По мокропогодицѣ, въ самую осень 1792 года, когда улицы Шклова шумятъ подъ колесами, какъ одна унылая лужа, а еврейки даже не выгоняютъ хворостиной подъ дождь гусынь своихъ, — у пышнаго въѣзда Шкловскаго дворца Зорича остановилась еврейская таратайка.

Изъ таратайки, при помощи тощаго и мокраго возницы, откинувъ сырую эпанчу, выбрался неизвѣстный путешественникъ. Онъ сталъ прямо въ лужу, хотя на ногахъ его, не по осени, были тонкіе шелковые чулки персиковаго цвѣта и парижскіе башмаки съ пряжками, на красныхъ каблукахъ.. Путешественникъ быль въ голубомъ, потертомъ кафтанѣ, на которомъ замѣтны были слѣды недавно споротыхъ парчевыхъ галуновъ и плоскихъ золотыхъ пуговицъ съ королевскими лиліями.

Зоричъ тогда уже «выбылъ изъ случая», провождалъ дни свои въ Шкловскомъ отдохновеніи, за многодневными пирами, за многонощными карточными играми, и на его открытый столъ въ Шкловь не мало прибывало тогда искателей приключеній, приживаловъ, проѣзжихъ дворянъ, скромныхъ просителей, иностранцевъ и бѣдныхъ офицеровъ.

Путешественникъ въ свѣтлоголубомъ потертомъ кафтанѣ, скинувъ подъ дождемъ сырую треуголку, приглаживалъ къ впалымъ щекамъ пряди мокрыхъ волосъ, стриженыхъ по французской новой модѣ à la Tite, и озирался съ недоумѣніемъ.

Наконецъ зашагалъ онъ по лужамъ къ тяжелой рѣшеткѣ дворца.

Прибытіе его было примѣчено только Шкловскимъ почтмейстеромъ, кривымъ на лѣвое око, извѣстнымъ ябедникомъ и собачникомъ. Почтмейстеръ какъ разъ отомкнулъ окно, чтобы посмотрѣть, не прояснѣло ли и нельзя ли выгнать на дворъ щенячью ватагу, заблошившую всѣ покойчики.

Со спины иностранецъ, идущій подъ дождемъ безъ шляпы, былъ сутуловатъ и показался почтмейстеру подозрительнымъ. Надобно сказать, что за дворцомъ выбылаго изъ фавора Зорича, послѣ того, какъ среди толпы его гостей были открыты дѣлатели фальшивыхъ ассигнацій, — хотя бы и негласно и весьма вѣжливо, безъ особливыхъ господамъ путешественникамъ безпокойствъ, но Сама Augustissima повелѣла учинить секретное наблюденіе.

Иностранецъ подалъ во дворѣ бумаги и подорожную на имя бывшаго капитана королевской службы французскаго флота, эмигранта графа де Монтегю, покинувшаго мятежническій Парижъ и принятаго нынѣ въ службу ея величества въ россійскій черноморскій флотъ, съ чиномъ капитанъ-лейтенанта. Наслышанный о великодушномъ гостепріимствѣ господина Зорича, капитанъ-лейтенантъ почелъ долгомъ, по дорогѣ изъ Польши, побывать въ Шкловѣ.

Зоричъ радушно принялъ новаго гостя и въ тотъ же вечеръ, при многихъ свѣчахъ, господинъ Монтегю, помигивая рѣсницами, отмѣнно металъ банкъ, ставилъ на тройку, загибалъ пароли и сетелева, и молча подгребалъ къ себѣ со стола тощей горстью синіе ассигнаціонные билеты и ясные рубли.

Впрочемъ, иностранный капитанъ казался грустнымъ и какъ бы растеряннымъ.

Съ примѣтной тревогой оглядывалъ онъ блестящее собраніе заѣзжихъ господъ и не вступалъ въ любезныя бесѣды. Однако пожаловался на нездоровье, приключившееся ему отъ долгой дороги. Дворецкій отвелъ прибылому графу покои во флигелѣ, на заднемъ дворѣ. На другой день иностранецъ не былъ на людяхъ, наказавъ слугамъ доставить ему почту, которую ждалъ онъ изъ Риги.

Почта и открыла, кто таковъ былъ этотъ скромный капитанъ королевскаго флота съ горящими глазами и съ концами плоскихъ волосъ, падающихъ а là Tite на впалыя щеки.

Кривой почтмейстеръ, «изъ подозрѣнія», какъ отмѣчаетъ старинный документъ, — вскрылъ пачку иностранныхъ газетъ, прибывшихъ вскорѣ изъ Риги на имя графа де Монтегю.

«Почтмейстеръ распечаталъ ихъ и, разсматривая съ прилежаніемъ, замѣтилъ, что на одномъ листѣ, между строкъ, — шероховато. А когда поднесъ листокъ сей къ огню, тамъ нѣчто оказалось написаннымъ секретными литерами».

Секретныя литеры были разобраны вскорости и въ нихъ открылось, что капитану Монтегю была прислана отъ Конвента Французскаго не больше, не меньше, чѣмъ инструкція «сжечь весь черноморскій россійскій флотъ».

Монтегю оказался якобинцемъ. Ночью «сего Монтегю подъ крѣпкимъ карауломъ отправили въ Санктпетербургъ».

Тамъ военный судъ приговорилъ его «быть продернуту на желѣзномъ канатѣ подъ корабль, по морскому уставу, но материнскимъ милосердіемъ Ея Величества приговоръ сей былъ отмѣненъ и злобствующій якубитъ, бывъ токмо ошельмованъ на эшафотѣ публичнымъ преломленіемъ на головѣ его шпаги, — сосланъ въ Сибирь въ вѣчную каторжную работу».

Неизвѣстно, что сталось съ Монтегю въ Сибири. Но этотъ якобинецъ былъ тогда не одинъ въ Россіи.

Французская революція вовсе не ограничивала себя «національными предѣлами», — ея замахъ, ея замыслы и происки были такими же всеобщими, «планетарными», какъ и варварскія попытки ея нынѣшнихъ московскихъ подражателей.

Достаточно вспомнить хотя бы возстанія италійскія или одинъ изъ девизовъ французской революціи у Костюшко, — его переводъ хорошо знакомъ намъ теперь:

— «Guerre aux châteaux, paix aux campagne». [1]

Якобитскіе эмиссары не оставляли тогда своимъ вниманіемъ и Россіи.

Князь Бѣлосельскій-Бѣлозерскій пишетъ 26 августа 1792 года изъ Парижа, что тамъ 1.200 якубитскихъ тираноубійцъ торжественно «поклялись убивать королей». Отъ того же года сохранилась такая любопытная записка Суворова:

«Анжело отъ Жакобитскаго Клуба съ сыномъ и пятью человѣками отправленъ будетъ въ Россію, ради произведенія у насъ французской революціи».

Тогда же отправился въ Россію якобинецъ Бассевиль, «чтобы убить Екатерину».

Въ дневникѣ своемъ, апрѣля 8 числа 1792 года, Храповицкій записываетъ въ Царскомъ Селѣ:

«По утру данъ секретный приказъ здѣшнему губернатору, чтобы искать француза Бассевиля, проѣхавшаго черезъ Кенигсбергъ 22 марта со злымъ умысломъ на здравіе Ея Величества».

Во дворцѣ были усилены гвардейскіе караулы, на площади выставлены рогатки. А 24 апрѣля, какъ записываетъ Храповицкій, императрица «шутила на щетъ француза и показывая въ окно на идущихъ солдатъ, сказала:

— Ils n’ont pas des piques patriotiques. [2]

— Ni des bonnets rouges, [3] — отвѣтилъ Храповицкій.

Этотъ красный колпакъ былъ вбитъ на голову русскаго солдата только черезъ 115 лѣтъ…

А въ тѣ дни было получено изъ Москвы, отъ князя Прозоровскаго, секретное донесеніе о взятіи подъ караулъ московскаго мартиниста и вольнаго каменщика Новикова. Старая императрица, вооружись своими знаменитыми очками въ роговой оправѣ, сама разсматривала тогда мартинистскія бумаги, доставленныя изъ Москвы во дворецъ, и есть указаніе, что среди новиковскихь бумагъ была, якобы, найдена ею шифрованная переписка съ главой нѣмецкихъ иллюминатовъ Вейсгауптомъ, который, въ свой чередъ, сносился съ французскими якубитами на предметъ учиненія въ Россіи переворота, вольности, равенства и республиканскаго правленія.

Къ концу мая Новикова уже привезли въ Шлиссельбургскую крѣпость и заключили въ томъ самомъ казематѣ, гдѣ содержался и былъ забить полѣньями и приколотъ шпагою печальнѣйшій царевичъ россійскій Іоаннъ.

Тѣни революціи, хотя бы этотъ капитанъ Монтегю, готовившій пожаръ россійскаго черноморскаго флота, эти невѣдомыя никому иллюминатскія бумаги Новикова, или Радищевъ, который по мнѣнію Екатерины, «хуже Пугачева», или этотъ неуловимый убійца Бассевиль, — тѣни революціи близко прошли тогда у дворца Августѣйшей.

Но такъ и канулъ въ неизвѣстность Бассевиль, и не прибылъ «Анжело изъ Жакобитскаго Клуба», и все это «произведеніе у насъ французской революціи» кончилось ничѣмъ… И все же сохранилось странное, волнующее и зловѣщее, сочетаніе нашей старинной и благородной Имперіи съ самыми зловѣщими и самыми грозными именами французской революціи — съ именами Марата и Робеспьера.

Мало кому извѣстно, что и братъ Марата и братъ Робеспьера, бѣжавшіе изъ Франціи, нашли тогда пріютъ въ Россіи.

О нихъ мы знаемъ очень мало, — развѣ только то, что они были эмигрантами. Ни одной живой черты, ни одной памятки. Но и для брата Марата, и для брата Робеспьера наша старинная Россія стала вторымъ отечествомъ, въ которомъ они мирно жили и мирно скончались.

Въ «Русскомъ Архивѣ» за 1865 годъ Юрій Толстой даетъ о нихъ такую краткую справку: «Братъ Марата, подъ именемъ де Будри, былъ гувернеромъ въ Царскосельскомъ Лицеѣ, а братъ Робеспьера, подъ именемъ де Мельянъ, жилъ въ Кіевѣ».

Такъ, по волѣ таинственной судьбы, братъ Марата сталъ однимъ изъ воспитателей Пушкина.

Царскосельскій Маратъ нашивалъ, кажется, нечистый, весьма закиданный табакомъ камзолъ, чулокъ его почасту былъ полуспущенъ, былъ онъ неряшливъ, вспыльчивъ и съ трогательностью почиталъ память старшаго брата — страшнаго Марата Парижскаго, этого «зловоннаго исчадія ада, костоправа Сатаны и двуногой гіены съ гноящимися глазами».

И ничего мы не знаемъ о жизни въ Кіевѣ брата Робеспьера. Сохранилось только преданіе, что имя де Мельянъ, выправляя его бумаги, далъ ему тамошній губернаторъ, вспомнивъ, можетъ быть, «Робеспьера Яицкаго» — Емельяна Пугачова.

Извѣстно также, что кромѣ братьевъ Марата и Робеспьера, пріютъ въ нашемъ отечествѣ, среди сотенъ эмигрантовъ, нашелъ тогда и еще одинъ любопытный эмигрантъ — секретарь самого Робеспьера, гражданинъ Дюгюръ.

И любопытнѣе всего, что этотъ Дюгюръ, этотъ бывшій якубитъ и бывшій ближайшій помощникъ Воркующаго Голубя Революціи и Вдохновителя Гильотины — на зарѣ «дней Александровыхъ прекраснаго начала» сталъ у насъ ректоромъ Императорскаго Сапктпетербургскаго Университета…

[1] «Война дворцамъ, миръ хижинамъ» (фр.)

[2] У нихъ нѣтъ революціонныхъ пикъ (фр.)

[3] И красныхъ колпаковъ тоже.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1104, 10 іюня 1928.

Visits: 19

Говорятъ, что иногда бываетъ полезно что-то увидѣть собственными глазами, чтобы понять «идею». Вотъ почему, нисколько не принадлежа къ охотникамъ до докладовъ или сообщеній, я все же попалъ на евразійское собраніе, гдѣ говорилось о фашизмѣ, о большевизмѣ и евразійствѣ.

Евразійство я узрѣлъ на этомъ собраніи въ образѣ профессора Карсавина, — съ большимъ умѣніемъ говорить и пріятнымъ голосомъ, звучавшимъ почти ласково въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, — излагавшаго довольно все-таки непозволительныя мысли… Впрочемъ, собранію «единомышленниковъ» (едва ли, однако, кто-нибудь изъ присутствовавшихъ докладѣ дѣйствительно сумѣлъ бы мыслить карсавинскими узорами) мысли эти не казались, какъ будто, непозволительными. Что же, русскій человѣкъ 1928 года ко всему привыкъ и не то «все пріемлетъ», не то просто «ужъ ничего не понимаетъ» и никакая «идеологія» до него не доходитъ изъ всѣхъ, какими зачитываютъ его и отчитываютъ.

Во время доклада, признаюсь, я думалъ о вещахъ постороннихъ. Какія-то «воспоминанія» не давали мнѣ покоя, все казалось, что гдѣ-то уже я видѣлъ этотъ зрительный образъ евразійства, представшій въ обликѣ профессора Карсавина. Придя домой, я вспомнилъ вотъ гдѣ: на иконѣ Страшнаго Суда, надъ розовымъ зміемъ ада, развернувшимъ свои кольца, въ плотной группѣ людей, съ недовѣріемъ взирающихъ на обращенный къ нимъ призывъ Предтечъ… Тамъ, среди видныхъ ересіарховъ въ мантіяхъ и странныхъ колпачкахъ, — выдѣлялись точно такія же лица «мыслительской аскезы», такіе же глаза и бороды, и такъ же, должно быть, пріятно и ласково въ иныхъ мѣстахъ звучали нѣкогда тѣ голоса, какъ звучалъ только что этотъ голосъ. И рѣчь тѣхъ была, вѣроятно, такъ же «красна», такъ же полна лукавой мудрости и мудраго лукавства. Въ концѣ концовъ, это — довольно величественный даже, «міровой» типъ, и, пожалуй, нужны для христіанскаго смиренія такіе отрицательные примѣры того, «куда заводитъ умъ» человѣка.

