Сегодня чествуютъ, по случаю 25-лѣтія литературной дѣятельности, одного изъ прекраснѣйшихъ русскихъ писателей. Когда, въ 1906 г., появился, въ изд. «Шиповника», первый томъ разсказовъ Бориса Зайцева, гдѣ были, между прочимъ, «Тихія Зори», а вслѣдъ за нимъ, въ 1909 г., второй и въ 1911 г. третій, съ разсказами «Любовь», «Спокойствіе», «Смерть» и др., критика удѣлила молодому автору много вниманія. И темы, и слогъ, и настроенія Б. Зайцева, — все было своеобразно и не носило ни малѣйшаго отпечатка современныхъ литературныхъ модъ. Б. Зайцевъ шелъ какой-то имъ самимъ намѣченной дорогой. И читатель сразу и непосредственно почувствовалъ и свѣжесть, и поэтическую силу, и чарующую мягкость его произведеній.

Читать далее →

Просмотров: 18

I.

Помню съ чрезвычайной отчетливостью, какъ въ годы моего ранняго отрочества,когда всѣ увлекались и были полны Достоевскимъ — тогда слышны были еше звуки его Пушкинской рѣчи и память объ его національныхъ похоронахъ была еще жива — въ окнѣ Шигинскаго книжнаго магазина во флигелькѣ Пажескаго корпуса, на Садовой, мнѣ бросилась въ глаза брошюра въ сѣрой обложкѣ: К. Леонтьевъ. Наши новые Христіане. Ф. Достоевскій и гр. Л. Н. Толстой. Я тогда же купилъ эту брошюру. Я ее не понялъ, но почувствовалъ, что какой-то новый сильный писатель съ совсѣмъ неожиданной стороны нападаетъ на плохо еще знакомаго мнѣ, но почитаемаго Достоевскаго, и что это очень интересно.

Гораздо позже, лѣтъ черезъ 12—15 я наткнулся на письма К. Н. Леонтьева, въ теченіе ряда лѣтъ печатавшіяся въ «Русскомь Обозрѣніи». Вспомнивъ сѣрую обложку напечатанной въ Москвѣ, кажется въ Катковской типографіи, брошюры, на которой стоялъ 1881 или 1882 г., я сразу и окончательно изъ этихъ писемъ почувствовалъ, что въ лицѣ уже умершаго Леонтьева (онъ скончался въ 1891 г.) русскіе имѣютъ почти никому неизвѣстнаго большого и прямо геніальнаго мыслителя. Черезъ двадцать лѣтъ, уже редакторомъ «Русской Мысли», я всячески подхватывалъ всѣ новые матеріалы о Леонтьевѣ и всемѣрно содѣйствовалъ ихъ опубликованію.

Читать далее →

Просмотров: 22

«— Ѣду однажды съ нимъ ночью. Обращается ко мнѣ полупьяный и спрашиваетъ:

«Знаешь, кто я такой»?

«3наю».

«Нѣтъ, не знаешь… Я мистикъ…»

«И это знаю…»

Таращить на меня свои старческіе глаза и пророчествуетъ:

«Ты умрешь раньше своего брата!»

«Можеть быть».

«Помазую тебя елеемъ, какъ Самуилъ помазалъ Давида. Пиши».

Этотъ человѣкъ похожъ на изящнаго француза, и въ то же время на попа-разстригу. Человѣчина стоющій вниманія».

Эти любопытныя строки Чехова, написанныя имъ въ 1883 году о Лѣсковѣ, пришли мнѣ на память, когда я читалъ только что появившуюся въ печати французскую диссертацію нашего соотечественника П. Ковалевскаго, посвященную знаменитому писателю. Это очень добросовѣстная работа, пополняющая одинъ изъ пробѣловъ французской науки и дающая весьма полезное пособіе и для русскихъ. Но живого образа Лѣскова книга молодого ученаго не даетъ. Больше того: въ ней «проблема» Лѣскова даже не поставлена. А между тѣмъ весь Лѣсковъ есть проблема — и проблема труднѣйшая и интереснѣйшая. И въ этомъ отношеніи попутно оброненныя въ частномъ письмѣ слова Чехова больше говорятъ уму и сердцу, чѣмъ все изслѣдованіе П. Е. Ковалевскаго.

Это не упрекъ молодому автору, написавшему, повторяемъ, полезную и добросовѣстную книгу. Спасибо ему за нее. Это простое констатированіе. Все загадочное, все недоумѣнное почти цѣликомъ ушло изъ-подъ пальцевъ автора. Осталась опись и живое описаніе фактовъ его жизни, матеріалы къ его характеристикѣ и порой превосходное, свидѣтельствующее о недюжинномъ литературномъ тактѣ и вкусѣ, изложеніе нѣкоторыхъ его сочиненій.

Въ чемъ же «проблема» Лѣскова?

Лѣсковъ — геніальный писатель. Это нужно признать и сказать. Но этотъ геніальный писатель могъ писать весьма посредственныя вещи. Въ одномъ и томъ же человѣческомъ футлярѣ рядомъ съ геніемъ пера сидѣлъ второсортный сочинитель. Великій Толстой писалъ плохія и неубѣдительныя разсужденія. Но Толстой-умствователь могъ заставить умолкнуть Толстого-художника и не могъ вынудить у него антихудожественной литературной прозы.

У Толстого, какъ всякаго геніальнаго мастера слова, была своя художественная совѣсть, завѣты которой онъ, упражняя свое мастерство, преступить не могъ.

Лѣсковъ былъ геніальнымъ художникомъ съ притупленной художественной совѣстью. Онъ — или какой-то сидящій въ немъ двойникъ — могъ писать явно плохую, безвкусную и фальшивую литературную прозу.

Если бы Лѣсковъ былъ себялюбцемъ-матеріалистомъ а ля Анатоль Франсъ, сочетавшимъ огромную, можно сказать предѣльную внѣшнюю даровитость съ умоначертаніемъ мелко-буржуазнаго резонера и душою блудливаго бѣсенка; даже если бы онъ былъ себялюбцемъ-идеалистомъ а ля Флоберъ, отдавшимъ себя въ жертву искусству, превратившимъ себя изъ художника въ искусника и изсушившимъ себя въ аскетическомъ подвигѣ художественнаго творчества; тогда, не колебля глубиннаго единства личности, можно было бы какъ то объяснить провалы творчества художника. Но вѣдь Лѣсковъ былъ въ отличіе отъ А. Франса и даже Флобера подлинный геній, въ творчествѣ котораго художественная высота и правда сливаются безъ всякой нарочитости съ нравственною вы сотою и правдою. И къ тому же — подлинный «мистикъ», погруженный въ стихію религіи и одаренный непосредственнымъ ощущеніемъ божества въ душѣ человѣка. Да еще мистикъ совсѣмъ особой складки — мистикъ-бытописатель.

Въ этомъ послѣднемъ свойствѣ Лѣскова основное его значеніе и обаяніе.

Лѣсковъ сейчасъ несомнѣнно растетъ въ своемъ вліяніи и величіи. Для пишущаго эти строки нѣкоторыя вещи Лѣскова сейчасъ ближе, чѣмъ весь Гончаровъ, ближе, чѣмъ большинство вещей Тургенева. Чѣмъ объясняется это — едва ли единичное — явленіе? Тѣмъ, что Лѣсковъ наряду съ С. Т. Аксаковымъ и Пушкинымъ является величайшимъ изобразителемъ духовной красоты русскаго быта.

«Вѣчный» Лѣсковъ (въ отличіе отъ «временнаго» Лѣскова-сочинителя) не замѣчаетъ поверхностной злободневности, не смотритъ на пѣну жизни. Онъ съ эпическимъ спокойствіемъ, безъ тѣни обличительства и столь характернаго для русской литературной братіи бытоборчества, безъ интеллигентскаго надлома и надрыва, нащупываетъ и воспроизводитъ, во всемъ его захватѣ и размахѣ, почвенный, крѣпкій, вѣковой русскій бытъ и воочію показываетъ неизреченную его красоту.

«Вѣчный» Лѣсковъ есть художественное и вмѣстѣ религіозно-нравственное оправданіе русскаго быта. И потому такимъ цѣлительнымъ спокойствіемъ и бодростью вѣетъ сейчасъ съ страницъ «вѣчнаго» Лѣскова.

И вотъ тутъ-то и встаетъ недоумѣнный вопросъ: какъ могъ геніальный писатель, пронзенный ощущеніемъ мистики быта, его религіозной подпочвы, умѣющій разглядывать въ окружающей его обыденщинѣ черту, отдѣляющую жизнь отъ «житія», способный отыскать на базарѣ житейской суеты безбрежнаго россійскаго размаха цѣлыя плеяды сіяющихъ правдой, а иногда и высокой духовной красотой образовъ — какъ могъ этотъ величайшій писатель писать лишенную не только внутренней правды, а даже иногда внѣшней занимательности, второсортную и третьесортную литературную прозу?

Обычно у великановъ искусства можно какъ-то отдѣлить ихъ человѣческую, и даже слишкомъ человѣческую біографію отъ ихъ художественнаго подвига, который по мѣрѣ ихъ роста устанавливается и держится на какомъ-то опредѣленномъ уровнѣ, характерномъ для даннаго художника.

У чудака Лѣскова этого нѣтъ. Очевидно, не вся его художественная дѣятельность есть художественный подвигъ и подвижничество.

Лѣсковъ профанировалъ свой талантъ. И что онъ могъ это походя дѣлать, при глубокой зоркости и чистотѣ его духовнаго взора и при громадности его художественнаго дарованія — заставляетъ задуматься надъ особенной, прямо-таки загадочной сложностью этой личности.

Въ Лѣсковѣ лежитъ какая-то присущая ему двойственность его духовнаго облика, которую онъ окончательно преодолѣвалъ лишь эпизодически, въ высшихъ точкахъ своего творчества. Онъ позволяетъ себѣ писать плохо, неубѣдительно и безвкусно. Но этого мало. Даже когда онъ пишетъ хорошо, когда на сцену выступаетъ «вѣчный» Лѣсковъ, часто витаетъ надъ нимъ какая-то тѣнь… Нѣкая едва уловимая дымка соблазна обвѣваетъ многія его на первый взглядъ художественно-правдивыя, нравственно-безупречныя произведенія. Не случайно зоркій на зло глазъ Достоевскаго распозналъ что-то неладное даже въ «Запечатлѣнномъ ангелѣ». И не одна только слѣпота офиціозно-лицемѣрной благонамѣренности сказывалась въ недовѣріи и смущеніи, вызванныхъ многими его произведеніями изъ духовнаго быта.

