Эмигрантъ, легально побывавшій въ Москвѣ и С.-Петербургѣ. — Въ купэ пе­редъ границей. — Совѣтскій пограничный пунктъ. — Солдаты у костра. ­— Чекистъ въ шинели до пятъ. — Какъ можно въѣхать безъ денегъ въ СССР. — Негорѣлое. — «Вотъ она! вотъ русская граница!» ­— Кассирша въ тулупѣ. — Два разговора съ совѣтскими гра­жданами. — «Политическіе разговоры запрещены». — Оффиціантъ-чекистъ. — Россія… — «Смерть соціалъ-фашистамъ»

Нынѣ онъ подданный иностранной великой державы и одинъ изъ директоровъ крупной иностранной фирмы. Но въ прошломъ, онъ русскій, адвокатъ одного изъ южныхъ русскихъ городовъ, начавшій карьеру незадолго до революціи, русскій эмигрантъ, русскій и понынѣ духомъ и воспитаніемъ. Поѣхалъ въ СССР, чтобы увидѣть, что стало со страною, которую и понынѣ считаетъ своимъ отечествомъ. Ѣхалъ, какъ частное лицо — однако, въ виду положенія, которое онъ занимаетъ, и въ виду того, что съ фирмой его большевики очень хотѣли бы войти въ сношенія —  ему тамъ, несмотря на достаточно контръ-революціонное его прошлое, ничего не грозило.

Разсказъ его, кажется, первый за послѣдніе годы въ печати разсказъ русскаго эмигранта — т. е. человѣка нашей формаціи, бѣжавшаго, какъ и мы, много лѣтъ назадъ оттуда, человѣка нѣсколько мѣсяцевъ просидѣвшаго въ большевицкой тюрьмѣ, эмигранта, получившаго возможность проникнуть во вражескій станъ.

Онъ увидѣлъ Москву и С.-Петербургъ нашими глазами. И хотя былъ онъ въ СССР всего лишь немного болѣе недѣли и вы­несъ, естественно, въ общемъ лишь внѣш­нія впечатлѣнія, свидѣтельство его цѣн­нѣе для насъ свидѣтельства иностранныхъ дипломатовъ и инженеровъ, по иностран­ному, холоднымъ сердцемъ, воспринимаю­щихъ то, во что превратилась наша роди­на, цѣннѣе даже свидѣтельства нынѣш­нихъ бѣглецовъ изъ СССР, у которыхъ такъ или иначе, за долгіе годы — подъ со­вѣтской властью, притупилась возмож­ность непосредственно воспринималъ со­вѣтскую дѣйствительность.

Записываю то, что онъ мнѣ разсказалъ, по мѣрѣ силъ стараясь не пропустить ни одной черты, запечатлѣть все, что ему удалось замѣтить или понять.

Быль онъ въ СССР въ началѣ этого го­да. Точныхъ свѣдѣній о времени его поѣзд­ки и о мѣстахъ, гдѣ онъ останавливался, ­— по причинамъ, достаточно понятнымъ, ­— не привожу.

***

— Это было вечеромъ и уже темнѣло, —  началъ онъ. — Люди, которые сидѣли со мной въ купэ, были американцы и нѣмцы. Нѣсколько часовъ разговаривалъ я съ ни­ми, разспрашивалъ о Москвѣ, о Днѣпростроѣ и о новыхъ заводахъ, о Россіи и о пятилѣткѣ. То, что говорили они мнѣ, бы­ло чрезвычайно, волнующе интересно. Но разспрашивалъ я ихъ только первые часы пути. Бѣжало время и бѣжали мимо оконъ вагона телеграфные столбы. Наступало то, что казалось моимъ сосѣдямъ по купэ весьма обыденнымъ: не въ первый разъ эти люди, по нѣсколько лѣтъ жившіе въ Рос­сіи, думающіе, что знаютъ всѣ ея возмож­ности, всѣ ея извилины, но такъ и не удо­сужившіеся научиться русскому языку, дѣлали этотъ путь. Наступало… И хотя, оче­видно было, что вотъ черезъ часъ, вотъ че­резъ полчаса, вотъ черезъ нѣсколько ми­нутъ, наступитъ, свершится, — казалось это невозможнымъ, немыслимымъ, нереальнымъ.

Послѣднія минуты… Въ шубѣ я стоялъ въ проходѣ. Тамъ за окномъ, въ темнотѣ, гдѣ мелькали черными тѣнями сосны и столбы, былъ морозъ. Поѣздъ замедлялъ ходъ. Я понялъ, что близится черта… И въ вту секунду страхъ, безсознательный и из­ступленный. вдругъ охватилъ меня. Страхъ и — радость, отъ которой хотѣлось кри­чать, смѣяться и говорить безъ конца. Снѣгъ билъ въ окно. Быстро спустилъ сте­кло. Морозъ дохнулъ на меня и снѣгомъ обдало мнѣ лицо. Рѣдкіе огни, сосны и по­ля въ снѣгу. Совсѣмъ медленно пошелъ по­ѣздъ. И вотъ тихо проплылъ мимо оконъ вагона, слабо освѣщенный, бѣло-амаранто­вый польскій пограничный столбъ. — И я ясно увидѣлъ проволочное загражденіе, тянущееся въ ночи. Другого столба я даже не замѣтилъ, мелькнула лишь надъ поѣздомъ огромная арка, на которой, я зналъ, надпись: «Привѣть трудящимся Запада».

Огни. Впереди изба, ярко освѣщенная. Поѣздъ сталъ.

Окно открыто. Вѣтеръ треплетъ волосы. Сзади — слышу — суетятся американцы и нѣмцы. Гляжу…

Вотъ краснорожій солдатъ въ зеленой фуражкѣ, вотъ другой, третій. Вѣрно — по­граничники. Притоптываютъ вокругъ ко­стра, хлопаютъ въ ладоши. Пламя языками освѣщаетъ ихъ курносыя лица. И дико, и страшно, и радостно смотрѣть мнѣ на нихъ. Ощущеніе, вѣроятно, въ жизни неповторимое.

— Граждане, ваши паспорта!

На пограничномъ пунктѣ — осмотръ паспортовъ, осмотръ вещей; и пересадка далѣе — въ Негорѣломъ.

Голосъ перваго русскаго человѣка на совѣтской территоріи, и «Граждане, ваши паспорта». Голосъ сухой, металлическій. Ихъ двое — оба длинные, худые, въ шинеляхъ до пятъ. Вотъ главный — агентъ ГПУ — красный кантъ у него на фуражкѣ. Козыряютъ, щелкаютъ шпорами, фуражки заломлены набекрень. Старые русскіе жандармы? Нѣтъ, тѣ были попроще и какъ то непосредственнѣе. Первыя мимолетныя, не ясныя впечатлѣнія во вражескомъ станѣ… Явно подчеркиваютъ свою вѣжливость, чувствуется какая то дѣланность — «для иностранцевъ».

Ушли съ паспортами. И доносятся, уда­ляясь, оть купэ къ купэ тотъ же вопросъ и щелканье шпоръ.

Поѣздъ тронулся.

***

— Чтобы не забыть, любопытная подробность, — денегъ при мнѣ не было. Въ СССР ѣдутъ съ деньгами только люди, не умѣющіе устраиваться. Валюта подлежитъ на границѣ размѣну по обязательному курсу: за долларъ даютъ два рубля. А в лимитрофныхъ государствахъ, въ любой мѣ­няльной лавкѣ, можно купить совѣтскіе рубли дешевле въ 16 съ половиной разъ. При связяхъ есть возможность — какая не могу вамъ сказать для печати — получить въ Москвѣ рубли, которые вы купили заграницей.

— А какъ же доѣхать отъ Негорѣлаго до Москвы?

— А это очень просто устроить. При выѣздѣ изъ СССР, всякій обязанъ оста­вить на границѣ всѣ имѣющіяся при немъ совѣтскія деньги. Выѣзжающему на пограничной станціи какъ бы открывается теку­щій счетъ и, возвращаясь, онъ получаетъ свои деньги обратно. Нужно найти загра­ницей иностранца, оставившаго деньги на совѣтской границѣ и попросить его выпи­сать вамъ на нихъ чекъ. И все въ порядкѣ. Большевики прекрасно изучили ати «методы», но ничего подѣлать не могутъ.

***

Онъ продолжалъ:

— Отошли отъ полустанка…. Огни и ог­ни. Халупы. Большое зданіе. Пусто кру­гомъ. Негорѣлое.

Помните строки Пушкина:

«Вотъ, вотъ она! вотъ русская гра­ница!
Святая Русь, отечество? Я твой!
Чужбины прахъ съ презрѣньемъ отряхаю
Съ моихъ одеждъ, — пью жадно воздухъ новый!
Онъ мнѣ родной!..»

Но въ Россію въѣзжалъ я, какъ иностра­нецъ. И эти курносые солдаты, что топта­лись вокрутъ костра, будь я русскій по паспорту, повели бы мепя на разстрѣлъ. Но лишь увидѣлъ я ихъ лица, лишь блеснули мнѣ ихъ глаза, почувствовалъ минутную ненависть къ нѣмцамъ и американцамъ, вотъ такимъ, какъ тѣ, что были въ вагонѣ, которые презираютъ мой народъ.

Платформа… Русскія лица, русскія фу­ражки, русскіе носильщики, русскія ши­нели, русскіе тулупы, русскій говоръ, рус­ская брань.

Почувствовалъ: я здѣсь у себя, на сво­ей землѣ, среди своего народа.

Огромные плакаты. И на плакатахъ этихъ слова:

«Индустріализація, механизація». «Догнать и перегнать».

Кого это перегнать? Америку? Нѣтъ, видно, не только Америку; всѣхъ — всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ.

***

Носильщикъ, бородатый и жилистый мужичекъ, съ хитро бѣгающими косыми гла­зами, схватилъ мои чемоданы. Услышавъ русскую рѣчь не удивился: совѣтскіе гра­ждане вѣдь тоже возвращаются изъ загра­ницы въ европейскомъ нарядѣ, да черезъ Негорѣлое ѣдутъ часто поляки, латыши, эстонцы, финны, которые говорятъ по русски.

Крякнулъ. — Снесемъ, гражданинъ, мигомъ снесемъ… И поплелся, что то себѣ въ бороду приговаривая. И этотъ хочетъ «догнать и перегнать»?

Такой же, какъ и прежде, носильщикъ. И почему бы ему. въ сущности, быть инымъ? Глупо, но думалъ — сразу же въ лицѣ перваго русскаго человѣка увижу, прочту рус­скую революцію.

Горящій огнями залъ, грязный и запле­ванный. Толпятся въ немъ иностранцы, снуютъ шинели пограничниковъ. Двѣ огром­ныя картины — для нихъ, какъ мнѣ объ­ясняли, все это освѣщеніе — изображаютъ Днѣпрострой: краны, рычаги…

Буфетъ. Жалкіе бутерброды, бутерброду цѣна 2—3 рубля, т. е. по офиціальному курсу — 25—40 франковъ. Рядомъ книж­ный магазинъ «Торгсина». Глаза разбѣ­гаются и все путается въ головѣ.

Толпятся иностранцы. Сейчасъ начнется мучительный, кропотливѣйшій осмотръ ве­щей.

***

— Когда же вамъ въ первый разъ уда­лось поговорить съ совѣтскими граждана­ми?

— Въ самомъ Негорѣломъ. Обмѣнялся незначительными словами. Но запомнилъ эти слова, потому что многое сразу мнѣ въ нихъ открылось.

Пошелъ покупать билетъ. Поразила ме­ня кассирша. Кассирша самой крупной со­вѣтской пограничной станціи, а одѣта въ тулупъ, — съ платкомъ на головѣ, подвя­занномъ подъ подбородкомъ, не кассирша, а истинная мужичка по платью, но лицо не крестьянское, да и по разговору видно что имѣетъ какое то образованіе. Вдругъ спра­шиваетъ:

— А что это, гражданинъ, у васъ за зна­чекъ — совѣтскій или фашистскій?

Вижу — оставилъ въ петлицѣ иностранный корпоративный значекъ.

— Почему фашистскій? Ни то и не дру­гое.

Кассирша смотритъ удивленно.

— Не совѣтскій, — такъ значитъ фа­шистскій…

Въ первую минуту захотѣлось ей объяс­нить, что не всѣ иностранцы фашисты, что не всѣ значки политическіе и т. д. Спохва­тился во-время, почувствовалъ къ тому же, что ее заявленіями не переубѣдишь.

Второй разговоръ.

Даю буфетчику на чай. Тотъ, неестест­венно громко и гордо:

— У насъ на чай не берутъ!

Что такое? Вѣдь мнѣ же разсказывали, что въ СССР, какъ нигдѣ, берутъ на чай. Вотъ оно что… Вижу рядомъ человѣка въ шинели съ краснымъ кантомъ: чекистъ. Смотритъ на насъ этотъ человѣкъ слащаво умильно, словно говорить: «вотъ видите, какъ у насъ все устроено».

На своей землѣ, среди своего народа… И вотъ тутъ то я ясно понялъ, что на землю эту и на этотъ народъ надѣта маска, скры­вающая его лицо, маска ложная и давящая.

Сколько дать на чай посплыцику? Сую рубль. — Мало, гражданинъ. Сую два. — Мало! Три — благодаримъ покорно. Стя­нулъ картузъ.

Носильщику — 3 рубля, т. е. 40 фран­ковъ!

***

— Пересѣлъ въ поѣздъ, идущій въ Мо­скву. Вагонъ-ресторанъ. Давнишній, старомодный. Какія то инкрустаціи, бронза, вет­хая роскошь.

Со мной американецъ. Въ вагонѣ все больше иностранцы. Два-три совѣтскихъ гражданина. Иностранцы громко разговариваютъ. Совѣтскіе граждане молчатъ: не полагается имъ говорить съ иностранцами. Офиціанты, въ тужуркахъ съ металличе­скими пуговицами, подаютъ хорошо, под­черкнуто услужливы. Водка и икра. Такъ, оказывается, заведено. Какъ только ино­странецъ въѣзжаетъ въ СССР, сразу зака­зываетъ себѣ водку и икру. Порція икры — 5 рублей. Американецъ, сидящій со мной, спецъ съ Днѣпростроя, разсказыва- етъ, что получаетъ 2500 долларовъ въ мѣ­сяцъ и…. что ему не хватаетъ на жизнь съ семьей.

