Въ 1852 году, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ трагической кончины Гоголя (ум. 21 февр. ст. ст.), И. Аксаковъ писалъ въ «Московскомъ Сборникѣ»: «Вся жизнь, весь художественный подвигъ, всѣ искреннія страданія Гоголя, наконецъ, сожженіе самимъ художникомъ своего труда, надъ которымъ онъ такъ долго, такъ мучительно работалъ, эта страшная, торжественная ночь сожженія и вслѣдъ за этимъ смерть — все это вмѣстѣ носитъ характеръ такого событія, представляетъ такую великую, грозную поэму, смыслъ которой останется долго неразгаданнымъ».
Семьдесять пять лѣтъ прошло со времени смерти Гоголя, а между тѣмъ и до сихъ поръ загадочная душевная драма, которую онъ переживаетъ послѣдніе 16 лѣтъ своей жизни, все еще остается загадкой.
Представители медицины долго спорили о томъ, какая болѣзнь свела Гоголя въ могилу. На эту тему написаны цѣлыя изслѣдованія. Но если бы даже врачамъ удалось притти къ соглашенію, то какое значеніе будетъ имѣть для насъ указаніе, что онъ страдалъ gastroenteritis, или mania religiosa, или что въ немъ наблюдалась irritatio cerebralis ab anaemia, и т. и. Душевныя драмы геніальныхъ людей внѣ плоскости подобныхъ опредѣленій, и медицинскій языкъ безсиленъ ввести насъ въ пониманіе ихъ внутренняго міра. Для этого приходится обращаться къ другимъ документамъ, болѣе краснорѣчивымъ и убѣдительнымъ.
Въ одномъ изъ позднихъ писемъ Гоголь самъ пытается опредѣлять характерныя особенности своей «природы»: «Внутренно», пишетъ онъ, «я не измѣнялся никогда въ главныхъ моихъ положеніяхъ. Съ 12-лѣтняго, можетъ быть, возраста я иду тою же дорогою, какъ и нынѣ, не шатаясь и не колеблясь никогда въ мнѣніяхъ главныхъ, и не переходилъ изъ одного положенія въ другое и, если встрѣчалъ на дорогѣ что-нибудь сомнительное, не останавливался и не ломалъ голову, а махнувши рукой и сказавши: «потомъ! потомъ!», шелъ дальше своей дорогой»…
Эта автохарактеристика поразительно вѣрна: основныя черты нравственнаго облика Гоголя, дѣйствительно, оставались неизмѣнными въ теченіе всей его жизни.
Такъ, напримѣръ, уже въ ранніе юношескіе годы въ Гоголѣ чувствуется самомнѣніе, увѣренность въ исключительности его натуры, стремленіе совершить какой-нибудь необыкновенный подвигъ. Возьмите Гоголя въ любой моментъ, и вы всегда найдете въ немъ эти черты. Даже тогда, когда онъ брался за такое несвойственное ему дѣло, какъ дѣло университетскаго преподаванія, его не покидало убѣжденіе, что онъ выдѣлится изъ «толпы вялыхъ профессоровъ, которыми набиты университеты». Когда онъ задумалъ писать всеобщую исторію, онъ не сомнѣвался, что напишетъ такую, «которой въ настоящемъ видѣ ея до сихъ поръ, къ сожалѣнію, не только на Руси, но даже и въ Европѣ нѣтъ».
И въ послѣдніе годы жизни, когда онъ весь устремился къ смиренію, самомнѣніе осталось его вѣрнымъ спутникомъ. «Изъ всѣхъ писателей», говорилъ онъ, «біографіи которыхъ я читалъ, не было ни одного, кто такъ упрямо преслѣдовалъ разъ избранный предметъ», т. е., иными словами, никто изъ писателей не служилъ опредѣленной идеѣ такъ вѣрно, никто не увлекался ею такъ безгранично, какъ онъ.