Лѣсковъ разсказывалъ объ иконахъ, на которыхъ въ углу значилось едва замѣтное изображеніе… черта. Отдаленный его призракъ маячитъ иногда и въ твореніяхъ Лѣскова. Это я какъ-то особенно почувствовалъ и ощутилъ, всматриваясь и вдумываясь въ одно замѣчательное современное литературное явленіе, какъ-то уходящее корнями въ Лѣскова — въ явленіе Ремизова. Ремизовъ есть нѣкій модернизованный и стилизованный отпрыскъ Лѣскова и на фонѣ этого порожденія лѣсковской стихіи едва намѣченный, едва уловимый, почти лишь воображаемый лѣсковскій «чертикъ» облекается въ нѣкую плоть и кровь.

То, что изъ Лѣскова вышелъ Ремизовъ, заставляетъ какъ-то заднимъ числомъ вновь и вновь особенно задуматься надъ этимъ любопытнымъ и примѣчательнымъ писателемъ и, какъ-то особенно ярко, почти «современно», ощутить лежащую въ немъ проблему и загадку — проблему «бреннаго» и «вѣчнаго» Лѣскова и загадку бѣсовской тѣни на свѣтломъ ликѣ «вѣчнаго» Лѣскова.

Да, «человѣчина, стоющій вниманія».

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 254, 11 февраля 1926.

Просмотров: 22

Попытки подкупить русскую печать. — Ветлянская чума. — Романъ Шпильгагена. — Всесильный Пастуховъ. — Послѣднее пророчество графа Витте.

«То, о чемъ не писали газеты» — такъ озаглавлена недавно вышедшая на нѣмецкомъ языкѣ книга издателя «Биржевыхъ Вѣдомостей» С. М. Проппера. Она содержитъ воспоминанія его, захватывающія періодъ отъ середины 70-хъ годовъ до революціи 1905 года; кое-что разсказанное въ ней относится и къ позднѣйшему времени. Написана книга очень живо и, хотя историческія событія обсуждаются въ ней съ точки зрѣнія довольно «обывательской», все-таки хорошо уже и то, что обыватель этотъ — человѣкъ независимый, не связанный ни съ какими опредѣленными политическими группировками и «платформами», а вмѣстѣ съ тѣмъ весьма освѣдомленный и полный здраваго смысла. Въ дальнѣйшемъ мы приведемъ изъ его воспоминаній нѣкоторыя, не лишенныя интереса анекдотическія частности, а также страницы, разсказывающія о событіяхъ, давно забытыхъ или вообще недостаточно извѣстныхъ русскому читателю.

Въ чисто историческомъ отношеніи, быть можетъ, наиболѣе интересна та глава книги, гдѣ разсказывается о повторныхъ попыткахъ Бисмарка подкупить русскую печать. Авторъ въ то время былъ сотрудникомъ нѣмецкаго «Санктъ-Петербургскаго Герольда» и былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ редакторомъ «Journal de St.-Pétersbourg», Горномъ, который и разсказалъ ему основные факты, относящіеся къ этому любопытному дѣлу.

Въ концѣ 60-хъ годовъ Бисмаркъ очень хотѣлъ привлечь на сторону Германіи хотя бы часть русской печати, въ то время крайне ему враждебной. Онъ поручилъ произвести соотвѣтствующіе шаги полковнику Швейнитцу, прусскому военному атташе въ Петербургъ. Послѣ нѣкоторыхъ колебаній Швейнитцъ, всегда безпрекословно подчинявшійся всякому желанію Бисмарка (хотя непосредственно онъ зависѣлъ не отъ него, а отъ военнаго министерства) рѣшилъ обратиться къ тогдашнему главному редактору «Journal de St.-Pétersbourg», бельгійцу Кальмансу, пруссофилу и горячему поклоннику Бисмарка. Кальмансъ имѣлъ обширныя знакомства въ дипломатическихъ кругахъ, т. к. газета его была офиціозомъ россійскаго министерства иностранныхъ дѣлъ. Прежде всего Швейнитцъ посовѣтовалъ ему попытаться переговорить съ Катковымъ, знаменитымъ редакторомъ «Московскихъ Вѣдомостей». Въ отличіе отъ другихъ русскихъ газетъ, номера «Московскихъ Вѣдомостей» начинались на первой страницѣ не съ телеграммъ или статьи, а съ финансовыхъ или административныхъ увѣдомленій, и частныхъ объявленій печатавшихся тѣмъ же шрифтомъ, какъ и дальнѣйшая редакціонная часть, такъ что на первый взглядъ между двумя этими отдѣлами было мало разницы. Встрѣтившись съ Катковымъ, Кальмансъ спросилъ его, не согласился ли бы онъ печатать въ этой первой части своей газеты статьи и замѣтки информаціоннаго характера, присланныя изъ Берлина или доставленныя прусскимъ посольствомъ, прибавивъ, что матеріалъ этотъ будетъ оплачиваться по особому тарифу, размѣры котораго можетъ установить самъ Катковъ. — Сцена, послѣдовавшая за этимъ предложеніемъ, была такова, что Кальмансу, — едва добравшемуся до своей редакціи, — потребовалась немедленная врачебная помощь. Пережитое потрясеніе привело къ тяжелой болѣзни и Кальмансъ окончилъ жизнь въ сумасшедшемъ домѣ.

Этимъ дѣло не кончилось. Несмотря на неудачу, Швейнитцъ получилъ отъ Бисмарка новое порученіе переговорить съ Катковымъ, на этотъ разъ въ болѣе осторожной формѣ. Свиданіе состоялось, и Швейнитцъ предложилъ Каткову слѣдующую комбинацію: Катковъ будетъ печатать въ своей газетѣ кое-какой матеріалъ прусскаго происхожденія, за что ему будетъ предоставлена первоклассная информація совершенно безплатно, что же касается расходовъ на переводъ нѣмецкихъ сообщеній, то ихъ Каткову возмѣстятъ по любому тарифу, кромѣ того, прусское бюро печати и связанныя съ нимъ газеты при всякомъ случаѣ обязуются цитировать на первомъ мѣстѣ «Московскія Вѣдомости».

Катковъ не могъ такъ же отвѣтить прусскому офиціальному лицу, какъ онъ отвѣтилъ недавно его посланцу. Не говоря ни слова, онъ вышелъ изъ комнаты и сразу же отправился въ министерство иностранныхъ дѣлъ, гдѣ заявилъ князю Горчакову, что если Швейнитцъ не будетъ немедленно отозванъ со своего петербургскаго поста, то онъ, Катковъ, безъ всякаго смягченія напечатаетъ въ своей газетѣ подробный отчетъ о попыткахъ его подкупить, вслѣдствіе чего Швейнитцу все равно придется убраться.

Горчаковъ попалъ въ довольно трудное положеніе. Императоръ Александръ II очень благоволилъ къ Швейнитцу, который часто сопровождалъ его на охоту и игралъ съ нимъ въ вистъ; но и Каткова нельзя было подвергнуть административному давленію, тѣмъ болѣе, что и онъ былъ облеченъ полнымъ довѣріемъ государя. Горчаковъ пообѣщалъ Каткову, что онъ предприметъ всѣ нужные шаги для отзыва Швейнитца, и взялъ съ него слово, что до отъѣзда прусскаго агента газета будетъ молчать. Затѣмъ онъ пригласилъ къ собѣ прусскаго посла и самого военнаго атташе, изложилъ имъ дѣло и потребовалъ, чтобы, не вступая въ офиціальную переписку, было достигнуто отозваніе Швейнитца. Бисмаркъ поступилъ со свойственной ому быстротой рѣшенія: онъ немедленно отозвалъ Швейнитца, но такъ какъ считалъ нужнымъ наградить его за вѣрную службу, то немедленно произвелъ его въ генералы, а затѣмъ, нарушая всѣ традиціи дипломатическаго міра, назначилъ прусскимъ посломъ въ Вѣну. Шесть лѣтъ спустя генералъ фонъ Швейнитцъ вернулся въ Петербургъ въ качествѣ посла германскаго императора.

***

Послѣ русско-турецкой войны отношенія съ Германіей были весьма натянутыми. Бисмаркъ въ это время пытался всячески повредить русскому кредиту, пользуясь тѣмъ, что финансовымъ вѣдомствомъ въ Россіи управляли люди не слишкомъ компетентные. Неожиданно ему представилась и другая возможность повредить Россіи, главнымъ образомъ русскому вывозу. Осенью 1878 года въ селѣ Ветлянкѣ, Астраханской губерніи, вспыхнула чума. Какъ только извѣстіе объ этомъ перешло границу, Бисмаркъ повсюду установилъ карантинъ, побудилъ къ тому же Австро-Венгрію и подъ его давленіемъ въ печати стали раздаваться тревожные голоса относительно опасности заразы и необходимости запретить ввозъ русскаго зерна. Тѣмъ временемъ въ Россіи были приняты рѣшительныя мѣры, въ Ветлянку отправленъ харьковскій генералъ-губернаторъ Лорисъ-Меликовъ, который простѣйшимъ способомъ уничтожилъ очагъ заразы: Ветлянка была выжжена и сравнена съ землей. Однако Бисмаркъ сдѣлалъ видъ, что не вѣритъ столь быстрому прекращенію страшной опасности, и мѣры, принятыя на границахъ, остались въ силѣ.