Ручаюсь, что y знаменитѣйшихъ ересіарховъ были точь въ точь такія мягкія интонаціи въ словесныхъ доказательствахъ (до того «сильныхъ», что даже выговорить ихъ немягко — неловко), какой-то даже «конфузъ» передъ неотразимостью своихъ собственныхъ доводовъ. Сказано, молъ, скромно и чуть ли не мимоходомъ, но ужъ такъ, велико и замѣчательно откровеніе, что немедленно царства и народы покорятся.

А вѣдь и впрямь въ виду имѣется «покореніе царствъ и народовъ» въ самомъ буквальномъ смыслѣ. Подумайте только, о чемъ идетъ рѣчь. Фашизмъ отличенъ на практикѣ, да вотъ не умѣлъ создать идеологіи. Большевизмъ еще того лучше на практикѣ и даже идеологія у него имѣется, но эта идеологія — заблужденіе (здѣсь голосъ «докладчика» дѣлается особенно ласковымъ). А потому мы, евразійцы, обладающіе истинной идеологіей, желаемъ «унаслѣдовать» кое-что изъ понравившейся намъ практики фашизма, а въ особенности желаемъ получить большевицкое наслѣдство, на каковой предметъ нынѣ и предъявляемъ права.

Совершенно въ томъ же стилѣ разсуждали древніе ересіархи: отдай мнѣ міръ, потому что я знаю истину. А истиной казалась имъ все та же «игра ума», въ которой не менѣе ихъ искусенъ и профессоръ Карсавинъ. И ставка въ этой «игрѣ» всегда непремѣнно серьезная, «міровая». Карсавинъ желаетъ выиграть ни больше, ни меньше, какъ… Россію. При этомъ замѣтьте, совершенно, такъ сказать, «даромъ». Игра ума именно и прельстительна тѣмъ, что она безъ проигрыша. Какъ никакъ, фашисты трудились много, горячо дѣйствовали, жертвовали собой, да вѣдь и большевикамъ самый рѣшительный врагъ ихъ не откажетъ въ усиліяхъ, въ энергическихъ дѣйствіяхъ и даже въ жертвахъ. Но всякія дѣйствія, всякія усилія, всякія жертвы — ничто для евразійскаго ересіарха въ сравненіи съ вѣщаемой имъ теоріей. Фашисты и большевики обязаны уступить свое мѣсто евразійцамъ. Это доказано столь неопровержимо, чго «докладчикъ» стоитъ самъ нѣсколько смущенный полетомъ своей мысли. Такъ, радостно смущенный, слѣдитъ искусный престидижитаторъ за выпорхнувшими на удивленіе публики изъ его рукава двумя голубями подъ куполъ цирка.

Не знаю, удачное ли пріобрѣтеніе сдѣлала евразійская теорія въ лицѣ новаго ересіарха. Евразійцы теоретизировали вообще много и «создали обширную литературу вопроса», надо сознаться — довольно скучную. Пока дѣло шло объ экскурсахъ въ область исторіи, этнографіи, географіи, даже, кажется, метеорологіи и почвовѣдѣнія — все это только лишній разъ доказывало, что научная истина вещь весьма растяжимая и при нѣкоторыхъ діалектическихъ способностяхъ можетъ толковаться въ какомъ угодно смыслѣ. И все же надо сказать, что пока евразійство оперировало по части «научнаго обоснованія», оно проявляло рядомъ со смѣшнымъ педантизмомъ и серьезное отношеніе къ «вопросу», и въ рядѣ статей выказывало большое знаніе его отдѣльныхъ сторонъ. Евразійское «самообразованіе» было все же образованіемъ и въ этомъ смыслѣ могло быть полезно для тѣхъ, кто читалъ евразійскіе сборники или участвовалъ въ евразійскихъ кружкахъ.

Но вотъ въ лицѣ профессора Карсавина теорія евразійства принимаетъ «иной аспектъ»: съ далекихъ научныхъ позицій приближается эта теорія къ «актуальности», изъ соціологической теоріи становится политической (или политико-религіозной) идеологіей. Естественно подумать, что, какъ это бываетъ обычно въ подобныхъ случаяхъ, идеологія становится нѣсколько упрощенной формулой теоріи. Куда тамъ! Предполагать это значило бы вовсе не знать особенностей «сложнаго мышленія» новаго евразійскаго ересіарха. У самаго порога активности, у самой, такъ сказать, колыбели евразійской дѣятельной жизни, идеологія евразійская пріобрѣтаетъ благодаря ему такіе сложные «узоры», что просто диву даешься передъ этой курьезнѣйшей игрой ума.

Однако ничего на этомъ свѣтѣ не бываетъ случайнаго. Удачное ли, неудачное ли пріобрѣтеніе сдѣлало евразійство въ лицѣ профессора Карсавина, пріобрѣтеніе это сдѣлано въ силу необходимости, даже своего рода «исторической необходимости». Разъ только евразійство сошло со своихъ отдаленныхъ научныхъ позицій и вознамѣрилось приблизиться къ «актуальности», ему дѣйствительно необходимъ первоклассный мастеръ по части умственнаго хитросплетенія. Вы только вообразите, какая сложная задача предстоитъ идейному руководителю евразійскаго «движенія»: получить и принять наслѣдство отъ большевиковъ (мы знаемъ, какъ любятъ большевики отдавать свое и чужое наслѣдство!) Ясно, что тутъ дѣло весьма тонкое и что какъ ни убѣждай большевиковъ (самыми ласковыми интонаціями голоса), все-таки ни за что не скажутъ они въ одинъ прекрасный день: «Ну, ладно! Убѣдилъ… Получай Россію». Евразійскій ересіархъ видитъ, разумѣется, при всемъ восхищеніи своемъ собственными доводами, что не такъ все это просто. Ему знакомъ, напримѣръ, старый, какъ міръ, «подходъ» къ наслѣдодателю: доказать ему, что, въ сущности между нами и вами никакой нѣтъ разницы. Вы, въ сущности, «не отдавая себя въ этомъ отчета», идете съ нѣкоторыхъ поръ нашимъ путемъ. Не возражайте намъ, что мы христіане… Какъ сказать? Стоитъ посмотрѣть на вещи сложнѣе и тоньше, и, «въ сущности», вы гораздо ближе къ христіанству, чѣмъ «буржуазныя» государства. Это вамъ только напрасно кажется, что вы несовмѣстимы съ православіемъ. Правда, вы матеріалисты. Прекрасно, но это насъ нисколько не пугаетъ ибо, «въ сущности», духъ и матерія одинаково святы. А что касается Карла Маркса, то онъ, «въ сущности», совершенно правильно опредѣлилъ историческій процессъ…

Но не довольно ли говорить за профессора Карсавина, упрощая и огрубляя его мысли (что дѣлать, мыслить такъ тонко и сложно, какъ онъ, я не умѣю)? Ясно, чего онъ хочетъ. Ради какихъ-то, вѣроятно, похвальныхъ съ точки зрѣнія евразійства, цѣлей стремится онъ къ внѣдренію въ большевизмъ. И надо отдать ему справедливость: внѣдряется профессоръ Карсавинъ въ большевизмъ изо всѣхъ силъ самъ и успѣшно внѣдряетъ въ него «ввѣренное ему» евразійство. А что изъ этого внѣдренія выйдетъ далѣе, это… мы увидимъ.

И вотъ, когда послѣ талантливаго ересіарха выступилъ съ возраженіемъ ему «партійный» человѣкъ въ прежнемъ русскомъ стилѣ, соціалистъ-революціонеръ, было чрезвычайно пріятно видѣть въ немъ «претендента» на большевицкое наслѣдство, отнюдь не помышляющаго заполучить это наслѣдство путемъ лукаваго мудрствованія иля мудраго лукавства, но понимающаго, что добыть наслѣдство можно только борьбой, только честнымъ усиліемъ, только подчеркиваніемъ рѣзкой черты, отдѣляющей большевиковъ отъ всякго человѣка, желающаго добра Россіи.

Передъ краснорѣчивымъ хитроуміемъ карсавинскаго евразійства незамысловатыя разсужденія его соціалистическаго оппонента имѣли «элементарное», но очень важное — моральное преимущество. Искуснѣйшій спиритуальный престидижитаторъ показалъ дѣйствительно одинъ очень трудный фокусъ, о которомъ, однако, менѣе всего мечталъ: онъ какъ бы создалъ на моментъ своего доклада «единый фронтъ» русской противобольшевицкой эмиграціи.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 1057, 24 апрѣля 1928.

Visits: 22

Въ былыя времена, когда покойный Іоллосъ писалъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» политическія корреспонденціи изъ Берлина, люди моего поколѣнія зачитывались этими статьями не только потому, что онѣ были живо написаны, но также и потому, что онѣ необыкновенно соотвѣтствовали укоренившемуся въ русскомъ образованномъ обществѣ представленію объ отчетливой, ясной и тонкой работѣ западно-европейскаго, партійно-парламентскаго механизма. Выборы, предвыборныя кампаніи, партійныя группировки, голосованія — все это русскій читатель принималъ тогда совершенно въ серьезъ, не задумываясь ни одной минуты надъ тѣмъ, дѣйствительно ли въ результатѣ всей этой сложной и хлопотливой дѣятельности выражается «суверенная воля народа», направленная, какъ ей и надлежитъ быть направленной, ко благу страны. Народное представительство казалось тогда мечтавшему о немъ русскому человѣку какимъ-то прямо математическимъ способомъ «народнаго волеизъявленія». Считалось, что если только нѣтъ «правительственныхъ давленій» или интригъ — какой-нибудь «дворцовой камарильи» (въ газетахъ почему-то ужасно любили это испанское слово) — то результатъ выборовъ или результатъ голосованія съ такой же неумолимой точностью укажетъ соотношеніе политическихъ силъ, съ какой указываетъ стрѣлка автоматическихъ вѣсовъ килограммы взошедшаго на ихъ площадку скучающаго прохожаго…

Бьюсь объ закладъ, что ни у кого изъ нынѣ проживающихъ заграницей русскихъ» будь это даже самые убѣжденные сторонники системы парламентаризма, уже не найти теперь такого абсолютнаго довѣрія къ непогрѣшимости партійно-выборнаго аппарата. Что же случилось, измѣнился ли парламентаризмъ или измѣнились мы сами? Несомнѣнно, парламентаризмъ въ Европѣ нѣсколько не тотъ, какимъ онъ казался лѣтъ двадцать пять тому назадъ; еще болѣе несомнѣнно, что измѣнились мы сами и многому научились, наконецъ, цѣной весьма тяжкихъ испытаній.

Прежде всего, русскій человѣкъ, вынужденный волей судебъ обитать среди «гражданъ великихъ западно-европейскихъ демократій», видитъ теперь очень ясно, что если это иногда и «граждане», то всегда и прежде всего все-таки обыкновенные люди. Ему уже не вернуться къ былому, чисто бумажному представленію о большинствѣ и меньшинствѣ какихъ-то «безплотныхъ» голосовъ, выражающихъ отвлеченныя политическія истины. Онъ понимаетъ теперь отлично, что всѣ эти англійскіе, французскіе и нѣмецкіе «либералы» и «консерваторы», «радикалы» и «республиканцы», «націоналисты» и «соціалисты» — не только политическія «фигуры», но и живыя существа. Это не только «политическія единицы», но и, если такъ можно выразиться, «единицы» хозяйственныя, семейныя, профессіональныя, свѣтскія, интеллектуальныя и даже эмоціональныя. Позволительно сомнѣваться, чтобы при сложеніи всѣхъ этихъ единицъ получалось одно только «политическое число», а всѣ прочіе «коэффиціенты» обращались бы въ ноль. Другими словами, человѣкъ вѣдь всегда остается человѣкомъ и ни въ партіи, ни въ парламентѣ не разстается онъ ни за что и никогда со своими интересами, привычками, страстями и слабостями. А если такъ, то въ любой парламентской средѣ могутъ отлично совершаться дѣянія, которыя въ нашемъ политическомъ младенчествѣ считали мы удѣломъ «дворцовой камарильи»…

Но и парламентаризмъ послѣ-военной Европы сталъ, правда, кромѣ того, нѣсколько инымъ. Не измѣнившись формально, онъ какъ-то мѣняется внутренне на нашихъ глазахъ и выражается это въ томъ, что онъ, чего раньше вовсе не было, сталъ задумываться о своей собственной судьбѣ.

О «кризисѣ парламентаризма» обыкновенно говорятъ въ связи съ режимами диктатуръ, возникшими въ такихъ крупныхъ европейскихъ странахъ, какъ Италія, Испанія, Польша. Сторонники и противники парламентскаго строя приходятъ по этому поводу къ очень упрощеннымъ заключеніямъ. «Вотъ видите», говорятъ одни, «можно отлично жить безъ парламентаризма». «Вотъ увидите», говорятъ другіе, «все это скоро рухнетъ, потому что диктатура зиждется на исключительномъ положеніи, а страна не можетъ вѣчно жить на исключительномъ положеніи». Жизнь, пока что, не даетъ отвѣта на этотъ вопросъ: диктатуры существуютъ и не рушатся, но окружены онѣ тѣми же трудностями, съ которыми борятся парламенты, и преодолѣваютъ онѣ эти трудности съ тѣмъ же успѣхомъ и неуспѣхомъ, съ которымъ преодолѣваютъ ихъ и парламентскія страны.

