1.

Въ современной литературѣ есть рядъ признаковъ, которые позволяютъ сказать, что въ этой области творчества элементы искусства отчасти начинаютъ уступать мѣсто элементамъ «анти- искусства». Пестрота и сложность этого явленія усилены тѣмъ об­стоятельствомъ, что никогда не было ясно, гдѣ собственно грани­цы «искусства» въ литературѣ. Здѣсь было все же безспорно, что къ искусству относятся по самой искусственности формы (по на­мѣренію, но отнюдь не всегда по достиженію!) стихи. Что же ка­сается прозы, то тутъ точный критерій отсутствуетъ. Въ какой-то степени писать прозой что бы то ни было уже есть искусство. По поводу почти всякой книги можно сказать, написана ли она «хо­рошо» или «плохо». Съ другой стороны, писать правильно умѣ­ютъ очепь многіе грамотные люди. Правильности писанія можно научить всякаго образованнаго человѣка, и, слѣдовательно, это еще не есть искусство, потому что искусству нельзя обучить всѣхъ и каждаго.

Прозой пишутъ банковскіе отчеты, научныя статьи, частныя письма. И тѣ, и другіе, и третьи написапы хорошо, когда въ нихъ рѣчь человѣческая должнымъ образомъ примѣнена для выраженія мыслей. Языкъ здѣсь является лишь средствомъ и никогда, конечно, не бываетъ цѣлью. Но даже въ дѣловомъ отчетѣ, и еще бо­лѣе того въ научной работѣ, и ужъ особенно въ частномъ письмѣ языкъ можетъ имѣть явныя качественныя черты, связанныя съ индивидуальностью пишущаго и съ какимъ-то спеціальнымъ его дарованіемъ. Есть «хорошо» написанныя книги по математикѣ, по астрономіи, по біологіи. Что же касается писемъ, то здѣсь скрыта бездна литературныхъ талантовъ. Опубликовываютъ лишь письма писателей; однако ничѣмъ не превосходятъ они письма многихъ людей, никогда ничего кромѣ писемъ и не писавшихъ. Письма профессіональныхъ мастеровъ художественной прозы, какъ бы они ни были тѣсно связаны съ профессіональной умѣлостью пишущаго и съ его специфическимъ даромъ, никогда все же не являются художественнымъ произведеніемъ. Въ нихъ есть все отъ художественной прозы кромѣ заданія, которое въ этомъ случаѣ становится признакомъ опредѣлительнымъ.

Еще ближе къ искусству словесности стоитъ проза повѣство­вательная и описательная, напримѣръ, книги историковъ или пу­тешественниковъ, или мемуаристовъ, соединяющихъ описаніе съ повѣствованіемъ. Высокоталантливая проза этого рода неисчисли­ма. Проза классиковъ, на которой еще такъ недавно учились про­заики, это вѣдь почти исключительно проза историковъ. И среди историковъ нашего времени эта блистательная традиція не уга­сла, о чемъ у насъ, русскихъ, свидѣтельствуетъ хотя бы Ключев­скій. Качество языка этихъ историковъ, качество языка такихъ историческихъ путешественниковъ какъ Амперъ, Грегоровіусъ, Ленорманъ, Дж. А. Симондсъ, разумѣется, выдержитъ сравненіе съ качествомъ языка любого изъ современныхъ имъ романистовъ или новеллистовъ. Здѣсь приближаемся мы къ еще менѣе ясно отдѣ­лимому отъ искусства словесности разряду писаній, въ которомъ особенно большіе мастера французы и англичане. По-русски для писателей этого рода нѣть должнаго наименованія, и мы выну­ждены именовать ихъ на англійскій ладъ «эссеистами». Примѣ­ромъ «эссеиста», недавнимъ и весьма популярнымъ, остается ан­гличанинъ Уолтеръ Патеръ; не надо забывать, что къ этому же разряду относится одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ писателей современной Франціи, Поль Валери, въ тѣхъ случаяхъ когда онъ пишеть прозой.

Историки, путешественники, «эссеисты» кажутся намъ уже совсѣмъ «художниками» по мастерству и изяществу языка, и это не нуждается въ объясненіи. Иногда оказываются они артистами и по изяществу, какъ по мастерству, самой мысли. Тотъ же Поль Валери, напримѣръ, не только очень артистично пишетъ, но и очепь артистично мыслитъ. «Эссеисты» вообще доказываютъ, что мысль можетъ быть такимъ же элементомъ художественнаго дѣла­нія, какъ и слово, то важное обстоятельство, которое существенно признать; къ нему полезно намъ, русскимъ, привыкнуть, въ силу причинъ, о которыхъ будетъ сказано дальше. Здѣсь замѣтимъ лишь, что «эссеизмомъ» всегда была относительно бѣдна русская литература.

Проза мемуаровъ освѣщаетъ загадочную сущность искусства словесности еще съ какой-то одной стороны. Мемуары часто бы­ваютъ талантливы и художественны не потому, что написаны они хорошимъ языкомъ. Не въ томъ, напримѣръ, сущность очарованія книгъ Сенъ-Симона. Еще яснѣе это въ мемуарахъ Казановы. Извѣстно, что здѣсь не приходятся говорить о достоинствахъ языка: — до послѣдняго времени мы и не знали вовсе подлиннаго текста Казановы, его рукопись, найденная около ста лѣтъ тому назадъ, была тогда же сплошь исправлена рукой какого-то безвѣстнаго учителя французскаго языка въ Лейпцигѣ. При такихъ условіяхъ, очевидно, подлинная рѣчь Казановы не дошла до насъ въ мемуа­рахъ. И однако сила воздѣйствія на насъ великаго авантюриста не утратилась, и живое ощущеніе какъ бы присутствія его среди насъ не умалилось. Въ мемуарахъ его нѣтъ особыхъ словесныхъ качествъ, но очевидно, не все въ словесности измѣряется только одними словесными качествами. Всякій мемуаристъ стремится возстановить былое, воскресить жизнь. Въ разсказѣ его должна быть для этого особая степень жизненной заразительности. Онъ долженъ умѣть писать такъ, чтобы мы, читая его, забыли себя, чтобы наша собственная «живая» жизнь блѣднѣла рядомъ съ яр­костью строимой его памятью жизни. Именно этого и достигаетъ Казанова, вѣроятно благодаря тому повышенному чувству жизни, которымъ онъ обладаетъ. Хорошій мемуаристъ непремѣнно дол­женъ быть надѣленъ этимъ повышеннымъ чувствомъ жизни, ко­торое выражается въ его отношеніи, въ его подходѣ къ вещамъ, людямъ и событіямъ. Онъ вовлекаетъ насъ кратчайшимъ путемъ въ опытъ иной жизни, который становится какъ бы нашимъ собст­веннымъ опытомъ. Выборъ и ритмика словъ уступаютъ здѣсь мѣ­сто выбору и ритмикѣ запомнившихся, записанныхъ возстанов­ленныхъ моментовъ изъ той безконечности ихъ, изъ которой со­стоитъ всякая человѣческая жизнь. Но и мемуары, даже прекрас­нѣйшіе изъ нихъ, справедливо не принято называть произведеніемъ искусства. Ихъ «витализмъ» быть можетъ необходимое условіе для этого, однако еще не достаточное, такъ же какъ недостаточны и качества рѣчи историка и искусство мысли «эссеи­ста». Рѣшающимъ признакомъ остается какъ будто бы вымыселъ, фантазія, «фикція», какъ говорятъ англичане. Мы русскіе, вмѣ­сто «фикція», называемъ это смѣшнымъ и неуклюжимъ словомъ «беллетристика». И надо сказать, что въ русской литературѣ довольно упрощенный установился взглядъ на то, что есть и что не есть беллетристика. Описывая въ точности вчерашнее дѣйстви­тельное и весьма будничное происшествіе въ  кооперативной лавкѣ, иной убѣжденъ, что онъ становится «беллетристомъ» въ тотъ моменть. когда называетъ свой городъ городомъ Энскомъ и своихъ добрыхъ знакомыхъ, Ивана Ивановича и Анну Андреевну — Пет­ромъ Анемподистовичемъ и Марѳой Ильинишной. Если же онъ этого не сдѣлаетъ, то напишетъ не художественное произведеніе, а всего лишь «статью» о непорядкахъ въ кооперативной лавкѣ.

2.

Русская беллетристика въ массѣ своей не богата ни мыслью, ни воображеніемъ. Да и въ большой русской литературѣ не эти два элемента играютъ главнѣйшую роль. Во всякомъ случаѣ рус­ская проза въ цѣломъ далеко не такъ изумительно умна, какъ рус­ская поэзія. Гоголь и Достоевскій по уму и воображенію скорѣе какія-то геніальныя исключенія; наслѣдниковъ и продолжателей у нихъ не было. Русская проза скорѣе пошла въ сторону жизнен­ности, проявленной Толстымъ съ едва ли бывалой когда-либо въ литературѣ силой. Позднѣе Чеховъ, не занятый ни мыслью, ни вы­мысломъ, болѣе сосредоточилъ свое дарованіе на словесномъ и ритмически-словесномъ мастерствѣ, на самой «фактурѣ» словес­наго искусства, соединивъ это однако съ убѣдительнѣйшей жиз­ненностью.

Эти черты русской прозы не слѣдуетъ считать ни особымъ ея достоинствомъ, ни особымъ недостаткомъ. Французская или итальянская литература можетъ намъ показаться излишне «умственной» въ тѣхъ случаяхъ, когда не оказывается она безспор­но умной. Еще менѣе умственна и менѣе умна, чѣмъ русская ли­тература, англійская литература XIX вѣка. Но англичане, фран­цузы и даже, пожалуй, нѣмцы сильнѣе насъ въ вымыслѣ. Жиз­ненность нашей прозы зато могущественнѣе и заразительнѣе всякой другой. Доказательствомъ этому служитъ, какъ великолѣп­но поняла и оцѣнила Европа нашихъ прозаиковъ, не только Тол­стого, но и Достоевскаго и Чехова, что явилось для насъ самихъ большой неожиданностью. Бытовая сторона Чехова оказалась совсѣмъ неважнымъ препятствіемъ; глубокая человѣчность и ост­рая жизненность нашего писателя явилась въ результатѣ неизмѣ­римо важнѣе и дѣйственнѣе.

Жизненность — быть можетъ самый рѣдкій и самый таинст­венный литературный даръ, и едва ли на этомъ одномъ элементѣ можетъ быть построена средняя литература. Непервоклассная французская книга все же какъ-то держится изяществомъ и умомъ такъ же, какъ англійская часто держится вымысломъ. Русская средняя беллетристика, построенная только на жизненности, сов­сѣмъ ни на чемъ не держится, если автору недостаетъ силы жиз­ненности. Она становится тогда въ буквальномъ смыслѣ слова недоразумѣніемъ, котораго не видитъ въ своемъ ослѣпленіи авторъ, не замѣчаетъ лишь по привычкѣ русскій читатель. Недоразумѣ­ніе состоитъ въ томъ, что къ искусству прозы такая «беллетри­стика» не имѣетъ никакого отношенія.

Никто не станетъ отрицать нѣкотораго обмелѣнія дара жизненности въ русской литературѣ послѣ Чехова. Леонидъ Андреевъ, напримѣръ, имъ почти совершенно не обладалъ. Горькій благо­пріятно выдѣляется въ этомъ отношеніи — на жизненности глав­нымъ образомъ держится его проза, не покоряющая особенно на мыслью, ни вымысломъ, ни даже словеснымъ или ритмическомъ изяществомъ. Вслѣдствіе того и показываетъ себя Горькій замѣ­чательнымъ мемуаристомъ — проза его воспоминаній нисколько не уступаетъ его «беллетристикѣ». Другіе «беллетристы» послѣ Чехова, менѣе счастливые отъ природы, чѣмъ Горькій, принуж­дены были инстинктивно искать выхода жившему въ нихъ худо­жественному началу въ чемъ-то иномъ. Выразилось это въ обостренной любви ихъ къ  слову, къ его живописнымъ или ритмиче­скимъ богатствамъ. Различныя дарованія и различные темпераменты, разумѣется, осуществляли ато очень различнымъ обра­зомъ. Бунинъ и Зайцевъ, полные сдержанности и стремленія къ простотѣ, сдѣлали еще музыкальнѣе словесный звукъ Чеховской прозы, не нарушая ея основного ритма. Въ то же время Андрей Бѣлый стремился экстатически сложно и темно варіировать Го­голя и Достоевскаго. Однако по существу это одно и то же явле­ніе — стремленіе русской художественной прозы, начавшей утра­чивать жизненность, обрѣсти новую формальную базу. Не имѣя опорныхъ точекъ ни въ мысли, ни въ вымыслѣ, она какъ будто нашла себя въ словѣ, въ узорѣ или музыкѣ словъ.

Всѣ мы знаемъ, къ какой нарочитости, произвольности, хаотич­ности словъ и ритмовъ привело это въ послѣдніе годы. За непло­дотворный нынѣшній хаосъ русской словесности Андрей Бѣлый во многомъ отвѣствененъ. Ничто такъ не плодить имитаторовъ, какъ манера или манерность пріема. Въ области словесной орна­ментики могутъ, конечно, быть свои таланты, напримѣръ, Реми­зовъ, хотя этого писателя отчасти выдѣляетъ и присущая ему доля жизненности. Думается, онъ могъ бы писать отлично, обхо­дясь безъ утомительно затѣйливыхъ словесныхъ узоровъ. Послѣ­военная русская литература развивалась подъ наибольшимъ влі­яніемъ Андрея Бѣлаго и Ремизова, и слѣдовательно нѣтъ ничего удивительнаго, что, при всемъ ея стремленіи къ словесной искусственности и искусности, она дала въ искусствѣ очень не­много новаго и создала лишь рядъ новыхъ недоразумѣній. Та­кимъ недоразумѣніемъ былъ, ясное дѣло, Замятинъ, такимъ же недоразумѣніемъ были одно время прошумѣвшіе «Серапіоновы Братья». Самый способный человѣкъ въ ихъ средѣ, Шкловскій, понималъ наличіе русскаго писательскаго «кризиса». Онъ надѣ­ялся, что утратившая былую силу жизненности русская проза найдетъ новую энергію въ воображеніи, что традиціонную безсюжетную русскую повѣсть смѣнитъ романъ или разсказъ приключеній. Но несмотря на, ужъ кажется, обильное всякими приклю­ченіями время, этого не случилось. Литература «революціонной Россіи» оказалась удивительно консервативной по самой своей сущности. Новшества ея явились лишь чисто поверхностными словесными разводами.