Авторъ воспоминаній разсказываетъ, какъ въ это время ему пришлось поѣхать въ Австрію и какъ санитары на границѣ осторожно брали его паспортъ шипцами и дезинфицировали сей документъ надъ жаровней, политой какой-то зловонной жидкостью. Одинъ изъ пассажировъ рѣшилъ пошутить и, разсмѣявшись, крикнулъ: «Осторожно, я прямо изъ Ветлянки». Тотчасъ санитары выронили изъ щипцовъ паспорта и сами бросились обеззараживаться къ своимъ жаровнямъ. Автору пришлось просидѣть три дня въ карантинѣ…

Черезъ нѣкоторое время надзоръ на границѣ былъ еще усиленъ, и русскіе товары окончательно перестали принимать сквозь санитарный кордонъ. По слухамъ, чума объявилась въ самомъ Петербургѣ. Дѣйствительно, въ одну изъ петербургскихъ больницъ былъ доставленъ нѣкій дворникъ, по имени Прокофьевъ, у котораго дежурный молодой врачъ опредѣлилъ бубонную чуму. Врачъ немедленно отправился къ градоначальнику, генералу Зурову, 3уровъ тотчасъ поѣхалъ въ Зимній Дворецъ и попросилъ аудіенціи у государя. Государь отправилъ къ больному лейбъ-медика, доктора Боткина. Знаменитый врачъ согласился съ діагнозомъ своего молодого коллеги. Тѣмъ временемъ главный врачъ больницы, осмотрѣвъ со своей стороны паціента, пришелъ къ заключенію, что дворникъ Прокофьевъ боленъ сифилисомъ, но вовсе не чумой. — Былъ созванъ консиліумъ, изъ Москвы пріѣхалъ заслуженный профессоръ Захарьинъ. Всѣ врачи подтвердили этотъ новый діагнозъ.

Германскій посланникъ протелеграфировалъ канцлеру, что болѣзнь Прокофьева не имѣетъ ничего общаго съ чумой и что всѣ другія версіи не отвѣчаютъ истинѣ. Бисмаркъ потребовалъ дополнительныхъ свѣдѣній; посолъ сухо отвѣтилъ, что весь Петербургъ уже смѣется надъ нелѣпымъ переполохомъ, и что врачъ посольства, докторъ Левесъ, осмотрѣлъ больного и согласился съ общимъ мнѣніемъ. Бисмаркъ, однако, не сдавался; онъ послалъ въ Петербургъ знаменитаго директора берлинской «Шарите», доктора Левина, съ порученіемъ лично осмотрѣть подозрительнаго больного и немедленно протелеграфировать о результатахъ канцлеру.

Докторъ Левинъ былъ принятъ въ больницѣ всѣмъ петербургскимъ медицинскимъ міромъ, тщательнѣйшимъ образомъ изслѣдовалъ больного и, послѣ діагноза, при общемъ смѣхѣ послалъ слѣдующую телеграмму: «Канцлеру имперіи князю Бисмарку, Берлинъ. Прокофьевъ здоровъ, Боткинъ боленъ. Прокофьевъ знаменитъ. Боткинъ болѣе не знаменитъ». Бисмаркъ, однако, въ отвѣтъ на столь игривую депешу улыбнуться не пожелалъ, весьма сухо отозвалъ доктора Левина и санитарныя мѣры на границахъ были отмѣнены далеко не сразу.

***

Бытовыя подробности, о которыхъ сообщаетъ мемуаристъ, тоже иногда весьма занятны. Вотъ, напримѣръ, картинка газетно-литературныхъ нравовъ. Въ «С.-Петербургскомъ Герольдѣ» печатался романъ знаменитаго тогда нѣмецкаго автора, Шпильгагена, «Штормъ». Романъ одновременно появлялся въ «Берлинеръ Тагеблаттъ» и въ «Нейе Фрейе Прессе»; редакція «Герольда» получала его въ корректурныхъ оттискахъ. Когда подоспѣли послѣднія корректуры, оказалось, что всѣ герои и героини романа погибаютъ «подъ занавѣсъ» во время шторма. — Шпильгагена читатели газеты очень любили. Вскорѣ послѣ этого, когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, его чествовали самымъ сердечнымъ образомъ. Но на этотъ разъ въ редакцію посыпались письма читателей, выражавшихъ крайнее неудовольствіе столь катастрофическимъ исходомъ романа. Редакціи рѣшила отправить эти письма автору. Нѣкоторое время спустя Шпильгагенъ прислалъ двѣ новыя, спеціально написанныя для «Герольда» главы: герои оказались благополучно спасшимися и въ общихъ чертахъ была намѣчена ожидающая ихъ новая жизнь. Именно эта версія романа и была напечатана въ книжной формѣ.

Къ газетному міру относится также любопытная фигура Пастухова, редактора бульварнаго «Московскаго Листка». Онъ считался въ Москвѣ человѣкомъ всесильнымъ, правда, на малыя дѣла. Газета приносила ему отличные доходы. Достигалось же это главнымъ образомъ печатаніемъ уголовныхъ романовъ, дѣйствіе коихъ происходило неизмѣнно въ Москвѣ. Издатель пристально слѣдилъ за ходомъ розничной продажи. Если продажа падала, это значило, что романъ плохъ и на слѣдующій же день всѣ его герои должны были трагическимъ образомъ погибнуть, дабы могло начаться печатаніе новаго романа.

Однажды Пастуховъ поссорился съ директоромъ одного изъ московскихъ опереточныхъ театровъ. Отнынѣ, по его приказу, рецензенты «Московскаго Листка» стали писать, что теноръ въ этомъ театрѣ поетъ козломъ или что весь женскій персоналъ группы состоитъ изъ ветерановъ Отечественной войны. Но Пастухову и итого было мало. Онъ велѣлъ написать въ рецензіи на очередной спектакль, что въ театрѣ обваливается штукатурка, и что, несомнѣнно, въ одинъ изъ ближайшихъ вечеровъ, потолокъ провалится въ зрительный залъ. На слѣдующій день театръ былъ пустъ. Антрепренеръ въ отчаяніи обратился къ посредству Московскаго генералъ-губернатора, вел. кн. Сергѣя Александровича, который разсмѣявшись, созвалъ враговъ и заставилъ ихъ заключить миръ.

Конецъ Пастухова тоже не лишенъ интереса. Онъ все богатѣлъ, сдѣлался милліонеромъ, сталъ вести весьма барскій образъ жизни и на старости лѣтъ, впервые отправившись на охоту, вмѣсто рябчика, застрѣлилъ нѣкоего молодого человѣка. Старикъ пошелъ въ монастырь замаливать этотъ и другіе свои грѣхи. Сынъ его умеръ еще до того, другихъ дѣтей у него не было и онъ передалъ газету, типографію и зданіе редакціи въ собственность своимъ сотрудникамъ.

Всего интереснѣе и всего подробнѣе обрисована въ воспоминаніяхъ фигура графа Витте. Авторъ хорошо его зналъ, часто съ нимъ бесѣдовалъ и относился къ нему съ должнымъ уваженіемъ, что не мѣшаетъ разсказчику касаться слабыхъ сторонъ своего героя и даже пускаться пересказывать кое-какія сплетни, распространявшіяся о немъ. Очень любопытенъ его разсказъ о началѣ карьеры Витте, о введеніи винной монополіи и особенно о роли Витте во время Японской войны.

Въ день, когда Витте возвращался въ Петербургъ, послѣ заключенія Портсмутскаго мира, принесшаго ему міровую славу, его встрѣчали на Варшавскомъ вокзалѣ всего какіе-нибудь двѣнадцать человѣкъ. Не явилось представителей ни отъ правительства, ни отъ городского управленія, ни отъ двора, хотя день и часъ его пріѣзда были хорошо извѣстны. Привѣтственную рѣчь произнесъ какой-то никому неизвѣстный человѣкъ, повидимому мелкій чиновникъ. Послѣ него всѣ молчали. Витте былъ потрясенъ такимъ пріемомъ. Его совсѣмъ иначе встрѣчали въ Германіи. Императоръ Вильгельмъ пригласилъ его погостить у себя въ Роминтенѣ, лично выѣхалъ къ нему навстрѣчу и повезъ его къ себѣ въ своемъ автомобилѣ. Только въ Псковѣ, передъ самымъ пріѣздомъ, Витте получилъ телеграмму отъ министра императорскаго двора, сообщавшую ему, что государь приметъ его на своей яхтѣ въ шхерахъ. Правда въ шхерахъ Витте получилъ графскій титулъ и этимъ неловкость была немного заглажена.

О портсмутскихъ переговорахъ Витте говорилъ автору: «Знаете ли вы кто заставилъ японцевъ отказаться отъ требованія контрибуціи, на которую Россія не могла бы согласиться? Вы скажете, это русскій уполномоченный, Сергѣй Юльевичъ Витте, или президентъ Соед. Штатовъ Рузвельтъ, или, наконецъ, главнокомандующій русскими войсками Линевичъ? Ни первый, ни второй, ни, меньше всего, третій! Побѣдилъ японцевъ бывшій русскій министръ финансовъ — сидящій передъ вами С. Ю. Витте. При Садовой побѣдилъ, какъ говорятъ, прусскій школьный учитель: въ Портсмутѣ, скажутъ когда-нибудь, побѣдилъ создатель русской твердой валюты — Витте». Далѣе идетъ интересный разсказъ о послѣднемъ днѣ переговоровъ и о тѣхъ доводахъ, которыми Витте убѣдилъ японскаго уполномоченнаго, барона Куцуму. Доводы эти сводились къ тому, что финансовыя возможности Россіи позволили бы ей выдержать еще и дальнѣйшую и очень продолжительную войну, болѣе продолжителыіую, чѣмъ, по состоянію своихъ финансовъ, могла бы выдержать Японія.

Въ послѣдній разъ авторъ видѣлъ графа Витте въ мартѣ 1915 года. Министръ былъ уже давно въ опалѣ, но повидимому именно теперь онъ начиналъ расчитывать, что вновь обратятся къ нему и что настало для него время заслужить съ большимъ правомъ, чѣмъ когда-либо, званіе спасителя Россіи. Быть можетъ поэтому въ мрачныхъ словахъ, которыя во время этой послѣдней встрѣчи съ нимъ слышалъ отъ него авторъ, мерцала для самого Витте нѣкоторая надежда. Для насъ теперь они во всякомъ случаѣ звучатъ только трагическимъ пророчествомъ.

Автору позвонила въ редакцію «Биржевыхъ Вѣдомостей» его жена и сообщила, что къ нему на квартиру пришелъ графъ Витте. Вернувшись домой, онъ засталъ свою семью уже слушавшую взволнованную рѣчь Витте. Витте говорилъ, что нельзя ни въ коемъ случаѣ ожидать побѣднаго исхода войны. Пораженіе будетъ слѣдовать за пораженіемъ, государственное хозяйство окончательно разрушится, внутренняя смута достигнетъ неслыханныхъ размѣровъ. Если не будетъ заключенъ немедленный миръ, наступитъ конецъ династіи, революція, анархія…

Черезъ два дня Витте тяжело заболѣлъ, еще черезъ три — онъ умеръ.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2304, 23 сентября 1931.

