Наконецъ, мы въ Парижѣ. Нырнули съ Гаръ де л-Естъ въ океанъ человѣческихъ тѣлъ, зацѣпились за случайный утесъ какого-то сѣраго отеля, подъ которымъ непрестанно шумитъ прибой автомобильной волны… И исчезли для родныхъ и знакомыхъ. Растворились.

Кто намъ нуженъ въ этомъ міровомъ центрѣ и кому мы нужны, до сихъ поръ мнѣ не ясно. Но разъ другіе бѣгутъ, озираются, вскакиваютъ на лету въ автобусы, проваливаются подъ землю въ метро, и считаютъ все это величайшей мудростью и достиженіемъ въ жизни, значитъ, такъ надо. Будемъ и мы достигать.

Конечно, за десятъ лѣтъ скитаній по югу Россіи и тихаго балканскаго существованія въ эмиграціи я отвыкъ отъ шума и грохота большихъ городовъ. Научился переходить улицу, не отрываясь отъ думъ, которыя овладѣваютъ на троттуарѣ. Иногда даже останавливался посреди мостовой, когда внезапно приходила въ голову любопытная идея, доставая изъ кармана блокъ-нотъ, записывалъ афоризмъ или сентенцію. Еще лѣтъ пять, восемь, такой мудрой и тихой жизни, кто знаетъ, быть можетъ, вышелъ бы изъ меня новый Кантъ, тоже не покидавшій никогда Кенигсберга. Но теперь, въ Парижѣ, вижу ясно, все кончено для моей философской карьеры. Даже Октавъ Мирбо начинаетъ казаться въ этомъ городѣ недостижимымъ идеаломъ сосредоточенной вдумчивости.

Жить въ Парижѣ — дѣйствительно, цѣлая наука и для ея изученія безусловно слѣдуетъ открыть при Сорбоннѣ особый факультетъ. Начиная отъ пируэтовъ «дансъ макабръ» среди гущи такси и кончая религіозно-нравственными воззрѣніями консьержекъ. Необходимо имѣть кафедры по географіи пересадокъ, по превращенію одного бульвара въ другой, по теоріи сочетаній буквъ алфавита въ автобусахъ. И по физіологіи оглушеннаго слуха или ослѣпленнаго зрѣнія. И по логикѣ квартирныхъ цѣнъ. И по теоріи познанія окраинъ.

Вотъ сижу я уныло въ своемъ номерѣ, смотрю въ окно на бензинную вакханалію улицы и думаю: гдѣ-же русскому бѣженцу жить хорошо?

Иногда кажется, что небольшіе города наиболѣе благопріятны для насъ. Дѣйствительно, всѣ живутъ рядомъ, бокъ о бокъ, каждый день могутъ встрѣчаться. По вечерамъ всегда есть какое-нибудь развлеченіе. Или инженеръ Михайловскій дѣлаетъ докладъ о своей собственной теоріи мірозданія, или Анна Константиновна декламируетъ «Бѣлое покрывало» у Тютюрниковыхъ на именинахъ, или какой-нибудь бравый генералъ читаетъ лекцію на тему: «Россія черезъ сто лѣтъ и позже».

Такимъ образомъ, въ маленькихъ городкахъ связь между русскими никогда не порывается, а, наоборотъ, быстро крѣпнетъ. Иногда даже достигаетъ такой крѣпости, что начинаетъ напоминать цѣпи скованныхъ другъ съ другомъ преступниковъ.

И это уже оборотная сторона небольшихъ городовъ. Тяжелыя послѣдствія прочныхъ узъ никогда не медлятъ сказаться. Противъ метеоритной теоріи инженера Михайловскаго не можетъ не выступить съ рѣзкимъ обличительнымъ докладомъ штабсъ-капитанъ Ивановъ, утверждая, что вселенная образовалась не изъ метеоритовъ, а изъ газовыхъ вихрей. Въ пику Аннѣ Константиновнѣ Вѣра Николаевна спѣшно организуетъ «Кружокъ стихотвореній Агнивцева», группируя вокругъ себя молодежь. И въ противовѣсъ генералу, читающему лекціи о будущемъ, выступаетъ бывшій преподаватель гимназіи, въ рядѣ сообщеній развивающій историческіе тезисы: —

— Что было бы, если бы Дмитрій Донской не разбилъ Мамая на Куликовомъ полѣ?

Или: —

— Мѣшало ли Василію Темному управлять государствомъ отсутствіе зрѣнія?

Нѣтъ нужды добавлять, что параллельно съ полемическими докладами, лекціями и мелодекламаціей въ небольшихъ городахъ всегда очень часты разводы, дѣлежъ дѣтей между расходящимися родителями и рѣзкія бесѣды на улицѣ:

— Пожалуйста, передайте Петру Ивановичу: если я снова буду губернаторомъ въ Россіи, пусть и не думаетъ показывать носу въ мою губернію!

***

Міровые центры тѣмъ хороши, что, распыляясь въ нихъ, русскіе рѣдко видятъ другъ друга. Точно островки, раздѣленные бурными потоками, одиноко ютятся въ отелѣ мужъ съ женой, становясь на двадцатомъ году супружества молодоженами. Идиллически нанимаютъ одну комнату губернаторъ и тотъ Петръ Ивановичъ, который не долженъ показывать носа въ губернію. И повсюду тоска по своимъ:

— Хотя бы повидать Анну Константиновну! Что она дѣлаетъ, бѣдненькая, возлѣ «Портъ Версай»?

Вмѣстѣ тошно, врозь скучно. Удивительная природа у русскаго человѣка! Очевидно, на этомъ противорѣчіи и держится наша широкая психологія. Съ одной стороны Мармеладовъ, которому нужно куда-нибудь пойти. Съ другой сторону, монастыри и средняя разновидность Онѣгиныхъ, бѣгущихъ отъ знакомыхъ къ торжествующему крестьянину и птичкѣ Божьей.

Итакъ, гдѣ лучше намъ, — неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, пріѣхавъ въ Парижъ, я мраченъ, угрюмъ. Конечно, высота культуры здѣсь чудовищна. Не спорю. Вродѣ моего шестого этажа. Въ умывальникѣ, напримѣръ, есть кранъ, на которомъ написано «шо». Правда, изъ него течетъ такая же точно вода, какъ и изъ крана «фруа», но гдѣ встрѣтишь на Балканахъ подобный комфортъ? И отопленіе центральное, не то, что ужасныя сербскія желѣзныя «фуруны». Накинувъ пальто подхожу къ свернувшемуся у стѣны металлическому удаву, пробую рукой. Теплый. Безусловно, для нагрѣванія, не для охлажденія комнаты. Только какъ его разогрѣть? Въ Петербургѣ у меня въ годы войны для этой цѣли была спиртовая печь. Но въ отелѣ здѣсь спиртовку зажигать воспрещается…

Очевидно, бѣженцамъ только тамъ хорошо, гдѣ ихъ нѣть. Хотя знакомый докторъ писалъ какъ-то изъ Абиссиніи, что у нихъ очень недурно, а пріятель-летчикъ давно зоветъ меня и Ивана Александровича въ Джедду, въ Геджасъ, но теперь я не попадусь ни на какіе соблазны. Вѣдь посмотрѣть только на эту гигантскую двуспальную кровать, которая стоитъ въ номерѣ, самоувѣренно занявъ все пространство. Что дѣлать съ нею, безстыдно раскинувшейся? Вполнѣ возможно, что для писанія бульварныхъ романовъ съ возвышающей любовной интригой она — незамѣнимая вещь. Но у меня вкусъ старомодный, я поклонникъ Пушкина, Тургенева и Толстого, а развѣ эти учители въ своихъ произведеніяхъ когда-нибудь исходили изъ кровати, какъ художественнаго центра?..

Нѣтъ, глупо, глупо сдѣлалъ, что уѣхалъ изъ Сербіи. Милая моя квартирка, съ дверыо облѣпленной снѣгомъ, гдѣ ты? Печка желѣзная, — какъ любилъ я подкладывать въ тебя сухія дрова!.. Ведра мои, въ васъ бѣжала такая чудесная прозрачная вода… Кипятилъ бы я эту воду на плитѣ, пилъ чаю, сколько хотѣлъ… Вѣникъ мой, пушистый, длинный, чья рука теперь лазитъ съ тобой по угламъ комнаты, подъ столами и стульями?