Есть кромѣ того какое-то весьма нехудожественное несоотвѣт­ствіе между все еще по-прежнему традиціонно «бытейскимъ» и житейскимъ содержаніемъ новѣйшей русской прозы и между ея невыносимо нарочнымъ, цвѣтистымъ, прибауточнымъ и часто темнымъ языкомъ. Необыкновеннымъ манеромъ стремятся разсказы­вать часто самыя обыкновенныя вещи, и это только смѣшно. Придуманнымъ модернистскимъ слогомъ сообщаютъ намъ безконечные провинціально грубоватые анекдоты совѣтской жизни. Но ужъ не смѣшно, а трагически безвкусно и безтактно, когда невѣроят­ные ужасы гражданской войны и голода, печальнѣйшія хроники мрачнѣйшей житейской правды облекаютъ словесными узорами, претендующими на «высокую отдѣлку» или кокетливую «новиз­ну» стиля. Вотъ ужъ дѣйствительно эстетизмъ худшаго сорта, и какъ это ни странно, заражена имъ почти вся беллетристика совѣтской Россіи. Таковы, напримѣръ, Пильнякъ, Бабель, не стѣсняющіеся разсказывать о страшныхъ и по-своему величественныхъ событіяхъ изысканнымъ косноязычіемъ, что и получается весьма отвратительно. Таковы и всѣ безчисленныя фальшивыя попытки писать «народнымъ» языкомъ (у Вл. Лидина мужики со­бираются пт. церковь на Савву Мирликійскаго!) Нe честнѣе ли было бы со стороны этихъ несомнѣнно многое видѣвшихъ и многое пережившихъ писателей не выкраивать изъ своего и чужого опыта густо орнаментированную «беллетристику», а разсказать объ этомъ въ точныхъ и простыхъ словахъ воспоминаній? Сомни­тельно, однако, чтобы это имъ удалось: хорошій мемуаристъ дол­женъ обладать даромъ жизненности, если не жизненности вооб­раженія, то жизненности воспоминанія. Неудержимое стремленіе новѣйшихъ русскихъ «беллетристовъ» къ словеснымъ узорамъ выдаетъ какъ разъ утрату имя той жизненности, которой спра­ведливо гордилась великая русская литература.

3.

Все здѣсь сказанное говорится, конечно, не изъ желанія ума­лить всѣми признанныя достоинства русской литературы и вовсе не ради того, чтобы отрицать таланты Россіи послѣреволюціонной. Въ своемъ родѣ безспорно талантливъ, напримѣръ, Леоновъ, настоящій писатель, только стоящій на ложномъ литературномъ пути. Здѣсь существенно установить, что въ русской прозѣ по­слѣднихъ лѣтъ, при всѣхъ ея поверхностныхъ чисто словесныхъ новшествахъ не замѣтно никакого глубокаго сдвига. Поскольку она существуетъ, какъ искусство, она остается въ общемъ тѣмъ же, чѣмъ всегда была. Изъ Россіи доходятъ хорошія книги, но это, какъ напримѣръ «Преображеніе» Сергѣева-Ценскаго, книги коренной русской литературной традиціи, приковывающіе и зара­жающіе своей жизненностью. Тѣмъ же свойствомъ отличаются и нѣкоторыя вещи Романова, Григорьева и другихъ «неизысканныхъ» и непритязательныхъ по языку писателей. Поучительно, что проза одного изъ дѣйствительныхъ новаторовъ въ стихѣ, изо­брѣтателя словъ и ритмовъ — Пастернака («Дѣтство Люверсъ») не орнаментальна. Молодой авторъ выказалъ этимъ свое большое чутье и большой тактъ. Проза его отчасти держится яркими вспышками все той же традиціонной жизненности, отчасти же родственна тѣмъ вещамъ французской литературы, гдѣ есть и подлинная новизна.

Проза революціонной Россіи нисколько въ общемъ не революціонна, а или болѣзненно упадочна (словесный эстетизмъ) или упряма въ своемъ консерватизмѣ (жизненность). «Передовой» въ смыслѣ искусства или новаторской она не является ни въ какой степени и ни въ какой мѣрѣ. Напротивъ, по сравненію съ запад­ной литературой, русской литературѣ въ данный моментъ прису­ща нѣкоторая «отсталость», можетъ быть и спасительная съ точки зрѣнія тѣхъ, кто вѣритъ въ устойчивость литературнаго искус­ства. Но тому, кто искалъ бы серьезныхъ симптомовъ «литератур­наго антиискусства», здѣсь почти нечего дѣлать. Вслѣдствіе то­го въ дальнѣйшихъ разсужденіяхъ будетъ гораздо важнѣе обра­титься не къ русскимъ, но къ западно-европейскимъ примѣрамъ.

Да и едва ли «отсталость» наша окажется спасительной въ са­момъ дѣлѣ до конца. Вѣрнѣе, что она лишь временная и много за­висящая отъ временной нашей изолированности. Если судьбой обречено на умираніе или на полное перерожденіе искусство про­зы западно-европейской, едва ли устоитъ въ будущемъ передъ натискомъ анти-искусства и несильная сейчасъ русская проза. До сихъ поръ судьба русской словесности была всегда очень тѣ­ло связана съ судьбой словесности западно-европейской — го­раздо тѣснѣе, чѣмъ это иногда кажется. Нѣть причинъ думать, что впредь почему-то будетъ иначе. Полезно напомнпгь объ этомъ еще разъ сейчасъ, когда совершенно непонятная «гордыня» обуя­ла какъ нѣкоторыхъ русскихъ, находящихся въ разсѣяніи (евразійство), такъ и многихъ русскихъ, не покинувшихъ Россіи (со­вѣтскій націонализмъ).

На всемъ протяженіи XIX вѣка русская литература была столь же большой европейской литературой, какъ и литература фран­цузская или англійская. Первая геніальная прозаическая вещь, «Пиковая Дама», столь же русская, сколь и европейская вещь. Въ переводѣ Мериме разсказъ Пушкина блистаетъ наряду съ лучшимъ французскимъ разсказомъ, съ разсказомъ самого Мери­ме, Барбе д’Оревильи и Вилье де Лиль-Адана. Это очень яркая звѣзда, однако, звѣзда того же созвѣздія. «Европейскость» Гоголя теперь на разстояніи кажется намъ не меньшей, независимо отъ того, что онъ первый вскопалъ цѣлинный быть россійскаго хинтерланда. Что же касается Достоевскаго, то серьезная критика установила вполнѣ явные чисто западные источники его литера­турной формы — главнѣйшіе изъ нихъ Бальзакъ и Диккенсъ, Су­щественно, что самъ Достоевскій, за исключеніемъ Пушкина и Гоголя. не любилъ русской литературы. Есть воспоминанія о встрѣ­чѣ съ нимъ въ концѣ 70-хъ или начала 80-хъ годовъ начинавшей тогда (и не бездарной) писательницы Микуличъ. На вопросъ, что ей читать, Достоевскій посовѣтывалъ какъ можно больше читать Бальзака и только Бальзака. Отношеніе его къ Тургеневу и Тол­стому извѣстно.

Установился странный и невѣроятный взглядъ, будто Достоев­скій былъ какимъ-то особенно «не-западнымъ» писателемъ, а Тур­геневъ какимъ-то особенно «западнымъ». Между тѣмъ, если ин­тересоваться только ихъ искусствомъ, то можно придти къ совер­шенно противоположному выводу. Разсказы Тургенева «западны», но романы его публицистичны на чисто русскій ладъ 60 — 70-хъ годовъ. «Отцы и Дѣти», «Наканунѣ» и «Дымъ» никому на Запа­дѣ не были интересны (а сейчасъ и вообще никому не интересны). Въ міровую литературу они не вошли, тогда какъ романы Досто­евскаго сдѣлались драгоцѣннымъ достояніемъ всякаго читающаго европейскаго человѣка. Столь же полно воспринятъ Западомъ Толстой и, наконецъ, къ немалому нашему удивленію, Чеховъ. Од­нако же удивляться нечему, такъ какъ, конечно, самое большое вліяніе на художественное развитіе Чехова оказалъ Мопассанъ. Французскимъ литературнымъ навыкамъ Чехова, со стороны ис­кусства до конца понятенъ. Англичанамъ и американцамъ онъ да­же еще больше пришелся по душѣ. Таковы странности нашей эпо­хи: въ то время какъ въ отпрянувшей къ ХѴІІ вѣку Россіи мо­лодые люди бредятъ аэропланами и метрополитенами, въ Амери­кѣ на террасахъ небоскребовъ барышyи проливаютъ слезы надъ «Тремя Сестрами» Чехова и восхищаются «Скучной исторіей»!

Что важнѣе всего, русская проза жила весь XIX вѣкъ въ литературныхъ формахъ строго тождественныхъ или параллель­ныхъ западнымъ формамъ. Подобно французской и англійской ли­тературѣ, русская литература была литературой романа и раз­сказа. Въ этомъ отношеніи мы болѣе счастливы, чѣмъ итальянцы и нѣмцы. Проза вообще не оказалась въ числѣ большихъ итальян­скихъ и нѣмецкихъ достиженій. Въ первый вѣкъ Европы лучшей прозой было испанская, въ ХѴІІІ вѣкѣ испанцевъ смѣнили фран­цузы, къ нимъ присоединились англичане. На рубежѣ XIX столѣ­тія, подъ вліяніемъ Франціи, возникла нѣмецкая и русская про­за, но въ то время какъ нѣмецкая быстро захирѣла, русская рас­цвѣла. Въ Италіи искусство прозы такъ н не нашло почвы.

Русская проза выказала даже еще меньше, чѣмъ англійская, стремленій уклониться отъ основныхъ европейскихъ формъ рома­на или разсказа. Англичане создали все же, можетъ быть и не очень значительный, но очень національный родъ литературы — романъ и разсказъ приключеній. Русская литература, вмѣстѣ съ французской, оставалась въ лицѣ лучшихъ своихъ представите­лей самой классически-европейской, и это несмотря на то, что въ 60 — 70-хъ годахъ ей пришлось пережить варварскій натискъ на нее публицистики. Не безъ жертвъ это обошлось, конечно, такъ какъ объявленная внѣ искусства проза утратила много энергіи на отстаиваніе самаго своего художественнаго существованія. Это сбивало не разъ съ толку даже Достоевскаго, Тургенева заставля­ло искать «общественные типы», портило Лѣекова и подготовля­ло самоотрицаніе Толстого послѣдняго періода. Счастлива Фран­ція. не знавшая этой борьбы за свободу искусства! Но Англія знала ее, хотя и въ совершенно иномъ видѣ. Здѣсь искусству пришлось бороться съ лицемѣріемъ морализма. Англійское обще­ство погубило одного изъ величайшихъ писателей всего XIX вѣ­ка — Стивенсона. То, что написано Стивенсономъ, представляетъ лишь малую часть того, что онъ въ другой странѣ могъ бы написать. Но англійское лицемѣріе наложило запретъ на всѣ ост­рыя и большія темы, для которыхъ только и былъ создалъ этотъ глубокій человѣкъ и благороднѣйшій мастеръ прозы.

4.

На отдѣльныхъ примѣрахъ русской, французской, отчасти ан­глійской литературы можно понять важнѣйшую сущность искус­ства прозы, одного изъ созданныхъ Европой XѴII — XIX вѣка великихъ искусствъ. Словесныя или ритмическія качества, изобразительность и мѣткость языка или изящество и музыкальность теченія рѣчи, сами по себѣ еще не дѣлаютъ и не оправдываютъ романа или даже разсказа. Пишущій прозой касается искусства прозы лишь въ тотъ моментъ, когда онъ являетъ и даръ вообра­женія и талантъ воплощенія. Онъ вымышляетъ дѣйствующихъ лицъ и всевозможныя между ними коллизіи — это дѣло воображе­нія. Но его вымыселъ становится доказаннымъ лишь тогда, ко­гда вымышленныя имъ лица и событія начинаютъ существовать и для читателя. Ихъ жизненность даетъ имъ необходимое воплоще­ніе. Субъективная идея облекается объективнымъ бытіемъ.

Странный, единственный въ своемъ родѣ феноменъ это бытіе литературныхъ героевъ! По силѣ, съ которой мы ощущаемъ ихъ жизненность, Пьеръ Безуховъ, князь Мышкинъ, Эмма Бовари для насъ не менѣе дѣйствительны, чѣмъ любые извѣстные намъ въ дѣйствительной жизни люди. Однажды соприкоснувшись съ ними, мы ихъ не забудемъ, ихъ яркими образами всегда населена наша память — болѣе яркими, чѣмъ образы встрѣченныхъ памн въ жизни людей. Искусство прозы каждый разъ строить свой осо­бый міръ — міръ Бальзака или Диккенса, міръ Толстого или До­стоевскаго. Невозможно ни на одну минуту представить себѣ, что этого міра нѣтъ, такъ же какъ невозможно исключить себя изъ того міра, гдѣ мы пребываемъ. Явленія этого міра и явленія тѣхъ міровъ всегда съ нами, и сами мы въ какой-то мѣрѣ раздѣ­ляемъ нашъ собственный малый опытъ съ открытымъ намъ въ искусствѣ прозы огромнымъ опытомъ.

Кому-то пришла въ голову мысль составить біографическій сло­варь для персонажей «Человѣческой Комедіи» Бальзака. Судьбы героевъ Бальзака не связаны методически (самъ онъ не состав­лялъ ни плана, ни инвентаря), но такъ же случайно и естествен­но переплетены, какъ зто бываетъ съ судьбами людей «одной полосы» въ самой жизни. Жизненность Бальзаковскаго міра ока­зывается оттого на уровнѣ жизненности самой жизни. Словарь его героевъ волнуетъ больше, чѣмъ дѣйствительный біографическій словарь. И пусть намъ доказываютъ, что Франція двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ исторически не та, что у Бальзака. Навѣрно, не та, и было бы напрасно. читая «Человѣческую Комедію», искать въ ней историческую Францію двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ. Но въ чемъ мы не заблуждаемся, это въ томъ, что есть страна Бальзака, есть люди Бальзака, и что все это не менѣе есть для насъ, нежели историческая Фрапція и люди двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ.