Естественнымъ слѣдствіемъ подобныхъ настроеній было презрѣніе къ окружающимъ. Сидя на школьной скамьѣ, въ Нѣжинѣ, Гоголь презиралъ ничтожныхъ «существователей», которые «задавили корою земности высокое назначеніе человѣка», въ университетѣ презиралъ студентовъ, которыхъ считалъ такимъ «глупымъ народомъ», что находилъ неприличнымъ много для нихъ трудиться, въ жизни вообще презиралъ людей.
Эти-то свойства и сдѣлались однимъ изъ источниковъ душевной драмы Гоголя. Онъ не имѣлъ и не могъ имѣть настоящихъ друзей, близкихъ: замкнутый въ себѣ, онъ тщательно удалялъ отъ всѣхъ свой внутренній міръ, а когда хотѣлъ или находилъ нужнымъ казаться искреннимъ, то вооружался искусственнымъ пафосомъ и имъ не безъ успѣха прикрывалъ отсутствіе живой потребности такого духовнаго общенія, которое основывается на «сродствѣ душъ», на взаимномъ безраздѣльномъ довѣріи. Ему была совершенно недоступна та «святая» дружба, которая связывала Герцена и Огарева, молодыхъ Бѣлинскаго и Бакунина.
Въ отношеніяхъ Гоголя къ Пушкину, правда, сквозила любовь, но въ ней было такъ много художническаго преклоненія передъ талантомъ, что о простотѣ дружескаго равноправія нельзя и говорить въ этомъ случаѣ.
А между тѣмъ, для Гоголя наступали моменты, когда онъ болѣзненно чувствовалъ необходимость дружбы. Тяжелое впечатлѣніе производятъ его письма послѣднихъ лѣтъ; онъ страстно рвется сказать искреннее слово, но въ своемъ лексиконѣ его не находитъ и замолкаетъ, — нѣтъ умѣнья, нѣтъ привычки говорить прямо, свободно, безъ привходящихъ соображеній. Жажда дружбы пришла слишкомъ поздно, въ ту пору жизни, когда, по собственному выраженію Гоголя, друзья уже не даются.
Художественнымъ памятникомъ этой жажды остался набросокъ «Ночи на виллѣ», навѣянный болѣзнью и смертью Іосифа Віельгорскаго, талантливаго юноши, умершаго отъ чахотки 1 іюля 1839 г. въ Италіи. Гоголь познакомился съ Віельгорскимъ за полгода до его смерти. Судя по письмамъ, Гоголь «проводилъ безсонныя ночи» у постели умирающаго, сжилъ его умирающими днями», «ловилъ минуты его». Что-то давно забытое пробудилось въ его душѣ, и вдругъ вспыхнуло горячее желаніе испытать ту юношескую дружбу, которая «полна милыхъ, почти младенческихъ мелочей и наперерывъ оказываемыхъ знаковъ нужной привязанности». Но смерть разрушила мечты: «сладкія, молодыя, свѣжія чувства» оказались «жителями невозвратимаго міра», и Гоголь окончательно сдѣлался нравственно бездомнымъ. Безысходной тоской вѣетъ отъ послѣднихъ строкъ «Ночей на виллѣ»:
«Какъ странно нова была тогда моя жизнь и какъ вмѣстѣ съ тѣмъ я читалъ въ ней повтореніе чего-то отдаленнаго, когда-то давно бывшаго… Ко мнѣ возвратился летучій, свѣжій отрывокъ моего юношескаго времени…. Боже! зачѣмъ?.. Затѣмъ ли пахнуло на меня вдругъ это свѣжее дуновеніе молодости, чтобы потомъ вдругъ и разомъ я погрузился еще въ большую мертвящую остылость чувствъ, чтобы я вдругъ сталъ старѣе цѣлымъ десяткомъ, чтобы отчаяннѣе и безнадежнѣе я увидѣлъ исчезающую мою жизнь? Такъ угаснувшій огонь еще посылаетъ на воздухъ послѣднее пламя, озарившее трепетно мрачныя стѣны, чтобы потомъ скрыться навѣки».
***
Другимъ источникомъ драмы Гоголя было несоотвѣтствіе свойствъ его таланта тѣмъ задачамъ, которыя онъ себѣ поставилъ послѣ 1836 года.