— Ты будешь сегодня писать? уныло спрашиваетъ, кутаясь въ шубу, Иванъ Александровичъ.

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Усталъ. Переходилъ два раза поперекъ бульвара Османъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 251, 8 февраля 1926.

Просмотров: 18

Всѣмъ, ѣдущимъ изъ Парижа въ Югославію или обратно, не безполезно знать, что у нихъ будетъ пересадка на австрійской станціи Шварцахъ.

Такъ какъ пересадка эта предстояла намъ ночью, въ 4 часа, то, конечно, я предварительно подготовилъ къ этому событію всю кондукторскую бригаду поѣзда, объяснивъ, насколько мнѣ спѣшно нужно въ Парижъ и насколько сильно пострадаетъ русская эмиграція во Франціи, если я просплю Шварцахъ и попаду въ Мюнхенъ.

До Великой войны я свято вѣрилъ въ аккуратность нѣмцевъ и въ точное соблюденіе даннаго ими честнаго слова. Но мы знаемъ, какъ изуродовала народные характеры война.

Румыны бросили играть на скрипкѣ, занявшись большою политикой, греки боятся голыхъ классическихъ ногъ, турки содрали съ головъ фески, французы стали меланхоличными, русскіе — подвижными англичане — многословными.

Ясно, что коренная перемѣна должна была произойти и въ нѣмцахъ, тѣмъ болѣе, что съ измѣненіемъ контура границъ государства всегда измѣняется и его психологія.

— Поставь-ка, Ваня, будильникъ — посовѣтовалъ я, раскрывая одинъ изъ своихъ чемодановъ. — Въ эпоху всеобщаго расцвѣта демократизма намъ лучше всего разсчитывать на свои собственныя скромныя аристократическія силы.

И можетъ быть, такое общее сужденіе было слишкомъ сурово. Но что дѣлать, когда русскому бѣженцу уже восемь лѣтъ совершенно не на кого положиться на земномъ шарѣ?

На что благожелательно относится къ намъ Лига Націй… А и то, когда Нансенъ получилъ въ Совѣтской Россіи концессію, вѣдь намъ ничего не перепало отъ этого полярнаго филантропа!

Кондукторъ-австріецъ, конечно, опоздалъ. Вѣрнѣе, не опоздалъ, а спокойно сообщилъ о прибытіи на Шварцахъ только тогда, когда поѣздъ уже остановился, а мы, открывъ всѣ окна корридора, начали ураганный обстрѣлъ станціи своими вещами. Будильникъ, молодчина, оказался аккуратнѣе и точнѣе всякаго нѣмца. Поставленный на полъ, онъ за часъ до прибытія лихо залился буро-малиновымъ звономъ. А такъ какъ у него есть дурная привычка вертѣться и бѣгать, пока звонъ продолжается, то вышло даже слишкомъ торжественно. Вынырнувъ изъ-подъ скамьи, онъ кинулся въ сосѣднее купэ къ какому-то почтенному нѣмцу, быстро поднялъ его на ноги, пострекоталъ надъ ухомъ испуганно бросившейся бѣжать старой тирольки и, выдержавъ неожиданную бoрьбу съ фоксъ-терьеромъ, запрятаннымъ старухой въ корзину съ бѣльемъ — съ побѣднымъ призывомъ прошелся взадъ и впередъ по всему корридору.

— Пора соединятья съ Германіей? — воскликнулъ спросонья, протирая глаза, мой сосѣдъ швабъ. И сконфузился.

***

Когда-то, лѣтъ пятнадцать назадъ, я проѣзжалъ этотъ путь — Зальцбургъ, Иннсбрукъ, Буксъ, Цюрихъ… не было co мною тогда пустой коробки отъ Блигкена и Робинсона, чайника, металлической кружки, и въ карманѣ неопредѣленнаго документа, обидно начинающагося словами: «le présent certificat n’est pas»…

Былъ тогда я гражданиномъ Россійской Имперіи, на меня безъ всякаго соболѣзнованія смотрѣла встрѣчная нѣмецкая старуха, не качалъ головой, вздыхая, долговязый спортсмэнъ, влюбленный въ свои лыжи и въ снѣжную наклонную плоскость.

Съ Россіей вѣжливо разговаривали не только короли и министры, даже дежурныя буфетчицы на глухихъ пересадочныхъ станціяхъ и тѣ съ подобострастнымъ любопытствомъ подавали кофе: «bitte schön»!

Жалость даже къ личной неудачѣ иногда оскорбляетъ. А тутъ — майнъ герръ съ птичьимъ перомъ на головѣ жалѣетъ сто милліоновъ людей… сто милліоновъ!

Дуракъ.

Что осталось такимъ же, какъ раньше, — зелено-голубой Иннъ, дымящіяся пургой скалы у неба. Тотъ же черный сосновый лѣсъ, съ просѣдью снѣга въ волосахъ, тѣ же гримасы голаго камня, улыбка и ужасъ, застывшіе нѣкогда въ ожиданіи завоеваній революціи земной коры.

Толпы бѣлыхъ гигантовъ, ярко-синее небо, голубая рѣка. И лиловые провалы ущелій… Не измѣнилось ничего! Только лыжи новыя у тѣхъ, что безпечно скользятъ тамъ, вверху, да люди, должно быть, другіе. И развѣ можно намъ бояться за нашу Россію?

Какая-то случайная дрянь царапаетъ русскій снѣгъ, скачетъ въ восторгѣ… А мы испугались: погибла земля!

***

— Вы русскіе?

— Да.

Это съ нами послѣ Букса начинаетъ бесѣду какой-то жизнерадостный швейцарецъ, ѣдущій въ Цюрихъ. Лицо круглое, розовое, налитое. Навѣрно или купецъ или мелкій политическій дѣятель.

— Ну, что же: когда у васъ большевизмъ кончится?

— Трудно сказать, мсье.

— Удивляюсь! такая громадная страна и терпитъ насиліе со стороны какой-то кучки каналій.

Этотъ аргументъ – самый вѣскій въ устахъ иностранцевъ. На всякое другое замѣчаніе легко отвѣтить съ достоинствомъ. Но, дѣйствительно, почему такая большая страна терпитъ насиліе со стороны такой небольшой кучки каналій, я самъ часто недоумѣваю. Конечно, терроръ, сыскъ, шпіонажъ. Да. Но терроръ противъ арміи!.. Это какъ-то неубѣдительно: бѣдненькіе несчастненькіе солдатики… Политкомы ихъ обижаютъ, власть оскорбляеть, а они, беззащитные, терпятъ и терпять…

— Вы не знаете что такое коммунистическая организація, мсье, — защищая достоинство черезчуръ терпѣливаго народа, говорю, наконецъ, я. — Эта компанія умѣеть пользоваться всѣми средствами для сохраненія власти.

— Да, да, отлично знаю. Но все—таки, этихъ людей не такъ уже много въ Россіи.

— Зато они въ центрахъ, мсье. И весь аппаратъ въ ихъ рукахъ. А населеніе, сами знаете, разбросано, неорганизовано, безоружно.

— Ну такъ что-жъ, что разбросано? Вотъ, здѣсь, въ нашей Швейцаріи… Горы тоже разъединяютъ населеніе. Вѣрно? А между тѣмъ, Вильгельмъ Телль у насъ былъ!

Онъ встаетъ, вздыхаетъ, снимаетъ съ полки чемоданъ. Поѣздъ подходить къ Цюриху.

— Вы навѣрно не знаете, съ кѣмъ разговаривали, мсье, — послѣ ухода добродушнаго пассажира говорилъ мнѣ съ улыбкой молчаливо сидѣвшій до сихъ поръ въ углу молодой швейцарецъ.

— Да, не знаю, конечно…

— Это цюрихскій домовладѣлецъ… Штейнбергъ. По національности еврей.

— Что вы сказали?

— Еврей.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 247, 4 февраля 1926.

Просмотров: 12

Странная вещь. Какъ ни трудно намъ жить, какъ ни старается судьба сбить съ головы бѣженца послѣднюю шляпу, сорвать съ ногъ единственныя ботинки, но противъ буржуазности нашей природы, очевидно, безсиленъ самъ рокъ. То пристанетъ къ намъ какой-то кофейникъ, то неожиданно появится въ хозяйствѣ чайникъ. А за ними, глядишь, постепенно пробираются въ комнату примусъ, спиртовка, вазочка для цвѣтовъ, неизвѣстно откуда взявшійся слоникъ, подкова на счастье.. И вещи, выигранныя на бѣженскихъ благотворительныхъ лоттереяхъ: дѣтская вязанная шапочка, подушка для иголокъ, акварель г-жи Дудукиной въ золотой рамѣ подъ стекломъ.

