Сегодня чествуютъ, по случаю 25-лѣтія литературной дѣятельности, одного изъ прекраснѣйшихъ русскихъ писателей. Когда, въ 1906 г., появился, въ изд. «Шиповника», первый томъ разсказовъ Бориса Зайцева, гдѣ были, между прочимъ, «Тихія Зори», а вслѣдъ за нимъ, въ 1909 г., второй и въ 1911 г. третій, съ разсказами «Любовь», «Спокойствіе», «Смерть» и др., критика удѣлила молодому автору много вниманія. И темы, и слогъ, и настроенія Б. Зайцева, — все было своеобразно и не носило ни малѣйшаго отпечатка современныхъ литературныхъ модъ. Б. Зайцевъ шелъ какой-то имъ самимъ намѣченной дорогой. И читатель сразу и непосредственно почувствовалъ и свѣжесть, и поэтическую силу, и чарующую мягкость его произведеній.
Кто-то изъ критиковъ, помнится, назвалъ Б. Зайцева «старосвѣтскимъ мистикомъ», но это было глубоко несправедливо: въ его произведеніяхъ, дѣйствительно, чувствовалась мистика, но не «старосвѣтская», а вѣчно живущая и никогда не увядающая мистика жизни, любви, смерти, напряженное исканіе высшаго, всеосвящающаго, все осмысляющаго и примиряющаго идеала, и въ этомъ отношеніи Б. Зайцевъ былъ, конечно, поэтомъ для немногихъ. Вѣрой въ этотъ идеалъ проникнуть его «Сергій Радонежскій», «Алексѣй, Божій человѣкъ» и мн. др.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, В. Зайцевъ — тонкій эстетъ. Вспомните его «Италію»: меланхолія ночной Венеціи, могильныя плиты Генуи, контрасты «вѣчной и мудрой, легкой, безсмертной и стройной» Флоренціи, сѣдая старина Сіены, фрески Пизы, задумчивые вечера на Авентинѣ, трогательныя воспоминанія объ апостольскихъ временахъ въ Римѣ, религіозное благоговѣніе передъ Францискомъ Ассизскимъ — все это говоритъ объ исключительной художественной чуткости и острой эстетической воспріимчивости автора.
Благоуханіемъ, проникновеніемъ въ спокойный, свѣтлый міръ религіозной любви вѣетъ отъ творчества Б. Зайцева. Его влечетъ къ усталымъ душамъ, и чувствуется. какъ онъ любовно хочетъ датъ имъ облегченіе, успокоеніе и радость. Въ повседневной «страшной, грубой и безжалостной» жизни онъ стремится все понять и, понявши, «принять, одобрить и благословить», что можно, а чего нельзя ни понять, ни благословить, то перенести религіозно, съ вѣрой въ торжество безконечнаго: «Жизнь, смерть — привѣтъ! Любовь — благословенье!»
Міросозерцаніе Б. Зайцева, какъ художника, бодритъ, гонитъ скорбь, тоску и отчаяніе. Въ этомъ — неумирающій смыслъ его произведеній. И устами одного изъ своихъ героевъ онъ словно обращается ко всѣмъ намъ: «Мы на чужбинѣ, и надолго (а въ Россію вѣрю!) И мы столько видѣли, столько пережили, столько настрадались. Намъ предстоитъ жить и бороться, утверждая наше… И сейчасъ особенно я знаю, да, важнѣйшее для насъ есть общій знакъ — креста, наученности, самоуглубленія. Пусть будемъ въ меньшинствѣ, гонимые и маловидные. Быть можетъ, мы сильнѣй какъ разъ тогда, когда мы подземельнѣй».
Н. Кульманъ.
Возрожденіе, № 558, 12 декабря 1926.
Visits: 21