Ничего бы я такъ не хотѣлъ, какъ посидѣть въ старой «твердынѣ французскаго абсолютизма», въ прославленной крѣпости Бастиліи!..

Этакъ мѣсяца два-три въ видѣ лѣтняго отдыха…

Вы подумайте, какая это была благодать: очаровательная тишина, прекрасная библіотека, чудесныя комнаты (и даже апартаменты!), отличный столъ, а по вечерамъ — прогулка по толстымъ крѣпостнымъ стѣнамъ, пріемъ гостей или тихая бесѣда съ вѣжливымъ, милымъ французскимъ офицеромъ-комендантомъ…

Теперь уже, — работами французскихъ историковъ, — до конца разрушена злая легенда о жестокостяхъ и пыткахъ въ Бастиліи…

Лѣтъ двѣсти гуляла эта легенда по Европѣ и пугала даже такихъ людей, какъ Диккенсъ.

Въ его романѣ «Исторія двухъ городовъ» говорится о волосатыхъ и бородатыхъ людяхъ, навсегда забытыхъ въ ужасной крѣпости и наполовину обезумѣвшихъ отъ тоски, отъ отчаянія, отъ полной безнадежности.

Но кардиналъ Роганъ, который тоже сидѣлъ въ Бастиліи, могъ бы разсказать на этотъ счетъ совсѣмъ другое:

— Цѣлая амфилада прекрасныхъ покоевъ. Свои лакеи, свой камердинеръ, свои повара… Каждый день гости, каждый день визитеры (а въ томъ числѣ и дамы) и почти каждый день званные обѣды, этакъ человѣкъ на двадцать…

Для кардинала, богатѣйшаго человѣка во Франціи, это было стѣснительно: онъ привыкъ видѣть за своимъ столомъ по пятидесяти и по сто друзей, — но въ тюрьмѣ его возможности были ограничены.

Не больше двадцати собутыльниковъ!

Согласитесь, однако, что рядомъ съ «волосатыми» забытыми «узниками» Диккенса образъ веселаго жуира и галантнаго кавалера Рогана кажется просто насмѣшкой.

Какъ далеко это отъ злой легенды!

Сидѣлъ человѣкъ, припѣваючи, и никто его не «забылъ», а просто, послѣ суда, онъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ къ себѣ въ шато…

Ну а другіе, не кардиналы и не богачи, какъ сидѣли въ «твердынѣ абсолютизма»?

Отлично сидѣли. Дай Богъ всякому! Прочитайте меню казенныхъ обѣдовъ въ Бастиліи, и у васъ слюнки потекутъ.

— Рагу, телятина, рыба, цыплята, дичь, пирожки, бульонъ, омлеты…

Это не сказки, а историческіе документы…

Добродушный толстякъ Луи Капетъ никого не морилъ голодомъ и самъ любилъ хорошо закусить и отлично выпить.

И все таки легенда жила!..

Даже потомъ, когда Бастилію «взяли» и когда «революціонный народъ» самъ, своими глазами убѣдился, что въ «твердынѣ абсолютизма» сидѣло только семь человѣкъ (два сумасшедшихъ, четыре мошенника и одинъ развратникъ-садистъ) [1] — легенда не умерла, какъ будто бы еще болѣе окрѣпла. Даже теперь, когда историкъ Луи Мадлэнъ такъ безжалостно сорвалъ всѣ покрывала съ легендарной крѣпости, вы встрѣтите тысячи людей, которые будутъ повторять вамъ старыя, нелѣпыя басни о «волосатыхъ съ бородою до земли» забытыхъ узникахъ, и о пыткахъ, и о казняхъ, и о крови…

Отчего же держится эта легенда? Отчего 137 лѣтъ не умираетъ?

Я думаю, что легенда нужна была революціи, какъ насъ возвышающій обманъ. Безъ легенды всякая революція скучна. Въ исторической перспективѣ ее можно смотрѣть только при бенгальскихъ огняхъ, подъ грохотъ барабановъ и при звукахъ революціоннаго гимна.

Но когда бенгальскіе огни погасаютъ и приходятъ историки съ документами и со своей «скучной правдой» — на баррикадахъ становится уныло, пусто и до ужаса тоскливо.

Каждая революція можетъ сказать о себѣ словами Миши Бальзаминова:

— Я, маменька, въ мечтахъ высокій блондинъ въ голубомъ плащѣ и на шелковой подкладкѣ-съ…

Въ мечтахъ — да. Но черезъ сто лѣтъ придетъ историкъ и спокойно скажетъ:

— Это неправда. Ни высокаго блондина, ни голубого плаща, ни подкладки не было, а были маленькіе, испуганные и ожесточенные люди, которые сдѣлали много стыднаго и еще больше жестокаго…

Время, однако, имѣетъ свою власть и надъ легендами.

Все течетъ въ этомъ мірѣ, и въ историческомъ потокѣ все омывается и очищается.

Сейчасъ Франція почти забыла историческую правду о взятіи Бастиліи. Она не хочетъ въ 137-й разъ вспоминать, что тамъ было и что дѣлалось у воротъ этой знаменитой крѣпости.

14-е іюля для француза — національный праздникъ. А такъ какъ французъ — человѣкъ по природѣ веселый и милый, то свою старую побѣду надъ старой крѣпостью онъ празднуетъ теперь легко и ярко.

Правительство и городъ въ эти дни отпускаютъ полмилліона франковъ на народныя увеселенія.

Даровые балы, даровые спектакли, даровая музыка и общее, дружное, заразительное веселье.

Танцы на улицахъ, танцы въ паркахъ, танцы въ театрахъ.

Гремитъ, не смолкая, музыка, блещутъ огни, взвиваются въ небо ракеты, блестятъ глаза у дѣвушекъ и нѣтъ конца ни смѣху, ни веселью.

Французу мало одного дня для веселья.

Онъ празднуетъ три дня, [2] и несомнѣнно, что эти три жаркихъ, іюльскихъ дня въ Парижѣ — и самые веселые въ году.

[1] Пресловутый маркизъ де-Садъ.

[2] Напечатано: «игры».

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 407, 14 іюля 1926.

Visits: 25

Было бы очень тривіально и легкомысленно иронизировать надъ открывшимся въ Гаагѣ международнымъ конгрессомъ спиритовъ.

Какъ бы ни были подчасъ наивны разсужденія этихъ изслѣдователей потусторонняго міра, но какое-то зерно истины у нихъ есть. Несомнѣнно есть нѣчто, о чемъ можно серьезно и долго потолковать съ другомъ Гораціо.

Но вотъ что обидно. Ученіе о вертящихся столахъ уже разработано, всюду существуютъ спеціальныя общества, съѣзды, а относительно другихъ таинственныхъ предметовъ, какъ то: стулья, дверныя ручки, стаканы, тарелки, галстухи, шляпы — никакой мистической теоріи нѣтъ.

Хотя чѣмъ стулъ хуже стола?

А дверная ручка бездушнѣе столовой ножки?

Я, напримѣръ, глубоко вѣрю, что у каждой вещи, не только созданной природой, но и искусственно, рукой человѣка, есть своя психологія. Среди предметовъ домашняго обихода безусловно существуютъ субъекты добродушные, благожелательные, окруженные свѣтлой аурой; существуютъ, наоборотъ, и вещи злобныя, капризныя, неврастеничныя, такъ и норовящія въ критическую минуту сдѣлать вамъ гадость.

Предметы съ доброй аурой, какъ мнѣ пришлось наблюдать, обычно имѣютъ закругленную формѵ, небольшой ростъ и прочный добротный матеріалъ. Куда ихъ ни поставишь, вездѣ они скромно стоять, не качаясь, не опрокидываясь, не стараясь задѣть проходящихъ. Вещи же злобныя, недоброжелательныя, наоборотъ, почти всегда худы, высоки, имѣютъ массу всевозможныхъ придатковъ въ видѣ ручекъ, крановъ, ненужныхъ украшеній; и во всей ихъ фигурѣ замѣтно зловѣщее ожиданіе: не пройдетъ ли кто-нибудь достаточно близко, чтобы зацѣпить его за рукавъ или за плечо и съ дикой радостью опрокинуться.

Несомнѣнно добрую ауру имѣютъ нѣкоторые предметы костюма. Напримѣръ, жилетъ. Я никогда не видѣлъ, чтобы жилетъ на зло своему владѣльцу старался возможно скорѣе протереться, лопнуть по шву или изодраться о гвоздь. Хороши также светтеры, куртки-безрукавки и шапочки баскскаго образца, за которыми не приходится гоняться по вѣтру на улицѣ.

Но вотъ возьмемъ галстухи или запонки. Кто изъ насъ, мужчинъ, не знаетъ, сколько низости, сколько ненависти къ человѣку и истерическихъ капризовъ обнаруживаютъ эти предметы?

Вы торопитесь на поѣздъ. Запонка, которая только что мирно поблескивала на каминѣ, исчезла. Минуту назадъ была. Вы видѣли своими глазами. А теперь нѣтъ. Гдѣ ее искать? Въ кофейникѣ? На диванѣ? Въ чернильницѣ?

Найдя, въ концѣ концовъ, эту истеричку, вы быстро втыкаете ее въ рубаху, отыскиваете другую, принимаетесь завязывать галстухъ… И опять — борьба добра со зломъ. Ормуздъ и Ариманъ. Озирисъ и Сетъ.

Сколько галстуховъ перевидѣлъ я въ своей жизни. Сколько ихъ, подлецовъ, завязывалъ. И скажу прямо: ни одному нельзя довѣрять. Или ни за что не хочетъ завязываться, какъ дикій козелъ, или, что еще хуже, сразу завяжется, а черезъ полчаса вдругъ радостно съѣдетъ внизъ или на бокъ, или узкимъ концомъ вылѣзетъ изъ подъ жилета и болтается снаружи аппендиксомъ. Каждый галстухъ всегда имѣетъ свою болѣзненную индивидуальность. Или топорщится, или не тѣ складки даетъ, или слишкомъ широко располагается, или ложится черезчуръ узко. А когда вы его уже приручили и заставили, наконецъ, покорно лежать, онъ пускается, наконецъ, на послѣднее средство: даетъ трещину на самомъ видномъ мѣстѣ, сѣчется. И выходя въ отставку, удовлетворенно говоритъ, лежа въ архивной коробкѣ:

— Feci, quod potui. [1]

Въ заключеніе, впрочемъ, надо сказать, что среди вещей, окружающихъ насъ, есть не мало и такихъ, которыя обладаютъ промежуточнымъ среднимъ характеромъ. Онѣ не особенно злобны, но и не слишкомъ добры: поступаютъ такія вещи съ вами различно, сообразно съ настроеніемъ и съ задачей момента. Чайная ложка, напримѣръ, вполнѣ приличный предметъ, когда лежитъ на столѣ или на блюдцѣ. Но положите ее въ чашку, оставьте свободно торчать такъ нѣсколько минутъ, и вы ясно замѣтите, какъ она постепенно поворачивается къ вамъ, осторожно подбирается къ рукаву, чтобы перевернуть чашку и вылить чай на пиджакъ. А дверь? Кто не знаетъ, какъ благородна и чистосердечна она, когда плотно прикрыта, и какъ коварна, когда стоить ребромъ къ вашему лбу, въ особенности ночью, если электричество не горитъ?

Нѣтъ, безусловно, есть много на свѣтѣ домашнихъ вещей, мистикой которыхъ давно слѣдовало бы заняться мудрецамъ магамъ. А между тѣмъ никто изъ нихъ дальше спиритизма не идетъ, вертитъ столы и прислушивается только къ тому, что скажетъ деревянная ножка.

Не обидно ли?

[1] Я сдѣлалъ, что могъ (лат.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2297, 16 сентября 1931.

Visits: 33

Надъ вокзаломъ Версаля свѣтлый сводъ стеколъ.

На каменномъ полу, у дверей, — громадный дубовый кругъ, гдѣ поворачиваютъ паровозы — можетъ быть тотъ самый остертый замочаленый кругъ, что и въ 1871 г., когда тутъ гремѣли приклады о плиты, когда подъ окрики командъ, сверкая зубами, тѣснились въ вагоны смуглые, потные солдаты въ красныхъ шароварахъ и въ синихъ курткахъ, можетъ быть, и бородатые зуавы, въ жаркомъ огнѣ фесокъ, обвѣшенные патронами, — когда грузились тутъ эшелоны Версальцевъ на Парижъ, на пушечный гулъ Парижской Коммуны, окутанной клубами порохового дыма, въ трепетѣ красныхъ знаменъ на дрожащихъ шестахъ…

А передъ синезолотой рѣшеткой Версальскаго Дворца — чуть покатая вкось, огромная площадь, пыльная, немощеная, нога натыкается кое-гдѣ на выщербленный кирпичъ.

За двѣ сотни лѣтъ обратно пыль крутило тутъ вихрями. Красные каблуки версальскихъ кавалеровъ, персиковые и бланжевые ихъ чулки быстро сѣрѣли, а съ жаркихъ, пахнущихъ теплымъ потомъ париковъ, крученыхъ въ шестьдесятъ лошадиныхъ прядей, надобно было тогда стряхивать версальскую пыль, какъ облака сѣрой пудры…

Царь Петръ Московскій шагалъ ко Дворцу пѣшимъ, впереди всѣхъ, безъ шляпы и парика.

Теплый вѣтеръ отбивалъ его жесткіе, черные волосы на впалую щеку. Онъ быстро отбрасывалъ съ лица пряди, кликнулъ два раза сквозь мятеніе пыли Преображенскаго денщика.

— Треуголку, Никита, подай, вѣтритъ знатно…

За Царемъ гремѣли красныя, съ золоченными спицами, колеса версальскихъ каретъ, его денщикъ шагалъ въ толпѣ французскихъ придворныхъ, жарко блистающихъ въ пыли то желтымъ шолкомъ кафтановъ, то серебромъ шитья, — и не слышалъ.

Петра догналъ арапченокъ его Агибукъ, — на бѣгу красныя шальвары раздулись шарами. Негритенокъ запыхался:

— Зачѣмъ кричишь, Питеръ!

— Шляпу, диво, подай: волосъ бьетъ…

***

О Царѣ Петрѣ, денщикѣ его Никитѣ, да арапченкѣ его Агибукѣ и будетъ краткая исторія.

На преогромномъ дворѣ, передъ розоватосѣрыми крыльями дворца, Царь Петръ, заслонясь отъ солнца ладонью и остро прищуривъ глаза, съ четырехъ угловъ обошелъ мѣдную статую въ зеленоватыхъ подтекахъ. По мѣдному копыту онъ постучалъ указательнымъ, смуглымъ перстомъ:

— Подобное мастерство отмѣнно натуру преукрашаетъ…

Московскій Царь въ пыльныхъ шведскихъ башмакахъ съ мѣдными пряжками, въ поношенномъ, зеленомъ кафтанѣ съ красными отворотами, въ штанахъ желтоватой лосины, — на лѣвой колѣнкѣ, надъ самымъ чулкомъ, — сальное темное пятно, — головой выше и денщика Никиты и версальскихъ придворныхъ, которые, впрочемъ, такъ склонились въ молчаливомъ поклонѣ, что пали гривы ихъ париковъ чуть не до самой земли.

Арапченокъ Агибукъ держитъ подъ мышкой камышевую трость Петра, съ обтертымъ набалдашникомъ слоновой кости, а Преображенскій денщикъ несетъ дорожный погребецъ царевъ, сундучекъ, обитый сафьяномъ. Румяный рослый денщикъ выступилъ впередъ, широко улыбнулся:

— Статуй, осударь, точно знатный… Мѣди одной, почитай, пудовъ до ста пошло. Когда бы истукана сего, силу мѣдную, въ наши московскіе пятаки перелить, а то, къ примѣру, въ мортирки — гляди-тко и прибытокъ казнѣ…

Петръ быстро и весело прищурился на алый, съ парчевыми узорами французскій кафтанъ денщика, пошитый въ Парижѣ. Кафтанъ топорщился на спинѣ рослаго преображенца, изъ рукавовъ съ раструбами свисали желтоватые валансьены, Никита шевелилъ въ нихъ пальцами, точно бы красноватыми раками въ сѣтяхъ.

— Вырядился, — насмѣшливо сказалъ Царь Петръ. — Въ точь шутъ Педрилло… Тебѣ ли, безстыжая харя, о сихъ искусныхъ затѣяхъ рядить — отойди отъ статуя. Застишь.