Кажется, англійская пословица (при чемъ тутъ національность?), говоритъ, что великій человѣкъ только при переѣздѣ узнаетъ, какъ онъ богатъ. Въ самомъ дѣлѣ, мы никакъ не ожидали съ Иваномъ Александровичемъ, что у насъ будетъ съ собой столько поклажи. Не ожидалъ, очевидно, этого и кондукторъ когда два носильщика стали по очереди вваливать въ вагонъ одну корзину за другой, одинъ чемоданъ за другимъ.

— Это что, экскурсія? — строго спрашиваетъ онъ, уставившись подозрительнымъ взглядомъ на пальто Ивана Александровича, изъ подъ мышекъ котораго ослѣпительно сверкаетъ недавно вычищенный мѣдный самоваръ, наша краса и гордость.

— Да, археологическая, — обрадовавшись идеѣ кондуктора, соглашаюсь я.

— А гдѣ остальные?

— Билеты берутъ.

Въ сущности, конечно, мы могли бы изъ всего взятаго съ собой половину бросить въ Бѣлградѣ. Напримѣръ, на что мнѣ металлическая коробка отъ монпасье? Или смычекъ отъ скрипки, украденной большевиками.

Но на коробкѣ до сихъ поръ еще видны потускнѣвшія слова «Блигкенъ и Робинсонъ». Когда-то, давно, тамъ покупалъ къ елкѣ монпасье, чтобы разсыпать ихъ въ цвѣтныя бонбоньерки… Невскій былъ залитъ огнями… Предпраздничная толпа, мельканіе фыркающихъ саней, у «Европейской гостиницы» синяя сѣтка… «Ваше сіятельство, пожалуйте»…

Развѣ можно бросить такую коробку? Или смычекъ, который велъ вторую скрипку въ квартетахъ Бетховена?

— А на голову мнѣ не упадетъ? — тревожно озирается сидящая на скамьѣ старая сербка.

— Не безпокойтесь, господжо… Это все мягкое. Тюфячекъ, подушки, ночныя туфли…

— А куда вы ѣдете? Въ Великій Бечкерекъ?

— Въ Парижъ, мадамъ. У Паризъ!

***

Вотъ теперь только, глядя въ окно и видя уходящія, быть можетъ, навсегда, для меня знакомыя сербскія станціи, я чувствую, что родство со славянами не звукъ пустой. Сознаюсь: ворчалъ на сербовъ за пять лѣтъ не мало. Электричество потухнетъ — «охъ, эти Балканы»… Водопроводъ не дѣйствуетъ — «Азія»… И они, должно быть, тоже честили меня, какъ могли. «Упропастиль свою Руссію»… «Пусть путуетъ обратно»… «Надоѣлъ этотъ избѣглица»…

А сейчасъ — разстаюсь, и грустно, грустно… Все же свои. Настоящіе свои! Какъ изъ большой семьи, гдѣ нѣтъ уже ни мамы, ни папы, и гдѣ продолжаютъ другъ друга крѣпко любить, иногда переругиваясь, иногда даже дѣлая взаимно мелкія гадости.

Я, напримѣръ, могу самъ бранить сербовъ сколько угодно. Но французу, итальянцу или нѣмцу ни за что не позволю. Да и сербъ тоже такъ. Будетъ уменьшать русскому жалованіе, набавлять цѣну на комнату. А какъ затронутъ честь «майки Руссіи», или достоинство русскихъ братушекь, въ драку полѣзетъ. Вѣдь сорокъ тысячъ бѣженцевъ пріютила у себя Юго-Славія; пріютила не такъ, какъ многіе другіе: — «чортъ съ тобой, живи и аккуратно плати». Десять тысячъ человѣкъ принято на государственную службу. Чиновниками, инженерами, офицерами, врачами. Инвалидамъ оказывается помощь. Дѣти учатся на казенный счетъ. Престарелые получаютъ пособіе… А если многіе сосѣди по квартирамъ — сербы и русскіе — провинціально надоѣли другъ другу, то развѣ большая бѣда? Безъ сомнѣнія, лишь только пробьетъ часъ, и русскіе двинутся общей массой къ себѣ на востокъ, никто не будетъ на земномъ шарѣ такъ трогательно и нѣжно прощаться, какъ сербы съ русскими, или русскіе съ сербами. Цвѣты, платки, поцѣлуи… Слезы на глазахъ. И взаимные сердечные возгласы на перронѣ:

— Не забывайте, пишите!

Будь я сейчасъ въ предѣлахъ Юго-Славіи, я никогда не написалъ бы такихъ теплыхъ строкъ. Расхваливать хозяевъ, сидя у нихъ же въ гостяхъ, едва ли прилично. Но поѣздъ уже подошелъ къ самой границѣ. Никто не заподозритъ меня въ грубой лести. И послѣдняго сербскаго чиновника я встрѣчаю въ вагонѣ особенно нѣжно.

— Шта имате да явити? — смущенно краснѣя, спрашиваетъ онъ, стоя въ дверяхъ купэ третьяго класса и нерѣшительно показывая глазами на нашш корзины.

— Ништа, господине… Само домашни ствари. Позвольте… Ба!

— Это вы? — изумленно всматривается въ меня чиновникъ.

— Полковникъ Бочаровъ! Неужели?

— Онъ самый… Не узнали въ формѣ? Куда ѣдете? Далеко? Вотъ пріятная встрѣча!..

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 243, 31 января 1926.

Просмотров: 13

Вѣсть о томъ, что мы съ Иваномъ Александровичемъ уѣзжаемъ въ Парижъ, облетѣла русскій Бѣлградъ со скоростью распространенія свѣта. Это не значитъ, конечно, что мы съ Иваномъ Александровичемъ люди въ высшей степени замѣчательные. Когда уѣзжалъ Рѣшеткинъ, было какъ разъ то же самое. И Пирожковъ переѣзжалъ точно также при всеобщемъ смятеніи. Просто въ Югославіи, за отсутствіемъ разумныхъ развлеченій, каждое необычное движеніе сосѣда всегда вызываетъ въ русской колоніи яркій общій рефлексъ. И рефлексъ этотъ происходитъ по всѣмъ правиламъ физіологіи нервной системы: сначала мѣстное возбужденіе и легкое подергиваніе языка у нервныхъ дамъ, затѣмъ рефлексъ симметричной стороны — въ лѣвомъ лагерѣ, если событіе произошло въ правомъ, или въ правомъ лагерѣ, если событіе касается лѣваго; и, наконецъ, генеральный рефлексъ, во всей колоніи: Какъ? Что? Почему? Давно-ли? Куда? Не сошелъ-ли съ ума? Можетъ быть, замѣшана женщина?

До меня очень скоро стали доходить тревожные слухи. Надежда Ивановна разсказывала, будто Софья Николаевна сама слышала, какъ Юлія Валентиновна передавала, будто Георгій Константиновичъ увѣрялъ, что я ѣду работать въ «Парижскій Вѣстникъ» и буду пропагандировать заемъ Раковскаго у французовъ. Съ другой стороны, въ «Эмигрантскомъ комитетѣ» тоже стало точно извѣстнымъ, что группа парижскихъ помѣщиковъ рѣшила выпускать во Франціи боевую черносотенную газету подъ заглавіемъ: «Землю назадъ!» И пригласила меня завѣдующимъ шахматнымъ отдѣломъ.

Самымъ невиннымъ изъ всѣхъ слуховъ, о которыхъ мнѣ ежедневно сообщала по секрету Елизавета Владимировна, былъ слухъ о томъ, будто я уѣзжаю изъ-за колокола, пожертвованнаго супругой Николы Пашича русской бѣлградской церкви. Дѣйствительно, такъ какъ мѣстное сербское духовенство препятствовало поднятію этого колокола, а Министерство Вѣры, наоборотъ, настаивало, и русскіе очутились въ щекотливомъ положеніи, то бывшій посланникъ В. Н. Шрандтманъ, въ качествѣ предсѣдателя приходскаго совѣта, вышелъ изъ затрудненія такъ: предложилъ послѣ поднятія колокола звонить въ него «дипломатично, корректно и тихо», чтобы не раздражать сосѣднихъ сербскихъ священниковъ.

