Намъ пишутъ изъ Праги:

О томъ, до какихъ геркулесовыхъ стол­бовъ доходитъ нетерпимость «щирыхъ ук­раинцевъ», можно судить по слѣдующему случаю, пришедшему на дняхъ въ Чехо­словакіи.

Правительство Чехословацкой респуб­лики, какъ извѣстно, наряду съ русскими, оказываетъ поддержку и тѣмъ бѣженцамъ изъ Россіи, которые проповѣдаютъ идею совершенно независимой и отдѣленной отъ Россіи Украины.

Наряду съ учебными заведеніями, гдѣ идетъ преподаваніе на русскомъ языкѣ, поддерживаются школы съ преподава­ніемъ на украинскомъ нарѣчіи, и въ томъ числѣ высшая сельско-хозяйственная академія въ Подебрадахъ (курортъ въ 2-хъ часахъ ѣзды отъ Праги).

Въ числѣ профессоровъ этой академіи до самыхъ послѣднихъ дней состоялъ быв­шій деканъ одного изъ высшихъ учебныхъ заведеній въ Россіи, извѣстный спеціа­листъ по сельско-хозяйственнымъ маши­намъ, ученый съ европейскимъ именемъ, профессоръ К. Р. Шиндлеръ.

Въ противоположность всѣмъ другимъ преподавателямъ академіи, ведущимъ преподаваніе на «мовѣ», этотъ профессоръ читалъ свои лекціи на русскомъ языкѣ. Это исключеніе было допущено, во пер­выхъ, потому, что г. Шиндлеръ незамѣнимый спеціалистъ, а, во-вторыхъ, потому, что онъ, какъ выходецъ изъ Швейцаріи, сохранилъ швейцарское гражданство. Но вотъ слѣдующій случай повлекъ за собой удаленіе почтеннаго ученаго изъ «ук­раинской» академіи. Въ одной изъ своихъ лекцій онъ употребилъ выраженіе «малороссійскій плугъ». Студенты изъ числа особено «щирыхъ» спросили, почему «ма­лороссійскій», а не «украинскій». Про­фессоръ спокойно пояснилъ, что это установившаяся въ наукѣ номенклатура: гово­рятъ, напримѣръ, «сѣрый украинскій скотъ», но для обозначенія особаго типа плуга употребляютъ прилагательное «малороссійскій», а не «украинскій».

Лекція окончилась благополучно. Но на слѣдующей лекціи профессоръ, вмѣсто обычно переполненной аудиторіи (онъ блестящій лекторъ и его аудиторія всегда полна), нашелъ лишь двухъ-трехъ студен­товъ, которые явно были не въ своей та­релкѣ.

Профессоръ потребовалъ объясненій отъ директора, который также казался весьма смущеннымъ.

Вопросъ перешелъ на разсмотрѣніе Со­вѣта Академіи, и въ результатѣ рѣшено было благодарить профессора, но просить его… прекратить чтеніе лекцій.

Такъ въ угоду щирой нетерпимости Академія лишилась лучшаго изъ своихъ профессоровъ.

С. В.,
Возрожденіе, №368, 5 іюня 1926

Views: 31

Резюме всей политики большевиков между 1918 и 1991 гг. Съ ея извѣстными послѣдствіями.

Упраздненіе Россіи и вытравливаніе всего русскаго

Совѣтская власть (псевдонимъ диктатуры коммунистовъ) упразднила самое имя «Россіи», замѣнивъ его несвязаннымъ съ какимъ либо территоріальнымъ признакомъ названіемъ Союза Совѣтскихъ Соціалистическихъ Республикъ. Она разбила Россію на разноязычные штаты, въ которыхъ искусственно культивируетъ и взращиваетъ мѣстные языки и вытравляетъ прежнюю русскую общегосударственную спайку. Этимъ она преслѣдуетъ двоякую цѣль: уничтоженія русской національной государственности, традиція которой ей глубоко ненавистна, и привлеченія симпатій нѣкоторыхъ слоевъ нерусскаго населенія. Противорѣчіе интернаціонализма и «взращиванія» мелкихъ народностей — только кажущееся: малыя народности не могутъ подняться до сильной національной государственности, которая могла бы стать опасной интернаціональному центру: «несознательнымъ элементамъ» позволяють «тѣшиться» игрушкой собственнаго языка въ дѣлопроизводствѣ. Коммунистическая власть ставить одной изъ своихъ задачъ не оставить отъ былой Россіи камня на камнѣ, сдать самую память о ней въ музеи и въ архивы.

Из доклада С. С. Ольденбурга на Зарубежном съѣздѣ
Возрожденіе, №308, 6 апрѣля 1926

Views: 34

Опять старое, но современное. Послѣ засоренія русскаго языка совѣтскими реченіями, послѣ потопа невѣжества в 1990-е годы — въ самомъ дѣлѣ склоняешься къ крайнему пуризму. Да вѣдь и пуризмъ не выход. Нужно творчество.

О русском языкѣ.
Засореніе и очищеніе языка. Его обогащеніе

Посвящается И. А. Бунину

Въ своихъ замѣткахъ о русскомъ языкѣ, объ его засореніи и очищеніи я хо­чу подѣлиться и дѣлиться не только своими наблюденіями, вынесенными изъ внимательнаго и любовнаго чтенія хорошихъ писателей, но также наблюденіями, почерпнутыми изъ весьма напряжен­наго переживанія роста языка, изъ томительнаго и утомительнаго, подчасъ до каторжности, чтенія множества плохо напи­санныхъ не только книгъ, но и рукопи­сей.

Можетъ быть, сейчасъ мало русскихъ писателей, чрезъ руки которыхъ прошла такая — да позволено будетъ употре­бить вмѣсто слова «масса» русское, но болѣе грубое выраженіе —«уйма» рукописей, какъ это было со мной. С 1895 г. я почти безпрерывно занимаюсь «ре­дактированіемъ» (кстати, эту форму уже невозможно и не слѣдуетъ замѣнить дру­гой, этимологически болѣе правильной—«редижированіе»), т. е. употребляя русское слово, правлю, или выправляю рукописи. Къ этой литературно-редакторской работѣ съ 1907 г. прибавилась работа учебно-редакторская, черезъ мои руки прошли сотни студенческихъ «рефератовъ» и десятки кандидатскихъ «сочиненій». И многія изъ нихъ не только прошли черезъ мои руки, но и вошли въ мои уши. Будучи весьма чувствителенъ и внимателенъ къ писанному и къ сказанному слову, я весь этотъ словес­ный запасъ воспринималъ какъ живую исторію творимаго языка. Творимаго—и въ удачахъ, или находкахъ, и въ порчахъ, т.е. искаженіяхъ и утратахъ, въ красотѣ и въ безобразіи.