Мы называемъ дѣйствующихъ лицъ великой прозы «

Героями» даже и тогда, когда это только смѣшные или плачевные герои «Мертвыхъ душъ». Что это — случайность или здѣсь есть отголосокъ одной старинной истины? Слово «герой» въ эллинскомъ мірѣ зна­чило нѣчто иное, чѣмъ только имя того, кто совершилъ герои­ческій подвигъ. И это иное было въ общемъ близко къ нашему по­нятію «герой повѣсти или романа». На островкѣ или склонѣ го­ры, пріютившемъ уединенное греческое селеніе, стояла стѣна съ изображеніемъ змѣи, символизировавшей вѣчно живущій духъ погребеннаго здѣсь героя. Преданіе разсказывало о защитѣ имъ се­ленія отъ враговъ, о борьбѣ его въ болотахъ съ дракономъ лихо­радки, или о мудрости его мыслей, сладости его стиховъ, о бла­гѣ посаженныхъ имъ сѣмянъ, изъ которыхъ выросли могучіе ду­бы. Ясныя черты преданія иногда стирались, но имя героя и духъ его жили среди людей. Міръ былъ населенъ присутствіемъ боговъ и тѣнями героевъ. Опытъ жизни повелѣвалъ угадывать божественное въ силахъ природы и героическое въ дарованіяхъ человѣка. Воплощая идеи того и другого въ подобіе свое, эллинъ создавалъ миѳъ. Есть нѣчто родственное этому «миѳотворчеству» эллиновъ, этой миѳопеической ихъ способности опознавать боговъ и ге­роевъ, въ той способности воплощать и надѣлялъ жизнью вымыш­ленныхъ «героевъ», которая лежала въ основѣ искусства прозы, созданнаго европейскимъ человѣкомъ ХѴІІ — XIX вѣка.

Доля вымысла и доля жизненности могутъ быть различны въ искусствѣ прозы: «Золотой Жукъ» Эдгара По и «Казаки» Толсто­го весьма непохожи между собой, это два различныхъ искусства, принадлежащія однако къ одному и тому же искусству прозы. Про­за очень жизненная, но лишенная воображенія, перестаетъ быть искусствомъ, становится только мемуарной прозой, разсказомъ о самомъ себѣ, потому что только о самомъ себѣ можно разсказать, не прибѣгая къ воображенію. Въ очень умной книгѣ Андре Моруа «Meïpe ou la Délivrance» (тѣмъ, кто вдругъ запрезиралъ «гнилую Европу», можно посовѣтывать написать такую же милую книгу) — разсказано, какъ Гете писалъ Вертера, невольно при­дя къ классической мѣрѣ между пережитымъ и воображеннымъ. Гете любилъ Лотте и, не будь этого, не возникъ бы, конечно, Вертеръ. Но самоубійствомъ окончилъ не онъ, а другой несчастливый влюбленный въ другую женщину, въ тѣ дни, когда Гете былъ по-своему несчастливъ подлѣ Лотте. И мужъ Вертеровой Лотте непо­хожъ на великодушнаго Кестнера, за котораго вышла замужъ Гетевская Лотте. На него оказался похожъ ,однако, Максъ Брентано, мужъ той, у которой Гете искалъ утѣшенія, вернувшись во Франкфуртъ. Вертеръ возникъ въ результатѣ трехъ различныхъ сентиментальныхъ опытовъ. Если бы Гете описалъ ихъ такъ, какъ ихъ произвела жизнь, онъ написалъ бы только лишь свои ме­муары. Но воображеніе его смѣстило чувства и положенія, авторъ угадывалъ и пересоздавалъ своихъ дѣйствующихъ лицъ. Они ста­ли героями, а страницы, написанныя о нихъ, поднялись до про­изведенія искусства. Въ страну освобожденія увело Гете вообра­женіе тропинками, слѣды которыхъ мы явно видимъ въ жизни. Но не всегда это бываетъ такъ явно. Источники героевъ и событій Достоевскаго въ большинствѣ случаевъ останутся для насъ на­всегда темны. Если мы знаемъ до нѣкоторой степени, что натолк­нуло его на «Преступленіе и Наказаніе» или «Бѣсовъ», то глу­боко загадоченъ по своему происхожденію «Идіотъ», и въ чемъ, кромѣ болѣзни, въ этой книгѣ личный опытъ самого Достоевскаго? Развитіе художественнаго произведенія изъ первоначальнаго зер­на, первый ростокъ его концепціи, наконецъ, самая первая мысль часто необъяснимы и недоступны «формальному методу». Такъ же необъяснимъ до конца однимъ формальнымъ методомъ, процессъ возникновенія и сложенія картины въ искусствѣ живописи.

Ото этой важнѣйшей сущности искусства прозы, ото этой боль­шой линіи романа Европа XIX вѣка видѣла безконечное множе­ство отступленій — меньше, кажется, правилъ, чѣмъ исключеній. Въ то время какъ русская литература, боясь вымысла и чужда­ясь мысли (Леонидъ Андреевъ былъ рѣдкимъ въ Россіи умству­ющимъ, и притомъ очень неудачно, писателемъ), все болѣе при­выкала послѣ Толстого надѣяться, что жизненность «вывезетъ», на Западѣ процвѣтали мысль, вымыселъ, культура языка, но жиз­ненность мелѣла такъ же, какъ мелѣла она и въ Россіи. Анатоль Франсъ или Анри де Ренье были во Франціи представителями этой изящнѣйшей по языку, тонкой по мысли и плѣнительной по воображенію, и при всемъ томъ нѣсколько безжизненной, какъ бы тѣневой прозы. Здѣсь искусство прозы будто совершило полный кругъ и возвратилось къ тому, съ чего начинало оно сто и болѣе лѣтъ тому назадъ. Въ словесности ХѴІІ вѣка много ума, фантазіи, прекрасной рѣчи, но ей недостаетъ могучей жизненной силы. Стендаль, Гете, Пушкинъ — серебряный вѣкъ европейской прозы, тогда какъ Флоберъ. Толстой и Достоевскій — ея золотой вѣкъ. Писатели конца ХІХ вѣка, быть можетъ, и не жалѣли объ этомъ въ своемъ позлащенномъ отблесками великой эпохи скеп­тицизмѣ. Еще меньше, чѣмъ сожалѣній объ отошедшей литерату­рѣ, въ нихъ было предчувствій какой-то иной и новой литературы. Уже было сказано, что почти ничего изъ этихъ предчувствій не нашлось бы въ нашей литературѣ военныхъ и революціонныхъ лѣтъ. Но они несомнѣнны въ литературѣ двухъ послѣднихъ деся­тилѣтій на Западѣ. Обратившись къ нимъ, станемъ мы, быть мо­жетъ, лицомъ къ лицу съ тѣмъ, что въ развитіи своемъ призвано замѣнить для «постъ-европейца» словесное искусство былой Европы.

5.

Франція первой четверти XX вѣка продолжаетъ быть художе­ственной лабораторіей Европы, рѣшающимъ образомъ вліяя на судьбу почти всѣхъ созданныхъ Европой XѴІІ — XIX вѣка ис­кусствъ (Россія того же періода пріобрѣла міровое значеніе лишь въ музыкѣ и театрѣ). Во французской прозѣ нашей эпохи най­демъ мы не только одни тщетныя новшества, но и глубокую, на­стоящую новизну, для однихъ желанную, для другихъ враждебную, однако иеоспоримую. Самымъ крупнымъ и самымъ выраженнымъ изъ новыхъ литературныхъ явленій былъ недавно умершій Мар­сель Прустъ.

Запомнимъ, однако, что Прустъ былъ рѣшительно во всѣхъ отношеніяхъ писателемъ и человѣкомъ переходнаго времени, еще гораздо болѣе неопредѣленно переходнаго, чѣмъ нынѣшніе дни. По возрасту онъ на десять лѣтъ старше нашего поколѣнія Блокъ — Бѣлый — Зайцевъ и, слѣдовательно, лѣтъ на пятнадцать въ сред­немъ старше французскаго поколѣнія «La Nouvelle Revue Française».

Свою вещь онъ началъ писать въ годы предшествующіе вой­нѣ, въ годы наибольшей славы Анатоля Франса. Никакого своего особаго сознательнаго отношенія къ искусству прозы, кромѣ то­го. которое установилось во французской литературѣ къ концу XIX вѣка, у него не могло быть. Марсель Прустъ казался самому себѣ, а сейчасъ и еще продолжаетъ казаться нѣкоторымъ, писа­телемъ въ высшей степени занятымъ воплощеніемъ и жизненно­стью своихъ персонажей, тѣмъ болѣе занятымъ, что воображеніе въ его прозѣ играло какъ будто лишь очень малую роль. На взглядъ многихъ онъ былъ не столько романистомъ, сколько жиз- иеотіисате.че.М’ь, почти что авторомъ хроники недавнихъ и дѣйст­вительныхъ жизненныхъ происшествій, изобразителемъ дѣйстви­тельныхъ лицъ съ переиначенными именами.

На самомъ дѣлѣ это не такъ, въ Прустѣ мемуаристъ перепле­тается съ романистомъ особаго рода. Книга его въ этомъ смыслѣ двоится, и здѣсь главная причина ея хаотическаго на первый взглядъ построенія. И «немемуаристъ» въ общемъ рѣшительно преобладаетъ. Сомнительно, чтобы у Пруста былъ хоть одинъ пер­сонажъ, взятый цѣликомъ изъ дѣйствительности. Даже бабушка и Франсуаза отчасти вымышлены. Баронъ Шарлюсъ, писатель Берготъ, художникъ Эльстиръ, быть можетъ, очень похожи на какихъ-то дѣйствительныхъ лицъ и все же это, конечно, свободныя и про­извольныя варіаціи этихъ лицъ. Еще менѣе мемуары Сваннъ Германтъ и всѣ прочіе свѣтскіе люди, явно комбинированные изъ элементовъ разнообразно знакомаго Прусту свѣтскаго человѣка. Почти цѣликомъ вымышлена Альбертина.

Многія отдѣльныя мѣста и сцены съ бабушкой и Франсуазой воспроизведены въ точности памятью писателя. Этнхъ мѣстъ такъ много, что въ общемъ бабушка и Франсуаза «воплощены» до кон­ца и такъ же живы, благодаря великой жизненной силѣ этихъ мѣстъ Пруста, какъ живы герои лучшихъ романовъ XIX вѣка. Но такъ же ли живы остальные персонажи и къ этому ли было напра­влено искусство Пруста на протяженіи безчисленныхъ страницъ его книги?

Здѣсь легко впасть въ ошибку и счесть необычайно подроб­ное описаніе мельчайшихъ чертъ, неслыханно тщательное изо­браженіе маленькихъ событій за пріемъ, ведущій къ небывало полному и яркому жизненному воплощенію. Но почти всѣ персо­нажи Пруста (и какъ разъ тѣ, на которыхъ онъ безъ конца оста­навливается) не «воплощены» и не реализованы. Они освѣщены авторомъ съ какой-то почти безумной яркостью, но освѣщены, какъ луна, всегда лишь съ одной стороны. Отъ страницъ Пруста (отъ самого Пруста) они не могутъ оторваться и какъ-то само­стоятельно зажить въ нашемъ воображеніи. Тотъ глубоко оши­бся бы, кто попробовалъ бы составить такой же біографическій словарь героевъ Пруста, какой составленъ для героевъ Бальзака. Онъ натолкнулся бы всюду на пустоты, на нематеріальное нѣчто и невѣдомое во времени и въ пространствѣ, на то «ниоткуда» и «никуда», откуда внезапно выходятъ и куда внезапно уходятъ дѣйствующія лица. Но еще болѣе ошиблись бы тѣ, кто усмо­трѣли бы въ этомъ недостатокъ Пруста или его неудачу. Въ про­зѣ его, несмотря на кажущуюся близость ея къ традиціонной про­зѣ XIX вѣка, нѣтъ съ этой прозой ничего общаго въ важнѣйшей сущности. Населить наше воображепіе героями, какъ дѣлали это былые романисты, онъ не могъ и не хотѣлъ. Увы, ни одной мину­ты не заблуждаемся мы и знаемъ, что не было и нѣть Сванна, герцогини Германтъ, Альбертины. Такихъ образовъ нѣтъ, но та­кія идеи есть. Идеи эти неотдѣлимы отъ самого Пруста, и кни­га его — раскрытіе того процесса, какимъ онѣ къ Прусту изъ міра дѣйствительности пришли. Былые романисты желали объек­тивировать субъективность, Прустъ поступаетъ какъ разъ обратно этому.

Въ концѣ концовъ, несмотря на многія тысячи страницъ, гдѣ дѣйствуетъ, чувствуетъ и думаетъ главный «герой», Прустовскій «я», не живетъ и онъ. Даже и онъ не воплощенъ н не явленъ намъ жизненно. Мы его отлично знаемъ, но не видимъ, не ощушаемъ его, не облекаемъ его человѣческимъ подобіемъ. Въ изумительной книгѣ Пруста такъ много сказано о страстяхъ, ошибкахъ, радо­стяхъ, печаляхъ, слабостяхъ, немощахъ, привычкахъ и причу­дахъ человѣка, что это, вѣроятно, самый проницательный трак­татъ о человѣкѣ, но это уже болѣе не миѳъ о человѣкѣ.

Книга Пруста свидѣтельствуетъ о какомъ-то новомъ сознаніи именно потому, что едва ли осознавалъ онъ самъ особенность сво­ей прозы. Ему, быть можетъ, казалось, что онъ работаетъ все въ томъ же искусствѣ, въ которомъ работали Стендаль, Бальзакъ и Флоберъ. Его писанія называютъ аналитическими, но аналити­комъ называютъ и Толстого, потому что Толстой убѣждаетъ, что за каждаго изъ своихъ героевъ можетъ объяснять причину всѣхъ его поступковъ. Анализъ Пруста иного порядка. Чувства и мысли его персонажей освѣщены у него всегда тѣмъ отраженіемъ, кото­рое производятъ они въ его «я». Всѣ психологическія нити здѣсь сводятся къ центральному безконечно чувствительному пріем­нику. Анализъ здѣсь становится анализомъ «безконечно малыхъ» слагаемыхъ собственныхъ впечатлѣній, ассоціацій, мыслей и чув­ствованій. Въ нѣсколько каррикатурномъ видѣ встрѣчаемъ мы нѣчто подобное у скучнаго и напрасно прославленнаго ирландца Джемса Джойса.