Просмотров: 21

Бывшій русскій дворянинъ, бывшій гвардейскій офицеръ, сражавшійся въ рядахъ бѣлой арміи, бывшій эмигрантъ, бывшій евразіецъ, бывшій князь Д. С. Святополкь-Мирскій, преподающій русскую литературу въ лондонскомъ университетѣ, заявилъ во всеуслышаніе объ окончательномъ своемъ переходѣ въ лагерь большевиковъ. Сдѣлалъ онъ это не какъ-нибудь, а обратившись къ посредству едва ли не самаго виднаго изъ французскихъ литературныхъ журналовъ. — Статья его въ «Нувель Ревю Франсэзъ» такъ и называется: «Исторія одной эмансипаціи». Примѣчаніе редакціи, не сообщая титула ея новаго сотрудника, тѣмъ не менѣе даетъ свѣдѣнія изъ его послужного списка, а также подчеркиваетъ то многозначительное обстоятельство, что послѣднимъ его произведеніемъ является (появившаяся на англійскомъ языкѣ) «Жизнь Ленина».

Статья начинается, какъ и слѣдовало ожидать, съ огульнаго оплеванія русской эмиграціи. Вотъ ея первыя строки:

«Подобно Бурбонамъ, русскіе эмигранты ничего не забыли и ничему не научились. Но безоговорочное сравненіе между русской эмиграціей и французской было бы несправедливо въ отношеніи послѣдней. Мысль французскихъ эмигрантовъ была источникомъ всѣхъ реакціонныхъ идеологій XIX вѣка и нашего времени… Русская эмиграція не породила ничего подобнаго. Ея духовная безплодность была полной… Она довольствовалась тѣмъ, что изготовляла ложныя свѣдѣнія, предназначенныя питать антисовѣтскую пропаганду».

Сужденія коммунистовъ о русской эмиграціи, какъ видимъ, превосходно извѣстны князю Святополкъ-Мирскому и онъ никакъ не хотѣлъ бы отъ нихъ отстать. Не менѣе хорошо онъ посвященъ и во всѣ остальныя правила коммунистической фразеологіи. Онъ утверждаетъ, что положеніе русской эмиграціи особенно затруднительно потому, что нынѣ, въ отличіе отъ эпохи французской революціи, націонализмъ и реакція неразрывно связаны между собой, тогда какъ во времена революціонныхъ войнъ именно революціонеры были патріотами. Но и это пристрастное разсужденіе, смѣшивающее къ тому же патріотизмъ съ націонализмомъ, требуетъ, по его мнѣнію, дальнѣйшихъ оговорокъ.

«Не слѣдуетъ принимать въ серьезъ буржуазныхъ идеологій. Когда дѣло касается защиты своего имущества противъ пролетаріата, буржуазіи до патріотизма дѣла нѣтъ. Французская буржуазія отлично сумѣла сговориться съ Бисмаркомъ для истребленія возставшаго парижскаго народа, а нѣмецкая буржуазія никогда не останавливалась передъ тѣмъ, чтобы составитъ общій фронтъ съ версальскими побѣдителями, когда предстояло усмирить германскій пролетаріатъ. Точно такъ же Милюковы, Керенскіе и Струве безъ труда изготовляли софизмы, долженствовавшіе доказать, что истинный патріотизмъ заключается для эмигрантовъ въ томъ, чтобы соединиться съ иностранными капиталистами противъ русскаго трудового народа».

Завидная гибкость и умѣніе приспособляться, черты издавна присущія кн. Святополкъ-Мирскому, очевидно, помогли ему и на этотъ разъ: мы видимъ, какъ прекрасно онъ усвоилъ публицистическій стиль «Правды» или «Извѣстій». Литераторамъ, съ благоговѣніемъ открывающимъ каждую новую книгу «Нувелъ Ревю Франсэзъ», этотъ стиль представляется вѣроятно послѣднимъ крикомъ литературной моды.

Евразійцамъ, бывшимъ долголѣтнимъ друзьямъ князя Святополкъ-Мирскаго, достается не меньше, чѣмъ другимъ эмигрантамъ:

«Вычурность евразійскихъ идей была такова, что можно было съ полнымъ основаніемъ спросить себя, что это — шутка, переставшая быть смѣшной, или печальный симптомъ умственной неуравновѣшенности. На самомъ дѣлѣ евразійцы были типичнымъ продуктомъ того мистическаго и метафизическаго “возрожденія”, которое свирѣпствовало въ Россіи послѣ пораженія революціи 1905 года. Фантазіи идеализма, мистики или витализма — естественное убѣжище упадочной буржуазіи, не имѣющей храбрости принять матеріализмъ, т. е. видѣть вещи, какъ онѣ есть. Съ самаго начала имперіалистической эры (т. е. съ конца XIX столѣтія) по всему западу кишатъ чудачества такого же рода: бергсонизмъ, прагматизмъ, антропософія, неотомизмъ, англо-католицизмъ и всевозможные другіе “измы”. Дореволюціонная Россія была особенно подходящей почвой для произрастанія этихъ сорныхъ травъ. Буржуазію, оказавшуюся на ущербѣ раньше, чѣмъ достигнуть зрѣлости, привлекали самыя примитивныя формы мысли. “Религіозно-философское возрожденіе” до 1917 года породило много курьезовъ въ этомъ родѣ (французская читающая публика могла, напримѣръ, ознакомиться съ писаніями г. Н. Бердяева). Евразійцы были прямыми потомками этихъ “религіозныхъ мыслителей”. Плохо подготовленные своимъ идеалистическимъ воспитаиіемъ къ разрѣшенію политическихъ проблемъ, они побили безъ труда всѣ рекорды нелѣпицы».

Итакъ, совсѣмъ какъ для какого-нибудь товарища Ярославскаго, слова́ — мистика или метафизика — у князя Святополкъ-Мирскаго звучать ругательствами и точно съ такимъ же усердіемъ подвизается онъ на «антирелигіозномъ фронтѣ». Конечно, со столь высокихъ позицій, его недавнее увлеченіе евразійствомъ кажется ему непонятнымъ заблужденіемъ, а его недавніе друзья представляются ему попросту дураками. Замѣтимъ, что и самый ярый противникъ евразійства не согласится, конечно, съ той его критикой, какую преподносить теперь совершенно неосвѣдомленному французскому читателю бывшій евразіецъ Святополкъ-Мирскій.

Въ дальнѣйшемъ онъ уже говоритъ толь ко о себѣ, о собственной своей (и повидимому еще И. И. Сувчинскаго) «эмансипаціи». Оказывается князь Святополкъ-Мирскій всегда былъ «сердцемъ матеріалистъ». Лишь скверное идеалистическое воспитаніе долго мѣшало ему въ этомъ разобраться. — Путь его отъ «Верстъ» до «Евразіи» былъ, такимъ образомъ, путемъ постепеннаго осознанія тѣхъ высшихъ истинъ, которыя издавна дремали въ его душѣ. Многое, какъ онъ выражается, «толкало его къ соціалистическому отечеству». Этому способствовало усердное чтеніе совѣтской литературы, особенно романа Фадѣева «Разгромъ». Но предоставимъ слово самому новоиспеченному и потому особенно старающемуся выслужиться коммунисту.

«Личность Горькаго, котораго мы посѣтили, Сувчинскій и я, въ Сорренто, сильно содѣйствовала моему перевоспитанію. Не говоря уже о незабываемомъ впечатлѣніи, произведенномъ на меня чародѣемъ-Горькимъ, это посѣщеніе впервые поставило насъ въ связь съ чѣмъ-то, что было “по ту сторону баррикады”, на насъ впервые повѣялъ чистый воздухъ матеріализма изъ областей, не зараженныхъ метафизическими міазмами. Другое рѣшающее вліяніе было связано съ моими историческими работами, заставившими меня прочесть Покровскаго, великаго марксистскаго историка, столь мощно обновившаго пониманіе нашего національнаго прошлаго»…

Когда газета «Евразія» перестала существовать, князь Святополкъ-Мирскій былъ уже почти безукоризненнымъ коммунистомъ. «Покровскій уже вымелъ много идеалистическаго сора. Я уже обратился къ Марксу. Но застарѣлые предразсудки мѣшали мнѣ итти впередъ. Мнѣ помогъ счастливый случай».

Счастливый случай этотъ былъ предложеніемъ англійскаго издателя написать книгу о Ленинѣ. Князь Святополкъ-Мирскій погрузился въ чтеніе его твореній. «Эти мѣсяцы, проведенные наединѣ съ Ленинымъ, — восторженно восклицаетъ онъ, — были самыми значительными и самыми плодотворными въ моей жизни». То, что онъ предчувствовалъ, теперь ему стало ясно. Онъ узрѣлъ истину, т. е. реальность классовой борьбы и «уже начавшуюся и скоро полную побѣду коммунизма». Этому обращенію, какъ спѣшитъ прибавить авторъ, способствовало еще двѣ «совершенно необходимыя книги». Одна инъ этихъ книгъ — «Воспоминанія» Крупской, которыя, «въ своей простотѣ столь человѣчной, столь коммунистической рисуютъ образъ болѣе истинный, болѣе живой, болѣе конкретный, чѣмъ самыя знаменитыя созданія величайшихъ романистовъ». Другая книга — вы еще не догадались? — «Основы Ленинизма» товарища Сталина, «это мастерское изложеніе идей учителя его лучшимъ и величайшимъ ученикомъ».

Ленинъ открылъ кн. Святополкъ-Мирскому Маркса. За чтеніемъ «Капитала» онъ обрѣлъ истинную свободу и возможность продуктивно работать. И всѣ эти великія событія въ его личной жизни совпали съ «рѣшающими мѣсяцами міровой исторіи, мѣсяцами, видѣвшими тріумфальные успѣхи перваго года пятилѣтки, великую русскую аграрную революцію, конецъ американскаго благосостоянія и начало мірового кризиса капитализма».

По случаю всего этого торжества остается лишь поздравить князя Святополкъ-Мирксаго и заодно спросить его, почему же не возвращается онъ въ свое славное «соціалистическое отечество», почему продолжаетъ жить въ гнусной капиталистической странѣ, преподавать въ гниломъ буржуазномъ университетѣ и ублажать англійскихъ комснобовъ, которые при всемъ своемъ снобизмѣ все же несравнимы съ истинными комсомольцами? Почему же не принимаетъ онъ участія въ «коммунистическомъ строительствѣ» въ качествѣ, напримѣръ, завѣдывающаго литературнымъ отдѣломъ ГПУ? Ничто не помѣшало бы ему и на этомъ славномъ посту предаваться чтенію Ленина и Маркса.