Режимъ диктатуръ не столько опровергаетъ парламентскій режимъ съ практической точки зрѣнія, сколько наноситъ ударъ его престижу. Самая возможность обходиться безъ парламента во внутренней жизни страны и въ ея международныхъ сношеніяхъ колеблетъ правовую позицію парламентскаго строя, а это и есть какъ разъ его наиболѣе крѣпкая позиція. Ибо, если защищать парламентъ лишь съ точки зрѣнія практической цѣлесообразности, то съ этой точки зрѣнія защитить его трудно. Всякому ясно, что это система управленія громоздкая, медленно дѣйствующая, неустойчивая, подверженная тысячѣ разныхъ случайностей. Попробуйте примѣнить парламентскую систему для введенія какого-нибудь крупнаго предпріятія. Во время войны все сводилось къ тому, чтобы парламентъ не мѣшалъ тѣмъ, на кого было возложено веденіе войны, и, къ чести патріотизма западноевропейскихъ парламентаріевъ, надо признать, что они проявили много здраваго смысла и вмѣшивались мало въ дѣло войны. Но вотъ что странно: война кончилась, оставивъ труднѣйшее хозяйственное наслѣдство, и какъ только обостряется какой-либо насущный для жизни страны вопросъ, задачей умѣлаго управителя (Штреземанъ, Пуанкарэ) становится прежде всего управлять такъ, чтобы не мѣшалъ парламентъ. Военныя «соотношенія», видимо, не отошли въ прошлое, и отойдутъ ли вообще, Богъ вѣсть. А пока они существуютъ, практическая нецѣлесообразность парламента для всѣхъ очевидна.

Однако судить о парламентѣ нельзя съ точки зрѣнія только практической цѣлесообразности. Наиболѣе глубокія и остроумныя соображенія по этому поводу высказалъ Гульельмо Ферреро, котораго, кстати сказать, никто не упрекнетъ во враждѣ къ демократіи. Ферреро признаетъ упадокъ парламентской идеи, и этотъ упадокъ страшитъ его, какъ утрата правовой основы государственной власти. Во имя чего, ради чего одни должны повиноваться, а другіе могутъ управлять? Европа знала до сихъ поръ лишь двѣ правовыя основы власти — власть Богомъ поставленнаго монарха и власть избраннаго народомъ законодательнаго собранія. По мнѣнію итальянскаго историка, престижъ «народной власти» нынѣ подорванъ не менѣе, чѣмъ былъ подорванъ въ 1789 году престижъ власти монарха. Парламенту повинуются еще, но не за страхъ и не за совѣсть, а такъ, «по инерціи», или въ силу привычки, или за неимѣніемъ лучшаго. Парламентъ ни въ комъ не вызываетъ теперь энтузіазма, и призывъ «умереть за парламентъ» звучалъ бы для современнаго человѣка столь же странно, какъ призывъ умереть за муниципальный совѣтъ, въ которомъ обсуждаются новыя линіи трамвая иди новый налогъ на собакъ…

Ферреро умоляетъ, однако, помедлить съ упраздненіемъ парламентскихъ учрежденій даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда сохраняютъ они лишь видимость власти, когда реальная власть принадлежитъ «внѣпарламентскимъ» группамъ или отдѣльнымъ лицамъ, поставившимъ себя выше парламента. Какъ историкъ, онъ напоминаетъ о значеніи римскаго сената при императорахъ. Всѣмъ извѣстно, что сенатъ этотъ былъ фикціей. Но эта фикція давала законность дѣяніямъ императоровъ, на ней держалась правовая основа Римской Имперіи. Когда при Септиміи Северѣ фикція законности исчезла, и осталась лишь «реальность силы», римская государственность была обречена на разрушеніе.

Трудно представить себѣ что-либо болѣе пессимистическое, чѣмъ этотъ призывъ Ферреро — сохранить парламентъ хотя бы какъ фикцію законной народной власти! Государственная власть сдѣлалась добычей силы; ее пріобрѣтаютъ путемъ захвата, насильственнаго и кроваваго, какъ это было въ Россіи, вооруженнаго, но не насильственнаго, какъ это было въ Италіи, или почти вполнѣ мирнаго, какъ это было въ Испаніи. Во всѣхъ этихъ случаяхъ рѣшающая роль принадлежала «внѣпарламентскимъ» группамъ (большевики въ эпоху Временнаго Правительства шли въ представительныя учрежденія только для агитаціи, но дѣйствовали внѣ ихъ). Ни коммунисты въ Россіи, ни фашисты въ Италіи не должны были бы именоваться «партіей», потому что эта терминологія принадлежитъ парламентскому строю и въ примѣненіи къ нимъ лишена всякаго смысла.

Коммунизмъ или фашизмъ, по лежащей въ основѣ ихъ недоказуемой догмѣ, по іерархической структурѣ, по военной дисциплинѣ внутренняго распорядка, являются скорѣе политическимъ орденомъ, нежели политической партіей. И, думается, именно это обстоятельство обезпечило имъ обоимъ успѣхъ въ борьбѣ за захватъ государственной власти. Въ борьбѣ съ Орденомъ политическая партія парламентскаго типа (у насъ политическая партія строилась по этому типу въ ожиданіи парламента) въ Россіи и въ Италіи потерпѣли пораженіе. Въ Россіи пораженіе это было испытано дважды, ибо и бѣлое движеніе, въ которомъ были и настоящіе «орденскіе элементы», пыталось все же строиться по партійному политическому типу. Исходъ его былъ бы иной, если бы оно могло быть орденскимъ движеніемъ.

Въ современной борьбѣ за власть моментъ первоначальнаго захвата государственнаго аппарата власти имѣлъ чрезвычайно важное значеніе. На многихъ примѣрахъ мы видѣли, что «удержаться» у власти, имѣя аппаратъ власти въ своихъ рукахъ, является дѣломъ относительно легкимъ. Въ первые дни большевицкой революціи, кто не считалъ ея сроки мѣсяцами или даже днями? Теперь намъ извѣстно, что такъ думали и многіе большевики. У «партійныхъ» же политическихъ дѣятелей было безумное представленіе о томъ, что захватчики власти сами собой «не удержатся», ибо не сумѣютъ удержать аппаратъ власти. Однако аппаратъ власти, отданный почти безъ борьбы большевикамъ, и послужилъ для нихъ прочной опорой — единственой, въ сущности, такъ какъ никакой иной опоры у нихъ и не было. Въ этомъ сказалась огромная техническая мощь, огромная власть надъ человѣкомъ современнаго государственнаго аппарата. Россія 1914 года была технически современной страной, и части ея государственнаго аппарата — ея казна, ея пушки и ружья, ея желѣзныя дороги и телеграфы, ея типографіи и водопроводы, ея электрическія станціи и нефтяные промыслы — захваченные орденомъ большевиковъ, передали въ ихъ руки и власть надъ многомилліоннымъ населеніемъ. Если бы это оставшееся въ сентябрѣ 1917 года безъ хозяина добро попало въ руки другого ордена, онъ оказался бы также хозяиномъ Россіи.

Но и въ современныхъ парламентскихъ странахъ, именно въ силу ослабленія престижа парламента и изживанія политическихъ партій, становится еще замѣтнѣе вліяніе внѣпарламентскихъ силъ, внѣпарламентскихъ группировокъ. Трэдъ-юніоны въ Англіи, промышленники во Франціи, магнаты угля и стали въ Германіи перестаютъ даже пользоваться фикціей послушныхъ имъ политическихъ партій и предпочитаютъ прямое воздѣйствіе на жизненныя части государственнаго аппарата. Есть люди, которые во всѣхъ явленіяхъ современна видятъ «руку іезуитовъ» или «руку масоновъ». Эти люди, можетъ быть, теперь и не такъ смѣшны, какъ казались они смѣшны двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Орденъ іезуитовъ и орденъ масоновъ по самой своей «орденской структурѣ» соотвѣтствовали бы въ чемъ-то страннымъ особенностямъ нашей эпохи, отмѣченной уже нѣсколькими побѣдами орденской динамики надъ партійной статикой. Можетъ быть, въ этомъ сказывается еще разъ наше «новое средневѣковье»…

Стоитъ взглянуть на Америку, гдѣ политическая жизнь направляется не утратившими всякій смыслъ «партіями» республиканцевъ и демократовъ, но разнообразными дѣловыми группами или людьми ордена, католиками и масонами, или, наконецъ, тайными обществами, избравшими для себя жуткія и шутовскія клички, вродѣ знаменитаго Ку-Клуксъ-Клана, реальная жизненная сила котораго чувствуется, однако, въ самыхъ отдаленныхъ углахъ огромной страны. Будущій историкъ разскажетъ о необыкновенномъ цвѣтеніи тайныхъ обществъ въ послѣ-военной Германіи. При всей эфемерности многихъ изъ нихъ, какъ все-таки закрыть глаза на роль этихъ чѣмъ-то объединенныхъ людей, избравшихъ пути «внѣпарламентскаго» воздѣйствія? Мы всѣ отлично знаемъ, что такія воздѣйствія на жизненные и чувствительные центры государственнаго механизма приводятъ иногда къ очень чувствителѣнымъ результатамъ. Обвѣянная орденскимъ духомъ, пронизанная дѣловыми и всякими другими «кланами» политическая жизнь современной Европы далеко не кажется намъ теперь столь же математически ясной, какъ казалась въ тѣ времена, когда восхищенный издалека парламентскимъ строемъ московскій читатель спѣшилъ отыскать статью Іоллоса на раскрытомъ листѣ «Русскихъ Вѣдомостей».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 1002, 29 февраля 1928.

Visits: 37

Идущее изъ глубокой древности раздѣленіе природы міра и человѣка на два плана — пневматическій (небесный) и хоическій (почвенный, перстный) — имѣетъ отношеніе и къ ландшафту. Какою изъ этихъ двухъ сторонъ своего существованія вліяетъ человѣкъ на ландшафтъ, какою изъ нихъ создаетъ онъ ландшафтъ своей страны?

Вопросъ этотъ слѣдуетъ поставить потому, что эти двѣ стороны, эти два начала смѣшаны въ той дѣятельности, которою человѣкъ преобразуетъ природу, т. е. въ его хозяйственной дѣятельности.

Но, во-первыхъ: одною ли этою дѣятельностью, волею ли только своего хозяйственнаго инстинкта, узко утилитарными ли только нашими стремленіями — преобразуемъ мы природу? Если бы это дѣйствительно было такъ, то изъ окружающаго насъ ландшафта пришлось бы исключить, сдѣлать невидимыми, — храмы, часовни, придорожные кресты, дворцы царей и вельможъ (также «народные» дворцы), дворцы науки и искусства, священныя рощи древности, художественные сады и парки, затѣненные пруды, загородныя виллы и многое, очень многое иное… Но пусть все это — «исключеніе». Пусть правило гласитъ, что преобразуетъ природу и создаетъ ландшафтъ — хозяйственное творчество человѣка… Но разъ мы уже произнесли слово творчество, мы тѣмъ самымъ сразу переносимся изъ «почвеннаго», суммарнаго, въ функціональный, пневматическій планъ. Всякое творчество есть нѣчто «парящее»» духовное, отрѣшенное отъ «почвы», полетъ, мысль, душа. Такимъ, по самой своей природѣ, пневматическимъ творчествомъ является и творчество національное. И оно-то, главнымъ образомъ, и преобразуетъ ландшафтъ…

Почвенное «хотѣніе», хозяйственный инстинктъ, личная эгоистическая забота о хлѣбѣ насущномъ, лежащія въ основѣ хозяйственной дѣятельности, играютъ въ преобразованіи ландшафта лишь роли средства и пути, коими природа видоизмѣняется. «Дѣятельность» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ (или отдѣльныхъ группъ хозяйственныхъ единицъ) является здѣсь, какъ и сама почва, только орудіемъ, которое прилагается къ ландшафту и своимъ прикосновеніемъ видоизмѣняетъ его. Но эта дѣятельность и вдохновляется и направляется силами совершенно иного порядка, а именно — національными. Именно эти силы опредѣляютъ ландшафтъ и сообщаютъ ему его характерныя черты. Сильно ли вмѣшивается государство въ хозяйственную (въ тѣсномъ, «почвенномъ», смыслѣ этого слова) жизнь и въ хозяйственныя отношенія, или нѣтъ, — не играетъ здѣсь большой роли. Основныя линіи ландшафта, какъ, впрочемъ, и основныя линіи самихъ хозяйственныхъ отношеній, опредѣляются — одинаково въ средневѣковомъ крѣпостномъ строѣ и въ строѣ современнаго «свободнаго» хозяйства — основными національными директивами.

Откуда — голландскій луговой пейзажъ? Онъ создался въ значительной мѣрѣ подъ вліяніемъ торговаго строя и вообще торговой психологіи Нидерландовъ, издавна привыкшихъ обходиться безъ культуры зерновыхъ хлѣбовъ. Въ Голландіи мало полей вовсе не потому, что культура зерновыхъ злаковъ была бы тамъ «невыгодна» — она, напротивъ, оказалась бы тамъ очень выгодной: вѣдь голландцы прямо валятъ въ каналы, т. е. въ море, огромное количество навоза, получаемаго въ ихъ очень развитомъ скотоводствѣ. Это-то и показываетъ, что дѣло здѣсь не въ выгодѣ или не-выгодѣ, а въ особенностяхъ національнаго характера, въ томъ, что голландцы просто не привыкли и не любятъ возиться у себя дома съ землей. Они исторически—торговый и колоніальный народъ, и эта-то ихъ національная особенность, которая сама есть непосредственный результатъ ихъ національной политики уже многихъ вѣковъ, и опредѣлила современный голландскій ландшафтъ… Такъ же цѣликомъ завѣщанъ своеобразною національной исторіей Китая и китайскій ландшафтъ, а японскій — не полное ли это опроверженіе «экономической теоріи? — скопированъ съ него. Англійскій (и шотландскій) парковый пейзажъ — прямой результатъ стараго аристократическаго строя Англіи и Шотландіи. Такъ и французская революція и выросшій изъ нея демократическій Code Civil [1] наложили въ значительной мѣрѣ свой отпечатокъ на французскій садово-полевой пейзажъ… Чистѣйшимъ продуктомъ національной исторіи и психологіи является и американскій ландшафтъ….