Гоголѣ — реалистъ-комикъ, съ исключительнымъ дарованіемъ подмѣчать, переживать и воплощать въ образы внѣшній комизмъ. Внутреннихъ, глубокихъ переживаній, связанныхъ съ воспріятіемъ комическаго жизни, у него не было. Въ его признаніи о незримыхъ міру слезахъ болѣе Dichtung, чѣмъ Warhrheit. И, тѣмъ не менѣе, несмотря на особенности своей творческой организаціи, Гоголь взялся изображать какихъ-то «мужей и дѣвъ неслыханныхъ».
Иные утверждаютъ, что неудача Гоголя зависѣла отъ того,что въ русской жизни царствованія ими. Николая І не было такихъ свѣтлыхъ явленій, которыя можно было бы возвести въ «перлъ созданія». Не стоитъ споритъ, были они или нѣтъ, но ясно одно: если бы даже вся русская жизнь вдругъ засіяла свѣтомъ красоты, правды и добра, Гоголь оказался бы безсиленъ изобразить ее. Всякая попытка его въ этомъ направленіи окончилась бы неудачей: въ его картинѣ обнаружилось бы больше патетической романтики или сентиментальной регорики, чѣмъ простоты правдиваго реализма. Въ этомъ убѣждаютъ насъ всѣ его произведенія. Геніальный авторъ «Пляски смерти», какъ назвалъ «Мертвыя души» кн. П. Л. Вяземскій, былъ неспособенъ рисовать лучезарные лики добродѣтели.
Съ Гоголемъ случилось то, что такъ мудро было имъ самимъ выражено въ словахъ героя его «Портрета»: «Отчего же этотъ переходъ за черту, положенную границей для воображенія, такъ ужасенъ? Или за воображеніемъ, за порывомъ слѣдуетъ, наконецъ, дѣйствительность — та ужасная дѣйствительность, на которую соскакиваетъ воображеніе съ своей оси какимъ-то постороннимъ толчкомъ, — та ужасная дѣйствительность, которая представляется жаждущему ея тогда, когда онъ, желая постигнуть прекраснаго человѣка, вооружается анатомическимъ ножомъ, раскрываетъ его внутренность и… видитъ отвратительнаго человѣка».
***
Но едва ли еше не большую роль въ развитіи душевной драмы Гоголя сыграла громадность задуманнаго имъ подвига: «изглашать святыни» хотѣлъ онъ, «засвѣтить міру», «пролить освѣженіе и воздвигнуть духъ падшаго человѣка». Для такого подвига, по его собственному признанію, надо было стать «слишкомъ чисту и слишкомъ прекрасну».
Конечно, можно было отступить, отказаться отъ гордыхъ плановъ, однако, на это уже не хватало силъ — въ этомъ подвигѣ Гоголь видѣлъ смыслъ своей жизни. Оставалось одно — совершенствоваться. Отсюда — молитва, чтеніе житій, аскетическія испытанія, путешествіе въ Іерусалимъ. «Путешествіе мое не есть простое поклоненіе», писалъ Гоголь, и это была правда. «Много, много мнѣ нужно будетъ обдумать у Гроба самого Господа, и отъ Него испросить благословеніе на все въ самой той землѣ, гдѣ ходили Его небесныя стопы».
Но та степень совершенства, которой хотѣлъ достичь Гоголь, вообще недоступна человѣку, и Гоголь неизбѣжно долженъ былъ пасть подъ бременемъ добровольно взятаго креста. Благородные порывы, проникнутые вѣрой, смѣнялись тяжкимъ сознаніемъ безсилія, безпомощности, нравственной подавленности.
Всѣ указанные источники драмы Гоголя коренятся въ его психической организаціи, это источники внутренніе. Но была одна внѣшнняя причина, которая привела къ окончательной катастрофѣ: Гоголя не поняли и дали мотивамъ его литературной дѣятельности неправильную общественную оцѣнку. Противъ его воли и желаній, его признали, выражаясь словами извѣстнаго письма Бѣлинскаго, «вождемъ, защитникомъ и спасителемъ отъ русскаго самодержавія, православія и народности». А онъ всегда хотѣлъ писать «въ духѣ самого правительства» и никого на бой не вызывалъ: «Насмѣшки и нелюбовь слышались у меня не надъ властью», возражалъ онъ Бѣлинскому, и не скрывалъ своего благоговѣнія передъ ней.