Такъ какъ, по слухамъ, мнѣ было обѣщано, что я первый ударю въ поднятый колоколъ, то предложеніе г. Штрандтмана меня глубоко оскорбило. Говорятъ, что между нами съ глазу на глазъ произошло бурное объясненіе. Что я потребовалъ отъ Штрандтмана, чтобы онъ самъ взялъ веревку и показалъ, какой звонъ можно считать дипломатичнымъ. И такъ какъ посланникъ отказался отъ этого, заявивъ, что у меня самого долженъ быть достаточный тактъ, чтобы опредѣлитъ на Балканахъ силу удара, я, возмущенный, ушелъ изъ Совѣта, послалъ отказъ отъ званія члена и рѣшилъ немедленно покинуть Бѣлградъ.

Какъ бы то ни было, но въ одномъ русская колонія оказалась права. Иванъ Александровнчъ дѣйствительно началъ осаждать учрежденія, отъ которыхъ зависитъ перемѣщеніе бѣженцевъ по земному шару.

И меня даже тронуло, какъ чуть-ли не со слезами на глазахъ одна почтенная бѣженка уговаривала насъ не уѣзжать.

— Что вы дѣлаете, господа? Вѣдь васъ похитятъ въ Парижѣ большевики! Не читали исторію про грузина?

+++

Писать о мытарствахъ съ визами теперь, на шестомъ году бѣженства, старо и не модно. Вопросъ этотъ разработалъ лучшими эмигрантскими умами уже настоль во глубоко и всесторонне, что останавливаться на немъ совершенно не стоить. Гораздо тяжелѣе и острѣе для выѣзжающихъ изъ Югославіи бѣженцевъ другой проклятый вопросъ: какъ вывезти обручальное кольцо на безымянномъ пальцѣ правой руки. Или какъ получить разрѣшеніе на переѣздъ черезъ границу, имѣя въ чемоданѣ серебряную ложку.

У насъ съ Иваномъ Александровичемъ напримѣръ, есть двѣ серебряныя реликвіи. У меня — подстаканникъ, подаренный во время эвакуаціи старухой-кормилицей. У Ивана Александровича вещь поменьше, но тоже валюта: серебряный двугривенный. На вывозъ обоихъ этихъ предметовъ роскоши требуется разрѣшеніе Высшаго Таможеннаго Совѣта. А до подачи прошенія въ Совѣть необходимо еще удостовѣреніе русскаго консула, что двугривенный вывезенъ именно изъ Россіи, а не купленъ въ Бѣлградѣ какъ сербское производство.

— Брось, Ваня, глупости, — мрачно говорю я, видя, какъ другъ мой сидитъ, склонившись надъ столомъ, и прилежно составляетъ подробную опись монеты.

— Охота изъ-за двугривеннаго, въ самомъ дѣлѣ!

— А твой подстаканникъ!

— Я его везу контрабандой, конечно.

— Какъ? Что? Контрабандой? Я не ѣду, въ такомъ случаѣ! Не терплю незаконныхъ поступковъ!

Весь ноябрь и декабрь, уже имѣя визы, мы нервно ждали отвѣта таможни. Иногда намъ казалось, что разрѣшеніе вотъ-вотъ будетъ на-дняхъ… Тогда я торопливо говорилъ другу:

— Тащи, Ваня, дрова. Топи вовсю… Не оставлять же домохозяину цѣлыхъ полъ-метра!

И мы снимали пиджаки, разстегивали воротъ рубахи… Вздыхали. Но топили, топили до головокруженія.

А потомъ вдругъ оказывалось, что засѣданія Таможеннаго Совѣта насчетъ подстаканника и двугривеннаго совсѣмъ не было. Даже неизвѣстно, когда будетъ. И я мрачно бурчалъ, видя, какъ другъ копошится у плиты:

— Куда суешь? Опять? Что за наказаніе, Господи. Прямо не печка, а прорва!

+++

День отъѣзда, наконецъ, назначенъ. Взяты даже билеты. Сначала предполагалось шикнуть: на деньги за проданныя кровати проѣхать въ Оріентъ-Экспрессѣ. Затѣмъ, однако, раздумали: не лучше ли просто во второмъ классѣ? Послѣ этого вдругъ одному изъ насъ, не помню именно, кому, пришла идея: а хватитъ ли на второй классъ? Разложили, подсчитали, увидѣли, что перевозъ двугривеннаго и подстаканника уже обошелся намъ въ 50 франковъ, вспомнили также, совершенно случайно, что въ Парижѣ за отель тоже придется платить, и остановились на третьемъ.

Въ третьемъ, пожалуй, даже удобнѣе. Дерево всегда гигіеничнѣе матеріи и, кромѣ того, полиція будетъ спокойнѣе, зная, что мы — россійскіе буржуи, не рабоче-крестьянская власть.

Наканунѣ отъѣзда интимная группа друзей чествовала насъ прощальнымъ обѣдомъ. Въ первый разъ я испытывалъ это грустное чувство — быть объектомъ прощально-обѣденнаго торжества. Временами мнѣ казалось, будто я покойникъ и надо мною кто-то причитаетъ и плачетъ. Временами наоборотъ: ясное, твердое ощущеніе, что я юбиляръ. Подобная двойственностъ, подобное качаніе настроенія между поминками и заздравными тостами такъ меня разстроило, что я прослезился даже…

А нашъ общій другъ, бѣженскій любимецъ — Сергѣй Николаевичъ — сидѣлъ возлѣ и увѣщевалъ, чтобы мы крѣпко держались противъ парижскихъ соблазновъ:

— Не прожигайте жизни, смотрите!

— Не прожжемъ, Сергѣй Николаевичъ, будьте спокойны.

— Не поддавайтесь угару и вихрю наслажденій, прошу васъ!

— Не поддамся, Сергѣй Николаевичъ.

— А главное, не швыряйте деньги направо-налѣво. Это такъ легко тамъ въ Парижѣ. Ваше здоровье, господа! Счастливой дороги!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 237, 25 января 1926.

Просмотров: 12

Не знаю, кто изъ нашихъ балканскихъ бѣженцевъ былъ первымъ, открывшимъ Парижъ. Быть можетъ, это какой-нибудь простой казакъ изъ Кубанской дивизіи, соблазнившійся разсказами о томъ, что по парижскому метро можно цѣлый день кататься въ разныхъ направленіяхъ, не вылѣзая на поверхнотсь земли и не беря новаго билета. Или это былъ кто-либо изъ бѣженскихъ буржуевъ, которому цѣною золотого портсигара захотѣлось утонченно и красиво прожечь свою жизнь. Или, наконецъ, этотъ «неизвѣстный эмигрантъ» былъ всего-навсего полугрибоѣдовской-получеховской барышней, сидѣвшей въ сербскомъ курортѣ «Вранячка Баня» и, за неимѣніемъ Москвы, вздыхавшей о Парижѣ и о Франціи по формулѣ «нѣтъ въ мірѣ лучше края».

Словомъ, кто-то былъ первымъ… А потомъ, естественно, поѣхалъ второй. Третій. И такъ до двадцать тысячъ сто сорокъ восьмого. Въ концѣ концовъ, странно даже было видѣть, какъ срывались съ насиженнаго мѣста почтенные уравновѣшенные бѣженцы, имѣвшіе интеллигентный трудъ и мѣнявшіе его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургическій заводъ.

Тяга во Францію дошла въ общемъ до того, что сербы стали принимать отъѣздъ русскихъ какъ политическое оскорбленіе:

— Ренегаты.

***

Если бы соціологъ Г. Тардъ подождалъ еще лѣтъ двадцать и не умеръ, его изслѣдованіе «Законы подражанія», пополненное главою «Бѣженскія переселенія», безусловно вышло бы солиднѣе и убѣдительнѣе.

Это совершенная неправда, будто бѣженецъ передвигается по земному шару исключительно только въ поискахъ заработка.

Во-первыхъ: русскій человѣкъ движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.

Во-вторыхъ русскому человѣку тяжело перемѣнить мѣсто только въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно, напримѣръ, слѣзть съ кровати и подойти къ столу, чтобы написать письмо съ двумя придаточными предложеніями. Но если ужъ онъ случайно слѣзетъ да очутится за воротами, то кончено — не остановить.