Пейзажъ римской Кампаньи, да и вообще многихъ мѣстностей Италіи, есть доселѣ живой слѣдъ жизни античнаго Рима: его всемірной гегемоніи, а также его военной, фискальной и соціально-экономической политики; можетъ быть, отчасти — даже древнѣйшихъ особенностей его бытія, какъ «городского государства» (синойкисмосъ). Но и недавній ландшафтъ южно-русской степи, вѣками пролежавшій въ цѣлинѣ, былъ прямымъ результатомъ торговаго характера кіевскаго государства и національной политики Рюриковичей… Съ другой стороны, московское фискальное законодательство ХѴІ-ХѴІІ вв. и тѣсно съ нимъ связанныя крѣпостное право и принудительное введеніе общины и трехполья — совершенно измѣнили средне-русскій и сѣверно-русскій пейзажъ: нынѣшніе «типически-русскіе» деревенскіе виды создались подъ прямымъ воздѣйствіемъ вышеуказанныхъ крупныхъ измѣненій въ области «національнаго», проведенныхъ изъ верховъ націи.

Точно такъ же измѣнились до неузнаваемости очень многія мѣстности Германіи — подъ прямымъ вліяніемъ ея новѣйшей промышленной эпохи, возникшей въ тѣснѣйшей связи съ рожденіемъ ново-нѣмецкой націи и неотдѣлимой отъ эры Бисмарка и Вильгельма ІІ. Но и многія мѣстности Россіи стали неузнаваемы вслѣдствіе истребленія лѣсовъ, убыли водъ, размыва овраговъ и другихъ того же рода явленій, тѣсно связанныхъ съ нашимъ національнымъ разваломъ сумеречныхъ десятилѣтій. Съ другой стороны, не будь этого развала — сильно измѣнила бы весь русскій ландшафтъ столыпинская аграрная реформа. Можно, вообще, сказать, что ландшафтъ не только зависитъ отъ государственнаго и соціальнаго строя, отъ характера и направленія государственной политики и вообще отъ національной психологіи, но что по ландшафту, по его характеру, — можно почти всегда безошибочно судить и о возрастѣ и о нравственномъ здоровья націи. Ландшафтъ націи, находящійся въ расцвѣтѣ своихъ творческихъ силъ, такъ же отличается отъ ландшафта націи увядающей, какъ, напримѣръ, у Гоголя — виды имѣній Костанжогло и Хлобуева…

Ландшафтъ именно и показываетъ, какъ духъ, этотъ живой источникъ творческихъ силъ націи, превращается въ тѣло, какъ онъ воплощается. Національная исторія, національная психологія — главнѣйшіе факторы, опредѣляющіе ландшафтъ. Наряду съ ними, не только «хозяйственный расчетъ» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, но даже и «естественныя условія» (почва, климатъ) имѣютъ весьма второстепенное значеніе. Вѣдь эти условія приблизительно одинаковы — на пространствѣ очень обширныхъ территорій, охватывающихъ чрезвычайно разнообразные ландшафты. Почему же эти ландшафты столь разнообразны? Вспомнимъ хотя бы «магическое» превращеніе ландшафта при переѣздѣ бывшей нашей границы у Вержболова. Русскій ландшафтъ тамъ какъ ножемъ отрѣзанъ отъ нѣмецкаго — государственной границей. Кто хоть разъ въ жизни проѣзжалъ черезъ нее, тотъ долженъ понимать всѣми извилинами своего мозга, что ландшафтъ есть явленіе именно національное, а отнюдь не «почвенное», не природное.

Но такъ же и индивидуальный хозяйственный инстинктъ: если онъ и «работаетъ» въ созданіи ландшафта, то только, какъ орудіе націи. Онъ и руководится, и вдохновляется національными директивами. Ландшафтъ есть нѣчто «національное» по преимуществу.

[1] Сводъ законовъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Visits: 20

Я уѣзжалъ изъ Рима въ ослѣпительный солнечный день. Хотя ночи еще были холодны, начиналась весна: на Палатинскомъ холмѣ зацвѣлъ миндаль. Утро отъѣзда выдалось тихое, прямыми столбами всходили къ небу дымы немногочисленныхъ римскихъ заводовъ, сгруппированныхъ въ окрестностяхъ старинной базилики Святого Павла. Любителямъ римскаго пейзажа опасаться нечего: Римъ не становится фабричнымъ центромъ, и его промышленной окраинѣ не суждено расползтись, какъ это случилось въ другихъ столицахъ, въ тревожномъ и уродливомъ безпорядкѣ. Что же касается Римской Кампаньи, то она прекрасна въ этотъ весенній день и въ своемъ новомъ, болѣе дѣятельномъ, болѣе хозяйственномъ обликѣ. Для тѣхъ, кто зналъ Римскую Кампанью до войны, она въ нѣкоторыхъ частяхъ совсѣмъ неузнаваема. Во многихъ мѣстахъ прошелъ плугъ, взошли хлѣба, появились огороды и даже сады, а на склонахъ овраговъ и виноградники. Дома, разбросанные въ синѣющихъ ея пространствахъ, бѣгутъ теперь дружно въ сторону Албанскихъ горъ. Все чаще на историческихъ дорогахъ подъяремный рабочій волъ смѣняетъ полудикаго буйвола, и тамъ, гдѣ еще недавно паслись только стада овецъ, неустанный скрипъ колодцевъ свидѣтельствуетъ о началѣ осѣдлой жизни.

Жалѣть ли объ элегическихъ пейзажахъ Гете и Шатобріана? Слишкомъ многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, слишкомъ многое мѣняется на нашихъ глазахъ, чтобы эти сожалѣнія могли быть искренними. Не будемъ сентиментальны: сентиментальность является всегда лишь тамъ, гдѣ нѣтъ настоящаго чувства. Да и кромѣ того, неизмѣнны земля и небо Италіи, гдѣ взрастаетъ человѣкъ, вынужденный искать новой доли въ измѣненной не по его винѣ жизни. Пейзажи его страны все еще окружаютъ его вѣчнымъ, героическимъ или блаженнымъ фономъ. Слѣпъ будетъ, однако, тотъ, кто замѣтитъ только эти пейзажи, только этотъ историческій или природный фонъ и не увидитъ ежедневнаго усилія, слагающагося человѣческой волей въ творческіе процессы жизни.

Повсюду въ пути, въ торжественномъ блескѣ февральскаго солнца, перемежаются зрѣлища древнихъ морскихъ просторовъ, мифологическихъ горъ и новой, энергической, спокойной, трудолюбивой Италіи. Послѣ таинственнаго Монте Арджентаріо, ушедшаго въ море, мелькаетъ новое, зажиточное Гроссето, пробудившееся недавно отъ долгаго захирѣнія въ болѣзненной нѣкогда Тосканской мареммѣ.

Оживленна нынѣшняя Пиза, все такъ же украшенная, однако, восхитительнымъ старымъ мраморомъ Дуомо и Кампаниле. Отличный электрическій поѣздъ мчитъ насъ затѣмъ дальше, мимо процвѣтающихъ взморій Віареджіо, мимо арсеналовъ и верфей Спеціи, мимо сплошной ленты виллъ и садовъ восточной Ривьеры къ вечерѣющей въ безчисленныхъ огняхъ города и порта Генуѣ, къ сіяющему стеклами образцовыхъ заводовъ Турину…

Современная Италія живетъ бодро, благополучно и дѣятельно. Надо быть въ плѣну у предвзятыхъ мнѣній, у заранѣе составленныхъ сужденій, чтобы не видѣть органическаго и здороваго, въ общемъ, роста ея національной жизни. Есть, правда, люди, для которыхъ слова заслоняютъ все: эти люди перестаютъ быть способными видѣть что-либо доброе тамъ, гдѣ произнесено нелюбимое ими слово «фашизмъ». Я не буду напоминать здѣсь исторію фашизма. Нелицепріятный историкъ послѣвоенной Европы признаетъ, конечно, что движеніе это было глубоко народнымъ, отозвавшимся сразу въ толщѣ народной жизни, передавшимся отъ одного человѣка къ другому, отъ одной маленькой группы къ другой и распространившимся по Италіи съ величайшей быстротой. Задолго до того, какъ у фашизма появились какія-либо возможности теоретизированія, у него оказался для многихъ общій и понятный языкъ. Призывъ къ дѣйствію, которымъ ознаменовалъ себя на первыхъ порахъ фашизмъ, былъ убѣдителенъ потому, что глубоко отвѣчалъ итальянскому умонастроенію послѣвоенныхъ лѣтъ, Оно выказало себя въ дѣйствіи раньше, чѣмъ успѣло найти себя въ какой-либо теоріи. Это надо было бы помнить всѣмъ проповѣдникамъ русскаго фашизма, начинающимъ по старому русскому обычаю съ теоріи и даже съ «платформы».

Современной Италіи не пойметъ тотъ, кто не пойметъ, что умонастроеніе, породившее фашизмъ, остается и до сихъ поръ преобладающимъ тамъ даже среди итальянцевъ, не принадлежащихъ къ фашистской партіи. Система партійной диктатуры, можетъ быть, какъ мы знаемъ, весьма тягостной, прямо убійственной системой управленія, а если разсуждать теоретически, она не должна быть рекомендована ни при какихъ случаяхъ, кромѣ одного — когда партія живетъ не навязываемой ею всей націи программой, но только почерпнутымъ отъ націи умонастроеніемъ.

Рѣдкій случай, счастливый случай! И это, — какъ разъ тотъ случай, которымъ счастлива Италія.

Нетрудно указать главныя черты современнаго итальянскаго умонастроенія. Это, прежде всего, ощущеніе какой-то большой перемѣны, принесенной войной. Сущность фашизма не столько въ произведенной имъ революціи государственнаго порядка, сколько въ произведшей его на свѣтъ «революціи умовъ». Если фашизмъ и революція, то это скорѣе революція моральная, чѣмъ матеріальная. Это опять-таки не въ русскихъ понятіяхъ, мы слишкомъ привыкли вѣрить въ магическую силу «режимовъ». Одни изъ насъ проповѣдуютъ парламентскій строй, другіе необходимость диктатуры. Но ни тѣ, ни другіе не замѣчаютъ, что ни парламентскій строй, ни режимъ диктатуры, сами по себѣ, не являются всесильной панацеей. Сами по себѣ эти формы не несутъ никакого содержанія. Оно имъ дается умонастроеніемъ націи.

Среди европейскихъ націй, Италія обладаетъ особой политической чуткостью. Ея психологическій аппаратъ въ этомъ смыслѣ странно чувствителенъ, въ чемъ сказывается, быть можетъ, долгій историческій опытъ народа, залегшій на днѣ его души въ подсознательныхъ ея глубинахъ. Кто былъ въ Италіи въ годы балканской войны, тотъ знаетъ, что близость европейской войны здѣсь чувствовалась явственнѣе, нежели гдѣ бы то ни было.

Итальянскій «сейсмографъ» улавливалъ тогда подземныя содроганія и слышалъ ихъ отдаленный гулъ. Быть можетъ, поэтому Италія ощутила съ такой отчетливостью и наступленіе новой послѣвоенной эпохи.

Жить такъ, какъ жили до войны, стало нельзя, надо жить какъ-то иначе. Такова основная черта современнаго итальянскаго «революціоннаго», если угодно, умонастроенія. Міръ измѣнился, и въ этомъ измѣненномъ мірѣ Италія должна занять иное мѣсто. Она должна завоевать его соединеннымъ усиліемъ націи, напряженнымъ и упорядоченнымъ трудомъ, готовая жертвовать, если понадобится, удобствами и пріятностями того государственнаго устройства, которое зиждется на политической свободѣ. Муссолини очень ясно опредѣлилъ свое отношеніе къ «демократическому строю». Онъ и не подумалъ опровергать его съ какихъ-нибудь «абсолютныхъ» точекъ зрѣнія. Онъ просто замѣтилъ, что при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, демократическій строй — это роскошь, которую могутъ позволить себѣ лишь такія богатыя и сильныя страны, какъ Франція или Англія, но которой не могла бы выдержать Италія, лишенная и природныхъ богатствъ и колоніальныхъ владѣній, вынужденная существовать только дисциплинированнымъ трудомъ своихъ собственныхъ рукъ.

Когда все происходящее въ Италіи объясняютъ однимъ талантомъ ея вождя, о ней судятъ невѣрно. Муссолини талантливъ. Это безспорно. Но мало ли въ Европѣ талантливыхъ государственныхъ людей. Очевидно, очень талантливъ, напримѣръ, Штреземанъ, но значеніе Штреземана для Германіи даже отдаленно не можетъ быть сравнено со значеніемъ Муссолини въ Италіи. Талантъ Муссолини въ томъ, что онъ выражаетъ умонастроеніе націи. Творческая сфера и заслуга его передъ своимъ народомъ не въ тѣхъ или иныхъ опытахъ политическаго переустройства, но въ очерченномъ и рѣшительно проведенномъ національномъ перевоспитаніи.

Перевоспитаніе это уже даетъ плоды, моральная атмосфера Италіи становится иной. Быть можетъ, пріѣзжему покажется итальянская жизнь нѣсколько будничной, нѣсколько «элементарной» по сравненію съ занимательной, разнообразной и противорѣчивой жизнью большихъ европейскихъ столицъ. Не здѣсь вырабатываются «плѣнительные яды» цивилизаціи, не здѣсь утомленное воображеніе европейца найдетъ привлекающіе его на мигъ болѣзненные экзотизмы. Что и говорить — добродѣтель скучна; въ cчастливыхъ супружествахъ, въ счастливыхъ хозяйствахъ, въ счастливыхъ странахъ не всегда расцвѣтаютъ тонкости ума и тонкости чувствъ. Но мы-то, русскіе, отлично знаемъ, какими опасностями грозятъ эти несчастныя тонкости ума и трагическія сложности чувствъ, и, зная, мы должны были бы примириться съ мыслью, что ради иного блага, всѣмъ этимъ можно подчасъ и пожертвовать.