Пышущій золотомъ, алый денщикъ отступилъ, стряхнулъ рыжеватой гривой и ловко, вбокъ, сплюнулъ. По его румяному московскому лицу плыла улыбка, оставляя на щекахъ ямки…

А вечеромъ того дня, при свѣчѣ, Царь Петръ Московскій писалъ нѣчто скрипящимъ перомъ, въ дворцовомъ покоѣ.

Черные волосы Петръ подобралъ на лобъ, подъ ремешокъ. Онъ самъ снималъ нагаръ со свѣчи. Изъ глиняной трубки насыпалъ на мраморный столъ горку пепла. Поплевывалъ на гусиное перо.

При свѣчѣ былъ виденъ его покатый, въ крѣпкихъ морщинахъ, смуглый лобъ, исчерна-сивая прядь у впалой щеки…

А писалъ Царь Петръ, выдыхая табашный дымъ изъ ноздрей, — кривыми, какъ острыя царапины, буквами, о затѣяхъ и дивахъ королевскихъ другу сердешному, герру Меншикову, въ Парадизъ свой, въ славный городокъ Санкпитебурхъ.

Агибукъ свернулся по-щенячьи у ногъ Петра, на засаленомъ плоскомъ матрацѣ-блинцѣ, что возятъ за негритенкомъ отъ самой Московіи. Денщикъ Никита, умѣстивъ ноги на пышной, въ точеныхъ гроздьяхъ, спинкѣ постели, — полегъ въ чемъ былъ, — въ аломъ французскомъ кафтанѣ и пыльныхъ башмакахъ.

Сузивъ глаза, денщикъ смотрѣлъ на огонь свѣчи, слушалъ проворный скрипъ государева пера, чесался, зѣвалъ, потомъ, отъ скуки, проковырялъ дырочку въ шелковой шпалерѣ, выбралъ изъ камзольнаго кармана приключившійся тамъ свинцовый карандашъ, долго мусолилъ его и по шпалерѣ, наискось, сталъ писать московской тѣсной вязью:

— Гспди Сусе Христе пмилуй ны…

Тутъ Царь Петръ сильно дунулъ на свѣчу. Денщикъ воспрянулъ и сѣлъ на тюфякахъ.

Его Царское Величество изволитъ молиться у окна. Мѣрно склоняется огромная и тощая Петрова тѣнь, денщикъ слышитъ крѣпкій шопотъ Петра и слышитъ, какъ при поклонахъ сухо отхлестываютъ жесткіе царевы волосы…

— Пошто, Никита, не спишь? — изъ темноты, уже съ постели, сказалъ Петръ, стукая о паркеты отстегнутымъ башмакомъ.

Денщикъ зябко передернулъ плечами и промолчалъ.

— Сымай, сказываю, — дурацкое кафтанье твое, да ложись.

Денщикъ вздохнулъ, повозился.

— Сызнова ты, осударь, забранишься. А токмо кафтана сего — воля твоя — како стянуть не умѣю. Почитай, полный вечеръ съ красной сатаной бился, такъ и легъ въ окаянномъ: потянешь, онъ трескъ въ плечахъ подаетъ, воротъ узкой, на камзолѣ, сзаду, петли понашиты, распутать невѣсть, а брюхо, прости Господи, жерновомъ жметъ…

Петръ хохоталъ, хлопая цѣпкими ладонями о колѣни. Онъ поворачивалъ передъ собой денщика, какъ куклу, онъ перекусилъ на камзолѣ зубами неподатливый шнуръ, что-то рванулъ. Кафтанъ трещалъ, Никита тяжело дышалъ подъ руками царя.

— Не кафтанье парижское — московское охоботье тебѣ таскать, чтобы рукава до полу, да бородой ошерстѣть, — не Преображенскій ты вовсе солдатъ, а сущая баба…

— Бабой, да бородой ты, осударь, не замай… Тоже подъ Нарову ходили… А къ сему тѣсному уряду заморскому не пріобыкши мы точно. И зѣло оно жметъ, а скинуть безъ снаровья не вѣдаешь. Спасибо, Твое Величество пособило…

— Ладно, дурень, поди…

Арапченокъ расчихался во снѣ, — надобно думать, отъ пыли, растрясенной Петромъ съ замысловатаго денщикова наряда.

Утромъ раннимъ, по первому птичьему щебету, когда прохладное солнце еще низко ходило по стриженымъ стѣнамъ деревъ, Царь Петръ Московскій шагалъ Версальскимъ паркомъ одинъ.

Облокотись на сѣрый край фонтана онъ долго смотрѣлъ на мѣднаго, длинногриваго и мокраго отъ росы Нептуна. Онъ постучалъ указательнымъ перстомъ по мѣднымъ, мохнатымъ ногамъ смѣющихся малютокъ-фавновъ, что веселой толпой держатъ на рожкахъ мраморные омофоры, еще розоватые и дымные отъ росы…

Петръ стремительно шагалъ, опираясь на камышевую трость. На крутомъ смугломъ лбу Московскаго Царя билось прохладное солнце…

Его Христіаннѣйшее Величество, Короля Франціи, маленькаго Людовика будили очень рано.

Въ парчевомъ кафтанчикѣ, прыскающимъ снопомъ золотыхъ лучей, Людовикъ въ то утро сбѣжалъ съ террасы въ паркъ, вприпрыжку, посвистывая, опередивъ толпу придворныхъ, что сѣменили за нимъ, придерживая шлаги и оперенныя шляпы. По загнутымъ тульямъ стучали сивыя пряди париковъ…

И у бассейна Марны и Сены столкнулся Король Французскій Людовикъ съ Московскимъ Царемъ Петромъ. По правдѣ сказать, Людовикъ, съ разбѣга, пребольно стукнулся о колѣно московита.

Блѣдное королевское личико сморщилось отъ боли, Его Христіаннѣйшее Величество готово было заплакать, но тутъ Царь Московскій проворно сѣлъ на корточки передъ Французскимъ Королемъ, забавно хлопнувъ о гравій ладонями. Черная прядь, лоснясь, косо пала Московскому Царю на глаза. Людовикъ близко увидѣлъ жесткіе, стриженые усы, выпуклые Петровы глаза съ желтыми искрами, свѣтлыя капельки пота на носу.

— Никакъ зашибъ, Ваше Величество, — Петръ смѣялся, обдавая мальчика запахомъ пота, табаку и солдатскаго сукна.

— Сохрани Боже, сохрани Боже…

Огромнымъ московскимъ крестомъ перекрестилъ вдругъ маленькаго короля отъ головы до ногъ, звучно поцѣловалъ въ лобъ, высоко поднялъ на руки.

Людовикъ довѣрчиво охватилъ блѣдной, узкой, какъ у дѣвочки, ладонью красноватую, жилистую шею московита и прижался нѣжной щекой къ его жесткой щекѣ.

Огромными прыжками Петръ вбѣжалъ съ нимъ по мраморной лѣстницѣ.

Мальчикъ весело визжалъ, глотая свѣжій вѣтеръ. Толпа придворныхъ спѣшила за ними: кто поручится, не уронитъ ли короля московскій гигантъ, не окунетъ ли его въ бассейнъ, да и возможно ли, чтобы Царь Татаріи поднялъ въ охапку и понесъ на рукахъ всѣ лиліи Франціи?

Въ Зеркальной Галлереѣ, гдѣ тогда стояли на узкихъ столахъ, вдоль стѣны, стеклянныя округлыя вазы съ вареньемъ — это было любимымъ развлеченіемъ покойнаго Короля-Солнца пробовать въ часъ прогулки по Галлереѣ золотой маленькой ложечкой изъ многихъ вазъ многіе, душистые и прелестные, вымыслы придворныхъ кондитеровъ — Царь Петръ внезапно и довольно небрежно поставилъ на паркеты маленькаго короля, поднялъ палецъ и, вдругъ, въ два прыжка, кинулся въ другой конецъ залы. Отъ его бѣга зазвенѣли стеклянныя вазы.

Надобно сказать, что арапченокъ Агибукъ съ утра забрался въ Зеркальную Галлерею. Онъ уже успѣлъ окунуть подъ многія стеклянныя крышки свою черную горсть. Его каштановая мордочка, тонкія бровки, кончикъ плоскаго носа блестѣли отъ варенья. Онъ ѣлъ его горстями.

Негритенокъ только что сунулъ носъ въ вазу, полную какъ бы влажнаго золота, — съ абрикосами въ розахъ, — когда Петръ поймалъ его за ухо, поднялъ на воздухъ и тутъ же, на глазахъ Королевскаго Величества, многократно и звонко отхлопалъ арапченка по краснымъ шальварамъ. Агибукъ вертѣлся, царапался, визжалъ, — Агибукъ вырвался, проворно понесся по узкимъ столамъ, опрокидывая вазы, печатая на зеркалахъ всю крошечную пятерню….

О точныхъ событіяхъ пребыванія Царя Петра въ Версали хорошо освѣдомлены историки, но надобно сказать, что арапченокъ Московскаго Царя забрался тогда въ самый дальній уголъ Галлереи, подъ столъ и что туда же забрался, не слушая уговоровъ, и Его Величество, маленькій Король Франціи.

Арапченокъ плакалъ въ голосъ, растирая кофейными кулачками варенье и слезы. Красные его шальвары прилипли къ паркетамъ. Маленькій Людовикъ обставилъ арапченка стеклянными вазами. И вскорѣ они вмѣстѣ пробовали горстями подъ столомъ варенье покойнаго Короля, а когда Его Величество пытались вывести изъ столь внезапнаго убѣжища, онъ даже отбивался ногами…

И былъ вечеръ, когда Преображенскій денщикъ Никита вошелъ въ царевъ покой. Лицо денщика ярко горѣло. Онъ сѣлъ на тюфяки, сталъ заплетать на ночь въ плетушокъ свои рыжеватыя пряди, не доплелъ, поднялся, шатаясь, смахнулъ со стола глиняную цареву трубку — трубка разбилась…

Никита усмѣхнулся, невѣрно пошарилъ осколки и сунулъ ихъ подъ королевскую подушку, уже измятую, въ сальныхъ пятнахъ. Легъ, шумно вздыхая. Вдругъ запѣлъ дикимъ голосомъ. Послушалъ себя, съ укоризной покачалъ головой.

— Пьянъ ты, пьяница, захмѣлѣлъ… Осударю что скажешь. Скажу осударю — зѣло крутитъ вино королевское…

Отвернулся къ стѣнѣ, сплюнулъ вбокъ, на шпалеры.

— Вино и вино, а вить когда скушно мнѣ въ ихнихъ земляхъ, когда таскаешься, прости Господи, ровно витютень, чтобы ихъ вихоръ пробралъ — папежство, фонтанеи, мальвазіи, — державы заморскія…

Онъ провертѣлъ новую дырку въ шпалерѣ, поискалъ свинцовый свой карандашь и подъ косой вязью, что писалъ отъ скуки вечоръ, сталъ писать теперь малотребныя московскія слова…

На сѣромъ мраморѣ Версальскихъ ступеней есть розоватыя пятна, какъ бы отсвѣтъ дремлющей, уже потускнѣвшей зари.

Заря догарала надъ стройной, засинѣвшей стѣной стриженныхъ деревъ. Померкъ Большой Каналъ, дорога стройныхъ водъ, округлые бассейны спятъ розоватосѣрыми зеркалами. Мѣдныя изваянія, отдыхающія у сѣрыхъ окаймленій фонтановъ, вычеканены въ воздухѣ вечера и румяныя капли зари на покатыхъ, мощныхъ плечахъ, на самыхъ кончикахъ мѣдныхъ пальцевъ…

Царь Петръ Московскій стоялъ одинъ, у оконъ Дворца, уже прикрытыхъ изнутри бѣлыми, съ позолотой, ставнями. Петръ стоялъ на террасѣ, надъ просторной и гармонической далью Версаля.

И тогда Агибукъ подползъ и припалъ къ ногѣ Царя, молча обнявъ ее каштановыми ладошками… Такъ ли все это было или не такъ, но Петръ опустилъ руку и пальцы его запутались на жесткой, курчавой головѣ арапченка. Онъ и не видѣлъ, что арапченокъ сидитъ у его ногъ по-турецки, грустно скосивъ бѣлки на зарю.

Царь Московскій слушалъ гармоническую тишину отдыхающаго Версаля. Его ноздри расширились, онъ поблѣднѣлъ.

Царь Московскій въ этотъ вечеръ, на дворцовой террасѣ, думалъ о томъ, какъ изъ сосновыхъ срубовъ, изъ тѣсноты и грязей московскихъ, со ржавыхъ болотинъ, изъ дремучихъ лѣсинъ, изъ охабней медвѣжьихъ, сваленной шерсти бородъ — плавно воздвигнется, въ пресвѣтломъ преображеніи, прекрасная и просторная, осѣненная лаврами, новая россійская земля, его великая держава, Россія…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 725, 28 мая 1927.

Visits: 30

Второй день мы идемъ подъ моторомъ.

Точно истомленный тропической жарой, спитъ океанъ, блистая безконечною гладью. Разсѣкаемая форштевнемъ, будто нехотя разступается вода и далеко назадъ протянулась дорожка лѣнивой пѣны. Изрѣдка сверкнетъ въ воздухѣ серебрянымъ дождемъ стая летучихъ рыбокъ, да фыркнетъ у самаго борта дельфинъ, изящно изогнувъ черную спину.

Скучно въ морѣ на шхунѣ, когда однообразно тянется жаркій день… На палубѣ отдѣльными группами разсѣлись матросы, въ тюрбанахъ и короткихъ юбочкахъ изь пестрыхъ матерій, обернутыхъ особымъ способомъ вокругъ бедеръ. Странная смѣсь народовъ: тутъ и свѣтло-коричневые арабы, и черные суданцы, хорошіе моряки, покорные, какъ дѣти; тутъ и стройные сомалійцы, вспыльчивые и фанатичные, и данкали съ мутными красноватыми глазами, дикіе и жестокіе, опасные въ ссорѣ.

Старики сидятъ на лучшемъ мѣстѣ отдѣльно. Большинство молчитъ, слѣдя за тѣмъ, какъ изо рта въ ротъ переходитъ по очереди замусленная папироса.

Хаджи Диріа, пожилой сомаліецъ, худой, съ аскетическимъ лицомъ и блестящими глазами, молится, стоя на разостланной циновкѣ. Онъ носитъ титулъ «хаджи», потому что когда-то побывалъ въ священномъ городѣ у гроба Пророка. Кромѣ обычной обмотки на бедрахъ, у него на голое тѣло надѣта старая европейская жилетка. Хаджи молится сегодня чуть ли не въ четвертый разъ. Глаза полузакрыты, лицо сосредоточенное. Я знаю напередъ каждое его движеніе, каждый поклонъ… Вотъ сейчасъ сядетъ на пятки, вытянувъ вдоль колѣнъ руки, подниметъ къ лицу ладони, потомъ закроетъ уши (чтобы не слышали плохого), проведетъ пальцами по глазамъ (чтобы не замѣчали худого), потомъ еще поклонится и, неожиданно зѣвнувъ, взглянетъ совершенно равнодушно по сторонамъ, почешетъ спину и поднимется съ такимъ видомъ, будто не молился сейчасъ, а спалъ…

Однажды съ Хаджи приключилось непріятное происшествіе. Былъ пасмурный день и онъ, повернувшись — какъ полагается — лицомъ къ Меккѣ, усердно и долго молился. Когда онъ кончилъ, молодой и шустрый Али, любившій подшутить надъ нашими стариками, подошелъ къ нему и замѣтилъ, что Хаджи молился, стоя спиной къ Пророку, такъ какъ передъ тѣмъ, пока Хаджи спалъ, мы перемѣнили курсъ на сѣверъ, и Мекка теперь у насъ слѣва… Взволнованный Хаджи сейчасъ же побѣжалъ смотрѣть компасъ и къ ужасу своему убѣдился, что Али говоритъ правду. Охая и жестикулируя, онъ немедленно разостлалъ свою циновку и перемолился заново. Еще долго потомъ онъ не могъ простить себѣ своей оплошности и все качалъ головой. удивляясь, какъ это могъ ошибиться…

Опершись спиной о мачту, сидитъ и что-то тихо разсказываетъ матросамъ крѣпкій, мускулистый Юсуфъ. Лицо у него изрыто оспой и грязной тряпкой перевязанъ правый глазъ. Настоящій пиратъ съ арабской галеры 16-го столѣтія!