И въ третьихъ, наконецъ, подражательность. Не стадная, безотчетная какая-нибудь, приводящая къ согласованнымъ движеніямъ и часто полезная въ соціальномъ смыслѣ.

Нѣтъ, совсѣмъ не такая, общечеловѣческая, а специфически русская:

— Что? Петръ Владимировичъ уѣхалъ въ Парижъ и воображаетъ, что онъ одинъ это можетъ? Эге!.

И на основаніи «эге» ѣдетъ уже Георгій Леонидовичъ. А получивъ письмо отъ Гергія Леонидовича, Дмитрій Андреевичъ никакъ не можетъ успокоиться.

— Мусинька, — возмущенно говорить онъ женѣ, — неужели я хуже Георгія Леонидовича?

— По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.

— Такъ за чѣмъ же дѣло стало?.

И черезъ три мѣсяца Дмитрій Андреевичъ уже мечется по парижскимъ улицамъ стараясь не попасть подъ авто, а въ ближайшее воскресенье торжественно идетъ на рю-Дарю къ русской церкви, чтобы испытать острое наслажденіе при видѣ изумленнаго и негодующаго лица своего географическаго соперника.

— Это вы? Какъ такъ? Не можетъ быть!.

— То-то и оно, что можетъ!!.

***

Къ чести своей долженъ сказать, что противъ эпидеміи переселенія во Францію мнѣ удалось продержаться цѣлыхъ два года. Конечно, обиднаго было немало…. Борисъ Алексѣевичъ, напримѣръ, въ своихъ письмахѣ ко мнѣ всегда какъ-то ехидно подчеркивалъ: «у насъ въ Парижѣ» или «мы парижане».

Петръ Петровичъ тоже дразнилъ. Цѣнами: «У васъ, въ Бѣлградѣ, за три динара даютъ одинъ мандаринъ; здѣсь же за эти деньги — семь, восемь». А Николай Николаевичъ соблазнялъ уже съ другого конца: «я знаю, дорогой мой, что у васъ въ Бѣлградѣ много личныхъ враговъ, въ особенности среди политическихъ друзей. Пріѣзжайте же сюда. Здѣсь очень хорошо — не три группировки, а тридцать три. Совершенно не будете чувствовать, никогда не разберетесь, кто вамъ другъ, а кто врагъ».

Капля за каплей — долбили мою славянофильскую стойкость эти ужасныя манящія вдаль парижскія письма.

Дѣйствительно, какъ устоять противъ перспективы имѣть въ умывальникѣ кранъ съ теплой водой? Или проѣхать въ такси три версты за четыре франка, то-есть девять динаръ? А тутъ, какъ на зло, меня и моего друга Ивана Александровича, съ которымъ мы давно дѣлили и горе и радости и комнату пополамъ, дернула нелегкая обзавестись собственнымъ хозяйствомъ. Наняли около королевскаго дворца въ центрѣ города небольшой флигелекъ возлѣ воротъ огромнаго барскаго дома, купили кровати, посуду, ведра, плиту съ духовкой. И начали самостоятельную, какъ будто бы идиллическую, но на самомъ дѣлѣ грозную и бурную жизнь.

Утромъ таскали воду, днемъ кололи дрова, по вечерамъ вытряхивали трубы, чтобы печь не дымила. А въ промежуткахъ что-то угарно жарили на плитѣ, стирали бѣлье, гладили. И въ придачу, каждыя три минуты стукъ въ дверь:

— Молимъ… Гдѣ живетъ Влада Живковичъ? Гдѣ нанимаетъ комнату г-жа Ильичъ? Гдѣ квартируетъ профессоръ Павловичъ?.

— Ваня, — уныло сказалъ я наконецъ, своему другу, промывая іодомъ раненый во время колки дровъ палецъ. — Ты не замѣчаешь, что публика принимаетъ насъ за дворниковъ?

— Ну такъ что жъ? Пусть себѣ принимаетъ.

— Обидно, все-таки, Ваня. Если бы домохозяинъ платилъ еще ничего бы. А безплатный дворникъ… Это унизительно. Кромѣ того: когда же мнѣ удастся писать свои статьи?

— По ночамъ, очевидно.

— Но ночью здѣсь такой собачій холодъ! Не могу же я одновременно и писать и топить печь!

— А у тебя развѣ одна рука? Придвинь столъ къ плитѣ, одной рукой пиши, другой подкладывай… Чудакъ, не умѣешь устраиваться!

***

Я даже удивляюсь, какъ зто случилось, что одна и та же мысль пришла намъ въ голову одновременно. Должно быть въ силу конгеніальности, какъ у Ньютона и Лейбница.

Но какъ-то разъ вечеромъ мы грустно сидѣли за чаемъ, прислушивались къ вою вьюги, забаррикадировавшей огромными сугробами выходную дверь нашей комнаты, обсуждали вопросъ, у кого попросить воды для умыванія, такъ какъ кранъ во дворѣ примерзъ, не откручивается. И вдругъ Иванъ Александровичъ какъ-то мрачно осмотрѣлся по сторонамъ, съ ненавистью взглянулъ на купленныя кровати, посуду, плиту… И загадочно прошепталъ придвинувшись ко мнѣ:

— Бѣжимъ, а?.

— Бѣжимъ!.

— Куда только?.

— Все равно… Куда легче дадутъ визу. По линіи наименьшаго сопротивленія властей.

Андрей Ренниковъ
Возрожденіе, № 234, 22 января 1926.

Просмотров: 17

L’agonie du christianisme par Miguel de Unamuno, traduit du texte espagnol inédit par Jean Cassou. F. Rieder et C-o, Editeurs; 7, Place Saint-Sulpice, 7, Paris.

Унамуно одинъ изъ извѣстнѣйшихъ испанскихъ писателей, авторъ замѣчательной книги о Донъ-Кихотѣ и критикъ Достоевскаго.

Содержаніе «Агоніи» вкратцѣ лучше всего можно передать словами самаго автора. Вот что онъ пишетъ во введеніи:

«Я хочу изложитъ здѣсь, читатель, мою агонію, мою христіанскую борьбу, агонію христіанства во мнѣ, его смерть и его воскресеніе въ каждый моментъ моей интимной жизни». Но слово «агонія» у Унамуно нужно понимать не въ общепринятомъ теперь смыслѣ, какъ особое состояніе передъ смертью, а въ томъ значеніи, какое это слово имѣло у древнихъ грековъ. Авторъ говорить: «Агонія означаетъ борьбу; въ агоніи находится тоть, кто живетъ борясь, борясь съ самой жизнью, и съ смертью». Книга грустная и мрачная. Въ ней ярко выражается надломленная и половинчатая душа автора. Для него истина, какъ онъ пишетъ, по существу печальна, источникъ утѣшенія онъ ищетъ въ горѣ, а творческую надежду находить главнымъ образомъ у людей, впавшихъ въ отчаяніе.

Даже христіанскій догматъ о воскрешеніи плоти кажется Унамуно прочиворѣчащимъ догмату о безсмертіи души.

Разочарованный и растерянный стоитъ онъ и среди фактовъ жизни. Все ему противно: и патріотизмъ, и соціализмъ, и демократія, и монархія; нѣтъ у него и твердой религіозной вѣры, но нѣтъ и невѣрія, однако слово «скептикъ» къ нему не подходитъ.

Пожалуй точнѣе всего состояніе его души опредѣляется словомъ «полувѣріе».

Всѣ интересныя книги можно раздѣлить на двѣ группы: однѣ — интересны сами по себѣ, другія — выраженіемъ въ нихъ личности автора. «Агонія Христіанства» принадлежитъ къ произведеніямъ второго рода. Прочтя ее, начинаешь думать не о книгѣ, а о самомъ авторѣ и тутъ выступаютъ старыя, знакомыя черты: вь испанскомъ плащѣ стоить передъ вами интеллигентъ россійскаго типа.

Эта разновидность интеллигента очень распространилась въ Западной Европѣ за послѣднія 15-20 лѣтъ и, можетъ быть тотъ параличъ воли, который наблюдается въ жизни Еврепы, имѣетъ однимъ изъ главнѣйшихъ своихъ корней нарожденіе въ ней интеллигенціи дореволюціоннаго русскаго типа.

Вотъ почему именно для русскихъ эта книга можетъ имѣть особый интересъ.