Наискось отъ насъ совѣтскій гражда­нинъ въ гимнастеркѣ, въ высокихъ сапо­гахъ. Лицо неопредѣленное, типомъ скорѣй полуинтеллигентъ, угрюмый и сосредото­ченный.

Мы выпили много водки. И вотъ, быть можетъ, оть водки, а быть можетъ, просто отъ полноты переживаній, сдѣлалъ я вещь, въ совѣтской Россіи строго заказанную и безтактную — при всѣхъ я, иностранецъ, вступилъ въ разговоръ съ совѣтскимъ гра­жданиномъ. Онъ не могъ мнѣ не отвѣтить и былъ пораженъ, что американецъ, какъ онъ думалъ, говоритъ на чистомъ русскомъ языкѣ. Сообщилъ, что служитъ въ нефтя­ной промышленности. Я что то сталъ ему разсказывать про нефтяную промышлен­ность въ Америкѣ. И вдругъ, окрикъ:

— Граждане, разговоры на политическія темы запрещены!

Оборачиваюсь въ изумленіи — при чемъ здѣсь политика? Это сказалъ офиці­антъ. Взглядъ сухой и тонъ, не терпящій возраженія. Бритое лакейское лицо. Неф­тяникъ мой сразу же скисъ, замялся, по­сидѣлъ еще и вдругъ… пересѣлъ за дру­гой столъ.

— Видѣли ли вы что нибудь подобное? — сказалъ я американцу.

— О, вы не такое еще увидите, — от­вѣтилъ тотъ. — Этотъ офиціантъ, значитъ, главный здѣсь чекистъ….

***

Удобные спальные вагоны. Мягко и хо­рошо въ нихъ спится. Старые русскіе ва­мпы. Вотъ только странно — въ уборной нѣтъ мыла, не то, что только въ уборной моего вагона, а нигдѣ въ поѣздѣ. Подумалъ я тогда, что это просто небрежность.

И проводники старые, привѣтливые, ви­димо, были проводниками еще до «октяб­ря», услужливые, ласковые: ждутъ хоро­шихъ чаевыхъ, но въ разговоры не вступа­ютъ.

Я проснулся и не повѣрилъ глазамъ. Дивное ясное утро. Бѣлая равнина, ни едина­го холма. Лѣса да снѣгъ, сверкающій, рых­лый снѣгъ. Бурой лентой вьется дорога. И тихо, тихо тянется по дорогѣ телѣга. Му­жичекъ подхлестываетъ жалкую свою кля­чу. Кажется, такъ и слышишь, какъ онъ понукаетъ ее.

Россія….

И вотъ медленно прошелъ поѣздъ мимо какой то маленькой, запущенной, ветхой станціи. Водокачка въ снѣгу. Мужики смотрятъ на поѣздъ, какъ всегда смотрѣли на поѣздъ русскіе мужики — съ любопыт­ствомъ и нѣкоторой опаской. Бороды въ инеѣ, красныя морозныя лица. Жмутся другъ къ другу, топчатся.

Изумило меня, — на этой маленькой станціи въ этотъ ранній часъ сотни и сотни мужиковъ, съ мѣшками въ рваныхъ тулупахъ, съ бабами, дѣтьми и, видно, что ждутъ они чего то.

Американецъ, мой сосѣдъ, поясняетъ съ равнодушно любезной улыбкой:

— Это всюду въ Россіи такъ. Съ мѣста на мѣсто движется населеніе за ку­скомъ хлѣба и всѣмъ, что нужно для жизни. Такой же толпой запружены всѣ станціи, всѣ вокзалы, всѣ города….

На будкѣ стрѣлочника плакатъ: «Смерть соціалъ-фашистамъ» и еще что то объ «ударныхъ темпахъ»….

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2531, 7 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Visits: 9

…Всѣмъ ясно, сколь тяжкіе. Нѣть русскаго, кто не былъ бы задѣть, взволно­ванъ, пораженъ. Отмѣнены балы, собра­нія — даже у частныхъ лицъ. Страшное нѣчто ворвалось въ жизнь черною тѣнью. Какъ? — Мы, русскіе, годы во Франціи живущіе, во многомъ съ ней и съ Пари­жемъ сроднившіеся, годами честно тру­дящіеся, далекіе отъ преступленій, ненавистники большевизма… — и русскій стрѣляетъ во Францію: именно такъ, Думеръ Францію собой представ­лялъ, а мы, Франціей пригрѣтые, ее то и убиваемъ. И какую Францію! Обра­зецъ мужества, выдержки, спокойствія, добродѣтели — дружественную Россіи Францію. Вѣдь есть же у французскаго правительства враги свои, французы. А не французскій коммунистъ убилъ Думера, какъ не французскій анархистъ въ свое время президента Карно.

Волненію и горю русскихъ нѣть пре­дѣла. Это волненіе понятно. Горе и подавленность доводитъ и до новыхъ трагедій. Сегодняшній день начался подъ такимъ знакомъ — если Горгуловъ оказался во власти силъ дьявольскихъ, то вотъ и новый отголосокъ. Русской кровью обагри­лась мостовая Парижа, кровью невѣдо­маго нашего собрата: не могъ онъ сне­сти, что Думера убилъ русскій. Кинулся съ шестого этажа. “Умираю за Францію”, написалъ на предсмертной запискѣ.

Безсмысленно? “По русски”?. Легче всего отнестись пренебрежительно —  „ну, конечно, амъ славъ, [1] всѣ психопаты“.

Шагъ Дмитріева — безумный шагъ. Великій грѣхъ самое лишеніе себя жизни. Но кто посмѣетъ его судить? Кто по­смѣетъ отрицать героичности мотива?

— Пусть одинъ пролилъ неповинную кровь — я своею кровью за это отплачиваю! Не дай Богъ Дмитріеву подра­жать. Но съ глубокою горечью, съ брат­скимъ сочувствіемъ надъ его трупомъ склонимся…

— Вѣдь съ какого то конца это за каж­даго изъ насъ. За честь нашу, за рус­ское имя…

***

Въ церкви, на заупокойной литургіи по Думерѣ, когда Владыка говорилъ съ амвона, женщина забилась въ истерикѣ. Кто то рядомъ сказалъ: “кликуша”. Давнее, русское, знакомое слово! Во времена дѣтства моего почти не было обѣдни, чтобы двухъ-трехъ бабъ-кликушъ не выносили на рукахъ изъ церкви (въ истериче­скихъ припадкахъ). Нашъ народъ нервно слабъ, много въ немъ душевной болѣзненности, склонности къ одержимости и извращеніямъ. Въ нѣкоемъ смыслѣ между латинскимъ человѣкомъ и славянскимъ бездна. Но вѣдь и тяготъ, страданій, бѣдствій, униженій столько, сколько рус­скимъ выпало — врядъ ли кому дано другому. И вопль женщины въ храмѣ на Дарю есть вопль долго копившихся стра­даній, всего ужаса вынесенной револю­ціи, изгнанія, быть можетъ, нищеты и одиночества. Великъ Крестъ русскихъ на “многострадальной родинѣ”, — онъ ра­стетъ, на глазахъ растетъ и здѣсь. Не приходится удивляться, что не всѣ его выдерживаютъ. (Не знаю статистики са­моубійствъ эмигрантскихъ, а часто, о, какъ часто, о нихъ читаю!).

Такъ и сейчасъ: горечь и подавлен­ность русскими завладѣли — по причи­нѣ понятной, но съ силою чрезмѣрной. Было бы ужасно, если бы мы на вы­стрѣлъ убійцы просто никакъ не отвѣтили-бъ. Этого не случилось. Произошло обратное. Намъ нужна сейчасъ бодрость и выдержка. Потрясеніе велико, но да­вать себя во власть нервамъ и меланхо­ліямъ не приходится. Лучшій отвѣтъ на несчастье — спокойствіе.

***

О, я знаю, сказать многое легче, чѣмъ сдѣлать. Ничего нѣтъ труднѣе, чѣмъ пе­реломить себя, когда находишься во власти стихій и разныхъ токовъ. Все таки. Да будутъ позволены и разсужденія: Пусть простѣйшія, но неоспоримыя:

Говорятъ:

— Горгуловъ русскій. Онъ убилъ не­повиннаго, выдающагося человѣка, главу государства, друга русскихъ. Онъ насъ опозорилъ.

— Вѣрно, но и поверхностно. Преступники бывали и почище, и у другихъ на­родовъ и никто въ отчаяніе не впадалъ. На нашихъ глазахъ Кюртенъ рѣзалъ нѣ­мецкихъ женщинъ, не такъ давно Ландрю — французскихъ. Въ Америкѣ средь бѣ­ла дня крадутъ и душатъ дѣтей. Міръ за­блудился, и находится въ такомъ ужас­номъ состояніи, въ такой тьмѣ… что уди­вительнаго, если и въ великой націи, какъ русская, нашелся человѣкъ психо­патическій и фантастическій, съ болѣз­ненно устремленной волей. Это у всяка­го народа можетъ быть. Такъ что не на­до внутренно сгибаться. Да, мы принад­лежимъ именно къ великой націи, способной, какъ и всѣ, на подвиги, и на зло­дѣйства. И никакъ мы не бѣдные род­ственники, не приживальщики.

Многіе сейчасъ говорятъ: ‘‘раньше я гордился тѣмъ, что я русскій, а теперь стыжусь”. Нечего стыдиться. Не время, разумѣется, вылѣзать со своей гордостью къ иностранцамъ, съ ними долж­ны мы быть сдержаны, скромны и покой­ны, но съ чувствомъ собственнаго достоинства! Мы можемъ, и должны, горевать, но не пристало намъ унижаться. И французы, люди умнѣйшіе и, къ счастью, какъ разъ мало подвер­женные “стихіямъ” и психическимъ за­разамъ, превосходно это поняли (какова сдержанность ихъ прессы!) — и еще пой мутъ лучше: во многомъ это будетъ за­висѣть отъ нашего поведенія (въ бѣдѣ).

Чрезвычайно для насъ благопріятно слѣдующее — съ каждымъ днемъ под­тверждается то, что смутно чувствовалъ каждый изъ насъ съ самаго начала трагедіи: чья тутъ рука. Мильеранъ, быв­шій президентъ республики, прямо за­являетъ сотруднику “Энтрансижана” —  (“самымъ категорическимъ образомъ”), что по его личнымъ свѣдѣніямъ, убійца Думера принадлежалъ “къ дѣйствующей большевицкой арміи”. То же самое под­тверждаютъ бельгійскія газеты. Офиціальное сообщеніе правительства француз­скаго кончается фразой о Горгуловѣ, ко­торую русскій эмигрантъ долженъ пом­нить наизусть:

«А l’occasion de l’enquête faite sur lui il fut précisé, qu’il était à ce mo­ment porteur d’une carte de membre du parti communiste». [2]

Кончено. Пусть это русскій. Но онъ коммунистъ. Въ 1930 г. былъ членомъ коммунистической партіи. Эта партія убивала нашихъ братьевъ, отцовъ, матерей, сыновей. Она истребила русскую царственную семью (перебили дѣтей, откуда-же ждать пощады для престарѣлаго Президента — не меньшаго ихъ врага, чѣмъ Николай II-й). Мы, живущіе во Франціи русскіе, были физически побѣж­дены ими, и ушли сюда (а духовно не побѣждены). Здѣсь прямой силы надъ нами они не имѣютъ. Но любого изъ насъ въ моментъ, когда оказались бы у власти, поставили бы они къ стѣнкѣ и пролили бы нашу кровь съ кровожадно­стью еще и большею, чѣмъ французскую. Любому французу въ разговорахъ на эту тому долженъ отвѣтить эмигрантъ-рус­скій:

— Да, это гнусное дѣло есть дѣло русскаго, но коммуниста. За враговъ на­шихъ, хотя бы и русскихъ, отвѣчать мы не можемъ.

***

Такъ что русскому эмигранту нечего опускать голову и впадать въ уныніе. Жаль русскаго имени, но что подѣлать. Пока цѣлъ коммунизмъ въ Россіи (под­держиваемый всѣми торгашами міра), до тѣхъ поръ нечему удивляться. Вѣдь и то­гда, Кутепова похитили тоже русскіе. Все дѣло въ томъ, какіе русскіе.

Таково жизненное рѣшеніе. Мистиче­скихъ глубинъ касаться здѣсь не будемъ. Это иной, высшій планъ, сверхъ-жизненный. Его коснулся (вскользь) о. Жиллэ, французскій православный священникъ, въ рѣчи своей на заупокойной литургіи. (Христіанство иначе смотритъ вообще на преступленіе и преступника, на круго­вую поруку вины, на всеобщую отвѣт­ственность…)

Во всякомъ случаѣ, о душенастроеніи русскихъ: ужъ менѣе всего долженъ под­даваться отчаянію и слабости христіан­ски-чувствующій человѣкъ. Чѣмъ болѣе онъ вѣрить въ высшій свѣтъ, въ послѣд­няго Властелина, тѣмъ менѣе подвер­женъ нервамъ, впечатлѣнію минуты.

[1] âme slave — славянская душа (фр.).

[2] Проведенное разслѣдованіе показало, что въ это время онъ былъ обладателемъ партійнаго билета коммунистической партіи (фр.).

Борисъ Зайцевъ,
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932

Visits: 6

Латышскій министръ народнаго просвѣщенія все воюетъ съ меньшиинственной школой и все придумываетъ «скорпіоны» и для дѣтей, и для учителей «инородцевъ».

— Я хочу, чтобы меньшинственныя дѣти знали курсъ латышскаго языка въ такой же мѣрѣ, какъ и латыши.

— Я хочу, чтобы всѣ меньшинственые учителя, до 1-го іюня, выдержали экзаменъ по латышскому языку.

— Я хочу, чтобы ученики-евреи не учились въ тѣхъ школахъ, гдѣ ведется преподаваніе на русскомъ или нѣмецкомъ языкѣ.