Прошлое Юсуфа темно. Говорятъ, что онъ тридцать лѣтъ былъ рабомъ у какого-то шейха на островахъ Фарзань, въ Красномъ морѣ, но однажды, выбравъ минуту, зарѣзалъ своего хозяина и бѣжалъ на его же самбукѣ въ Джибути, подъ покровительство французскихъ властей. Этотъ десятидневный морской переходъ онъ сдѣлалъ одинъ, безъ воды и почти безъ пищи. Братъ шейха явился потомъ въ Джибути и, обвиняя Юсуфа въ убійствѣ и кражѣ, требовалъ его выдачи. Но онъ не могъ ничего доказать европейскому суду, дѣло окончилось ничѣмъ, и Юсуфъ сталъ законнымъ владѣльцемъ самбуки. Подобравъ себѣ нѣсколько молодцовъ, онъ сталъ пошаливать у арабскаго берега, занимался торговлей рабами, разбогатѣлъ, но вдругъ потерялъ все при кораблекрушеніи въ ненастную ночь и спасшись одинъ изъ всѣхъ своихъ сообщниковъ и перевозимыхъ рабовъ…

Вотъ всталъ и лѣниво потянулся Ахметъ, крупный, бородатый матросъ съ краской «куфьей» на головѣ. Недавно онъ самъ пришелъ ко мнѣ и заявилъ, что знаетъ мѣсто, гдѣ мы найдемъ непремѣнно много перламутровыхъ раковинъ и, конечно, жемчужинъ. Замѣтивъ мое недовѣріе, онъ сказалъ не безъ торжественности:

— Капитанъ, я уже «шейба» — старикъ. Стыдно мнѣ говорить неправду. Видишь мою бороду? Отрѣжь ее и языкъ мой вмѣстѣ съ нею, ежели не укажу тебѣ мѣста, гдѣ ты найдешь «малліонъ садафу».

Я заинтересовался и нанялъ его на привилегированную должность «указателя», пообѣщавъ хорошее жалованіе и особое добавочное вознагражденіе.

Мы пришли на его «мѣсто»… Но за весь день мои водолазы подняли всего двѣ раковины…

— Гдѣ же твой милліонъ? — спросилъ я его раздраженно.

— Теперь нѣтъ, теперь знаетъ Аллахъ. А раньше былъ «малліонъ», — отвѣтилъ съ достоинствомъ Ахметъ.

— А какъ же мнѣ быть теперь съ твоей бородой?

Онъ обиженно посмотрѣлъ на меня, сгребъ бороду въ кулакъ и сказалъ, что можетъ остаться служить и простымъ матросомъ. Послѣднее, вѣроятно, ему только и было нужно съ самаго начала.

Такими уроками постепенно разсѣивалась моя довѣрчивость и черезъ нѣкоторое время я пришелъ къ твердому заключенію, что никому изъ туземцевъ и ни въ чемъ совершенно нельзя вѣрить.

— Ну, что, Нуба, кажется, вѣтра не будетъ? — спрашиваю у старика-суданца, плавающаго, по его словамъ, въ здѣшнихъ мѣстахъ уже лѣтъ пятьдесятъ и знающаго море лучше чѣмъ свою хижину въ Джибути.

Желая оправдать свой авторитетъ опытнаго «накуды», Нуба смотритъ на небо, потомъ съ сосредоточеннымъ видомъ загибаетъ на ладонь корявые пальцы:

— Семь дней тихая погода, потомъ до новой луны вѣтеръ «адибъ», потомъ три дня опять тихо, потомъ…

Но я уже не слушаю. Знаю по опыту, что вся его метеорологія не стоитъ ломанаго гроша и никогда еще не оправдалось ни одно изъ его предсказаній.

Но погоду въ этихъ краяхъ Дѣйствительно не угадаешь, а барометръ стоитъ на мѣстѣ, точно вкопанный, и не показываетъ ничего…

Къ двумъ часамъ на востокѣ появились бѣлыя курчавыя облачка и легкій вѣтеръ сталъ рябить воду, а еще черезъ часъ наша шхуна уже переваливалась сбоку на бокъ на попутной, все увеличивающейся волнѣ. Мы входили въ Бабъ эль-Мандебъ.

Сзади чуть приподняли свою таинственную синюю вуаль далекія горы Аравіи. Когда-то владѣнія царицы Савской, нынѣ арабскій султанатъ Іеменъ, гдѣ въ восточномъ колоритѣ, не тронутомъ еще европейской цивилизаціей, царятъ ядъ, кинжалъ и рабство…

Мрачнымъ массивомъ всталъ городъ Перимъ — англійскій часовой въ проливѣ на пути въ богатую Индію и въ Китай. Слѣва неясныя очертанія африканскаго берега съ его конусообразными сопками, да низкія полосы острововъ Расъ Фатьма.

Точно въ зломъ и заколдованномъ мѣстѣ, вѣтеръ, сорвавшись вдругъ, съ силой разостлалъ надъ водой пелену брызгъ и застоналъ въ снастяхъ.

Сжатый берегами въ десятимильный проливъ, океанъ сердито врывается въ него, напирая крутой волной, вотъ-вотъ готовой, кажется, обрушиться намъ на корму своимъ высокимъ пѣнистымъ гребнемъ.

Подхваченная попутнымъ вѣтромъ и теченіемъ, шхуна понеслась съ удвоенной скоростью, скрипя и стремительно проваливаясь среди водяныхъ холмовъ.

— Теперь три дня сильный «адибъ», потомъ три дня слабѣй, потомъ хорошая погода, — говоритъ Нуба.

Онъ стоитъ возлѣ меня, ухватившись за поперечный брусъ и упираясь разставленными босыми ногами въ палубу.

Но и безъ него я вижу, что «адибъ» переходитъ въ штормъ, и думаю только о томъ, какъ бы успѣть засвѣтло добраться до якорной стоянки.

Нехорошо на шхунѣ ночъю въ Красномъ морѣ близъ Бабъ эль-Мандеба, когда дуетъ сильный зюдъ-остъ. Теченіе, достигающее здѣсь до шести миль въ часъ, и вѣтеръ уносятъ ее вѣ темнотѣ на безчисленныя мели и торчащія изъ воды скалы, острыя, какъ иглы…

Когда въ быстро сгущающихся сумеркахъ мы обогнули мысъ, далеко выдающійся въ море, и за нимъ стали на якорь, я вздохнулъ свободно.

Вѣтеръ все усиливался. Дергался безпрестанно якорный канатъ, сообщая нервную дрожь всему кораблю… Звонко разбивалась о бортъ прикатившая отъ близкаго берега еще мелководная, но уже злая волна.

Было неспокойно.

Около полуночи, разбуженный короткими толчками корабля и завываніями вѣтра, я вышелъ на палубу. Впереди — давящей черной громадой нависла зубчатая гора. За низко несущимися сплошными облаками взошла луна, разливая неровный, матовый свѣтъ, скользящій перемѣнчивыми тѣнями. Вѣтеръ ревѣлъ по всклокоченному морю, рвалъ пѣну и несъ ее точно бѣлой пургой по степи…

Стоялъ январь, но воздухъ былъ теплый, густой, пропитанный пряными испареніями Африки.

А. Бенклевскій.
Возрожденіе, № 2303, 22 сентября 1931.

Visits: 28

Москва. Воробьевы горы. Теплый лѣтній вечеръ. Два мальчика, чистые, жизнерадостные, восторженные, съ печатью задумчивости на лицахъ, любуются заходящимъ солнцемъ, необозримымъ пространствомъ раскинувшагося передъ ними прекраснаго города и блистающими кулонами его «сорока сороковъ». Сердца ихъ полны неясныхъ стремленій, они жаждутъ дружбы, любви, подвиговъ. Они уже смотрятъ другъ на друга, какъ на «сосуды избранные, предназначенные». И вдругъ, неожиданно для самихъ себя, въ сентиментально-романтическомъ порывѣ, они бросаются другъ другу въ объятія и «въ виду всей Москвы» даютъ клятву пожертвовать своею жизнью на избранную ими борьбу.

Эта два мальчика были Герценъ и Огаревъ. И оба навсегда запомнили Воробьевы горы. Нѣсколько лѣтъ спустя Огаревъ просилъ Герцена: «Напиши, какъ въ этомъ мѣстѣ развилась исторія нашей жизни, т. е. моей и твоей». А Герценъ черезъ двадцать шесть лѣтъ при воспоминаніи объ этой сценѣ готовъ былъ проливать слезы умиленія.

И мы безъ всякихъ колебаній готовы вѣрить обоимъ, когда они утверждаютъ, что сцена эта была «свято искрення». Они доказали это всею своею жизнью, дѣятельностью, исторіей своихъ личныхъ отношеній другъ къ другу. Недаромъ Герценъ говорилъ, что онъ и Огаревъ «разрозненные томы одной поэмы».

Святости этой искренности не мѣшалъ проникавшій ее сентиментализмъ. Сентиментализмъ въ то время вызывался модой, его культивировала еще не успѣвшая окончательно сойти со сцены сентиментальная литература, онъ считался необходимымъ въ проявленіяхъ любви, дружбы,радости и горя, формы его были строго узаконены. И весь сентиментальный символъ вѣры настолько входилъ въ плоть и кровь, что иногда надолго, а иногда и на всю жизнь опредѣлялъ духовный обликъ и дѣятельность людей. Впрочемъ, въ этомъ культѣ чувства была своя хорошая сторона: онъ былъ тѣсно связанъ съ служеніемъ «добродѣтели».

Герценъ, по его собственному признанію, уже долго и страстно любилъ своего «Ника», а все еще не рѣшался назвать его другомъ и подписывалъ письма къ нему: «Другъ вашъ или нѣтъ, еще не знаю». Даже переходъ на «ты» былъ до извѣстной степени мучительнымъ этапомъ. Огаревъ первый обнаружилъ рѣшимость въ этомъ отношеніи и сталъ называть Герцена, по Карамзину, Антономъ, а Герценъ Огарева, по Шиллеру, Рафаиломъ.

Все это намъ чуждо, кажется искусственнымъ, театральнымъ, но вѣкъ тому назадъ было и естественнымъ и обычнымъ. Формы современной дружбы и любви, вѣроятно, показались бы людямъ 20-хъ и 30-хъ годовъ прошлаго столѣтія чѣмъ-то бездушнымъ, холоднымъ, черствымъ и, можетъ быть, даже оскорбляющимъ высшее достоинство человѣка. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только прочесть переписку Бѣлинскаго и Бакунина.

Въ сущности, налетомъ сентиментализма покрыта вся жизнь Огарева и Герцена, хотя Герценъ по природѣ и не былъ сентиментальнымъ. Этимъ въ значительной мѣрѣ объясняются ихъ «нѣмая» тоска и «тайная» печаль, отравлявшія временами ихъ существованіе. Но клятву, данную на Воробьевыхъ горахъ, они свято держали и вели неустанную борьбу за правду и свободу. Этой борьбѣ часто не доставало чувства реальнаго, сентиментальный идеализмъ давалъ себя знать, и потому-то и у Герцена, и у Огарева въ итогѣ оказалось такъ много грустнаго. Огаревъ писалъ:

…Если вспомнишь, какъ жилъ,
Напрасно страдалъ и любилъ,
Да вздумаешь нехотя, такъ, невзначай,
Отбросивъ мечтаемый рай,
Что родъ человѣческій, дикъ и безплоденъ,
Не будетъ, не будетъ свободенъ;
Такъ лучше бъ ужъ въ этой травѣ задремать,
Да такъ, чтобы потомъ не вставать.

Не мало нужно было вынести разочарованій, чтобы отъ сентиментальныхъ грезъ перейти къ чисто романтическому презрѣнію не только толпы, но и всего рода человѣческаго.

Впрочемъ, не политическую дѣятельность Огарева хочется вспоминать въ день 50-лѣтія его смерти, тѣмъ болѣе, что гудѣнье политическихъ «колоколовъ», какъ бы они ни были звонки, обычно слышится недолго: много въ этомъ гудѣньѣ злободневнаго, случайнаго, преходящаго, неспособнаго возбуждать живой интересъ въ слѣдующихъ поколѣньяхъ. Огаревъ былъ поэтъ, а въ живой памяти потомства даже второстепенные поэты остаются болѣе прочно, чѣмъ первоклассные политики.

Огаревъ рано началъ писать стихи, но въ печати они стали появляться только съ 1840 г., почти исключительно въ «Отечественныхъ Запискахъ», а впослѣдствіи въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ 1856 г., на самой зарѣ эпохи великихъ реформъ, въ Москвѣ вышло первое собраніе его стихотвореній. Эта небольшая книжечка привлекла къ себѣ вниманіе, а Чернышевскій даже объявилъ, что для исторіи русской литературы открылась новая страница и что имя Огарева будетъ забыто развѣ только тогда, когда забудется русскій языкъ.

Въ 1859 г. Огаревъ эмигрировалъ и въ 1859 г. издалъ въ Лондонѣ сборникъ стиховъ, вдвое болѣе объемистый, чѣмъ московскій. Сюда вошли и такія стихотворенія, которыя по цензурнымъ условіямъ въ Россіи появиться не могли бы.

Политическая дѣятельность, связанная съ «Полярной Звѣздой» и «Колоколомъ», не смогла отвлечь Огарева отъ поэзіи. Стихъ, какъ онъ самъ говорилъ, былъ ему «нуженъ», и онъ непрестанно повѣрялъ ему свои «сны и мечты». За четыре года до смерти, взявшись за продолженіе своей поэмы «Юморъ», онъ писалъ:

Хотѣлось бы еще писать,
Да все надежды какъ-то мало.
Напишешь — некуда послать,
А про себя писать — пропало.
И что жъ тутъ дѣлать, что начать,
Побьешься даромъ — и застряло.
А все жъ я кончить бы не могъ,
Пока я живъ сквозь всѣхъ тревогъ.

И дѣйствительно, писаніе стиховъ было для Огарева страстью, которая не покидала его вплоть до самой его смерти.

Въ нашемъ распоряженіи сейчасъ находится все поэтическое наслѣдіе Огарева, и мы ясно видимъ, до какой степени ошибался увлеченный политическими симпатіями Чернышевскій, предрекая Огареву безсмертную славу. Одному стихотворенію его, правда, посчастливилось: вся Россія заучивала по хрестоматіямъ:

Небо въ часъ дозора
Обходя, луна
Свѣтитъ сквозь узора
Мерзлаго окна…,

но остальное болѣе или менѣе забыто. Покойный М. О. Гершензонъ объяснялъ это забвеніе недолговѣчностью всякой субъективной поэзіи, особенно лирики. Однако лирика Пушкина и Лермонтова продолжаетъ жить и сохраняетъ всю прелесть свѣжей красоты. Очевидно, въ лирикѣ Огарева нѣтъ тѣхъ элементовъ, которые даютъ право если не на вѣчность, то на долголѣтіе: личное онъ не сумѣлъ претворить въ общее. Въ его стихахъ есть рядъ поэтическихъ темъ и настроеній, есть искренность, задушевность, нѣжность, но въ обработкѣ этихъ темъ и въ выраженіи этихъ настроеній вы на каждомъ шагу наталкиваетесь на прозаизмы всякаго рола, порою вялые, порою грубоватые.

Одною изъ главныхъ темъ лирики Огарева является любовь. Много въ жизни онъ отдалъ ей, но отъ нея получилъ больше мукъ, чѣмъ радостей. Бракъ его въ 1838 г. съ Маріей Львовной, урожд. Рославлевой, оказался такимъ испытаніемъ, которое рѣдкій человѣкъ могъ бы выдержать. Уже съ 1841 г. онъ съ ней «не дѣлилъ единой жизни пополамъ», а въ 1844 году послѣдовалъ окончательный разрывъ. Но Огаревъ перенесъ многолѣтнюю пытку съ совершенно невѣроятнымъ самоотреченіемъ, а въ моментъ разрыва послалъ своей мучительницѣ прощальный привѣтъ, въ которомъ сказалось все величіе его кроткой души:

Разстались мы — то, можетъ, нужно,
То, можетъ, должно было намъ —
Ужъ мы давно не дѣлимъ дружно
Единой жизни пополамъ…
……………………..
Мой міръ былъ полонъ и глубокъ,
Но замеръ онъ среди печали;
И кто изъ насъ виновенъ въ томъ,
Какое дѣло — ты ли, я ли —
Его назадъ мы не вернемъ.
Еще слезу зоветъ съ рѣсницы,
И холодомъ сжимаетъ грудь
О прошломъ мысль, какъ у гробницы,
Гдѣ въ мукахъ дѣтскій вѣкъ потухъ.
Закрыта книга — наша повѣсть
Прочлась до крайняго листа,
Но не смутятъ укоромъ совѣсть
Тебѣ отнюдь мои уста.
Благодарю за тѣ мгновенья,
Когда я вѣрилъ и любилъ:
Я не далъ только бъ имъ забвенья,
А горечь радостно бъ забылъ.
О, я не врагъ тебѣ!..