Сказать, что единственной темой Пруста является онъ самъ, — недостаточно. Когда же была другая тема у какого-либо зна­чительнаго писателя? Вѣдь и Флоберъ въ «Мадамъ Бовари», тща­тельно скрывшійся за героями и пейзажами романа, писалъ, разу­мѣется, все-таки тоже о самомъ себѣ. Различіе лишь въ пріемѣ и въ методѣ, да еще въ томъ, что именно заключается въ писатель­скомъ «самомъ себѣ». Въ прозѣ Пруста вступаемъ мы въ гранді­озную, необычайно сложную и необычайно тонкорасчерченную конструкцію отвлеченностей о человѣкѣ. Здѣсь найдены безчис­ленные законы психическаго механизма. Здѣсь приведены въ лабораторныя условія опыта тѣ элементы жизненныхъ чертъ и по­ложеній, тѣ элементы характеровъ и темпераментовъ, которые вмѣсто того, чтобы называться A, B и C, именуются Шарлюсъ, Германтъ, Альбертина. Честность и тщательность опыта невѣроят­но велика, но цѣль его неизвѣстна. Феноменъ жизни у Пруста не имѣетъ ни начала, ни конца, и сама смерть, изображенная имъ не одинъ разъ съ потрясающимъ искусствомъ, не останавливаетъ страннаго, какъ бы дѣйствующаго впустую, человѣческаго меха­низма. Не удивительно ли! Сказавшій такъ много о человѣческой жизни Прусть раздробилъ, распылилъ и разсѣялъ «образъ и подобіе» человѣка. Въ религіозномъ смыслѣ и въ смыслѣ миѳо­логическомъ, а слѣдовательно и въ смыслѣ художественномъ, по­тому что миѳотворчество и есть основной типъ нашего европей­скаго искусства, его книга — это книга великаго невѣрія.

6.

Подходъ Марселя Пруста къ явленіямъ душевной жизни мож­но назвать въ общемъ психической механикой. Подчеркивается этимъ нѣкоторое сходство его подходовъ съ подходомъ научнымъ. Полнаго же сходства съ наукой, конечно, нѣтъ, потому что мо­жетъ ли быть научная мысль безсознательна. Сознательнаго и на­мѣреннаго полунаучнаго метода у Пруста не было. Писанія его по намѣренію и по сознанію были все еще художественной прозой, слѣдовательно, искусствомъ. Если же получилось нѣчто иное, ес­ли проза Пруста вышла во многомъ изъ тѣхъ предѣловъ, которые нашло само для себя искусство прозы XIX вѣка, то произошло это потому, что самъ авторъ во многомъ уже пересталъ быть че­ловѣкомъ той полосы, которая создала искусство прозы.

Прозаикъ, и нынѣ продолжающій работать въ этомъ искусст­вѣ, можетъ безконечно восхищаться Прустомъ. Но понимаетъ ли онъ его вѣрно, если чувствуетъ его до конца своимъ? Не соверша­ется ли здѣсь невольный подмѣнъ однѣхъ интерпретацій други­ми, своими собственными. Такъ заблудившійся въ первомъ вѣкѣ Европы пре-европейскій человѣкъ по-своему читалъ Донъ Ки­хота, видя въ немъ, пожалуй, лишь рыцарскій романъ тради­ціонной пре-европейской литературы и не замѣчая въ немъ чертъ перваго великаго произведенія уже нашей, уже европейской про­зы.

У Пруста не было прямыхъ послѣдователей, но впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на современную литературу, огромно. Оно могло быть дѣйственно, разумѣется, только въ тѣхъ случаяхъ, ко­гда интерпретація Пруста соотвѣтствовала его психо-механическому уклону. Изъ ряда новѣйшихъ писателей дальше всего въ этомъ смыслѣ могъ бы пойти Радиге, если судить по его «Балу Оржель». Но Радиге умеръ очень молодымъ, почти юношей. На немъ вліянія Пруста, конечно, вполнѣ явны, и это глубокія, серь­езныя вліянія, отнюдь не заимствованія только манеры — языкъ Радиге совершенно не похожъ на языкъ Пруста. Другой варіантъ явныхъ вліяній Пруста найдемъ мы въ блистающемъ на нашихъ глазахъ Жироду.

Съ точки зрѣнія затронутой здѣсь темы могутъ бытъ, однако, интереснѣе писатели, ничѣмъ какъ будто пе связанные съ Пру­стомъ, но выражающіе какъ-то совсѣмъ по-иному и по-своему ту же готовность новой прозы выйти изъ поставленныхъ XIX вѣкомъ предѣловъ искусства. Такимъ очень самостоятельнымъ и круп­нымъ писателемъ является Жюль Ромэнъ. Естествоиспытатель по образованію, Жюль Ромэнъ занялъ въ литературѣ нѣсколько странное мѣсто, позицію до сихъ поръ небывалую — между ху­дожникомъ и ученымъ. Жюль Ромэнъ, по сравненію съ Прустомъ и даже съ журналистически впечатлительнымъ Жироду, авторъ гораздо болѣе сознательный въ своемъ методѣ. Прустъ едва ли замѣчалъ самъ, насколько удалялся онъ отъ традиціи европейскаго романа. Онъ могъ считать искренно себя преемникомъ Баль­зака и Флобера, самъ поддаваясь той же иллюзіи, которой под­дались многіе его читатели. Жюль Ромэнъ ощущаетъ себя самъ уже въ совершенно иномъ литературномъ планѣ.

По складу своему этотъ писатель — очень тонко мыслящій экспериментаторъ и очень зорко видящій наблюдатель. То и другое свойство отлично могли бы служить цѣлямъ науки. Но научность Жюля Ромэна только этимъ и ограничивается. Въ свою прозу переноситъ онъ не научные методы, но научные навыки мысли и чувства, которые сдѣлались его неотъемлемымъ я. Орудіе его языкъ художественной, а не научной прозы, матеріалъ его — все та же жизнь, которая была матеріаломъ столькихъ произве­деній словеснаго искусства. Однако то, что направляетъ его ору­діе, и то, что,формируетъ избранный имъ матеріалъ — его во­ля, его умъ, его глазъ, его воображеніе — не художественны съ точки зрѣнія «основныхъ законовъ» художественной прозы XIX вѣка. «Основпыс законы» здѣсь явно нарушены: въ обѣихъ совершеннѣйшихъ книгахъ Жюля Романа, «Люсьенна» и «Нѣ­кая Смерть» нѣть ни малѣйшаго стремленія къ миѳопеѣ, къ легендѣ о героѣ, къ творенію воплощеннаго образа. И это при очень интенсивномъ чувствѣ жизни, при огромной зоркости наблюденій надъ душевными движеніями человѣка. Не случайно во второй изъ этихъ книгъ вмѣсто героя подставленъ «нѣкто», человѣкъ, не имѣющій образа и лица. Главная тема тамъ жизнь воспоминанія о человѣкѣ, идеи человѣка, постепенно «испаряю­щейся» послѣ его смерти въ тѣхъ, которые его знали живымъ. «Одиссея» этой идеи въ мірѣ живыхъ показана тѣмъ отчетливѣе, чѣмъ болѣе тѣневая, менѣе воплощенная, менѣе образная взя­та сама эта идея «нѣкоего человѣка». Само заданіе Жюля Ро­мэна уводило его въ противоположную отъ этой былой жизнен­ности сторону. И въ томъ, какими средствами разрѣшено это заданіе, выказалъ онъ себя новымъ и замѣчательнымъ мастеромъ.

«Люсьенна» производитъ впечатлѣніе еще большаго совер­шенства, Весь психическій аппаратъ этой дѣвушки раскрыть съ неподражаемой полнотой и отчетливостью, — съ отчетливостью тѣмъ болѣе удивительной, что сопутствуетъ она сложнѣйшему механизму. Мысли и чувства, впечатлѣнія и ощущенія прослѣ­жены въ капиллярныхъ, паутинныхъ сплетеніяхъ. Безчисленныя ассоціаціи разгаданы интуиціей совсѣмъ необычайной. Въ про­тивоположность былому психологическому роману, Жюль Ромэнъ не ищетъ рѣшительно никакихъ психологическихъ богатствъ. Ду­шевныя движенія «Люсьенны» совсѣмъ не исключительны, сов­сѣмъ даже обыкновенны. Они интересуютъ автора не тѣмъ, какія это душевныя движенія, но тѣмъ, что это какія-то душевныя движенія. Его увлекаетъ чисто аппаратная, двигательная сто­рона душевнаго механизма. Соотношеніе самой простой мысли и самаго обыкновеннаго поступка не менѣе для него интересно, чѣмъ соотвѣтствіе исключительной мысли съ необычайнымъ по­ступкомъ. Жизнь воспроизведена здѣсь совсѣмъ внѣ качественной оцѣнки, направленности всѣхъ ея энергій даны безъ знака плюсъ или минусъ.

Люсьенну мы знаемъ великолѣпно во всѣхъ моментахъ ея душевныхъ движеній, но вамъ не за что ее любить или жалѣть такъ, какъ мы любимъ и жалѣемъ героинь Толстого или Бальзака. Показанная въ неоставляющемъ никакихъ тѣней свѣтѣ, рас­крытая до конца, она не удерживается въ нашей памяти, она проходитъ и не остается въ нашемъ Пантеонѣ. И это совсѣмъ не потому, что она незначительный или чуждый намъ человѣкъ. Въ томъ то и дѣло, что она вовсе не человѣкъ, а только психи­ческая фигура, психическая схема или чертежъ. Она дѣйству­етъ со всѣмъ совершенствомъ прекрасно изученнаго и реконструированнаго аппарата, но она не живетъ. Одинъ изъ первыхъ Жюль Ромэнъ показалъ намъ тѣмъ самымъ возможность како­го-то иного подхода къ человѣку, какого-то новаго рѣшенія въ литературѣ той главной тайны, которая привлекала пытливость всѣхъ искусствъ — тайны жизни.

Здѣсь перевернуты самыя базы античной европейской куль­туры. Эллинизмъ питалъ свое творчество антропоморфическимъ геніемъ, Европа гуманизировала въ своихъ искусствахъ міръ. Въ то же время Европа взрастила научную мысль, никогда и никакъ не уживающуюся съ гуманизмомъ, ни съ построеннымъ на гуманизмѣ искусствомъ. Такъ каждая эпоха заключаетъ въ себѣ самой и свое отрицаніе, и органическій процессъ роста, это вѣдь и процессъ вмѣстѣ съ тѣмъ развитія и накопленія ядовъ, которые причиняютъ смерть и, слѣдовательно, являются причиной перерожденія. Европа перерождается на нашихъ глазахъ. Ис­кусства ея уступаютъ мѣсто повсемѣстно возникающимъ силамъ иного порядка. Отъ очеловѣченія міра и вочеловѣченія Бога она отошла далеко. Пусть приведенный примѣръ книгъ Жюля Романа — маленькій примѣръ, но это все же несомнѣнный при­мѣръ того, какъ въ самую цитадель гуманизма, въ искусство прозы проникло рожденное научной мыслью умѣніе (анти-искусство?) расчеловѣчивать человѣка.

П. Муратовъ.
«Современныя Записки», XXIX, 1926.

Просмотров: 20

Казацкіе хоры дѣлаютъ большое дѣло. Они разъѣзжаютъ по всему бѣлу свѣту и свидѣтельствуютъ о томъ, какъ можетъ пѣть русскій народъ.

Я сидѣлъ на недавнемъ концертѣ хора Жарова, слушалъ, а мысль и чувство невольно переносились въ Россію. Вспомнилось вдругъ лѣто 1924 года, которое я проводилъ случайно въ одной деревнѣ Лужскаго уѣзда Петербургской губ., въ 20 верстахъ отъ желѣзнодорожной станціи. Не представляю, что сейчасъ дѣлается въ этой деревнѣ. Тогда вѣдь былъ еще на совѣтчинѣ нэпъ и «кулака» не трогали. Крестьянство приходило въ себя послѣ военнаго коммунизма. У меня создалось впечатлѣніе, что оно какъ-то замыкалось въ себя, ни съ кѣмъ не хотѣло знаться, кругомъ видѣло обманщиковъ, которые вовлекли его въ невыгодную сдѣлку, ненавидѣло очень городъ, держалось руками и ногами за свою деревню, т. е. за данную деревню, обходя — сосѣднюю, гдѣ завелись комсомольцы и «товарищи». Не разъ поэтому между деревней, гдѣ я жилъ, и сосѣдомъ была поножевщина; разумѣется, дралась только молодежь. Били до смерти. Старики не вмѣшивались.

Однако на праздники парни и дѣвушки враждующихъ деревень обыкновенно собирались на перепутьѣ, возлѣ стѣнъ женскаго монастыря, что стоялъ по дорогѣ изъ одной деревни въ другую, и устраивали танцы. Парни приходили одѣтыми въ «тройку» и нѣкоторые даже въ глаженыхъ высокихъ воротникахъ, а дѣвушки всегда въ бѣлыхъ, очень короткихъ платьяхъ, бѣлыхъ чулкахъ и туфляхъ. Платья шились по-модному. Я никакъ не могъ привыкнуть видѣть Маньку, Катьку въ «туалетахъ»… Всю недѣлю онѣ ходили босыми, растрепанными и чуть ли не въ сарафанахъ. Не всѣ изъ нихъ, какъ я знаю, имѣли понятіе даже о желѣзной дорогѣ. Странно, но это такъ.

На праздничныхъ сборищахъ молодежь не обращалась другъ къ другу иначе, какъ: «кавалеръ» и «барышня». Именъ я не слыхалъ. Любопытно, что всѣ держались немного натянуто, вычурно, «галантерейно». Если кавалеръ «заносился», его окрикивали.

Играла большая «тальянка». Танцовали вальсъ, польку, венгерку. Во время танцевъ не улыбались, не разговаривали. Протанцовавъ, расходились: барышни и кавалеры сидѣли отдѣльно.