Не будемъ входить въ подробности, чего г. министръ хочетъ и чего онъ не хочетъ, но, чтобы опредѣлить качество вина, нѣтъ надобности выпить его цѣлую бочку — достаточно и маленькой рюмки…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2532, 8 мая 1932

Visits: 3

— Христосъ Воcкресе, Елена Петровна!

— Воистину Воcкресе, Владимиръ Ивановичъ!

— Сергѣй Николаевичъ, дайте облобы­зать. Съ праздникомъ! Ухъ, и забрались же вы, господа, подъ самыя небеса… Ба­тюшки! что я вижу? Неужели окорокъ? Вотъ чудеса! Ну и столъ же у васъ въ этомъ году. Роскошь! Совсѣмъ старый режимъ. По какому случаю такъ шикарно? А? Наслѣдство, по всей вѣроятности, по­дучили?

— Хорошее наслѣдство, нечего сказать. Полгода уже безъ работы. И я, и жена.

— Вотъ какъ. Значитъ, съ горя? Что жъ. Это понятно. Отвлечься отъ дѣйстви­тельности — великая вещь. Воть, въ ми­нувшемъ декабрѣ, знаете, описывали ме­ня за долги портному и мяснику. Обстановка у насъ дрянь, сами знаете, гроша ло­манаго не стоить. Но все-таки жаль было. Свыкся. Кое-что дорого и какъ намять о жизни въ Парижѣ. Такъ я наканунѣ съ отчаянія устроилъ вечеринку для членовъ нашего объединенія. Юбилей тридцатипятилѣтней безпорочной службы по мини­стерству внутреннихъ дѣлъ въ интимномъ кругу рѣшилъ справить… Триста фран­ковъ обошлось торжество. Ваше здоровье, Елена Петровна. Бабы-то, бабы у васъ какія! А? Прямо во Франціи два грена­дера… Вотъ окончу телятину, непремѣнно попрошу кусочекъ. Сами, навѣрно, пекли?

— О, нѣтъ. Въ послѣднее время я такъ подавлена безработицей, что не было на­строенія возиться. Заказала.

— Такъ. Понимаю. Вообще, что теперь въ мірѣ дѣлается, уму непостижимо. Всѣ говорятъ — кризисъ, кризисъ, а я вамъ скажу, господа, что это уже не кризисъ, а катастрофа. Вы-то еще, слава Богу, удачно устроились: и не работаете, и не зара­батываете. А я воть седьмой мѣсяцъ какъ каторжникъ тружусь, но до сихъ поръ ни сантима не получилъ: у хозяина денегъ нѣтъ, нечѣмъ платить. А когда ничего не зарабатываешь, сами знаете, какъ расхо­ды увеличиваются. Бюджета не имѣется, распредѣлить суммъ нельзя, — вотъ и тратишь во всю, точно бѣшеный. А вы со мною ничего не выпьете, Сергѣй Николаевичъ? Давайте по рюмочкѣ!

— Я? Что же. Давайте Пропадать, такъ пропадать! Съ музыкой!

***

— Ахъ, милочка, наконецъ-то вижу васъ у себя. Страшно соскучилась. Ну, какъ дома? Все благополучно?

— Какое благополучіе, дорогая моя. Тихій ужасъ. Котикъ болѣетъ, Наташу до сихъ поръ замужъ не могу выдать. А тутъ Пасха. Расходы. Эти праздники нѣчто въ родѣ налога. Только не подоходнаго, а, такъ сказать… порасходнаго.

— Да ужъ не говорите. Только что оправилась отъ Рождества, и вотъ опять…

— А что у Константина Андреевича? Астма ?

— Нѣтъ, глаза скосилъ, дорогая моя. Изъ-за своей несчастной машины. Цѣлый день ѣздитъ по городу, нервно ищетъ гла­зами пассажировъ, ну и повредилъ эти самыя… мышцы. А вчера въ довершеніе всего ячмень вдругъ вскочилъ. Сидитъ до­ма, никуда не выходить и заявляетъ, что броситъ шофферское ремесло и сядетъ на землю. Воображаетъ, что если у него на глазу ячмень, то онъ уже и сельскій хо­зяинъ. Въ самомъ дѣлѣ, подумайте, что мы будемъ дѣлать съ Натальей, забрав­шись въ провинцію? Такъ ей и сидѣть въ старыхъ дѣвахъ?

— Странно, милочка. Насколько я знаю, у Наташи всегда были женихи…

— Ахъ, какіе это женихи, дорогая моя. Нѳдоразумѣніе. Одинъ ­— приватъ до­центъ, математикъ, которому негдѣ читать лекцій. Другой — писатель, которому — негдѣ печататься. А изъ людей съ солид­нымъ положеніемъ — маляровъ какихъ нибудь, полотеровъ или водопроводчиковъ — никого. Былъ одно время сослуживецъ Котика — шофферъ, но развѣ теперь шофферъ­— партія? Не партія, а аксиданъ. [1]

— Да, милочка, вѣрно. Сейчасъ выдать дочь, все равно, что выиграть въ ирланд­скій свипстейкъ. Притомъ вѣдь вашей Наташѣ пе мало лѣтъ. Успѣла въ Россіи и гимназію окончить, и высшіе курсы.

— Ахъ, нѣтъ, дорогая моя. Что вы. Ни­какихъ курсовъ Наташа не кончила.

— Нѵ, какъ же.. Окончила, дорогая моя.

— Увѣряю васъ. нѣтъ.

— Во всякомъ случаѣ, въ гимназіи по­лучила золотую металъ.

— Медаль? Никогда не получала, доро­гая моя. Перешла только въ третій классъ и бѣжала на югъ. Вообще, образованія у нея никакого, все же никто не беретъ. А тутъ, какъ на зло, съ одной стороны — кризисъ, съ другой — депрессія. Денегъ ни у кого нѣть. Всѣ страшно жмутся. Да, кстати: не придете ли къ намъ завтра вечер­комъ запросто? Будетъ бриджъ. Танцы… Ахъ, дорогая моя, куда мы всѣ. идемъ? Чѣмъ все это окончится?

***

— Иванъ Александровичъ, были вчера у заутрени?

— Да, разумѣется.

— Хотѣлъ васъ увидѣть, переговорить но одному дѣлу. Но во вторникъ ходилъ на докладъ о Дальнемъ Востокѣ, васъ не встрѣтилъ. Вчера искалъ во дворѣ церкви — тоже не было.

— Очень просто, голубушка. Я въ вашу церковь принципіально не хожу. А на до­клады о Дальнемъ Востокѣ — тѣмъ паче.

— Почему это?

— А потому, что ваша церковь…

— Господа! Вниманіе! Хозяйка дома просить гостей, особенно вѣрующихъ и патріотически настроенныхъ, не говорить ничего о Церкви и о Дальнемъ Востокѣ!

[1] Несчастный случай (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2526, 2 мая 1932

Visits: 11

Притокъ богатствъ, подъемъ націо­нальнаго чувства послѣ побѣды надъ испанской Армадой, придавали англійской жизни бурный, стремительный темпъ. Создавался новый стиль — стиль ренессанса. выявляемый не только архитектурой, внутреннимъ убранствомъ, роскошными одѣяніями придворной знати, но и литературой и научной мыслью. Литтонъ Стречи, недавно умершій знаменитый біографъ Елизаветы Англійской, справедливо отмѣчаетъ, что сочетаніе этихъ новыхъ вѣяній со старыми пережитками феодальнаго строя, создавало въ психологіи людей того времени невѣроятные контрасты, столкновеніе непримиренныхъ душевныхъ страстей, рѣзкіе переходы отъ жестокости къ сентиментализ­му, отъ утонченныхъ формъ жизни къ самымъ грубымъ и примитивнымъ.

Великій драматургъ Бенъ (Веніаминъ) Джонсонъ — одинъ изъ наиболѣе ха­рактерныхъ и любопытныхъ представи­телей этой «веселой старой Англіи» елизаветинскаго періода.

Онъ родился въ Лондонѣ въ скромной и бѣдной семьѣ, и въ дѣтствѣ своемъ помогалъ своему отчиму, каменщику, въ укладываніи кирпичей. Люди, знав­шіе поэта въ періодъ его славы, вспо­минали, какъ онъ мальчикомъ работалъ надъ укладкой большой кирпичной стѣны Линкольнъ-Иннъ (сохранившейся до нашихъ дней). Въ рукѣ у него была лопатка, а изъ кармана неизмѣнно торчала книжка какого нибудь греческаго или латинскаго автора, которыхъ онъ про­должалъ изучать въ перерывѣ работъ. Дѣло въ томъ, что благодаря протекціи знаменитаго археолога Кендена и его собственному усердію, молодому Бену удалось получить стипендію въ Вестминстерской школѣ продолжающей и по настоящее время считаться однимъ изъ лучшихъ разсадниковъ классическаго образованія въ Англіи.

Свое знакомство съ народнымъ бы­томъ Бенъ Джонсонъ могъ существен­но расширить послѣ того, какъ онъ (20 лѣтъ отъ роду) сдѣлался членомъ бро­дячей труппы актеровъ, съ которой долго ѣздилъ по ярмаркамъ въ крытомъ фургонѣ. Здѣсь, въ этой актерской средѣ онъ и нашелъ свое призваніе. Пріобрѣтя въ провинціи нѣкоторую извѣстность, онъ былъ приметъ антрепренеромъ Генсло въ лондонскую труппу лорда-адмирала, гдѣ его вскорѣ перевели на рабо­ту «драмодѣла». Тѣ же самыя функціи выполнялъ, какъ извѣстно, въ труппѣ лорда-камергера не кто иной, какъ Вильямъ Шекспиръ…

Преисполненная самыхъ необыкновен­ныхъ приключеній жизнь Джонсона до послѣдняго времени оставалась столь же мало извѣстной русскому читателю, какъ и его произведенія, которыя современники его не безъ основанія прирав­нивали къ шекспировскимъ. Московское издательство «Академія» выполнило весьма полезное культурное начинаніе, выпустивъ недавно весьма тщательный и удачный переводъ нѣкоторыхъ глав­нѣйшихъ драматическихъ произведеній Бенъ Джонсона и снабдивъ ихъ обстоя­тельной вступительной статьей И. А. Аксенова [*]).

Бенъ Джонсонъ былъ человѣкомъ огромнаго роста, съ лицомъ изможден­нымъ морщинами, съ выразительными глазами и необыкновенно зычнымъ го­лосомъ. По темпераменту своему онъ былъ забіякой, задирой, пожалуй даже «скандалистомъ» (порода, столь знако­мая намъ, русскимъ, и почти совершен­но вышедшая изъ европейскаго обихо­да). Вино было для него «пятой народ­ной стихіей» и онъ поглащалъ его въ доброй компаніи въ неограниченномъ количествѣ. Любимымъ его мѣстопребыва­ніемъ были лондонскія таверны, преисполненныя чадомъ, дымомъ и веселой руганью и столь художественно изображенныя имъ въ «Варфоломевой Ярмаркѣ». Здѣсь подъ вывѣской «Митры», «Трехъ Журавлей» «Сирены», «Солнца» и «Чорта», просиживалъ онъ долгіе часы, окруженный толпою поклонниковъ, товарищей и соперниковъ по ремеслу, и раз­глагольствовалъ на литературныя, философскія и политическія темы, не щадя никого и ничего своими ѣдкими, сати­рическими выпадами. «Льстить я неспо­собенъ, даже подъ угрозой смерти», — заявлялъ неукротимый Бенъ, — «я го­товъ скорѣе потерять друга, чѣмъ ли­шиться возможности сострить на его счетъ».

Дѣйствительно, даже его геніальному старшему другу Шекспиру, нерѣдко до­ставалось за незнаніе географіи и за ко рабли, «пристающіе къ Богеміи». Въ случаѣ необходимости, Бенъ Джонсонъ не стѣсняясь переходилъ отъ словъ къ дѣ­лу… Писатели Бомонъ и Флечеръ на всю жизнь сохранили воспоминаніе о грандіозномъ побоищѣ между Джонсо­номъ и Марстономъ, при которомъ имъ довелось присутствовать въ студенче­скіе годы.

Несдержанный языкъ и необузданный нравъ Бенъ Джонсона создали ему, естественно, большое число враговъ не только среди литературной братіи, но и при дворѣ, и не разъ приводили его къ столкновенію съ судебными властями. Онъ судился верховнымъ королевскимъ судомъ (звѣздной палатой) за оскорбленіе юристовъ, военныхъ, актеровъ и разныхъ другихъ сословій въ его пьесѣ «Стихо­плетъ». Сановный герцогъ Нортгемптонъ привлекалъ его къ отвѣту по обвиненію въ «папизмѣ и государственной измѣнѣ». Нѣсколькими годами позже Консисторскій судъ обвинялъ его въ томъ, что «онъ не ходитъ въ церковь и не причащается». Подъ конецъ жизни онъ былъ замѣшанъ въ дѣлѣ Фультона, сразившаго кинжаломъ королевскаго фаворита Букингама: Джонсонъ былъ соб­ственникомъ кинжала, послужившаго орудіемъ этого преступленія.

Съ тюремной обстановкой Джонсонъ ознакомился впервые послѣ представленія комедіи «Собачій Островъ», написанной въ сотрудничествѣ съ Том. Нешемъ и преисполненной «дерзкими и мятежными выпадами противъ предержащихъ властей». Во второй разъ Джонсонъ былъ заключенъ въ тюрьму за дуэль съ акте­ромъ Габріелемъ Спенсеромъ, имѣвшей для послѣдняго трагическій исходъ. Благодаря содѣйствію друзей Джонсону удалось добиться освобожденія, но на большомъ пальцѣ его лѣвой руки было выжжено клеймо «Т», что должно было читаться: «Годенъ для тайбурнскаго де­рева», иначе говоря «висѣльникъ». Въ третій разъ Джонсонъ самъ добровольно отправился въ тюрьму, объявивъ себя со­лидарнымъ съ писателями Чампеномъ и Марстономъ, которые были арестованы за высмѣиваніе на сценѣ шотландцевъ и шотландскаго акцента короля Іакова Стю­арта (преемника Елизаветы). Послѣдовавшее и на этотъ разъ освобожденіе было отпраздновано большимъ пиромъ, на которомъ присутствовала и старуха мать Джонсона. Когда дошла до нея очередь произнести тостъ, она, къ изумленію го­стей, предъявила имъ вмѣсто рѣчи бума­гу съ ядомъ который былъ ею пр готов­ленъ для себя и для сына, на случай пло­хого исхода дѣла.