Что же касается редакціи французскаго журнала, то остается довольно загадочнымъ, что же собственно думаетъ она. Снобизмъ — снобизмомъ, но вѣдь если единомышленники князя Святополкъ-Мирскаго придутъ къ власти, то развѣ не разстрѣляютъ они издателя и редактора журнала, не сошлютъ на каторгу его сотрудниковъ и не станутъ печатать въ типографіи безграмотныхъ коммунистическихъ листовокъ? Тутъ оказалось бы, что даже и самому князю уже негдѣ и не къ чему печатать омерзительную свою исповѣдь.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2296, 15 сентября 1931.

Просмотров: 24

Одно изъ самыхъ поразительныхъ явленій, ознаменовавшихъ конецъ прошлаго столѣтія и захватившихъ наше время – зарожденіе и необыкновенно быстрое распространеніе той новой религіи, какою приходится, какъ-никакъ, считать такъ называемую «Христіанскую науку» (Christian Science). Особенно поразительнымъ покажется это явленіе, если вспомнить, что основательницей вѣроученія была Мэри Бэкеръ-Эдди, женщина не слишкомъ умная, не Богъ знаетъ какая талантливая, необразованная, некрасивая, безъ денегъ, безъ связей, безъ друзей. Въ началѣ свой дѣятельности не могла она опереться ни на какую общину, группу или секту. Все было противъ нея: наука, религія, печать, школа и главное тотъ «здравый смыслъ», которымъ гордятся ея соотечественники, граждане Соединенныхъ Штатовъ. Окружали ее самые дѣловые, самые здоровые, самые спокойные нервами и ко всему таинственному враждебные люди въ мірѣ. Успѣхъ ея противорѣчилъ всякой логикѣ.

Одна, только одна мысль была у этой американки, одна, да еще къ тому же очень сомнительная мысль, и ею, этимъ крошечнымъ рычагомъ, она цѣлый міръ сдвинула съ его устоевъ. За двадцать лѣтъ она создала новую систему борьбы съ болѣзнями и скорбями, создала ученіе, которому вѣрятъ милліоны людей и которое привело къ основанію университетовъ и газетъ, къ распространенію безчисленныхъ учителей и учебниковъ, создала церкви, огромные храмы съ цѣлымъ сонмомъ проповѣдниковъ и священнослужителей, — а къ тому же пріобрѣла и личное состояніе въ три милліона долларовъ. По силѣ своего вліянія, по быстротѣ успѣха, по количеству приверженцевъ эта болѣзненная, отнюдь не святая и духовно не слишкомъ одаренная женщина превзошла все, что за послѣдній вѣкъ могло бы быть сопоставлено съ ея новой вѣрой.

Неудивительно, что о ея личной жизни существуютъ представленія самыя противорѣчивыя. Двѣ самыхъ извѣстныхъ ея біографіи во всемъ противополагаются одна другой. Одна, канонизованная послѣдователями «Христіанской науки», — подлинное житіе, изложенное, какъ самъ авторъ, миссъ Уильбуръ, сообщаетъ въ предисловіи, «въ духѣ евангелія отъ Марка». Миссисъ Эдди оказывается въ ней сверхъестественнымъ существомъ, исполненнымъ Божіей благодати и неземной мудрости, посланницей небесъ, воплощеніемъ совершенства. Зато въ другой біографіи, написанной миссъ Мильмайнъ, эта святая женщина изображена въ видѣ истерической лгуньи, завистливой, злобной, ловко обдѣлывающей свои дѣла и, главное, укравшей все свое ученіе у нѣкоего обманутаго ею предшественника, которому и должно приписать все, что въ этомъ ученіи не совсѣмъ безсмысленно и не окончательно смѣшно. Первое достаточно объективное, лишенное предвзятости, пытающееся во все вникнуть и все понять жизнеописаніе миссисъ Эдди далъ Стефанъ Цвейгъ въ своей новой книгѣ «Исцѣленіе духомъ». Ему-то мы и будемъ слѣдовать.

Мэри Бэкеръ родилась въ самой скромной обстановкѣ, въ деревнѣ Боу около города Конкордъ. Отецъ ея былъ ограниченный и упрямый фермеръ. Мэри была съ дѣтства болѣзненна, блѣдна, нервна. Изъ школы ее пришлось взять: воспитывали ее дома и сразу же проявилась въ ней черта, надѣлавшая много хлопотъ ея домашнимъ: она любила во всемъ отличаться отъ другихъ. Притомъ была она вовсе некрасива, хотя и мелькало что-то не совсѣмъ обычное въ ея безпокойныхъ, сѣрыхъ, со стальнымъ блескомъ глазахъ, и узкія губы въ узкомъ лицѣ она умѣла сжимать съ особой силой. Подросши, она отказывалась упорно отъ всѣхъ домашнихъ работъ. Начались и быстро участились истерическіе припадки, въ значительной мѣрѣ вызванные нежеланіемъ работать, а главное, твердою волей быть не какъ всѣ.

Когда въ 1843 году ей исполнилось 22 года и появился женихъ, въ семьѣ очень обрадовались случаю освободиться наконецъ отъ этой недотроги и лѣнтяйки. Но черезъ полтора года мужъ Мэри умираетъ отъ желтой лихорадки. Родившійся послѣ его смерти ребенокъ ее не интересуетъ, она отдаетъ его куда-то въ отдаленныя мѣста крестьянамъ на воспитаніе, а сама, поселившись у сестры, чувствуетъ себя съ каждымъ мѣсяцемъ все хуже, припадки учащаются, за ней требуется уходъ, она всѣмъ все болѣе въ тягость. Скоро она уже не въ силахъ спускаться по лѣстницѣ, потомъ почти перестаетъ и двигаться. Она — калѣка.

Такъ тянутся долгіе годы. Кажущаяся слабость, мнимое безволіе прикрываютъ огромное самолюбіе, властность, глубокую вѣру въ себя: если Мэри Бэкеръ чего нибудь захочетъ, она достигнетъ желаемаго. Въ городѣ появляется странствующій зубной врачъ, покоритель сердецъ, съ черной бородой, въ застегнутомъ наглухо сюртукѣ. Мэри его плѣняетъ, онъ на ней женится. Но бракъ неудаченъ и при первомъ же поводѣ онъ разрушается. Десять лѣтъ супружеской жизни не оставили и слѣда. Мэри теперь сорокъ лѣтъ. Она опять переѣхала къ сестрѣ, снова усилились ея припадки, цѣлыми недѣлями она лежитъ парализованная въ постели, никакое леченіе ей не помогаетъ, для всѣхъ она обуза, всѣмъ надоѣла, никто ее не любить и она не любитъ никого. Состояніе ея таково, что избавленія она можетъ ждать только отъ чуда; но она ждетъ его съ такой жаждой, что чудо дѣйствительно совершается…

Давно уже проникали слухи въ городокъ о томъ, что въ Портлендѣ появился новый цѣлитель чудотворенъ — докторъ Квимби. Врачемъ онъ собственно не былъ, по профессіи былъ часовщикомъ, но, заинтересовавшись месмеризмомъ и сходными ученіями, нашелъ нѣкоего чрезвычайно легко гипнотизируемаго субъекта и съ нимъ вмѣстѣ сталъ разъѣзжить по странѣ и лечить стекавшихся къ нему паціентовъ. Вначалѣ методъ Квимби состоялъ въ томъ, что онъ усыплялъ своего медіума, а тотъ долженъ былъ въ гипнотическомъ снѣ возвѣстить способъ леченія больного. Квимби, однако, шарлатаномъ не былъ, и когда убѣдился въ несостоятельности своего метода, измѣнилъ его. Однажды медіумъ предписалъ малоимущему больному слишкомъ дорогое средство, а Квимби своею властью замѣнилъ его болѣе дешевымъ и замѣтилъ, что никакого различія въ степени излеченія болѣзни отъ этого не произошло. Тогда-то и пришла ему въ голову мысль, что всѣ его предшествовавшіе успѣхи были обусловлены лишь вѣрою больныхъ въ предписанное имъ леченіе. Съ тѣхъ поръ, принимая паціентовъ, Квимби попросту старался внушить имъ мысль, что ихъ недугъ — иллюзія, что они совершенно здоровы и что какъ только они въ это повѣрятъ, всякое недомоганіе немедленно улетучится. Именно эти представленія и лягутъ въ основу «Христіанской науки», съ той лишь разницей, что Квимби продолжалъ расчитывать на лично присущую ему силу внушенія, тогда какъ Мэри Бэкеръ превратила отрицаніе болѣзней въ отвлеченный принципъ, въ аксіому, въ догматъ.

Какъ только она услышала о Квимби, она пожелала тотчасъ отправиться къ нему и повѣрила, что онъ ее вылечитъ. Денегъ на поѣздку у нея нѣтъ, но она занимаетъ долларъ за долларомъ у кого попало, и въ октябрѣ 1862 года покупаетъ билетъ въ Портландъ. Прямо съ вокзала, усталая, измученная, запыленная, она плетется къ тому, въ комъ уже видитъ своего спасителя, добирается до его двери, падаетъ на полъ; въ пріемную ее вносятъ на рукахъ. А черезъ недѣлю та самая женщина, отъ которой всѣ врачи отворачивались, пожимая плечами, совершенно здорова. Она поднимается бѣгомъ по ста десяти ступенямъ портландской городской башни, она полна силъ, помолодѣла, чуть ли не похорошѣла; въ ней кипитъ та непобѣдимая энергія, что въ концѣ концовъ подчинитъ ей милліоны людей.

Теперь Мэри Бэкеръ знаетъ, что ей дѣлать: она неколебимо вѣрить въ свою миссію. Однако жизненныя обстоятельства отъ этого не становятся легче. Она по-прежнему въ тягость своимъ близкимъ; ея и такъ уже несносный характеръ сталъ еще несноснѣе отъ выросшей самоувѣренности, да и сама она не можетъ больше жить, какъ прежде, въ праздности. Нѣтъ! Узнавъ тайну Квимби, она сама, не хуже его, будетъ исцѣлять болѣзни, больше того, она сумѣетъ научить другихъ этой цѣлительной магіи. Въ газетахъ появляются объявленія, приглашающія всѣхъ, кто хотѣлъ бы научиться лѣчить (или, какъ сказано въ этомъ текстѣ, «обучать») больныхъ, обращаться къ г-жѣ Мэри Бэкеръ, которая готова прійти желающимъ на помощь, руководствуясь строго научными методами, обходящимися, однако, «безъ всякой медицины, электричества, физіологіи и гигіены».