Языкъ творится двумя путями: созна­тельными усиліями, выдумками, изобрѣ­теніями, новизнами отдѣльныхъ способныхъ на такія индивидуальныя личныя изобрѣтенія людей и затѣмъ какимъ-то коллективнымъ массовыми, соборнымъ подражаніемъ тѣхъ, кто сознательно или безсознательно повторяетъ, списываетъ, подслушиваетъ уже написанное. Рѣзкой границы между изобрѣтеніемъ и подражаніемъ, между повтореніем и новизной провести нельзя. В нѣкоторыхь случаяхъ, граница эта явно даже—только субъективно воображаемая. Въ исторіи языка есть тому разительные примѣры. Французскій соціалистъ-философъ Пьерь Леру думалъ, что он первый вычеканилъ, или изобрѣлъ, слово «соціализмъ». Въ искренности Леру сом­нѣваться нельзя. Но теперь точно доказано, что слова «соціализмъ», «соціалистъ» появились въ печати до Леру и что они, такъ сказать, объявились—почти одновременно и навѣрное независимо — на двухъ языкахъ: французскомъ и англійскомъ. Время, или эпоха роди­ла эти слова множественными и незави­симыми один отъ другого индивидуальными актами изобрѣтенія. Это, навѣрное, не единственный примѣръ такого рода, хотя, по смыслу слова «соціализмъ» (-стъ) и историческому его значенію, это—быть можетъ, самый разительный и исторически примѣчательный случай множественнаго изобрѣтенія новаго слова или выраженія. Мнѣ въ моей собственной литературной дѣятельности пришлось пе­режить нѣчто подобное. Размышляя надъ нѣкоторыми основными и, такъ сказать, конечными вопросами обществовѣдѣнія, я для передачи англосаксонскаго понятія efficiency, обобщенно, но точно передаваемаго нѣмецкимъ сло­вомъ Tüchtigkeit    и менѣе точно французскимъ многосмысленнымъ существительнымъ valeur или даже просто force изобрѣлъ и пустилъ въ оборотъ опредѣляющее все мое міроощущеніе и центральное для моего нравственнаго, соціальнаго и полити­ческаго міровоззрѣнія словосочетаніе: личная годность [1]. Я считалъ себя изобрѣтателемъ этого русскаго словосоче­танія, мною дѣйствительно введеннаго въ употребленіе. И каково же было мое изумленіе, когда я изъ одного подстроч­наго примѣчанія въ написанномъ А. В. Тырковой жизнеописаніи покойной Анны Павловны Философовой узналъ, что это словосочетаніе въ томъ же смыслѣ употребилъ еще в 70-хъ гг. XIX вѣка основательно забытый публицистъ и ученый-цивилистъ П. П. Цытовичъ (кстати, онъ когда-нибудь получитъ внимательную и объективную оцѣнку своей мыслительной работы и писательской личности, будетъ воскрешенъ въ своей крупной и интересной индивидуальности). Я словосочетаніе «личная год­ность» не списалъ у Цытовича и ни въ какомъ смыслѣ не заимствовалъ у него. Я отчетливо помню весь процессъ обду­мыванія и придумыванія мною русскаго выраженія для англійскаго слова efficiency, а потому тут налицо было не заимствованіе, даже не безсоз­нательное припоминаніе чего-то читан­наго. Ибо, хотя я зналъ Цытовича, но ни­когда не читалъ его сплошь, не изучалъ и не вчитывался въ его публицистическія произведенія. Въ данномъ случаѣ я просто-напросто изобрѣлъ или наново при­думалъ уже ранѣе, задолго до меня вы­чеканенное Цытовичемъ, но, такъ ска­зать, литературно пошедшее ко дну сло­восочетаніе. Оно въ моей работѣ оказа­лось крайне нужнымъ и теперь, я увѣ­ренъ, навсегда закрѣплено въ русскомъ языкѣ, именно съ тѣмъ же самымъ, и философски и практически важнымъ смы­сломъ, которое имѣютъ англійское efficiency, и нѣмецкое Tüchtigkeit, можетъ быть, вовсе даже не предносив­шіяся П. П. Цытовичу, а въ процессѣ моего объективно неоригинальнаго, но субъективно самостоятельнаго и объек­тивно удачнаго, ибо усвоеннаго литературой изобрѣтенія—сыгравшія та­кую важную роль.

Засореніе въ новѣйшее время русскаго литературнаго языка иностранными сло­вами и безвкусными и безобразными заимствованіями изъ обывательской рѣчи, а также удивительное пониженіе синтакти­ческой умѣлости у лицъ, стремящихся проникнуть и проникающихъ въ литера­туру,—есть фактъ, для меня не подлежащій никакому сомнѣнію, прямо-таки осязательный. Его я воспринялъ своимъ глазомъ, какъ читатель множества не только отданныхъ въ печать, но «зарѣ­занныхъ» мною самимъ до печатанія ру­кописей; онъ стоитъ въ ушахъ у меня, какъ слушателя множества безграмот­ныхъ студенческихъ работъ и отвѣтовъ. Это обезображеніе языка есть обратная сторона всесторонней и стремительной демократизаціи Россіи въ царствованіе Николая II.

Эта демократизація означала не столько проникновеніе «народныхъ» или «простонародныхъ» элементовъ въ языкъ, сколько разливъ въ языкѣ и литературѣ стихіи полуобразованности, всегда зна­менующей стремительное пріобщеніе къ культурѣ и вообще быстрое и нестрой­ное усвоеніе языка и культуры новыми и доселѣ ей чуждыми элементами. Эти перемѣны происходили въ періодъ съ конца 80-хъ гг. до самой войны и рево­люціи.

Никогда, быть можетъ, за всю исторію человѣчества средняя и высшая школа не «перерабатывала», выражаясь языкомъ желѣзнодорожнымъ, такой мас­сы «человѣческаго матеріала», который выходилъ изъ культурной среды, стояв­шей гораздо ниже этой принимавшей его школы. Эти толпы всю культуру вообще, а словесную въ частности, брали изъ школы. Изъ дому онѣ ничего не при­носили. Уровень средней школы въ эту эпоху замѣтно понизился, не потому, чтобы понизился уровень преподавательскаго состава, а потому, что «перераба­тываемая» имъ школьная масса черпа­лась изъ широкаго малокультурнаго ре­зервуара. Въ это время вся Россія, до уѣздныхъ городовъ, большихъ селъ и ка­зачьихъ станицъ, покрылась сѣтью гим­назій и реальныхъ училищъ. Среднее об­разованіе и проникало въ толщу народа, и разливалось по всей странѣ. Это былъ огромной важности и, въ общемъ, здо­ровый и нормальный процессъ. Но по своей стремительности онъ былъ раз­литіемъ полуобразованности въ странѣ. Она, эта полуобразованность, всего бо­лѣе повинна въ порчѣ и засореніи язы­ка.