Всѣ эти злоключенія, однако, лишь од­на сторона жизни Джонсона. Они пріоб­рѣтаютъ совершенно особый интересъ въ сопоставленіи со свѣтскими и придворными успѣхами, выпавшими одновременно на его долю. Геніальный представитель лондонской богемы и завсегдатай кабач­ковъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ, по характерному для елизаветинской эпохи контрасту — придворнымъ поэтомъ-лауреа­томъ и желаннымъ гостемъ въ самыхъ аристократическихъ салонахъ столицы. Къ числу великосвѣтскихъ покровителей Джонсона принадлежалъ не только зна­менитый водитель англійскаго флота и основатель первыхъ англійскихъ поселе­ній въ Сѣверной Америкѣ сэръ Уолтеръ Раллей, самъ авантюристъ въ душѣ, но и вельможный меценатъ лордъ д-Обиньи, графиня Бедфордъ и Ретландъ.

При дворѣ короля Якова Стюарта Бенъ Джонсонъ былъ своимъ человѣкомъ, и его грузная, нескладная фигура рѣзко выдѣлялась въ толпѣ утонченныхъ вель­можъ. Бенъ Джонсонъ былъ монополь­нымъ поставщикомъ текстовъ для при­дворныхъ представленій, «масокъ», какъ ихъ тогда называли. Его творчество въ области англійскаго драматическаго ис­кусства, осталось непревзойденнымъ.

***

Какъ и подобаетъ истинному англича­нину, Бенъ Джонсонъ питалъ склонность къ путешествіямъ, ради которой онъ по­кидалъ иногда свой любимый Лондонъ. Еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ онъ записался добровольцемъ въ экспедиці­онную армію, направлявшуюся въ Нидерланды, на помощь тамошнимъ протестан­тамъ, воевавшимъ противъ испанскаго короля. Военныя операціи затянулись: обѣ арміи стояли въ бездѣйствіи другъ противъ друга. Ожиданіе и терпѣніе бы­ли не въ характерѣ Джонсона. По при­мѣру героевъ Иліады онъ вызвалъ на единоборство одного изъ испанскихъ воена­чальниковъ, побѣдилъ его и, снявъ съ трупа врага оружіе, торжественно вер­нулся въ свой станъ. Бенъ Джонсонъ во время пирушекъ съ былыми участниками кампаніи любилъ впослѣдствіи вспоми­нать объ этомъ своемъ подвигѣ.

Вторично онъ посѣтилъ континентъ въ зрѣломъ возрастѣ въ качествѣ воспита­теля и наставника молодого Роллея, сы­на его знаменитаго друга мистера Волте ра Роллея. На этотъ разъ онъ попалъ въ Парижъ, гдѣ принялъ участіе, въ ка­чествѣ человѣка большой учености, въ диспутѣ между протестантами и католи­ками на тему о «реальномъ присутствіи» (Христоѣа тѣла и крови въ причастіи). Диспутъ этотъ былъ перенесенъ изъ Сорбонны въ трактиръ и закончился грандіознымъ пьянствомъ. Бенъ Джонсонъ отстаивалъ свою точку зрѣнія настолько усердно, что наконецъ впалъ въ безчувствіе и молодой Роллей, нанявъ открытыя носилки, повелъ прогулять гигантское тѣло своего руководителя по улицамъ Парижа…

Наибольшей извѣстностью пользуются путешествіе Бенъ Джонсона въ Шотландію. Прогулку отъ Эдинбурга въ Лондонъ и обратно онъ совершилъ пѣшкомъ къ изумленію всей Англіи. Столица Шотландіи приняла эксцентричнаго поэта съ большимъ почетомъ, пожаловавъ ему званіе своего гражданина. Обѣдъ, данный Бену, обошелся городской казнѣ въ 221 фунтъ стерлинговъ, на 21 фунтъ больше той суммы, которую поэтъ выручилъ отъ всѣхъ своихъ театральныхъ произведеній!

Бенъ Джонсовъ скончался 6 августа 1637 года, окруженный уваженіемъ своихъ согражданъ. Вкладъ, сдѣланный имъ въ англійскую литературу весьма великъ: двѣ трагедіи («Сеянъ» и «Катилина»), рядъ бытовыхъ комедій (въ томъ числѣ знаменитый «Вольпоне», который еще въ прошломъ году съ такимъ успѣхомъ шелъ въ Парижѣ) и много другихъ сатирическихъ и драматическихъ произведеній. Въ бумагахъ Джонсона были найдены три акта неоконченной пасторали «Печальный пастухъ или Робинъ Гутъ». Во всей елизаветинской поэзіи невозможно найти болѣе изящныхъ стиховъ, болѣе нѣжныхъ красокъ.

Онъ былъ похороненъ съ подобающей пышностью въ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Вспыхнувшая вновь гражданская война помѣшала сооруженію обычнаго нагробнаго памятника. Въ плитѣ, покрывающей мѣсто его погребенія, рабочій-каменщикъ выбилъ за 18 пенсовъ знаменитую эпитафію, которую знаетъ всякій англичанинъ:

«О, рѣдчайшій Бенъ Джонсонъ!»

К. Грюнвальдъ,
Возрожденіе, № 2467, 4 марта 1932

---

[*] Бенъ Джонсонъ. Драматическія произведенія. Редакція, вступительная статья и примѣчнія И. А Аксенова. Предисловіе И. И Анисимова. Изд. «Акаде­мія» (Москва-Петроградъ).

Visits: 5

Недавно на Монмартрѣ произошелъ слѣдующій случай. французскій радіо­репортеръ, передающій шумы столицы, установилъ свой аппаратъ въ одномъ изъ кабачковъ и во время сеанса сталъ уговаривать случайно присутствующую тамъ русскую эмигрантку сказать по радіо нѣсколько словъ.

— Произносите что нибудь по русски, — любезно упрашивалъ онъ.

Та молчала.

— Вы, навѣрно, графиня?

Молчаніе.

— Вы, быть можетъ, княгиня? Молчаніе.

— Неужели же вы, мадемуазель, такъ таки ничего не скажите на вашемъ прекрасномъ языкѣ?

И въ отвѣтъ въ микрофонъ послышалось, наконецъ, отчетливое, прекрасное, русское:

— Дуракъ!

***

Другой случай мнѣ передали со словъ очевидцевъ. Въ одинъ скромный французскій ресторанъ зашла пообѣдать приличная русская компанія — нѣсколько дамъ и мужчинъ. Стали разсматри­вать карточку, выбирать кушанья. А гарсонъ, стоявшій тутъ же, возлѣ стола, умильно смотрѣлъ на гостей въ ожиданіи заказа и старался всѣмъ своимъ ви­домъ подчеркнуть расположеніе къ нимъ.

— Вы торопитесь? Мы сейчасъ… — сказалъ одинъ изъ мужчинъ.

— О, нѣтъ, мсье. Пожалуйста. Я люблю русскихъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень пріятно.

— Да, мсье. У меня есть одинъ рус­скій пріятель. Грегуаръ. Прекрасный человѣкъ. Онъ научилъ меня многимъ русскимъ словамъ. Главнымъ образомъ, комплиментамъ, привѣтствіямъ.

—А напримѣръ?

— Напримѣръ? Вотъ примѣръ…

Гарсонъ поднялъ голову. Напряжен­но нахмурился. Зашевелилъ губами… И произнесъ.

Слово было замѣчательное, чисто русское, сочное, могущее сдѣлать честь не то что генералу Камброну, но лучшей русской извозчичьей биржѣ или трактиру петербургской окраины.

„А, вотъ, еще, мадамъ… — съ застѣнчивой улыбкой продолжалъ гарсонъ, не обращая вниманія на то, что почему то внезапно покраснѣли, а мужчины, наоборотъ, поблѣднѣли. — Вотъ еще русское доброе утро…

Гарсонъ опять закинулъ голову, натужился. И произнесъ доброе утро.

Это доброе утро состояло уже не изъ одного слова, и даже не изъ двухъ, а изъ сложнаго комплекса, хорошо извѣстнаго всѣмъ совѣтскимъ беллетристамъ, мужичкамъ-богоносцамъ и бывшимъ чудо-богатырямъ. Произношеніе, правда, не было безукоризненнымъ. Кое какіе звуки чуть чуть искажались. Но за­то, какое вдохновенное выраженіе ли­ца сопровождало цитату! Какое почтительно-бережное отношеніе къ сло­вамъ, которыя четко отдѣлялись одно отъ другого, чтобы дойти до сердца русскаго слушателя, быть вполнѣ воспри­нятыми роднымъ ухомъ!

Нечего и говорить объ изумленіи гарсона, когда дамы съ шумомъ, вдругъ, отодвинули стулья, встали и торопливо направились къ выходу. Задержавшись у двери, одинъ изъ мужчинъ суровымъ шепотомъ объяснилъ руссофилу, какую гнусную шутку сыгралъ съ нимъ его Грегуаръ.

И нужно было видѣть ярость гарсо­на.

— Вотъ какъ? Отлично. Превосход­но… Ну, пусть придетъ Грегуаръ сюда завтра! Я набью ему морду при всѣхъ!

***

Не помню точно — кажется у Ратцеля, а быть можетъ у Тейлора въ его «Первобытной культурѣ», — я читалъ про слѣдующую манеру африканскихъ дикарей:

Когда къ нимъ являются европейцы-миссіонеры или географы и начинаютъ систематически знакомиться съ язы­комъ, дикари всегда умышленно перетасовываютъ значеніе словъ.

Бегемота называютъ рѣкой. Луну бегемотомъ. Солнце луной.

Дѣлаютъ они это изъ лукавой предосторожности, изъ своего рода патріотизма: чтобы затруднить бѣлымъ проникновеніе сюда, пріостановить завоева­ніе края.

Но обычно такъ обстоитъ дѣло только съ людьми первобытными. Что же касается нашей эмигрантки съ Монмартра или нашего Грегуара, пріятеля гарсона, то едва ли у нихъ можетъ быть опасе­ніе, что французы завоюютъ Россію.

А потому ихъ патріотизмъ меня не на шутку тревожитъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Даже у Ратцеля и у Тейлора примѣровъ подобной любви дикарей къ своей родинѣ нѣтъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932

Visits: 8

«Вечера на хуторѣ близъ Паннальди». — В. В. Мусинъ-Пушкинъ. — Служба при С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинѣ. — Великая война. — Изюмскій гусаръ. — Предокъ-комендантъ Берлина. — «Каноническая» статья «Зарницъ» — Полученный мною разносъ. — Наполеонъ о Бернадотѣ. — Антрацитъ и трюфели — У постели умирающаго въ Панчевѣ — Ящикъ съ русской землей. — Старушка, зарытая англичанами. — Смерть.

Юношеская поступь и фигура, красивое, обрамленное бородкой съ просѣдью лицо. Князь-инокъ. Сверкающіе молодые глаза, горѣвшіе энтузіазмомъ бытія, зовущіе куда то сейчасъ пойти, что-то сдѣлать.

Таковъ былъ мой хозяинъ, хозяинъ доми­ка въ Таталвѣ, близъ Панкальди, на улицѣ Эшрефъ-Эффенди, гдѣ мы нашли пріютъ по­слѣ Крыма. Домъ Мусинъ-Пушкины точ­но перенесли съ собой изъ Москвы, прямо съ Сивцева-Вражка.

Столовая во второмъ этажѣ была «холлемъ», гостиной, залой политическихъ собраній, гдѣ засѣдалъ «Союзъ спасенія родины».

Къ обѣду въ часъ дня я домой не возвра­щался, а обыкновенно ходилъ обѣдать изъ бюро въ ресторанъ.

Ужиналъ же дома. Къ ужину всѣ обитате­ля дома собирались въ «столовой», гдѣ и проводили вечеръ. Дамы работали. Хозяинъ сидѣлъ на диванѣ, шурша листами газетъ, ко­торыми быль заваленъ. Иногда приходили «съ воли». Всѣ видные пріѣзжіе въ Константннополѣ появлялись за нашимъ ужиномъ. Я говорилъ, что наши собранія — это вечера на хуторѣ близъ Панкальди. Новый (1921) годъ съ вами встрѣчалъ Врангель, очень любившій всю семью Мусинъ-Пушкиныхъ.

***

В. В. Мусинъ Пушкинъ былъ  человѣкъ особенный. Его точно выточилъ скульпторъ, какъ художественное изваяніе.

На него обратили вниманіе два государ­ственныхъ дѣятеля, обладавшихъ даромъ выбирать сотрудниковъ, С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинъ. Они привлекли его къ государ­ственной работѣ. При первомъ онъ управлялъ одно время Дворянскимъ и Кре­стьянскимъ земельными банками, а при второмъ, въ министерствѣ зем­ледѣлія занималъ должность товарища министра. Какъ только представлялась возмож­ность онъ радостно покидалъ Петербургъ и возвращался въ подмосковную.

Война застала его членомъ государствен­ной думы. Онъ не долго выдержалъ въ крас­номъ крестѣ и, несмотря на то, что ему шелъ пятый десятокъ, пошелъ прапорщикомъ запаса въ Изюмскій гусарскій волкъ. Предокъ его, тоже изюмскій гусаръ, дравшійся съ нѣмцами въ Семплѣтнюю войну, былъ комендантомъ Берлина. Тяжелая болѣзнь вывела В. В. Мусинъ-Пушкина изъ строя. Тогда вѣроятно онъ нажилъ зачатки недуга, сведшаго его въ могилу.

Онъ принадлежалъ къ старинному бояр­скому роду, находился въ родствѣ со знат­нѣйшими русскими семьями. Женатъ былъ на Воронцовой-Дашковой. Въ дѣтствѣ иг­ралъ съ покойнымъ Государемъ Николаемъ II. Но онъ тяготился Петербургомъ, больше цѣнилъ свободу и дѣятельность уѣзднаго предводителя.

