за неубраннымъ столомъ, носившимъ слѣды многолюднаго обѣда. Керенскій былъ въ изнеможеніи. Незадолго передъ тѣмъ съ нимъ случился обморокъ.

Мы ушли съ нимъ разговаривать въ сосѣднюю комнату. Я просилъ передать мнѣ бумагу штаба, найденную при Воейковѣ, и служащую къ его изобличенію.

Керенскій сталъ шарить по карманамъ, но найти ее не могъ. Послѣ нѣкоторыхъ поисковъ, ординарцы обнаружили бумагу въ другомъ пиджакѣ, завалившейся за подкладку.

Бумага была подписана не то начальникомъ штаба, не то генералъ-квартирмейстеромъ. Въ ней удостовѣрялось, что генералъ Воейковъ отправляется со служебнымъ порученіемъ въ казанскій военный округъ. Въ помѣткѣ бумаги числомъ замѣчалась неувязка, теперь не помню какая.

— Бумагу я передамъ слѣдователю, уже приступившему къ слѣдствію. Едва ли на ней можно строить обвиненіе. Ее могли выдать Воейкову просто для облегченія проѣзда въ Симбирскую губернію. Несообразность помѣтки, вѣроятно, описка. Теперь разрѣшите переговорить по дѣлу Шебеко. Гдѣ обнаружены бомбы?

— Въ полицейскомъ участкѣ.

— Кто ихъ видѣлъ?

— Кажется, Челноковъ.

Звонили къ Челнокому, но его дома не оказалось.

— Хорошо. Допустимъ, что бомбы въ участкѣ, дѣйствительно, найдены. Что изъ этого слѣдуетъ? Можетъ быть, онѣ попали въ участокъ для храненія, отобранныя отъ злоумышленниковъ. Полицейскіе участки — склады разной дребедени, находокъ, секвестрованныхъ вещей, орудій преступленія. Допустимъ, впрочемъ, что ручныя гранаты дополняли вооруженіе полиціи. Что тутъ преступнаго? Но если тѣмъ не менѣе признавать наличность должностного преступленія (сейчасъ мною не улавливаемаго) и относить его къ винѣ градоначальника Шебеко, то ни прокуратура, ни слѣдственная власть не вправѣ самостоятельно начинать слѣдствія, такъ какъ возбужденіе уголовнаго преслѣдованія противъ градоначальника за преступленіе по должности зависятъ отъ І департамента Сената..

Въ заключеніе я замѣтилъ, что и раньше въ своей дѣятельности не позволялъ себѣ беззаконій, и теперь ихъ дѣлать не намѣренъ. Керенскій еще больше размякъ и заявилъ, что онъ этого вовсе и не требуетъ. Онъ о томъ же говорилъ Зарудному, приглашая его въ товарищи министра юстиціи. Одіумъ неизбѣжныхъ вытекающихъ изъ революціи незакономѣрныхъ мѣропріятій онъ всецѣло принимаетъ на себя.

Вопросъ о Шебеко былъ исчерпанъ. Ночью Керенскій уѣхалъ въ Петербургъ. Дѣло Воейкова было направлено на прекращеніе. На судьбу его это не имѣло никакого вліянія. Онъ остался подъ стражей, равно и B. И. Шебеко.

Нѣсколько лѣтъ спустя я гдѣ-то прочелъ разсказъ прокурора петербургской судебной палаты С. В. Завадскаго о бесѣдѣ съ Керенскимъ по однородному дѣлу. Какія-то должностныя лица царскаго времени пребывали въ Петербургѣ подъ стражей неизвѣстно по чьему распоряженію. На вопросъ прокурора палаты, въ какомъ собственно «порядкѣ» арестованные содержатся въ тюрьмѣ, Керенскій отвѣтилъ:

— Въ «порядкѣ» Марата…

Очевидно, и мои «москвичи» тоже содержались «въ порядкѣ Марата».

Керенскій произвелъ на меня впечатлѣніе тщеславнаго и немощнаго человѣка, взвалившаго себѣ на плечи непосильныя задачи. Когда я съ нимъ разговаривалъ, мнѣ казалось, что передо мной лунатикъ, то возвращающійся къ сознанію, то снова впадающій въ устремленія на крышу, поближе къ лунѣ…

Послѣ его пріѣзда въ Москву мнѣ сдѣлалось яснымъ, что оставаться въ должности прокурора палаты больше нельзя.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 1156, 1 августа 1928.

Visits: 23

Александръ Салтыковъ. Знаменія времени

Каждая эпоха имѣетъ свои вопросы, характерныя именно для нея. Эпоха предшествовавшая обнаруживаетъ къ нимъ, обыкновенно, мало интереса, — можно даже сказать, что не замѣчаетъ ихъ, что самихъ этихъ вопросовъ для нея какъ бы не существуетъ. Они кажутся уже какъ бы разрѣшенными, въ то время какъ на самомъ дѣлѣ не сознаются и отдѣльные входящіе въ нихъ элементы, не говоря ужъ о томъ, что даже отдаленно не намѣчаются возможныя рѣшенія…

Такимъ характернымъ именно для нашего времени вопросомъ является вопросъ о націи, о природѣ ея бытія, объ ея возникновеніи и вообще объ основной ея концепціи. Поэтому-то и является весьма симптоматической для нашего времени — небольшая работа Валерія Вилинскаго, озаглавленная «Корни единства русской культуры», основной темой которой служитъ именно вопросъ о націи.

Пишущему эти строки было тѣмъ интереснѣе ознакомиться съ ней, что многія изъ исходныхъ точекъ автора какъ разъ тѣ самыя, которыя были впервые освѣщены, насколько намъ извѣстно, именно нами. Авторъ вообще пріемлетъ почти буквально многія наши опредѣленія. Но и независимо отъ нихъ онъ раскрываетъ концепцію націи въ цѣломъ рядѣ чрезвычайно характерныхъ, именно какъ «признакъ времени», опредѣленій, облекая ихъ порою въ очень удачную форму.

Такъ, говоря о единствѣ собственно русской культуры, Вилинскій замѣчаетъ: «невозможно взять обратно свой вкладъ изъ сокровищницы русскаго духовнаго богатства, забыть прошлое, размежеваться и сказать: это — мое, а то — ваше. Всякая подобная попытка была бы попыткою самоубійства»… Очень удачно авторъ называетъ русскій литературный языкъ — языкомъ русской культуры.

И не менѣе онъ правъ, когда говоритъ, что смѣшно было бы вспомнить, что въ жилахъ Кантемира или Хераскова текла молдаванская кровь, Жуковскаго — турецкая, Баратынскаго — польская. Надсона — еврейская и т. д. «Всѣ они были русскіе, поскольку воспитывались въ русской культурѣ»…

Сугубо правъ Вилинскій и тогда, когда онъ подчеркиваетъ, что культура націи есть что-то постоянно напоминающее о моральномъ долгѣ дальнѣйшаго развитія: она является импульсомъ къ достиженію возможно болѣе полнаго осуществленія и выраженія единства…

И все-таки, не взирая на то, что работа Вилинскаго знаменуетъ несомнѣнный этапъ на пути къ постиженію и физіономическому вчувствованію въ явленіе націи, многое въ его концепціяхъ представляется намъ спорнымъ и противорѣчивымъ. Авторъ мысленно стоить уже за рубежомъ, отдѣляющимъ чисто духовную концепцію націи отъ ея концепціи этнически-физіологической. И все же часто, слишкомъ часто онъ поддается гипнозу традиціонныхъ этническихъ, въ основѣ ложныхъ, представленій о ней XIX вѣка. Онъ какъ бы признаетъ равноправіе обѣихъ другу другу противорѣчащихъ концепцій націи: этнической и духовно-культурной. Болѣе того: онъ какъ бы стремится найти равнодѣйствующую между обѣими этими концепціями, — попытка безнадежная, заранѣе осужденная на неудачу. Ибо — или нація, дѣйствительно, есть существо духовное, т. е. над-почвенное, «атмосферное» (и тогда всякое ея физіологическо-этническое обоснованіе — безполезное суевѣріе), или, если нація почвенна, т. е., если ея основою являются этнически-физіологическіе факты, то долженъ оказаться нереальнымъ ея духовный источникъ. Между тѣмъ, нельзя сомнѣваться, что нація (какъ и культура) есть организмъ. Фактъ бытія націи, — какъ вполнѣ справедливо говорить Вилинскій, — самодовлѣющъ, самоцѣленъ и носить абсолютный характеръ. Въ этносѣ же, напротивъ, нѣтъ ничего органическаго, онъ механиченъ и суммаренъ, въ то время, какъ нація и культура (въ чемъ отдаетъ себѣ полный отчетъ и Вилинскій) функціональны.

Этой нѣкоторой неясностью, этой двойственностью основныхъ линій автора объясняются и многія его недомолвки и не вполнѣ удачныя выраженія, а порою даже прямыя ошибки (въ частностяхъ).

Такъ, трудно согласиться, что съ воцареніемъ Петра начался у насъ «грандіозный процессъ ассимиляціи». Можно спроситъ: ассимиляціи чего съ чѣмъ? Можно понять слова автора въ томъ смыслѣ, что будто бы московскій центръ сталъ ассимилировать себѣ окраины. Но это исторически совершенно невѣрно. Москва не только не ассимилировала окраинъ, но, какъ недавно показалъ весьма убѣдительно кн. H. С. Трубецкой, уже въ ХѴІІ вѣкѣ быстро шла къ этническому обезличенію… На самомъ же дѣлѣ то, что происходило въ эту эпоху и на Москвѣ и на окраинахъ, въ частности, и въ Малороссіи, — было вовсе не «ассимиляціей», а именно національной интеграціей, т. е. рожденіемъ новой имперской націи, равно отрицавшей и этносъ Москвы, и этносъ Малороссіи, и всѣ вообще этническіе силы и элементы, существовавшіе на имперской территоріи.