Объявленіе не сразу дало результатъ. Начинаются долгія странствія одинокой, болѣзненной 50-тилѣтней женщины въ поискахъ учениковъ, которые могли бы служить какъ бы вмѣстилищами и посредниками для открытой ею новой магической силы. Но ученики постепенно находятся. Особенный успѣхъ ожидаетъ ее въ городкѣ Линнѣ. Здѣсь издаетъ она книгу, которую писала всѣ эти послѣдніе годы, знаменитый трактатъ «Наука и здоровье», которому предназначено стать священнымъ писаніемъ будущихъ ея послѣдователей. Мысль этой книги очень проста: болѣзни нѣтъ, смерти нѣтъ; виновники болѣзней врачи и наше собственное невѣріе; убѣдись, что ты здоровъ и ты освободишься отъ всякаго недуга. Противоразумнѣе, но и проще ни въ одномъ вѣроученіи никогда не было догмата. Но этотъ догматъ и приведетъ къ его изобрѣтательницѣ тысячи страждущихъ и милліоны вѣрующихъ душъ.

Впрочемъ, догматъ оказался бы безсиленъ, вѣроятно, если бы она не возымѣла плодотворной мысли поставить его подъ защиту христіанской традиціи. Пока она говорила о нравственной наукѣ, успѣхъ былъ невеликъ; другое дѣло — христіанская наука. Множество людей, считавшихъ себя христіанами, не знали, въ какой упрощенной формѣ. безъ всякаго подвига, безъ малѣйшей жертвы, можно сдѣлаться христіаниномъ активнымъ, да и обрѣсти на этомъ поприщѣ не какія-нибудь небесныя награды, а самыя близкія, ощутимыя, въ высшей степени земныя блага. Къ этой первой мысли присоединилась вторая: ученія «Христіанской науки» были объявлены религіозномъ откровеніемъ и еще было объявлено, что откровеніе это никому не возбраняетъ наслаждаться жизнью, обогащаться, заботиться объ успѣхахъ и деньгахъ.

Въ эти годы, на пути къ послѣднему тріумфу, произошла новая перемѣна въ жизни Мэри Бэкеръ: она вышла въ третій разъ замужъ, женила на себѣ человѣка на 30 лѣтъ моложе ея; отнынѣ она — миссисъ Эдди. Однако мужъ ея, мелкій агентъ по распространенію швейныхъ машинъ, скоро умираетъ и Мэри опять остается одна, чтобы всецѣло отдаться своему дѣлу.

Ей уже 61 годъ. У нея уже скоплено маленькое состояніе. Она весьма умно расходуетъ его на рекламу. Изъ Линна переѣзжаетъ она въ Бостонъ и тамъ устраивается на болѣе широкую ногу, бѣдность — это она поняла давно — только вредитъ въ ея дѣлѣ. Безъ привлеченія богатой кліентуры никакого предпріятія, даже священнаго, какъ ея собственное, продвинуть впередъ невозможно. Поэтому въ Бостонѣ она уже не называетъ себя, какъ прежде, «учителемъ нравственной науки», а основываетъ нѣчто въ родѣ академіи или университета подъ нелѣпымъ, но привлекательнымъ названіемъ «Массачузетскій метафизическій колледжъ». Одновременно основываетъ она газету, быстро получающую распространеніе. Разосланные ею во всѣ концы Соединенныхъ Штатовъ ученики, провозвѣстники ея ученія, печатаютъ въ этой газетѣ объявленія, обучаютъ новыхъ «цѣлителей», — тиражъ растетъ, объявленій становится все больше и каждый номеръ рекламируетъ произведеніе самой миссисъ Эдди, «матери Маріи», какъ ее зовутъ теперь, очередное изданіе ея новаго евангелія, «Науки и здоровья».

Успѣхъ предріятія превосходитъ все достигнутое до сихъ поръ. Газета пріобрѣла сотни тысячъ подписчиковъ. Въ каждомъ городѣ Америки есть, по крайней мѣрѣ, по одному вѣрному ученику «матери Маріи»; состояніе общины и ея личное состояніе растетъ не поднямъ, а по часамъ. Продаются всевозможныя книжки, брошюры, значки, фотографіи миссисъ Эдди, цѣною по 5 долларовъ за штуку, необыкновенно уродливыя серебряныя ложки съ ся изображеніемъ и т. д. Къ новому году, въ видѣ подарковъ, получаетъ разбогатѣвшая миссисъ Эдди великолѣпныя кружева, брилліантовые кресты, горностаевыя мантіи… Въ Бостонѣ выстроенъ огромный домъ и начинаютъ строить храмъ «Христіанской науки». Въ первый разъ за всю исторію христіанства на фронтонѣ этого храма написано не имя какого-нибудь святого, не имя Божіе, а имя «достопочтенной Мэри Бэкеръ-Эдди, основательницы Христіанской Науки». Внутри зданіе украшено надписями, взятыми изъ священнаго писанія и изъ писаній миссисъ Эдди. Самое же поразительное это, что въ храмѣ имѣется Святая Святыхъ: «Горница Матери», нѣчто въ родѣ украшенной ониксомъ и мраморомъ капеллы, предназначенной служить обиталищемъ миссисъ Эдди въ тѣ дни, когда она посѣщаетъ свою церковь. И живопись цвѣтного стекла въ абсидѣ храма изображаетъ не Распятіе, не Божію Матерь съ младенцемъ, а Марію Бэкеръ-Эдди, сидящую за столомъ въ своей тѣсной мансардѣ и освѣщаемую съ небесъ Вифлеемскою звѣздою.

Она достигла вершины славы. У нея есть все, чего она добивалась. Но теперь она стара. Скрывать свою дряхлость, свои болѣзни ей становится все труднѣе. Она уже не показывается вѣрующимъ. Живетъ въ уединеніи, на роскошной виллѣ, мѣстоположеніе которой скрывается отъ всѣхъ, кромѣ самыхъ преданныхъ друзей. У нея есть теперь и враги, и завистники. Существуютъ газеты, поставившія себѣ цѣлью бороться сь ея все растущимъ вліяніемъ. Журналисты узнаютъ ея адресъ, съ утра до ночи осаждаютъ виллу, хотятъ ее видѣть во что бы то ни стало. Дабы ихъ успокоить, 85-тилѣтняя миссисъ Эдди соглашается на одну единственную аудіенцію.

Репортеровъ вводятъ въ гостиную. Миссисъ Эдди показывается въ дверяхъ, держась за портьеру — она едва стоитъ на ногахъ. Ея впалыя щеки тщательно подкрашены, на желтой шеѣ — нѣсколько рядовъ брилліантовъ, исхудавшее тѣло прикрыто великолѣпной горностаевой мантіей. Она говоритъ съ трудомъ и почти не понимаетъ, о чемъ ее спрашиваютъ. Однако репортеры безжалостны. Первый вопросъ; «Совершенно ли вы здоровы, миссисъ Эдди?» Старуха прислушивается и переспрашиваетъ: «Какъ?.. что?..» Еще разъ выкрикиваетъ репортеръ какъ можно громче злосчастный вопросъ. Миссисъ Эдди поняла, она отвѣчаетъ: «Да, да, я совершенно здорова». Второй вопросъ: «Есть ли у васъ какой врачъ, кромѣ Господа Бога?» Въ отвѣтъ она бормочетъ еле слышно: «Нѣтъ, никого нѣтъ. Его всесильныя руки вокругъ меня». На третій вопросъ, выѣзжаетъ ли она еще на ежедневную прогулку, она отвѣчаетъ утвердительно (и лжетъ). Но на четвертый — кто управляетъ ея состояніемъ, она уже отвѣтить не можетъ. Нервная дрожь сотрясаетъ ее всю, страусовое перо трепещетъ на шляпѣ, еще минута — она упадетъ. Друзья подбѣгаютъ къ ней, портьера задергивается. Пытка кончена.

Еще черезъ четыре года и жизни приходитъ конецъ. Миссисъ Эдди умираетъ. Но вѣдь смерти нѣтъ; для близкихъ, для вѣрующихъ она лишь перешла въ «состояніе неосязаемости»; она, какъ говорятъ проповѣдники въ храмахъ, «исчезла изъ нашего кругозора». Вотъ почему похороны ея обходятся безъ всякой торжественности. «Такъ называемая мертвая» положена въ стальной гробъ, а гробъ въ бетонную могилу. Но два дня, и двѣ ночи, покуда цементъ не отвердѣлъ, вѣрная стража стоитъ у могилы. Вожди церкви поставили ее, дабы предотвратить волненія, вызванныя вѣрой, что Марія Эдди, какъ Христосъ, на третій день возстанетъ изъ гроба. Но знаменія свыше не было дано. Чудеса были и ненужны. Сама жизнь, самое дѣло Маріи Эдди было сплошнымъ чудомъ, — тѣмъ самымъ, какого заслуживали, должно быть, ея время и ея страна.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2292, 11 сентября 1931.

Просмотров: 24

Экономическая программа германскихъ націоналъ-соціалистовъ, при всемъ своемъ несовершенствѣ, покоится на нѣкоторомъ научномъ основаніи: въ ней учтены происшедшія за послѣднее время глубокія измѣненія въ капиталистической хозяйственной системѣ, о которыхъ сейчасъ говорятъ многіе выдающіеся германскіе ученые (Зомбартъ, Шпанъ, Смендъ, К. Маннъ и др). Конгрессы нѣмецкихъ экономистовъ, собиравшіеся за послѣдніе три года въ Вѣнѣ, Цюрихѣ и Кенигсбергѣ, признали наступленіе новой фазы въ развитіи капитализма, превратившагося изъ «свободнаго хозяйства» въ «гетерогенію единично-хозяйственныхъ группъ», и поставили на очередь вопросъ: не является ли своевременный хозяйственный строй переходной формой капитализма, постепенно вырастающаго въ какую-то новую «связанную», или «плановую», систему хозяйства, опирающуюся прежде всего на рядъ вспомогательныхъ идей («государственное вмѣшательство», или этатизмъ, соціально-экономическій балансъ, экономическій парламентъ и т. д.).