Когда вотъ въ такой ослѣпительный день видишь итальянскія земли, нельзя не понять того великаго долга, который для ихъ сыновъ превыше всякой иной обязанности. Муссолини не устаетъ будить національную гордость, національную совѣсть. Изъ множества мѣткихъ, сказанныхъ имъ за эти годы, словъ, я знаю ничего болѣе просто выражающаго сущность его дѣла, чѣмъ сказанное однажды — «наша обожаемая Италія»…

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 988, 15 февраля 1928.

Visits: 43

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ полудикій берберъ изъ Тунисскаго Атласа пытался мнѣ доказать, что французы называютъ Тунисъ — Синутъ. Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ демонстрировалъ пустую жестянку отъ консервовъ, на которой красовалось названіе Туниса. Оказалось, что почтенный изслѣдователь банки, несмотря на свои познанія во французской азбукѣ, все же читалъ по правиламъ арабской грамоты, т. е. отъ правой руки къ лѣвой, въ результатѣ чего «Тунисъ» превратился въ «Синутъ».

Филологическія изысканія г. Шаповала о происхожденіи имени «Русь», о которыхъ, къ своему сожалѣнію, я могу судить лишь по краткому отчету, помѣщенному въ «Возрожденіи» отъ 27 марта, [1] воскресили въ моей памяти давно забытую сценку на фонѣ скалистыхъ предгорій Атласа. Я затрудняюсь лишь рѣшить, кто былъ убѣдительнѣе въ своей аргументаціи, — африканскій обыватель со своимъ «Синутомъ» и банкой отъ консервовъ, или же докладчикъ изъ украинской громады, строившій свои научныя доказательства съ помощью галльскаго оселедца и справочника Боттэнъ изъ ближайшаго бистро. Во всякомъ случаѣ, та легкость, съ которой подходитъ г. Шаповалъ къ вопросу о туманномъ прошломъ нашей равнины, изумительна даже для «украінця з похождення».

Вопросъ о происхожденіи имени Русь остается до настоящихъ дней открытымъ, несмотря на попытки ученыхъ объяснить его изъ славянскаго, литовскаго, иранскаго, финскаго и даже сарматскаго языковъ. Норманисты связываютъ названіе Руси съ именемъ береговой полосы Упланда въ Швеціи — Рослагенъ, гдѣ «росъ» является одной изъ формъ скандинавскаго rodhr — «гребля». Шведы до настоящаго времени извѣстны у финскихъ народовъ подъ именемъ ruossi, т. е. жителей Рослагена. Иногда дѣлались попытки объяснять имя «Русь» отъ названія сарматовъ-роксоланъ, или того языческаго народа Русь, который обиталъ, по свидѣтельству арабскихъ географовъ Ибнъ-Фодлана и Эдризи, на средней Волгѣ, и окончательно исчезъ во II вѣкѣ. І. Маркартъ напоминаетъ о кавказскихъ гроссахъ, сопоставляя ихъ съ покоренными остготскимъ королемъ Эрманарикомъ розомонами или росомонами.

Какъ бы то ни было, но уже въ незапамятное время славянскія племена окрестностей Кіева назывались Русью. Въ первой половинѣ IX вѣка въ Константинополь пришла вѣсть, что къ сѣверу отъ Чернаго моря образовалось большое государство Рось, а уже въ 840 году въ Византіи появляются купцы изъ новообразованнаго княжества, какъ это вытекаетъ изъ отчета епископа Пруденція изъ Труа и изъ одновременныхъ арабскихъ документовъ. За два года до призванія варяговъ, 15 іюля 860 года, члены воинственной Руси входили въ Босфоръ, наводя своимъ видомъ трепетъ на цареградцевъ. Югъ русской равнины издавна былъ извѣстенъ арабамъ подъ именемъ страны россовъ, а Черное море носило обычно названіе Русскаго (Масуди).

Одна изъ формъ имени «русъ» — «русинъ» — восходитъ къ очень отдаленному времени и фигурируетъ уже въ 911 и 945 годахъ и въ договорахъ грековъ съ Кіевской Русью. Названіе «русины», общепринятое для обозначенія русскаго населенія б. Австрійской имперіи, есть неправильное образованіе множественнаго числа отъ «русинъ», такъ какъ сами русины во множественномъ числѣ называютъ себя «русскими».

Рутены (Ruthene) — средневѣковое латинское названіе вообще русскихъ, и употреблялось по аналогіи съ рутенами галльскаго происхожденія, обитавшими въ эпоху Юлія Цезаря въ Аквитаніи, т. е. на крайнемъ западѣ европейскаго материка. Въ ближайшемъ же сосѣдствѣ со славянами, въ Силезіи и Галиціи, жили изъ кельтскихъ племенъ только вольки, отъ имени которыхъ славяне произвели общее названіе для романскихъ народовъ — валахи (польское «влохъ» — «итальянецъ»).

Уродливая форма «рутены» для обозначенія русскихъ фигурировала, напримѣръ, въ титулѣ нѣкоторыхъ литовскихъ князей, какъ-то: Миндовга, Войшелга-Вольстыникаса — rex Lethivinorum et multorum Ruthenorum.

Къ числу подобныхъ, навязанныхъ намъ иностранцами, именъ слѣдуетъ отнести названіе Галиціи (съ ХѴ в.), вмѣсто древней Галичины, Лодомеріи, вмѣсто Володимиръ-Волынскаго, Россіи, замѣнившей древнюю Русь, Рутеніи, какъ называли Московскую Русь въ нѣкоторыхъ латинскихъ трактатахъ. Отъ послѣдняго имени произошло названіе металла изъ группы платины — «рутеній», открытаго на Уралѣ въ 1845 г.

Но имя Руси, обнимающее величайшую территорію земного шара, включающую Великую, Малую, Бѣлую, Черную (область въ восточномъ углу Гродненской губерніи и въ сосѣднемъ углу Минской между верховьемъ Припети и Нѣмана) и Червенскую Русь (Галиція и Буковина, заселенныя русинами и Угорская Русь съ руснаками), ничего не говоритъ г. Шаповалу. «Нашъ народъ самъ придумалъ названіе „украинцы“», съ пафосомъ восклицаетъ представитель Громады, «итакъ, да здравствуетъ Украина!»

Подъ Украиной надо разумѣть крайнюю порубежную область въ государственныхъ образованіяхъ или этническихъ группировкахъ. Въ старыхъ памятникахъ мы читаемъ: «Сибирскіе города встарь назывались украйными». «А городъ Соловецкой мѣсто украинное». «Латины взяша украины нѣсколько псковскихъ силъ». «На украинѣ, на студенномъ морѣ». На тѣхъ же основаніяхъ и южно-русскія земли назывались Украиной, сначала въ Галицко-Волынскихъ лѣтописяхъ XII и ХІІІ вѣковъ, а затѣмъ въ актахъ Рѣчи Посполитой, когда Малороссія составляла крайній юго-востокъ Польскаго государства. Любопытно что и самъ Грушевскій свидѣтельствуетъ, что имя Украины никогда не было устойчивымъ и употреблялось лишь въ общемъ значеніи пограничной земли.

Подобно тѣмъ украинскимъ землямъ, «що стогнуть під ярмом УССР, Польщі, Румуніи (Північно-Західня Буковина, Украінська Басарабія), Чехословаччины (Прикарпатська Украіна)», существуетъ безчисленное множество Украинъ, что не можетъ не льститъ самолюбію г. Шаповала и его единомышленниковъ. Финны, обитающіе на крайнемъ сѣверѣ Скандинавскаго полуострова, извѣстны подъ именемъ лопарей, т. е. «украинцевъ» (loap — «окраина»). Имена пермяковъ (регіеmа — «окраина»), зырянъ (syria — «окраина») означаютъ «украинцевъ»; литовцы также имѣютъ своихъ «украинцевъ» въ лицѣ жмуди и т. д. На общихъ основаніяхъ «украинизаціи» названіе паризіевъ, давшихъ свое имя Парижу и обитавшихъ на границѣ двухъ большихъ племенныхъ группъ, — кельтовъ Бельгіи и кельтовъ Галліи, означаетъ также «украинцевъ».

Какое широкое поле для научныхъ изысканій г. Шаповала, сколько возможностей отыскать затерявшіяся родственныя связи среди всѣхъ народовъ земного шара, лишь бы только это не были русскіе. Именно въ этомъ направленіи слѣдовало бы г. Шаповалу направить свою дѣятельность, оставивъ въ покоѣ чужое для него названіе «Русь».

[1] Въ замѣткѣ Л. Д. Л. «Въ украинской громадѣ» («Возрожденіе», № 1029), говорится:

««Украинская Громада» во Франціи отъ времени до времени устраиваетъ культурно-просвѣтительныя собранія. «Происхожденіе слова — Русь» — тема послѣдняго доклада. Читалъ бывшій военачальникъ Петлюры «Микола» Шаповалъ.

<…>

…Шаповалъ начинаетъ свой докладъ съ заявленія, что главный аргументъ русскихъ, сторонниковъ «единой и недѣлимой», тотъ что Украина испоконъ вѣковъ называлась Русью, а украинскій народъ — русскимъ.

— Каково же происхожденіе слова — «Русь», — спрашиваетъ докладчикъ.

И онъ принимается излагать теорію гетманскаго сенатора Шелухина.

Въ теченіе двадцати минутъ г. Шаповалъ доказываетъ всѣмъ извѣстныя вещи, а именно, что до прихода въ Кіевъ Олега, на Украинѣ уже царствовали варяжскіе князья, причемъ г. Шаповалъ полагаетъ, что варягами назывались не только скандинавцы, но вообще всѣ чужеземцы.

Русскими-же, увѣряетъ г. Шаповалъ, назывались не всѣ славяне, а лишь тѣ, которымъ принадлежалъ Кіевъ. Въ доказательство чего онъ приводитъ слова лѣтописца, что Новгородъ лежитъ за межою Руси.

Г. Шаповалу совершенно ясно, что русская держава существовавшая до Рюрика, сотворена не славянами, а какимъ-то народомъ завоевавшимъ днѣпровскихъ славянъ. Какой же это народъ?

Сомнѣнія нѣтъ — рутены, жившіе во времена Цезаря близъ Тулузы.

«Я только что справился въ Ботэнѣ, сообщаетъ докладчикъ, послушайте имена нѣкоторыхъ городовъ и мѣстечекъ департаментовъ. Отъ Віеннъ и Мэнъ и Луаръ: Русакъ, Руселъ, Русильонъ, Ларусеръ, Русъ, Руссэ, Руссанъ и т. д.

Безспорно: рутены попали на Украину во время переселенія народовъ.

Въ доказательство этой гипотезы г. Шаповалъ приводить нѣсколько фактическихъ данныхъ:

— Чубъ князя Святослава весьма схожъ съ чубами галльскихъ князей. Украинскія народныя пѣсни напоминаютъ провансальскія и т. д.

Съ пафосомъ, г. Шаповалъ заканчиваетъ докладъ такъ:

— Нѣкоторые украинцы хотѣли бы, чтобы Украина называлась Русью, доказывая что Великороссія не есть Русь. Намъ нечего жалѣть о чужомъ намъ имени «Русь». Великороссы, слава Богу, избавили насъ отъ него. Нашъ народъ самъ придумалъ названіе: украинцы. Итакъ, да здравствуетъ Украина».

Вл. Абданкъ-Коссовскій.
Возрожденіе, № 1046, 13 апрѣля 1928.

Visits: 29

«Три съ половиной четверти народа ждутъ съ такимъ же великимъ нетерпѣніемъ, какъ и аристократы, вступленія иностранныхъ войскъ и эмигрантовъ».

Такое «послѣднее извѣстіе» оттиснуто больше ста лѣтъ назадъ, ручнымъ типографскимъ станкомъ, въ эмигрантскомъ журналѣ «А де Ліаръ», но, право, и это «ожиданіе», и это «великое нетерпѣніе», и эти «иностранныя войска» во многомъ напоминаютъ нѣкоторыя эмигрантскія передовицы нашихъ дней.

Шершавые, старинные листы, шуршащіе и пыльные журналы французскихъ эмигрантовъ — «Ами дю Руа», и «А де Ліаръ», и «Юниверселль», редакторъ которого Серизье былъ повѣшенъ по приговору революціоннаго трибунала, и многіе другіе старинные собратья эмигрантскаго «Возрожденія», — всѣ они горячо и дружно вѣрятъ въ скорое возвращеніе, восторженно влюблены во Францію, считаютъ съ горечью сроки изгнанія и смертельно ненавидятъ всю «сволочь революціи».

Острѣе, великолѣпнѣе, пышнѣе газетный языкъ тѣхъ временъ. Правда, часто какое-то бѣшенство словъ, оргія торжественныхъ клятвъ и тяжеловѣсныхъ проклятій. И вотъ, напримѣрѣ, сдержанная, по тѣмъ временамъ, оцѣнка эмигрантскимъ журналомъ «Журналь де Ж.-Сюло», извѣстнаго «лакея черни» Филиппа Эгалитэ: «Филиппъ Равенство, безстыжій сводникъ, хуже Равальяка», или такая передовица оттуда-же:

«Покойный Мирабо, проклятой памяти, сказалъ однажды, что въ государствѣ есть только взяточники, нищіе и воры. Какъ видите, онъ былъ достаточно лукавъ, чтобы обойти молчаніемъ національное собраніе, ибо въ перечень его попали бы тогда и глупцы, и плуты, и разбойники, и убійцы».

А у насъ, въ Россіи, въ тѣ времена… У насъ:

«Россійска тишина предѣлы превосходитъ
И льетъ избытокъ свой въ окрестныя страны» —

какъ славилъ тѣ времена нашего отечества Михайло Ломоносовъ. И эти величественныя времена и самъ онъ, Михайло Ломоносовъ, по слову Пушкина — «веселье россіянъ, полунощное диво», — и самъ Пушкниъ, и Суворовъ, о которомъ пѣлъ Гаврила Державинъ — «орелъ полунощный, огромный, сопутникъ молній», — и вся эта блистательная, золотогрудая Россія-Паллада, — чудятся намъ теперь только сномъ невѣроятнымъ и небылымъ, только величественной фантасмагоріей.