Много спорнаго заключено и въ построеніяхъ автора, выводящихъ изъ темы «единства русской культуры» формальное имперское объединеніе Россіи. Данный процессъ представляется намъ какъ разъ обратнымъ, и мы видимъ источникъ единства русской культуры именно въ государственномъ объединеніи Россіи. Однако вопросъ этотъ слишкомъ сложенъ, чтобы его можно было плодотворно разсмотрѣть въ краткой газетной замѣткѣ… Но мы должны отмѣтить, что, хотя авторъ какъ будто отчетливо видитъ разницу между «народомъ» и «націей», все же часто смѣшиваетъ эти понятія и замѣняетъ одно другимъ. Это и ведетъ къ такимъ, напримѣръ, недоразумѣніямъ, что будто бы нѣтъ «бельгійскаго народа». «Бельгійскій народъ» (въ смыслѣ этническомъ), конечно, мало что значитъ (какъ, впрочемъ, и всякій иной этносъ!), но вѣдь бельгійская нація существуетъ вполнѣ реально, какъ совершенно опредѣленная величина! Напротивъ, «англо-саксонскій міръ» едва ли представляетъ, какъ думаетъ авторъ, «духовное единство», т. е., въ смыслѣ національномъ, что имѣется имъ въ виду. Ибо — этотъ міръ распадается на двѣ, строго отличныя другъ отъ друга націи: британскую и американскую. Трудно также признать, вмѣстѣ съ авторомъ, такое единство за «нѣмецкими кантонами Швейцаріи». Единство, т. е. національное, являютъ не эти кантоны, а вся Швейцарія, т. е. вся совокупность ея говорящаго на трехъ и даже четырехъ языкахъ населенія.

Вообще авторъ явно преувеличиваетъ значеніе въ національномъ вопросѣ народныхъ говоровъ. Вѣдь не только эти говоры (значеніе которыхъ въ данномъ вопросѣ совсѣмъ невелико), но даже и литературный языкъ не имѣетъ въ немъ безусловно рѣшающаго значенія. И если мы выше отмѣтили, какъ вполнѣ справединвыя, слова автора, что русскій литературный языкъ есть языкъ русской культуры, то это вовсе не значитъ, что всякая національная культура должна была бы непремѣнно воплощаться въ одномъ литературномъ языкѣ. Въ средневѣковой Флоренціи такихъ языковъ было три (французскій, провансальскій и итальянскій), а съ другой стороны — на это указываетъ и Шпенглеръ — въ Парижѣ еще въ XѴІ столѣтіи было два языка: французскій и фламандскій (не считая латыни), а незадолго передъ тѣмъ въ Испаніи одинъ и тотъ же писатель писалъ (смотря по сюжету) либо по-кастильски, либо по-аррагонски. Въ двухъ вполнѣ равноправныхъ и равноцѣнныхъ языкахъ — латинскомъ и эллинскомъ — нашла свое выраженіе и національная культура Римскаго міра… Требованіе одноязычности національной культуры есть одна изъ идіосинкразій нашего времени, для котораго Франція есть страна, гдѣ говорятъ по-французски. Англія — гдѣ говорятъ по-англійски, Германія — по-нѣмецки, Россія — по-русски. Однако это даже въ наше время далеко не такъ. Нечего говорить, что были вѣка и даже тысячелѣтія, когда это было совсѣмъ не такъ. И тѣмъ не менѣе, и въ эти вѣка существовали уже націи и культуры въ полномъ смыслѣ итого слова.

Въ этой плоскости можно было бы отмѣтить въ работѣ Вилинскаго немало и иныхъ сомнительныхъ, большей частью слишкомъ поспѣшно сдѣланныхъ выводовъ и утвержденій, частью принятыхъ на вѣру изъ «наслѣдія прошлаго». Но, повторяемъ, данная работа все-таки знаменуеть собою несомнѣнный шагъ впередъ, нѣкій сдвигъ! Эта работа — несомнѣнный вкладъ въ наше познаніе націй и культуръ. И можетъ быть, именно разнообразіе и даже нѣкоторая излишняя пестрота: и несогласованность собраннаго матеріала и является источникомъ нѣкоего «недоброда» въ выводахъ и заключеніяхъ автора.

Еще разъ повторимъ: этотъ недобродъ былъ бы гораздо менѣе ощутителенъ, если бы авторъ рѣшился окончательно и безповоротно разстаться, оперируя собраннымъ имъ матеріаломъ, со сбивчивымъ, темнымъ, противорѣчивымъ и служащимъ лишь источникомъ всяческой путаницы терминомъ «народъ»: настоятельный совѣтъ, который можно дать всякому, стремящемуся къ познанію націи.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 1178, 23 августа 1928.

Visits: 26

Н. С. Тимашевъ. Сто лѣтъ тому назадъ

Книга проф. А. А. Пиленко, *) посвященная избирательнымъ нравамъ Франціи въ эпоху Реставраціи и іюльской монархіи (1815 — 1848 гг.), обращается къ современному французскому читателю. Она построена, поэтому, на методѣ противоположенія тогдашняго современному; какъ непохожи были пріемы, сто лѣтъ тому назадъ господствовавшіе при выборахъ, на тонкую политическую игру нашихъ дней — долженъ, по расчету автора, восклицать чуть ли не на каждой страницѣ читатель. Показать первые шаги демократіи во Франціи и трудность и медленность складыванія политическихъ нравовъ, этой формѣ государственности соотвѣтствующихъ, — такова задача, которую онъ себѣ поставилъ.

Составленная по первоисточникамъ, — хранящимся въ Національной Библіотекѣ избирательнымъ производствамъ и политическимъ брошюрамъ и трактатамъ того времени, — написанная живымъ языкомъ, въ надлежащей мѣрѣ сочетающая общія разсужденія съ изложеніемъ характерныхъ эпизодовъ, книга даетъ возможность читателю погрузиться въ политическую атмосферу эпохи зарожденья парламентаризма во Франціи и оцѣнить значительность продѣланнаго съ тѣхъ поръ развитія. Боязнь автора впасть въ обычную ошибку историковъ и перенести въ прошлое кое-что изъ современнаго заставляетъ его, однако, выдвигать иногда утвержденія, звучащія слишкомъ рѣшительно. Такъ, онъ начинаетъ свою книгу съ того, что политическихъ партій въ разсматриваемую имъ эпоху не существовало. Если подъ политическими партіями понимать только столь крѣпко сколоченныя организаціи, какъ партіи англійскіе, американскія или германскія, то авторъ, конечно, правъ. Но такихъ партій почти нѣтъ во Франціи и сейчасъ — извѣстно, что только лѣвому сектору палаты отвѣчаютъ развѣтвленныя по всей странѣ организаціи, тогда какъ центральныя и правыя группы парламента суть почти безъ исключенія только «парламентскія фракціи», типа существовавшихъ въ нашей государственной думѣ. А такія парламентскія фракціи и соотвѣтствующія настроенія въ pays légal (прекрасный терминъ дли обозначеніи совокупности тогдашнихъ избирателей, почему-то ни разу не использованный авторомъ) въ странѣ были: въ книгѣ постоянно говорится объ умѣренныхъ и крайнихъ, о стороникахъ министерства и оппозиціи. При такихъ условіяхъ начальное заявленіе автора, правда, смягченное на ближайшихъ же страницахъ, сразу направляетъ вниманіе читателя по не совсѣмъ правильному пути.

Въ дѣйствительности, для эпохи характерно не отсутствіе партій, а убѣжденіе въ томъ, что политическія партіи вредны, о чемъ краснорѣчиво разсказываетъ авторъ. Странно только, что, по его словамъ, довольно трудно объяснить причины этого явленія: онъ самъ указываетъ ему вполнѣ достаточное основаніе. Уровень политическаго развитія эпохи былъ таковъ, что всѣ должны были почитаться роялистами, хотя бы потому, что всѣ присягали на вѣрность конституціонной хартіи. Роялисты признавались поэтому образующими не партію, а націю въ ея совокупности. А быть роялистомъ въ ту эпоху значило безоговорочно соглашаться съ политикой тѣхъ министровъ, которыхъ угодно было держать королю. Не та ли самая это психологія, которая такъ хорошо намъ извѣстна изъ писаній, исходившихъ отъ «союза русскаго народа», а нынѣ отъ повторяющихъ зады евразійцевъ?

Но еще болѣе характерной для эпохи является ограниченность числа избирателей и въ особенности лицъ, могущихъ быть избранными. При 26-милліонномъ населеніи число избирателей въ эпоху реставраціи не достигало ста тысячъ (въ сообщаемыя А. А. Пиленко болѣе точныя цифры вкралось явное недоразумѣніе); могущихъ же быть избранными насчитывалось не болѣе 18 тысячъ. Къ концу іюльской монархіи число избирателей поднялось до 210 тысячъ, но все же составляло всего около 1 процента населенія. Pays légal имѣлъ своимъ основаніемъ земельную аристократію и не включалъ въ свой составъ даже другіе имущіе классы.