Эта общественная оцѣнка испугала Гоголя уже послѣ перваго представленія «Ревизора», но тогда онъ не могъ еще предполагать, что въ ней окажется источникъ всеобщей горячей ненависти, укоровъ, сожалѣній и недоумѣнія, которыя обнаружились послѣ изданія «Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями». И не только изъ вражескаго стана шли они: противъ Гоголя вооружились его пріятели, вооружился Бѣлинскій, отзывы котораго онъ такъ цѣнилъ.
Гоголь былъ ошеломленъ. Онъ испыталъ то чувство, которое такъ прекрасно изображено въ одномъ изъ «стихотвореній въ прозѣ» Тургенева: «Судъ глупца и смѣхъ толпы… Кто не извѣдалъ того и другого! Все это можно и должно переносить, а кто въ силахъ, пусть презираетъ. Но есть удары, которые больно бьютъ по самому сердцу… Человѣкъ сдѣлалъ все, что могъ, работалъ усиленно, любовно, честно… И честныя души гадливо отворачиваются отъ него; честныя лица загораются негодованіемъ при его имени. «Удались! Ступай вонъ!», кричатъ ему честные, молодые голоса. «Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ. Ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь, не понимаешь… Ты нашъ врагъ». Что тогда дѣлать этому человѣку? — спрашиваетъ Тургеневъ и отвѣчаетъ: «Продолжать трудиться».
Но у Гоголя совершенно не было и на это силъ. Все было разбито, уничтожено. Душу охватила тоска, давившая своей безысходностью.
«Печали вѣчной въ мірѣ нѣтъ,
И нѣтъ тоски неизлѣчимой»,
сказалъ поэтъ. Конечно, нѣтъ ихъ у молодости, у которой все въ будущемъ, нѣтъ ихъ тамъ, гдѣ онѣ явились, какъ случайныя гостьи. Но тамъ, гдѣ источникъ ихъ въ установившемся міровоззрѣніи, гдѣ онѣ оказались въ окончательномъ итогѣ разоренной духовной жизни, тамъ нѣтъ лѣкарства, нѣтъ просвѣта.
Когда утратился всякій смыслъ существованія, то остаются только два выхода: или смиренно прозябать и покорно ждать того момента, когда придется «лечь въ тотъ ларчикъ, гдѣ ни стать, ни сѣсть», или ускорить наступленіе этого момента. Гоголь избралъ послѣднее. Вотъ почему въ его смерти чувствуется не только желаніе аскета перейти въ лучшій міръ, чтобы приблизиться къ Божеству, но и стремленіе оказаться за рубежомъ жизни, постылой и горькой. Постылой и горькой потому, что художественный трудъ, который наполнялъ всю жизнь, вдругъ показался отвратительнымъ, пропитаннымъ бѣсовскимъ наважденіемъ, зловреднымъ и пагубнымъ для міра. И если нельзя уже было уничтожить напечатанное, то можно было истребить написанное. Гоголь это и сдѣлалъ въ страшную ночь 11 февраля ст. ст., сжегши «Мертвыя Души».
Однако и при окончательныхъ расчетахъ съ жизнью Гоголь не забылъ идеи, которой такъ страстно хотѣлъ служить. Передъ смертью онъ какъ будто подчеркнулъ основной смыслъ своей душевной драмы. На одной изъ записочекъ онъ написалъ умирающей рукой:
«Нѣтъ другой двери, кромѣ указанной Іисусомъ Христомъ. Будьте не мертвыя, а живыя души».
Безсильный воплотить живыя души въ художественныхъ образахъ, великій писатель посылалъ свой предсмертный привѣтъ живымъ душамъ будущей Россіи.
Николай Кульманъ.
Возрожденіе, № 642, 6 марта 1927.
Visits: 25