Очень интересно было наблюдать весь этотъ церемоніалъ. Я потомъ не разъ убѣждался, что крестьянская молодежь страшно хочетъ походить на бывшихъ помѣщиковъ, пользуясь для этого разными «балами». Меня, напр., постоянно приглашали именно на «балъ», происходившій на открытомъ воздухѣ подъ покровомъ монастырскихъ стѣнъ. Кстати, кавалеръ на такомъ балу всегда танцовалъ только со своей барышней. Послѣ бала, расходились по домамъ парами. «Политики» никогда на балахъ не было. Она начиналась послѣ того, когда кавалеры разставались со своими дамами и до утра шлялись по улицѣ деревни, горланя часто самыя непотребныя пѣсни.

Но все-таки пѣсня звучала всю праздничную ночь. Воистину ни одинъ народъ такъ не любитъ пѣть, какъ русскій.

Запомнился мнѣ одинъ изъ «баловъ». Получилъ я на немъ совершенно неожиданное для себя впечатлѣніе.

— А вы, можетъ быть, станцуете хороводъ? — осторожно спросилъ я барышню, мою сосѣдку. Какъ гость, я сидѣлъ на скамьѣ съ барышнями. Кавалеры стояли гурьбой въ сторонѣ.

Заранѣе на свой вопросъ я ждалъ отрицательный отвѣтъ.

Ничего подобнаго.

— Можно и хороводъ, — просто сказала барышня, поднялась и вдругъ звонко крикнула. — Тутъ хороводъ желаютъ. Эй, становись въ кругъ, кому охота. Кто заводитъ?

Многіе поднялись. Зашумѣли. Раздались голоса.

— Тарасовой, Тарасовой заводить. Оля, ты заводи.

Вышла «барышня». Что-то скомандовала. Молніеносно построились въ кругъ. Странно оживились, подтянулись. Барышня Оля въ серединѣ круга, и я услыхалъ:

Какъ на улицѣ дождикъ накрапывавыетъ,
Хороводъ красныхъ дѣвушекъ прибываетъ,
Охъ, вы, дѣвушки, поиграйте,
Ужъ какъ вы холостые, не глядите,
Вамъ глядѣньицемъ дѣвушекъ не взять,
Ужъ какъ взять ли, не взять ли по любви,
Что по батюшкину повелѣнью,
Что по матушкину благословенью.

Я съ глубокимъ волненіемъ вслушивался въ слова и мотивъ этой пѣсни и не отрываясь смотрѣлъ на плавныя движенія танцующихъ въ хороводѣ, удивляясь, какъ они не перепутаютъ его сложнѣйшихъ фигуръ, какъ внимательно зрители слѣдятъ за этими фигурами, иногда окриками помогая кому-либо изъ танцующихъ. На моихъ глазахъ переродились деревянные кавалеры и барышни. Звуки пѣсни, ея ритмъ, разрастаясь все больше, захватывали ихъ, что-то сбрасывали съ нихъ, отъ чего-то очищали. Древней красотой, величавой и простой, вѣяло отъ хоровода и участники его были въ этотъ моментъ сами не свои, а можетъ быть именно «свои»…

Звенѣлъ въ наступающихъ сумеркахъ голосъ Оли Тарасовой. Перекликались мужскіе голоса съ женскими. Хороводъ то плавно двигался, то кружился. Выскакивали пары на середину, что-то выкрикивали, кружились и сливались въ кругѣ съ остальными. Пѣсня смѣнялась пѣсней…

Черезъ рѣченьку лежала,
Тонка, гибка жердиночка,
Что никто по той жердиночкѣ
Не пройдетъ, не проѣдетъ…

Казалось, что можно видѣть и слушать хороводъ безъ конца. Вѣдь по большей части въ деревнѣ разносилась какая-то буквально безсмысленная частушка съ безконечными припѣвами. Я усталъ отъ нея, — такъ она навязла въ ушахъ:

Баба сѣяла муку
Чумъ ра-ра-ра-ра-ра-ра.
И сказала мужику:
Чумъ ра-ра-ра-ра-ра-ра….

И вдругъ вѣковая въ своей старинѣ пѣсня, да еще съ соблюденіемъ всего ритуала.

Деревенская молодежь потомъ еще угощала меня хороводами. Не могу не отмѣтить, что къ пѣсенной и плясовой старинѣ эта молодежь относилась съ удивительнымъ уваженіемъ. — «Въ хороводѣ баловаться нельзя», — говорили мнѣ кавалеры и барышни.

Конечно, господствуетъ въ деревнѣ частушка и прежде всего злободневная, сопровождаемая «дробнымъ танцемъ», удивительно похожимъ на чарльстонъ. Подъ конецъ бала обычно танцуются такія частушки.

Я записалъ нѣкоторыя:

У меня калоши есть,
Берегу ихъ къ лѣту,
Между нами говоря,
У меня ихъ нѣту…

У кого симпатьи нѣтъ,
Вы сходите въ комитетъ,
Въ комитетѣ разберутъ,
Но симпатьи не дадутъ…

Коммунистъ мой, коммунистъ,
Аленькія губки,
Скоро ваши галифэ
Перешьемъ на юбки.

Ахъ матросы, моряки,
Что надѣлали, —
Бабьи юбки всѣ на клошъ
Передѣлали….

Чтобы тамъ ни было, но русская деревня и сейчасъ поетъ. Мнѣ думается даже, что пѣсня звенитъ въ деревнѣ чаще и громче, чѣмъ до революціи. Народъ въ звукахъ хочетъ забыться, хочетъ что-то и кого-то перекричать. Отсюда частая безсмысленность частушки. Нужны звуки, крикъ, выкрикъ. И наравнѣ съ этимъ — въ деревнѣ страшное царитъ безмолвіе, тишина.

«Мысль заѣла, баринъ», — говорилъ мнѣ старикъ изъ охотниковъ, всегда съ удовольствіемъ расказывающій, какъ онъ охотился съ принцемъ П. А. Ольденбургскимъ на барсуковъ, и какъ принцъ, увидѣвъ, что «у меня, баринокь, лапти наскрозь промокли, приказалъ разуться, а самъ снялъ свой сапогъ и говоритъ: мѣряй, Степанъ… Я туды-сюды. А онъ какъ закричитъ: мѣряй, говорю тебѣ!… — Ну какъ ослушаться его высочества? Примѣрилъ. Въ самый разъ. Ахъ, штобъ тебя… И другой сапогь въ самый разъ. Надѣлъ и стою въ прынцевыхъ сапогахъ. Стою и смотрю, и ничего не понимаю. А онъ призвалъ своего адъютанта и говоритъ: запасные у насъ есть? — Никакъ-съ нѣтъ, ваше высочество. — Ну, говорить, я тогда посижу да покурю, а ты привези мнѣ сапоги… — Вотъ такъ прынцъ! Самый настоящій прынцъ. Штобъ нонѣшній комиссаръ сапогъ свой далъ? Подавится сапогомъ, а не дастъ. Ну, оно, конечно, — то прынцъ, а то, одно слово, комиссаръ»…

Такъ вотъ этотъ старикъ-охотникъ Степанъ, какъ-то и выразился насчетъ мужиковъ, что ихъ «мысль заѣла».

Я ухватился за это опредѣленіе.

— Что за мысль? — спрашиваю.

— Ишь ты, — хитро подмигнулъ мнѣ старикъ. — Прыткій ты, баринокъ. Сейчасъ вынь да положь ему, какая такая мысль… А я развѣ знаю, что за мысль. Она, поди, безъ хвоста… За что ее ухватить, чтобъ разсмотрѣть? Говорю тебѣ: мысль заѣла, и все тутъ. Самая настоящая мысль. Ты полагаешь, ежели мужикъ копаетъ землю, такъ онъ не думаетъ?… Врешь: думаетъ.

Такъ я и не узналъ, какая «мысль заѣла» деревню…

Н. Мишеевъ.
Возрожденіе, №1662, 20 декабря 1929

Просмотров: 15

Вы, навѣрно, съ иронической улыбкой прочли замѣтку о предпріятіи доктора Эрнеста Шоу.

Вамъ безусловно показалось курьезнымъ все это: и переѣздъ пятидесяти американцевъ въ Центральную Африку, и ихъ желаніе начать первобытную жизнь, и ихъ мечта создать новую расу.

А между тѣмъ, такъ ли это смѣшно?

Вѣдь идея «Тарзана», какъ извѣстно, начинаетъ все больше и больше захватывать нашъ цивилизованный міръ. Съ какимъ интересомъ читается этотъ романъ во всѣхъ странахъ всѣми слоями населенія и всѣми возрастами. Ни одинъ изъ лучшихъ романистовъ Европы не можетъ похвастать такимъ тиражемъ, какъ авторъ этой симптоматической книги.

Да и кому нужны, въ самомъ дѣлѣ, надоѣвшія утонченныя слова, изысканные литературные образы, надломленныя городскія души, когда отъ автомобильныхъ гудковъ и звуковъ радіо хочется просто бѣжать въ лѣсъ, схватиться за первую попавшуюся вѣтку и раскачиваться и раскачиваться, оглушая воздухъ накопившимся за долгіе годы воемъ!

Вотъ другое дѣло, если бы мнѣ сказали, что идея доктора Шоу не нова. Что задолго до Шоу приблизительно такое же предпріятіе организовано нами, парижскими бѣженцами. Что мы тоже устраиваемъ возлѣ Сенъ-Сира русскій поселокъ на тѣхъ же приблизительно началахъ, что и пресыщенные богатые американцы:

Кругомъ лѣсъ, посреди поляна и ни копейки денегъ въ карманѣ.

Но если не говорить о пріоритетѣ, а разсуждать просто такъ, то предпріятіе американскаго доктора безусловно заслуживаетъ серьезнаго вниманія.

Вѣдь въ самомъ дѣлѣ. Человѣчество совершенно не хочетъ вдуматься въ то, что будетъ съ нимъ черезъ какую-нибудь тысячу лѣтъ.

Безъ сомнѣнія, въ 2930-мъ или 3000-мъ году жизнь приметъ такія формы, что страшно даже представить. Изъ Европы образуется сплошной безконечный городъ. Люди начнутъ ходить съ наушниками, чтобы не оглохнуть, съ наглазниками, чтобы не ослѣпнуть. Аксиданы [1] будутъ происходить не только на улицахъ, но даже въ собственныхъ квартирахъ, на собственныхъ кроватяхъ. Одѣваться нужно будетъ въ особые герметическіе сосуды, чтобы никто не раздавилъ и никто, свалившись, не разможжилъ голову… Населеніе Африки, Европы, Азіи — перемѣшается, негры будутъ въ воздушномъ метро ѣздить изъ Конго въ Парижъ, парижане будутъ со службы летать въ гранъ-банлье [2] — въ Абиссинію.

И въ результатѣ, конечно, народится новая своеобразная аристократія. Это тѣ, которые могутъ не ѣздить, а ходить пѣшкомъ, не летать, а гулять, не бывать въ театрахъ, а сидѣть дома, не пользоваться искусственнымъ освѣщеніемъ, а видѣть небо, и не одѣваться въ металлическіе сосуды, а накидывать одинъ только легкій поясокъ съ бахромой.

Это будетъ въ жизни самымъ дорогимъ, недоступнымъ: имѣть мѣсто для прогулокъ, влѣзать на уцѣлѣвшее дерево, принимать солнечную ванну, чтобы никто не видѣлъ. И въ салонахъ такихъ аристократовъ будутъ вестись разговоры:

— Представьте, бѣдный Джонсъ впалъ въ такую нищету, что не можетъ уплатить за право хожденія пѣшкомъ по тротуару.

— Да что вы? И что онъ думаетъ дѣлать?

— Ну, что же… Принужденъ бѣдняга влачить жалкое существованіе. Или ѣздить въ собственномъ автомобилѣ. Или летать.

— Ахъ, какой ужасъ. Нужно обязательно какъ-нибудь пригласить ихъ къ себѣ, пусть погуляютъ у меня по садовой дорожкѣ, разомнутъ ноги…

И вотъ, къ тому времени, когда появится подобная аристократія, раса доктора Шоу придется какъ нельзя болѣе кстати. Если ей удастся оградить свой тропическій лѣсъ отъ чужого вторженія, если она сохранить старые навыки, — это будетъ самая утонченная часть населенія земного шара.

Про ея представителей будутъ съ завистью говорить:

— Посмотрите, какъ онъ знатенъ! У него ничего нѣть, кромѣ крошечной хижины и лужайки.

А про какого-нибудь парижанина, живущаго въ небоскребѣ съ шоффажемъ, пневмажемъ, радіажемъ, электражемъ и элеважемъ, [3] скажутъ съ презрѣніемъ:

— Дикарь! Живетъ по всѣмъ правиламъ техники и даже летаетъ по вечерамъ во дворецъ Телеоперы смотрѣть радіостереоскопофоногеническіе спектакли!

[1] Дорожныя происшествія (фр.)

[2] Дальнюю окраину (фр.)

[3] Отопленіемъ, пневматической почтой, радіо, электричествомъ и лифтомъ (шуточный русско-французскій).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1653, 11 декабря 1929

Просмотров: 19

Отъ редактора. — Борьба за флотъ передъ Великой войной съ точки зрѣнія члена Государственной Думы.

За послѣднее время въ печати стали появляться воспоминанія о дѣятельности флота во время Великой войны, причемъ, какъ бы мимоходомъ, бросаются упреки по адресу Государственной Думы въ томъ, что де благодаря ея систематическимъ отказамъ въ кредитахъ нашъ флотъ не имѣлъ къ началу войны ни современныхъ боевыхъ судовъ, ни быстроходныхъ развѣдчиковъ, ни минныхъ судовъ послѣднихъ типовъ.

Повторность этихъ обвиненій указываетъ либо на плохую освѣдомленность авторовъ, либо на стремленіе затушевать истину. Во всякомъ случаѣ ясно, что обстоятельства конфликта между Г. Думой и морскимъ министерствомъ основательно позабыты. Поэтому хотѣлось бы, особенно для свѣдѣнія молодежи, возстановить истину, отдѣлить правду отъ неправды, или вѣрнѣе отъ неполной правды, которая порою бываетъ, какъ извѣстно, горше самой неправды.

Правда то, что Г. Дума систематически въ теченіе трехъ лѣтъ (смѣты 1908, 1909 и 1910 гг.), исключала кредиты на постройку 4-хъ дреднаутовъ для Балтійскаго флота.

Но неправда, что вѣдомство этихъ кредитовъ не получало. Напротивъ, всякій разъ Г. Совѣтъ, пользуясь 13 статьей смѣтныхъ правилъ, кредиты эти возстанавливалъ, а вѣдомство всѣ эти суммы регулярно получало.