Конечно, когда все рухнуло и началась борьба, онъ оказался на югѣ съ бѣлой армі­ей. Отдалъ дѣлу борьбы за освобожденіе от­рока сына, погибшаго въ бою съ красными въ одинъ изъ трагическихъ дней конца, ко­гда деникинская армія откатывалась къ морю. Тогда дѣти опять выходили спасать положеніе. Всѣ помнятъ это славное дѣло, на­ступленіе красныхъ, отбитое юнкерами въ Крыму. Самъ онъ оставался до послѣдней минуты въ Новороссійскѣ, завѣдуя скромной частью — церковнымъ управленіемъ. Онъ былъ очень «церковенъ». И «государ­ствененъ» И разъ случилось такъ, что я не­вольно при столкновеніи канонической бук­вы и политической необходимости навлекъ на себя его гнѣвъ.

***

Въ «Зарницахъ» была напечатана статья о бракоразводныхъ дѣлахъ русскихъ бѣженцевъ. Статья была написана спеціалистомъ, а потому я ее направилъ въ наборъ, не чи­тая, тѣмъ болѣе, что въ церковныхъ дѣлахъ считалъ себя невѣждой.

Въ чемъ была ея суть теперь забылъ. Вѣроятно, если бы я ее прочелъ, она въ «Зар­ницы» не попала бы. Ознакомившись со статьей у себя дома днемъ, когда я былъ въ бюро, В. В. Мусинъ-Пушкинъ не стерпѣлъ. Онъ долженъ былъ излить па меня свой гнѣвъ. Таталва была на одномъ концѣ горо­да, а бюро печати на другомъ. До моего прибытія къ ужину оставалось два часа. Но онъ не имѣлъ терпѣнія ждать, устремился въ бюро печати на другой конецъ города, чтобы высказать мнѣ свое негодованіѳ по поводу «бракоразводной» статьи. Какъ буря под­нялся онъ ко мнѣ на антресоли, кричалъ и даже стучалъ палкой по полу. Я никакъ не могъ сообразить, чѣмъ онъ взволновавъ, а выяснить не удалось, потому что, накричавъ на меня, сказавъ все, что считалъ нужнымъ, онъ также быстро сбѣжалъ по винтовой лѣстницѣ. Мои мысли были заняты другимъ, по­тому что за пять минуть передъ тѣмъ у меня въ бюро междусоюзная контръ-развѣдка производила очередной обыскъ и удалились, угрожая мнѣ тюрьмой.

Я потребовалъ толью что вышедшій но­меръ «Зарницъ», прочелъ «инкриминируемую», какъ говорятъ газетчики, статью и убѣдился, что В. В. совершенно правь; статья была безтактна и вредна.

Вечеромъ, пріѣхавъ домой ужинать, я со­всѣмъ забылъ о разносѣ, учиненномъ мнѣ днемъ В. В-чемъ. Онъ встрѣтилъ меня нѣ­сколько смущенный.

— Вы не получили моей записки съ из­виненіями, спросилъ онъ меня.

— Извиненія — въ чемъ? спросилъ я съ недоумѣніемъ. — Я напротивъ вамъ очень благодаренъ.

— За что?

— Какъ за что? Вѣдь я думалъ, что вы меня ударите палкой!

Всѣ разсмѣялись, и мы сѣли за столъ.

Въ этомъ эпизодѣ сказался весь В. В. со своей молодостью, огнемъ, неудержимой потребностью изругать меня сейчасъ, не откладывая даже на полчаса, съ потребностью дать немедленно бой,  какъ только онъ натк­нулся на то, что считалъ вреднымъ. Я нико­гда въ жизни не встрѣчалъ такого искренняго человѣка, претворявшаго свои чувства въ дѣйствія тутъ же, немедленно.

***

В. В. Мусинъ-Пушкинъ не издалъ при жизни книги. Онъ изрѣдка писалъ неболь­шія статьи и замѣтки (преимущественно критическаго содержанія) для «Великой Россіи» и «Зарницъ», скрывая свое авторство подъ иниціалами. Все, что онъ писалъ, бы­ло тонко, нервно, мѣтко, попадало въ цѣль. Имя его въ литературѣ неизвѣстно. Въ го­сударственной думѣ онъ рѣдко выходилъ на трибуну. Онъ не возглавлялъ ни одного ка­бинета, ни разу не имѣлъ министерскаго портфеля, даже въ походномъ управленіи арміи принялъ участіе тогда, когда оно сули­ло: неблагодарный трудъ, неудобства, необ­ходимость оставаться до «конца» и долю от­вѣтственности въ опредѣлявшейся уже не­удачѣ.

Онъ ничего не дѣлалъ, чтобы выйти изъ тѣни, и въ то же самое время былъ многозначителенъ. Почему?

Наполеонъ отозвался о Бернадотѣ: «Это не человѣкъ-орудіе, это человѣкъ-препятствіе». Такъ расцѣнивалась личность распорядителемъ народовъ. Но и намъ, про­стымъ смертнымъ, приходится опредѣлять значеніе современника, взвѣшивая его роль въ механизмѣ окружающей насъ жизни. Есть водители, есть водимые. Мусинъ-Пуш­кинъ принадлежалъ къ первымъ. Для этого не надо быть непремѣнно ни генераломъ, ни апостоломъ, ни вожакомъ партіи. Для этого надо обладать способностью обращать свои внутреннія возгоранія въ двигательную си­лу окружающей среды. Личный процессъ душевнаго горѣнія превращается въ движеніе во внѣ. Такіе люди колонновожатые человѣ­чества. Они часто остаются совсѣмъ неиз­вѣстными. Иногда ихъ выбрасываетъ впе­редъ. Они молча, безъ фразъ, какъ можно незамѣтнѣе, берутъ знамя убитаго зна­менщика и уже явно ведутъ разстроившіеся ряды. Чаще же всего ихъ никто не знаетъ. Но они двигаютъ, отъ нихъ идутъ въ безконечность круги духовныхъ волнъ.

***

Было еще друтое. Этотъ баринъ былъ — какъ бы выразиться? — настоящій демократъ.

Да, демократъ. Другого слова не придумаю. Слово опошлено. Но оно имѣетъ свой хорошій русскій смыслъ.

Мусинъ-Пушкинъ обладалъ симпатіей къ людямъ безъ различія общественныхъ пере­городокъ, онъ умѣлъ находить интересъ въ каждомъ человѣкѣ, красоту въ каждомъ лицѣ, какъ ее находитъ проникновенный портретистъ. Онъ любилъ и уважалъ людей (это вовсе не такъ просто), не брезгалъ своимъ случайнымъ сосѣдомъ въ жизни, который меньше всего интересовалъ его со стороны іерархическаго положенія въ обществѣ.

Пламенное сердце, ясный взглядъ, видѣвшій реальности. Искатель людей, всегда готовый помочь въ добромъ, всегда готовый помѣшать злу, не щадя себя. Чистый какъ аскетъ, онъ въ то же время любилъ радость жизни, шутку, смѣхъ, цѣнилъ всѣ жизненныя цѣнности — въ искусствѣ, въ природѣ «аллегро» сонаты, чеканный звонъ пушкинскаго стиха, уголокъ Стамбула, соннный плескъ адріатической волны. Въ бумагахъ его есть рукопись, посвященная счастью. Я читалъ отрывокъ. Онъ описалъ все, что по воспоминаніямъ дѣтства ему врѣзалось въ память, какъ «ощущеніе счастья».

У него иногда срывались замѣчанія, отъ которыхъ становилось весело. Въ то же самое время импровизація куда то проникала, что то углубляла, къ чему то неожиданному привлекала умъ.

Однажды, передъ какимъ то засѣданіемъ, въ холодный, сырой константинопольскій вечеръ, мы съ В. В. растапливали въ посольствѣ каминъ. При этомъ онъ вдругъ ска­залъ:

— Я не понимаю, почему антрацитъ горитъ, по внѣшности онъ не долженъ, прямо таки не хочетъ горѣть. Вы замѣтили: есть предметы, которые не имѣютъ физіономіи своего амплуа.

Я улыбнулся, попросивъ его назвать еще одинъ такой предметъ, лишенный «физіономіи своего амплуа».

— Возьмите трюфели :онѣ не имѣютъ физіовоміи деликатесса.

***

Въ скитаніяхъ онъ сохранилъ въ неприкосновенности свою культуру. За всѣмъ слѣдилъ, перечитывалъ старое, съ порывистостью юноши дѣлился впечатлѣніемъ, воспринималъ съ глубокимъ интересомъ чужую мысль, терпимый въ спорахъ.

Позже, два года спустя, я засталъ его въ Панчевѣ подъ Бѣлградомъ, за два дня до смерти, за «Дневникомъ Николая II». Онъ лежа въ постели, окруженный книгами, карандашемъ исправлялъ безчисленныя ошибки въ указателѣ именъ и съ ужасомъ обра­тилъ мое вниманіе, что приведенное въ примѣчаніи письмо принца Вильгельма (буду­щаго Вильгельма II) къ Императору Александру III ствидѣтельствуетъ о предатель­ствѣ принца въ отношеніи собственной страны.

Изгнаніе не оставило на немъ слѣда. Онъ оставался такимъ же, какимъ былъ въ Москвѣ, въ своемъ Покровскомъ. Широкой мо­лодой поступью съ блестящими глазами шагалъ онъ по Галатѣ, по каменистымъ склонамъ далматинскаго побережья въ Дубровникѣ, быстро оріентируясь въ мѣстномъ языкѣ, обычаяхъ, достопримѣчательностяхъ, понимая, осваивая терпимой русской чуткостью, даже въ своихъ отрицаніяхъ чужого не идя дальше благодушной усмѣшки, которой мы расцѣниваемъ не совсѣмъ понятное иноземное явленіе.

Онъ былъ настоящій русскій человѣкъ, скорѣе склонный къ безпредметной фрондѣ, чѣмъ къ предметнымъ обожествленіямъ.

Онъ крѣпко хранилъ духовную связь съ Россіей. Не переставалъ носить въ себѣ старый нашъ обычай, красоту, чистоту языка, православную церковность. Онъ возилъ съ собою ящикъ русской земли, собранной нмъ передъ оставленіемъ Россіи.

При развалѣ деникинскаго фронта, на англійскомъ пароходѣ скончалась его дальняя родственница, которую онъ ни разу не ви­дѣлъ въ жизни. Въ Новороссійскѣ ее никто не зналъ. Англичане поспѣшили ее похоро­нить, вѣрнѣе, попросту зарыли. Мусинъ Пушкинъ не успокоился, пока съ громад­нымъ трудомъ въ разгаръ эвакуаціи, въ никѣмъ незабываемый, кто его разъ испыталъ, новороссійскій нордъ-остъ, не разыскалъ за городомъ пустыря, гдѣ закопали старушку, пока не перенесъ на кладбище тѣла и не совершилъ надъ покойной положенный чинъ погребенія.

Смерть для него была важнымъ явленіемъ. Онъ спокойно, безбоязненно готовился къ собственной кончинѣ, распорядившись обо всемъ, даже оставилъ евангельскіе тексты для надписи на крестѣ.

Онъ былъ монархистъ и націоналистъ, понималъ величавую государственность старой Россіи, благородную нерасчетливость ея внѣшней политики, щедрость, расточитель­ность русской души, жертвенность мысли, додумавшійся въ концѣ концовъ до политическаго самоубійства на пользу сингалезцевъ. Но онъ вѣрилъ, что распавшееся въ тлѣніи пшеничное зерно взойдетъ удесяте­реннымъ и что страшный посѣвъ не пропадетъ.

……………………………………………………………

Мои очерки были бы неполны, если бы я не отвелъ въ нихъ виднаго почетнаго мѣста этой ушедшей «тѣни Царьграда». Я его не забылъ. Онъ предо мной какъ живой. Без­сребренникъ, духомъ свободный, мечтатель, умѣвшій обращать мечты въ дѣйствитель­ность.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2521, 27 апрѣля 1932.

Visits: 7

Графъ Прованскій, будущій король Людовикъ ХѴІІI-й, съ ранней молодости не­навидѣлъ движеніе. Онъ единственный изъ всей королевской семьи не увлекал­ся охотой. Гр. Прованскій предпочиталъ сидѣть въ спокойныхъ креслахъ и читать своего любимаго поэта медли­тельнаго Горація. Онъ составилъ недур­ную библіотеку. Письма его отличаются строгостью языка, имъ не чужда даже изысканность. Въ свободныя минуты графъ Прованскій сочинялъ даже стихи, Легкіе и фривольные, въ духѣ эпохи. Онъ любилъ окружать себя эрудитами или, вѣрнѣе, любопытными (les curieux), какъ ихъ называли въ ХѴIII-мъ вѣкѣ. Нѣсколько его литературныхъ друзей впослѣд­ствіи удостоились безсмертныхъ лавровъ Академіи, но имена ихъ уже ничего не говорятъ нашему поколѣнію.