Дальнѣйшей характерной чертой является отсутствіе индивидуальныхъ свободъ — неприкосновенности личности, свободы печати, собраній и союзовъ. При такихъ условіяхъ, какъ правильно говоритъ А. А. Пиленко, политическіе нравы по необходимости искажаются, а политическое развитіе подвергается значительному замедленію. Между тѣмъ, этихъ свободъ не только не было, но многимъ умамъ онѣ представлялись излишними — какъ разъ вслѣдствіе наличности конституціоннаго режима. «Въ государствѣ, въ которомъ нѣсколько сотъ наиболѣе зажиточныхъ собственниковъ ежегодно съѣзжается для того, чтобы заявить власти о всѣхъ нуждахъ и недочетахъ, нѣтъ надобности въ политическихъ газетахъ», писалъ Боналъдъ. А въ 1827 году Гэй предлагалъ замѣнить газеты офиціальнымъ листкомъ, издаваемымъ министерствомъ внутреннихъ дѣлъ и содержащимъ въ себѣ всѣ нужныя для публики извѣстія. Эта мысль основному читателю — французу — кажется дикой; мы же, русскіе, вспоминаемъ, что она осуществлена въ совѣтской Россіи: ибо не все ли равно, подъ однимъ ли названіемъ или подъ разными заглавіями выходятъ издаваемые начальствомъ и устраняющіе свободную печать листки? Менѣе извѣстнымъ представляется то, что аналогичная мысль дебатировалась въ послѣреволюціонной Германіи на страницахъ серьезнѣйшихъ юридическихъ журналовъ.

Цензовый режимъ, говоритъ А. А. Пиленко, полностью отрицалъ столь цѣнимый въ настоящее время принципъ невмѣшательства правительства въ выборы. Авторъ блестяще показываетъ, какими пріемами давило правительство на выборы въ интересующую его эпоху. Къ этой части его изслѣдованія мы еще вернемся. Сейчасъ же отмѣтимъ, что далеко не такъ нейтрально, какъ то думаетъ проф. Пилепко, и современное государство. Не говоря уже о южно-романскихъ или балканскихъ странахъ, въ которыхъ находящаяся у власти партія всегда получаетъ подавляющее большинство при парламентскихъ выборахъ, даже въ современной Франціи считается не вполнѣ безразличнымъ, какой партіей были поставлены префекты.

Для эпохи характерны не столько факты, сколько оцѣнка ихъ. Какъ сообщаетъ авторъ, въ 1834 году въ палатѣ было принято, какъ само собой разумѣющееся, нижеслѣдующее заявленіе Тьера: «Требовать, чтобы префекты не вмѣшивались въ выборы, значитъ требовать, чтобы они не исполняли своего долга».

И они, дѣйствительно, вмѣшивались, выполняя въ этомъ отношеніи подробныя директивы правительства. Директивы эти давались притомъ чаще всего въ персональной формѣ: провести такого-то, или помѣшать избранію такого-то. Это было возможно въ силу ограниченности избирательнаго корпуса. Одно время министерство внутреннихъ дѣлъ носилось даже съ мыслью создать кондуитные списки на всѣхъ избирателей.

Правительственное давленіе принимало самыя разнообразныя формы — отъ почти невинныхъ, въ родѣ приглашеній на обѣдъ къ префекту (почтительность къ начальству въ тѣ годы была такова, что часто для обращенія въ правовѣріе сомнительнаго избирателя бывало достаточно приглашенія, а самого обѣда не требовалось), чрезъ вызванныя свѣтской властью пастырскія увѣщанія до недвусмысленныхъ угрозъ въ отношеніи военныхъ и чиновниковъ, принудительной доставки къ выборамъ черезъ жандармовъ избирателей, которые своимъ уклоненіемъ хотѣли сорвать кворумъ, и прямого запрета доступа завѣдомымъ оппозиціонерамъ.

Для обеспеченія успѣха правительственныхъ кандидатовъ употреблялись такіе пріемы, какъ внесеніе въ списки избирателей лицъ съ сомнительными правами, но съ безспорной преданностью. При этомъ префекты не стѣснялись заявлять избирателямъ, что они кассируютъ выборы, если голоса не соединятся на неимѣющихъ правъ, но представленныхъ правительствомъ лицахъ. Если намѣченные кандидаты не отличались краснорѣчіемъ, то professions de foi [1] составлялись за нихъ въ префектурѣ. Въ случаѣ надобности, префекты сами совершали объѣзды избирателей для сообщенія имъ того, кто обладаетъ довѣріемъ правительства. При всемъ этомъ префекты проявляли тѣмъ большее рвеніе, что они несли личную отвѣтственность передъ министромъ за удачный исходъ выборовъ.

Давленію сверху отвѣчало отсутствіе формальныхъ кандидатуръ — если не считать офиціальныхъ. Впрочемъ, о кандидатурахъ неохотно заявляли и лица, пользовавшіяся поддержкой правительства: въ виду ограниченности круга избирателей, выборы разсматривались съ точки зрѣнія правилъ свѣтской жизни — а въ свѣтѣ о такихъ вещахъ, какъ кандидатуры, не говорятъ уже потому, что можно вѣдь и провалиться.

Весьма любопытна избирательная литература эпохи. Это — преимущественно небольшія брошюры, восхваляющія того или иного кандидата, нерѣдко безъ приведенія его имени: допустить личное восхваленіе было бы, по тогдашнимъ взглядамъ, преступленіемъ противъ хорошаго тона. Аргументація въ такихъ брошюрахъ наивна до чрезвычайности, Одинъ кандидатъ хвастается тѣмъ, что онъ много размышлялъ надъ Тацитомъ. Другой сообщаетъ, что онъ съ благоговѣніемъ пріобщился Св. Даровъ. Третій хвалитъ подвиги своихъ предковъ. На вопросъ о мѣстѣ, которое кандидатъ займетъ въ палатѣ, одинъ изъ нихъ отвѣтилъ: «Я сяду тамъ, гдѣ найду свободное мѣсто».

Самый избирательный актъ не походилъ на порядокъ, принятый въ современныхъ демократіяхъ, но какъ двѣ капли воды напоминалъ принятый у насъ для большинства избирательныхъ собраній въ Государственную Думу. Избиратели прибывали къ опредѣленному сроку; они выбирали президіумъ; они выслушивали рѣчи и только затѣмъ голосовали. До конца этихъ операцій всѣ участники ощушали себя присутствующими на засѣданіи.

При голосованіи примѣнялись всевозможные пріемы для того, чтобы нарушить тайну выборовъ и тѣмъ обезпечить успѣхъ давленія на зависящихъ отъ правительства избирателей. Записки подавались закрыто; но писать ихъ приходилось обыкновенно на узкомъ столѣ прямо противъ предсѣдателя собранія. На запискахъ, подаваемыхъ сомнительными избирателями, предсѣдатели дѣлали отмѣтки ногтемъ или особыми знаками.

Общій выводъ, который можно сдѣлать изъ книги: избирательные нравы за сто лѣтъ значительно измѣнились, но все же не въ той степени, какъ думаетъ А. А. Пиленко. А русскій читатель, особенно знакомый съ практикой земскихъ выборовъ и выборовъ въ Государственную Думу отъ собраній землевладѣльцевъ, во многомъ подмѣтить любопытное сходство съ нашимъ недавнимъ прошлымъ — не только въ техникѣ выборовъ, но и въ использованіи властью тѣхъ возможностей, которыя всегда открываются передъ ней въ отношеніи малочисленныхъ избирательныхъ коллегій. Какъ эти правительственныя мѣропріятія, такъ и откликъ на нихъ среди избирателей, ждутъ еще своего историка. Хочется выразить надежду, что тотъ, кто возьмется за эту трудную задачу, исполнитъ ее съ неменьшимъ блескомъ и ясностью, нежели проф. Пиленко. А сопоставленіе нравовъ цензовой Франціи и Россіи эпохи конституціонной монархіи дастъ возможность построить теорію зачаточнаго конституціонализма (не демократіи, какъ ошибочно полагаетъ проф. Пиленко) на болѣе прочныхъ основаніяхъ, нежели это возможно въ настоящее время.

1) A. Pilenco. Les moeurs électorales en France. Régime censitaire. Paris, 1928. Page 277.

[1] Professions de foi — здѣсь: предвыборныя программы (фр.)

H. С. Тимашевъ.
Возрожденіе, № 1118, 24 іюня 1928.

Visits: 32

Н. Чебышевъ. Близкая даль. Отрывки воспоминаній. 1917 г.

I

То, что здѣсь записано, свидѣтельское показаніе одного изъ безчисленныхъ очевидцевъ. Многое изгладилось изъ памяти. Многое ею не отмѣчено именно въ тѣ болѣе интересныя минуты, когда приходилось прикладывать въ извѣстной мѣрѣ къ общему дѣлу руку и самому. То, что самъ дѣлаешь, труднѣе воспроизводить, чѣмъ наблюденія со стороны. Хорошія записки требуютъ эгоизма, наивности и артистической любви кь мелочамъ. Онѣ требуютъ памяти. А мы неохотно замѣчали и охотно забывали. Сохранилось же въ памяти не самое значительное. Память своенравна.

***

Февральская революція застала меня въ Москвѣ. Я былъ прокуроромъ московской судебной палаты и жилъ въ Кремлѣ, гдѣ занималъ въ 5-мъ этажѣ зданія судебныхъ установленій громадную квартиру, несоотвѣтствующую ни моимъ вкусамъ, ни потребностямъ. Гуляя въ одиночествѣ по амфиладѣ залъ зимними вечерами 1916 года, я не могъ подозрѣвать, что черезъ годъ съ лишнимъ въ моей гостиной будетъ собираться совѣтъ коммунистическаго правительства Россіи, а въ моей кровати спать Ленинъ… Я испытывалъ тоску подъ куполомъ съ извѣстнымъ изображеніемъ закона… Вокругъ него была площадка съ перилами. Молодые юристы въ нижнихъ этажахъ острили, что эта площадка служитъ для того, чтобы «обойти законъ». Жизнь въ Москвѣ во время войны, какъ и вездѣ, не была веселой. «Свѣтъ» занимался лазаретами. На моемъ попеченіи по должности оказалось до 15, кажется, лазаретовъ, эвакуированныхъ изъ западныхъ тыловыхъ районовъ по мѣрѣ продвиженія на нашей территоріи непріятеля. Занимался лазаретами дамскій комитетъ, засѣдавшій у меня на квартирѣ. Эти собранія оживляли мои угрюмыя палаты. Большею же частью я бывалъ одинъ. Въ Кремлѣ къ ночи становилось тихо, закрывались ворота и прекращалась ѣзда. Наступала тишина, которая меня тяготила. Только на Спасской башнѣ играли часы. Я все придумывалъ предлогъ, чтобы отказаться отъ казенной квартиры и переѣхать въ городъ. Сослуживцы меня увѣряли, что мои преемники будутъ за это меня проклинать.

