Не знаю, кто изъ нашихъ балканскихъ бѣженцевъ былъ первымъ, открывшимъ Парижъ. Быть можетъ, это какой-нибудь простой казакъ изъ Кубанской дивизіи, соблазнившійся разсказами о томъ, что по парижскому метро можно цѣлый день кататься въ разныхъ направленіяхъ, не вылѣзая на поверхнотсь земли и не беря новаго билета. Или это былъ кто-либо изъ бѣженскихъ буржуевъ, которому цѣною золотого портсигара захотѣлось утонченно и красиво прожечь свою жизнь. Или, наконецъ, этотъ «неизвѣстный эмигрантъ» былъ всего-навсего полугрибоѣдовской-получеховской барышней, сидѣвшей въ сербскомъ курортѣ «Вранячка Баня» и, за неимѣніемъ Москвы, вздыхавшей о Парижѣ и о Франціи по формулѣ «нѣтъ въ мірѣ лучше края».

Словомъ, кто-то былъ первымъ… А потомъ, естественно, поѣхалъ второй. Третій. И такъ до двадцать тысячъ сто сорокъ восьмого. Въ концѣ концовъ, странно даже было видѣть, какъ срывались съ насиженнаго мѣста почтенные уравновѣшенные бѣженцы, имѣвшіе интеллигентный трудъ и мѣнявшіе его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургическій заводъ.

Тяга во Францію дошла въ общемъ до того, что сербы стали принимать отъѣздъ русскихъ какъ политическое оскорбленіе:

— Ренегаты.

***

Если бы соціологъ Г. Тардъ подождалъ еще лѣтъ двадцать и не умеръ, его изслѣдованіе «Законы подражанія», пополненное главою «Бѣженскія переселенія», безусловно вышло бы солиднѣе и убѣдительнѣе.

Это совершенная неправда, будто бѣженецъ передвигается по земному шару исключительно только въ поискахъ заработка.

Во-первыхъ: русскій человѣкъ движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.

Во-вторыхъ русскому человѣку тяжело перемѣнить мѣсто только въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно, напримѣръ, слѣзть съ кровати и подойти къ столу, чтобы написать письмо съ двумя придаточными предложеніями. Но если ужъ онъ случайно слѣзетъ да очутится за воротами, то кончено — не остановить.

И въ третьихъ, наконецъ, подражательность. Не стадная, безотчетная какая-нибудь, приводящая къ согласованнымъ движеніямъ и часто полезная въ соціальномъ смыслѣ.

Нѣтъ, совсѣмъ не такая, общечеловѣческая, а специфически русская:

— Что? Петръ Владимировичъ уѣхалъ въ Парижъ и воображаетъ, что онъ одинъ это можетъ? Эге!.

И на основаніи «эге» ѣдетъ уже Георгій Леонидовичъ. А получивъ письмо отъ Гергія Леонидовича, Дмитрій Андреевичъ никакъ не можетъ успокоиться.

— Мусинька, — возмущенно говорить онъ женѣ, — неужели я хуже Георгія Леонидовича?

— По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.

— Такъ за чѣмъ же дѣло стало?.

И черезъ три мѣсяца Дмитрій Андреевичъ уже мечется по парижскимъ улицамъ стараясь не попасть подъ авто, а въ ближайшее воскресенье торжественно идетъ на рю-Дарю къ русской церкви, чтобы испытать острое наслажденіе при видѣ изумленнаго и негодующаго лица своего географическаго соперника.

— Это вы? Какъ такъ? Не можетъ быть!.

— То-то и оно, что можетъ!!.

***

Къ чести своей долженъ сказать, что противъ эпидеміи переселенія во Францію мнѣ удалось продержаться цѣлыхъ два года. Конечно, обиднаго было немало…. Борисъ Алексѣевичъ, напримѣръ, въ своихъ письмахѣ ко мнѣ всегда какъ-то ехидно подчеркивалъ: «у насъ въ Парижѣ» или «мы парижане».