Кончается она воплемъ отчаянія: «Христосъ нашъ, Христосъ нашъ, почему Ты насъ оставилъ»? — На это хочется отвѣтить не своимъ словомъ утѣшенія, а словами псалма: «Сердце сокрушенно и смиренно Богъ не уничижитъ».

Странникъ.
Возрожденіе, № 216, 4 января 1926.

Просмотров: 16

Ничего бы я такъ не хотѣлъ, какъ посидѣть въ старой «твердынѣ французскаго абсолютизма», въ прославленной крѣпости Бастиліи!..

Этакъ мѣсяца два-три въ видѣ лѣтняго отдыха…

Вы подумайте, какая это была благодать: очаровательная тишина, прекрасная библіотека, чудесныя комнаты (и даже апартаменты!), отличный столъ, а по вечерамъ — прогулка по толстымъ крѣпостнымъ стѣнамъ, пріемъ гостей или тихая бесѣда съ вѣжливымъ, милымъ французскимъ офицеромъ-комендантомъ…

Теперь уже, — работами французскихъ историковъ, — до конца разрушена злая легенда о жестокостяхъ и пыткахъ въ Бастиліи…

Лѣтъ двѣсти гуляла эта легенда по Европѣ и пугала даже такихъ людей, какъ Диккенсъ.

Въ его романѣ «Исторія двухъ городовъ» говорится о волосатыхъ и бородатыхъ людяхъ, навсегда забытыхъ въ ужасной крѣпости и наполовину обезумѣвшихъ отъ тоски, отъ отчаянія, отъ полной безнадежности.

Но кардиналъ Роганъ, который тоже сидѣлъ въ Бастиліи, могъ бы разсказать на этотъ счетъ совсѣмъ другое:

— Цѣлая амфилада прекрасныхъ покоевъ. Свои лакеи, свой камердинеръ, свои повара… Каждый день гости, каждый день визитеры (а въ томъ числѣ и дамы) и почти каждый день званные обѣды, этакъ человѣкъ на двадцать…

Для кардинала, богатѣйшаго человѣка во Франціи, это было стѣснительно: онъ привыкъ видѣть за своимъ столомъ по пятидесяти и по сто друзей, — но въ тюрьмѣ его возможности были ограничены.

Не больше двадцати собутыльниковъ!

Согласитесь, однако, что рядомъ съ «волосатыми» забытыми «узниками» Диккенса образъ веселаго жуира и галантнаго кавалера Рогана кажется просто насмѣшкой.

Какъ далеко это отъ злой легенды!

Сидѣлъ человѣкъ, припѣваючи, и никто его не «забылъ», а просто, послѣ суда, онъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ къ себѣ въ шато…

Ну а другіе, не кардиналы и не богачи, какъ сидѣли въ «твердынѣ абсолютизма»?

Отлично сидѣли. Дай Богъ всякому! Прочитайте меню казенныхъ обѣдовъ въ Бастиліи, и у васъ слюнки потекутъ.

— Рагу, телятина, рыба, цыплята, дичь, пирожки, бульонъ, омлеты…

Это не сказки, а историческіе документы…

Добродушный толстякъ Луи Капетъ никого не морилъ голодомъ и самъ любилъ хорошо закусить и отлично выпить.

И все таки легенда жила!..

Даже потомъ, когда Бастилію «взяли» и когда «революціонный народъ» самъ, своими глазами убѣдился, что въ «твердынѣ абсолютизма» сидѣло только семь человѣкъ (два сумасшедшихъ, четыре мошенника и одинъ развратникъ-садистъ) [1] — легенда не умерла, какъ будто бы еще болѣе окрѣпла. Даже теперь, когда историкъ Луи Мадлэнъ такъ безжалостно сорвалъ всѣ покрывала съ легендарной крѣпости, вы встрѣтите тысячи людей, которые будутъ повторять вамъ старыя, нелѣпыя басни о «волосатыхъ съ бородою до земли» забытыхъ узникахъ, и о пыткахъ, и о казняхъ, и о крови…

Отчего же держится эта легенда? Отчего 137 лѣтъ не умираетъ?

Я думаю, что легенда нужна была революціи, какъ насъ возвышающій обманъ. Безъ легенды всякая революція скучна. Въ исторической перспективѣ ее можно смотрѣть только при бенгальскихъ огняхъ, подъ грохотъ барабановъ и при звукахъ революціоннаго гимна.

Но когда бенгальскіе огни погасаютъ и приходятъ историки съ документами и со своей «скучной правдой» — на баррикадахъ становится уныло, пусто и до ужаса тоскливо.

Каждая революція можетъ сказать о себѣ словами Миши Бальзаминова:

— Я, маменька, въ мечтахъ высокій блондинъ въ голубомъ плащѣ и на шелковой подкладкѣ-съ…

Въ мечтахъ — да. Но черезъ сто лѣтъ придетъ историкъ и спокойно скажетъ:

— Это неправда. Ни высокаго блондина, ни голубого плаща, ни подкладки не было, а были маленькіе, испуганные и ожесточенные люди, которые сдѣлали много стыднаго и еще больше жестокаго…

Время, однако, имѣетъ свою власть и надъ легендами.

Все течетъ въ этомъ мірѣ, и въ историческомъ потокѣ все омывается и очищается.

Сейчасъ Франція почти забыла историческую правду о взятіи Бастиліи. Она не хочетъ въ 137-й разъ вспоминать, что тамъ было и что дѣлалось у воротъ этой знаменитой крѣпости.

14-е іюля для француза — національный праздникъ. А такъ какъ французъ — человѣкъ по природѣ веселый и милый, то свою старую побѣду надъ старой крѣпостью онъ празднуетъ теперь легко и ярко.

Правительство и городъ въ эти дни отпускаютъ полмилліона франковъ на народныя увеселенія.

Даровые балы, даровые спектакли, даровая музыка и общее, дружное, заразительное веселье.

Танцы на улицахъ, танцы въ паркахъ, танцы въ театрахъ.

Гремитъ, не смолкая, музыка, блещутъ огни, взвиваются въ небо ракеты, блестятъ глаза у дѣвушекъ и нѣтъ конца ни смѣху, ни веселью.

Французу мало одного дня для веселья.

Онъ празднуетъ три дня, [2] и несомнѣнно, что эти три жаркихъ, іюльскихъ дня въ Парижѣ — и самые веселые въ году.

[1] Пресловутый маркизъ де-Садъ.

[2] Напечатано: «игры».

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 407, 14 іюля 1926.

Просмотров: 21

У Бунина есть превосходный разсказъ, — къ сожалѣнію, не помню, какъ называется. Дюжій семинаристъ задался съ молоду цѣлью прожить какъ можно дольше и, поглощенный этою задачею, весь, съ головой, ушелъ въ служеніе инстинкту самосохраненія. Съ возрастомъ эгоистическій культъ обереганія своей плоти отъ всякихъ для нея опасностей, внѣшнихъ и внутреннихъ, довелъ этого мудреца, — хотя продолжалъ онъ жить въ своемъ родномъ городѣ, — до одичанія, какъ на необитаемомъ островѣ. Цѣли своей онъ достигъ: умираетъ въ глубокой старости и завѣщаетъ останки свои Академіи Наукъ, чтобы скелетъ его былъ выставленъ въ ея музеѣ, какъ костякъ идеально здороваго человѣка. Но одинокая и дикая старость его — посмѣшище и отвращеніе для общества, и даже уличные мальчишки дразнятъ идеально здороваго человѣка «Гориллой».

Я лично зналъ одну даму, сбѣжавшую отъ мужа, за котораго вышла по любви, на пятомъ году брака, только потому, что не стало у нея терпѣнія дальше выносить ежесекундной заботливости супруга о своемъ драгоцѣнномъ здоровьѣ.

— Представьте себѣ, что этотъ человѣкъ въ жизнь свою, кажется, даже насморкомъ не болѣлъ, а только и думалъ о томъ, какъ бы ему не погибнуть отъ микробовъ, бациллъ и всякихъ тамъ микроорганизмовъ. Прежде чѣмъ дверь отворить, ручку платкомъ обвернетъ: можетъ быть, за нее брался кто-нибудь зараженный. Письмо получитъ, — прежде, чѣмъ распечатать, дезинфицируетъ десять минутъ. Дошелъ до того что сядемъ чай пить, — онъ хлѣбъ кипяткомъ обдаетъ: и на хлѣбѣ, молъ могутъ гнѣздиться микроорганизмы. Въ какую глупую и позорную муку обращаетъ супружескую жизнь подобное маньячество, этого я вамъ изъяснять не стану: только женщина можетъ вполнѣ понять.