Второй сынъ Великаго Дофина, братъ несчастнаго Людовика ХѴІ-го, графъ Прованскій наслѣдовалъ отъ прадѣда своего, Короля Солнца, хорошій аппетитъ и со­отвѣтствующую аппетиту жажду… Одинъ изъ его современниковъ утверждаетъ, быть можетъ преувеличивая, что графъ Прованскій выпивалъ ежедневно семь съ половиной литровъ вина. Даже въ самыя трагическія минуты его жизни, а такихъ минутъ было не мало, онъ обѣдалъ и ужиналъ регулярно. Повидимому, онъ также рѣдко терялъ присутствіе духа. Въ этомъ преждевременно располнѣвшемъ, изнѣ­женномъ тѣлѣ, сожительствовала мужественная душа съ разумомъ, отличавшимся коварствомъ и поворотливостью. Графъ Прованскій былъ, въ общемъ, недурнымъ политикомъ. Если бы онъ жилъ во времена Маккіавели, секретарь флорентинской республики призналъ бы въ немъ достойнаго ученика королевской науки «комбинаціи». Императоръ Іосифъ ІІ-й говорилъ о немъ: «Графъ Прованскій — существо, которое невозможно опредѣ­лить». Но въ этой неопредѣленности таи­лись самыя опредѣленныя желанія: честолюбіе графа Прованскаго было едва ли меньше честолюбія злѣйшаго врага Бур­боновъ — Бонапарта.  [*]

Говорятъ, что въ началѣ революціи графъ Прованскій прикидывался чуть ли не якобинцемъ. Ему приписываютъ ано­нимные памфлеты противъ Маріи Антуа­нетты и Людовика ХѴІ-го. Одно вре­мя онъ даже былъ популяренъ, но пред­чувствуя роковыя событія, онъ во-время успѣлъ бѣжать изъ Парижа. 20-го іюня 1791 года, прикрывъ свою, уже лысѣющую, голову чернымъ парикомъ и шля­пой съ трехцвѣтной кокардой, графъ Прованскій эмигрировалъ вмѣстѣ со своей фавориткой г-жею де Бальби. На грани­цѣ онъ сорвалъ позорящую его респуб­ликанскую кокарду. Лишь черезъ 23 го­да ему было суждено вернуться во Францію.

Въ Вестфаліи, узнавъ о казни Людови­ка ХѴІ-го, графъ Прованскій объявилъ себя регентомъ. Въ началѣ возстанія роялистовъ въ Тулонѣ, онъ пробовалъ возвратиться во Францію черезъ Италію. Когда движеніе роялистовъ было подавле­но, онъ обосновался въ Веронѣ, гдѣ жилъ подъ именемъ графа де Лиль. Вскорѣ г-жа де Бальби оставила его. Онъ снова помирился со своей женою, дочерью сар­динскаго короля. Слѣдуетъ замѣтить, что Марія-Жозефина-Луиза Савойская была на рѣдкость некрасива: черная, какъ пересушенный сухарь, нескладная, съ гу бою, покрытой довольно густыми усика­ми. Она никогда не нравилась своему му­жу, оставившему ее чуть ли не на слѣ­дующій день послѣ свадьбы. Графиня Прованская не отличалась также умомъ; правда, у нея было одно достоинство, которое не могло не быть оцѣнено ея му­жемъ, — она прекрасно готовила.

8-го іюля 1795 года Людовикъ ХѴІІ-й умеръ въ Тамплѣ. Графъ Прованскій провозгласилъ себя королемъ. Для торже­ственнаго вступленія въ Парижъ, несмотря на стѣсненныя денежныя обстоятель­ства, онъ купилъ бѣлаго коня. Директо­рія отнеслась къ планамъ Людовика ХѴІІІ вполнѣ равнодушно. Какой то парижскій остроумецъ пустилъ слѣдующую фразу, облетѣвшую всю Европу: «Если графъ Прованскій хочетъ подражать Карлу ѴІІ-му, ему слѣдуетъ найти Дѣвственни­цу. Впрочемъ, это не такъ трудно. Ему стоитъ лишь выбрать: ибо рядомъ съ нимъ двѣ дѣвственницы: его жена и его шпага».

Ясновельможная Венеціанская респуб­лика, рѣшивъ, что графъ Прованскій ее компрометируетъ, предложила ему покинутъ ея предѣлы. Король безъ королев­ства принужденъ былъ странствовать по всей Европѣ.

Однажды, когда онъ сидѣлъ у окна бѣдной сельской гостиницы, неизвѣстный злоумышленникъ, быть можетъ, шпіонь Директоріи, выстрѣлилъ въ него. Пуля оцарапала кожу на королевской лысинѣ. Вѣрные люди поспѣшили къ королю. «Пустяки, сказалъ Людовикъ ХѴІІІ-й, вытирая кровь платкомъ — если бы я былъ убитъ, мой братъ, графъ д-Артуа, сталъ бы Карломъ Х-мъ, королемъ Франціи».

Наконецъ, Людовикъ ХѴІІІ и его при­ближенные нашли себѣ убѣжище въ Митавѣ. Изъ Митавы онъ написалъ письмо генер. Буонапарту, предлагая ему роль генерала Монка, реставратора англійской монархіи. Отвѣть Наполеона извѣстенъ: «Вы не должны надѣяться возвратиться во Францію. Вамъ пришлось бы пересту­пить черезъ пятьсотъ тысячъ труповъ». Но и въ Митавѣ Людовикъ ХѴІІІ не на­шелъ себѣ покоя. Императоръ Павелъ І-й, которому наскучили французскіе принцы и ихъ интриги противъ Наполео­на, предложилъ графу Прованскому по­кинуть Митаву. Печальный кортежъ претендента на французскій престолъ потянулся къ прусской границѣ. Въ Варшавѣ какой то подозрительный агентъ предло­жилъ графу Прованскому продать за до­вольно значительную сумму права на пре столъ. Людовикъ ХѴІІІ отвергнулъ это предложеніе съ великолѣпнымъ презрѣ­ніемъ, повторивъ слова Франциска І-го: «Все потеряно, кромѣ чести». Говорятъ, что слова эти чрезвычайно разсмѣшили Бонапарта.

Послѣдніе годы изгнанія, графъ Про­ванскій провелъ въ Англіи, гдѣ ему предоставленъ былъ замокъ. Тамъ умерла его жена. Смерть ея не произвела никакого впечатлѣнія ни на ея мужа, ни на его окруженіе.

Въ страстную субботу 1814 года, слухъ о паденіи Наполеона достигъ англійской резиденціи графа Прованскаго. Онъ тотчасъ же поѣхалъ въ Лондонъ, гдѣ ре­гентъ королевства, правящій вмѣсто сумасшедшаго короля, не безъ труда повя­залъ вокругъ жирнаго колѣна Людови­ка ХѴІІІ орденъ подвязки. Въ маѣ состо­ялся торжественный въѣздъ короля въ Парижъ. Бѣлые флаги замѣнили трехцвѣтные. Парижане, любящіе всяческія зрѣ­лища, привѣтствовали Людовика ХѴІІІ, которому не суждено было въѣхать въ столицу на бѣломъ конѣ. Къ этому вре­мени онъ былъ слишкомъ тученъ и пред­почелъ благоразумно помѣстительную коляску. (Впрочемъ, незадолго до этого братъ его, графъ д-Артуа, успѣлъ таки въѣхать въ Парижъ на бѣломъ конѣ, взятомъ на прокатъ въ манежѣ). Рядомъ съ королемъ сидѣла герцогиня Ангулемская, дочь Людовика ХѴІ-го. На ней, по свидѣ­тельству современниковъ, была «смѣшная маленькая шапочка по англійской модѣ». Она едва отвѣчала на поклоны парижанъ, ибо не забыла еще того времени, когда сидѣла въ Тамплѣ. Король, поли­тикъ чрезвычайно искусный, привѣтливо улыбался толпѣ. Его колѣни, искалѣченные ревматизмомъ, покрывала огромная шляпа, украшенная бѣлыми, страусовыми перьями.

Людовику ХѴІІІ быстро удалось под­нять престижъ Франціи. Онъ сдѣлался даже популяренъ. Въ Компьенѣ, прини­мая союзниковъ, Людовикъ ХѴІІІ первый вошелъ въ залъ, сѣлъ въ кресло и снисходительнымъ жестомъ пригласилъ сѣсть рядомъ съ собою императора Александра, показывая, что онъ здѣсь хозяинъ. Въ  Сентъ-Уанѣ онъ подписалъ конституціонную хартію, успокоивъ крайнихъ приверженцевъ монархіи словами своего предка Генриха ІѴ-го: «Парижъ стоить хорошей мессы». Не имѣя религіозныхъ убѣжде­ній, истинный сынъ вольтерова вѣка, онъ проявилъ большую терпимость.

Во время ста дней, Людовикъ ХѴІІІ бѣжалъ въ Бельгію въ городъ Гандъ, гдѣ, для того, чтобы оправиться отъ волне­нія, за одинъ присѣсть съѣлъ сто устрицъ… Въ Гандѣ онъ спокойно до­ждался битвы при Ватерлоо. Добрые па­рижане несмотря на свои бонапартист­скія симпатіи, повторяли слѣдующій непереводимый на русскій языкъ каламбуръ: ”Rendez-nous notre père de Gand».

Вернувшись въ столицу онь снова приблизилъ къ себѣ «разстригу» Талейрана и «цареубійцу» Фушэ. Король стоитъ между Преступленіемъ и Порокомъ, — повторяли недовольные придворные.

Во время пребыванія союзниковъ въ Парижѣ Блюхеръ рѣшилъ взорвать Іенскій мостъ черезъ Сену, напоминавшій ему пораженіе пруссаковъ. Король имѣлъ мужество этому воспротивиться, сказавъ, что онъ пріѣдетъ въ своей ка­ретѣ и остановится посрединѣ моста, что бы дать пруссакамъ удовольствіе взор­вать мостъ вмѣстѣ съ нимъ. Блюхеру пришлось отказаться отъ своего намѣренія.

Наступилъ періодъ затишья. Но 14 февраля 1820 года, въ два часа ночи, фаво­ритъ короля проникнулъ въ королев­скую спальню и сообщилъ королю страшную новость — герцогъ Беррійскій убить ударомъ кинжала при выходѣ изъ Оперы. Герцогъ Беррійскій, сынъ графа Д-Артуа, послѣ смерти короля долженъ былъ стать наслѣдникомъ престола. На него были возложены всѣ упованія династіи. Король, несмотря на своя, годы и неимовѣрную тучность, поспѣшилъ въ Оперу и присутствовалъ при агоніи своего племянника. Послѣ убійства, ультра-роялисты добились отставки Деказа, единственнаго человѣка, которому король вполнѣ довѣрялъ.

Послѣдніе годы король жилъ подъ возрастаюшемъ вліяніемъ г-жи дю Кела, ко­торая, по словамъ одного парижскаго остроумца, «непрестанно переходила изъ алькова въ капеллу».

Все же король не отличался набожностью и предпочиталъ Горація Библіи. Іезуитамъ во Франціи удалось оконча­тельно восторжествовать лишь при его преемникѣ, Карлѣ Х-омъ. Вольнодум­цемъ король оставался до самой смерти. Разсказываютъ, что когда герцогъ д-Артуа порошелъ къ ложу умирающаго, Людовикъ ХѴІІІ пришелъ въ себѣ, припод­нялся даже, и сказалъ брату сь пріятной улыбкой: «Государь мой, вы уже дума­ли, что вы король, — но вы немножко поспѣшили. Я еще не совсѣмъ умеръ». За­тѣмъ онъ снова впалъ въ забытье. Услы­шавъ, что одинъ изъ епископовъ читаетъ отходную, онъ снова пришелъ въ себя н сказалъ: «продолжайте, ибо вы сочли нужнымъ начать. Я смерти не боюсь.. Лишь плохіе короли не умѣютъ умирать».

Онъ не оставилъ послѣ себя никакого завѣщанія, зная, что королевскія завѣщанія рѣдко исполняются. Его похоронили въ королевскомъ склепѣ въ Сенъ-Дени съ большой торжественностью. Процессія была пышная, но не поразила во­ображенія парижанъ, на что сильно разсчитывалъ новый король Карлъ Х-ый. Людовикъ ХѴIII былъ послѣднимъ фран­цузскимъ королемъ, который умеръ у себя въ столицѣ, обтеченный всею полно­тою власти.

Андрей Засѣкинъ
Возрожденіе, № 2509, 15 апрѣля 1932.

---

[*] Прекрасная характеристика Людо­вика ХѴІІІ дана въ только что вышедшей книгѣ Анри Робера, которой мы и вос­пользовались для этой статьи — Henri Robert: «Les Grands procès de l’histoire».VII-е série. Paris, Payot, 1932.

Visits: 6

Что такое москвичъ? — Зданіе судебныхъ установленій. — Ходынская катастрофа. — Поле мѣсто несчастья. — Пастухъ Ходынскаго поля. — Поставленная на видъ трость. — Митрофаньевская зала. — Корифеи защиты и обвиненія. — Іогансонъ. Александрійскій и Багриновскій. — «Дѣтская» и «молодецкая». — «До суда» и «передъ судомъ». — Д. Д. Макаровъ и командировка на Канатчикову дачу.

Весной 1904 г. меня перевели изъ Смо­ленска, гдѣ я былъ товарищемъ прокуро­ра, на ту же должность въ Москву.

Москва манила къ себѣ товарищей про­курора. Играли тутъ роль не только карь­ерныя соображенія. Москва для «москви­чей» представляла большое очарованіе, большее, чѣмъ для петербуржцевъ Петер­бургъ.

У меня былъ пріятель, «москвичъ», ут­верждавшій, что «москвичи» — особая порода людей ни на кого не похожая, даже на другихъ русскихъ «не москвичей».

— Москвичъ, говорилъ мой пріятель, вездѣ «москвичъ», и даже кровь тутъ не играетъ никакой роли. Можно быть нѣмцемъ, и быть настоящимъ москвичомъ. Я вамъ москвича узнаю на разстояніи, какъ онъ одѣвается, ходитъ, какъ разговари­ваетъ, какъ читаетъ газету, закусываетъ, пьетъ водку, куритъ. Москвичъ свободенъ въ обращеніи съ людьми, немножко фамиліаренъ, ему по плечу всѣ зоны земна­го шара, онъ обладаетъ даромъ ничему не удивляться, во всемъ по московски устраи­ваться, навязать другимъ свои привычки, блюда. У него есть что то общее съ Тартареномъ изъ Тараскона, только безъ южна­го хвастовства и вранья, потому что основная черта москвича та, что онъ правдивъ, правдивъ иногда до наивности или до вы­сокомѣрія.