Этотъ разливъ полуобразованности сы­гралъ очень крупную роль и въ револю­ціи 1917 и послѣдующихъ годовъ.

Но сейчасъ меня занимаетъ не полити­ческое значеніе и не общее «соціологи­ческое» содержаніе этого процесса, а его отраженіе на судьбахъ языка.

Именно эта волна полуобразованности—при попустительствѣ правительства, и даже высшей интеллигенціи—пожрала у насъ классическое образованіе и тѣмъ самымъ нанесла русской культурѣ огромный и въ извѣстномъ смыслѣ непоправимый ущербъ. Вообще полуобра­зованность враждебна словесной культурѣ, а въ концѣ концовъ развитіе литературы внѣ сознательнаго и любовнаго блюденія, внѣ культуры языка немыслимо. О культурѣ языка и слова французы размышляютъ и пекутся съ ХѴІ в., со вре­менъ Ронсара, Дю Белле и Этьенновъ, и тотъ высокій уровень, на которомъ сей­часъ стоитъ во Франціи словесная куль­тура всего народа, всецѣло покоится на зтой сознательной культурной работѣ. А эта послѣдняя во всѣхъ странахъ Запада опирается на традиціи классическаго образованія и грамматической выучки Въ Россіи же за послѣдніе 30—35 лѣтъ сло­весная культура была въ полномъ загонѣ, грамматическая выучка возбуждала презрѣніе, въ литературѣ и публицисти­кѣ къ ней внушалось отвращеніе, въ значительной мѣрѣ питавшееся паѳосомъ мнимо-демократическаго народническа­го уравнительства. Тогда какъ «дворян­ская культура» ХѴIII и первыхъ десяти­лѣтій ХIХ столѣтія медленно «опускалась» и потому усваивалась глубже и претворялась органичнѣе нижестоящими общественными слоями и выходцами из нихъ, безсословная культура 60-хъ, 70 и 80-хъ г г. XIX в. просачивалась гораздо быстрѣе и разливалась гораздо шире. При этомъ усвоенія и претворенія не происходило. Происходило нѣчто, подобное тому, чѣмъ было ознаменовано ран­нее средневѣковье—окультуреніе варварства и съ тѣмъ вмѣстѣ неизбѣжная варваризація культуры,—рядомъ съ общимъ ея подъемомъ и, въ частности, рядомъ съ разительнымъ подъемомъ средняго уровня чисто научной культуры.

Когда я попалъ въ Университетъ въ концѣ 80-хъ гг., я былъ пораженъ, въ какой мѣрѣ старые профессора въ об­щемъ писали и говорили лучше моло­дыхъ, хотя нерѣдко молодые знали го­раздо больше старыхъ. Когда я сталъ въ 1907 г. преподавать въ высшей школѣ (въ средней я никогда не преподавалъ), меня поразилъ тотъ же фактъ; въ смыслѣ культуры языка мои слушатели явно стояли на болѣе низкомъ уровнѣ, чѣмъ то поколѣніе студенчества, къ которому при надлежалъ я, хотя и наше поколѣніе въ этомъ отношеніи въ общемъ стояло ни­же предшествующихъ поколѣній. Я сдѣ­лалъ еще другое наблюденіе: особенно плохи были въ эту эпоху (съ 1890 по 1914-1915 гг.) — и остаются до сихъ поръ — переводы съ иностранныхъ язы­ковъ и, въ особенности, съ языка нѣмец­каго. Плохи во всѣхъ отношеніяхъ. Переводилась масса книгъ и опять-таки всего больше съ нѣмецкаго, но переводили ихъ люди, не владѣвшіе въ полной мѣрѣ ни тѣмъ, ни другимъ языкомъ. Отсюда получалось буквальное затопленіе русской литературной рѣчи плохо переваренны­ми германизмами. Я уже писалъ, что, начиная съ Жуковскаго, продолжая Павловымъ, Бѣлинскимъ, Герценомъ русскій литературный языкъ испыталъ сильное вліянie языка нѣмецкаго. Но это было влія­ніе въ общемъ переваренное и претворенное, тогда какъ въ концѣ XIX вѣка началось и все усиливалось нѣчто прямо противоположное.

Нѣмецкіе элементы входили въ языкъ въ совершенно непереваренномъ, не ус­военномъ и не освоенномъ видѣ. Я испытывалъ нѣкія муки, читая плохіе перево­ды съ нѣмецкаго (всего больше, какъ я уже сказалъ, переводилось именно съ этого языка), ибо, хорошо зная нѣмец­кій языкъ, я въ умѣ переводилъ ихъ об­ратно на языкъ оригинала. Кстати, это вообще способъ испытанія перевода: чѣмъ легче лицу, знающему языкъ оригинала, сдѣлать обратный переводъ, тѣмъ хуже, значитъ, данный переводъ.

Эпоху съ 80-хъ гг. по наше время мо­жно, поэтому, назвать эпохой обезображенія русскаго литературнаго языка бурнымъ вліяніемъ нѣмецкой письменности и культуры.

Въ этомъ явленіи, кромѣ общей и ос­новной причины, — огромнаго роста пе­реводной литературы, сыграли крупную роль два обстоятельства, оба отчасти политическаго происхожденія.

Ростъ интеллигенціи и въ связи съ нимъ ростъ политической борьбы выбрасывалъ тогда изъ высшей (рѣже изъ среддней) школы многочисленные «неблаго­надежные» элементы. Они для продол­женія образованія попадали часто заграницу и главнымъ образомъ въ области нѣмецкаго языка (Германію и нѣмец­кую Швейцарію). Языкъ этихъ временныхъ эмигрантовъ почти всегда подвер­гался ужасающей порчѣ.