Дѣйствительно, нѣтъ сомнѣній, что переживаемая нами эпоха характеризуется структурными измѣненіями въ области соціально-экономическихъ умонастроеній, организаціи труда и техники. Оторвавшись отъ своей либеральной основы неограниченной свободы хозяйничанія — капитализмъ понемногу теряетъ, прежде всего въ Германіи, свои позиціи внутри народнаго хозяйства, въ которомъ развивается сѣть антикапиталистическнхъ по существу «коопераціонно-государственныхъ» предпріятій. Въ то же время пресѣкается свобода развитія въ міровомъ хозяйствѣ — оно постепенно превращается въ систему взаимодѣйствующихъ и раціонализованныхъ народныхъ хозяйствъ. Вмѣсто капиталиста съ боевой психологіей, появляется компромисная фигура фабриканта-чиновника; вмѣсто свободныхъ производителей и торговцевъ — агенты картелей и фактически безправные акціонеры, вмѣсто свободныхъ предпріятій — полугосударственныя смѣшанныя общества и «обюрократизованныя» единичныя хозяйства, руководимыя представителями «частно-групповыхъ» интересовъ (въ зависимости отъ личныхъ связей и возрастнаго ценза); вмѣсто свободной игры производственныхъ силъ — государственное вмѣшательство въ заработную плату и установленіе цѣнъ «плановыми» по духу концернами и синдикатами.

Итакъ, не подлежитъ сомнѣнію, что въ структурѣ капитализма не все благополучно и что мы стоимъ, какъ будто, на порогѣ новой эры въ сферѣ хозяйства. Населеніе экономически передовыхъ странъ, въ частности — Германіи, начинаетъ сдавать… Усиливается опасность «революціоннаго» претворенія капитализма въ соціализмъ, который, при данныхъ условіяхъ, неизбѣжно перешелъ бы въ большевизмъ. Желаніе предупредить такой поворотъ событій и въ первую голову — избѣжать гибельныхъ опытовъ большевизма, заставляетъ наиболѣе горячихъ противниковъ Маркса (въ частности, національно настроенную германскую молодежь) искать выхода въ насажденіи антибольшевицкой и антимарксистской «націоналъ-идеократической» системы хозяйства, заимствуя, однако, лекарство изъ идейнаго багажа своего противника — того же большевизма.

Научный анализъ программы германскихъ націоналъ-соціалистовъ показываетъ намъ ея духовное родство съ программой русскаго «евразійскаго движенія». Въ обоихъ случаяхъ мы наталкиваемся на стремленіе «политической идеократіи», т. е. властвующаго «національнаго отбора», подчинить основной своей идеѣ всѣ проявленія хозяйственной жизни націи, превратить народное хозяйство въ придатокь хозяйства государственнаго (созданіемъ «экономическихъ командныхъ высотъ») и перевоспитать населеніе въ духѣ «соціальнаго служенія».

Желаніе революціоннымъ путемъ измѣнить капиталистическій строй Германіи, якобы превращающій германское народное хозяйство въ колонію «Западнаго міра» (т. е. Франціи, Англіи и Америки), заставляетъ Хитлера, обращающаго взоры на Россію и юго-востокъ Европы, искать реальнаго выхода въ созданіи мощнаго государственнаго имущества за счетъ иностранныхъ и еврейскихъ капиталистовъ. Отсюда его стремленіе къ политическому господству «избранной Богомъ и универсально-мыслящей нѣмецкой народности, хранящей чистоту арійской расы, соблюдающей прусскую государственность и замѣняющей на своей территоріи классовую борьбу сверхклассовымъ національнымъ единствомъ».

Отсюда и враждебность національ-соціалистовъ не только къ марксизму, но и къ капитализму, «удушающему», по ихъ мнѣнію, въ интересахъ Запада, германскую націю: капитализмъ усыпляетъ патріотизмъ вредной фикціей мірового хозяйства, убиваетъ душу рекламами, машинизаціей и механизаціей труда, порабощаетъ трудящіяся массы въ интересахъ «еврейскаго банковскаго капитала», разрѣшаетъ «органическое пониманіе» націи и государственной власти, подчиняетъ Германію «финансовому интернаціоналу» и растлѣваетъ душу народа духовнымъ и бытовымъ мѣщанствомъ.

На смѣну подходящему къ концу капитализму, по мысли Хитлера, придетъ новая «націоналъ-идеократическая» система хозяйства, родившаяся отъ сліянія «внутренняго имперіализма» съ «имперіализмомь внѣшнимъ», т. е. съ экономической экспансіей Германіи въ предѣлахъ «Средней Европы» отъ Сѣвернаго моря до Чернаго.

Слѣдующія положенія легли въ основу отдѣльныхъ статей экономической программы «наци»:

1) Сельское хозяйство Германіи, благодаря таможенной политикѣ Шиле, теперь уже въ состояніи прокормить все населеніе, — оно почти не нуждается болѣе въ привозѣ иностранной пшеницы. Но все-таки жизнеспособность германскаго сельскаго хозяйства требуетъ принудительнаго расчлененія крупныхъ владѣній въ пользу крестьянина-переселенца: исключеніе составятъ лишь предполагаемыя государственныя «зерновыя фабрики». Развитіе внутренней колонизаціи возможно только при аннулированіи задолженности крестьянства частнымъ банкамъ и при готовности государства гарантировать мелкимъ землевладѣльцамъ сбытъ и «справедливую цѣну». Переходъ крестьянства къ огородничеству, садоводству и маслодѣлію увеличитъ «народоемкость» Германіи. Наряду съ кооперированіемъ земледѣльцевъ будетъ введенъ госуд. контроль надъ всѣмъ сельскимъ хозяйствомъ (включая скотоводство), который обезпечитъ народу необходимое пропитаніе и разумный доходъ.

2) Вмѣшательство государства въ проблему «питанія населенія» потребуетъ защиты границъ Германіи монополіей внѣшней торговли, которая используетъ «анархію капиталистическаго окруженія», обезпечитъ странѣ привозъ дефицитныхъ средствъ питанія и сырья, уничтожитъ вредное вліяніе «міровой биржи» и приведетъ къ смычкѣ со средне-европейскимъ крестьяниномъ, Въ виду того, что монополія внѣшней торговли означаетъ переходъ въ руки государства всего товарнаго и платежнаго оборота съ заграницей, — необходимо будетъ не только сосредоточить въ рукахъ государства всю торговлю денежными знаками, но и націонализовать всѣ частныя кредитныя учрежденія. Вмѣстѣ съ тѣмъ, переходъ Германіи къ хозяйственной автархіи заставитъ правительство аннулировать репараціи, отчуждивъ въ пользу частныхъ иностранныхъ кредиторовъ имущество германскихъ капиталистовъ заграницей.

3) Переходъ всей полноты власти въ руки національной «идеократіи», воспитывающей населеніе въ духѣ «универсализма избранной расы», будетъ сопровождаться созданіемъ боеспособныхъ государственныхъ «экономическихъ высотъ» — націонализаціей банковъ, тяжелой и крупной промышленности, частно-хозяйственныхъ концерновъ и крупныхъ торговыхъ фирмъ. Задача эта значительно облегчается тѣмъ, что большинство крупныхъ учрежденій, универсальныхъ магазиновъ и коммерческихъ предпріятій находится въ рукахъ евреевъ. Сосредоточеніе въ рукахъ государства важнѣйшихъ отраслей народнаго хозяйства даетъ возможность предоставить каждому рабочему право на трудъ и участокъ пригородной земли.

4) Подчиненіе народнаго хозяйства «плановому началу» и идеологіи правящаго отбора не помѣшаетъ Германіи сохранить частнохозяйственныя, среднія и мелкія предпріятія, промышленныя и торговыя. Включеніемъ въ общій «соціально-экономическій» планъ эти единичныя хозяйства утеряютъ свое «право на независимость», но получатъ отъ государства твердый сбытъ и «справедливыя цѣны».

5) Недостатокъ промышленнаго сырья и ограниченность германской территоріи заставятъ «проснувшуюся», т. е. себя познавшую Германію заняться мирнымъ завоеваніемъ средней и юго-восточной Европы, въ которой должно быть вызвано аналогичное структурное измѣненіе хозяйственнаго строя. Австро-Германія дастъ средне-европейскимъ и юго-восточнымъ аграрнымъ державамъ достаточные ввозные контингенты для поглощенія ихъ избыточныхъ продуктовъ въ обмѣнъ на свои фабрикаты. Германскій федерализмъ облегчитъ созданіе мощной «средне-европейской конфедераціи», тѣсно связанной съ совѣтской Россіей, черезъ которую онъ получитъ выходъ въ Азію…

Б. Ижболдинъ.
Возрожденіе, № 2288, 7 сентября 1931.

Просмотров: 23

— Кто думаетъ въ Парижѣ о картошкѣ?

— Странный вопросъ, конечно… Никто не думаетъ. Да и что же о ней думаетъ? Это дѣло огородниковъ, базарныхъ торговокъ и городскихъ лавочниковъ.

— А можете вы себѣ представить, чтоьы вся печать въ Парижѣ, и вся «французская общественность», и всѣ партіи только и говорили что о картошкѣ?

А вотъ въ Москвѣ это теперь — властительница думъ. Картошка — это «проблема», это — «борьба» и дежурная тема для всѣхъ газетъ:

— Передовая — о картошкѣ, фельетонъ о лукѣ и рѣпѣ, хроника — объ огурцахъ и петрушкѣ…

Но что же тамъ случилось? Неурожай, что ли?

— Нѣтъ, урожай вполнѣ приличный. Но правящіе соціалисты никакъ не могутъ доставить картошку потребителямъ, подвезти въ города не могутъ. У нихъ во всемъ получается какой то заколдованный соціалистическій кругъ:

— Есть картошка, но нѣтъ «тары» (мѣшковъ) для картошки. Достали мѣшки — нѣтъ подводъ, чтобы на станцію отвезти. Достали подводы — нѣтъ вагоновъ. Пригнали вагоны — нѣтъ «рабсилы», чтобы погрузить картошку. Достали «рабсилу», погрузили, привезли — анъ нѣтъ ни погребовъ, ни сараевъ, куда картошку складывать, и картошка гніетъ.

И вотъ по всей печати несутся крики:

— Необходимо къ этому дѣлу привлечь «соціалистическую общественность»!