Для той патетической Петровой имперіи побѣдъ, для той молодой и бурной націи россійской находилъ тогда ея пѣвецъ такія слова, который намъ, померкшимъ правнукамъ Петровымъ, нынче и не снятся, — магическія слова, полныя священнаго восторга, священнаго ужаса:

Побѣда на земли, побѣда на моряхъ,
Дрожитъ Дунайскій брегъ, трепещутъ Дарданелы,
Колеблется Востокъ и Южные Предѣлы…
Мужайтесь, росски Ахиллессы,
Богини Сѣверной сыны!

Охолощенныя русскія души назовутъ теперь эту державинскую мощь «высокимъ штилемъ», казенщиной. Нѣтъ, это не казенщина, и такъ по заказу не пишутъ, а въ этихъ словахъ-заклинаніяхъ дѣйствительно съ изумительной силой запечатлѣнъ патетическій восторгъ молодой націи Петра, утверждающей себя въ бореньяхъ, изумленной величьемъ дѣлъ своихъ…

Въ годы французской революціи «россійска тишина» цвѣла въ нашихъ предѣлахъ. Именно тогда, въ полнотѣ наивнаго ликованья, пѣлъ о Россіи Державинъ:

Въ лаврахъ мы теперь ликуемъ,
Исторженныхъ у враговъ.
Вамъ, Россіянки, даруемъ
Храбрыхъ нашихъ плодъ боевъ.

И россійскіе журналы тѣхъ временъ, синеватые и шершавые листы Санктпетербургскихъ и Московскихъ Вѣдомостей, ни мало не тревожатся «революціей французовъ».

Извѣстія о революціи и «споры британскихъ лордовъ въ аглицкой народной каморѣ» перемѣшаны въ нихъ съ извѣстіями о кометахъ, танцующихъ кошкахъ и о «механическомъ фигурантѣ, изобрѣтенномъ нѣкіимъ иѣмцемъ въ Гамбурге, играющемъ на флейтѣ, пишущемъ подъ диктованіе и чихающемъ весьма натурально».

А объявители предлагаютъ въ тогдашнихъ нашихъ журналахъ то нѣкую «Россійскую Помелу», то «Повѣсть Булавки и ея знакомыхъ, или Переписку Модъ, содержащую разговоры безсловесныхъ чепцовъ, чувствованія мебелей, каретъ, записныхъ книжекъ, пуговицъ и старозавѣтныхъ монетъ, кунташей, шлафоровъ, тѣлогрѣй и пр.»

Мирная тишина и мирная причудливость стариннаго барскаго быта, съ разговорами объ аглицкой народной каморѣ, бунтованіи французовъ и механическомъ фигурантѣ вперемѣшку, — какъ будто и не гремитъ надъ землей громъ французской революціи.

И какъ внезапны среди этихъ милыхъ чертъ старозавѣтнаго барскаго дня такія объявленія екатерининскихъ газетъ:

«Продается сѣропѣгій верховой меринъ, пара пистолетовъ, четырехмѣстная карета, попугай и за пять рублей здоровая дѣвка, умѣющая чесать волосы».

Священный восторгъ Державина, пафосъ молодой націи, блескъ побѣдъ и эта «здоровая дѣвка за пять рублей», — вотъ они, зловѣщія противорѣчія Петровой имперіи — росскій Ахиллесъ и рабъ брадатый, на плечахъ котораго утверждали всю величественную колоннаду имперскихъ Пропилеевъ — островокъ вольной «дворянской» націи и океанъ подневольнаго «низкаго» народа, по природѣ своей купца, промышленника, землеходца и мастера, превращеннаго огуломъ въ насильственнаго земледѣльца, — это крѣпостничество, исказившее и помутившее геній русскаго народа, выбросившее его изъ гражданскаго корпуса, изъ тѣла націи. Можетъ быть, именно въ этомъ была величайшая ошибка геніальности Петра, и въ этомъ же, несомнѣнно, мучительная тревога совѣсти долгихъ поколѣній россійскаго барства.

А когда, въ послѣдніе годы, имперія стала топтаться, «обрастать бородой» и, въ страхѣ революціи, отворачиваться отъ Запада, а значитъ, отъ Петра и отъ безстрашнаго бѣга его вознесеннаго надъ всѣми пропастями Мѣднаго Коня, можетъ быть, именно эти духовныя послѣдствія крѣпостного права — орабливаніе народной толщи, потеря ею, за вѣка рабовладѣльчества, когда она была не субъектомъ, а объектомъ государства, ясности національнаго сознанія и національнаго достоинства, — и привели насъ всѣхъ, ободнявшихъ потомковъ суворовской, державинской и пушкинской націи къ катастрофѣ революціи, къ бунту безсмысленному и безпощадному, къ Пугачеву изъ университета…

Нѣтъ, лучше ужъ вернуться отъ этихъ мыслей къ старинной полкѣ, къ тихимъ листамъ тогдашнихъ россійскихъ вѣдомостей, просторныхъ и уютныхъ, какъ затрапезные шлафоры прадѣдовъ, кь газетамъ Матушки Екатерины.

Французская революція для нихъ что-то презираемое и нелѣпое, что-то вздорное и глупое, отъ чего «сіи гордые и надменные французы» сами одумаются и, во всякомъ случаѣ, что-то очень далекое.

И, можетъ быть, любопытнѣе всего — по полному равнодушію тона — такое извѣстіе въ № 103 «Московскихъ Вѣдомостей» 1789 года:

«Докторъ Гильотенъ предложилъ поставить для всѣхъ преступниковъ одинаковую смертную казнь и тако допустить одно отсѣченіе головы, которое производимо должно быть не черезъ палача, но посредствомъ машины, въ движеніе приведенной».

И больше ни слова, — ни оцѣнки, ни сужденія. А между тѣмъ, это извѣстіе о самой машинѣ революціи, о «матушкѣ Гильотинѣ»…

«Тремъ съ половиной четвертямъ народа» и эмигрантамъ, какъ извѣстно, пришлось ждать довольно долго, но все же дождались тогда — кто императора Наполеона, а кто и старого короля, подагрика и добряка, Людовика Осемнадцатаго, но дождались всѣ мирной Франціи.

Надо думать, дождемся и мы, и кто знаетъ, не будетъ ли тогда первая газетная корреспонденція о вольной Россіи, первое вольное слово о ней, походить на тягостныя впечатлѣнія великаго эмигранта Шатобріана, на его извѣстное описаніе перваго дня въ потерянномъ и возвращенномъ раю:

«Изумилъ насъ нищенскій видъ порта: едва нѣсколько мачтъ. Не видно было мужчинъ на дорогѣ. Женщины, почернѣвшія отъ грязи и солнца, босыя, съ непокрытыми головами, работали въ полѣ. Ихъ можно было почесть за рабынь. И какъ будто огонь прошелъ по деревнямъ — такими жалкими были онѣ, наполовину разрушенныя. Грязь всюду и пыль, развалины и мусоръ. Видны разбитыя ограды и покинутыя церкви. Народъ, которому грозило одно время паденіе, начиналъ теперь новый міръ, какъ бы выходя изъ варварской тьмы средневѣковаго разрушенія. Франція встрѣтила меня такой же новой, какъ новыми были бы для меня лѣса Америки».

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Visits: 23

Прислужники совѣтской власти вербовались нѣкогда для нуждъ чеки; теперь они вербуются для занятія кафедръ въ университетахъ, для предсѣдательства въ Союзѣ Писателей, для пополненія Академии Художествъ и Академіи Наукъ. На первыхъ порахъ они грабили и казнили, теперь они просвѣщаютъ комсомольцевъ, отдаются корыстному служенію пролетарской литературѣ и такому же искусству и, по приказанію свыше, перекраиваютъ науку на совѣтскій ладъ.

Въ этой послѣдней области «культурнаго строительства» — по крайней мѣрѣ, въ предѣлахъ филологическихъ наукъ, — мнѣ не встрѣчался еще закройщикъ болѣе безсовѣстный, чѣмъ профессоръ В. А. Келтуяла, только что выпустившій въ Петербургѣ, въ издательствѣ «Академія», свою книгу: «Методъ исторіи литературы». Авторъ ея тѣмъ болѣе противенъ и смѣшонъ, что онъ не питомецъ университета имени Зиновьева, а ученый (если можно его такъ назвать) немолодой, до революціи извѣстный рядомъ изслѣдованій и изданій текстовъ въ области древнерусскихъ житій святыхъ, а также крайне скучнымъ и бездарнымъ, но еще отнюдь не правовѣрно-марксистскимъ курсомъ исторіи допетровской русской литературы, которымъ пользовались иногда студенты для подготовки къ университетскому экзамену по этому предмету. Правовѣріе было пріобрѣтено; бездарность осталась неприкосновенной.

Есть книги, о которыхъ можно судить по обложкѣ или по титульному листу; о книгѣ Келтуялы легче всего судить по оглавленію. Не удержусь, чтобы для начала не привести изъ него нѣсколько строкъ вполнѣ дословно:

Отдѣлъ второй.

Г. Энергетическій методъ.

130. Составъ третьей основной задачи литературы.

Глава первая.

а. Соціально-энергетическій методъ

1. Общественное вліяніе словеснаго произведенія

131. Общественное вліяніе словеснаго произведенія.

а) Національно-общественное вліяніе словеснаго произведенія.

132. Національно-общественное вліяніе словеснаго произведенія.

133. Установленіе національныхъ современныхъ общественно-консекутивныхъ связей.

134. Установленіе національныхъ современныхъ непосредственныхъ общественно-консекутивныхъ связей.

135. Установленіе національныхъ современныхъ непосредственныхъ общественно-консекутивныхъ связей первой группы.

За этимъ слѣдуютъ еще шесть параграфовъ, устанавливающихъ національныя, современныя и т. д. связи второй, третьей, четвертой группы и т. д., и т. д. Предположимъ, однако, что читатель, пробѣжавъ глазами эту маніакальную дребедень, подумаетъ, что вѣдь цитируемъ мы оглавленіе, и педантизмъ такого рода простителенъ, хоть и смѣшонъ, на послѣднихъ страницахъ научной книги… Такъ вотъ слѣдующій отрывокь изъ книги того же автора, называемой «Историко-матеріалистическое изученіе литературнаго произведенія», вышедшей два года тому назадъ:

«Пар. 29. Пропорціональное отношеніе въ теченіе сутокъ между индивидуализированнымъ общественно-классовымъ трудомъ, индивидуализированнымъ общественно-классовымъ досугомъ и индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ не остается неизмѣннымъ, — оно развивается въ зависимости:

а) во-первыхъ, отъ состоянія и развитія общественнаго класса, подкласса и т. д. въ періодъ жизни лица, входящаго въ его составъ;

б) во-вторыхъ, отъ состоянія и развитія даннаго лица въ теченіе всей его жизни;

в) въ-третьихъ, отъ событій, вносившихъ въ общественно-трудовое положеніе даннаго лица тѣ или другія измѣненія.

Пар. 30. Основной источникъ переживаній каждаго человѣка заключается въ среднемъ пропорціональномъ отношеніи въ теченіе сутокъ между тремя величинами:

а) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ и т. д. трудомъ;

б) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ и т. д. досугомъ;

в) индивидуализированнымъ общественно классовымъ и т. д. сномъ, — въ связи съ обстановкой труда, досуга и сна».

Очаровательная страничка эта, во всей насыщенности и мудрости своей — не исключеніе. Да и книга, изъ которой она взята — не дѣтская болѣзнь автора, а первый, еще несовершенный — недостаточно, должно быть, систематическій, классифицирующій и на параграфы разграфленный — набросокъ болѣе полнаго и болѣе систематическаго «Метода исторіи литературы». Мы предпочли эту цитату другимъ только потому, что авторъ, въ пространномъ, занимающемъ почти сорокъ страницъ, полемическомъ послѣсловіи къ новой книгѣ, самъ ее приводитъ, дабы ревностно защитить ее отъ нападокъ марксистскаго критика Гросмана-Рощина, который, несмотря на весь свой марксизмъ, осмѣлился посмѣяться надъ «индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ» и такимъ же индивидуализированнымъ общественнымъ и классовымъ досугомъ!

Книга Келтуялы вся проникнута тѣмъ же духомъ и написана тѣмъ же способомъ. Нельзя ничего представить себѣ болѣе тупого, чѣмъ наполняющіе ее различенія, опредѣленія, параграфы и схемы. Безсодержательность ея неправдоподобна… Мысли, изложенныя авторомъ на двухстахъ страницахъ, можно изложить на семи или восьми. Да и какія это мысли! Мыслей никакихъ нѣтъ, кромѣ той основной, изъ которой вытекаетъ все остальное, что исторія литературы есть примѣненная къ литературнымъ фактамъ марксистская (но по-ленински упрощенная) соціологія. Правда, въ началѣ книги авторъ дѣлаетъ попытку отличить соціологію отъ исторіи (соціологія-де соотвѣствуетъ теоріи литературы), но при этомъ онъ безнадежно путается въ терминахъ «идіографическій» и «номотетическій», позаимствованныхъ имъ у Виндельбанда и Риккерта, но понятыхъ совершенно невѣрно. Право, не знаешь, чему больше удивляться въ этомъ случаѣ, невѣжеству ли автора, или пустотѣ мыслительнаго аппарата, работа котораго показана имъ въ неизмѣнной обнаженности всѣхъ его колесъ и рычаговъ. Такъ выглядѣла бы «Этика», если бы Спиноза былъ идіотомъ. Вѣдь и такъ называемые формалисты тоже употребляютъ громоздкую систему понятій и чрезмѣрно осложненную терминологію. Но у нихъ это привело только къ нѣкоторой затуманенности мысли, а геометрическій методь Келтуялы прикрываетъ, или вѣрнѣе — обнажаетъ, полное безсмысліе. Воть, напримѣръ, теоре-лирическое опредѣленіе стихотворенія:

«Лирическое стихотвореніе представляетъ простой несложный комплексъ переживаній, объединенныхъ какимъ-либо повышеннымъ настроеніемъ или чувствомъ, ищущимъ своего выхода и находящимъ его въ заключительной части стихотворенія».