Другое обстоятельство увеличивало степень этой порчи. 80-е и 90-е гг. оз­наменовались тягой къ культурѣ, къ среднему и высшему образованію, русскаго еврейства. Въ эту именно эпоху въ рус­скую интеллигенцію стали вливаться во все большемъ и большемъ количествѣ еврейскіе элементы. Они не приносили изъ семьи даже того знанія русской лите­ратурной рѣчи, которымъ обладали вы­ходцы изъ т. н. «низшихъ» слоевъ насе­ленія, и они же составляли очень боль­шую, все растущую долю вынужденной временной эмиграціи, которая училась заграницей (процентная норма устраня­ла евреевъ изъ русскихъ учебныхъ заве­деній). Кромѣ того, русскій бытовой языкъ «черты осѣдлости» былъ искони, въ силу западныхъ вліяній, болѣе засо­ренъ, чѣмъ языкъ остальной Россіи. По объективнымъ соображеніямъ приходит­ся удивляться не тому, что выходцы изъ еврейской среды содѣйствовали этой об­рисованной мною «соціологически» вполнѣ понятной порчѣ русскаго языка, а, наоборотъ, тому, что изъ этой среды выдѣлились и люди, превосходно владѣвшіе русскимъ литературнымъ языкомъ. Укажу на покойнаго М. О. Гершензона и на здравствующаго до сихъ поръ Н. М. Минскаго. Гершензонъ, и по физическо­му облику и по выговору, былъ настоя­щій мѣстечковый еврей, — у него была весьма смѣшная наружность, настолько забавная, что въ Москвѣ добродушно острили на ея счетъ. Гершензонъ былъ ученикъ по Университету покойнаго П. Г. Виноградова, человѣка высокаго ро­ста и величественной генеральской осан­ки. Когда Виноградовъ проходилъ по Москвѣ съ Гершензономъ, то шутники го­ворили: вотъ генералъ прогуливается съ ручной обезьянкой. Этотъ смѣшной мѣ­стечковый еврей писалъ, однако, по-рус­ски прямо блистательно, съ стилистическими тонкостями исторически образованнаго «эрудита», вродѣ Шарля Нодье или Анатоля Франса, но въ отличіе отъ нихъ онъ былъ не самоучкой, а образованнымъ филологомъ.

Съ Н. М. Минскимъ произошелъ курь­езный эпизодъ. «Новое Время», гдѣ его преслѣдовалъ В. И. Буренинъ, въ своемъ «Иллюстрированномъ приложеніи» напечатало (между 1901 и 1905 гг., точно не помню), какъ новое оригинальное произведеніе, одно изъ лучшихъ стихотво­реній Минскаго, доставленное редакціи какимъ-то шутникомъ.

Однако, эти исключенія не устраняютъ того естественнаго факта, что проникновеніе въ русскую литературу еврейскаго элемента, выраставшаго въ «чертѣ осѣдлости» и въ очень значительной части своей учившагося заграницей въ нѣмецкой высшей школѣ, естествен­но приводило къ засоренію русскаго языка, вѣрнѣе усиливало это засореніе реченіями и оборотами, которые можно назвать «іудео-германизмами». Но опятъ таки не слѣдуетъ пре­увеличивать въ этомъ процессѣ засоря­ющаго языкъ дѣйствія, или вліянія, ев­рейскаго элемента какъ такового. Языкъ чисто русскихъ писателей въ эту эпоху часто носилъ ужасающіе слѣды нѣмец­каго вліянія. Забавный примѣръ такого рода представлялъ покойный очень крупный агрономъ-экономистъ Александръ Ивановичъ Скворцовъ. А. И. много чи­талъ на нѣмецкомъ языкѣ и даже довольно сносно на немъ писалъ. Но писалъ по-русски онъ коряво и безвкусно. Въ его знаменитомъ сочиненіи «Вліяніе парового транспорта на сельское хозяйство» (Варшава 1890) есть такое мѣсто. Из­ложивъ взгляды иззѣстнаго австро-нѣмецкаго экономиста Э. Закса на эконо­мическое вліяніе желѣзныхъ дорогъ, Скворцовъ между двухъ точекъ пишетъ: «Настолько Заксъ». Человѣкъ, не знаю­щій нѣмецкаго языка, не можетъ даже понять этой фразы. А значитъ, она вотъ что: «Таковы взгляды Закса» или «Вотъ какъ высказывается Заксъ». По-нѣмец­ки дѣйствительно можно только сказать: Soweit Sax, а по-русски букваль­ный переводъ этого нѣмецкаго оборота на первый взглядъ просто непонятенъ. Такихъ примѣровъ «германизмовъ» можно было бы привести множество. Одинъ изъ нихъ, по-видимому, укоренился, проникая въ русскую рѣчь съ двухъ кон­цовъ, съ литературнаго и бытоваго. Я имѣю въ виду выраженіе: «пара словъ». Это буквальный переводъ съ нѣмецкаго: Paar Wörte. По-нѣмецки слово Paar превратилось уже въ несклоняемое прилагательное-числительное, утратившее свой первоначальный смыслъ «пары» и значитъ просто: нѣсколько. По-русски же «пара» означаетъ именно пару (couple) и не есть вовсе прилагательное-числительное, каковымъ оно является по существу въ переведенномъ съ нѣмецкаго оборотѣ: «пара словъ». По-русски можно сказать: «супружеская па­ра», «пара сапогъ», «фрачная пара», но не слѣдуетъ говорить:«пара словъ», «пара дней», «пара книгъ» и т. п. «Пару словъ» я также систематически, но, повидимому такъ же безуспѣшно вытравлялъ изъ рукописей, какъ глаголъ «выглядѣть» въ смыслѣ нѣмецкаго aussehen или ausschauen.   При этомъ я долженъ отмѣтить, что германизмъ этотъ довольно рано проникаетъ въ русскую литературную рѣчь. Я нашелъ его у та­кого мастера русскаго языка, какъ Языковъ, въ стихотвореніи, написанномъ въ Дерптѣ въ 1824 или 1825 г. («Три эле­гіи») :

Свободенъ я; уже не трачу
Ни дня, ни ночи, ни стиховъ
За милый взглядъ, за пару словъ,
Мнѣ подаренныхъ на удачу
Въ часы бездумныхъ вечеровъ.

Неслучайно, что это выраженіе (не­сомнѣнно ради размѣра и для рифмы) употребилъ Языковъ въ свой дерптскій періодъ. Вообще же языкъ этого превосходнаго поэта свободенъ отъ германиз­мовъ. Языковъ, какъ лѣнтяй и кутила, читалъ, вѣроятно, относительно мало, и то заимствованіе, о которомъ идетъ рѣчь, сдѣлано, почти навѣрное, изъ разговор­ной рѣчи или изъ бытового языка, а не изъ книгъ.