Я самъ не былъ прирожденнымъ москвичемъ, учился въ Петербургѣ, гдѣ выросъ, и къ Москвѣ я привязался за первые годы моей службы по судебному вѣдомству. Я нѣсколько лѣтъ былъ кандидатомъ на су­дебныя должности въ Москвѣ. Зданіе су… <пропускъ въ газетѣ> ошибиться, — было совсѣмъ роднимъ до­момъ гдѣ каждый закоулокъ что то мнѣ напоминалъ изъ молодости. Вотъ зала судебной палаты, гдѣ я провелъ свою пер­вую защиту. Она была неудачна, да и дѣ­ло было безнадежное: я защищалъ «бродягу», обжаловавшаго въ палату приговоръ окружнаго суда. Я произнесъ, какъ и по­лагается новичку, цѣлую рѣчь. Палата на меня смотрѣла съ нѣкоторымъ недоумѣ­ніемъ. Вотъ камера судебнаго слѣдователя по особо важнымъ дѣламъ П. Ф. Кейзера, къ которому я былъ прикомандированъ въ помощь для производства слѣдствія по историческому дѣлу — по дѣлу о Xодын­ской катастрофѣ.

Въ одинъ знойный майскій день, въ коронаціонные дни (коронованіе императора Николая II), я на улицѣ былъ пойманъ курьеромъ, вручившимъ мнѣ ордеръ не­медленно явиться на Ходынское поле къ бесѣдкѣ скакового круга. Я еще не зналъ, что случилось. Мимо меня только по Тверской проѣхалъ тогдашній министръ юсти­ціи И. В. Муравьевъ, взволнованный и блѣдный. Я отправился на Ходынку. Тамъ узналъ о страшномъ происшествіи. Еще увозили послѣдніе трупы. Въ бесѣдкѣ ни­кого не было. Изъ ордера я понялъ, что вы­зываюсь въ помощь Кейзеру для производства слѣдствія. Я пошелъ бродить по полю и натолкнулся на пастуха, пасущаго стадо на Ходынскомъ полѣ. Было нестерпимо жарко, ни малѣйшаго вѣтерка, пахло чѣмъ то кислымъ, словно смѣсью крови, пота и разлитаго въ нѣкоторыхъ мѣстахъ пива изъ разбитыхъ бочекъ предназначенныхъ для угощенія.

То, что разсказалъ мнѣ пастухъ, провед­шій на Ходынкѣ роковую ночь, я записалъ, записалъ вь видѣ дознанія еще разсказы нѣкоторыхъ «тепленькихъ» свидѣтелей. Потомъ вернулся къ бесѣдкѣ скакового круга, гдѣ засталъ въ сборѣ все начальство съ прокуроромъ московской судебной палаты Н. П. Посняковымъ во главѣ. Былъ налицо П. Ф. Кейзеръ, прокуроръ суда Э. И. Вуичъ и участковый товарищъ прокурора.

Прокуроръ палаты немедленно поста­вилъ мнѣ на видъ мое опозданіе (хотя у меня въ карманѣ было уже начатое дознаніе) и трость, бывшую при мнѣ (я былъ въ формѣ). Тутъ же мнѣ шепотомъ кто то объяснилъ, что замѣчаніе относилось (че­резъ мою голову) къ прокурору суда, тоже вооруженному тростью. Между прокуро­ромъ палаты и прокуроромъ суда съ пер­ваго момента слѣдствія установилось разномысліе по цѣлому ряду вопросовъ и все время происходили пререканія.

Началась работа. Кромѣ меня къ слѣдо­вателю былъ прикомандированъ еще кан­дидатъ О. Мы производили допросы одно­временно втроемъ, распредѣляя между со­бой свидѣтелей съ утра до поздней ночи, почти безъ перерыва. При допросахъ ино­гда присутствовали чины прокурорскаго надзора трехъ ранговъ — прокуроръ палаты, прокуроръ суда и его товарищъ. Работа тянулась, если мнѣ не измѣняетъ память около трехъ недѣль. Я не разсказываю са­мого дѣла — опо слишкомъ знакомо. Бо­ролись какъ извѣстно два теченія. Вел. кн. Сергѣй Александровичъ, московскій гене­ралъ-губернаторъ, и оберъ-полиціймейстеръ Власовскій съ одной стороны, мини­стерство двора, устроитель «народнаго праздника» на Ходынкѣ, съ другой.

Мы добросовѣстно исполнили нашъ долгъ, освѣтили дѣло всесторонне. Какъ извѣстно, дѣло получило внѣ-судебное разрѣшеніе. Вѣроятно исходъ его болѣе удовлетворилъ бы общество, если бы послѣднее слово привнесъ судъ при гласномъ разсмот рѣніи всѣхъ обстоятельствъ. Процессъ принесъ бы навѣрное пользу, заклеймивъ на крупномъ, яркомъ случаѣ излишества борьбы вѣдомственныхъ самолюбій.

***

Въ воспоминаніяхъ моихъ тѣснятся об­разы, ушедшіе уже не въ близкую, а въ «дальнюю» даль. Московскій судъ, его безконечные коридоры, — кусокъ которыхъ былъ изображенъ при постановкѣ въ Мос­ковскомъ Художественномъ Театрѣ «Живо­го трупа» — залы «Митрофаніевская» съ вереницей историческихъ процессовъ, — «Овальная», самая странная зала, видѣн­ная мною на свѣтѣ, «Круглая» (Екатери­нинская) съ акустикой, поглощавшей всѣ произносимыя въ ней подъ ея куполомъ слова — цѣлый отдѣльный московскій міръ. Въ этомъ московскомъ судебномъ «зерцалѣ» отражалась Москва со своимъ капризнымъ бытомъ, чудаками, страстями, всѣ ея слои. Въ Митрофаньевской залѣ могъ предстать и банкротъ, со всероссій­скимъ именемъ, и хитровецъ-рецидивистъ, и прожигатель жизни, завершившій свои счеты съ женщиной роковымъ для нея выстрѣломъ и настоятельница монастыря, об виняемая въ подлогахъ «съ благотвори­тельной цѣлью», и спортсменъ, совершив­шій обманы на конскихъ состязаніяхъ…

Каждый процессъ развертывалъ фоліан­ты лѣтописи московскаго бытія. Москов­скій «дворецъ правосудія» (не часто я видѣдъ на западѣ суды, заслуживавшіе такъ это французское названіе) былъ поистинѣ своего рода психологически-соціальнымъ музеемъ съ передвижными картинами, ку­да подлинниками, цѣльными кусками, съ кровью и мясомъ, жизнь собственноручно заносила себя для расцѣнки съ различныхъ точекъ зрѣнія, съ точки зрѣнія государ­ственнаго обвиненія и защиты. А судъ вы­биралъ, гдѣ правда, въ какихъ предѣлахъ она на той или другой сторонѣ. Нашъ враждебный порывъ былъ необходимъ, враждебный порывъ прокуроровъ и адвокатовъ. Изъ столкновенія состязательнаго процес­са проистекала судебная истина.

Московская адвокатура блистала корифея­ми. Достаточно назвать Плевако, Урусова, Шубинскаго, — въ уголовныхъ дѣлахъ. Позднѣе Маклаковъ, Тесленко. Изъ циви­листовъ мнѣ сейчасъ на память приходитъ одинъ И. А. Кистяковскій.

Прокуратура имѣла въ своемъ составѣ тоже блестящія имена. Одинъ Іогансонъ чего стоитъ. Крупный, съ осанкой викинга, съ мѣднокраснымъ лицомъ индѣйца-сіукса и сѣдой гривой. Когда онъ говорилъ, въ залу со всѣхъ концовъ зданія стекались служатели. Іогансона было жалко пропустить. Такихъ обвинителей я на западѣ не слы­шалъ, съ такой ясной, выпуклой рѣчью, съ желѣзнымъ по логикѣ охватомъ, душив­шимъ въ своихъ объятіяхъ доводы противника. Или Александрійскій съ тихой, вкрадчивой, льющейся какъ струя рѣчью, или Багриновскій, со сдержанно страстнымъ, хлесткимъ, какъ стэкъ падавшимъ на про­тивника изящнымъ словомъ подкрѣплен­нымъ живописнымъ жестомъ, съ сумрач­нымъ недобрымъ блескомъ глазъ.

Я беру имена въ памяти моей наудачу. Не привожу всѣхъ именъ, которыя слѣдовало привести.

***

Я вернулся въ 1904 году въ Москву какъ бы къ «себѣ». Это была тоже черта москвича, считать Москву родовой вотчи­ной. Служба въ прокуратурѣ носила обла­гороженный характеръ. Нашу письменную работу мы выполняли, сидя дома. «Публичная дѣятельность» обвиненія протекала въ судебныхъ засѣданіяхъ. Хожденія въ кан­целярію не было (ходить обязаны были только «камерные»). Мы почти ежеднев­но, иногда съ промежутками въ день схо- дились въ «товарищеской», маленькой комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ прокурора. Эта «товарищеская» въ петербургскомъ надзо­рѣ называлась «дѣтской», а въ Москвѣ иронически, шутливо, во вниманіе къ мос­ковскому купеческому складу «молодец­кой» (приказчиковъ называютъ «молодца­ми»). Всѣ мы были между собой на «ты».

Отношеніе къ намъ начальства, проку­рора суда и стоящаго надъ нимъ прокуро­ра палаты, по закону и буквѣ наказа было построено на двухъ началахъ. Мы въ одно и то же время были строго подчинены и свободны. Мы не могли уклониться отъ по­ѣздки, напримѣръ, на сессію суда въ уѣздный городъ, но тамъ на сессіи мы распо­лагали собой по своему умотрѣнію, могли поддерживать обвиненіе или отказаться отъ него. Въ муравьевскомъ «наказѣ» — эти два различныя положенія чина проку­рорскаго набора назывались: «до суда» и «передъ судомъ». До суда мы были связа­ны строжайшей дисциплиной. Передъ су­домъ же мы дѣйствовали исключительно такъ, какъ намъ подсказывала совѣсть. Я не помню случая, чтобы, выступая на судѣ или, направляя дѣло, т. е. составляя обви­нительный актъ или заключеніе о прекра­щеніи уголовнаго преслѣдованія, я руко­водился соображеніемъ, какъ посмотритъ прокуроръ на то или другое рѣшеніе. Онъ имѣлъ право замѣнить меня самъ во вся­кой стадіи дѣла, могъ самъ подписать тотъ или другой почему либо непріемлемый для меня актъ, или лично выступить за меня на судѣ.

Впрочемъ долженъ оговориться: я вспоминаю случай, когда я уклонился отъ исполненія приказанія.

Случилось это въ то время, когда я въ качествѣ кандидата на суд. должн. испол­нялъ обязанности въ Москвѣ товарища прокурора. Такіе прикомандированные къ прокурорскому надзору кандидаты замѣщали настоящихъ товарищей прокурора по ко­мандировкамъ, которыми послѣдніе тяготились. Разъ я получплъ порученіе присутствовать при освидѣтельствованіи сумасшедшихъ на Канатчиковой дачѣ. Я подвер­женъ непреодолимому чувству страха пе­редъ помѣшанными, а потому бумага по­вергла меня въ уныніе. Я рѣшилъ отдѣ­латься отъ порученія.

Прокуроромъ въ Москвѣ тогда былъ А. А. Макаровъ, будущій министръ внутреннихъ дѣлъ (разстрѣлянный во время революціи большевиками), человѣкъ бюрократически точный, на службѣ холодный, формалистъ, не допускавшій поблажекъ и сдѣлавшій строгое внушеніе своему старому «камер­ному» товарищу К., не явившемуся въ «камеру» по болѣзни матери.

Въ день поѣздки на Канатчпкову дачу я ходилъ по канцеляріи прокурора и «молодецкой», измышляя предлоги отдѣлаться отъ командировки. Не могъ ничего путна­го придумать. Вдругъ меня осѣнила мысль. Мысль совершенно нелѣпая, не сулившая съ такимъ начальствоимъ, какъ Макаровъ, никакого успѣха. Я быстро и энергично во­шелъ къ нему въ кабинетъ и сказалъ, что не могу ѣхать на освидѣтельствованіе су­масшедшихъ, «потому что сегодня день моего рожденія».

По всѣмъ видимостямъ съ А. А. Макаровымъ долженъ былъ сдѣлаться отъ по­добной наглости ударъ; но, какъ часто случается въ жизни, самые невѣроятные пріемы имѣютъ наибольшій успѣхъ. А. А. Макаровъ совершенно растерялся отъ моего заявленія, поднялся и быстро заговорилъ:

— Поздравляю васъ, поздравляю, про­стите насъ, мы этого не знали; конечно вы свободны сегодня, поѣдетъ К. («камер­ный», получившій разносъ), кстати онъ на дняхъ въ присутственные часы отсутство­валъ.

Я на Канатчикову дачу не поѣхалъ. Но цѣлый мѣсяцъ А. А. Макаровъ, встрѣчаясь со мной отводилъ глаза въ сторону.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932

Visits: 5

Смѣло, друзья,, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою…

На Котловской улицѣ, на Петербургской сторонѣ, воздухъ сотрясался отъ пушечныхъ взрывовъ. Громили юнкерское училище.

Въ Петербургѣ, какъ я помню, тогда не было снѣга. Стояла гололедица.

На Ропшинской улицѣ мы подобрали съ обледѣнелой панели студента, раненаго случайной пулей въ пахъ. Когда мы несли его по лѣстницѣ къ сосѣдямъ, изъ его шинели кровь падала черными бляхами. У студента было актерское лицо и очень мягкіе дДлинные волосы. Онъ жмурился отъ боли, но не стоналъ.

По юнкерскому училищу били шрапнелью. Отъ огня воздухъ всегда какъ-бы пустѣетъ. Настаетъ страшная и звонкая пустота.

Подъ нашими окнами прошла толпа солдатъ въ дымящихся шинеляхъ, всѣ были обвѣшаны пулеметными лентами. Солдатащили по гололедицѣ пушку. Я помню ихъ злыя озиранія на наши окна, ихъ откормленныя, красныя отъ холода, морды. Это были гвардейскіе солдаты. Одинъ ѣхалъ на пушкѣ верхомъ, собачье ухо его папахи тряслось.

Въ тотъ день у насъ были имянины, кажется, тети Кати. У насъ былъ пирогъ съ вязигой и орѣховый торгъ. Всѣ сидѣли за столомъ, но никто не могъ ѣсть, и лица у всѣхъ похудѣли и посѣрѣли. Всѣмъ было тошно отъ страха.