II

Не помню, въ какой день, утромъ у меня зазвонилъ телефонъ. Говорилъ товарищъ прокурора провинціальной судебной палаты 3., состоявшій въ ревизіонныхъ порученіяхъ по административному вѣдомству и разъѣзжавшій по Россіи.

— Я говорю съ Николаевскаго вокзала… Только что пріѣхалъ изъ Петербурга… Тамъ революція.. Когда я уѣзжалъ, народъ пошелъ въ Царское Село. Династія кончилась…

Звонила старушка графиня О., статсъ-дама, и успокоительно сообщила, что «Государь бумагу подписалъ». Я не понималъ, о какой бумагѣ идетъ рѣчь. Это было отреченіе. Вечеромъ на «лазаретномъ» собраніи у Одоевскаго-Маслова его жена высказала убѣжденіе, что войска въ Петербургѣ собираются къ Государственной Думѣ не столько для того, чтобы ее поддержать, сколько для того, чтобы ее «окружить» для ареста.

«Революція» на улицахъ Петербурга не особенно смутила. Мало ли было безпорядковъ. Впечатлѣніе на спокойныхъ и разбиравшихся людей произвело отреченіе государя, а затѣмъ непринятіе престола великимъ княземъ Михаиломъ Александровичемъ. Въ 1916 году революція всѣмъ казалась неизбѣжной. Многie, даже умѣренно настроенные, ея желали. Я не говорю уже про широкіе либеральные круги образованнаго общества, всегда состоявшіе въ оппозиціи и жившіе мечтами о революціи. У насъ существовалъ революціонный культъ. Изъ иностранной исторіи знали только французскую революцію. Декабристы были предметомъ неугасимаго преклоненія. Вся литература — литература протеста. Земство и Дума вели борьбу съ властью.

ІІІ

Въ 1916 году опасенія обратились въ увѣренность, что революція будетъ. На святкахъ я ѣздилъ въ Кіевъ. Видѣлъ кадровыхъ офицеровъ, пріѣхавшихъ съ фронта, и былъ пораженъ разговорами…

Охранное отдѣленіе сообщало мнѣ копіи своихъ донесеній департаменту полиціи. Я читалъ тамъ о томъ, что дѣлалось. Надо отдать справедливость, что московское охранное отдѣленіе не скрывало серьезности положенія, имѣло правильный взглядъ на вещи и не скупилось на тревожныя предостереженія.

Тѣ, кто ожидалъ и желалъ революцію, относились къ ней совсѣмъ по-русски. Старушка гдѣ-то у Островскаго говоритъ: «Суди меня, судья неправедный». Ясная, просвѣтленная покорность. Теперь это кажется страннымъ. Считали, что революціи не миновать. Нѣкоторые испытывали жуть какъ при купаніи. Другіе боялись, но въ концѣ концовъ еще больше боялись, что ея не будетъ. Всѣмъ страшно было, что мучительное положеніе затянется. Большинство думало, что власть, которая смѣнитъ старую, будетъ сильнѣе, доведетъ войну до конца. Расчитывали, что будетъ регентство при малолѣтнемъ Алексѣѣ. Но когда прочли, что государь отрекся и за сына, то рѣшили, что такъ будетъ лучше. Узнавъ, что великій князь Михаилъ Александровичъ короны не принялъ, кое-кто пріунылъ. Правда, Временное Правительство блистало извѣстными всей Россіи именами. Но оно вело себя какь-то очень тихо и скромно, а на выборгской сторонѣ шумѣло какое-то второе, болѣе темпераментное правительство въ лицѣ совѣта рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ.

Въ моемъ кремлевскомъ отчужденіи московская революція прошла даже «незамѣтно». Мы въ центрахъ недостаточно учитываемъ оторванность «народа» отъ историческихъ событій, поглощающихъ вниманіе горсточки дѣятелей, участниковъ «дѣйствія». Когда-то во Франціи иллюстраціи печатали портретъ желѣзнодорожной барьерной сторожихи, никогда ничего не слышавшей о Дрейфусѣ. Я, прокуроръ судебной палаты, оказался однажды въ положеніи, напоминавшемъ эту старуху. И притомъ въ отношеніи вещей, происходившихъ у меня подъ окнами и близко меня касавшихся.

Я стоялъ въ служебномъ кабинетѣ и смотрѣлъ на «сенатскую» площадь, гдѣ выстраивались войска. Секретарь доложилъ, что сейчасъ будутъ брать Кремль и начнется обстрѣлъ артиллеріей. Онь просилъ отпустить домой нервничавшую канцелярію. Канцелярія была отпущена, а я поднялся къ себѣ наверхъ.

Никакой стрѣльбы не было. Я сталъ читать, пообѣдалъ и забылъ, что нахожусь въ осажденной Бастиліи. Въ 8-мъ часу вечера ко мнѣ позвонили «съ воли» друзья, спрашивая, взятъ ли Кремль. Я могъ отозваться только полнымъ невѣдѣніемъ. Послалъ за смотрителемъ зданія. Смотритель зданія сообщилъ, что «гарнизонъ сдался безъ боя».

Тутъ я убѣдился, что я у «революціи» подъ подозрѣніемъ. Попытка самому позвонить по телефону оказалась безуспѣшной. Меня выключили, но такъ, что ко мнѣ можно было звонить, а я самъ ни съ кѣмъ соединиться не могъ.

ІѴ

Въ эти дни передо мною всталъ вопросъ: какъ же быть дальше? Было ясно, что новый министръ юстиціи А. Ф. Керенскій въ первую очередь смѣнитъ всѣхъ прокуроровъ судебныхъ палатъ, въ томъ числѣ, конечно, и меня. Можно было предупредить это, и самому подать въ отставку. Но для этого не было основаній. А. Ф. Керенскій былъ мнѣ совершенно неизвѣстенъ. В. А. Маклаковъ мнѣ говорилъ, что при распредѣленіи портфелей Керенскому было предоставлено министерство юстиціи, потому что полагали, что въ этомъ вѣдомствѣ онъ можетъ меньше принести государству вреда, чѣмъ въ другомъ. Это было странное соображеніе и не сулило ничего добраго.

Я рѣшилъ ждать своего увольненія. Меня, однако, не уволили. Такихъ, какъ я, несмѣщенныхъ послѣ февральской революціи прокуроровъ палатъ, было, кажется еще двое.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 1008, 6 марта 1928.

Visits: 19

Н. Чебышевъ. Россія въ острогѣ. О книгѣ Безсонова

Отъ книги Безсонова нельзя оторваться. Я говорю о только что вышедшей книгѣ: «БЕЗСОНОВЪ. Двадцать шесть тюремъ и побѣгъ съ Соловковъ».

Только по книгамъ становится нагляднымъ трагическій размахъ эпохи. Въ отдѣльности каждый изъ слагаемыхъ эпизодовъ будней проходитъ незамѣтно. Только подытоженная жизнь даетъ настоящее представленіе о пережитомъ. Но въ книгѣ Безсонова чувствуется, что она — сгущенныя выжимки. Жизнь была насыщена черезъ край лишеніями, терзаніями, физическими и нравственными муками, напряженіями борьбы, не позволявшими задерживаться на многомъ любопытномъ, требующаго прежде всего избытка спокойствія.

Безсоновъ — офицеръ, кончилъ кавалерійское училище, сражался въ Великую войну. Въ составѣ черкесскаго полка Туземной дивизіи участвовалъ въ выступленіи генерала Корнилова. Послѣ большевицкаго переворота отказался отъ командной должности въ формировавшейся красной арміи. Въ августѣ 1918 года былъ арестованъ въ Сольцахъ Псковской губерніи. Затѣмъ онъ то въ тюрьмѣ, то на свободѣ, то его перевозятъ изъ одного мѣста заключенія въ другое.

Безсонову пришлось побывать 26 разъ въ тюремномъ заключеніи. Онъ сидѣлъ въ Петербургѣ и «на Гороховой», и «на Шпалерной», въ Витебскѣ, въ Вологдѣ, Архангельскѣ, Екатеринбургѣ, Тюмени и др. мѣстахъ. Во концѣ концовъ онъ попалъ на Соловецкую каторгу, въ самый тяжелый разрядъ — на Поповъ островъ, соединенный на высотѣ города Кеми съ материкомъ дамбой. Послѣднее обстоятельство — постоянное общеніе съ берегомъ — и помогло побѣгу.

Въ промежуткахъ между острогами онъ жилъ безпокойной, полной приключеній, жизнью. Побывалъ въ дисциплинарной ротѣ, бѣжалъ къ бѣлымъ, какъ разъ наканунѣ ликвидаціи архангельскаго фронта, вновь оказался въ рукахъ у красныхъ. Дважды судился въ совѣтскихъ трибуналахъ, десятки разъ былъ на краю гибели, искалъ клады, похищалъ совѣтскую муку изъ одного учрежденія и продавалъ другому, совершилъ нападеніе на совѣтскую кассу. Видѣлъ все и все позналъ. Онъ «собственными глазами» видѣлъ, какъ волосы отъ ужаса встаютъ дыбомъ. Ему пришлось сидѣть съ «уголовными». Онъ, чистый человѣкъ, сблизился съ ними, вошелъ къ нимъ въ довѣріе, научился «воровскому» языку — такъ называемому «блату»… И эти отношенія ему пригодились, потому что «уголовный» міръ въ Россіи живетъ своей жизнью, очень дружно и корпоративно связанъ.