Вообще же не слѣдуетъ самому по се­бѣ знанію иностраннаго языка или язы­ковъ тѣмъ или инымъ писателемъ приписывать опредѣляющее значеніе для сти­ля этого писателя. Наоборотъ, часто можно наблюдать, что знаніе иностраннаго языка предохраняло большихъ писате­лей отъ рабскаго подражательнаго къ нему отношенія. Какъ это ни странно, но вь русскомъ языкѣ Тургенева, который очень хорошо зналъ нѣмецкій языкъ, го­раздо труднѣе наблюсти вліяніе герман­ской стихіи, чѣмъ у Гоголя, который зналъ плохо нѣмецкій языкъ, или у Бѣлинскаго, который вовсе его не зналъ. Замѣчательно, что два мастера русской по этической рѣчи послѣ – пушкинскаго пе­ріода Ѳ. И. Тютчевъ и А. А. Фетъ-Шен­шинъ (полунѣмецъ, можетъ быть, даже съ примѣсью еврейской крови!) мастер­ски владѣли и нѣменкимъ языкомъ. Это обстоятельство однако ничуть не отра­зилось на поэтическомъ языкѣ ихъ ори­гинальныхъ произведеній (о переводахъ Фета, какъ стихотворныхъ, такъ и прозаическихъ, я бы этого не сказалъ). Вѣро ятно Тургеневъ зналъ французскій языкъ не хуже, а даже лучше, чѣмъ Герценъ, но галлицизмами языкъ Тургенева вовсе не обремененъ, въ отличіе отъ насыщенной ими рѣчи Герцена. Превосходно зналъ французскій и нѣмецкій языки Алексѣй Толстой, но ни германизмовъ, ни галлицизмовъ нѣтъ въ его стихотворной рѣчи, часто не только отдѣланной, но и сдѣланной.

***

Работать надъ очищеніемъ языка возможно и слѣдуетъ. Но эта работа можетъ оказаться влекущей на ложные пути, ес­ли она не будетъ соединяться съ постоянной мыслью объ обогащеніи языка.

Очищеніе языка не должно вести къ его обѣднѣнію, какъ это случилось въ ХѴII в. съ языкомъ французскимъ бла­годаря придворно-салонно-академическому пуризму, изгонявшему и новыя, и старыя слова и обороты.

Въ общемъ можно установить нѣкоторыя руководящія начала обогащающаго очищенія языка.

1. Не слѣдуетъ употреблять иност­ранныхъ словъ, когда имѣются слова «свои». Но если таковыхъ не имѣется, не слѣдуетъ избѣгать словъ иностран­ныхъ. Я не случайно, упомянулъ въ первой своей статьѣ слова «проблема» и «интуиція». Эти слова незамѣнимы рус­скими. Проблема по-французски перво­начально означала и сейчасъ, прежде всего, значитъ «задача», но теперь это слово въ русскомъ, а также нѣмецкомъ языкахъ не означаетъ ни «задачи», ни «заданія», ни «вопроса», ни тѣмъ болѣе «загадки». «Интуиція» тоже непередаваема русскимъ словомъ. Буквально «интуиція» означаетъ «воззрѣніе», но смыслъ этого послѣдняго слова и смыслъ латинскаго «интуиція» разошлись. Интуиція не есть также созерцаніе—созерцаніе есть «контемпляція».

Пожалуй, можно было бы инту­ицію передавать русскимъ словомъ «усмотрѣніе». Интуиція дѣйствительно означаетъ актъ и способность непосредственнаго схватыванія или усмотрѣнія «предмета», усмотрѣнія, именно своей непосредственностью отличнаго отъ разсужденія. Отъ интуиціи образуется прилагательное «интуитивный», удовлетвори­тельно не передаваемое никакимъ русскимъ словомъ—единственное возможное для этого русское прилагательное «воззрительный» менѣе понятно и удоб­но чѣмъ «интуитивный», ибо послѣднее связано этимологически съ существительнымъ «интуиція», русское же восходитъ къ существительному «воззрѣніе», за которымъ, какъ я уже сказалъ, укрѣпленъ другой смыслъ.

2. Иностранныя слова не только допустимы, но даже желательны, когда они рядомъ съ русскими синонимами имѣютъ за собой долговременное употребленіе, а тѣмъ болѣе, когда они выражаютъ какой-то оттѣнокъ смысла, невыразимый русскимъ словомъ.

Долговременное употребленіе удосто­вѣряется прежде всего чрезвычайно разборчивой на слова поэтической рѣчью. Если разсуждать, отвлекаясь отъ упот­ребленія, обычая, привычки глаза и уха, то иностранныя слова «фонтанъ» и фа­келъ» не нужны, ибо есть прекрасныя русскія слова «водометъ» и «свѣточъ». Но послѣ «Бахчисарайскаго фонтана» Пушкина нельзя это слово изгнать изъ русской рѣчи. Слово «факелъ» тоже закрѣ­плено поэтическимъ употребленіемъ, хо­тя «свѣточъ» и красивѣе, и выразитель­нѣе. Слово «пламенникъ», которое употреблялъ въ томъ же смыслѣ такой пер­воклассный поэтъ начала XIX вѣка, какъ Батюшковъ, мало кому извѣстно и оно заслуживало бы воскрешенія, какъ производное отъ «пламя». Наши пуристы часто не знаютъ, что есть русскія слова, въ народномъ употребленіи, совершенно вы­тѣсненныя иностранными—таково сло­во «дятловина», еще въ началѣ XIX вѣ­ка широко употреблявшееся въ литера­турѣ, а теперь и въ ней и въ народномъ употребленіи совершенно исчезнувшее передъ иностраннымъ словомъ «кле­веръ».

Нужны ли слова «изолировать», «изолированный»? Пожалуй, «изолировать» можно замѣнить словами «уединить», «отъединить», «обособить», но слово«изолированный» употреблялъ еще такой первоклассный своеобразный и самобытный писатель, какъ Сергѣй Тимофеевичъ Аксаковъ:

«Имѣя умъ простой, здравый и практическій, онъ (Загоскинъ) не любилъ ни въ чемъ отвлеченности, и былъ всегда врагомъ всякой мечтательности и темныхъ метафизическихъ, трудныхъ для пониманія, мыслей и выраженій . Въ прежнее время, когда это направленіе было въ хо­ду, онъ врѣзывался иногда, съ русскимъ толкомъ и мѣткимъ русскимъ словомъ, въ кругъ людей, носившихся в туманахъ нѣмецкой философіи, и не только всѣ окружающіе, но и сами умствователи, внезапно упавъ съ холодныхъ и страш­ныхъ высотъ изолированной мысли, предавались веселому смѣху».