Не «утромъ радостнаго мая» оказалась любовь къ Маріи Львовнѣ, и это наложило отпечатокъ грусти на всю раннюю лирику Огарева. Вмѣсто «музыки любви», вмѣсто «любви, взаимной, вѣчной и святой», о которой мечта нашептывала такія дивныя сказки, пришлось довольствоваться одними воспоминаніями о мимолетномъ счастьѣ:

…Еще я жизнь люблю,
Люблю я видѣть синей ночи тѣни
И мирный проблескъ дня; люблю внимать средь лѣни
Волны плесканіе, лѣсовъ зеленыхъ шумъ,
Съ восторгомъ предаюсь работѣ ясной думъ,
И все, что живо полюбилъ когда-то,
Осталось мнѣ и радостно, и свято.

Если нѣтъ очарованій въ настояніемъ, ищи ихъ въ прошедшемъ:

Люби прошедшее! Его очарованій
Не осуждай! Подъ старость грустныхъ дней
Придется жить на днѣ души своей
Весенней свѣжестью воспоминаній.

Но, хотя «для сердца прошедшее вѣчно», какъ сказалъ талантливѣйшій изъ всѣхъ сентиментальныхъ поэтовъ — Жуковскій, однако самыми сладостными воспоминаніями не потушишь живыхъ страданій, жгущихъ и испепеляющихъ. Поэтому-то въ стихотвореніяхъ Огарева такъ много говорится о тоскѣ, которая «не сходитъ съ души ни на единый мигъ», о томъ, что «скука страшная лежитъ на днѣ души», и т. п. Очевидно, «Заповѣди блаженства» сентиментальной религіи легче было проповѣдовать, чѣмъ имъ слѣдовать.

Новая попытка Огарева войти въ «міръ мечтательной любви» кончилась тоже трагедіей, которая была тѣмъ острѣе, что причиной разрыва его со второй женой, Н. А. Тучковой, оказался Герценъ. Дружба, впрочемъ, выдержала и это испытаніе, дружескія отношенія, несмотря на отраву, сохранялись, и съ чистымъ сердцемъ Огаревъ могъ обратиться къ умершему въ 1870 г Герцену со словами:

Другъ дѣтства, юности и старческихъ годовъ!
Ты умеръ вдалекѣ, уныло, на чужбинѣ,
Не я тебѣ сказалъ послѣднихъ, вѣрныхъ словъ,
Не я пожалъ руки въ безвыходной кручинѣ.

«Свободолюбивыя» стихотворенія Огарева болѣе блѣдны, хотя и читались въ свое время съ тѣмъ трепетомъ, который обыченъ при пользованіи запретнымъ плодомъ.

Первые порывы къ свободѣ у Огарева, какъ и у Герцена, родились подъ впечатлѣніемъ декабристовъ. Объ этомъ говоритъ Герценъ въ «Быломъ и Думахъ», объ этомъ говоритъ и Огаревъ въ своихъ стихотвореніяхъ. Уже юношами они привыкли чтить «первенцевъ свободы», по выраженію Огарева. Личныя встрѣчи еще болѣе укрѣпили чувство благоговѣнія передъ «святыми узниками», и Огаревъ писалъ:

Я видѣлъ васъ. Прекрасная семья
Страдальцевъ, полныхъ чуднаго смиренья,
Вы собрались смотрѣть на западъ дня,
Природы тихое успокоенье.
Во взорѣ ясномъ радостно храня
Всепреданность святому Провидѣнью.
Я видѣлъ васъ въ бесѣдѣ вашихъ женъ,
Я видѣлъ ихъ. Страдалицы святыя
Перенесли тяжелой жизни сонъ.
Но имъ чужды проклятія земныя,
Любовь, смиренье, вѣру только онъ
Имъ нашепталъ въ минуты роковыя…

Подъ вліяніемъ декабристовъ пробудились у Огарева, какъ и у Герцена, мечты стать «смиреннымъ жрецомъ истины»,

Свершить чредою смѣлыхъ дѣлъ
Народовъ бѣдныхъ искупленье.

Но смѣлыя дѣла пришлось ограничить жизнью въ эмиграціи, «Полярной Звѣздой» да «Колоколомъ», а «бѣдные народы» жаждой искупленья не страдали, и въ итогѣ пришлось признаться:

Многое прошло по тощимъ суетамъ,
Успѣхъ былъ невеликъ, а жизнь прошла тревожно.

Одно сохранили и Огаревъ и Герценъ — глубокую любовь къ родинѣ: они пронесли ее черезъ всю свою жизнь. Герценъ просилъ друзей о своихъ дѣтяхъ: «Я прежде говорилъ и теперь повторяю, что въ случаѣ смерти я хочѵ, чтобы дѣти возвратились… Я вѣрю въ Россію и люблю ее, я не хочу, чтобы они были иностранцами». А Огаревъ еше до переселенія заграницу благодарилъ «свою Россію»

….за день рожденья,
За ширь степей и за зиму
За сердцу сладкія мгновенья,
За горькій опытъ, за тюрьму,
За благородныя желанья,
За равнодушіе людей,
За грусть души, за жажду знанья,
И за любовь, и за друзей, —
За все блаженство, всѣ страданья.
Я все люблю, всѣ святы мнѣ
Твои, мой край, воспоминанья
Въ далекой будутъ сторонѣ.
И о тебѣ не разъ вздохну я,
Вернусь — и съ теплою слезой
На небо сѣрое взгляну я,
На степь подъ снѣжной пеленой.

Сдѣлавшись эмигрантомъ, Огаревъ писалъ:

Что бъ ни было — за чуждые края,
На родину лети, мечта моя,
И съ трепетомъ надежды и кручины
Отыскивай знакомыя картины.

Къ родинѣ же онъ обратился за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти въ своей лебединой пѣснѣ:

Мнѣ звуки слышатся съ утра до поздней ночи,
И многочисленны, и полны торжества
Отверсты или сномъ уже сомкнулись очи, —
И голоса звучатъ свѣжо, безъ ханжества:
Vive la pairie! Vive la patrie!

Мнѣ слышатся они на чуждомъ языкѣ,
И скорбію тѣснятъ мой слухъ изнеможенный,
Но какъ тутъ быть? Въ родномъ краю иль вдалекѣ,
Вездѣ одинъ конецъ для жизни утомленной, —
Vive la patrie! Vive la patrie!

Еще я не погибъ и звать готовъ еще,
И бодро отзвонивъ весь звонъ нашъ колокольный,
Не падши духомъ, я взываю не вотще,
Взываю къ родинѣ съ моей чужбины вольной:
Впередъ! впередъ! впередъ!

И личная, и политическая жизнь Огарева прошла между мечтой и воспоминаньемъ. Когда мечта разбивалась о безжалостную дѣйствительность, воспоминаніе становилось прибѣжищемъ отъ мукъ разочарованій. Воспоминанія и мечта были сущностью природы Огарева, потому-то ярче всего они и выразились въ его поэзіи, правдивой, искренней, благородной, согрѣтой теплотою сердца. Огаревъ — поэтъ мечты и воспоминанія.

8.ѴI.1927. Н.Кульманъ.
Возрожденіе, № 742, 14 іюня 1927.

Visits: 21

Въ 1852 году, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ трагической кончины Гоголя (ум. 21 февр. ст. ст.), И. Аксаковъ писалъ въ «Московскомъ Сборникѣ»: «Вся жизнь, весь художественный подвигъ, всѣ искреннія страданія Гоголя, наконецъ, сожженіе самимъ художникомъ своего труда, надъ которымъ онъ такъ долго, такъ мучительно работалъ, эта страшная, торжественная ночь сожженія и вслѣдъ за этимъ смерть — все это вмѣстѣ носитъ характеръ такого событія, представляетъ такую великую, грозную поэму, смыслъ которой останется долго неразгаданнымъ».

Семьдесять пять лѣтъ прошло со времени смерти Гоголя, а между тѣмъ и до сихъ поръ загадочная душевная драма, которую онъ переживаетъ послѣдніе 16 лѣтъ своей жизни, все еще остается загадкой.

Представители медицины долго спорили о томъ, какая болѣзнь свела Гоголя въ могилу. На эту тему написаны цѣлыя изслѣдованія. Но если бы даже врачамъ удалось притти къ соглашенію, то какое значеніе будетъ имѣть для насъ указаніе, что онъ страдалъ gastroenteritis, или mania religiosa, или что въ немъ наблюдалась irritatio cerebralis ab anaemia, и т. и. Душевныя драмы геніальныхъ людей внѣ плоскости подобныхъ опредѣленій, и медицинскій языкъ безсиленъ ввести насъ въ пониманіе ихъ внутренняго міра. Для этого приходится обращаться къ другимъ документамъ, болѣе краснорѣчивымъ и убѣдительнымъ.

Въ одномъ изъ позднихъ писемъ Гоголь самъ пытается опредѣлять характерныя особенности своей «природы»: «Внутренно», пишетъ онъ, «я не измѣнялся никогда въ главныхъ моихъ положеніяхъ. Съ 12-лѣтняго, можетъ быть, возраста я иду тою же дорогою, какъ и нынѣ, не шатаясь и не колеблясь никогда въ мнѣніяхъ главныхъ, и не переходилъ изъ одного положенія въ другое и, если встрѣчалъ на дорогѣ что-нибудь сомнительное, не останавливался и не ломалъ голову, а махнувши рукой и сказавши: «потомъ! потомъ!», шелъ дальше своей дорогой»…

Эта автохарактеристика поразительно вѣрна: основныя черты нравственнаго облика Гоголя, дѣйствительно, оставались неизмѣнными въ теченіе всей его жизни.

Такъ, напримѣръ, уже въ ранніе юношескіе годы въ Гоголѣ чувствуется самомнѣніе, увѣренность въ исключительности его натуры, стремленіе совершить какой-нибудь необыкновенный подвигъ. Возьмите Гоголя въ любой моментъ, и вы всегда найдете въ немъ эти черты. Даже тогда, когда онъ брался за такое несвойственное ему дѣло, какъ дѣло университетскаго преподаванія, его не покидало убѣжденіе, что онъ выдѣлится изъ «толпы вялыхъ профессоровъ, которыми набиты университеты». Когда онъ задумалъ писать всеобщую исторію, онъ не сомнѣвался, что напишетъ такую, «которой въ настоящемъ видѣ ея до сихъ поръ, къ сожалѣнію, не только на Руси, но даже и въ Европѣ нѣтъ».

И въ послѣдніе годы жизни, когда онъ весь устремился къ смиренію, самомнѣніе осталось его вѣрнымъ спутникомъ. «Изъ всѣхъ писателей», говорилъ онъ, «біографіи которыхъ я читалъ, не было ни одного, кто такъ упрямо преслѣдовалъ разъ избранный предметъ», т. е., иными словами, никто изъ писателей не служилъ опредѣленной идеѣ такъ вѣрно, никто не увлекался ею такъ безгранично, какъ онъ.

Естественнымъ слѣдствіемъ подобныхъ настроеній было презрѣніе къ окружающимъ. Сидя на школьной скамьѣ, въ Нѣжинѣ, Гоголь презиралъ ничтожныхъ «существователей», которые «задавили корою земности высокое назначеніе человѣка», въ университетѣ презиралъ студентовъ, которыхъ считалъ такимъ «глупымъ народомъ», что находилъ неприличнымъ много для нихъ трудиться, въ жизни вообще презиралъ людей.

Эти-то свойства и сдѣлались однимъ изъ источниковъ душевной драмы Гоголя. Онъ не имѣлъ и не могъ имѣть настоящихъ друзей, близкихъ: замкнутый въ себѣ, онъ тщательно удалялъ отъ всѣхъ свой внутренній міръ, а когда хотѣлъ или находилъ нужнымъ казаться искреннимъ, то вооружался искусственнымъ пафосомъ и имъ не безъ успѣха прикрывалъ отсутствіе живой потребности такого духовнаго общенія, которое основывается на «сродствѣ душъ», на взаимномъ безраздѣльномъ довѣріи. Ему была совершенно недоступна та «святая» дружба, которая связывала Герцена и Огарева, молодыхъ Бѣлинскаго и Бакунина.

Въ отношеніяхъ Гоголя къ Пушкину, правда, сквозила любовь, но въ ней было такъ много художническаго преклоненія передъ талантомъ, что о простотѣ дружескаго равноправія нельзя и говорить въ этомъ случаѣ.

А между тѣмъ, для Гоголя наступали моменты, когда онъ болѣзненно чувствовалъ необходимость дружбы. Тяжелое впечатлѣніе производятъ его письма послѣднихъ лѣтъ; онъ страстно рвется сказать искреннее слово, но въ своемъ лексиконѣ его не находитъ и замолкаетъ, — нѣтъ умѣнья, нѣтъ привычки говорить прямо, свободно, безъ привходящихъ соображеній. Жажда дружбы пришла слишкомъ поздно, въ ту пору жизни, когда, по собственному выраженію Гоголя, друзья уже не даются.

Художественнымъ памятникомъ этой жажды остался набросокъ «Ночи на виллѣ», навѣянный болѣзнью и смертью Іосифа Віельгорскаго, талантливаго юноши, умершаго отъ чахотки 1 іюля 1839 г. въ Италіи. Гоголь познакомился съ Віельгорскимъ за полгода до его смерти. Судя по письмамъ, Гоголь «проводилъ безсонныя ночи» у постели умирающаго, сжилъ его умирающими днями», «ловилъ минуты его». Что-то давно забытое пробудилось въ его душѣ, и вдругъ вспыхнуло горячее желаніе испытать ту юношескую дружбу, которая «полна милыхъ, почти младенческихъ мелочей и наперерывъ оказываемыхъ знаковъ нужной привязанности». Но смерть разрушила мечты: «сладкія, молодыя, свѣжія чувства» оказались «жителями невозвратимаго міра», и Гоголь окончательно сдѣлался нравственно бездомнымъ. Безысходной тоской вѣетъ отъ послѣднихъ строкъ «Ночей на виллѣ»:

«Какъ странно нова была тогда моя жизнь и какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я читалъ въ ней повтореніе чего-то отдаленнаго, когда-то давно бывшаго… Ко мнѣ возвратился летучій, свѣжій отрывокъ моего юношескаго времени…. Боже! зачѣмъ?.. Затѣмъ ли пахнуло на меня вдругъ это свѣжее дуновеніе молодости, чтобы потомъ вдругъ и разомъ я погрузился еще въ большую мертвящую остылость чувствъ, чтобы я вдругъ сталъ старѣе цѣлымъ десяткомъ, чтобы отчаяннѣе и безнадежнѣе я увидѣлъ исчезающую мою жизнь? Такъ угаснувшій огонь еще посылаетъ на воздухъ послѣднее пламя, озарившее трепетно мрачныя стѣны, чтобы потомъ скрыться навѣки».

***

Другимъ источникомъ драмы Гоголя было несоотвѣтствіе свойствъ его таланта тѣмъ задачамъ, которыя онъ себѣ поставилъ послѣ 1836 года.

Гоголѣ — реалистъ-комикъ, съ исключительнымъ дарованіемъ подмѣчать, переживать и воплощать въ образы внѣшній комизмъ. Внутреннихъ, глубокихъ переживаній, связанныхъ съ воспріятіемъ комическаго жизни, у него не было. Въ его признаніи о незримыхъ міру слезахъ болѣе Dichtung, чѣмъ Warhrheit. И, тѣмъ не менѣе, несмотря на особенности своей творческой организаціи, Гоголь взялся изображать какихъ-то «мужей и дѣвъ неслыханныхъ».