Неправда также, что лишь благодаря Г. Думѣ, ея отказамъ въ кредитахъ, флотъ не имѣлъ въ 1914 году ни быстроходныхъ крейсеровъ, ни турбинныхъ миноносцевъ, ни подводныхъ лодокъ большого тоннажа.

Невѣрно это потому, что Г. Думѣ не приходилось отклонять кредитовъ на постройку такого рода судовъ, ибо вѣдомство ихъ до 1912 г. не испрашивало.

Только разъ, еще до начала конфликта, вѣдомство предполагало заложить для Черноморскаго флота 5 турбинныхъ миноносцевъ по 750 тоннъ. Проектъ этотъ встрѣтилъ полное сочувствіе въ Г. Думѣ, но само вѣдомство отъ постройки отказалось, какъ только между нимъ и Г. Думой возникъ конфликтъ изъ-за дреднаутовъ.

Таковы факты, по крайней мѣрѣ съ ихъ внѣшней стороны. Но за внѣшней стороной, за формой, скрывалась гораздо болѣе серьезная, скрытая отъ посторонняго взгляда, сущность происходившей борьбы, которую я назвалъ бы «борьбой за возрожденіе русской морской силы».

Впервые Г. Дума встрѣтилась съ морскимъ вѣдомствомъ при разсмотрѣніи смѣты на 1908 г., когда еще не были забыты боль и позоръ Цусимы. Въ проектѣ смѣты на 1908 годъ по отдѣлу судостроенія имѣлись кредиты, которые можно раздѣлить на двѣ группы: 1) Кредиты на продолженіе постройки 6 броненосныхъ судовъ устарѣлыхъ типовъ (2 типа «Павелъ І», 2 типа «Евстафій» и 2 типа «Баянъ»), а равно суммы на расчеты по заканчивавшимся судамъ и на минные корабли; 2) Кредиты на приступъ къ постройкѣ 4-хъ дреднаутовъ для Балтійскаго флота. Послѣ тщательнаго изученія въ комиссіяхъ Г. Думы порядковъ морского вѣдомства и его техническихъ средствъ, докладчикъ комиссіи по оборонѣ, А, И. Звегинцевъ, — впослѣдствіи геройски погибшій въ Галиціи при выполненіи боевого заданія, — предложилъ разрѣшить кредиты по первой группѣ смѣты и отклонить суммы на закладку 4-хъ дреднаутовъ. Г. Дума съ нимъ согласилась.

Причиной отказа было убѣжденіе членовъ Г. Думы въ томъ, что вѣдомство благодаря порядкамъ и навыкамъ его береговыхъ учрежденій, а также вслѣдствіе неподготовленности морскихъ заводовъ къ постройкѣ судовъ подобнаго типа, не въ силахъ выполнить въ сколько-нибудь пріемлемый срокъ проектируемой постройки 4-хъ дреднаутовъ.

Оборудованіе заводовъ совершенно устарѣло, они запутались въ многомилліонныхъ долгахъ, о которыхъ вѣдомство предпочитало умалчивать, такъ какъ они явились слѣдствіемъ постройки вѣдомствомъ ряда судовъ (яхты и транспорты), безъ испрошенія соотвѣтственныхъ кредитовъ, за счетъ, якобы, экономіи отъ постройки боевыхъ кораблей. Конечно, такой экономіи не имѣлось, напротивъ были только перерасходы, накоплялись десятки милліоновъ долга. Въ результатѣ постройка боевыхъ судовъ затягивалась: такъ, корабли типа «Павелъ І» и «Евстафій» строились по 6-7 лѣтъ. Ясно было, что дреднауты могутъ быть готовы лишь тогда, когда совершенно устарѣютъ въ постройкѣ.

Какъ бы то ни было, Г. Дума предъявила вѣдомству требованіе: сперва реформа береговыхъ учрежденій и только послѣ этого будутъ даны деньги на дреднауты.

Вѣдомство съ нами не согласилось и мы въ кредитахъ отказали. Возникъ конфликтъ. Но Г. Совѣтъ разошелся съ Г. Думой, и, пользуясь 13 ст. смѣтныхъ правилъ, возстановилъ кредиты. Вѣдомство деньги получило и немедленно, хотя фиктивно, корабли заложило, несмотря на то, что тогда еще не существовало ни проекта кораблей, ни смѣты ихъ стоимости. Суммарно считалось, что ихъ можно построить за сумму въ 84 милліона рублей.

Насколько ложно было представленіе о принципіальной враждебности Г. Думы къ флоту, видно изъ того, что той же весной она, узнавъ о неготовности Черноморскаго флота начать въ случаѣ войны кампанію, экстренно за счетъ сбереженій по другимъ вѣдомствамъ ассигновала крупные кредиты на пополненіе 6оевого комплекта снарядовъ, запасовъ топлива и матеріаловъ для плаванія, а также разнаго рода интендантскихъ запасовъ на случаи мобилизаціи.

Конечно въ пылу борьбы мы словесно трепали вѣдомство, какъ могли. Оно въ долгу не оставалось, отвѣчало враждой къ «доморощеннымъ реформаторамъ».

Правительство, знавшее патріотическія побужденія депутатовъ, искало выхода. Весною ушелъ въ отставку морской министръ, его товарищъ получилъ назначеніе въ строй. Подъ шпицемъ оказались другіе люди, но пѣсни остались прежнія, ничего не перемѣнилось, стало еще хуже. Борьба обострилась. Правда, правительство создало междувѣдомственное совѣщаніе по судостроенію, взяло вѣдомство подъ опеку въ денежномъ отношеніи. Расходованіе кредитовъ не на тѣ суда, на которыя они отпущены, стало невозможнымъ, но вслѣдствіе этого положеніе заводовъ стало еще болѣе труднымъ, они потеряли всякую надежду переоборудоваться своими средствами.

Конфликтъ затягивался, принималъ хроническую форму, Г. Дума вновь, при разсмотрѣніи смѣтъ на 1909 и 1910 гг., отпускала всѣ средства на достройку старыхъ судовъ (типа до дреднаутовъ), все, что испрашивало вѣдомство на плаваніе и обученіе флота, но упорно вычеркивала кредиты на постройку дреднаутовъ. Въ свою очередь вѣдомство игнорировало пожеланія Г. Думы, отказалось отъ увеличенія миннаго и подводнаго флотовъ, получало деньги на дреднауты помимо Г. Думы съ помощью Г. Совѣта, опиравшагося на 13 ст. смѣтныхъ правилъ.

Правда, за это время выработали проекты кораблей (типа «Севастополь»), составили смѣту постройки этихъ 4-хъ судовъ, которая оказалась почти на 50 милліоновъ руб. больше суммы, предусматривавшейся по смѣтѣ 1908 года.

Вѣдомство, убѣдившись, что его заводы не въ силахъ переоборудоваться собственными средствами, внесло въ Г. Думу законопроектъ объ отпускѣ крупныхъ кредитовъ (размѣра теперь не припомню) на переоборудованіе и расширеніе морскихъ заводовъ, дабы они имѣли шансы справиться съ начатой постройкой дреднаутовъ. Проекты переустройства судостроительныхъ заводовъ составилъ и лично защищалъ въ комиссіи Г. Думы инж.-мех. Дмитріевъ. Законопроектъ прошелъ въ спѣшномъ порядкѣ, деньги были даны.

Этотъ фактъ характеризуетъ истиннное отношеніе Г. Думы къ идеѣ возсозданія флота. Если бы она была принципіально противъ постройки линейнаго флота, оиа не отпустила бы средствъ на это переоборудованіе.

Между тѣмъ конфликтъ оставался неразрѣшеннымъ, положеніе даже обострилось. Правительство и вѣдомство поняли, что въ 1911 году Г. Совѣтъ уже не сможетъ помочь вѣдомству получить деньги безъ согласія Г. Думы, т. к. вслѣдствіе одной ошибки вѣдомства при составленіи смѣты на 1910 годъ 13 ст. смѣтныхъ правилъ обратилась противъ Г. Совѣта. Столыпинъ предпринялъ шаги, чтобы выяснить положеніе и уладить конфликтъ. Онъ созвалъ у себя секретное совѣщаніе изъ нѣсколькихъ министровъ, высшихъ чиновъ морского вѣдомства и представителей большинства думскихъ комиссій. Онъ самъ горячо выступилъ въ защиту вѣдомства, но въ результатѣ длиннаго засѣданія обѣ стороны остались на прежнихъ позиціяхъ. Главная тяжесть борьбы пала при этомъ на меня, какъ докладчика по морской смѣтѣ. Въ одной изъ репликъ я указалъ на фактъ, что вѣдомство имѣетъ болѣе 40 милліоновъ рубл. долговъ и скрываетъ это отъ правительства, надѣясь постепенно покрыть ихъ изъ прибылей отъ постройки боевыхъ судовъ. Столыпинъ обратился за разъясненіемъ къ Госуд. контролеру и къ морскому министру. Первый ничего объ этомъ не зналъ, второй отвѣтилъ уклончиво, предложивъ справиться у товарища морского министра, Столыпинъ обратился къ послѣднему съ вопросомъ, правда ли то, что говоритъ докладчикъ. На это адм. Григоровичъ (тов. мор. министра) могъ только подтвердить, что такіе долги имѣются.

Произошла нѣмая сцена, засѣданіе было скомкано, поспѣшили разойтись съ тяжелимъ чувствомъ.

Столыпинъ рѣшилъ испросить Высочайшій приказъ о назначеніи особой комиссіи изъ трехъ членовъ Г. Совѣта (генер. Рербергъ, ген. Редигеръ и Дмитріевъ) для обозрѣнія дѣлъ вѣдомства и дослѣдованія его техническихъ органовъ. Комиссія эта старалась проявить максимумъ благожелательности къ морскому вѣдомству, но въ своемъ докладѣ, подчеркивая отсутствіе указаній на воровство и казнокрадство, не могла не признать что большинство обвиненій, возводимыхъ Г. Думой на вѣдомство, оказалась обоснованными, въ частности задолженность вѣдомства ею исчислена въ 42 съ половиной милліона рублей.

Результаты этой ревизіи стали извѣстны незадолго до разсмотрѣнія смѣты на 1911 годъ.

Второе совѣщаніе приблизительно въ томъ же составѣ Столыпинъ созвалъ весной 1910 года у себя на дачѣ на Елагиномъ островѣ.

Опираясь на начавшееся переоборудованіе заводовъ и на предстоящее безпристрастное выясненіе порядковъ вѣдомства, онъ настаивалъ на томъ, что интересы страны требуютъ выхода изъ тупика, созданнаго конфликтомъ.

Это засѣданіе мнѣ особенно памятно.

Въ то время политическая атмосфера была насыщена электричествомъ. Свѣдѣнія, доходившія до насъ, указывали, что Германія къ чему-то спѣшно готовится. Она усиленно проводила свою большую военную программу, которая должна была закончиться къ 1915 году, быть можетъ, нѣсколько ранѣе. Настроеніе у насъ было тревожное, мы усиленно торопили военное вѣдомство съ окончаніемъ хотя бы малой программы вооруженій, разрѣшенной весною 1908 года. Въ средствахъ военные не нуждались, Г. Дума охотно давала все, что они просили, и негодовала, что деньги слишкомъ медленно используются по назначенію.

Въ то же время мы сознавали, что въ области морской обороны ничего сдѣлано не было. Намъ казалось, что 4 дреднаута, изъ-за которыхъ шелъ споръ, мало измѣнятъ положеніе на Балтикѣ, если бы они даже какимъ-то чудомъ оказались построенными къ началу войны.

На Черномъ морѣ нашъ флотъ былъ сильнѣе турецкаго, но и тамъ наше господство на морѣ не было прочнымъ. Черноморскій флотъ состоялъ изъ судовъ устарѣлыхъ типовъ, никакихъ мѣръ къ его усиленію современными кораблями не предпринималось, а между тѣмъ ходили упорные слухи о намѣреніи турокъ срочно усилить свой флотъ дреднаутами.

Въ комиссіи Г. Думы мы указывали вѣдомству на эти слухи, но получали въ отвѣтъ презрительное пожиманіе плечъ.

Это насъ нервировало, т. к. мы сознавали огромное для насъ значеніе господства на Черномъ морѣ.

Вотъ этимъ засѣданіемъ у главы правительства мы и воспользовались, подняли во весь ростъ вопросъ о срочномъ усиленіи Черноморскаго флота и связали съ нимъ вопросъ о благополучномъ разрѣшеніи нашего конфликта съ вѣдомствомъ. Столыпинъ старался насъ успокоить, доказывалъ, что вѣдомство тщательно слѣдитъ за всѣмъ, что дѣлается на Черномъ морѣ, что пока турки пріобрѣли лишь два старыхъ броненосца, не имѣвшихъ боевого значенія, что у нихъ нѣтъ средствъ для покупки дреднаутовъ и т. д. Особенно рѣшительно эту точку зрѣнія поддерживалъ начальникъ морского генеральнаго штаба (адм. Эбергардъ), который выразился такъ: если у насъ есть средства на постройку сверхъ балтійскихъ дреднаутовъ еще нѣсколькихъ кораблей подобнаго типа, то ихъ слѣдуетъ строить на Балтикѣ, а не на Черномъ морѣ.

Съ этой точкой зрѣнія мы согласиться не могли.

Опять мы съ правительствомъ не договорились, конфликтъ не былъ улаженъ.

Лѣтомъ Гучковъ, быв. предсѣдатель нашей комиссіи по оборонѣ, поѣхалъ въ Константинополь и тамъ на мѣстѣ, отъ отвѣтственныхъ представителей русскаго правительства, узналъ, что Турція уже заказала одинъ сверхдреднаутъ въ Англіи и ведетъ переговоры о второмъ.

Почти въ то же время наше правительство получило подтвержденіе этихъ данныхъ изъ дипломатическаго источника. Въ Петербургѣ забили тревогу, особенно подъ шпицемъ.

Осенью, еще до начала сессіи, я узналъ, что Столыпинъ велъ переговоры съ нашимъ предсѣдателемъ о намѣреніи правительства спѣшно испросить кредиты на постройку для Черноморскаго флота 3-хъ дреднаутовъ, 9-ти турбинныхъ миноносцевъ и дивизіона подводныхъ лодокъ.