Безсоновъ передаетъ впечатлѣнія отъ докладовъ иностранныхъ соціалистовъ, наѣзжающихъ отъ времени до времени въ Россію въ составѣ делегацій. Въ тюрьмахъ, напримѣръ, истерически смѣялись отъ письма Бенъ-Тилета, писавшаго о «милосердномъ режимѣ въ совѣтскихъ тюрьмахъ». Въ совѣтской газетѣ письмо англійскаго глупца было напечатано «жирнѣйшимъ шрифтомъ». «Я всегда», — пишетъ Безсоновъ, — «буду помнить Бенъ-Тилета, какъ человѣка который можетъ заставить смѣяться въ самыхъ тяжелыхъ условіяхъ».

***

Книга написана просто. Авторъ хорошо запоминалъ. Записи онъ, повидимому, дѣлалъ только во время послѣдняго бѣгства, да и то самыя краткія. Много цѣннаго, бытового… Вотъ общій типъ чекиста:

«Маленькая голова, очень скошенный, и безъ выпуклостей лобъ, маленькіе, острые, углубленные и близко другъ къ другу поставленные, немного косящіе во внутрь глаза. Видъ кретина».

И въ этомъ безотрадномъ совѣтскомъ днѣ, въ его тягучихъ сумеркахъ — вдругъ блеснетъ сіяніе духа, солнце въ грязной каплѣ. Безсоновъ описываетъ одну встрѣчу въ вологодскомъ концентраціонномъ лагерѣ, гдѣ арестованныхъ держали на очень суровомъ режимѣ. Ихъ душили разнообразными анкетами. Это — любимое занятіе большевиковъ:

«Со мной сидѣли два молодыхъ бѣлыхъ офицера, Аничковъ и бар. Клодтъ, которые вообще все время держали себя большими молодцами. На этихъ анкетахъ, на вопросъ, какого полка, они неизмѣнно писали: «Кавалергардскаго Е. И. В. государыни Имп. Маріи Федоровны полка».

Не безъ юмора описывается отдѣленіе «уголовныхъ» въ Вологодской тюрьмѣ. Эти «уголовные» вышли изъ-подъ власти тюремнаго надзора и дѣлали у себя въ камерахъ все, что имъ приходило въ голову. Разводили, напримѣръ, на полу камеры костры изъ табуретокъ, чтобы согрѣть кипятокъ». «Администрація предпочитала съ ними не связываться».

Безсоновъ не юристъ, а кавалеристъ, но и онъ не могъ оставить безъ вниманія странныя по меньшей мѣрѣ формы совѣтскаго «судебнаго производства». Вотъ «приговоръ» ГПУ:

«Петроградская коллегія ГПУ на засѣданіи такого-то числа „слушала“ дѣло Безсонова, признала его виновнымъ по ст, ст. 220, 61 и 95 Уголовнаго кодекса и постановила приговорить Безсонова къ высшей мѣрѣ наказанія — разстрѣлу, съ замѣной 3-мя годами заключенія въ Соловецкомъ лагерѣ особаго назначенія.

Ст. 220 — храненіе оружія, котораго у меня не было. Ст. 61 — участіе въ контръ-революціонной организаціи, въ которой я не состоялъ, и ст. 95 — побѣгъ.

Сразу является нѣсколько вопросовъ. Почему ст. ст. 61 и 220 и почему разстрѣлъ замѣненъ, говоря правильно, каторжными работами?»

Въ одномъ мѣстѣ, впрочемъ, авторъ отмѣчаетъ, что въ совѣтской Россіи никто не спрашиваетъ: «почему?»

На Соловецкой каторгѣ былъ установленъ чрезвычайно типичный для большевиковъ порядокъ. Главная масса тюремнаго начальства пополнялась изъ самихъ арестантовъ. Такъ, на «Поповомъ островѣ было только три административныхъ лица изъ центра. Начальникъ лагеря Кирилловскій и его два помощника… Всѣ остальныя мѣста занимались арестованными же».

Въ миніатюрѣ тутъ былъ весь совѣтскій строй, вся его бюрократія.

***

Бѣгство съ Попова острова черезъ Карелію въ Финляндію (18 мая — 22 іюня) — самыя поразительныя страницы этой интересной книги.

Читаешь — и не можешь оторваться отъ книги. Всѣ знаменитые побѣги въ западно-европейской литературѣ по сравненію съ этимъ походомъ «пяти» по непроходимымъ лѣсамъ, болотамъ и рѣкамъ въ состояніи весенняго разлива — дѣтская игра… Командиромъ былъ Безсоновъ. Бѣгство было совершено съ материка, гдѣ бѣжавшіе находились на работѣ по рубкѣ дровъ. Побѣгъ имъ удалось совершить безъ убійства конвоировъ. Бѣжавшіе захватили ихъ съ собой. Захватили и пятаго, непосвященнаго въ заговоръ арестанта. Потомъ съ дороги конвоиры были отпущены. «Пятый» же пожелалъ остаться съ бѣжавшими. Такой «милосердный» способъ бѣгства сильно осложнялъ предпріятіе и подвергалъ бѣглецовъ большому риску. Но въ душѣ командира Безсонова къ этому времени произошелъ, подъ вліяніемъ пережитого, извѣстный надрывъ, духовное углубленіе, умиленіе, онъ былъ охваченъ внутреннимъ процессомъ и во власти экзальтаціи… Такая экзальтація свойственна бурнымъ эпохамъ мечущимъ людей по волнамъ взбаламученнаго моря…. Вспомните Пьера Безухова въ концѣ «Войны и мира»… Человѣку ежечасно приходится убѣждаться въ томъ, что надъ его судьбой простерта таинственная, имѣющая свои цѣли рука Промысла. Человѣкъ становится ближе къ Богу… И ближе къ другому человѣку. Наряду съ этимъ идетъ вѣроятно — ослабленіе нервовъ. Они легче приходятъ въ колебаніе, трепещутъ, сдаютъ — и толкаютъ мысль въ одномъ направленіи, гдѣ она, словно въ жару, заволакивается бредомъ. Состояніе такой хронической горячки въ свою очередь не беплодно — она удесятеряетъ силы, и она то не дала Безсонову свалиться, когда онъ велъ своихъ спутниковъ по таявшимъ трясинамъ. Крови они тогда не пролили. Отбирая по дорогѣ у жителей продукты, они за каждый кусокъ расплачивались. Къ нѣкоторымъ мыслямъ, зародившимся у Безсонова въ ту пору, надо отнестись съ осторожностью. Такія противопоставленія, какъ противоположеніе Востока и Запада, Востока-Духа и Запада-насилія, афоризмы: «Востокъ, и Россія въ частности, поведутъ міръ къ духу», — подсказаны душевнымъ надрывомъ. Богъ и Дьяволъ всюду на Востокѣ и на Западѣ. «Духъ» привелъ Безсонова въ Соловки, а въ тайгѣ онъ шелъ и велъ своихъ, твердо держась напраленія стрѣлки на свободный, спасительный Западъ… Старикъ Западъ все видѣлъ и, какъ Бенъ-Акиба, знаетъ, что «всякое бывало».

Весь техническій секретъ этого удивительнаго побѣга заключался въ двухъ винтовкахъ и тридцати патронахъ, отобранныхъ у обезоруженныхъ конвоировъ. Безъ винтовокъ бѣглецы не прошли бы и 25 верстъ. За ними была по телеграммамъ организована погоня, но отряды красноармейцевъ не проявляли большой охоты за нихъ серьезно приниматься, и при встрѣчахъ скрывались послѣ перестрѣлки. Тутъ службу оказали двѣ винтовки. Но не только въ этомъ отношеніи нужна была винтовка. Винтовка — это было продовольствіе. Являясь съ винтовкой, бѣглецы получали хлѣбъ. Иначе бы они врядъ ли бы его получили. У населенія не было бы просто оправданія передъ совѣтскимъ начальствомъ въ такой оказанной бѣглымъ помощи. Всюду можно было натолкнуться на мѣстныя коммунистическія ячейки. Иной разъ нельзя было бы разобраться, съ кѣмъ имѣешь дѣло, винтовка же сразу разъясняла положеніе. Въ лѣсу огнестрѣльное оружіе питало и въ прямомъ смыслѣ. Безсоновъ картинно описываетъ обѣдъ изъ застрѣленнаго оленя, съѣденнаго изголодавшимися странниками до потроховъ, «до мозга костей». Такъ «обѣдали», вѣроятно, пещерные люди…

***

Безсоновъ всюду побывалъ въ Россіи, всю ее исколесилъ. Интересно, поэтому, какъ онъ расцѣниваетъ положеніе. Онъ умѣетъ глядѣть и понимать.

Вотъ что онъ пишетъ:

«Есть взгляды разные, но на спасеніе Россіи онъ одинъ. Для всѣхъ, кто жилъ въ Россіи, кто сидѣлъ въ тюрьмѣ, кто знаетъ всю структуру власти, всю стройную систему ГПУ, кто понялъ, осозналъ, почувствовалъ всю силу людей, которымъ все позволено, здѣсь нѣтъ двухъ мнѣній, это ясно: самой Россіи власти не скинуть. Прибавлю: и не измѣнить… Въ ней эволюція невозможна» (курсивъ мой).