Иные утверждаютъ, что неудача Гоголя зависѣла отъ того,что въ русской жизни царствованія ими. Николая І не было такихъ свѣтлыхъ явленій, которыя можно было бы возвести въ «перлъ созданія». Не стоитъ споритъ, были они или нѣтъ, но ясно одно: если бы даже вся русская жизнь вдругъ засіяла свѣтомъ красоты, правды и добра, Гоголь оказался бы безсиленъ изобразить ее. Всякая попытка его въ этомъ направленіи окончилась бы неудачей: въ его картинѣ обнаружилось бы больше патетической романтики или сентиментальной регорики, чѣмъ простоты правдиваго реализма. Въ этомъ убѣждаютъ насъ всѣ его произведенія. Геніальный авторъ «Пляски смерти», какъ назвалъ «Мертвыя души» кн. П. Л. Вяземскій, былъ неспособенъ рисовать лучезарные лики добродѣтели.

Съ Гоголемъ случилось то, что такъ мудро было имъ самимъ выражено въ словахъ героя его «Портрета»: «Отчего же этотъ переходъ за черту, положенную границей для воображенія, такъ ужасенъ? Или за воображеніемъ, за порывомъ слѣдуетъ, наконецъ, дѣйствительность — та ужасная дѣйствительность, на которую соскакиваетъ воображеніе съ своей оси какимъ-то постороннимъ толчкомъ, — та ужасная дѣйствительность, которая представляется жаждущему ея тогда, когда онъ, желая постигнуть прекраснаго человѣка, вооружается анатомическимъ ножомъ, раскрываетъ его внутренность и… видитъ отвратительнаго человѣка».

***

Но едва ли еше не большую роль въ развитіи душевной драмы Гоголя сыграла громадность задуманнаго имъ подвига: «изглашать святыни» хотѣлъ онъ, «засвѣтить міру», «пролить освѣженіе и воздвигнуть духъ падшаго человѣка». Для такого подвига, по его собственному признанію, надо было стать «слишкомъ чисту и слишкомъ прекрасну».

Конечно, можно было отступить, отказаться отъ гордыхъ плановъ, однако, на это уже не хватало силъ — въ этомъ подвигѣ Гоголь видѣлъ смыслъ своей жизни. Оставалось одно — совершенствоваться. Отсюда — молитва, чтеніе житій, аскетическія испытанія, путешествіе въ Іерусалимъ. «Путешествіе мое не есть простое поклоненіе», писалъ Гоголь, и это была правда. «Много, много мнѣ нужно будетъ обдумать у Гроба самого Господа, и отъ Него испросить благословеніе на все въ самой той землѣ, гдѣ ходили Его небесныя стопы».

Но та степень совершенства, которой хотѣлъ достичь Гоголь, вообще недоступна человѣку, и Гоголь неизбѣжно долженъ былъ пасть подъ бременемъ добровольно взятаго креста. Благородные порывы, проникнутые вѣрой, смѣнялись тяжкимъ сознаніемъ безсилія, безпомощности, нравственной подавленности.

Всѣ указанные источники драмы Гоголя коренятся въ его психической организаціи, это источники внутренніе. Но была одна внѣшнняя причина, которая привела къ окончательной катастрофѣ: Гоголя не поняли и дали мотивамъ его литературной дѣятельности неправильную общественную оцѣнку. Противъ его воли и желаній, его признали, выражаясь словами извѣстнаго письма Бѣлинскаго, «вождемъ, защитникомъ и спасителемъ отъ русскаго самодержавія, православія и народности». А онъ всегда хотѣлъ писать «въ духѣ самого правительства» и никого на бой не вызывалъ: «Насмѣшки и нелюбовь слышались у меня не надъ властью», возражалъ онъ Бѣлинскому, и не скрывалъ своего благоговѣнія передъ ней.

Эта общественная оцѣнка испугала Гоголя уже послѣ перваго представленія «Ревизора», но тогда онъ не могъ еще предполагать, что въ ней окажется источникъ всеобщей горячей ненависти, укоровъ, сожалѣній и недоумѣнія, которыя обнаружились послѣ изданія «Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями». И не только изъ вражескаго стана шли они: противъ Гоголя вооружились его пріятели, вооружился Бѣлинскій, отзывы котораго онъ такъ цѣнилъ.

Гоголь былъ ошеломленъ. Онъ испыталъ то чувство, которое такъ прекрасно изображено въ одномъ изъ «стихотвореній въ прозѣ» Тургенева: «Судъ глупца и смѣхъ толпы… Кто не извѣдалъ того и другого! Все это можно и должно переносить, а кто въ силахъ, пусть презираетъ. Но есть удары, которые больно бьютъ по самому сердцу… Человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ, работалъ усиленно, любовно, честно… И честныя души гадливо отворачиваются отъ него; честныя лица загораются негодованіемъ при его имени. «Удались! Ступай вонъ!», кричатъ ему честные, молодые голоса. «Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ. Ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь, не понимаешь… Ты нашъ врагъ». Что тогда дѣлать этому человѣку? — спрашиваетъ Тургеневъ и отвѣчаетъ: «Продолжать трудиться».

Но у Гоголя совершенно не было и на это силъ. Все было разбито, уничтожено. Душу охватила тоска, давившая своей безысходностью.

«Печали вѣчной въ мірѣ нѣтъ,
И нѣтъ тоски неизлѣчимой»,

сказалъ поэтъ. Конечно, нѣтъ ихъ у молодости, у которой все въ будущемъ, нѣтъ ихъ тамъ, гдѣ онѣ явились, какъ случайныя гостьи. Но тамъ, гдѣ источникъ ихъ въ установившемся міровоззрѣніи, гдѣ онѣ оказались въ окончательномъ итогѣ разоренной духовной жизни, тамъ нѣтъ лѣкарства, нѣтъ просвѣта.

Когда утратился всякій смыслъ существованія, то остаются только два выхода: или смиренно прозябать и покорно ждать того момента, когда придется «лечь въ тотъ ларчикъ, гдѣ ни стать, ни сѣсть», или ускорить наступленіе этого момента. Гоголь избралъ послѣднее. Вотъ почему въ его смерти чувствуется не только желаніе аскета перейти въ лучшій міръ, чтобы приблизиться къ Божеству, но и стремленіе оказаться за рубежомъ жизни, постылой и горькой. Постылой и горькой потому, что художественный трудъ, который наполнялъ всю жизнь, вдругъ показался отвратительнымъ, пропитаннымъ бѣсовскимъ наважденіемъ, зловреднымъ и пагубнымъ для міра. И если нельзя уже было уничтожить напечатанное, то можно было истребить написанное. Гоголь это и сдѣлалъ въ страшную ночь 11 февраля ст. ст., сжегши «Мертвыя Души».

Однако и при окончательныхъ расчетахъ съ жизнью Гоголь не забылъ идеи, которой такъ страстно хотѣлъ служить. Передъ смертью онъ какъ будто подчеркнулъ основной смыслъ своей душевной драмы. На одной изъ записочекъ онъ написалъ умирающей рукой:

«Нѣтъ другой двери, кромѣ указанной Іисусомъ Христомъ. Будьте не мертвыя, а живыя души».

Безсильный воплотить живыя души въ художественныхъ образахъ, великій писатель посылалъ свой предсмертный привѣтъ живымъ душамъ будущей Россіи.

Николай Кульманъ.
Возрожденіе, № 642, 6 марта 1927.

Visits: 25

«Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознаніе полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженное Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно было только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа насъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если бы кто-нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрѣченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой, ни вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя, логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусствѣ, если бы кто-либо сдѣлалъ это, подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости… За утреннимъ чаемъ, въ саду, за завтракомъ, сидя со мною въ столовой, широкія окна которой выходили на свѣжіе зеленые луга, окаймленные лѣсистыми горами, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца. Надо было только воcпользоваться всѣмъ этимъ, чтобы получить на всю жизнь обильный матеріалъ для мысли, для вдохновенія…»

Такъ писалъ другъ Тургенева, нѣмецкій критикъ Пичъ, по поводу своихъ посѣщеній Тургенева въ Баденъ-Баденѣ. Примѣрно такъ же воспринимали Тургенева лучшіе представители латинскаго міра: достаточно назвать Флобера. Этотъ живой Тургеневъ, тончайшее и благороднѣйшее русское воплощеніе европейской культуры, ушелъ отъ насъ, едва отразившись въ своихъ произведеніяхъ, оставивъ отблескъ своего несравненнаго, уступающаго лишь пушкинскому, ума, своей огромной образованности и своего элегантнѣйшаго художественнаго вкуса въ перепискѣ съ многочисленными друзьями — этомъ блистательнѣйшемъ памятникѣ нашей духовной культуры, дающемъ Тургеневу право на безсмертіе, быть можетъ, еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ все его литературное наслѣдіе. Именно здѣсь, можно сказать словами Пича, Тургеневъ «выливался весь», «полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца…»

Только что вышедшая въ свѣтъ небольшая книжечка извѣстнаго профессора всеобщей исторіи И. М. Гревса, посвященная роману Тургенева и Полины Віардо, прежде всего плѣняетъ именно тѣмъ, что въ ней щедрой рукой разсыпаны цитаты изъ этой трудно доступной читателямъ переписки. Какая подлинная радость читать и перечитывать эти драгоцѣнныя строки! Заслуживаетъ, конечно, благодарности и добросовѣстная попытка И. М. Гревса систематически изложить матеріалъ, сохранившійся для потомства объ этой прекрасной, поэтической любви. Напрасно только онъ придалъ своей въ общемъ превосходной книгѣ характеръ повѣствованія à thèse, [1] педантично и обидчиво оправдывая Тургенева и Віардо отъ всякихъ нареканій. Это лишь ослабляетъ убѣдительность изложенія, создавая къ тому же впечатлѣніе нѣкоторой прилизанности и напомаженности героевъ его книги. Вотъ ужъ кто не нуждается въ ретушевкѣ! А если жизнь сложна, то задача изслѣдователя не затушевывать эту сложность, а лишь пролить на нее свѣтъ…

Самый вопросъ, поставленный И. М. Гревсомъ, еще долго будетъ волновать читателя. Тургеневъ и Віардо — какая плѣнительная тема для историка-поэта! Какой богатый матеріалъ для размышленій!

Женщина, которой лучшіе цвѣты своей души отдалъ такой человѣкъ, какъ Тургеневъ, — что можетъ быть великолѣпнѣе этого жребія! Оказалась ли она достойной его? Дала ли она счастье своему великому другу?

Знаменитая красавица-дурнушка, Полина Меттернихъ, хозяйка одного изъ блистательнѣйшихъ салоновъ Второй Имперіи, другъ Листа и поклонница и покровительница Вагнера, который, кстати сказать, отплатилъ ей черной неблагодарностью, запомнилъ изъ общенія съ нею и отмѣтивъ въ своихъ мемуарахъ лишь одну ея неудачную и показавшуюся ему глупой фразу о Бахѣ — разсказываетъ, какъ она привезла на вечеръ къ графу Валевскому Листа. Онъ былъ не въ духѣ, мрачно ходилъ съ ней, съ яростью говоря, что она напоминаетъ ему поводыря съ медвѣдемъ, и рѣшительно отказывался играть. Что было дѣлать? На счастье, тутъ была Полина Віардо. Она пришла на помощь княгинѣ и… попросила Листа ей проаккомпанировать. Медвѣдь былъ сразу прирученъ, и публика услышала Листа.

О томъ, какъ пѣла эта дивная артистка, можно получить представленіе по слѣдующему отзыву Адельгейды фонъ-Шорнъ, автора воспоминаній о Листѣ и его подругѣ жизни, княгинѣ Сайнъ-Витгенштейнъ: «У Листа я познакомилась съ г-жей Віардо. Великая артистка такая прелестная женщина, что забываешь ея уродливость. Она пѣла съ такимъ огнемъ, съ такимъ выраженіемъ, что хотѣлось кричать отъ радости. Когда она музицировала съ Листомъ, для обоихъ это было такое наслажденіе, что они и не помышляли о томъ, чтобы кончитъ, пока глотка г-жи Віардо выдерживала. Листъ рѣдко находилъ артистовъ себѣ по плечу. Полина Віардо-Гарсіа была однимъ изъ такихъ рѣдкихъ артистовъ».

Эти два свидѣтельства, которыя я привожу въ дополненіе къ тѣмъ, которыя сообщаетъ И. М. Гревсъ, достаточно показываютъ степень музыкальности Полины Віардо, ставившую ее вровень съ лучшими музыкантами той поистинѣ титанической эпохи. Это была артистка въ высшемъ смыслѣ этого слова, зажигавшая, по выраженію Полонскаго, «восторгъ, похожій на испугъ», заставлявшая, какъ говорилъ Тургеневъ, «плакать слезами восторга». Но она была къ тому же женщиной исключительнаго личнаго шарма, большой духовной культуры и совершенно незауряднаго ума. Это была большая женщина, способная вызвать пламенную страсть, восторженное поклоненіе, нѣжную дружбу. Всѣ эти чувства питалъ къ ней Тургеневъ. Много онъ ей далъ, но, надо думать, много онъ и получитъ отъ нея, достойной его подруги.

Но дала ли она ему главное — дала ли она ему счастье?

Сама Віардо дала на этотъ вопросъ, казалось бы, лапидарный и недвусмысленный отвѣтъ. Она въ 1862 году въ письмѣ къ графинѣ Елизаветѣ Егоровнѣ Ламбертъ, интимному другу Тургенева, съ которой онъ велъ постоянную (сравнительно недавно опубликованную) переписку, выразилась о Тургеневѣ: это — печальнѣйшій изъ людей (le plus triste des hommes). Неизбывная печаль, тоска по семейному уюту, ощущеніе обреченности на безрадостное доживаніе звучатъ часто и въ письмахъ Тургенева.

«Эхъ, любезный Толстой, писалъ онъ въ 1858 г., если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело и грустно. Берите примѣръ съ меня: не давайте проскользнуть жизни между пальцами, и сохрани васъ испытать слѣдующаго рода ощущенія: жизнь прошла, а въ то же время вы чувствуете, что она не начиналась, и впереди у васъ неопредѣленность молодости со всей безплодной пустотой старости. Какъ вамъ поступить, чтобы не попасть въ такую бѣду — не знаю; да, можетъ быть, вамъ вовсе не суждено попасть въ такую бѣду. Примите, по крайней мѣрѣ, мое искреннее желаніе правильнаго счастья и правильной жизни. Это вамъ желаетъ человѣкъ, глубоко и заслуженно несчастливый».

Подобныя цитаты можно было бы легко умножить, а къ старости эти эти жалобы принимаютъ иногда характеръ криковъ отчаянія, какъ, напримѣръ, въ письмѣ къ Полонскому въ 1877 году.

Но можно ли, положа руку на сердце, сказать, что эта несчастливость, эта печальность Тургенева коренится въ его «несчастной связи» съ иноземной пѣвицей, съ «проклятой цыганкой», какъ называла Віардо мать Тургенева? Подобное утвержденіе было бы поспѣшнымъ и легкомысленнымъ. Печаль или, вѣрнѣе, грусть была свойственна природѣ Тургенева. «Я нахожусь въ томъ полувдохновенномъ-полугрустномъ настроеніи, которое всегда находитъ на меня передь работою», пишетъ онъ въ 1859 г. графинѣ Ламбертъ. И если не было у Тургенева полнаго счастья (бываетъ ли вообще такое, какъ характеристика итога жизни?), то не потому ли, что онъ самъ слишкомъ многаго хотѣлъ — и «тревожнаго» счастья молодости, озарявшаго его жизнь даже на склонѣ его дней (вспомнимъ его почти юношескую романтичную влюбленность въ Савину!), и прочнаго семейнаго уюта. Когда слишкомъ многаго и слишкомъ разнаго хочешь — можно лишь пригубить это многое и разное. Человѣческая натура, если это глубокая натура, иногда въ итогѣ выигрываетъ, пріобрѣтая исключительную многогранность, отзывчивость, широту, но полнаго счастья, счастья исключительнаго обладанія, такой человѣкъ ощущать не можетъ и, въ зависимости отъ темперамента и сердца, становится либо завистливымъ и ѣдкимъ ипохондрикомъ, либо благостно-скептическимъ, меланхолическимъ созерцателемъ.

Такимъ сталъ Тургеневъ. Помимо «тревожнаго» счастья — обжигающій душу потокъ его дала ему и Віардо — Тургеневъ былъ, повидимому, способенъ лишь на то артистически созерцательное соучастіе въ жизни, которое ему обезпечила дружба съ Полиной Віардо… «Сидѣть передъ раскрытымъ окномъ и глядѣть въ неподвижный садъ, медленно мѣшая образы своей фантазіи съ воспоминаніями друзей и далекой родины. Въ комнатѣ свѣтло и тихо, въ коридорѣ слышны голоса дѣтей, сверху доносятся звуки Глюка… Чего больше!».