Тогда же мы обсудили этотъ вопросъ, рѣшили помочь прохожденію законопроекта и намѣтили способы и условія ликвидаціи конфликта.

Но послѣдняя задача оказалась не изъ легкихъ. Правда, законопроектъ объ усиленіи Черноморскаго флота прошелъ легко черезъ всѣ комиссіи, но когда приступили къ разсмотрѣнію бюджета на 1911 годъ, Г. Дума оставила кредиты на постройку балтійскихъ дреднаутовъ къ условному отпуску, т. е. вѣдомство не могло ими воспользоваться до внесенія въ Г. Думу и разсмотрѣнія ею особаго законопроекта. Вмѣстѣ съ тѣмъ она вычеркнула изъ смѣты все, что превышало отпуски предыдущаго года, т. е. все, что Г. Совѣть не могъ возстановить. Это было явной демонстраціей враждебности по адресу морского министра, который это учелъ и подалъ въ отставку.

Морскимъ министромъ былъ назначенъ адм. Григоровичъ. Началась новая эра въ дѣлѣ созданія флота.

При самомъ своемъ назначеніи адмиралъ Григоровичъ получилъ указаніе «ладить съ Г. Думой».

Это указаніе вполнѣ совпадало съ точкой зрѣнія адмирала на сущность взаимоотношеній, которыя ему предстояло установить съ народнымъ представительствомъ. Еще въ качествѣ товарища морского министра онъ прекрасно оріентировался въ людяхъ и настроеніяхъ Г. Думы и стремился на свой страхъ и рискъ найти пути сближенія. Теперь, ставъ отвѣтственнымъ руководителемъ политики вѣдомства, онъ круто повернулъ въ сторону сближенія, стремился наладить сотрудничество.

Его искренность, большой тактъ, государственный умъ и преданность интересамъ плавающаго флота импонировали депутатамъ, его цѣнили и ему вѣрили.

Кредиты на балтійскіе дреднауты и на усиленіе Черноморскаго флота прошли безъ затрудненій, наиболѣе важные кредиты, только что вычеркнутые Г. Думой, были ею возстановлены, даны деньги на расплату по долгамъ заводовъ.

Въ свою очередь вѣдомство внимательно прислушивалось къ указаніямъ и пожеланіямъ Гос. Думы, его хозяйственныя и техническія учрежденія реорганизовывались, на многіе отвѣтственные посты назначены новые люди, часто прямо съ палубы.

Только однажды отношенія на моментъ, какъ бы, омрачились. Это было весной 1912 года. Г. Дума разсматривала законопроектъ объ отпускѣ 500 милліоновъ рублей на усиленіе Балтійскаго флота. Дѣло шло о постройкѣ 4-хъ крейсеровъ-сверхдреднаутовъ (типа «Кинбургъ»), шести легкихъ крейсеровъ, 36-ти миноносцевъ и 18 подводныхъ лодокъ. Сверхъ того предполагалось соорудить большое число вспомогательныхъ судовъ и пловучихъ средствъ и оборудованіе базъ флота.

Въ числѣ испрашиваемыхъ кредитовъ имѣлась огромная сумма на оборудованіе Ревельскаго порта, такъ какъ въ то время созрѣла мысль объ укрѣпленной позиціи Ревель-Поркалаутъ и о переводѣ флота въ Ревельскій порть. Кредитовъ на укрѣпленіе района въ законопроектѣ не имѣлось, такъ какъ у насъ была прочно установившаяся традиція, что работы по укрѣпленію и вооруженію крѣпостей, даже приморскихъ, выполняются военнымъ вѣдомствомъ.

Поэтому кредиты по укрѣпленію Ревель-Поркалаутскаго района были внесены въ чрезвычайные кредиты военнаго министерства, высшіе представители коего не скрывали своего отрицательнаго отношенія къ проекту моряковъ укрѣпить Ревель. Они видѣли въ немъ лишь непроизводительную трату денегъ и отвлеченіе для обороны крѣпости значительной воинской части. По этому для насъ было ясно, что вопросъ объ укрѣпленіи Ревеля затянется надолго и новая неукрѣпленная база можетъ въ случаѣ войны легко попасть въ руки врага подобно Дальнему. Въ силу этихъ соображеній Г. Дума вычеркнула кредиты на Ревельскій портъ впредь до приступа къ работамъ по укрѣпленію района.

Создалось безвыходное положеніе. Морское министерство было безсильно поторопить своихъ сухопутныхъ коллегъ, тѣ играли въ затяжку, вопросъ о новой базѣ повисъ въ воздухѣ. Адм. Григоровичъ готовъ былъ взять на себя постройку укрѣпленій, но этому препятствовали прочно сложившіяся традиціи. Начать открытую борьбу противъ военнаго министерства предъ лицомъ высшей власти онъ не могъ, этому тоже препятствовали традиціи и министерская солидарность.

Начали искать выхода и нашли его общими усиліями. Предсѣдатель Г. Думы доложилъ Государю причину отказа въ кредитахъ на Ревельскую базу и высказалъ наше мнѣніе о желательности изъять постройку новой крѣпости изъ вѣдѣнія военныхъ и о передачѣ этого дѣла морякамъ. Государь принялъ рѣшеніе, адм. Григоровичъ получилъ соотвѣтственныя указанія. Немедленно въ Г. Думу былъ внесенъ законопроектъ о 90 съ лишкомъ мил. р. на укрѣпленіе и вооруженіе Ревель-Поркалаутскаго района, деньги были отпущены и работы начаты подъ руководствомъ морского вѣдомства. Послѣ этого кредиты на портовыя сооруженія Ревеля прошли безъ затрудненій.

Еще разъ до войны, въ самомъ началѣ 1914 года, вѣдомство вошло съ представленіемъ объ отпускѣ сверхсмѣтнаго кредита въ сто съ чѣмъ-то милліоновъ рублей на постройку четвертаго дреднаута, 4-хъ легкихъ крейсеровъ и 9 миноносцевъ для Черноморскаго флота. Деньги были даны несмотря на то, что какъ разъ въ это время Г. Дума приняла большую военную программу, отпустивъ военному вѣдомству на ея выполненіе болѣе 800 мил. руб. сверхъ смѣты.

Мнѣ кажется, этихъ фактовъ достаточно, чтобы освѣтить истинное отношеніе Г. Думы къ дѣлу развитія русской морской силы. Если къ началу войны нашъ флотъ не имѣлъ современныхъ боевыхъ судовъ, вина не на народномъ представительствѣ.

Н. Савичъ.
Возрожденіе, №1653, 11 декабря 1929

Просмотров: 20

Походъ послѣ боя подъ Градовымъ, приведшій насъ вслѣдъ за отступавшими нѣмцами почти подъ самый Ченстоховъ, остается въ воспоминаніи однимъ изъ пріятнѣйшихъ эпизодовъ перваго года войны. Мы шли ходко, держась почти наравнѣ сь пѣхотой, и безъ особыхъ трудностей. Дороги, приложенныя по песку въ польскихъ лѣсахъ, были частью устланы досками — забота нѣмцевъ, проходившихъ здѣсь передъ нами. Погода стояла сухая и не холодная. Вь деревняхъ, на ночлегѣ, мы зачастую находили слѣды недавняго нѣмецкаго пребыванія. Я съ любопытствомъ подбиралъ обрывки нѣмецкихъ газетъ, изъ которыхъ узналъ впервые многое о ходѣ войны на западномъ фронтѣ.

Направляясь къ юго-западу, мы пересѣкали сѣверную часть Радомской губ. Этотъ край бѣденъ. Польскій мужикъ живетъ въ немъ картошкой и бережетъ сѣно для немногихъ своихъ коровъ. Фуражъ составлялъ главную нашу заботу, и мы напрасно искали его иной разъ на захолустныхъ фольваркахъ мелкопомѣстныхъ польскихъ дворянъ. Послѣ долгаго непрерывнаго похода мы остановились на дневку въ окрестностяхъ Влощовы. Помню странный пейзажъ этихъ мѣстъ: яркій бѣлый песокъ и темные высокіе кусты можжевельника. Въ свѣтлый солнечный день блескъ песка и эти можжевельинки, похожіе формой своей на кипарисы, напомнили мнѣ нѣкоторыя мѣста Тосканы…

На этомъ бивакѣ случилось два происшествія. Солдаты однажды обратились ко мнѣ, спрашивая, правда ли, что скоро миръ? Они ссылались на «бумагу», которую везъ будто бы казакъ изъ штаба. Я былъ удивленъ и не зналъ, что имъ отвѣтить. Вечеромъ все объяснилось. «Бумага» въ рукахъ казака — то былъ приказъ Верховнаго Главнокомандующаго, предусматривающій наше скорое вторженіе въ Силезію. Не помню, что именно тамъ говорилось, но оканчивался приказъ выраженіемъ надежды, что боевые труды и подвиги войскъ дадутъ Россіи «почетный миръ»… Солдаты и въ нашей батареѣ и въ другихъ частяхъ изъ всего этого приказа захотѣли запомнить только одно слово — миръ. Нѣсколько дней въ ротахъ и батареяхъ Гренадерскаго корпуса, съ которыми мы шли, только и было толковъ, что о мирѣ. Не знаю, какъ солдаты въ пѣхотѣ, но наши солдаты въ большинствѣ отнюдь не принадлежали къ разряду «сѣрыхъ». Заблужденіе ихъ было слѣдствіемъ ихъ глубокой затаенной надежды. Они не столько вѣрили въ близость мира, сколько хотѣли въ нее вѣрить. И я ихъ понималъ: мнѣ самому надо было сдѣлать усиліе, чтобы не истолковать слова приказа въ смыслѣ заманчивѣйшей мечты…

Между тѣмъ стояніе наше продолжалось. Прошло два дня, три, четыре. Кажется, въ это самое время Гинденбургъ, оторвавшись отъ шедшихъ за нимъ къ юго-западу русскихъ, сажалъ у Ченстохова въ вагоны свои корпуса и перебрасывалъ ихъ вдоль границы на сѣверъ къ Кутно для нанесенія удара во флангъ второй арміи. Стояніе наше казалось мнѣ и тогда какимъ-то не очень хорошимъ признакомъ.

Мысли мои, впрочемъ, были отвлечены неожиданнымъ «событіемъ». Въ одинъ прекрасный день на батарею явились два мальчика въ короткихъ военныхъ тулупчикахъ. Пріѣхали они изъ обоза, гдѣ имъ дали двухъ благопріобрѣтенныхъ въ походѣ лошаденокъ. Въ одномъ изъ этихъ мальчиковъ я узналъ моего племянника, въ другомъ, постарше, его пріятеля — знакомаго нашего командира батареи. Они оба были гимназистами Брянский гимназіи (мы мобилизовались въ Брянскѣ), и вотъ оба теперь бѣжали отъ родителей и «увязалисъ» за нами на войну. Отправитъ ихъ назадъ было очень трудно. Пришлось волей-неволей пріютить ихъ. Командиру ихъ приключеніе очень понравилось. Онъ упросилъ командира дивизіона дать разрѣшеніе имъ остаться и быть зачисленными въ батарею добровольцами-развѣдчиками. Добрый полковникъ Л., чувствуя всякія родительскія тревоги, очень неохотно согласился на это. Онъ взялъ кромѣ того съ меня слово, что при первой же возможности я отправлю моего племянника, Нику, домой.

Помню, чуть ли не въ самый день прибытія къ намъ брянскихъ бѣглецовъ, мнѣ было дано порученіе, по которому они могли отправиться со мной, казалось, безъ всякаго вреда для службы и безъ опасности для нихъ самихъ. Батарея выступала, мнѣ же было приказано выѣхать впередъ на разстояніе перехода и выбрать позицію на случай боя за переправу черезъ рѣку Варту. Перемѣнными аллюрами двинулась въ то утро наша небольшая группа и я посмѣивался, оглядываясь на Диму и Нику, бодро державшихся вровень съ настоящими развѣдчиками на своихъ небольшихь лошаденкахъ.

Не помню, какъ называлось селеніе сь церковью на берегу рѣки, около котораго мнѣ надо было намѣтить позицію. Меня нѣсколько удивило, что, приближаясь къ нему, мы увидѣли снявшуюся съ передковъ казачью батарейку. Она, правда, молчала, но видъ у нея былъ такой, что она того и гляди откроетъ огонь. Не вдаваясь въ особыя размышленія по этому поводу, я занялся своимъ дѣломъ. Мальчики съ однимъ изъ развѣдчиковъ поскакали къ церкви на поиски корма для лошадей и какого-либо пропитанія для насъ самихъ. Когда я догналь ихъ, я засталъ въ домѣ священника и настоящую идиллію. Въ чистенькой комнатѣ былъ накрытъ для насъ завтракъ; привѣтливый хозяинъ добылъ даже изъ погреба бутылку старой водки. Какая-то его свойственница, улыбающаяся дѣвочка-гимназистка въ возрастѣ моего Ники, болтала съ нимъ на русско-польскомъ языкѣ, очень довольная своимъ военнымъ знакомствомъ. Пока я разговаривалъ со священникомъ, они убѣжали на колокольню отыскивать наблюдательный пунктъ.

Священникъ, продолжая улыбаться и всячески выказывать мнѣ радушіе, какъ-то между прочимъ упомянулъ, что нѣмцы совсѣмъ близко и, что пожалуй, скоро начнется бой между ними и казаками, занявшими огороды на краю села. Онъ говорилъ объ этомъ такъ, какъ если бы это нисколько не нарушало теченіе его мирной жизни… Я не успѣлъ еще снять шинель, какъ вдругъ послышалась довольно близкая перестрѣлка. Оставалось все же запастись хладнокровіемъ и не спѣшить разстаться со столь заманчиво и аккуратно собраннымъ на чистой скатерти завтракомъ. Я ѣлъ, поглядывая иа окна, глухо подрагивавшія отъ выстрѣловъ. Теперь гдѣ-то въ лугахъ сыпалась частая дробь ружейной стрѣльбы. Въ комнату вдругъ ворвался Ника, сопровождаемый своей новой пріятельницей и заявилъ, что они сейчасъ собственными глазами видѣли съ колокольни, какъ наступаютъ нѣмцы. Надо было все-таки пойти взглянуть, въ чемъ дѣло.