Словомъ, глубоко правъ былъ М. Е. Салтыковъ, когда одну изъ самыхъ блестящихъ своихъ сатиръ началъ афоризмомъ:

«Если человѣкъ хочетъ сдѣлать свое существованіе постылымъ для себя и для другихъ, онъ долженъ посвятить себя всецѣло инстинкту самосохраненія».

Афоризмъ этотъ распространяетъ свою силу не только на отдѣльныя человѣческія <личности?>, но и на народныя массы, и на государства.

На школьной скамьѣ насъ учили и мы затвердили съ увѣренностью, что культура есть могучее средство общенія въ нѣдрахъ человѣчества, которое, въ этомъ отношеніи, всюду де единоцѣльно. До войны это положеніе какъ будто и оправдывалось реальными средствами и способами человѣческаго общенія. Чѣмъ культурнѣе была страна, тѣмъ шире раскидывалась въ ней желѣзнодорожная сѣть, съ тѣмъ большимъ количествомъ устьевъ и перемычекъ къ сѣтямъ сосѣднихъ государствъ. Тѣмъ обильнѣе и легче былъ международный торговый и дѣловой оборотъ, тѣмъ удобнѣе и дешевле личное передвиженіе. Тѣмъ шире развивалась дѣятельность почты, телеграфа, телефона. Успѣхи аэронавтики, безпроволочный телеграфъ, подводныя лодки обѣщали, казалось бы, предѣльныя достиженія въ смыслѣ культурнаго общенія народовъ, суля въ скорѣйшемъ времени обезсмысленіе таможенныхъ и всѣхъ иныхъ повѣрочныхъ пограничныхъ мѣръ. Паспортная система быстро шла къ упраздненію. За исключеніемъ Россіи, Австріи, Турціи и славянскихъ государствъ Балканскаго полуострова, паспортъ нигдѣ не былъ необходимъ для передвиженія путешественника и очень мало гдѣ нуженъ для продолжительнаго жительства, — кромѣ Германіи или даже, точнѣе, Пруссіи, всегда придирчивой. Въ Италіи я прожилъ десять лѣтъ, 1906 — 1916, имѣлъ и офиціальныя отношенія, и офиціальныя столкновенія, и дѣла велъ, и судился, и путешествовалъ, — и, при всемъ томъ, ни разу не понадобился мнѣ мой паспортъ. Такъ что я, чуть не позабывъ было объ его существованіи, спохватился найти его, только когда собрался обратно въ Россію.

Война нанесла связямъ человѣческаго общенія очень тяжкій ударъ. Гдѣ вовсе ихъ порвала, гдѣ значительно испортила. Что дѣлать? Претендовать не на кого: явленіе стихійное. Искони война, въ видѣ ли «нашествія иноплеменныхъ», въ видѣ ли «междуусобныя брани», числится въ сознаніи человѣчества по общей категоріи «губительства напрасною смертью» отъ «глада, труса и потопа, отъ тлетворныхъ вѣтровъ и отъ смертоносныя язвы». Какъ Японія не въ состояніи сдержать антикультурную силу своихъ землетрясеній, такъ Европа въ 1914 году не могла не подчиниться антикультурнымъ требованіямъ войны и принуждена была ограничить дѣятельность общающихъ человѣчество культурныхъ факторовъ.

Но война давно кончилась, а ограниченія остались. И не только остались, но сдѣлались во многомъ строже и тѣснѣе, чѣмъ во время войны, выросли и числомъ, и силою. Само собою разумѣется, что въ 1914 — 1918 гг. были прерваны и поставлены подъ строгое наблюденіе средства общенія между Антантою и Центральными Имперіями, съ союзниками той и другой стороны. Но общеніе между союзными народами и не воюющими, хотя бы даже подозрительными по прочности нейтралитета, терпѣло ущербъ не отъ мѣръ политическаго надзора, усиленнаго лишь въ весьма малой степени, но только отъ пространства и времени, такъ какъ все движеніе пошло въ обходъ колоссальнаго театра войны.

1914 — 1916 гг. я жилъ въ Римѣ, руководя освѣдомленіемъ «Русскаго Слова» во всемъ Средиземномъ районѣ, имѣя 14 корреспондентовъ по мѣстамъ — на островахъ, французской Ривьерѣ, въ Далмаціи, Греціи, египетской Александріи, въ Барцелонѣ, не говоря уже объ Аппенинскомъ полуостровѣ. Работать было нетрудно, даже въ условіяхъ военной цензуры. Она въ Италіи была очень легка, и непріятность отъ нея сводилась больше къ опозданію срочныхъ извѣстій, изъ-за механической задержки въ разрѣшеніи, чѣмъ въ придирчивости къ тексту и свѣдѣніямъ. Въ виду разоблаченной гигантской сѣти германскаго шпіонажа, прошла регистрація иностранцевъ, опять-таки очень поверхностная. Почта изъ нейтральныхъ государствъ не цензуровалась, за рѣдкими исключеніями, — вѣроятно, по прямымъ доносамъ, — и опаздывала только въ зависимости отъ измѣненныхъ трактатовъ и загроможденія путей военнымъ передвиженіемъ.

Телеграфъ работалъ великолѣпно. По нѣкоторымъ возникавшимъ въ Римѣ русскимъ вопросамъ я имѣлъ честь нѣсколько разъ обращаться по телеграфу къ Верховному Главнокомандующему Великому Князю и получать отвѣты отъ Его Высочества или отъ генерала Янушкевича уже на завтра, такъ что въ тотъ же день я въ состояніи бывалъ освѣтить вопросъ въ «Джорнале д-Италіа». Смѣю сказать, что такимъ образомъ мнѣ удалось тогда погасить довольно много противорусскихъ сплетенъ, усердно распускавшихся агентами князя Бюлова и основанными имъ органами печати. А также нашими отечественными «пораженцами», при усердной поддержкѣ ихъ со стороны «Аванти» и т. п. органовъ Циммервальдскаго подданства.

Уѣхавъ изъ Италіи въ октябрѣ 1916 года въ Петроградъ, кружнымъ путемъ черезъ Францію, Англію, Норвегію, Швецію, я наблюдалъ, конечно, и болѣе строгія таможни, и болѣе внимательное отношеніе къ паспортамъ и визамъ, чѣмъ прежде, до войны. Но, по правдѣ сказать, очень придирчивую повѣрку видѣлъ только въ Англіи, гдѣ экзаменовали при впускѣ, экзаменовали при пребываніи, экзаменовали при выпускѣ, — ужасъ, какъ надоѣли. Безобразно же наглую таможенную и полицейскую повѣрку, съ грубостями и сыскомъ, встрѣтилъ лишь въ Торнео, съ продолженіемъ того же удовольствія въ Бѣлоостровѣ.

Возвратясь въ Европу осенью 1921 года, черезъ Финляндію, Германію, Чехословакію, и, весною 1922 года, въ Италію, гдѣ и живу съ того времени безвыѣздно, я всѣ пять лѣтъ не могу избыть впечатлѣнія повсемѣстной настороженности. Будто всюду люди живутъ не въ своемъ отечествѣ, а въ странѣ, которую либо они оккупируютъ, какъ побѣдоносные непріятели, либо она оккупирована противъ нихъ побѣдоноснымъ и очень подозрительнымъ непріятелемъ. Это настороженное настроеніе — результатъ страха большевиковъ, т. е. большевицкой заразы. Изъ-за нея продолжаются, укрѣпляются, умножаются и ростутъ преграды къ международному общенію и средства разобщенія, которыя имѣли реальный смыслъ во время войны, сейчасъ же содѣйствуютъ только одичанію и обѣднѣнію наиболѣе культурныхъ и производительныхъ слоевъ общества.

Полицейская часть этихъ мѣръ грубо и наивно заимствовала изъ неудачнѣйшаго института царской Россіи — паспортной системы. Устарѣлость ея — негодность, какъ средства административнаго контроля, и напрасную стѣснительность для общественнаго быта — уже и въ Россіи понимало правительство. Передъ войною шли серьезные слухи и толки объ ея упраздненіи или, по крайней мѣрѣ, коренной реформѣ. Между тѣмъ, сперва война, потомъ русская революція сдѣлали то, что паспортныя стѢсненія упрочились не только въ Россіи, но расползлись и по всей Европѣ, покрывъ «прогрессивный Западъ» такимъ же выразительнымъ символомъ недовѣрія власти къ населенію, какимъ отягощался нашъ «отсталый Востокъ». Старая европейская острота, что всѣ люди состоятъ изъ двухъ частей — души и тѣла, а русскіе изъ трехъ — души, тѣла и паспорта, отжила свой вѣкъ. Теперь европеецъ тоже никуда ни шага безъ документа въ карманѣ.