Петръ Петровичъ тоже дразнилъ. Цѣнами: «У васъ, въ Бѣлградѣ, за три динара даютъ одинъ мандаринъ; здѣсь же за эти деньги — семь, восемь». А Николай Николаевичъ соблазнялъ уже съ другого конца: «я знаю, дорогой мой, что у васъ въ Бѣлградѣ много личныхъ враговъ, въ особенности среди политическихъ друзей. Пріѣзжайте же сюда. Здѣсь очень хорошо — не три группировки, а тридцать три. Совершенно не будете чувствовать, никогда не разберетесь, кто вамъ другъ, а кто врагъ».

Капля за каплей — долбили мою славянофильскую стойкость эти ужасныя манящія вдаль парижскія письма.

Дѣйствительно, какъ устоять противъ перспективы имѣть въ умывальникѣ кранъ съ теплой водой? Или проѣхать въ такси три версты за четыре франка, то-есть девять динаръ? А тутъ, какъ на зло, меня и моего друга Ивана Александровича, съ которымъ мы давно дѣлили и горе и радости и комнату пополамъ, дернула нелегкая обзавестись собственнымъ хозяйствомъ. Наняли около королевскаго дворца въ центрѣ города небольшой флигелекъ возлѣ воротъ огромнаго барскаго дома, купили кровати, посуду, ведра, плиту съ духовкой. И начали самостоятельную, какъ будто бы идиллическую, но на самомъ дѣлѣ грозную и бурную жизнь.

Утромъ таскали воду, днемъ кололи дрова, по вечерамъ вытряхивали трубы, чтобы печь не дымила. А въ промежуткахъ что-то угарно жарили на плитѣ, стирали бѣлье, гладили. И въ придачу, каждыя три минуты стукъ въ дверь:

— Молимъ… Гдѣ живетъ Влада Живковичъ? Гдѣ нанимаетъ комнату г-жа Ильичъ? Гдѣ квартируетъ профессоръ Павловичъ?.

— Ваня, — уныло сказалъ я наконецъ, своему другу, промывая іодомъ раненый во время колки дровъ палецъ. — Ты не замѣчаешь, что публика принимаетъ насъ за дворниковъ?

— Ну такъ что жъ? Пусть себѣ принимаетъ.

— Обидно, все-таки, Ваня. Если бы домохозяинъ платилъ еще ничего бы. А безплатный дворникъ… Это унизительно. Кромѣ того: когда же мнѣ удастся писать свои статьи?

— По ночамъ, очевидно.

— Но ночью здѣсь такой собачій холодъ! Не могу же я одновременно и писать и топить печь!

— А у тебя развѣ одна рука? Придвинь столъ къ плитѣ, одной рукой пиши, другой подкладывай… Чудакъ, не умѣешь устраиваться!

***

Я даже удивляюсь, какъ зто случилось, что одна и та же мысль пришла намъ въ голову одновременно. Должно быть въ силу конгеніальности, какъ у Ньютона и Лейбница.

Но какъ-то разъ вечеромъ мы грустно сидѣли за чаемъ, прислушивались къ вою вьюги, забаррикадировавшей огромными сугробами выходную дверь нашей комнаты, обсуждали вопросъ, у кого попросить воды для умыванія, такъ какъ кранъ во дворѣ примерзъ, не откручивается. И вдругъ Иванъ Александровичъ какъ-то мрачно осмотрѣлся по сторонамъ, съ ненавистью взглянулъ на купленныя кровати, посуду, плиту… И загадочно прошепталъ придвинувшись ко мнѣ:

— Бѣжимъ, а?.

— Бѣжимъ!.

— Куда только?.

— Все равно… Куда легче дадутъ визу. По линіи наименьшаго сопротивленія властей.

Андрей Ренниковъ
Возрожденіе, № 234, 22 января 1926.

Visits: 19