Если и хотѣлъ порой большаго Тургеневъ — былъ ли онъ на большее способенъ?

Тургеневъ обладалъ великимъ сердцемъ и великимъ умомъ, но это былъ не только мягкій, это былъ слабый человѣкъ. И слабый въ двоякомъ смыслѣ. Въ немъ не было того, всегда немного хищнаго, азарта жизни, того избытка жизнеспособности и жизнерадостности, который въ самомъ себѣ носитъ оправданіе житейскихъ захватовъ и побѣдъ и въ экстазѣ котораго человѣкъ властно и самоупоенно подгибаетъ подъ себя чужія существованія, отдавая себя — хотя бы бъ данный моментъ — полностью и безъ оглядки, но и беря полностью и безъ остатка. Но если въ немъ не было этой, отъ полноты жизни идущей и потому дающей полноту удовлетворенія, вѣры въ себя, то у него не было и подлинной возносящей и укрѣпляющей вѣры въ какія-либо объективныя цѣнности, ниже́ въ Господа Бога… «Земное — все прахъ и тлѣнъ, пишетъ онъ въ 1861 году графинѣ Ламбертъ, и блаженъ тотъ, кто бросилъ якорь не въ эти бездонныя волны. Имѣющій вѣру имѣетъ все и ничего потерять не можетъ, а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣетъ — и это я чувствую тѣмъ глубже, что самъ принадлежу къ неимущимъ».

Тургенева очень многіе не любили. При его рѣдкой отзывчивости, подобное отталкиваніе представляетъ интереснѣйшую психологическую проблему, разрѣшенію которой посвящена, между прочимъ, книга безвременно погибшаго Ю. А. Никольскаго о Тургеневѣ и Достоевскомъ. Это отталкиваніе ощущали иногда люди даже преданные Тургеневу. М. П. Драгомановъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Тургеневѣ говоритъ, что онъ испытывалъ поперемѣнно то институтское «обожаніе» «богоравнаго» Тургенева, то почти физическое къ нему отвращеніе. Драгомановъ объясняетъ это свое чувство именно слабостью Тургенева, его неспособностью къ самоутвержденію, къ отстаиванію того, что онъ онъ самъ считалъ правильнымъ. Это же самое имѣлъ, очевидно, въ виду одинъ русскій современникъ Тургенева (не помню сейчасъ кто), утверждавшій о немъ, что у него нѣть нравственнаго хребта (Il n’a pas d’épine dorsale morale). Эта послѣдняя характеристика зла и несправедлива, но нельзя отрицать того, что неизреченныя деликатность, доброта и широта Тургенева какъ-то непосредственно граничили съ той степенью податливости, которая сама уже граничитъ съ безотвѣтственностью и является какъ бы нарушеніемъ долга по отношенію и къ другимъ и къ себѣ самому, психологически неизбѣжно вызывая чувство отталкиванія у другихъ, чувство неудовлетворенности у себя.

Qui trop embrasse mal étreint. [1] Тургеневъ былъ, какъ никто, открытъ для любви, для дружбы, для артистическихъ наслажденій, для радости творчества, для умной бесѣды, для любованія природой. Онъ былъ воплощеніемъ поэта и артиста, способнымъ до конца своихъ дней отвѣтно трепетать на всякое проявленіе красоты въ природѣ, жизни, искусствѣ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ счастливецъ и даже печаль для него была своего рода эстетическимъ наслажденіемъ. Примѣрно за годъ до смерти, онъ могъ писать Савиной по поводу ея хандры, что «хандрятъ только молодыя сердца, у которыхъ еще много впереди. Это — птица, которая еще не можетъ полетѣть». А какія крылья были еще у сердца самого старика Тургенева! «Какъ-то въ два часа ночи, пишетъ Савина Базилевскому, послѣ ужина, онъ спросилъ: кто хочетъ итти слушать «ночные голоса»? Я, конечно, первая вызвалась и, несмотря на то, что шла подъ руку съ Иваномъ Сергѣевичемъ, немножко трусила отъ темноты и неизвѣстной мѣстности. И, Боже мой, что это за чудная музыка «ночные голоса».

Это ли не счастье — не утратить способность слышать «ночныя голоса», уже глядя въ могилу?! Но эта же артистическая обостренность воспріятія, присущая Тургеневу, эта его художественная открытость имѣла и свою оборотную сторону. Мать назвала Тургенева «однолюбомъ». Въ какой-то мѣрѣ это вѣрно и объясняетъ неизмѣнную преданность Тургенева Полинѣ Віардо. Но вѣдь даже это, самое сильное въ жизни Тургенева, можно сказать, — опредѣляющее, роковое чувство, было въ сущности цѣлой гаммой чувствъ и ощущеній, не сплавившихся въ то единственное, всепокоряющее божественно-человѣческое чувство, въ которомъ два человѣка сливаются, утопая одинъ въ другомъ, въ особый для нихъ лишь существующій, сотканный изъ ихъ любви міръ!

Такого счастья не было дано Тургеневу. Виною ли въ томъ Полина Віардо?

[1] На заданную тему.

[2] За всё браться — ничего не сдѣлать.

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 709, 12 мая 1927.

Visits: 25

Вотъ что случилось не такъ давно. Одинъ начинающій беллетристъ напечаталъ разсказъ о негрѣ, живущемъ въ Парижѣ и играющемъ на джазъ-бандѣ. Нѣкій критикъ, рецензируя книжку журнала, въ которой былъ помѣщенъ разсказъ, отозвался о произведеніи молодого автора очень кратко: разсказъ никакой, экзотика.

Авторъ обидѣлся. На что тутъ, въ сущности, было обижаться, — неизвѣстно. Вѣдь «никакой» вовсе еще не значитъ «плохой» или «бездарный». Это значитъ, что разсказъ не произвелъ на критика сильнаго впечатлѣнія ни въ хорошую, ни въ дурную сторону, ибо просто не задѣлъ, не заинтересовалъ: вотъ и все. Критикъ тутъ же и намекнулъ, почему именно расказъ для него оказался ненужнымъ, незанимательнымъ, «никакимъ»: потому, что онъ есть «экзотика».

Однако же авторъ, какъ сказано, былъ обиженъ. И обидѣвшись обратился «къ суду общественнаго мнѣнія». Иными словами — напечаталъ въ газетѣ «открытое письмо» такому-то критику. Письма этого у меня сейчасъ нѣтъ, но, помнится, суть его сводилась къ тому, что критикъ злобно несправедливъ, молодые писатели оторваны отъ родины, отъ русскаго быта, отъ русской природы, это ихъ несчастье, въ которомъ они неповинны, и что разъ они вынуждены описывать не-русскую жизнь, то за это нельзя ихъ обвинять въ экзотикѣ.

Повторяю, быть можетъ самое письмо было и не совсѣмъ таково, какъ я его излагаю. Но дѣло не въ письмѣ, а въ томъ сочувственномъ отголоскѣ, который оно встрѣтило въ нѣкоторыхъ кругахъ, среди литераторовъ и публики. Въ этомъ отголоскѣ вопросъ сталъ именно такъ, какъ я его излагаю. Очень многіе, растроганные будто бы совершающейся передъ ними трагедіей писателя-эмигранта, приняли сторону молодого беллетриста, и по сей день приходится еще слышать укоры по адресу жестокаго критика. Ясное дѣло, въ хоръ замѣшались и голоса ликвидаторовъ эмиграціи. Зазвучала такая мелодія: «вотъ вы видите, отъ вашей непримиримости гибнутъ вь расцвѣтѣ чудные ростки, литературная молодежь задыхается, дайте ей атмосферы, не пора ли прорубать окно въ СССР?»

Эту мелодію я оставляю въ сторонѣ: пусть ее насвистываютъ тѣ, кому полагается. Она ведется по политическимъ, а не по литературнымъ нотамъ. Я же скажу о чисто-литературной сторонѣ дѣла, ибо здѣсь происходитъ очень явное и очень, въ сущности, элементарное недоразумѣніе именно теоретико-литературнаго порядка. Главное — мнѣ кажется, что и на этотъ разъ, какъ очень часто бываетъ, добрая половина спора отпала бы, если бы спорящія стороны попытались выяснить смыслъ того слова, вокругъ котораго сыръ-боръ загорѣлся. Въ данномъ случаѣ это слово — «экзотика», и для меня совершенно очевидно, что критикъ употребившій его, очень хорошо зналъ его значеніе. А вотъ насчетъ обидчиваго беллетриста есть у меня сомнѣніе: дѣйствительно ли онъ не понялъ, въ чемъ его упрекаетъ критикъ, — или только притворился, будто не понялъ? Во всякомъ случаѣ только непониманіе этого слова (нечаянно или умышленно) — дало ему возможность перенести свою тяжбу съ критикомъ въ желательную плоскость, поставить вопросъ въ «общеэмигрантскомъ масштабѣ» и привлечь сочувствіе къ своей особѣ.

Дѣло же въ томъ, что всякій писатель, разумѣется, воленъ въ выборѣ странъ и національностей, въ которыхъ и среди которыхъ происходятъ событія, излагаемыя въ его произведеніи. Никому еще не приходило упрекать въ «экзотикѣ» Пушкина за то, что «Каменный Гость» разыгрывается въ Испаніи, «Цыгане» въ Бессарабіи, а Лермонтова не корятъ за то, что «Демонъ» летаетъ «надъ вершинами Кавказа», а не надъ Воробьевыми горами. Главнымъ образомъ и англичане не упрекаютъ Шекспира въ томъ, что Гамлетъ — не англійскій, а датскій принцъ. Больше того: страны, въ которыхъ поэтъ помѣщаетъ своихъ героевъ, могутъ быть полу-фантастическими или фантастическими вовсе, — и это не влечетъ обвиненій автора въ экзотизмѣ: тому же Шекспиру никто не ставилъ въ вину, что иныя изъ его пьесъ происходятъ въ никогда не существовавшей англо-Элладѣ (какъ «Сонъ въ лѣтнюю ночь») или въ англо-Италіи (какъ «Два Веронца»). Наконецъ, перемѣщеніе во времени порой столь же отдаляетъ насъ отъ событій драмы или романа, какъ перемѣщеніе въ пространствѣ, — однако жъ, авторовъ историческихъ пьесъ или романовъ мы экзотикой не коримъ.

Экзотика начинается тамъ, гдѣ, перенеся дѣйствіе въ страну, или хотя бы въ среду, намъ болѣе или менѣе чуждую, авторъ дѣлаетъ внутреннимъ центрамъ произведенія не его общечеловѣческій, художественный или философскій смыслъ, а именно описаніе этой самой чуждой страны или среды. Иначе сказать — тамъ, гдѣ въ произведеніи, якобы художественномъ, художественный интересъ подмѣняется географическимъ или этнологическимъ, иногда даже только соціальнымъ. Поэтому для того, чтобы произведеніе стало экзотично, иногда нѣтъ даже надобности переносить его въ «экзотическую страну». Года три тому назадъ одинъ изъ «Серапіоновыхъ братьевъ», В. Каверинъ, напечаталъ «Конецъ хазы». Дѣйствіе происходитъ въ самомъ современномъ совѣтскомъ Петербургѣ, но разсказъ — типично экзотическій, ибо его единственная цѣль — подъ видомъ беллетристики описать невѣдомый читателю бытъ современнаго дна: налетчиковъ, проститутокъ, чекистовъ.

Экзотика есть лишь частный случай описательства, не болѣе того. Слѣдовательно, если въ разсказѣ нашего неопытнаго автора весь интересъ и все значеніе сосредоточены только на описаніи джазбандныхъ нравовъ, — правъ критикъ, называя разсказъ экзотическимъ и «никакимъ»: потому «никакимъ», что, само собой разумѣется, художественный критикъ въ такомъ разсказѣ ничего для себя любопытнаго почерпнуть не можетъ: его интересъ — не спеціально этнологическій и не узко-бытовой. Опять-же это не потому, что критикъ — русскій, а дѣйствіе разсказа происходитъ въ Парижѣ. Если критикъ правъ, не находя въ разсказѣ ничего, кромѣ экзотическаго описательства, то и французскій критикъ не нашелъ бы тамъ ничего, кромѣ этого; и критикъ-негръ (если бы таковые существовали) долженъ бы найти если не «экзотику», то вообще напрасное описательство. Такимъ образомъ, нашъ беллетристъ, нечаянно или сознательно, оправдывался не въ томъ, въ чемъ его винилъ критикъ. Его разсказъ обвинили въ отсутствіи художественнаго смысла, а не въ томъ, что сюжетъ взять изъ чуждаго быта. Ему слѣдовало доказывать, что разсказъ имѣетъ болѣе глубокое значеніе, чѣмъ простое описательство, — а вовсе не оправдывать свой не-русскій сюжетъ, который въ оправданіи не нуждается. Можетъ быть, ему это и удалось бы доказать (я въ оцѣнку разсказа по существу не вхожу), — но ясно, что въ этомъ случаѣ онъ не имѣлъ бы основаній взывать къ гражданскому состраданію читателей: это былъ бы уже простой споръ обиженнаго писателя съ критикомъ, которому не нравится его разсказъ. Общественнаго интереса эта тяжба уже не имѣла бы, о ней бы столько не говорили.

***

Тутъ можно бы и поставить точку. Но, какъ я уже сказалъ, выясненіемъ слова «экзотика» дѣло рѣшается только наполовину. Тутъ снова былъ поднять вопросъ, возможна ли молодая русская литература на иноземной почвѣ. При нѣкоторой литературной освѣдомленности, оказывается, что споръ нашего беллетриста съ критикомъ, въ сущности, къ этому общему вопросу не имѣетъ никакого отношенія. Но все же, хоть и по недоразумѣнію, созданному выступленіемъ беллетриста, — вопросъ снова всплылъ. И на немъ стоитъ, пожалуй, еще разъ остановиться, хотя, признаюсь, для меня лично тутъ почти даже нѣтъ «вопроса».

Національность литературы опредѣляется ея языкомъ и духомъ, а не бытомъ, въ ней отраженнымъ. Самъ по себѣ бытъ въ литературѣ имѣетъ цѣнности для этнологическихъ и соціологическихъ наблюденій, по существу не имѣющихъ никакого отношенія къ задачамъ художественнаго творчества. Онъ играетъ вполнѣ вспомогательную второстепенную роль, ни духа, ни смысла литературнаго произведенія не опредѣляющую. Можно быть глубоко русскимъ писателемъ, оперируя съ сюжетами, взятыми изъ любого быта, изъ любой среды, протекающими среди любой природы. «Маленькія трагедіи» Пушкина — величайшее воплощеніе русскаго генія, а какъ нарочно, ни въ одной изъ нихъ дѣйствіе не происходитъ въ Россіи. Онѣ сюжетно настолько отдѣлены отъ Россіи, что одну изъ нихъ Пушкину даже удалось было представить близорукимъ людямъ, какъ переводъ. Другая — дѣйствительно заимствована у англичанина, но глубоко русифицирована по духу. Конечно, онѣ велики не благодаря тому что въ нихъ не русскій сюжетъ, а просто безотносительно къ сюжету. Обратно: «Параша-сибирячка», хоть и взята изъ русскаго быта, осталась все-же произведеніемъ французскимъ, ибо французомъ остался Ксавье де-Мэстръ, какъ не сталъ украинцемъ Байронъ, написавъ «Мазепу». Подобныхъ примѣровъ исторія литературы знаетъ много. Требовать отъ русскаго писателя, чтобы онъ «показывалъ намъ» Россію, можно только при условіи безсознательной, или сознательной, но невѣжественной подмѣны интереса литературнаго — другимъ, къ художеству не имѣющимъ никакого касательства, психологически понятнымъ, но съ точки зрѣнія искусства не имѣющимъ никакого себѣ оправданія. Поэтому ни одному литературно мыслящему человѣку никогда не прійдетъ въ голову попрекать молодого писателя-эмигранта нерусской обстановкой его произведеній.