Отвлекаясь отъ употребленія, слово «колоссальный» можно было бы отбро­сить, замѣнивъ его «исполинскій», но, какъ я показалъ въ своей первой статьѣ, слово «колоссальный» прямо-таки излюбил и насадилъ такой писатель, какъ Гоголь. Правда, часто встрѣчаешь указа­ніе, что Гоголь писалъ неправильно. Это конечно, вѣрно, но правильно пишущіе писатели вовсе не всегда самые сильные, яркіе и оригинальные.

Кстати, слово «оригинальностью («оригинальный») нельзя совершенно изгнать изъ русскаго языка. Несомнѣн­но, этому иностранному слову слѣдуетъ въ цѣломъ рядѣ случаевъ сознательно и систематически предпочитать русское слово «своеобразіе» («своеобразный»). «Оригинальность» и «своеобразіе» означаютъ свойство индивидуальное, лично­сти. «Самобытность» же относится чаще къ нѣкоему соборному (коллективному) цѣлому. Отдѣльный писатель своеобраззенъ, или оригиналенъ, а цѣлая литера­тура всегда самобытна. Но оригинальная литература есть въ тоже самое время просто противоположеніе литературѣ переводной и, въ качествѣ литературы непереводной, литература оригиналь­ная можетъ вовсе не быть самобытной и не состоять изъ произведеній писателей своеобразныхъ.

3. Можно и должно настойчиво обо­гащать литературный языкъ новыми или воскрешаемыми къ новой жизни словами заимствуя ихъ изъ 1) церковнаго языка; 2) у хорошихъ старыхъ писателей; 3) изъ разговорной и въ частности т. н. «народной» рѣчи. Старыя слова почти всег­да выразительны и красивы. Часто они пригодны и для выраженія отвлечен­ныхъ понятій. «Проблема и «интуиція» необходимы, ибо незамѣнимы, а «суверенный» и «суверенитетъ» не нужны рядомъ съ старинными и чудесными русскими словами «державный» и «державность», а также «державство» (послѣдняя форма у знаменитаго драматурга В. А. Озе­рова). Слово «индивидуумъ» можетъ быть и ненужно рядомъ съ хорошимъ русскимъ словомъ «особь» (впрочемъ, это слово въ русскомъ языкѣ, вслѣдствіе невниманія къ нему, получило біологи­ческій или, частнѣе, зоологическій привкусъ). Отъ существительнаго же «особъ» неудобно образовать прилага­тельное, и по этой причинѣ, а также въ силу привычки или употребленія прила­гательное «индивидуальный» не можетъ быть отброшено.

Не слѣдуетъ забывать, что, посколь­ку иностранныя или заимствованныя изъ другихъ языковъ слова незамѣнимы для выраженія оттѣнковъ, для «нюансированія», ихъ употребленіе обогащаетъ и расцвѣчиваетъ языкъ. Объ этомъ часто забываютъ пуристы-упростите­ли, противъ которыхъ такой первоклас­сный стилистъ на своемъ языкѣ, какъ Шопенгауэръ писалъ:

Der Deutschtümelei keine Konzession!

Словарь «старыхъ» словъ есть богатая сокровищница для обогащенія языка, которое, какъ нѣкое положительное его усовершенствованіе, плодотворное и важнѣе задачи очищенія. Это средство въ свое время рекомендовали для французскаго языка въ ХѴІ в. великій поэтъ Ронсаръ (вопреки противоположному утвержденію Буало), великій филологъ Этьеннъ. Stephanus [пропуск слова или двухъ въ текстѣ — ред.] въ XIX в. такой тонкій знатокъ и мастеръ слова, какъ Шарль Нодье.

***

Русскимъ писателямъ, которые хотятъ въ своемъ мастерствѣ совершенствоваться, желаютъ работать надъ своимъ языкомъ и слогомъ, надлежитъ любовно и прилежно читать:

1. Славянскую библію и богослужебныя книги;
2. Памятники старой русской литературы;
3. Тѣхъ писателей, начиная съ Ломоносова, писаніями которыхъ творился русскій литературный языкъ;
4. Произведенія стараго приказного языка, и прежде всего попросту «Полное собраніе законов», начинающееся с Уложенія Царя Алексѣя Михайловича.

Въ приказномъ языкѣ есть своя прелесть, своя красота, свое богатство, и этот язык соучаствовалъ въ твореніи русскаго слова. Какъ это ни странно, изъ всѣхъ большихъ русскихъ писателей, если оставить въ сторонѣ М. М. Сперанскаго, всего полнѣе и глубже отрази­ли своемъ языкѣ вліяніе русской приказной рѣчи Салтыковъ-Щедринъ и Иванъ Аксаковъ. Въ самомъ Салтыковѣ, этомъ сатирикѣ-обличителѣ, было нѣчто отъ приказнаго, отъ моралиста-ябедника, въ хорошемъ и дурномъ смыслѣ. Иванъ Аксаковъ, точно пчела, собралъ изъ сокровищницы русскаго приказнаго слова весь медъ государственнаго строительнаго пафоса и какъ то влилъ его въ свою вдохновенную публицистику, столь враждебную «бюрократическому строю» и въ то же время столь ему близкую въ своихъ истокахъ.

Къ вопросамъ развитія, засоренія, очищенія и обогащенія языка я еще надѣюсь не разъ возвращаться. Пока же кончаю свои и безъ того разросшіяся замѣтки.

[1] Ср. статью «Интеллигенція и народное хозяйство», напечатанную в газетѣ «Слово» от 16-го ноября 1908 года и перепечатанную тогда же в «Русской Мысли», а затѣм в моих «Patriotica» (СПб., 1911), стр. 362—369. С тѣхъ поръ я въ цѣломъ рядѣ публицистическихъ статей и научных этюдовъ затрагивалъ понятіе и проблему личной годности.

Views: 51

Печальное впечатлѣніе оставляютъ нѣкоторыя новѣйшія литературныя явленія за рубежомъ и связанныя съ ними пререканія.

Беру журналъ «Благонамѣренный», книга 2 (мартъ-апрѣль), и въ немъ нахожу стихотвореніе М. И. Цвѣтаевой, озаглавленное «Старинное благоговѣніе», ея же статью «Поэтъ о критикѣ» и ея же наборъ цитатъ изъ «Литературныхъ бесѣдъ» Г. Адамовича, напечатанныхъ въ журналѣ «Звено».