Вотъ итогъ этой интересной книги.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 979, 6 февраля 1928.

Visits: 19

Питиримъ Сорокинъ. «Диктатура пролетаріата»

Диктатура пролетаріата была бы «диктатурой самой неразвитой, самой тупой, самой неспособной умственно и самой нездоровой біологически части общества». Современная соціальная наука собрала совершенно достаточное число фактовъ (не выдумокъ), не оставляющихъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ этомъ.

Въ Англіи, во Франціи, въ Германіи, въ Россіи и въ Америкѣ пролетаріатъ былъ и остается классомъ почти совершенно безплоднымъ въ дѣлѣ производства выдающихся людей, талантовъ, геніевъ. Не говоря уже о высшихъ классахъ, — тутъ доля производства лидеровъ во всѣхъ областяхъ жизни во стократъ больше, чѣмъ у пролетаріата, — даже доля крестьянства во всѣхъ странахъ была и остается въ нѣсколько разъ выше, чѣмъ доля «пролетаріата».

Если взять результаты такъ называемаго умственнаго испытанія, то милліоны такихъ испытаній, имѣющихся въ нашемъ распоряженіи и произведенныхъ сотнями разныхъ ученыхъ, всѣ, по существу, дали и даютъ сходный результатъ, а именно: изъ всѣхъ большихъ классовъ общества классъ пролетаріата — и дѣти, и взрослые (неквалифицированные и полуквалифицированные рабочіе) показываетъ самую низкую умственную одаренность (intelligence quotient), умственно — это самый ограниченный, самый неспособный классъ.

Таковъ нелицепріятный выводъ изъ безспорныхъ данныхъ. Знаю, что тѣ, кому это не нравился, попробуютъ найти «лазейку»… «Лазейка» обычно находится такимъ способомъ:

— «Что-жь въ этомъ удивительнаго? — говорятъ «пролетаріо-возглашатели». — Высшіе классы получаютъ и прекрасное образованіе и подготовку, имѣютъ взѣ благопріятныя условія для развитія. Пролетаріатъ же „ничего не имѣетъ, кромѣ цѣпей“. Дайте ему тѣ же блага, которыми располагаютъ средніе и высшіе классы, и онъ дастъ преобильнѣйшій урожай геніевъ, талантовъ и лидеровъ всякаго сорта».

Аргументъ серьезный, и небольшая часть истины въ немъ есть. Поставленный въ наилучшія условія, пролетаріатъ, вѣроятно, повыситъ чуть-чуть свое производство геніевъ и свой умственный уровень, но… едва ли значительно. Почему? Потому что и геніальность, и умственныя способности зависятъ не только и не столько отъ среды, сколько отъ наслѣдственности, и еще потому, что цѣлая фаланга самыхъ вѣскихъ фактовъ въ корнѣ противорѣчитъ «оптимистическимъ ожиданіямъ» возражателей.

Напримѣръ, среда, школьныя возможности и вся обстановка крестьянина были и остаются не лучше, а скорѣе, хуже обстановки пролетаріата: и процентъ безграмотности перваго класса выше, чѣмъ второго, и число школъ, книгъ, лекцій, музеевъ, газетъ и др. учрежденій для умственнаго развитія неизмѣримо меньше среди крестьянства и менѣе доступны ему, чѣмъ пролетаріату. И, однако, доля-то великихъ и выдающихся людей среди крестьянства была и остается много выше, чѣмъ доля пролетаріата. Дальше, со второй половины 19-го вѣка до нашихъ дней и уровень жизни, и школьное воспитаніе, и другія условія улучшились весьма и весьма для пролетаріата, по сравненію съ положеніемъ дѣла въ предыдущія столѣтія.

Увеличилась ли, однако, его доля въ производствѣ лидеровъ, геніевъ и талантовъ? Ничуть… И въ Германіи, и во Франціи, и особенно, въ Англіи, она упала. Такой результатъ трудно согласить съ ожиданіями пролетарскихъ апологетовъ.

Еще фактикъ… Всякій знаетъ, что до войны и въ 19-мъ вѣкѣ пробиться снизу наверхъ и стать геніемъ или просто выдающимся человѣкомъ для «рожденнаго внизу» было много легче въ Соединенныхъ Штатахъ Америки, чѣмъ въ Россіи. Казалось бы, поэтому, что въ «общемъ котлѣ» выдающихся людей, процентъ «самоучекъ» изъ низшихъ классовъ долженъ быть много выше въ Америкѣ, чѣмъ былъ Россіи. И, однако, дѣло обстоитъ иначе: проценты эти для обѣихъ странъ, по существу, равны. Очевидно, такіе «упорнѣйшіе фактики» — а ихъ я могъ бы нанизать много — никакъ не могутъ быть согласованы съ розовыми мечтаніями рыцарей диктатуры пролетаріата.

Итакъ, гдѣ бы диктатура пролетаріата ни осуществилась, она означала бы не что иное, какъ диктатуру самаго безталаннаго, ограниченнаго и тупого класса населенія.

Самое допущеніе возможности и реальности диктатуры пролетаріата является утопіей. Дѣло въ томъ, что въ дѣйствительности, едва ли когда-нибудь такая диктатура имѣла мѣсто въ исторіи. Случаи, которые подъ этимъ именемъ извѣстны (особенно въ періоды революцій) представляли и представляютъ, какъ и теперъ въ Россіи, не «диктатуру пролетаріата» и даже не группы лицъ, вышедшихъ изъ этого слоя, а всегда и неизмѣнно диктатуру лицъ, въ огромномъ большинствѣ вышедшихъ изъ тѣхъ же высшихъ и среднихъ слоевъ, лишь чуточку иногда разбавленныхъ небольшимъ числомъ подлинныхъ пролетаріевъ.

Рядъ выходцевъ изъ этихъ классовъ, начиненныхъ маніей честолюбія, но весьма второ-и третьестепенно талантливыхъ, будучи неспособны пробиться наверхъ въ нормальномъ порядкѣ, «уходятъ въ народъ», пристраиваются къ пролетаріату и начинаютъ «водить» его подъ именемъ и во имя «пролетаріата». Вѣдь, разъ пролетаріатъ не блещетъ талантами и умомъ, самая сѣрая посредственность, обладающая апломбомъ, легко дѣлается «вождемъ рабочаго класса».

Съ другой стороны, въ силу той же ограниченности, пролетаріатъ, особенно въ критическіе періоды, какъ во время войны, испытывая страданія, ищетъ выхода, но не можетъ сразу различить, кто его дѣйствительной другъ и кто врагъ; кто толкаетъ его въ бездну и кто на болѣе трудный, но спасительный путь. И такъ какъ эти «лидеры», обычно весьма безотвѣтственные и часто весьма близорукіе, предлагаютъ ему, пролетаріату, самыя заманчивыя, прямыя и эффектныя средства, мудрено ли, что онъ идетъ за демагогическими «гремушками» — за что потомъ жестоко платится? Такъ было въ прошломъ, такъ и теперь.

Утвержденія эти подтверждаются точными изслѣдованіями. Изъ, примѣрно, 1.600 современныхъ «вождей» рабочаго и радикальнаго движенія въ Америкѣ и Европѣ, по изслѣдованію, произведенному въ моемъ семинарѣ, — только 9,1 проц. вышли изъ «пролетаріата»; остальные — всѣ изъ высшихъ и среднихъ классовъ Среди болѣе крупныхъ рабочихъ лидеровъ, этотъ пролетарскій процентъ еще ниже (только полпроцента).

Если же взять соціально-профессіональное положеніе самихъ лидеровъ, то менѣе 5 проц. изъ нихъ принадлежатъ по профессіи къ рабочему классу.

Та же исторія была и въ прошломъ. К. Марксъ, Энгельсъ, Лассаль, Р. Оуэнъ, С.-Симонъ, Луи Бланъ, Жоресъ, Крапоткинъ, Лавровъ, Бакунинъ, Герценъ и сотни другихъ никогда не работали на фабрикѣ или въ мастерскихъ и вышли не изъ рабочей среды.

Ленинъ, Троцкій, Зиновьевъ, всѣ эти Радеки, Каменевы, Чичерины, Раковскіе, Пятаковы и прочіе «современные властители», а равно и достопочтенные «провозглашатели пролетаріата», Данъ и Мартовъ, или Черновъ, Церетелли, Керенскій, Сухомлинъ и пр., посѣщали фабрику только для митинговъ, хоть и клянутся на каждомъ шагу именемъ рабочаго класса, полагаю, — только потому, что изъ него не вышли, его не знаютъ, и никакого отношенія къ нему, кромѣ политиканско-пропагандистскаго, не имѣютъ. Такъ, именно такъ, обстоитъ дѣло.

Вотъ почему лозунгъ «диктатуры пролетаріата» означаетъ или диктатуру самаго неспособнаго класса, если бы она могла осуществиться, или, что обыкновенно бываетъ, диктатуру честолюбивыхъ, но за очень малыми исключеніями, второ- и двадцатостепенныхъ по одаренности выходцевъ изъ тѣхъ же высшихъ и среднихъ классовъ, — диктатуру ихъ и надъ пролетаріатомъ, и надъ народомъ. А т. к, созидательные таланты очень рѣдки среди этой группы, и кромѣ того, какъ правило, она состоитъ изъ лицъ неуравновѣшенныхъ, лишенныхъ здраваго смысла, зачастую и дефективныхъ и даже «каторжныхъ» (большевицкіе лидеры!), то немудрено, что диктатура эта почти всегда приводитъ къ самымъ печальнымъ результатамъ. Въ итогѣ, или общество погибаетъ, или свергаетъ диктатуру подобныхъ группъ.