Сохранить языкъ и культуру: вотъ все, что требуется отъ русскаго писателя на чужбинѣ, все равно — отъ стараго или отъ молодого. И снова — исторія знаетъ великіе примѣры такой національной устойчивости. Достаточно назвать «эмигранта» Данте, эмигранта Мицкевича, писателей французской эмиграціи, и въ особенности (вотъ примѣръ, въ высшей степени поучительный, именно для нашей литературной молодежи) — Сигизмунда Красинскаго, который совсѣмъ юношею навсегда покинулъ Польшу, умеръ вдали отъ нея, въ Парижѣ, гдѣ и родился и провелъ раннее дѣтство и, однако, сумѣлъ стать однимъ изъ ея величайшихъ и глубоко національныхъ писателей. (Сюжеты его, кстати сказать, въ большинствѣ взяты не изъ польской жизни).

Наконецъ, я хочу обратить вниманіе еще вотъ на что: если сейчасъ даже литературы западныя такъ отчетливо проявляютъ признаки русскаго литературнаго вліянія (вліяніе Толстого, Достоевскаго, Чехова), то для русской литературной молодежи не сохранить, растерять свое, «русское», было бы стыдно. Но если бы это, къ несчастью, случилось, — тутъ вина падетъ, прежде всего, на нее самое, а не на «обстоятельства». Это будетъ означать просто, что среди нея не оказалось ни людей сильнаго духа, ни большого таланта, — а это уже не имѣетъ отношенія къ вопросу объ условіяхъ объективной возможности существованія молодой эмигрантской литературы. Но такихъ, слабыхъ талантомъ и духомъ, не спасетъ и «русская почва». Лѣтъ пять тому назадъ на нее переселились два молодыхъ эмигрантскихъ беллетриста: Глѣбъ Алексѣевъ и Дроздовъ. И что же? Много ли пользы принесло имъ переселеніе? Даже среди сов. литературы не заняли они хоть сколько-нибудь замѣтнаго мѣста. Два жалкихъ парижскихъ стихотворца перебрались въ СССР съ годъ тому назадъ — и словно въ воду канули: обрѣли тамъ то самое небытіе, котораго были достойны.

Признаю, что, конечно, большія, даже огромныя трудности для молодого писателя таятся въ неизбѣжности посреди чужой культуры — сохранить свою. Тутъ онъ встрѣчаетъ много явныхъ и тайныхъ соблазновъ, много силъ, почти незамѣтно, но постоянно стремящихся отклонить его съ вѣрнаго пути. Но — великое счастье быть русскимъ писателемъ не дается и не должно даваться легко и даромъ. Это счастье трагическое. Сознаю также, что мной названные примѣры, какъ Данте или Красинскій, очень высоки, что слѣдовать имъ — охъ, какъ тяжко, для многихъ и совсѣмъ непосильно. Однако-жъ художникъ вообще, ни въ искусствѣ своемъ, ни въ чемъ другомъ, не долженъ и не можетъ равняться по малому, легкому и доступному. Путь художника вообще нестерпимо труденъ, ищущимъ легкости на немъ нѣтъ мѣста. «Искусство трудно» — во всѣхъ смыслахь. Оно даже сплошь состоитъ изъ трудностей. Потому-то ему и не обучаютъ въ дѣтскихъ садахъ. Потому-то ничего и не вышло изъ россійскихъ пролеткультовъ.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 688, 21 апрѣля 1927.

Visits: 12

У Бунина есть превосходный разсказъ, — къ сожалѣнію, не помню, какъ называется. Дюжій семинаристъ задался съ молоду цѣлью прожить какъ можно дольше и, поглощенный этою задачею, весь, съ головой, ушелъ въ служеніе инстинкту самосохраненія. Съ возрастомъ эгоистическій культъ обереганія своей плоти отъ всякихъ для нея опасностей, внѣшнихъ и внутреннихъ, довелъ этого мудреца, — хотя продолжалъ онъ жить въ своемъ родномъ городѣ, — до одичанія, какъ на необитаемомъ островѣ. Цѣли своей онъ достигъ: умираетъ въ глубокой старости и завѣщаетъ останки свои Академіи Наукъ, чтобы скелетъ его былъ выставленъ въ ея музеѣ, какъ костякъ идеально здороваго человѣка. Но одинокая и дикая старость его — посмѣшище и отвращеніе для общества, и даже уличные мальчишки дразнятъ идеально здороваго человѣка «Гориллой».

Я лично зналъ одну даму, сбѣжавшую отъ мужа, за котораго вышла по любви, на пятомъ году брака, только потому, что не стало у нея терпѣнія дальше выносить ежесекундной заботливости супруга о своемъ драгоцѣнномъ здоровьѣ.

— Представьте себѣ, что этотъ человѣкъ въ жизнь свою, кажется, даже насморкомъ не болѣлъ, а только и думалъ о томъ, какъ бы ему не погибнуть отъ микробовъ, бациллъ и всякихъ тамъ микроорганизмовъ. Прежде чѣмъ дверь отворить, ручку платкомъ обвернетъ: можетъ быть, за нее брался кто-нибудь зараженный. Письмо получитъ, — прежде, чѣмъ распечатать, дезинфицируетъ десять минутъ. Дошелъ до того что сядемъ чай пить, — онъ хлѣбъ кипяткомъ обдаетъ: и на хлѣбѣ, молъ могутъ гнѣздиться микроорганизмы. Въ какую глупую и позорную муку обращаетъ супружескую жизнь подобное маньячество, этого я вамъ изъяснять не стану: только женщина можетъ вполнѣ понять.

Словомъ, глубоко правъ былъ М. Е. Салтыковъ, когда одну изъ самыхъ блестящихъ своихъ сатиръ началъ афоризмомъ:

«Если человѣкъ хочетъ сдѣлать свое существованіе постылымъ для себя и для другихъ, онъ долженъ посвятить себя всецѣло инстинкту самосохраненія».

Афоризмъ этотъ распространяетъ свою силу не только на отдѣльныя человѣческія <личности?>, но и на народныя массы, и на государства.

На школьной скамьѣ насъ учили и мы затвердили съ увѣренностью, что культура есть могучее средство общенія въ нѣдрахъ человѣчества, которое, въ этомъ отношеніи, всюду де единоцѣльно. До войны это положеніе какъ будто и оправдывалось реальными средствами и способами человѣческаго общенія. Чѣмъ культурнѣе была страна, тѣмъ шире раскидывалась въ ней желѣзнодорожная сѣть, съ тѣмъ большимъ количествомъ устьевъ и перемычекъ къ сѣтямъ сосѣднихъ государствъ. Тѣмъ обильнѣе и легче былъ международный торговый и дѣловой оборотъ, тѣмъ удобнѣе и дешевле личное передвиженіе. Тѣмъ шире развивалась дѣятельность почты, телеграфа, телефона. Успѣхи аэронавтики, безпроволочный телеграфъ, подводныя лодки обѣщали, казалось бы, предѣльныя достиженія въ смыслѣ культурнаго общенія народовъ, суля въ скорѣйшемъ времени обезсмысленіе таможенныхъ и всѣхъ иныхъ повѣрочныхъ пограничныхъ мѣръ. Паспортная система быстро шла къ упраздненію. За исключеніемъ Россіи, Австріи, Турціи и славянскихъ государствъ Балканскаго полуострова, паспортъ нигдѣ не былъ необходимъ для передвиженія путешественника и очень мало гдѣ нуженъ для продолжительнаго жительства, — кромѣ Германіи или даже, точнѣе, Пруссіи, всегда придирчивой. Въ Италіи я прожилъ десять лѣтъ, 1906 — 1916, имѣлъ и офиціальныя отношенія, и офиціальныя столкновенія, и дѣла велъ, и судился, и путешествовалъ, — и, при всемъ томъ, ни разу не понадобился мнѣ мой паспортъ. Такъ что я, чуть не позабывъ было объ его существованіи, спохватился найти его, только когда собрался обратно въ Россію.

Война нанесла связямъ человѣческаго общенія очень тяжкій ударъ. Гдѣ вовсе ихъ порвала, гдѣ значительно испортила. Что дѣлать? Претендовать не на кого: явленіе стихійное. Искони война, въ видѣ ли «нашествія иноплеменныхъ», въ видѣ ли «междуусобныя брани», числится въ сознаніи человѣчества по общей категоріи «губительства напрасною смертью» отъ «глада, труса и потопа, отъ тлетворныхъ вѣтровъ и отъ смертоносныя язвы». Какъ Японія не въ состояніи сдержать антикультурную силу своихъ землетрясеній, такъ Европа въ 1914 году не могла не подчиниться антикультурнымъ требованіямъ войны и принуждена была ограничить дѣятельность общающихъ человѣчество культурныхъ факторовъ.

Но война давно кончилась, а ограниченія остались. И не только остались, но сдѣлались во многомъ строже и тѣснѣе, чѣмъ во время войны, выросли и числомъ, и силою. Само собою разумѣется, что въ 1914 — 1918 гг. были прерваны и поставлены подъ строгое наблюденіе средства общенія между Антантою и Центральными Имперіями, съ союзниками той и другой стороны. Но общеніе между союзными народами и не воюющими, хотя бы даже подозрительными по прочности нейтралитета, терпѣло ущербъ не отъ мѣръ политическаго надзора, усиленнаго лишь въ весьма малой степени, но только отъ пространства и времени, такъ какъ все движеніе пошло въ обходъ колоссальнаго театра войны.

1914 — 1916 гг. я жилъ въ Римѣ, руководя освѣдомленіемъ «Русскаго Слова» во всемъ Средиземномъ районѣ, имѣя 14 корреспондентовъ по мѣстамъ — на островахъ, французской Ривьерѣ, въ Далмаціи, Греціи, египетской Александріи, въ Барцелонѣ, не говоря уже объ Аппенинскомъ полуостровѣ. Работать было нетрудно, даже въ условіяхъ военной цензуры. Она въ Италіи была очень легка, и непріятность отъ нея сводилась больше къ опозданію срочныхъ извѣстій, изъ-за механической задержки въ разрѣшеніи, чѣмъ въ придирчивости къ тексту и свѣдѣніямъ. Въ виду разоблаченной гигантской сѣти германскаго шпіонажа, прошла регистрація иностранцевъ, опять-таки очень поверхностная. Почта изъ нейтральныхъ государствъ не цензуровалась, за рѣдкими исключеніями, — вѣроятно, по прямымъ доносамъ, — и опаздывала только въ зависимости отъ измѣненныхъ трактатовъ и загроможденія путей военнымъ передвиженіемъ.

Телеграфъ работалъ великолѣпно. По нѣкоторымъ возникавшимъ въ Римѣ русскимъ вопросамъ я имѣлъ честь нѣсколько разъ обращаться по телеграфу къ Верховному Главнокомандующему Великому Князю и получать отвѣты отъ Его Высочества или отъ генерала Янушкевича уже на завтра, такъ что въ тотъ же день я въ состояніи бывалъ освѣтить вопросъ въ «Джорнале д-Италіа». Смѣю сказать, что такимъ образомъ мнѣ удалось тогда погасить довольно много противорусскихъ сплетенъ, усердно распускавшихся агентами князя Бюлова и основанными имъ органами печати. А также нашими отечественными «пораженцами», при усердной поддержкѣ ихъ со стороны «Аванти» и т. п. органовъ Циммервальдскаго подданства.

Уѣхавъ изъ Италіи въ октябрѣ 1916 года въ Петроградъ, кружнымъ путемъ черезъ Францію, Англію, Норвегію, Швецію, я наблюдалъ, конечно, и болѣе строгія таможни, и болѣе внимательное отношеніе къ паспортамъ и визамъ, чѣмъ прежде, до войны. Но, по правдѣ сказать, очень придирчивую повѣрку видѣлъ только въ Англіи, гдѣ экзаменовали при впускѣ, экзаменовали при пребываніи, экзаменовали при выпускѣ, — ужасъ, какъ надоѣли. Безобразно же наглую таможенную и полицейскую повѣрку, съ грубостями и сыскомъ, встрѣтилъ лишь въ Торнео, съ продолженіемъ того же удовольствія въ Бѣлоостровѣ.

Возвратясь въ Европу осенью 1921 года, черезъ Финляндію, Германію, Чехословакію, и, весною 1922 года, въ Италію, гдѣ и живу съ того времени безвыѣздно, я всѣ пять лѣтъ не могу избыть впечатлѣнія повсемѣстной настороженности. Будто всюду люди живутъ не въ своемъ отечествѣ, а въ странѣ, которую либо они оккупируютъ, какъ побѣдоносные непріятели, либо она оккупирована противъ нихъ побѣдоноснымъ и очень подозрительнымъ непріятелемъ. Это настороженное настроеніе — результатъ страха большевиковъ, т. е. большевицкой заразы. Изъ-за нея продолжаются, укрѣпляются, умножаются и ростутъ преграды къ международному общенію и средства разобщенія, которыя имѣли реальный смыслъ во время войны, сейчасъ же содѣйствуютъ только одичанію и обѣднѣнію наиболѣе культурныхъ и производительныхъ слоевъ общества.

Полицейская часть этихъ мѣръ грубо и наивно заимствовала изъ неудачнѣйшаго института царской Россіи — паспортной системы. Устарѣлость ея — негодность, какъ средства административнаго контроля, и напрасную стѣснительность для общественнаго быта — уже и въ Россіи понимало правительство. Передъ войною шли серьезные слухи и толки объ ея упраздненіи или, по крайней мѣрѣ, коренной реформѣ. Между тѣмъ, сперва война, потомъ русская революція сдѣлали то, что паспортныя стѢсненія упрочились не только въ Россіи, но расползлись и по всей Европѣ, покрывъ «прогрессивный Западъ» такимъ же выразительнымъ символомъ недовѣрія власти къ населенію, какимъ отягощался нашъ «отсталый Востокъ». Старая европейская острота, что всѣ люди состоятъ изъ двухъ частей — души и тѣла, а русскіе изъ трехъ — души, тѣла и паспорта, отжила свой вѣкъ. Теперь европеецъ тоже никуда ни шага безъ документа въ карманѣ.

И какъ, бывало, въ Россіи наилучшими документами обладали преступные и противогосударственные элементы общества, такъ точно и въ Европѣ нынѣшней паспортныя затрудненія ни малѣйше не затрудняютъ членовъ ни Третьяго ни Второго Интернаціонала. Паспорта, визы и т. д. — дѣло рукъ человѣческихъ, а что однѣ руки человѣческія умѣютъ мастерить, то и другія въ состояніи, по мѣрѣ надобности, смастерить не хуже. Къ слову сказать: никто этой практической истины не знаетъ лучше, чѣмъ нынѣшніе правители СССР, изъ коихъ каждый, по крайней мѣрѣ, двѣ трети жизни существовалъ по «фальшивкамъ». Тѣмъ курьезнѣе то огромное значеніе, которое получили въ СССР всевозможные клочки бумажки съ удостовѣреніями отъ «правительства», за достодолжными подписями и печатями. Люди позабыли, какъ сами, посредствомъ подобныхъ бумажекъ, издѣвались надъ полиціей, и воскресили старое полицейское суевѣріе съ возведеніемъ его энергіи въ квадратъ, если не въ кубъ.

Вотъ читаю въ газетахъ, что Франція не дала визы Зиновьеву. Пріятно слышать — въ смыслѣ политическаго символа: «нѣтъ тебѣ ко мнѣ въѣзда!» Но, если это мѣра предосторожности противъ большевицкой инфекціи, то немногаго она стоитъ тамъ, гдѣ десятки, а то и сотни подобныхъ же псевдонимовъ, отличаюшихся отъ Зиновьева только меньшею пресловутостью, спокойно вращаются въ населеніи, пропагандируютъ, скандалятъ, подкупаютъ и пр. и пр. Напротивъ, я думаю, что откровенно визированный Зиновьевъ былъ бы много безопаснѣе любого изъ этихъ псевдонимовъ, ибо, когда подобные судари на виду и чувствуютъ на себѣ пристальный взглядъ прямого надзора, они тихонькіе, воды не замутятъ. Вотъ только что развѣ французамъ неохота охранять священную особу г. Зиновьева.