Прекрасное опредѣленіе, не правда ли? Мнѣ нравится особенно эта топографія и этотъ итинерарій чувства. Но авторъ продолжаетъ:

«Въ силу этого, соціально-имманентное изученіе чистой лирики пріобрѣтаетъ рядъ особенностей.

А именно, первые три пріема (раньше было указано, какіе), сохраняютъ свою силу и въ отношеніи къ чистой лирикѣ. При ихъ посредствѣ устанавливается классовая сущность лирическаго или отрѣшенно-художественнаго характера изучаемаго комплекса переживаний, перевѣсъ получаетъ пріемъ перевода послѣдняго съ языка отрѣшенной психологіи или отрѣшенной художественности на языкъ соціологіи».

Надо замѣтить, что «отрѣшеннымъ» Келтуяла называетъ все, чего нельзя безъ долгихъ словъ помѣстить въ его классово-соціологическую схему. Но такъ какъ схема эта задана ему властью, передъ которой онъ трепещетъ, — въ одномъ примѣчаніи онъ раболѣпно подчеркиваетъ, что когда у него говорится о классовомъ строѣ, надо исключительно разумѣть подъ этимъ дооктябрьскій классовый строй, — то и «отрѣшенныя» вещи, при помощи нетрудныхъ манипуляцій «перевода» на марксистскій языкъ, быстро становятся разрѣшенными.

Ученое подхалимство это авторъ всячески старается изобразить, какъ свободное убѣжденіе, какъ результатъ самостоятельной научной мысли. Этому служить предисловіе, гдѣ подчеркивается, что намѣреніе написать книгу относится къ 1916 г., а фактъ напечатанія введенія къ ней всетаки только къ 1919-му. Этому посвящено и упомянутое послѣсловіе на сорока страницахъ. Въ полемикѣ съ придирчивыми литературными чекистами изъ журнала «На Посту» Келтуяла отстаиваетъ тамъ подлинность, ортодоксальность и «стопроцентность» своего марксизма, проявляя при этомъ изворотливость и ораторскій задоръ, въ самомъ марксизмѣ его отсутствующіе совершенно. Если бы онъ столь же живо защищалъ свои идеи, какъ онъ защищаетъ себя, мы повѣрили бы, можетъ быть, его честности, если не идеямъ. Сейчасъ мы не вѣримъ ни имъ, ни ей.

Я скажу профессору Келтуялѣ, кого онъ мнѣ напоминаетъ — и это менѣе всего финской своей фамиліей. Усердной службой онъ напоминаетъ мнѣ другихъ, не худшихъ исполнителей коммунистическихъ велѣній, честно грабившихъ и честно казнившихъ латышскихъ и китайскихъ палачей. Тѣ расправлялись съ русскими людьми, а онъ расправляется сь русской наукой. Но какъ служили своимъ господамъ они, такъ служить и онъ: не за страхъ, а за совѣсть. Впрочемъ, совѣсть эта — революціонная совѣсть и потому сквозь нее проглядываетъ нерѣдко — тоже революціонный — страхъ.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, №1039, 6 апрѣля 1928.

Visits: 23

1.

Въ коротенькомъ разсказѣ Ив. Бунина («Божье Древо»), напечатанномъ въ послѣдней книгѣ «Современныхъ Записокъ», есть любопытное мѣсто:

«Впрочемъ, съ Пушкина-то и началась, — говоритъ Бунинъ, — утрата народности въ нашемъ языкѣ. Державинъ, Батюшковъ писали и говорили еще по-мужицки: беремя (бремя), кочетъ (пѣтухъ), не пущать, разсерчать, испужаться, рушникъ и ширинка (полотенце), вихорь (вихрь)».

Выраженное въ такой формѣ утвержденіе это — не совсѣмъ вѣрно. Оно невѣрно прежде всего хронологически, ибо то расплемененіе русскаго языка, на которое Бунинъ указываетъ, началось не съ Пушкина, а гораздо раньше. Тѣмъ не менѣе, замѣчаніе Бунина лишній разъ подтверждаетъ его необыкновенную чуткость къ языку: да, именно Пушкинъ, этотъ будто бы наиболѣе «народный» изъ нашихъ поэтовъ, который самъ о себѣ утверждалъ, что онъ учился русскому языку «у московскихъ просвиренъ», — въ очень большой степени содѣйствовалъ расплемененію этого языка.

Пушкинъ былъ не «народнымъ», а національнымъ нашимъ поэтомъ, наиболѣе національнымъ изъ нихъ, и дѣйственный смыслъ его подвига именно и заключается въ утвержденіи примата «національнаго» передъ «народнымъ» (въ смыслѣ «племенного»). Этимъ утвержденіемъ «національнаго» полонъ внутренній пафосъ всего пушкинскаго творчества — вспомнимъ хотя бы ни на минуту не покидавшую его мысль о Петрѣ. И это же «утвержденіе національнаго» сказалось въ немъ — даже вопреки господствовавшимъ въ его время «романтическимъ» стремленіямъ (которымъ онъ и самъ платилъ дань) — и въ отношеніи языка. Противоположность между этническимъ и національнымъ красною нитью проходить черезъ всю исторію Россіи и черезъ все ея существо, лучше сказать составляетъ главнѣйшее ихъ содержаніе. И эта противоположность не могла не найти своего выраженія и въ языкѣ. Отмѣченная Бунинымъ «утрата народности» въ русскомъ языкѣ, его, такъ сказать деэтнизація, его отрывъ отъ племенной почвы и духовное его вознесеніе именно и означаютъ націонализацію языка.

2.

Не съ Пушкина начался этотъ отрывъ отъ этноса — въ самомъ языкѣ. Да и въ свою эпоху не одинъ Пушкинъ служилъ дѣлу его націонализаціи. Дѣло это началось еще съ никоновскаго исправленія церковныхъ книгъ, не только оживившаго стихію церковно-славянскаго языка, но (что не менѣе важно) внесшаго въ Москву этотъ языкъ въ его «кіевской редакціи».

Этотъ вопросъ превосходно разработанъ кн. H. С. Трубецкимъ, и ему же принадлежитъ данный терминъ. Но исправленіе книгъ было далеко не единственнымъ путемъ, которымъ западнорусская (и отчасти польская) стихія вливались въ стихію русскаго языка, не только дополняя ее, но и переиначивая. Измѣнялись не одинъ словарь, структура фразы, синтаксисъ, а самый духъ языка. Въ такомъ-то состояніи обрѣтался языкъ, когда Петръ начиналъ постройку россійской націи. Въ то время русскаго языка, въ сущности, не было. Были развалины стараго московскаго языка и матеріалы для созданія новаго. Но Имперія была бы не Имперіей, россійская нація не оказалась бы россійской націей, если бы Петръ не добавилъ къ этимъ матеріаламъ, творя свое европейское созданіе, и матеріаловъ европейскихъ, т. е. западно-европейскихъ. Такъ вошелъ въ русскій языкъ калейдоскопъ нѣмецкихъ, шведскихъ и голландскихъ словъ и оборотовъ и съ ними вмѣстѣ западно-европейскій духъ. Такъ возникъ петровскій стиль… Для насъ этотъ языкъ звучитъ убійственно. Да онъ дѣйствительно и былъ убійственнымъ: еще бражка, а не спиртъ. Но, хотя все въ немъ еще бродило, былъ уже и спиртъ, крѣпкій, 95-градусный спиртъ Имперіи. Многое специфически-петровское (какъ и многое отъ кіевской академіи) осталось въ бражкѣ. Но выдѣлившійся изъ нея спиртъ сохранился: новорожденный языкъ уже черезъ два-три десятилѣтія величаво зазвучалъ въ одахъ Ломоносова и Державина, въ нашей великолепной «великой трагедіи»…

Это не былъ еще разговорный русскій языкъ. Не только Ломоносовъ, но и Державинъ — въ этомъ Бунинъ опять-таки правъ — еще говорили «по-мужицки». Немного «по-мужицки» говорили (когда они говорили по-русски) даже и наши бабушки. Но тѣмъ не менѣе созданная Петромъ имперская нація должна была имѣть и свой національный языкъ, т. е. языкъ разговорный. И действительно: около литературнаго (въ тѣсномъ смыслѣ слова) языка образовался, какъ бы въ видѣ его сколка, т. е. по его образцу и подобно, нашъ національный разговорный языкъ. И созданію этого-то національнаго языка и послужили, т. е. тѣмъ самымъ, что они создавали литературный языкъ, всѣ писатели нашей «Великой эпохи», болѣе же всѣхъ — Карамзинъ и Пушкинъ.

Что бы ни утверждали о «народности», т. е. этнизмѣ, пушкинскаго языка, и Пушкинъ является въ основномъ своемъ существѣ поэта, т. е. «дѣлателя» — и при томъ не только «образовъ», но и самаго языка — лишь однимъ изъ звеньевъ, наиболѣе блестящимъ, длинной цѣпи, намѣченной мною выше: непрерывной цѣпи анти-этническихъ воздѣйствій на языкъ. Онъ отнюдь не прерываетъ этой традиціи — традиція была прервана уже послѣ него. Напротивъ, Пушкинъ вводитъ «національное», — т. e. въ нашихъ историческихъ условіяхъ неизбѣжно европейское и, стало быть, анти-этническое, — въ самую плоть и кровь языка. Мнѣ уже пришлось однажды отмѣтить на этихъ столбцахъ анти-этническій уклонъ Пушкина, столь ярко выразившійся, напр., въ «Лѣтописи села Горохова». Но, нисколько не претендуя на званіе «пушкиніанца», я отчетливо чувствую этотъ уклонъ и въ пушкинскомъ языкѣ, тотъ самый уклонъ, на который указалъ Бунинъ.

Я отнюдь не отрицаю, что въ языкѣ Пушкина, какъ и вообще во всемъ его творчествѣ, есть также и иныя струи, будто и противоположныя тѣмъ, которыя отмѣтилъ Бунинъ. «Отдавая честь» (честь ироническую) классицизму, Пушкинъ, какъ я сказалъ, не могъ не отдавать чести — и уже не иронической, ибо она была невольной — главному кумиру своего времени, т. е. романтизму. Отсюда и его ѵвлеченіе «ПѢснями западныхъ славянъ»… И было бы даже странно, если бы у него не было нѣкотораго увлеченія или, по крайней мѣрѣ, исканій въ томъ же основномъ направленіи его эпохи и въ области окружавшей его русской этнической стихіи. Но спрашивается: не есть ли это увлеченіе, эти исканія, вся эта «народность» поэзіи Пушкина, — только faux air? [1]

3.

Утверждали, что весь секретъ обаянія пушкинской рѣчи и вообще вся сущность его «реформы» — въ томъ именно, что онъ сталъ писать попросту на современномъ ему русскомъ разговорномъ языкѣ. Но это не вѣрно, невѣрно прежде всего потому, что современники Пушкина вовсе не говорили на Пушкинскомъ языкѣ. Они говорили, смотря по тому, кто, гдѣ и въ какихъ случаяхъ, либо на приказно-книжномъ (т. е. книжномъ — предшествовавшей Пушкину эпохи), либо «по-мужицки», а точнѣе: на всѢхъ этихъ трехъ языкахъ вмѣстѣ, лишь разно составляя эту смѣсь. Что же касается связи литературнаго языка сь народнымъ, то Бунинъ правъ и въ томъ отношеніи, что эта связь была до Пушкина сильнѣе, что именно Пушкинъ ослабилъ ее. Въ ХѴІІІ вѣкѣ народный языкъ, дѣйствительно, еще вліялъ на литературный, напр., въ пасторальной поэзіи. Въ XIX же вѣкѣ, и особенно въ поэзіи Пушкина, литературный языкъ, вопреки распространенному мнѣнію, еще въ большей степени удаляется, эмансипируется отъ «народнаго». Отзвуки послѣдняго еще слышатся, напр., въ дмитріевскомъ —

«Стонетъ сизый голубочекъ,
Стонетъ онъ и день и ночь…»

но ихъ совсѣмъ уже нѣтъ въ пушкинскомъ —

«Для береговъ отчизны дальной
Ты покидала край чужой…»

Неужели эти двѣ пьесы не написаны — пусть и словами, взятыми изъ одного и того же «русскаго» языка, но, въ сущности, на двухъ совсѣмъ различныхъ языкахъ?

Для поясненія напомню хотя бы то различіе, которое Шпенглеръ устанавливаетъ между Mitteilungssprache и Ausdruckssprache. [2] Такъ вотъ: наши литературный и народный языки различны именно своимъ Ausdruck-омъ, т. e. различна въ нихъ выразительность, самый существенный моментъ языка.

Все это, конечно, не значитъ, что Пушкинъ не писалъ намѣренно (и подчеркнуто) народныхъ стиховъ. Нѣтъ, писалъ и въ нихъ конечно былъ «народенъ». Но въ томъ-то и дѣло, что дмитріевскій «Голубочекъ» вовсе не написанъ въ намѣренно-народныхъ тонахъ! Онъ непроизвольно, самъ собою вышелъ «народнымъ», въ немъ нѣтъ никакой «стилизаціи». Въ «народныхъ» же пьесахъ Пушкина всегда есть извѣстнаго рода стилизація…

4.

Когда Пушкинъ трактовалъ «народныя» темы, онъ вводилъ, естественно, въ свою рѣчь элементы «народнаго» языка. Но это вовсе не значитъ, что его собственный языкъ вдохновлялся народнымъ языкомъ. Языкъ Пушкина, повторяю, вообще не вдохновлялся разговорнымъ языкомъ: ни простонароднымъ, ни языкомъ той среды, въ которой онъ жилъ. Наоборотъ, Пушкинъ самъ создавалъ разговорный языкъ того просвѣщеннаго круга, къ которому онъ принадлежалъ, создавалъ тѣмъ самымъ, что выковывалъ и полировалъ литературный языкъ.