Пока довольно. И безъ продолженія то, что я написалъ, боюсь, покажется довольно жестокимъ для нашихъ чувствительныхъ «вождей рабочаго класса» и «обожателей пролетаріата»…

Но странное дѣло: вотъ здѣсь, въ демократической Америкѣ, съ ея здоровыми и уравновѣшенными лидерами рабочаго класса, подобныя «теоріи» не вызываютъ ни возмущенія, ни протеста (кромѣ кучки сентиментальныхъ «обожателей» нашего типа). Ихъ принимаютъ, какъ «matter of fact» и учитываютъ при всякомъ практическомъ улучшеніи или реформѣ. А у насъ? До революціи говорить такія вещи значило бы разъ навсегда попасть подъ «общественный остракизмъ». Да и теперь, даже въ эмиграціи, онѣ трудно перевариваются очень и очень многими. И все же, надо пріучаться переваривать ихъ. Если мы хотимъ великую Россію, намъ нужны настоящіе лидеры. Если хотимъ имѣть настоящихъ лидеровъ, пора перестать играть «безсмысленными бирюльками» диктатуры пролетаріата и подобнымъ вздоромъ.

Всякій, кто имѣетъ талантъ, призванъ; если, вопреки ожиданію, пролетаріатъ выдѣлитъ значительную долю настоящихъ водителей — тѣмъ лучше. Но это маловѣроятно и не имѣетъ ничего общаго съ высокопарными лозунгами «диктатуры рабочаго класса», или «диктатуры крестьянства», или «дворянства». Совокупная, плечомъ къ плечу, работа всѣхъ классовъ Россіи надъ ея возрожденіемъ, подъ руководствомъ настоящихъ лидеровъ, способныхъ, знающихъ свое дѣло и беззавѣтно любящихъ Россію, безразлично изъ какихъ слоевъ они пришли — такова единственная формула, возможная въ настоящее время.

Питиримъ Сорокинъ.
Возрожденіе, № 1143, 19 іюля 1928.

Visits: 18

Ив. С. Л. Два берега

Рядъ статей «Возрожденія», особенно за послѣднее время, — статьи Ю. Семенова, П. Муратова, А. Салтыкова, Н. Львова, Д. Мережковскаго, 3. Гиппіусъ — съ достаточной полнотой опредѣлили идеологическую основу, уточнили идейное утвержденіе нашей газеты.

Нѣтъ нужды повторять разъ сказаннаго, но можетъ быть слѣдуетъ попытаться объединить все сказанное нѣсколькими простыми и не претендующими на «программность» формулами….

П. Б. Струве, въ послѣднемъ номерѣ «Россіи», указываетъ, что «сейчасъ въ Зарубежьи подъ оболочкой личныхъ и групповыхъ споровъ и пререканій происходитъ сложная, какъ процессъ, но въ своемъ конечномъ результатѣ не могущая не быть весьма простой и однозначной, концентрація и консолидація — сосредоточеніе и объединеніе, являющіяся въ то же время диференціаціей или расчлененіемъ».

Сознаніе этого процесса концентраціи не мѣшаетъ, какъ извѣстно, вести «тягостные», по опредѣленію того же П. Б. Струве, «личные споры и пререканія», которые «въ живой жизни неизбѣжны». А между тѣмъ, именно этимъ общимъ сознаніемъ процесса «концентраціи», надгрупповой и надличной, и объясняется смутившее нѣкоторыхъ появленіе въ «Возрожденіи», наряду, скажемъ, со статьями Н. Львова, барона Б. Нольде и Е. Саблина, статей 3. Гиппіусъ.

Повторимъ же, прежде всего, идеологическія утвержденія «Возрожденія» въ сжатой схемѣ. Силой, создавшей наше отечество — Россію-имперію, была не только этническая стихія ея племенъ, а духъ надплеменной и надъэтническій — духъ націи (Салтыковъ). Но эта національная сущность Россіи была не понята и даже предана послѣдними «сумеречными десятилѣтіями» русской власти и русскаго общества, впавшими либо въ духовный провинціализмъ, либо въ грубый «радикализмъ» революціи. На задахъ такой отсталой и опытомъ Европы уже отвергнутой мысли послѣднія поколѣнія и попятили Россію въ революцію (Салтыковъ и Муратовъ). Но и при господствѣ надъ страной разрушительныхъ силъ революціи, но и въ эпоху разгрома націи революціей, остаются налицо и пребываютъ неистребимыми, какъ тамъ, подъ спудомъ, такъ и здѣсь, во свободѣ, тѣ національныя силы живой Россіи, государственный геній которой — «тяга къ Москвѣ» — засвидѣтельствованъ вѣками ея исторіи (Семеновъ).

Итакъ, пораженіе Россіи коммунистической революціей, бунтомъ охлократіи, — есть только одинъ изъ фактовъ исторіи россійской, а вовсе не завершеніе ея исторіи. Нѣтъ, исторія Россіи не прервана революціей. Неизсякаемо-живая Россія продолжаетъ жить подъ спудомъ революціи и національно осознавать себя, какъ тамъ, вглухую еще, такъ и здѣсь — уже открыто, но и тамъ и здѣсь противъ революціонной коммунистической власти. Въ процессѣ выпиранія революціи новой націей россійской, формирующейся подспудно тамъ и уже осознающей себя здѣсь, и заключается въ сущности самый процессъ возрожденія Россіи.

Понятна поэтому полная и крайняя непримиримость наша съ антинаціональной коммунистической властью, та непримиримость, которую Д. С. Мережковскій вѣрно и точно назвалъ религіозной. Несомнѣнно, что каждый принимающій на свою совѣсть бездну невинной крови, пролитой большевиками и бездну омерзенія, учиненную ими на мѣстѣ Россіи, и бездну ихъ нечеловѣческой лжи и нечеловѣческихъ злодѣяній, — тѣмъ самымъ не только отвращается отъ Россіи, но отвращается и отъ Самого Бога Живаго.

Этой религіозной непримиримостью отмѣченъ, наконецъ, и «третій путь» 3. Гиппіусъ, вызвавшій достаточно шума: «лѣвые» приняли его, какъ отказъ отъ «лѣвыхъ», «правые» — какъ отказъ отъ «правыхъ». И въ представленіи многихъ этотъ «третій путь» сталъ еще одной одинокой тропинкой между проторенныхъ «большаковъ», правыхъ и лѣвыхъ. А между тѣмъ путь-то не между, а надъ, такъ же, какъ — надъ «правыми» и надъ «лѣвыми» и всѣ утвержденія «Возрожденія» о Россіи-имперіи и Россіи-націи.

Людей соединяютъ теперь не опороченныя партійныя программы, не проигравшіеся партійные вожаки и не узкополитическія эмоціи, а соединяютъ — біографіи, одинаковость новаго національнаго сознанія, которое созрѣло и прозрѣло, какъ въ испытаніяхъ изгнанія, такъ и въ стихіи бѣлаго движенія. Въ этомъ, вѣроятно, и была основная историческая миссія бѣлаго движенія.

Это сознаніе сформировалось помимо признанныхъ политическихъ вожаковъ или независимо отъ нихъ. Внутренно оно добыто личнымъ опытомъ каждаго. Оно родилось не отъ словъ, а отъ дѣлъ. Вотъ это и есть новый путь эмиграціи. Соединяетъ теперь или разъединяетъ людей — только общность или различіе ихъ національной оцѣнки происходящаго въ Россіи, а отнюдь не разнорѣчивые и набившіе оскомину вульгаризмы присяжныхъ политиковъ, вотъ уже десять литъ плутающихъ все въ тѣхъ же трехъ соснахъ.

П. Б. Струве правильно отмѣтилъ этотъ, дѣйствительно, замѣчательный фактъ внутренняго объединенія эмиграціи, помимо и надъ всѣми внѣшними, групповыми и личными ея разъединеніями. Новый путь дѣйствительно открылся, и на немъ оказались люди весьма разнородныхъ оттѣнковъ прежней политической мысли.

Наша приверженность Россіи — въ нашемъ сознаніи гибельности коммунистическаго совѣтовластія для отечества. Такое сознаніе повелѣваетъ. А нашъ краткій пароль — «Имперія и Нація», заключающій въ себѣ такое громадное содержаніе, опредѣляетъ въ сущности идеологическую умонастроенность всей національной эмиграціи. И можетъ быть, въ двухъ этихъ словахъ нашего пароля — «Имперія и Нація» — ключъ къ построенію всей идеологіи послѣреволюціонныхъ поколѣній Россіи. И этотъ нашъ пароль — «Имперія и Нація» — противостоитъ вполнѣ, передъ лицомъ всего міра, паролю міровыхъ разушителей — «Интернаціоналъ и Коммунизмъ».

Конечно, для многихъ звучитъ нашъ пароль не только консерватизмомъ, но даже реставраціей… Однако было бы просто глупо толковать на тему о нашемъ «реставраторствѣ». Мы признаемъ фактъ революціи; больше того, мы сознаемъ его неотвратимость: въ совѣсти нашей мы знаемъ, что сумерки Россіи не могли кончиться иначе, чѣмъ они кончились въ мартѣ 1917 года. И даже еще того больше: мы думаемъ, что на отрицательномъ фактѣ революціи стало прозрѣвать наше положительное національное сознаніе и что послѣдней мистеріей революціи будетъ преображеніе Россіи въ новую россійскую націю, уже рождающуюся изъ пепла и разрушенія. «Реставраторы» мы только глупцовъ или сознательныхъ клеветниковъ.

Вполнѣ также понятно, что Россія-имперія можетъ мыслиться нами и въ формахъ республики, и въ формахъ федераціи, и въ формахъ конституціонной монархіи и національной диктатуры, споръ о «формахъ», право, одинъ изъ самыхъ унылыхъ и вздорныхъ споровъ эмиграціи. Смыслъ не въ формахъ, а в сущности властвованія.