Въ мирномъ же дѣловомъ обиходѣ Европы паспортныя мѣры наставили перегородокъ безъ числа. Ими почти совершенно уничтожено международное коммивояжерство, столь пышно процвѣтавшее до войны. Крайне стѣсненъ международный туризмъ. Въ труднѣйшее положеніе брошены всѣ, вынужденные обстоятельствами, живя въ одной странѣ, имѣть заработокъ или доходныя средства въ другой. Въ этой категоріи мы, русскіе эмигранты, конечно, особенно злополучны, ибо для насъ каждое туземное затрудненіе возрастаетъ сторицею. Но и туземцамъ не легко. Прежде, при какомъ либо недоразумѣніи, требовавшемъ вашего личнаго свиданія съ заграничнымъ контрагентомъ, вы садились въ поѣздъ и ѣхали, куда надо, безъ всякихъ предварительныхъ священнодѣйствій. Теперь, чтобы легализировать свое иностранное путешествіе, для туземца требуется нѣсколько сутокъ, а для русскаго нѣсколько недѣль, а то и мѣсяцевъ, не рѣдко съ рискомъ отказа въ концѣ концовъ.

Такъ всюду. Проѣздъ человѣка по обыкновеннѣйшему житейскому, но срочному дѣлу, обсуждается, въ порядкѣ дипломатической формальности, обмѣномъ телеграммъ или курьерскихъ депешъ между двумя правительствами, и очень часто поѣздка улаживается уже послѣ того, какъ срокъ ея минулъ и она стала не нужна. Семьи, разрозненныя обстоятельствами по двѣ стороны границы, жестоко страдаютъ отъ трудности свиданія и единенія. Сейчасъ, кажется, уже уничтожены визы между Франціей и Италіей. Пока онѣ держались, въ пограничной полосѣ обѣихъ странъ успѣли развиться промыслы и нелегальнаго перевода черезь границу, и торговли визированными паспортами, переходившими изъ рукъ въ руки, только съ перемѣною фотографическихъ карточекъ да съ подрисовкою печати на нихъ.

Вообще, сколько вреда приноситъ европейскому обществу торжество и развитіе паспортной системы, можно считать часами. Пользы же не знаю, кому есть отъ нея, за исключеніемъ развѣ фотографовъ. Ибо даже полиція ею тяготится, какъ лишнимъ обремененіемъ своихъ обязанностей, очень рѣдко ведущимъ къ цѣли въ серьезныхъ случаяхъ и вовсе ненужнымъ въ мелкихъ.

Полицейскія мѣры разобщенія сцѣпились, звено къ звену, съ мѣрами финансовыми. Тутъ уже о большевикахъ не приходится говорить. Всякому ясно, что обложеніями и таксами, штрафами и пенями нельзя затормозить движенія людей, разъѣзжающихъ по Европѣ на краденыя деньги. Большевики воры и, по пословицѣ, щедры, какъ воры. Вся фискальная тяжесть затрудненной международности ложится на средній трудовой и промышленный классъ, въ ущербъ и капиталу его, и культурѣ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 333, 1 мая 1926.

Visits: 19

«Судъ современниковъ — неправый судъ». Такъ скажетъ всякій, особенно когда рѣчь зайдетъ о литературѣ, объ искусствѣ; такъ начинаемъ думать и мы сами, современники столькихъ на нашихъ глазахъ происходящихъ перемѣнъ. Мы еще судимъ объ этихъ перемѣнахъ, но въ правотѣ нашего суда мы уже сами высказываемъ сомнѣнія, сами предлагаемъ апеллировать отъ него къ справедливому суду потомства. Слишкомъ часто за послѣднія сто лѣтъ смѣнялись литературныя направленія и художественныя моды, слишкомъ часто именно то, что всѣхъ отталкивало, десятилѣтіе спустя одерживало полную побѣду, — въ концѣ концовъ всякое сопротивленіе какой бы то ни было новизнѣ стало казаться близорукимъ и неправомѣрнымъ. Многіе еще помнятъ о томъ, какъ ополчались на Вагнера, какъ бранили импрессіонистовъ, какъ издѣвались надъ новой поззіей во Франціи или Россіи въ послѣдніе годы минувшаго вѣка. Вѣроятно, именно въ силу этихъ разительныхъ ошибокъ нынѣ всѣ мы боимся уже чего-нибудь «не признать», рѣшительно осудить какое-нибудь, хотя бы только кажущееся новаторство, и всякій, причисляемый къ «молодымъ» писатель или художникъ немедленно напомнить своему иронически называемому «маститымъ» критику о заблужденіяхъ его предшественниковъ относительно Сезанна или Блока.

Все это, однако, приводить къ заблужденію болѣе опасному, чѣмъ прежнее. Отсуствіе всякаго сопротивленія гораздо хуже можетъ отозваться на жизни искусства, чѣмъ та обстановка борьбы, въ которой оно развивалось до сихъ поръ. Главное же, надо оставить мысль, что сопротивленіе непремѣнно означаетъ невѣрное пониманіе. Враги нерѣдко лучше, чѣмъ друзья, опредѣляютъ существо того, съ чѣмъ они враждуютъ. Гансликъ, возставая противъ Вагнера, высказалъ много истинъ, съ которыми теперь согласятся и вагнеріанцы. Импрессіонизмъ получилъ и свое наименованіе, и свое первое опредѣленіе именно отъ своихъ враговъ, да и въ критикѣ, обращенной къ нему, не все было празднымъ и невѣрнымъ; нынѣ, отдаляясь оть него, мы возвращаемся, лишь отчасти ихъ измѣнивъ, къ сужденіямъ наиболѣе проницательныхъ изъ его хулителей. О поэтахъ недавняго прошлаго писали много глупостей, — но этимъ грѣшили друзья не менѣе, чѣмъ враги, и остается фактомъ довольно знаменательнымъ, что пародіи Владимира Соловьева, какъ французскія пародіи двухъ авторовъ, написавшихъ въ девяностыхъ годахъ премилую книжку, озаглавленную «Les Déliquescences d’Adoré Floupette», кажутся намъ теперь очень похожими на весьма серьезные стихи рядовыхъ поэтовъ символизма.

Вѣра въ справедливый судъ потомства тоже не всегда оказывается оправданной. Всѣмъ извѣстно, какъ отзывался Вольтеръ о Данте и Шекспирѣ, или что итальянцы эпохи возрожденія думали о готикѣ (Леонъ Баттиста Альберти называлъ ее inconsiderata coacervandorum lapidum libido). [1] Не слѣдуетъ смѣшивать подлинный, т. е. живой и творческій судъ потомства съ мнѣніями, заносимыми въ учебники исторій литературы и энциклопедическіе словари. Всякая эпоха воспринимаетъ изъ прошлаго лишь то, что ей по-настоящему близко. И Гомеръ, и Шекспиръ не всегда одинаково чтились, а ужъ читались въ разные вѣка и совсѣмъ по-разному. Во многихъ случаяхъ судъ современниковъ бываетъ живѣй, проницательнѣй, отвѣтственнѣй, чѣмъ судъ потомства. Затемняютъ его обыкновенно всевозможныя житейскія причины, литературная вражда часто проистекаетъ изъ вражды личной. Или, по крайней мѣрѣ, съ ней сливается, а кромѣ того о судѣ собратьевъ по кисти или перу можно сказать, что чѣмъ своеобразнѣе талантъ писателя или художника, тѣмъ въ большинствѣ случаевъ менѣе справедливо онъ будетъ судить о современникахъ, чья манера не соотвѣтствуетъ его собственной манерѣ, чья одаренность идетъ вразрѣзъ съ его собственной одаренностью. Но за всѣмъ тѣмъ, разумѣется, и судъ современниковъ — какъ и судъ потомства — даетъ не мало образцовъ поразительнаго человѣческаго ослѣпленія.

Недавно вышла книга на французскомъ языкѣ, дающая отличный матеріалъ для размышленій на эти темы. (1) Авторъ ея собралъ отзывы современниковъ о двадцати класическихъ произведеніяхъ французской литературы. При этомъ онъ пользовался не только писаніями знаменитыхъ литераторовъ или спеціалистовъ литературной критики, а извлекъ много интереснаго и изъ давно забытыхъ журналовъ и газетъ, изъ частной переписки, изъ дневниковъ и т. д. Ознакомившись съ его интересной книгой, выносишь впечатлѣніе, что она даетъ приблизительно столько же поводовъ удивляться опрометчивости, какъ и проницательности сужденій, въ ней собранныхъ.

***

Когда появилась «Новая Элоиза», Руссо былъ уже знаменитъ, но ни одна его книга еще не встрѣчала пріема, столь восторженнаго, какъ эта. Дамы зачитывались ею съ особенной страстью (о чемъ свидѣтельствуютъ многочисленныя выдержки изъ переписки тѣхъ лѣтъ), но и литературные судьи оказались въ общемъ на рѣдкость благосклонны; зато былъ неутомимъ и главный врагъ — Вольтеръ. Множеству своихъ корреспондентовъ онъ писалъ о «Новой Элоизѣ» то съ ненавистью, то съ презрѣніемъ. Онъ развилъ настоящую агитацію противъ ея автора. Въ печатныхъ своихъ произведеніяхъ того времени онъ тоже не упускаетъ случая напасть на Руссо и его книгу. И даже десять лѣтъ спустя онъ еще пишетъ г-жѣ дю Деффанъ: «Можно подумать, что свою „Элоизу“ онъ писалъ наполовину въ публичномъ домѣ, а наполовину въ домѣ для умалишенныхъ. Одна изѣ мерзостей этого вѣка — рукоплесканія, которыми нѣкоторое время награждали этотъ чудовищный романъ».

Мнѣніе Вольтера опредѣлилось въ этомъ случаѣ не столько его литературными вкусами, сколько его личной враждой съ Руссо. Другой энциклопедистъ, Даламберъ, писалъ Руссо послѣ полученія его книги: «Сердечное краснорѣчіе, теплота, жизнь, характеризующія всѣ ваши работы, особенно блистаютъ въ этой книгѣ и она окончательно дастъ вамъ славу». Даламберъ былъ правъ и его комплименты хорошо взвѣшены: они подчеркиваютъ то самое, что и теперь поразитъ всякаго читателя «Новой Элоизы». Съ другой стороны, если намъ захочется кое-что покритиковать въ этомъ романѣ, это будетъ отнюдь не то, что въ немь критиковалъ Вольтеръ.

Въ книгѣ Продомма приведено много враждебныхъ отзывовъ, вызванныхъ завистью мелкихъ литераторовъ къ современнику, превосходящему ихъ своимъ талантомъ. Особенно разительно и особенно наивно чувства эти сказались въ той длительной полемикѣ, которую вызвалъ корнелевскій «Сидъ». Зато есть и примѣръ совсѣмъ другого отношенія писателя къ своему сопернику. Вотъ что разсказываетъ Луи Расинъ о своемъ отцѣ и о Мольерѣ: «Послѣ перваго преставленія „Мизантропа“, очень неуспѣшнаго, нѣкто, желавшій понравиться моему отцу (отношенія Расина и Мольера были уже давно очень натянутыми) прибѣжалъ ему сообщить эту повоетъ, говоря:

— Пьеса провалилась, она заморозила зрительный залъ; вы можете мнѣ вѣрить: я тамъ былъ.

— Вы тамъ были, — отвѣчалъ мой отецъ, — а я не былъ; однако, я вамъ не повѣрю, такъ какъ считаю невозможнымъ, чтобы Мольеръ написалъ дурную пьесу. Пойдите еще разъ вь театръ и прослушайте ее внимательнѣй».

Установившееся среди современниковъ мнѣніе объ авторѣ часто вредитъ справедливости ихъ сужденій о его книгахъ. Стендаль имѣлъ репутацію «свѣтскаго льва» и покорителя сердецъ, поэтому, когда появилось «Красное и Черное», въ «Литературной Газетѣ» была напечатана статья, высмѣивающая то, что казалось ея автору излишней «фешенебельностью» книги. Мы сказали бы теперь, что, подозрѣвая Стендаля въ снобизмѣ, критикъ и въ книгѣ его усмотрѣлъ все тотъ же раздражавшій его снобизмъ. То же самое случилось въ наши дни съ многими критиками Марселя Пруста. Другой отзывъ о «Красномъ и Черномъ» ставить на видъ Стендалю какъ разъ тотъ самый «аристократизмъ», съ которымъ не могутъ примириться и сейчасъ нѣкоторые читатели «Поисковъ потеряннаго времени». Зато въ тѣ самые дни, когда парижане, знавшіе Стендаля, не сумѣли оцѣнить его романъ, престарѣлый Гете въ Веймарѣ говорилъ Эккерману: «Не отрицаю, что женскіе характеры его иногда чрезмѣрно романтичны, но всѣ они свидѣтельствуютъ о великой наблюдательности, о глубокомъ психологическомъ проникновеніи, заставляющемъ простить автору неправдоподобіе нѣкоторыхъ деталей».

Самыя занятныя изъ ошибокъ современниковъ проистекаютъ отъ неизбѣжнаго отсутствія перспективы: не то, чтобы великое произведеніе оставалось неоцѣненнымъ, но его цѣнятъ не больше, чѣмъ произведенія давно забытыя и которыя никому даже не приходитъ въ голову перечитать. «Федра» Расина незамѣченной не прошла, но современники долго спорили о преимуществахъ или недостаткахъ ея по сравненію съ ничтожной «Федрой» Прадона. «Краснымъ и Чернымъ» увлекались дамы наравнѣ съ романами Поль де Кока и Эжена Сю. Когда появилась «Госпожа Бовари», то современники судили о ней главнымъ образомъ въ связи съ тѣмъ, что авторъ ея считался представителемъ новаго тогда направленія — реализма. Наше время уже не помнитъ ни одного изъ романовъ этого новаго направленія, написанныхъ въ 50-хъ годахъ и отъ этого великолѣпнаго одиночества только выиграла «Госпожа Бовари».

Появленіе «Госпожи Бовари» было поводомъ для одной изъ глупѣйшихъ литературныхъ кампаній, которыя когда-либо велись во имя «морали». Послѣ суда надъ Флоберомъ, послѣ оправданія его, критики еще не не успокоились. Одинъ изъ нихъ, всѣми забытый Леонъ Обино, въ статьѣ, гдѣ онъ ухитрился ни разу не назвать ни имени Флобера, ни заглавія его книги, говоритъ: «Книга эта такова, что намъ невозможно ее здѣсь пересказать. Нѣтъ квалификаціи, нѣтъ и критики для издѣлій такого рода. Искусство прекращается съ того момента, когда его хотятъ утопить въ грязи». Впрочемъ и поклонники оказывались иногда немногимъ умнѣе. Одинъ изъ нихъ (Несторъ Рокпланъ) писалъ, напримѣръ, что «Госпожа Бовари — прелестная книга». Прелестна она потому, что интрига ея проста и удобопонятна, какъ ея дѣйствующія лица, что въ ней проявилось много вкуса и много пріятной ироніи. Рядомъ съ плоскостью такихъ похвалъ, критика романиста Дюранти, при всей ея нарочитой рѣзкости, въ преувеличенной формѣ отмѣчаетъ много вѣрнаго:

«Нѣтъ ни чувства, ни жизни въ этомъ романѣ — одна математика, вычислившая всѣ возможности, вытекающія изъ разъ избранныхъ дѣйствующихъ лицъ, событій и обстановки. Эта книга — литературное приложеніе теоріи вѣроятностей. Стиль ея неровенъ, какъ у всякаго, кто пишетъ намѣренно „артистично“. Повсюду дословныя описанія вмѣсто передачи впечатлѣній… Избытокъ усердія не замѣняетъ подлиннаго чувства».

Сложная картина открывается такимъ образомъ передъ нами. Судъ современниковъ не всегда и не во всемъ оказывается неправъ. Опрометчивые отзывы не рѣдки, но и въ нихъ находимъ мы иногда крупицы вѣрныхъ наблюденій. Лишь изрѣдка — но отъ такихъ заблужденій не гарантировано и потомство — вдругъ огорошитъ насъ какой-нибудь ужъ совсѣмъ нестерпимый отзывъ, сразу открывающій провалъ въ самую глубь человѣческаго заблужденія. Приведу въ заключеніе изъ области русской литературы одинъ такой поразительный примѣръ:

Николай Бестужевъ пишетъ брату въ 1836 году: «Каковъ Бенедиктовъ? Откуда онъ взялся со своимъ зрѣлымъ талантомъ? У него, къ счастью нашей настоящей литературы, мыслей побольше, нежели у Пушкина, а стихи звучатъ такъ же».

[1] «Безрассудной страстью громоздить камни» (лат.).

(1) J.-G. Prod’homme. Vingt chefs d’œuvre jugés par leurs contemporains. Paris. Stock. 1931 (прим. автора).

Владимиръ Вейдле.
Возрожденіе, № 2298, 17 сентября 1931.

Visits: 25