Тогда всѣ испугались. Вотъ почему и выпустили все изъ рукъ. Всѣ стали бочяться за свою жизнь. Конечно, она была недурна, наша прежняя жизнь, наше теплое и мирное благодатное житіе.

Въ страхѣ мы только прижимались къ простѣнкамъ, у оконъ вашихъ натопленныхъ еще квартиръ, а солдаты били шрапнелью по юнкерскому училищу, а сапожникъ Тузиковъ, который жилъ на нашемъ дворѣ, сталъ красногвардейцемъ.

Тузиковъ жилъ въ деревянномъ флигелѣ, въ подвалѣ. Его жена всегда ходила беременной, съ большимъ животомъ. Ея щеки были въ коричневыхъ пятнахъ и точно бы втянуты, у нея недоставало спереди черныхъ зубовъ. Опа била пьянаго Гузикова колодкой по головѣ.

Въ подвалѣ Гузикова воняло прѣлыми сапогами и капустой. За грязной занавѣской возились дѣти, а за шіаромъ, полнымъ воды, надъ лампой, свѣтился удивленно и пусто глазъ самого сапожника.

Я встрѣтилъ Гузикова на Колтовской, въ дрянномъ осеннемъ пальтишкѣ, съ винтовкой на потертомъ ремнѣ черезъ плечо. Сапожникъ былъ нетрезвъ и дрожалъ отъ холода. Его посинѣвшія щеки были въ гусиной кожѣ.

— Что же, Тузиковъ, тоже бунтуете? — сказалъ я.

— Конешно.

— И долго будете бунтовать?

— А вотъ до того будемъ бунтовать, покуда японцы усмирять не придутъ…

Я не выдумалъ этихъ словъ. Они запомнились мнѣ, и въ Симферополѣ, пли отступая отъ Кіева, а то подъ Одессой, я думалъ иногда о пьяномъ пророчествѣ сапожника съ Колтовской.

Судьба Гузикова была, вѣдь, заранѣе предопредѣлена: все должно было случиться, по Гоголю или по Достоевскому, — несчастно и безпросвѣтно. Заранѣе была предсказана судьба всѣхъ петербургскихъ и непетербургскихъ бѣдныхъ людей, нищеты и полунищеты, мѣщанъ, чинушъ изъ Галерной Гавани, сторожей изъ подваловъ казенныхъ зданій, усатыхъ слесарей, почему-то часто рыжихъ и съ выпученными мутными глазами, непремѣнно пропахшихъ водкой, которые чинили иногда наши ванныя и уборныя, заслѣживая кухню известкой, всѣхъ этихъ страховыхъ и прочихъ агентовъ, которыхъ такъ любилъ описывать Чеховъ, и того же Гузикова.

А Гузиковъ, чортъ его знаетъ, спьяна, вѣроятно, повѣрилъ большевикамъ и взялся за винтовку…

— Ну и что же?

— Постойте. Я вспоминаю еще Ваничку Щеголева, моего товарища по гимназіи. Его отецъ, портной Щеголевъ, взялъ его изъ четвертаго класса, и Ваничка поступилъ въ почтамтъ писцомъ. Мы были съ нимъ истинными друзьями, какими могутъ быть только дѣти. Мы вмѣстѣ путешествовали на луну, восемьдесятъ тысячъ верстъ подъ водой, и воевали съ турками.
Ваничка сталъ избѣгать меня, да и я началъ чуждаться почтамтскаго писца, жившаго гдѣ-то въ гавани. Уже студентомъ, я встрѣтилъ Ваничку въ ресторанѣ «Яръ», на Петербургской. Стояла оттепель, я помню; все было смутно, кишѣло, дышало паромъ. Я помню совершенно блѣдное лицо Ванички, прелестное и тонкое, какъ у отрока изъ Четьи-Миней, и его зеленые злобные глаза.

— Что же, вы образованные, — сказалъ онъ мнѣ, помню, по какому-то поводу съ презрительной ненавистью. Помню еще, и это тоже мною не выдумано, какъ Ваничка съ совершенно бѣлымъ лицомъ, стуча костяшками пальцевъ по столу, залитому пивомъ, говорилъ о Россіи:

— Россія, Россія… А, можетъ, я всю эту Россію подъ ногтемъ могу раздавить…
Не выдумано мною и то, что Ваничка Щеголевъ былъ товарищемъ предсѣдателя реввоентрибунала.

— Ну, и что же… Почему вы, собственно, объ этой… О гололедицѣ, Ваничкѣ, сапожникѣ?..

— Потому что, — какъ вы хотите, — но у нихъ могла быть невѣроятная жажда перемѣны своей судьбы. Они могли мечтать, что вся жизнь перемѣнится съ большевиками… И, напримѣръ, можете вы представить себѣ все сумасшествіе и отчаяніе, злобу, жадность, ненависть ночныхъ мечтаній того самаго телеграфиста, котораго не разъ описывалъ Чеховъ, гдѣ- нибудь въ чертовой степи, на проклятой станціи, дѣйствительно, забытой Богомъ и міромъ, мимо которой только проносят-ся поѣзда, сыпля искрами, — эти мечтанія зимою, въ пургу, при ночникѣ, воняющемъ керосиномъ, когда безсонный телеграфный аппаратъ все выстукиваетъ клапъ-клапъ-клапъ…

— Предположимъ, не могу… Но не понимаю, къ чему вы это?

— А вотъ на такой ненависти и жадности — на русской пургѣ — и держатся большевики… А главное, къ тому, что у насъ-то съ вами — начинаетъ мнѣ казаться иногда — не достаетъ такой жажды перемѣны своей судьбы, такой жаж-ды, при которой и своя, и чужая жизнь не стоятъ гроша. Мечтанія намъ недостаетъ. Именно мечтателей, дерзкихъ, страшныхъ, намъ не хватаетъ… Вотъ мы оба съ вами армейскіе поручики. Замѣтьте, мы всегда съ вами были только исполнители. Мы честно служили и, когда выпадала судьба, умирали, какъ могли. Мы и теперь ждемъ чьего-то приказа. Но не пора ли понять, что некому и нечего намъ приказывать? Мы сами, каждый изъ насъ, какъ можетъ и какъ умѣетъ, долженъ теперь приказать себѣ свое будущее, всю свою жизнь, выдумать свою біографію.

— Чудакъ вы… Да кому же нужна наша біографія ?

— Намъ самимъ… Мы сами должны ее выдумать, вымечтать… Вы понимаете?.. Это ужасно сказать, но дерзости мечтаній намъ недостаетъ… На свѣтѣ же все, что мѣняетъ свѣтъ, сбывается отъ мечтателей. Весь міръ человѣческій — сбывшееся мечтаніе.

Наша жизнь точно остановилась на Харьковѣ, на Орлѣ, на Новороссійской эвакуаціи, наконецъ, на Галлиполи. Тамъ какъ будто поставили надъ нами послѣднюю точку.

Константинополь, свѣтлый и рѣющій, съ синими чашами куполовъ, со стрѣлами минаретовъ, голубями, воркующими у стеклянныхъ фонариковъ Стамбула, звѣздами въ Босфорѣ, мимозами на Халкахъ… Тамъ мы еще жили.

Помните, какъ мы мечтали итти изъ Галлиполи походомъ на Константинополь. Братцы, да вѣдь теперь не только такой жажды перемѣны своей судьбы, а и такихъ надеждъ, а даже и словъ такихъ ни у кого больше не найдется. И куда дѣвалась наша молодежь? Всѣ осѣли, по-старѣли, отяжелѣли. Лихорадка духа, трепетъ внутри насъ, — вотъ что исчезло. Не знаю, какъ это сказать, но у меня та-кое чувство, точно всѣ мы подъ землю уходимъ…

Какъ будто бы все и хорошо, и покойно, у большинства даже благополучно. Все-таки почти у всѣхъ есть заработокъ, народъ подобрался дѣльный. У каждаго «барыня» въ домѣ, и ребята пошли… Но когда я видѣлъ вчера одного нашего боевого генерала, везущаго дѣтскую колясочку, почему-то смутнымъ страхомъ защемило сердце,и я вспомнилъ брата трехъ чеховскихъ сестеръ — Андрея, которыіі, помните, и на скрипкѣ игралъ, и профессоромъ долженъ былъ стать, и въ Москву долженъ былъ попасть, — въ Москву, въ Москву, — а кончилъ дѣтской коляской и тѣмъ, что «все толстѣетъ»…

Мы тоже должны были попасть въ Москву…

Каждый вечеръ я возвращаюсь домой съ шофферами. Ихъ лица въ парижской копоти, точно съ подведенными глазами. Всѣ они въ коричневыхъ балахонахъ, похожихъ на больничные халаты. Они идутъ тяжело и медлительно, какъ волы. И каждый вечеръ я слышу — аксиданъ, пассажиръ, ажанъ. Такъ вчера, такъ и завтра.

Что же, неужели такъ будетъ всегда? Это — полужизнь, это — канитель. Такъ нельзя жить. Братцы, вѣдь пропадаетъ наша жизнь молодая…

— Ну, заладили… Живемъ же.

— Нѣтъ, не живемъ. Каждому жизнь дана для того одного, чтобы свершить свое призванье. Наше призванье началось подъ Ростовомъ, но мы еще не свершили его… Я понимаю, — не наша вина. Но я понимаю и то. что, можетъ быть, мы потому не свершили его, что Богъ еще не даровалъ ни намъ, ни міру новаго мечтателя. Одинъ онъ можетъ перемѣнить все… Міръ движется словомъ мечтателей. Развѣ не толпою мечтателей, авантюристовъ и конквистадоровъ создана Европа? А Магометъ, Лойола, Наполеонъ, нашъ Петръ: они всѣ мѣняли міръ, вещи, людей и создавали новые міры… Всего страшнѣе, что Ленину еще не противосталъ новый мечтатель. Страшнѣе всего, если Европа, если люди разучились мечтать… Подумайте, что бы было, если бы, напримѣръ, Папа Римскій захотѣлъ стать мечтателемъ, если бы онъ позвалъ католическій міръ возстать за имя Христово… Тогда появились бы новые Петры-Пустынники, босые, во вретищахъ и власяницахъ, на площадяхъ старой Европы. Тогда бы… Стойте, слушайте, — если даже въ техникѣ одни изобрѣтатели ткацкаго ли тамъ станка или автомобиля, выводятъ хозяйство міра изъ кризисовъ, то не мечтателямъ ли вывести теперь міръ изъ его страшнаго духовнаго кризиса, всеобщей катастрофы…

Русскій мечтатель, явись! Весь міръ, всѣ люди ждутъ какой-то перемѣны. Это уже носится въ воздухѣ.

— Ну вотъ, добрались, кажется, и до пророчествъ. Вотъ оно безтолковое русское словоизліяніе… Чего вы, наконецъ, хотите?

— Я хочу, чтобы мы всѣ сошли съ ума, вотъ чего.

— Здорово. Впрочемъ, всѣ русскіе и такъ полусумасшедшіе. Хорошо, предположимъ, мы всѣ помѣшаемся, но представляете, что будетъ когда мы всѣ вообразимъ себя королями Фуадами или алжирскими беями съ шишками?..

— Нѣтъ, я не о такомъ сумасшествіи… А вотъ о такомъ, когда корниловцы во весь ростъ, безъ одного выстрѣла, ходили въ атаки… Когда-то все бѣлое движеніе началось съ того, что къ старику Алексѣеву прибѣжало двѣнадцать мальчишекъ-кадетъ. Развѣ это не было сумасшествіемъ?.. Тургеневъ, кажется, назвалъ Перовскую святой дурой. Мы всѣ должны стать святыми дураками, — вотъ я о чемъ. И та же Перовская, маленькая, худенькая, съ безумными глазами, съ тонкими пальцами, изъѣденными до язвъ взрывчатыми составами, съ землистымъ лицомъ отъ подкоповъ — вотъ нашъ мистическій вѣтеръ. Теперь намъ сталъ близокъ гимнъ народовольцевъ:

Смѣло, друзья, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою,
Родину-мать вы спасайте ,
Честь и свободу свою…

— Да что же, наконецъ, вы хотите: чтобы мы стали сумасшедшими?

— Да.

— Зарапортовался… Болтать-то мы всѣ горазды, а вотъ что дѣлать, никто не знаетъ… Ну, намъ съ вами что дѣлать?

— Слушайте… Намъ… А вотъ… Пойдемъ на набережную, къ старьевщику, выберемъ двѣ кавалерійскія сабли еще временъ Наполеона III, со смѣшными ржавыми кольцами, наймемъ двухъ коней, — хотя бы ломовыхъ старыхъ клячъ — и выѣдемъ оба на пласъ де ла Конкордъ и объявимъ походъ на Москву…

— Какая чепуха. Ажанъ васъ на мѣстѣ арестуетъ.

— Все равно… Выпустятъ… И мы снова на Конкордъ или на другую площадь.

— Вздоръ… Мнѣ слушалъ и времени нѣтъ: на машину пора… Гарсонъ, адисьонъ… Ну, до свиданія, господинъ мечтатель !

— До свиданья…

Задребезжала стеклянная дверь, и въ пустомъ кафэ наступило молчанье.

Здѣсь и можно было бы кончитъ этотъ вымышленный разговоръ, тѣмъ болѣе, что его дѣйствующее лицо (господинъ мечтатель), молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ поношенномъ пальто, зажмурилъ глаза и, кажется, задремалъ, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ по-звалъ тихо:

— Тсс… Синичка… Послушайте!

— Вы кого? — отвѣтилъ господинъ мечтатель, открывая глаза.

— Я васъ… Это вы синичка?

— Вы хотите меня задѣть…

— Зачѣмъ же задѣть?.. Я сидѣлъ въ углу и слушалъ… Настоящая синица.

— Послушайте…

— Да нѣтъ, нѣтъ… Я не въ насмѣшку… А мнѣ жаль, ужасно жаль… Жаль, что синицЬ, какъ видно, никогда не зажечь моря.

Въ ночномъ кафэ снова наступило молчаніе. Потомъ голосъ мечтателя тихо сказалъ:

— Да зачѣмъ же его зажигать? Море уже горитъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2523, 29 апрѣля 1932

Visits: 9