Грѣшный человѣкъ, г. Адамовича я не читалъ, но, познакомившись съ ожерель емъ его сужденій и изреченій, нанизанныхъ г-жей Цвѣтаевой, я впалъ въ уныніе.

Но уныніе вызываетъ у меня и то, что пишетъ сама М. И. Цвѣтаева. И то и другое огорчительно не потому что бездарно, а потому, что совсѣмъ безнужно.

Именно — предметно безнужно, при извѣстной личной одаренности самихъ пишущихъ.

Ни къ чему.

Безнужно, ибо безпредметно.

Безнужно, ибо невнятно,

Вотъ, напримѣръ, строфа г-жи Цвѣтаевой:

Двухъ нѣжныхъ рукъ оттолкновенье  —
Въ отвѣтъ на ангельскія плутни
У нѣжныхъ ногъ отдохновенье,
Перебирая струны лютни.

Что это значитъ?

А таково все стихотвореніе.

Я утверждаю, что это литературное произведеніе безпредметно и не только невнятно, но и прямо непонятно, а потому безнужно. Почти такъ же или болѣе безнужно, чѣмъ сужденіе г. Адамовича о Пушкинѣ, Гоголѣ, Фетѣ, Брюсовѣ, нанизанныя г-жой Цвѣтаевой и производящія удручающее впечатлѣніе какихъ-то развязныхъ… глупостей, изрекаемыхъ неглупымъ человѣкомъ. Чѣмъ объясняется эта безпредметность и невнятность, эта непріятность лично не бездарныхъ писателей?

Это психологическое явленіе не безразличное и не простое, а, наоборотъ, серьезное и сложное.

Г-жа Цвѣтаева въ своей статьѣ «Поэтъ и критик» обмолвилась словомъ «суть» и назвала поэта «человѣкомъ сути вещей».

«Суть вещей» есть то, что я называю «предметомъ» и что можно также назвать «содержаніемъ».

Многіе современные литераторы всегда или часто бываютъ:

безсущны, или, что тоже,

безпредметны,

или, что тоже, безсодержательны,

а потому ихъ произведенія безнужны.

Именно не банальны, не бездарны, a безсущны и безнужны.

Въ русской литературѣ это началось давно и постигало и постигаетъ многихъ. Безсущность это есть какое-то духовное пустоутробіе.

Я пишу это съ большимъ огорченіемъ, но это такъ, и это—настоящая болѣзнь.

Болѣзнь эта началась давно, едва ли не съ Брюсова, который, однако, самъ ее почти совсѣмъ преодолѣлъ. Брюсова я довольно хорошо зналъ, человѣкъ онъ былъ весьма непріятный, лично глубоко порочный, но несомнѣнно крупный писатель, поборовшій свое писательское озорство, но не свою человѣческую порочность (именно порочность, а не грѣховность—черту общечеловѣческую, ибо присущую всякой «твари»).

Озорство есть именно то слово, которое выражаетъ другую сторону писательской безсущности.

А корень этой безсущности въ какомъ-то отсутствіи предметной (объективной) религіозной скрѣпы при часто очень повышенныхъ личныхъ субъективныхъ религіозныхъ потребностяхъ.

Души безъ скрѣпы, безъ дисциплины, безъ направленности, безъ сосредоточенности, а потому часто не дошедшія до сути, не обрѣтшія предмета.

Дойти до сути, обрѣсти предметъ не такъ-то просто и легко, но безъ такого обрѣтенія духовное и, въ частности, словесное творчество сбивается на пустословіе и являетъ озорство.

Скрѣпа, средоточіе, направленіе можетъ даваться не только религіей, но для многихъ современныхъ русскихъ душъ характерно, что они другія скрѣпы утеряли, а религіозной предметно еще не пріобрѣли.

П. Струве
Возрожденіе, №338, 6 мая 1926

Views: 38

Лондон—почти что времен Шерлока Холмса. Еще жив Конан-Дойл…

Лондонскіе парки: замѣтки шоффера

Одна изъ самыхъ привлекательныхъ достопримѣчательностей, которою по справедливости можетъ гордиться здѣшній обыватель—это сады Лондона, тянущіеся одинъ за другимъ почти на четыре версты, Кенсингтонъ, Хайдъ-Паркъ, Гринъ-Паркъ, Ст. Джемсъ-Паркъ переходятъ одинъ въ другой и необычайно украшаютъ своей зеленью немного мрачный, сѣрый и однообразный городъ.

Красиво расположенные, поражающіе своими могучими вѣковыми деревьями, обиліемъ самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ, съ самой ранней весны и до поздней осени смѣняющимися, и особенно—ярко-зелеными совершенно исключительными газонами. Эти сады являются любимымъ мѣстомъ прогулокъ обитателей Лондона…

Двѣ вещи особенно въ нихъ примѣчательны, во-первыхъ, то, что въ серединѣ большого города съ многомилліоннымъ населеніемъ зачастую можно видѣть пасущимися на лужайкахъ этихъ садовъ стада овецъ; и во-вторыхъ, то, что никому не возбраняется ходить по травѣ, причемъ и трава отъ этого какъ будто бы не страдаетъ. Удивительные газоны свѣжи и зелены, какъ будто бы по нимъ не проходили сотни и тысячи людей.

Continue reading →

Views: 23

Европейское Мумбо-Юмбо

Однимъ изъ послѣдствій <Великой> войны явилось то, что мы шагнули далеко назадъ, къ временамъ, когда вѣрили въ вѣдьмъ и «порчу» отъ дурного глаза. Напомню хотя бы процессъ, бывшій въ этомъ году на югѣ Франціи въ мѣстечкѣ Бонбонъ, по дѣлу объ избіеніи аббата Денойэ двумя мужчинами и десятью женщинами за то, что «аббатъ побратался съ чертомъ и наводить на людей напасти и болѣзни». Мужчины — люди интеллигентныхъ профессій, среди женщинъ одна — вдова капитана. Они вѣрили, что вокругъ аббата летаютъ птички, которыя при полетѣ выписываютъ имя Денойэ, и что въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ летаютъ, вырастаютъ грибы неприличной формы; достаточно прикоснуться къ такому грибу, чтобы заболѣть дурной болѣзнью.. Недавно въ Ригѣ между послѣдователями умершаго професссора Жакова, «лимитистами», возникъ ожесточенный споръ изъ-за тѣла «учителя»: часть «ордена» обвиняла нѣкоего Э. Барона въ томъ, что онъ вырылъ трупъ для какой-то таинственной, оккультной цѣли… Когда факиръ Тара-бей показывалъ въ Парижѣ свои фокусы, толпа, доведенная до экстаза, умоляла кудесника о талисманахъ; кое-кто получилъ ихъ, а неудовлетворенные долго ещё поджидали у выхода театра, такъ что «чародѣй» долженъ былъ уйти въ переодѣтомъ видѣ. Стоитъ ли удивляться, что гдѣ-то въ глухомъ Барнаульскомъ уѣздѣ, въ селѣ Пиканскомъ, толпой больные приходили за исцѣленіемъ къ колодцу, въ которомъ церковный староста Пьяныхъ увидѣлъ самого Александра Сергѣевича Пушкина въ сопровожденіи двухъ солдатъ. «Сифилитиковъ окропляютъ „пушкинской водой“, другіе больные грызутъ песокъ , а изъ нѣкоторыхъ изгоняется бѣсъ» («Извѣстія»).