И какъ, бывало, въ Россіи наилучшими документами обладали преступные и противогосударственные элементы общества, такъ точно и въ Европѣ нынѣшней паспортныя затрудненія ни малѣйше не затрудняютъ членовъ ни Третьяго ни Второго Интернаціонала. Паспорта, визы и т. д. — дѣло рукъ человѣческихъ, а что однѣ руки человѣческія умѣютъ мастерить, то и другія въ состояніи, по мѣрѣ надобности, смастерить не хуже. Къ слову сказать: никто этой практической истины не знаетъ лучше, чѣмъ нынѣшніе правители СССР, изъ коихъ каждый, по крайней мѣрѣ, двѣ трети жизни существовалъ по «фальшивкамъ». Тѣмъ курьезнѣе то огромное значеніе, которое получили въ СССР всевозможные клочки бумажки съ удостовѣреніями отъ «правительства», за достодолжными подписями и печатями. Люди позабыли, какъ сами, посредствомъ подобныхъ бумажекъ, издѣвались надъ полиціей, и воскресили старое полицейское суевѣріе съ возведеніемъ его энергіи въ квадратъ, если не въ кубъ.

Вотъ читаю въ газетахъ, что Франція не дала визы Зиновьеву. Пріятно слышать — въ смыслѣ политическаго символа: «нѣтъ тебѣ ко мнѣ въѣзда!» Но, если это мѣра предосторожности противъ большевицкой инфекціи, то немногаго она стоитъ тамъ, гдѣ десятки, а то и сотни подобныхъ же псевдонимовъ, отличаюшихся отъ Зиновьева только меньшею пресловутостью, спокойно вращаются въ населеніи, пропагандируютъ, скандалятъ, подкупаютъ и пр. и пр. Напротивъ, я думаю, что откровенно визированный Зиновьевъ былъ бы много безопаснѣе любого изъ этихъ псевдонимовъ, ибо, когда подобные судари на виду и чувствуютъ на себѣ пристальный взглядъ прямого надзора, они тихонькіе, воды не замутятъ. Вотъ только что развѣ французамъ неохота охранять священную особу г. Зиновьева.

Въ мирномъ же дѣловомъ обиходѣ Европы паспортныя мѣры наставили перегородокъ безъ числа. Ими почти совершенно уничтожено международное коммивояжерство, столь пышно процвѣтавшее до войны. Крайне стѣсненъ международный туризмъ. Въ труднѣйшее положеніе брошены всѣ, вынужденные обстоятельствами, живя въ одной странѣ, имѣть заработокъ или доходныя средства въ другой. Въ этой категоріи мы, русскіе эмигранты, конечно, особенно злополучны, ибо для насъ каждое туземное затрудненіе возрастаетъ сторицею. Но и туземцамъ не легко. Прежде, при какомъ либо недоразумѣніи, требовавшемъ вашего личнаго свиданія съ заграничнымъ контрагентомъ, вы садились въ поѣздъ и ѣхали, куда надо, безъ всякихъ предварительныхъ священнодѣйствій. Теперь, чтобы легализировать свое иностранное путешествіе, для туземца требуется нѣсколько сутокъ, а для русскаго нѣсколько недѣль, а то и мѣсяцевъ, не рѣдко съ рискомъ отказа въ концѣ концовъ.

Такъ всюду. Проѣздъ человѣка по обыкновеннѣйшему житейскому, но срочному дѣлу, обсуждается, въ порядкѣ дипломатической формальности, обмѣномъ телеграммъ или курьерскихъ депешъ между двумя правительствами, и очень часто поѣздка улаживается уже послѣ того, какъ срокъ ея минулъ и она стала не нужна. Семьи, разрозненныя обстоятельствами по двѣ стороны границы, жестоко страдаютъ отъ трудности свиданія и единенія. Сейчасъ, кажется, уже уничтожены визы между Франціей и Италіей. Пока онѣ держались, въ пограничной полосѣ обѣихъ странъ успѣли развиться промыслы и нелегальнаго перевода черезь границу, и торговли визированными паспортами, переходившими изъ рукъ въ руки, только съ перемѣною фотографическихъ карточекъ да съ подрисовкою печати на нихъ.

Вообще, сколько вреда приноситъ европейскому обществу торжество и развитіе паспортной системы, можно считать часами. Пользы же не знаю, кому есть отъ нея, за исключеніемъ развѣ фотографовъ. Ибо даже полиція ею тяготится, какъ лишнимъ обремененіемъ своихъ обязанностей, очень рѣдко ведущимъ къ цѣли въ серьезныхъ случаяхъ и вовсе ненужнымъ въ мелкихъ.

Полицейскія мѣры разобщенія сцѣпились, звено къ звену, съ мѣрами финансовыми. Тутъ уже о большевикахъ не приходится говорить. Всякому ясно, что обложеніями и таксами, штрафами и пенями нельзя затормозить движенія людей, разъѣзжающихъ по Европѣ на краденыя деньги. Большевики воры и, по пословицѣ, щедры, какъ воры. Вся фискальная тяжесть затрудненной международности ложится на средній трудовой и промышленный классъ, въ ущербъ и капиталу его, и культурѣ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 333, 1 мая 1926.

Просмотров: 16

Сегодня чествуютъ, по случаю 25-лѣтія литературной дѣятельности, одного изъ прекраснѣйшихъ русскихъ писателей. Когда, въ 1906 г., появился, въ изд. «Шиповника», первый томъ разсказовъ Бориса Зайцева, гдѣ были, между прочимъ, «Тихія Зори», а вслѣдъ за нимъ, въ 1909 г., второй и въ 1911 г. третій, съ разсказами «Любовь», «Спокойствіе», «Смерть» и др., критика удѣлила молодому автору много вниманія. И темы, и слогъ, и настроенія Б. Зайцева, — все было своеобразно и не носило ни малѣйшаго отпечатка современныхъ литературныхъ модъ. Б. Зайцевъ шелъ какой-то имъ самимъ намѣченной дорогой. И читатель сразу и непосредственно почувствовалъ и свѣжесть, и поэтическую силу, и чарующую мягкость его произведеній.

Читать далее →

Просмотров: 18

I.

Помню съ чрезвычайной отчетливостью, какъ въ годы моего ранняго отрочества,когда всѣ увлекались и были полны Достоевскимъ — тогда слышны были еше звуки его Пушкинской рѣчи и память объ его національныхъ похоронахъ была еще жива — въ окнѣ Шигинскаго книжнаго магазина во флигелькѣ Пажескаго корпуса, на Садовой, мнѣ бросилась въ глаза брошюра въ сѣрой обложкѣ: К. Леонтьевъ. Наши новые Христіане. Ф. Достоевскій и гр. Л. Н. Толстой. Я тогда же купилъ эту брошюру. Я ее не понялъ, но почувствовалъ, что какой-то новый сильный писатель съ совсѣмъ неожиданной стороны нападаетъ на плохо еще знакомаго мнѣ, но почитаемаго Достоевскаго, и что это очень интересно.

Гораздо позже, лѣтъ черезъ 12—15 я наткнулся на письма К. Н. Леонтьева, въ теченіе ряда лѣтъ печатавшіяся въ «Русскомь Обозрѣніи». Вспомнивъ сѣрую обложку напечатанной въ Москвѣ, кажется въ Катковской типографіи, брошюры, на которой стоялъ 1881 или 1882 г., я сразу и окончательно изъ этихъ писемъ почувствовалъ, что въ лицѣ уже умершаго Леонтьева (онъ скончался въ 1891 г.) русскіе имѣютъ почти никому неизвѣстнаго большого и прямо геніальнаго мыслителя. Черезъ двадцать лѣтъ, уже редакторомъ «Русской Мысли», я всячески подхватывалъ всѣ новые матеріалы о Леонтьевѣ и всемѣрно содѣйствовалъ ихъ опубликованію.

Читать далее →

Просмотров: 22