Тысячи восклицаній, тысячи совѣтовъ и цѣлое море негодованія…

И не находится среди всей этой кутерьмы ни одного трезваго человѣка, который бы закричалъ:

— Дурачье! То, чего вы не можете сдѣлать со всей вашей «общественностью», со всѣми вашими ЦИК-ами и ВЦИК-ами и со всѣмъ вашимъ партійнымъ контролемъ, въ Парижѣ дѣлаетъ простой лавочникъ!

Вообще, самый дорогой, самый бездарный и самый глупый способъ веденія хозяйства, это — соціалистическій способъ. Изнурительно глупый и анафемски бездарный.

Но вотъ странность: рядомъ съ этой тупой бездарностью въ хозяйствѣ, — какую прыть и какія недюжинныя способности проявляютъ московскіе соціалисты, когда дѣло идетъ о какой нибудь подлости или жестокости: о провокаціи, о сыскѣ, о казняхъ, о партійной мести или о гоненіяхъ на «враговъ» своего класса. Это ихъ десница. Картошку привезти не могутъ, но создали цѣлый классъ «лишенцевъ» съ подробно разработанной системой государственнаго угнетенія и партійнаго ущемленія.

— Лишенецъ — это человѣкъ, лишенный всѣхъ правъ состоянія. Не каторжникъ, но и не свободный. Не рабъ, но и не гражданинъ. Не вещь, но и не человѣкъ. Онъ живетъ на положеніи деревенской собаки, которую никто не кормитъ, но бить которую могутъ всѣ…

Лишенецъ не имѣетъ никакихъ избирательныхъ правъ. Лишенецъ не имѣетъ права ѣздить по желѣзнымъ дорогамъ.

Лишенецъ не имѣетъ права на образованіе.

Лишенецъ но можетъ посылать своихъ дѣтей въ школу.

Лишенецъ не получаетъ карточекъ на хлѣбъ и на дрова.

Лишенецъ не можетъ ни служить, ни работать.

Дѣти лишенцевъ и внуки лишенцевъ — тоже лишенцы.

Изъ кого же, однако, составился этотъ классъ — цѣлый классъ людей, лишенныхъ огня и воды, хлѣба и жилища?

— Лишенцы — это, во первыхъ, священнослужители всѣхъ религій и ихъ семьи (жены, дѣти, внуки).

Лишенцы — это всѣ, кто выступалъ на политическихъ процессахъ царскаго времени противъ обвиняемыхъ (хотя бы противъ убійцъ, экспропріаторовъ и сбытчиковъ краденаго).

Лишенцы — это тѣ, кто когда бы то ни было «эксплоатировалъ» наемный трудъ.

И кромѣ того:

— Кулаки, т. е. тѣ крестьяне, у которыхъ есть двѣ лошади, или двѣ коровы, или хорошій садъ, дающій доходъ, или пасѣка, дающая медъ. Вообще, не нищіе и не голодные люди. Но точнаго опредѣленія «кулака» совѣтское право не знаетъ, и потому всякій крестьянинъ, не желающій поступить въ колхозъ и слишкомъ громко проклинающій соціалистовъ, тоже считается «кулакомъ» и потому лишенецъ.

Какъ же, однако, живутъ эти люди, не имѣющіе права на жизнь и лишенные всего?

Депутатъ польскаго сейма г. Мацкевичъ, путешествовавшій недавно по Россіи и очень пристально интересовавшійся вопросомъ о лишенцахъ, отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такъ:

— Лишенцы-священники прежде просили милостыню на церковныхъ папертяхъ. Но затѣмъ имъ запретили просить на папертяхъ и позволили нищенствовать только на кладбищахъ. Потомъ, однако, воспретили просить и на кладбищахъ. И какъ добываютъ теперь пропитаніе эти люди, — сказать трудно. Вообще же, лишенцы нищенствуютъ, бродяжатъ, часто мѣняютъ фамилію, достаютъ фальшивыя бумаги и живутъ по нимъ, пока не попадутся. Когда же попадутся, ихъ судятъ, сажаютъ въ тюрьмы, но по отбытіи тюремныхъ сроковъ все начинается сначала: опять прошеніе милостыни, поиски ночлега, побѣги отъ полиціи, ночевка подъ мостами и въ стогу сѣна, опять фальшивые документы и опять тюрьма. Словомъ, сказка про краснаго бычка.

Г-нъ Мацкевичъ (очень даровитый наблюдатель и прекрасно владѣющій русскимъ языкомъ) все доискивался и старался понять, какія же государственныя или партійныя цѣли преслѣдуются этимъ гоненіемъ лишенцевъ и ихъ дѣтей?

— Вѣдь революція тоже должна преслѣдовать какую-то справедливость. Но кто же изъ русскихъ людей можетъ считать справедливостью гоненіе на сына священника, если сыну священника, Чернышевскому, поставили въ Москвѣ памятникъ! Или на сына дворянина, если и Ленинъ, и Красинъ, и Чичеринъ, и Луначарскій были несомнѣнные дворяне, не говоря уже о Софьѣ Перовской, Вѣрѣ Фигнеръ и пр. и пр.

Со своими вопросами на эту тему г. Мацкевичъ обратился къ ректору московскаго университета, Касаткину, который не постыдился сказать:

— Мы считаемъ, что инстинкты нѣкогда имущаго класса могутъ передаваться по наслѣдству. Нынѣшняя соціальная борьба ведется безъ всякой сентиментальности. Поэтому, если кто нибудь порываетъ съ семьей, отказывается отъ отца и матери, — это еще не даетъ намъ полной увѣренности въ немъ. Даже если кто нибудь съ трехлѣтняго возраста не видѣлъ отца и матери, то мы усматриваемъ въ этомъ только смягчающія вину обстоятельства, но и это не даетъ намъ возможности вполнѣ вѣрить.

Такъ думаетъ ректоръ университета… И совершенно такъ же думаютъ пролетарскіе студенты. Студенты выслѣживаютъ въ своей средѣ лишенцевъ, шпіонятъ за ними, подслушиваютъ, обыскиваютъ, выкрадываваютъ переписку «подозрительныхъ по лишенству» товарищей и при малѣйшемъ оказательствѣ доносятъ. Весь университетъ превратился въ сыскное отдѣленіе, гдѣ всѣ, начиная съ ректора, заняты гнуснѣйшей травлей обездоленныхъ людей…

— Классоваго врага задуши! — говоритъ партійная мудрость, — и на немъ же учись ненависти, учись добивать лежачаго! Въ этомъ смыслъ.

Лишенцы — это классъ, предназначенный для натаскиванія революціонныхъ массъ и пріученія ихъ къ классовой жестокости. Для кровожаднаго науськиванія нуженъ объектъ, какъ для учебной стрѣльбы нужна мишень. И вотъ для этого и выдуманъ лишенецъ. На немъ коммунистическая молодежь учится битъ лежачихъ и добивать раненыхъ.

Вотъ нѣсколько примѣровъ изъ жизни этихъ затравленныхъ людей:

— У крестьянниа-лишенца было двѣ коровы и одна лошадь. Сосѣди-мужики изъ колхоза украли у него все сѣно. Крестьянинъ пожаловался въ судъ. Рѣшеніе суда:

— «Такъ какъ у крестьянина-истца уже нѣть сѣна, а кормить лошадь и коровъ нужно, то передать и коровъ и лошадь въ колхозъ, гдѣ находится теперь сѣно».

Еще примѣръ:

Въ дружной, очень любящей семьѣ лишенца отецъ совѣтуетъ сыну:

— Надо, голубчикъ, тебѣ отказаться отъ меня въ печати… Ничего не подѣлаешь… Можетъ быть, если прочтутъ въ газетахъ «отказъ», такъ примутъ тебя въ университетъ.

И отецъ садится за столъ и самъ диктуеть сыну заявленіе:

— Пиши: «Симъ заявляю во всеобщее свѣдѣніе, что я съ негодованіемъ отрекаюсь отъ своихъ буржуазныхъ родителей…» — Написалъ? — «Что я никогда не имѣлъ и не имѣю ничего общаго съ ихъ идеологіей и презираю…» — Написалъ? Непремѣнно надо «презираю»… Пиши, голубчикъ, пиши, не надо плакать… — Что-жъ подѣлаешь съ этой сволочью, будь они вѣчно прокляты… — Написалъ, что ты меня «презираешь»? А теперь еще надо написалъ, что преданностью совѣтской власти ты думаешь искупить «мерзостный грѣхъ» своихъ родителей… — Написалъ. — Непремѣнно надо «мерзостный грѣхъ»… Пиши, сынокъ, пиши…

Еще случай:

Совѣтская студентка, уже оканчивающая курсъ университета, была изобличена сыщиками-студентами въ «подложномъ предъявленіи» отца-лишепца, котораго студентка выдала за крестьянина-батрака, тогда какъ до революціи у отца было нѣсколько десятковъ десятинъ земли, онъ держалъ двухъ батраковъ и имѣлъ воловъ, лошадей и коровъ. Студентку отдали подъ судъ, и на судѣ сыщики-студенты, захлебываясь, показывали:

— Да, да… Это подложный отецъ… Мы все разузнали, мы производимъ негласное дознаніе на мѣстѣ и имѣемъ свидѣтелей.

Конечно, студентку выгнали изъ университета съ позоромъ и бросили въ тюрьму за подложнаго отца…

Такъ течетъ эта каторжная, проклятая жизнь цѣлаго класса. Тысячи и тысячи русскихъ людей превращены въ затравленныхъ нищихъ, не имѣющихъ права ни на кровъ, ни на хлѣбъ, ни на трудъ, ни на защиту. На этихъ отверженныхъ людяхъ соціалистическое правительство, не умѣющее привезти въ городъ картошку, учитъ травлѣ молодыхъ щенковъ коммунизма.

— Вотъ какъ надо бороться съ классовымъ врагомъ!

Но одного не принимаетъ въ расчетъ соціалистическое правительство. Оно не понимаетъ, что, обучая ненависти щенковъ коммунизма, оно и въ душѣ лишенцевъ выращиваетъ такую же слѣпую, лютую и безпредѣльную злобу.

И страшно даже подумать, что могутъ сдѣлать эти затравленные и замученные люди, когда придетъ послѣдній день коммунизма, и когда рухнетъ безсмысленное, идіотское, полное кровавой жестокости темное царство насильственнаго соціализма.

Страшно даже подумать…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2289, 8 сентября 1931.

Просмотров: 32