Грубѣйшій фетишизмъ получилъ въ современной Европѣ самое широкое распространеніе. Не преувеличивая, можно сказать, что развелась цѣлая отрасль промышленности, занятой изготовленіемъ всевозможныхъ порть-бонеровъ, талисмановъ — куколъ, брелоковъ, браслетовъ, жетоновъ, — которые должны приносить счастье тому, кто ихъ имѣетъ.

Continue reading →

Views: 29

Волчьи ягоды

Когда Кіевъ завоевалъ доблестный бухгалтеръ Петлюра, его правой рукой былъ австрійскій офицеръ Коновалецъ.

Вмѣстѣ они такъ украинизировали городъ, что даже французскій писатель Поль де-Кокъ, какъ говорятъ, былъ передѣланъ въ «украинца» и назывался Павло Півень.

Одновременно съ Поль де-Кокомъ объявленъ былъ «украинцемъ» и кіевскій князь Ярославъ Мудрый, а дочь его Анна, — впослѣдствіи французская королева, — называлась не иначе, какъ Ганна.

Ужъ и не знаю, право, какіе доводы придумалъ «историкъ» Грушевскій въ пользу малороссійскаго происхожденія Ярослава.

Не берусь точно такъ же судить, для чего, съ какой цѣлью было совершено это смѣлое похищеніе чужого князя, да еще такого древняго.

Но такъ какъ Ярославъ написалъ не «Украинскую правду», а «Русскую Правду», то приходится, очевидно, заключить, что кіевскій князь былъ «перевертень» и что, стало быть, Грушевскій укралъ князя безъ всякой для себя пользы, а скорѣе даже во вредъ.

—     Какой же это «украинецъ», который «Русскую Правду» написалъ?

Но какъ ни смѣшна была эта глупая работа глупаго австрійскаго офицера (а вмѣстѣ съ нимъ и всѣхъ австро-нѣмецкихъ шпіоновъ, хлопотавшихъ объ украинизаціи), однако въ работѣ этой явно чувствовалось злое намѣреніе — оторвать малороссійскій народъ отъ русской культуры.

Это была главная цѣль и главное устремленіе насильственной украинизаціи.

Continue reading →

Views: 20

Кто мы такіе?

Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущаго,
Но помилуй прошедшее!

Гумилевъ

Когда архитекторъ возстановляетъ разрушенный пожаромъ домъ, и погорѣв­шая семья устраивается въ немъ по воз­можности по-старому, всѣ находятъ это вполнѣ естественнымъ. Естественно, что погорѣльцы заботятся, чтобы мелочи утвари оказались на прежнемъ мѣстѣ. Это ничего, что часы-кукушка больше не кукуютъ, а скрипятъ и шипятъ; что висѣвшая въ гостиной гравюра стараго Петербурга полиняла и порвана; что сабля, которую дѣдъ обнажалъ въ Бородинскомъ бою и на которую парижанки прикрѣп­ляли цвѣты въ 1814 г., это ничего, что сабля потемнѣла — она будетъ повѣшена на старое мѣсто; и даже если ваза, стоявшая всегда на окнѣ въ столовой, треснула и краешекъ ея отбился, ее по­ставятъ на окно и въ реставрированной столовой — вѣдь она подарокъ Матушки Екатерины прадѣду. Погорѣльцы устраиваются на старомъ пепелищѣ, реставрируютъ. Правда они уже иные, у нихъ но­вый и страшный опытъ. Можетъ быть, этотъ опытъ принимаетъ иногда смѣш­ныя формы, имъ, можетъ, постоянно чу дится запахъ гари, какъ это случилось съ погорѣвшей семьей графа Шувалова въ страшномъ романѣ Рильке. Но это обостренное чувство осторожности пройдетъ: младшія дѣти скоро забудутъ, вну ки будутъ знать только по разсказамъ. Опытъ сохранится въ преданіи, въ тра­диціи: пожаръ станетъ эпизодомъ въ семейной исторіи, семейная жизнь будетъ тянуться сплошной цѣпью отъ дѣдовъ, которые за нѣсколько сотъ лѣтъ пришли на Русь изъ Литвы или изъ Пруссовъ. Въ этой цѣпи пожаръ одно лишь звено: послѣ пожара домъ, жизнь, семья были «реставрированы».

Когда г.г. демократы, соціалисты и прочіе, руку свою къ разрушенію Рос­сіи приложившіе и до сихъ поръ въ этомъ не раскаявшіеся, даже гордящіе­ся своимъ поведеніемъ, желаютъ бро­сить людямъ, любящимъ Россію такой какой она была, а не такой, какой ее хо­тѣли бы видѣть пошляки и обезьяны ев­ропейской соціалистической демократіи, — когда эти господа желаютъ бросить намъ послѣдній, самый тяжкій упрекъ, они говорятъ: вы — реставраторы. И этотъ упрекъ дѣйствуетъ; люди охранительнаго направленія смущаются, начи­наютъ объяснять, что они не реставра­торы, оправдываются. Зачѣмъ? Что же тутъ плохого?

Да, реставраторы, и гордимся этимъ.

Continue reading →

Views: 22

«Я жилъ въ англійскихъ лагеряхъ въ Египтѣ и на своей кожѣ переносилъ этотъ „англійскій“ бытъ. …Палатки, и казарменные столы и колючая проволока вокругъ лагеря и все, вплоть до раздѣленія мужей и женъ. Могу только прибавить, что колоніальный англичанинъ считаетъ человѣкомъ только себя и никого другого.

Англійскій законъ, англійское право, англійское джентльменство — это все существуетъ для англичанъ и всѣхъ прочихъ нисколько не касается».

А. Яблоновскій. Страна отцов.
Возрожденіе, №304, 2 апрѣля 1926

Views: 33