Отношенія Пушкина къ «народному» въ языкѣ было, какъ мнѣ кажется, двойственнымъ. Романтическій уклонъ его эпохи несомнѣннно подталкивалъ его къ «народности». Но этому, вызванному, такъ сказать, «теоріей», уклону противостоялъ тотъ огромный сдвигъ, на совершеніе котораго онъ былъ поставленъ историческою судьбой. Невольникъ — въ извѣстной степени — романтизма, онъ былъ въ значительно большей степени невольникомъ дѣла Петрова. Такимъ образомъ, народно-этническая линія романтизма своеобразно переплелась въ немъ съ имперско-національной линіей. Но никакъ нельзя сомнѣваться, что настоящей его линіей, глубоко запечатлѣнной во всемъ его творчествѣ (я разумѣю и языкъ), была именно эта вторая, имперско-національная линія, ведущая къ полному и окончательному отрыву отъ этноса. Оттого-то онъ и «стилизовалъ» порою на народный ладъ свой языкъ, но уже не могъ, какъ еще могли его предшественники, придавать органическую «народность» своему собственному языку.

Романтическая теорія «тайниковъ народнаго духа» посылала Пушкина итти на выучку въ «московскимъ просвирнямъ». Но спрашивается: многому ли онъ научился отъ нихъ? РазвѢ «народны» всегда приподнятыя, всегда величавыя, всегда готовыя обернуться торжественнымъ гимномъ — сила и выразительность его языка? Развѣ не поистинѣ рыцарскій — этотъ отважный и великодушный и вмѣстѣ съ тѣмъ отточенный какъ острее шпаги, блещущій алмазами языкъ? Да и вообще, развѣ не отсутствуют въ пушкинскомъ языкѣ положительно всѣ характеристическія природный черты русскаго этноса? И сама божественная простота этого языка — развѣ есть простота простонародная?.. Пушкинъ могъ заимствовать отдѣльныя слова и обороты изъ народнаго языка. Нo эти слова и обороты ни въ какой мѣрѣ не заражали его. Напротивъ, попадая въ его языкъ, они сейчасъ же начинали звучать иначе. И не «народны» у Пушкина ни строй рѣчи, ни построеніе фразы, ни словорасположеніе, — то, что можно назвать «физіономіей» языка. Поистинѣ, античная выразительность Пушкина безконечно далека отъ русскаго этноса.

Къ заимствованіямъ изъ простонароднаго языка, и то весьма немногочисленнымъ, отдѣльныхъ старинныхъ словъ и выраженій и сводится, какъ мнѣ кажется, вся «народность» пушкинской рѣчи. Пушкинъ, какъ справедливо указалъ Бунинъ, гораздо больше вывелъ изъ литературнаго обихода такихъ старинныхъ народныхъ словъ, чѣмъ ввелъ ихъ въ него. Да и что можетъ доказать введеніе народныхъ архаизмовъ? Развѣ не любилъ архаизмы Карамзинъ, тотъ самый Карамзинъ, который десятками пересаживалъ въ нашъ языкъ точныя этимологическія копіи французскихъ и нѣмецкихъ словъ?

И еще можно спросить: подсчитаны ли обратные заимствованіямъ Пушкина, — его галлицизмы?

5.

Я менѣе всего вѣрю въ пользу и убѣдительность подобныхъ подсчетовъ. Дѣло не въ нихъ, а въ общей «физіономіи» языка, въ его, такъ сказать, «закалѣ» и душѣ…

Я хорошо понимаю, что провѣрять это впечатлѣніе на примѣрахъ отдѣльныхъ пушкинскихъ стихотвореній чрезвычайно трудно. Отдѣльными стихами ничего не докажешь… И все-таки, въ заключеніе, я сошлюсь на пришедшую мнѣ на память строфу изъ «Онѣгина»:

Мой секундантъ? спросилъ Евгеній.
Вотъ онъ: мой другъ, monsieur Гильо;
Я не предвижу возраженій На представленіе мое…

И это писалъ русскій «народный» поэтъ? Это писалъ поэтъ, который ввелъ «народное» въ русскій литературный языкъ? Ничего болѣе далекаго отъ «народнаго» по тону, складу, строю рѣчи, по всей ея метафизикѣ, самымъ звукамъ, нельзя себѣ и представить. Но о двухъ послѣднихъ стихахъ этой строфы можно сказать даже болѣе того: въ нихъ чувствуется не только Имперія и ея западная напряженность, но и какая-то чисто галльская «нахохленность»… Мнѣ возразятъ, что эти слова говоритъ не Пушкинъ, Онѣгинъ, говоритъ тѣмъ стилемъ, которымъ поэтъ и долженъ былъ заставить говорить своего героя. Пустыя слова! Въ томъ-то и дѣло, что въ рѣчахъ Онѣгина у Пушкина нѣтъ никакой «стилизаціи», а въ «стрекотуньѣ бѣлобокой» или, скажемъ, въ «Сказкѣ о рыбакѣ и рыбкѣ» — она есть. Съ Онѣгинымъ Пушкинъ прожилъ года и не только выносилъ его, но и внесъ его въ насъ всѣхъ, во всю русскую національную стихію.

Въ «Онѣгинѣ», въ извѣстномъ смыслѣ — весь Пушкинъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, не только «Онѣгинъ» (романъ), но и Онѣгинъ безъ ковычекъ, его мысль и ощущенія, а значитъ и каждое произнесенное имъ слово, есть часть нашей національной души, часть національной стихіи.

[1] Видимость (фр.)

[2] Языкомъ сообщенія и языкомъ выраженія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №977, 4 февраля 1928.

Visits: 20

Открывая настоящее собраніе, я не стану говорить о значеніи повсемѣстнаго празднованія сегодняшняго дня: это сдѣлаетъ слѣдующій ораторъ. Мнѣ же позвольте въ этотъ радостный день остановиться на одномъ нерадостномъ, тревожномъ явленіи зарубежной жизни.

Тяжелое бѣженское положеніе и одно свойство, къ сожалѣнію, нерѣдко встрѣчающееся въ русскомъ человѣкѣ, — свойство недостаточно сознавать свою народность, недостаточно чувствовать, ощущать и проявлять свою «русскость», — эти двѣ причины породили уже печальныя послѣдствія: уже есть русскіе люди, отъ русскаго имени отказавшіеся, уже есть русскія дѣти, по-русски не говорящія.

Грустно, печально и непочтенно… и мнѣ хочется высказать нѣсколько мыслей о значеніи имени и языка въ жизни народа, о значеніи этихъ понятій для самаго бытія народнаго.

---

Имя народа — это выраженіе его личности, это лицо его. Можно ли представить себѣ юридическое лицо безъ имени? Такъ и народа безъ имени быть не можетъ. Населеніе, не создавшее себѣ объединяющаго имени, еще не народъ; и обратно, народъ, имя котораго тускнѣетъ, вымираетъ, — рискуетъ перестать быть народомъ. Безъ имени нѣть права на обособленное существованіе среди другихъ народовъ. Поистинѣ, въ имени скрыта какая-то мистическая, творческая сила. Требуется большая бережность, большая точность въ примѣненіи имени народа. 2)

Враги это понимаютъ и стремятся уничтожить наше имя, отколоть отъ русскаго единства составныя его части, придавъ имъ искусственныя, новыя имена или возводя племенное и географическое названіе въ значеніе имени самостоятельнаго народа. Если бы мы поддались этому натиску, размочалили русское имя на имена великороссовъ, бѣлоруссовъ, сибиряковъ, малороссовъ, украинцевъ да костромичей, то исчезло бы имя русское, исчезло бы русское единство.

И другая есть опасность, уже не для единства народнаго, а единства государственнаго: она лежитъ въ забвеніи естественныхъ правъ племенъ и народовъ не русскаго корня, входившихъ въ составъ Россійской Имперіи. Понятіе имперіи шире и выше понятія народа. Закатъ имперіи начался у насъ, когда началъ входить въ силу лозунгъ: «Россія для русскихъ». То былъ лозунгъ безнравственный для страны, гдѣ треть населенія была не русской крови, гдѣ треть арміи проливала за Россію не рускую кровь. Это надо помнить, думая о возрожденіи нашего отечества, ибо и въ преуменьшенныхъ предѣлахъ своихъ, оно все же обниметъ разноплеменное населеніе. Самое горделивое чувство русскаго человѣка должно удовлетвориться сознаніемъ главенствующей роли русской народности въ государствѣ и тѣмъ, что ея русскимъ именемъ окрещено общее цѣлому сонму народовъ отечество.

Государственная мысль должна пролагать свой путь гдѣ-то посрединѣ обѣихъ крайностей. Немолчный, буйный голосъ крови долженъ — съ обѣихъ сторонъ — подчиняться требованіямъ разума и нравственнаго начала. Не перестанемъ, конечно, любить свою ближайшую, милую родину, будь она на берегахъ Невы, Днѣпра, Амура или Тихаго Дона, на высотахъ Алтая или въ лѣсахъ Подоліи, но превыше всѣхъ этихъ именъ будемъ нести въ своемъ сознаніи, въ нашемъ сердцѣ и въ молитвахъ нашихъ — всѣхъ насъ объединяющее имя Россіи. Неумно (да и грѣшно) оскорблять мѣстные патріотизмы: краелюбіе въ государственной жизни тоже положительная сила, лишь бы надъ нимъ главенствовало сознаніе патріотизма отечественнаго. Сочетаніе этихъ двухъ патріотизмовъ, — нѣжности къ родинѣ и долга предъ отечествомъ, — можетъ быть разнообразно: одни всю жизнь свою живутъ интересами «своей колокольни» и только въ тяжелые или особенно славные въ жизни отечества дни загораются его идеалами; у другихъ — мѣстныя струны едва лишь звучать, заглушенныя общимъ созвучіемъ… и когда одинъ итальянецъ спросилъ меня, малороссъ ли я или великороссъ, я засмѣялся и сказалъ, что право не знаю: вся безмѣрная Россія — отъ Камчатки до Бѣлостока (гдѣ грань польскому народу), отъ Соловокъ до Севастополя— мнѣ одинаково близка, дорога, — и дорого мнѣ имя Россіи, — единой и многогранной.

И гдѣ бы ни пришлось, — въ школѣ, въ обществѣ, въ печати ли, — мы предъ чужеземцами будемъ неизмѣнно провозглашать всѣхъ насъ объединяющее имя Россіи и называть себя прежде всего людьми русскими.

---

Предки наши мудро обозначали понятія народа и его рѣчи тѣмъ же самымъ словомъ, ибо, если имя есть лицо народа, то языкъ его есть душа его и то твореніе его, которымъ онъ отличается отъ всѣхъ иныхъ народовъ. Вся жизнь народа, весь обликъ ею могутъ за тысячелѣтіе измѣниться до неузнаваемости: языческая темнота можетъ быть прогнана свѣтомъ христіанства, монархическій укладъ смѣниться народоправствомъ, можетъ народъ отпасть отъ вселенскаго единства, породить и вскормить у себя протестантство, — но если въ странѣ звучитъ все та же рѣчь, это все тотъ же самый народъ. Въ языкѣ жизнь народа, и покуда живетъ языкъ его, живъ и онъ самъ, въ какомъ бы угнетенномъ положеніи ни держала его судьба, ибо въ этомъ случаѣ (а онъ же и нашъ случай) сохраненіе языка есть залогъ возрожденія народа.

И на эту великую силу, на дивный языкъ нашъ, «языкъ-исполинъ», по выраженію Гоголя, тоже ополчились враги: его изгоняютъ изъ окраинныхъ государствъ, его сознательно уродуетъ засѣвшій въ Кремлѣ ненавистникъ Россіи, его преслѣдуютъ поляки, чехи и венгры въ издревле русской Восточной Галиціи и въ Карпатской Руси, его искусственно вытравливаютъ изъ Кіевщины и изъ Новороссіи… Такъ защитимъ же его мы, свободные русскіе, станемъ беречь наше великое наслѣдіе, блюсти и холить чистую русскую рѣчь, не будемъ засорять ее плевелами ненужныхъ чужеродныхъ словъ, не будемъ поддаваться современному ея опошленію. А для этого чаще и чаще станемъ окунаться въ чистыя и цѣлительныя воды пушкинской рѣчи, будемъ читать и перечитывать другихъ — подъ великой сѣнью Пушкина творившихъ — кудесниковъ русскаго слова; будемъ непрестанно помнить о великомъ значеніи нашего языка для сохраненія и возрожденія страждущей Русской Земли.

А. В.

1) Не безъ нѣкоторой опаски выношу я эти простыя мысли, высказанныя въ скромныхъ стѣнахъ Русскаго Собранія въ Римѣ, въ болѣе широкую аудиторію. Но такія противогосударственныя явленія, какъ валуевскіе циркуляры, стѣснившіе печатное малороссійское слово, какъ травля почтенныхъ прибалтійскихъ нѣмцевъ въ годы войны, или — обратно — такіе болѣзненные извороты нашей интеллигентской мысли, какъ защита интересовъ любой народности, кромѣ своей, русской, — все это свидѣтельствуетъ, что правильный взглядъ на соотношеніе государственнаго цѣлаго и его частей (а равно этническаго цѣлаго и его частей) дается нелегко. О томъ же ярко свидѣтельствуетъ положеніе «меньшинствъ», вошедшихъ послѣ міровой войны въ составъ новыхъ государствъ. Поэтому, думается мнѣ, повторить лишній разъ эти простыя мысли нелишне, особенно имѣя въ виду юныхъ читателей, столь склонныхъ воспламеняться крайними теченіями, столь неохотно ищущихъ путь къ «золотой серединѣ». Его не найти безъ побѣды надъ своими страстями.

2) Это упускаютъ иногда изъ виду даже лица, борющіяся съ украинской теоріей, говоря подчасъ «русскій» въ противоположеніе «малороссу» и «украинцу». Такой ошибкой они играютъ въ руку своимъ противникамъ и низводятъ понятіе «русскій» до понятія «великороссъ». А вѣдъ къ этому и сводятся стремленія всѣхъ, работающихъ на расчлененіе Россіи. «Украинцу» можно противополагать только «великоросса» и «бѣлорусса», а «русскому» — лишь равносильныя этническія понятія: «нѣмца», «татарина», «грузина», «поляка».

Visits: 30