Карлейль когда-то сказалъ: «мѣняются формы, а сущности остаются неизмѣнными». Вотъ въ защитѣ этихъ-то неизмѣнныхъ сущностей, на которыя посягаетъ революція, мы, дѣйствительно, согласны быть консерваторами. Мы убѣждены, что и подъ волнами революціи и подъ крышкой совѣтской власти — сущность Россіи пребываетъ неизмѣнной, и думаемъ, что она заключается въ томъ, что Россія-имперія была отечествомъ побѣды.

Подъ побѣдой мы разумѣемъ, конечно, не счастливыя завершенія внѣшнихъ войнъ, а общую духовную и матеріальную устремленность націи къ наиболѣе яркому выявленію и утвержденію себя во всѣхъ областяхъ жизни, — побѣдное національное творчество. Имперскія формы даютъ всѣ условія для выраженія такого творчески-побѣднаго существа націи.

Школьная истина, что Россійская Имперія родилась въ огнѣ Полтавской побѣды, для насъ содержитъ теперь смыслъ вѣщій и предуказывающій. И во всемъ противоположенъ ей — примѣръ октябрьской революціи: Бресть Россіи, сдача ея. Бресть былъ не только предательствомъ Россіи, онъ былъ отказомъ отъ побѣды и, тѣмъ самымъ, отказомъ отъ Петра, отъ Полтавы, отъ Пушкина, отказомъ отъ самой Россіи. Революція-пораженіе здѣсь явно и вовсе рветъ съ Россіей-побѣдой, обращается противъ Россіи истребительнымъ и жесточайшимъ терроромъ и гражданской войной.

Совѣсть каждаго теперь, какъ и тогда, должна выбирать между Россіей и ея пораженіемъ — революціей. Нашей совѣстью повелѣваетъ Россія, а не революція. И въ защитѣ всѣхъ сущностей Россіи, всѣхъ духовныхъ утвержденій ея бытія, въ защитѣ ея побѣдной сущности и заключается нашъ консерватизмъ.

Консерватизмъ — это прежде всего уваженіе къ національнымъ побѣдамъ, будь то древнія побѣды церкви московской или московскій государственный геній, будь то Петръ и Пушкинъ, Ломоносовъ и Лобачевскій, судъ россійскій или россійская армія. Мы не забываемъ, что исторія націи — это исторія ея творческихъ побѣдъ. Мы не забываемъ стараго и мудраго изрѣченія:

«Une nation déchoit quand elle se rit de tout ce qui doit être respecté». [1]

Скажемъ о нашемъ консерватизмѣ и такъ: послѣдній пѣхотинецъ-стрѣлокъ, павшій за отечество въ Ташкентѣ или на Шипкѣ, или сгорѣвшій отъ лихорадки въ Галлиполи, по нашему разумѣнію, дороже и ближе Россіи, чѣмъ все крошево и кашево безотвѣтственныхъ и бездѣльныхъ словъ, безотвѣтственныхъ и бездѣльныхъ людей, всплывшихъ послѣ 1917 года.

Вотъ и 1917 годъ… Что-же, большинствомъ изъ насъ вполнѣ и всей совѣстью была принята мартовская революція 1917 года, такъ какъ мы вѣрили и чаяли тогда, что революція будетъ новой очистительной побѣдой надъ историческими пережитками Россіи и надъ тѣми формами, изъ которыхъ уже вытекло содержаніе, что эта революція дастъ мощный толчокъ къ свободному развитію свободной націи — Россіи.

Но мы стали противъ революціи, когда почуяли, — еще эмоціонально и подсознательно, — что революція не утвержденіе Россіи, а разгромъ и омерзеніе ея. Мартъ былъ національнымъ пораженіемъ Россіи, потому онъ и кончился ужасающей національной катастрофой октября. Въ изгнаніи мы это сознали до конца, мы поняли, — недаромъ говорилъ Гоголь, что «я вижу Россію, когда нахожусь внѣ ея», — что и теперь, такъ же, какъ въ 1613 году, въ 1812 году или въ 1914 году, или какъ въ потерпѣвшемъ пораженіе мартѣ 1917 года, или какъ въ потерпѣвшемъ пораженіе бѣломъ движеніи, — вовсе не передъ нами, эмигрантами (въ насъ ли дѣло?), а передъ самой Россіей стоитъ все тотъ же единственный и еше не разрѣшенный, вопросъ самой сущности, самой глубины и тайны ея бытія, вопросъ о выходѣ изъ трагической катастрофы революціи, вопросъ о національной побѣдѣ надъ національнымъ пораженіемъ, вопросъ о новомъ россійскомъ преображеніи.

Только Россія, одна она можетъ, конечно, дать на него послѣдній и рѣшающій отвѣтъ. Но это не значитъ, что и передъ нами, эмигрантами, не стоитъ во всей своей остротѣ, какъ и десять лѣтъ назадъ, тотъ же вопросъ, ибо мы, эмигранты, такіе же русскіе, какъ тѣ, кто тамъ, подъ совѣтской властью, мы — неотрываемая часть національнаго тѣла Россіи, и мы вѣримъ, что тамъ, въ Россіи, воля къ преодолѣнію революціи не только не изсякаетъ, а, наоборотъ, стремительно усиливается. Иначе померкла бы самая сущность, самое сознаніе Россіи и Россіи — не быть.

Мы вѣримъ, что только въ этомъ преодолѣніи, въ этомъ возвратѣ изъ провала революціи въ отечество побѣдъ, — единственный выходъ для Россіи. Или Россія прорвется изъ революціи, или Россіи не будетъ. Другого выхода нѣтъ. Другого выхода не знаетъ ни одна революція живыхъ и великихъ націй: вѣдь Бонапарты и Кромвели были, прежде всего, выразителями побѣды націи надъ революціей. Или Россія будетъ Россіей, или, пораженная революціей, она станетъ жертвой мести нарушеннаго ею мірового порядка вещей, той мести, которая безпощадно и безвыходно придавитъ слѣпой русскій этносъ, стада племенъ и народовъ, заселяющихъ русскія равнины, вывѣтривъ, можетъ быть, уже черезъ два-три вѣка и самое имя Россіи.

Но мы вѣримъ, и вѣра наша подкрѣпляется все новыми фактами, — что тамъ, даже среди «коммунистовъ», начинаютъ сознавать то, что сознаемъ и мы. Въ этомъ для насъ весь смыслъ русскихъ событій. Въ этомъ же смыслъ и сущность нашего изгнанія. Каждый день мы наблюдаемъ это живое шевеленіе рождающейся новой націи россійской, — не болтающей вздоръ сволочи площадныхъ митинговъ, а отъ корней возстающей, изъ революціи исходящей и ее сталкивающей новой русской реальности — россійской національной демократіи, которой принадлежитъ будущее. Воли къ побѣдѣ надъ революціей Россія требуетъ отъ насъ, и въ такой нашей волеустремленности мы, дѣйствительно, едины съ окутанной и подавленной революціей, но и подъ нею, въ сущностяхъ своихъ, пребывающей неизмѣнной, Россіей.

Нашъ путь въ изгнаніи намъ ясень. Теперь каждый изъ насъ «самъ себѣ предокъ», какъ было и во времена Наполеона, и жизнь каждаго теперь — автобіографія. Ее можно писать о себѣ какъ кому угодно, но за нее каждый отвѣтитъ передъ Россіей. Идетъ несомнѣнно новая эпоха личностей, эпоха Карлейльскихъ героевъ: «бонапартизмъ» въ порядкѣ дня.

Мы знаемъ, что намъ дѣлать здѣсь, будемъ же знать, что намъ дѣлать и тамъ: во всякомъ случаѣ, двухъ краткихъ словъ пароля — «Имперія и Нація» — достанетъ съ лихвой на дѣло и на мысль двухъ или трехъ вѣковъ русскихъ пореволюціонныхъ поколѣній. Только утвержденіемъ воли къ побѣдѣ эмиграція отвоюетъ свое лицо, свою историческую личность, самое духовное свое бытіе. Этимъ же утвержденіемъ опредѣлится ликъ и стиль, духовное бытіе и самой пореволюціонной Россіи.

Потому-то и ощущается нами, какъ непримиримый врагъ и какъ измѣнникъ Россіи, каждый изъ тѣхъ эмигрантскихъ адвокатовъ длящагося національнаго пораженія, кто вотъ уже десять лѣтъ, подмѣнивъ Россію революціей, либо разшатываетъ, либо смываетъ въ словесномъ сорѣ непогасающей эмигрантской распри эту единственно реальную, «однозначную концентрацію» эмиграціи, — кто пытается переломить ей хребетъ, очевидно понимая вполнѣ, что только воля къ побѣдѣ рождаетъ и побѣдныя дѣйствія.

Итакъ, «водораздѣлъ», «концентрація» или «путь» — въ эмиграціи реальность.

Этотъ путь стремительно пробиваетъ всѣ и правыя и лѣвыя группировки и проходитъ надъ всѣми, разбрасывая всѣхъ на два противоположныхъ берега и на каждомъ могутъ быть и бывшіе правые, и бывшіе лѣвые.

На одномъ берегу — пораженіе, революція, разложеніе эмиграціи и революціонная демократія.

На другомъ — побѣда, Россія, укрѣпленіе національной воли эмиграціи и россійская національная демократія.

Мы — на этомъ, другомъ берегу.

[1] «Нація гибнетъ, когда смѣется надъ тѣмъ, что заслуживаетъ уваженія» (фр.)

Ив. С. Л.
Возрожденіе, № 970, 28 января 1928.

Visits: 27