Съ колокольни была видна ленточка рѣки и зеленые луга, полого спускавшіеся къ ней. Засѣвшіе гдѣ-то и невидимые намъ казачки продолжали пострѣливать. Вдругъ я увидѣлъ маленькія фигурки, вставшія одна за другой вдоль рѣки и двинувшіяся впередъ, какъ казалось, не спѣша, длинной неправильной цѣпью. То были нѣмцы. Сзади нась ударили рѣзкіе выстрѣлы казачьихъ пушекъ и почти въ ту же минуту надъ нѣмецкой цѣпью взорвались шрапнельныя облачка. Ника былъ въ полномъ восхищеніи отъ этой странно открывшейся намъ въ пролетѣ колокольни маленькой батальной картины.

Мы, однако, не имѣли права быть зрителями или участниками какого-то «чужого» боя, который могъ неизвѣстно чѣмъ окончиться. Я приказалъ сѣдлать, а пока что пошелъ доѣсть завтракъ и проститься съ радушнымъ священникомъ. Онъ все еще улыбался, но былъ теперь очень блѣденъ. Старая его служанка плакала и причитала, напуганная пушечными выстрѣлами. Ника, чувствуя себя героемъ интереснаго приключенія, нѣжно прощался со своей маленькой гимназисткой. Они старательно записывали имена и адреса другъ друга. Напрасный трудъ! Когда мы отъѣхали съ версту отъ селенія, мы увидѣли нѣмецкіе шрапнельные разрывы, повисшіе вровень со знакомой намъ колокольней… Шумъ боя долеталъ до насъ все глуше и глуше. Мы никогда больше не попали въ это селеніе, и я такъ и не знаю, что сталось сь нимъ и съ его обитателями.

Батарею нашу мы встрѣтили на походѣ. Ей было дано иное направленіе движенія, нѣсколько болѣе къ югу. Мы приняли участіе на слѣдующій день въ бою на подступахъ къ Ченстохову. Помню, обширный горизонтъ открывался оттуда къ югу, и до самаго края его онъ полонъ былъ грохотомъ канонады. Вечеромъ показалось на небѣ зарево безчисленныхъ пожаровъ.

Слѣдующіе затѣмъ дни мы выходили на позицію каждое утро, пострѣливали, когда слѣдовало приказаніе съ пункта, а большую часть дня ожидали этого приказанія, лежа у орудій. Вечеромъ же мы снимались и уходили на ночлегъ въ большую грязную деревню, называвшуюся, кажется, Беровно. Гренадерскій корпусъ, сь которымъ мы дѣйствовали, велъ затяжные, многодневные и какіе-то, если можно такъ выразиться, «скучные» бои фронтомъ на югъ и на западъ. Характеръ этихъ боевъ былъ таковъ, что всѣмъ была ясна пріостановка въ наступленіи и какъ бы заминка въ общемъ положеніи дѣлъ. Нѣмцы, правда, особенно не тѣснили насъ, но и мы не подавались болѣе ни на шагъ впередъ. Чувствовалось, кромѣ того, что событія рѣшаются не у насъ, а гдѣ-то гораздо сѣвернѣе или гораздо южнѣе.

Что касается насъ, то мы аккуратно, хотя и безъ особаго подъема выполняли наши обязанности. Позиція была на полянѣ, лысѣвшей среди большого лѣса. Нѣмецкіе аэропланы не разъ пролетали надъ ней, но мы научились такъ хорошо маскироваться вѣтками, что они ни разу насъ не замѣтили. Для наблюденіи командиръ уходилъ на опушку лѣса, передъ которой поперекъ картофельнаго поля тянулись окопы, занятые Екатеринославскимъ и Ростовскимъ полками. Эти окопы нѣмцы методически обстрѣливали цѣлый день рѣдкимъ и правильнымъ, какъ часы, огнемъ тяжелой артиллеріи. Уронъ убитыми и ранеными здѣсь былъ невеликъ, но нервы бѣдныхъ гренадеръ страдали жестоко отъ этого методическаго, изводящаго обстрѣла. Какъ разъ на этомъ участкѣ нѣмцы пробовала разъ атаковать днемъ и ночью, но всѣ атаки были уничтожены огнемъ одной изъ гренадерскихъ батарей, состоявшей подъ командой извѣстнаго артиллериста подполковника Смысловскаго.

Помню чаепитіе у подполковника Смысловскаго. Онъ жилъ въ лѣсной сторожкѣ, стоявшей саженяхъ въ ста отъ опушки лѣса на лѣсной дорогѣ. Жилище весьма опасное, ибо нѣмцы частенько «прокрывали» эту полосу лѣса, но до сихъ поръ как-то все обходилось благополучно. Поглаживая черную бороду, подполковникъ Смысловскій разсказывалъ намъ о своемъ «хозяйствѣ», «хозяйство» же это состояло изъ десятковъ двухъ цѣлей, весьма тщательно пристрѣлянныхъ его батареей на полѣ передъ пѣхотными окопами. Стоило днемъ ли, ночью ли батарейнымъ наблюдателямъ, сидѣвшимъ въ оковахъ, поднять тревогу, стоило нѣмцамъ высунуть носъ, и подполковникъ Смысловскій передавалъ на батарею — «Цѣль номеръ такой-то». Батарея съ мѣста открывала ураганный огонь.

Не разъ на опушкѣ лѣса совѣщались мы, что можно сдѣлать, чтобы помѣшать нѣмцамъ «долбить» наши пѣхотные окопы. Съ ненавистью поглядывали мы на видимый вдали шпиль колокольни въ селеніи Рендзины, находящемся верстахъ въ пяти отъ Ченстохова. По общему мнѣнію, колокольня эта служила главнымъ нѣмецкимъ наблюдательнымъ пунктомъ. Батарея подполковника Смысловскаго не могла до нея дотянуться, а если бы и достала, то врядъ ли могла разрушить ее легкой гранатой. Мы рѣшили устроить нѣмцамъ сюрпризъ…

Мы выкатили черезъ лѣсъ на рукахъ одну изъ нашихъ гаубицъ и поставили ее на опушкѣ такъ, что наводчикъ могъ навести орудіе въ колокольню прямой наводкой. Дистанція была тщательно вычислена по картѣ. Предпріятіе наше могло оказаться весьма дерзкимъ, ибо если гаубица видѣла своимъ глазкомъ колокольню, то вѣдь и колокольня могла замѣтить въ бинокль и гаубицу, и группу людей на опушкѣ.

Нашъ лучшій наводчикъ, замѣтно волнуясь, старательно наводилъ орудіе. Командиръ негромко произнесъ: «Огонь». Грянулъ полный звукъ выстрѣла. Спустя нѣсколько секундъ черный фонтанъ разрыла поднялся рядомъ съ колокольней. За первой бомбой послѣдовала вторая, третья. Мы выпустили шесть снарядовъ. Рендзинская колокольня продолжала стоятъ! При такомъ большомъ разстояніи попасть въ нее или не попасть — было дѣломъ везенія. Намъ не повезло! Мы могли утѣшиться лишь тѣмъ, что нѣмецкіе наблюдателя на колокольнѣ пережили, должно быть, непріятные четверть часа… Стрѣльба наша произвела эффектъ разительный. Какъ только раздались первые два выстрѣла, нѣмецкій фронтъ на большомъ протяженіи умолкъ. Очевидно, нѣмцы прислушивались и приглядывались. Звукъ нашихъ выстрѣловъ долженъ быль слышаться отсюда съ такой необычайной силой, что непріятельскіе наблюдатели легко могли сообразить, какь сильно впередъ было выдвинуто орудіе. Тишина нѣмецкой артиллеріи имѣла весьма зловѣщій смыслъ…

Напрасно солдаты упрашивали командира пострѣлять въ Рендзинскую колокольню «еще немножко». Онъ понималъ опасность, которой подвергалась и гаубица и кучка людей, собравшихся вокругъ нея. Послѣ шестого выстрѣла онъ приказалъ убрать орудіе и какъ можно скорѣе укатить его въ глубину лѣса. Солдаты дружно взялись за колеса и потащили гаубицу назадъ по уже проложенной ею тропѣ. Мы съ командиромъ замыкали шествіе. «Зрители», т. е. солдаты гренадерской батареи, разбѣгались съ опушки но своимъ окопамъ.

Да, можно сказать, мы еле-еле успѣли унести ноги! Нѣмецкій фронтъ заговорилъ сразу. Сосредоточенный огонь нѣсколькихъ тяжелыхъ и легкихъ батарей обрушился на несчастную опушку. Намъ благопріятствовало то обстоятельство, что нѣмцы обстрѣливали сначала самую опушку по всей ея длинѣ, не углубляя огонь внутрь лѣса. Это дало намъ возможность выиграть еще минутъ десять. Когда разрывы стали захватывать уже широкую полосу лѣса, круша въ щепки строевыя сосны, вырывая яму на ямѣ — мы были уже внѣ опасности. Полчаса въ этой части лѣса стоялъ настоящій адъ. Подполковникъ Смысловскій посылалъ насъ ко всѣмъ чертямъ за «безпокойство», причиненное нашей затѣей! Вокруть его лѣсной сторожки снаряды такъ поваляли деревья и такъ перековеркали землю, что къ ней лишь съ трудомъ можно было добраться. Но она все же какимъ-то чудомъ была цѣла, и когда миновала артиллерійская буря, ея чернобородый обитатель спокойно вернулся въ нее. Вечеромъ засвѣтилось его оконце, и на крыльцѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, его денщикъ раздувалъ самоваръ.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1653, 11 декабря 1929

Просмотров: 23

Тамбовскій дворянинъ Желтухинъ. — Мастерская на Арбатѣ. — Картины, возвращенныя Польшѣ. — Инсценировка кражъ въ музеяхъ. — Экспортъ поддѣлокъ. — «Архангельская Библія». — «Слово о полку Игоревѣ»

Въ «Манчестеръ Гардіанъ» напечатана бесѣда сотрудника газеты съ основателемъ и секретаремъ «Общества любителей книги перваго изданія», д-ромъ Саймонсомъ. Ученый книговѣдъ заявляетъ, что въ настоящее время въ Англіи, какъ никогда, процвѣтаютъ поддѣлка и торговля рѣдкими книгами, рукописями и документами. Фальсификаторы работаютъ какъ въ самой Англіи, такъ и въ другихъ странахъ Европы, присылая для продажи на лондонскіе аукціоны «рѣдкія» изданія Шелли, Киплинга, Анатоля Франса и другихъ знаменитыхъ писателей.

Особенно часто на лондонскомъ рынкѣ теперь появляются «оригинальныя рукописи» Диккенса и Шелли. Онѣ такъ хороши, такъ удивительно изготовлены, что о поддѣлкѣ ихъ удается узнавать лишь по появленію дубликатовъ.

Что бы сказалъ почтенный мистеръ Саймонсъ, если бы онъ зналъ, какъ поддѣлываютъ рѣдкія изданія и какъ торгуютъ ими по всему міру большевики? А вѣдь въ СССР фальсификація первыхъ изданій, музейныхъ книгъ и рѣдчайшихъ рукописей находится не только подъ контролемъ самого государства, но именно имъ и культивируется.

Еще нѣсколько лѣтъ назадъ въ Москвѣ, въ Большомъ Афанасьевскомъ переулкѣ, существовала прекрасно оборудованная мастерская, которой завѣдывалъ нѣкто Желтухинъ, изъ тамбовскихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ. Этотъ господинъ, нѣкогда служившій въ одномъ изъ гусарскихъ полковъ, задолго до войны вышелъ въ отставку и занялся довольно своеобразнымъ ремесломъ: онъ систематически, въ теченіе многихъ лѣтъ и по нѣсколько разъ въ годъ, продавалъ одну и ту же обстановку своего родового имѣнія. Художникъ-самоучка, кое-какъ разбиравшійся въ старинѣ, любившій рѣдкую мебель, Желтухинъ гдѣ-то фабриковалъ обстановки барскихъ квартиръ и вывозилъ ихъ на продажу въ Москву. Московскіе старожилы знавали его квартиру, — то на Никитскомъ бульварѣ, то на Нѣмецкой улицѣ, [1] то въ одномъ изъ Арбатскихъ переулковъ. Какіе-то друзья приводили къ нему покупателей, — изъ купцовъ-нуворишей, желавшихъ обставить свою квартиру по-барски. Самъ Желтухинъ встрѣчалъ ихъ, развалившись въ креслѣ, въ стеганомъ халатѣ, съ длиннымъ чубукомъ, который ему ежеминутно набивалъ дворовый хлопецъ, и относился къ появленію покупателей въ высшей степени флегматично: казалось, что продажа обстановки его интересуетъ совсѣмъ мало, — «проигрался въ карты, надо заплатить должокъ, все равно поѣду въ имѣніе, въ Москвѣ больше жить не собираюсь»… Цѣна за обстановку съ неизбѣжными Боровиковскимъ и Венеціановымъ на стѣнѣ и съ кисейными занавѣсками на запыленныхъ окнахъ назначалась большая; но какъ разъ въ обрѣзъ, въ суммѣ карточнаго долга Желтухина… Сдѣлка заключалась, купецъ пріобрѣталъ обстановку, а Желтухинъ черезъ нѣсколько дней отбывалъ восвояси въ Тамбовъ.

Черезъ нѣкоторое время — та же комедія распродажи барскаго достоянія устраивалась снова, уже на другомъ концѣ Москвы.

И вотъ этотъ самый Желтухинъ въ 20-хъ годахъ попалъ къ большевикамъ на службу. Имѣя кое-какое представленіе о реставраціи, онъ сначала работалъ у нихъ надъ возстановленіемъ стѣнной росписи и фресокъ въ павильонѣ Нескучнаго Сада: теперешнимъ своимъ опрятнымъ и свѣжимъ видомъ это зданіе обязано мастерству тамбов. дворянина Желтухина. Примѣрно въ ту же эпоху Желтухинъ занимался и изготовленіемъ дубликатовъ нѣкоторыхъ картинъ Семирадскаго и другихъ художниковъ польскаго происхожденія (напримѣръ, Орловскаго), — вещей, которыя большевиками, во исполненіе договора съ Польшей, возвращались и были возвращены въ Варшаву…

Въ концѣ 1921 года Желтухинъ былъ поставленъ во главѣ мастерской въ Афанасьевскомъ переулкѣ, въ домѣ, находившемся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ квартиры недавно разстрѣляннаго большевиками H. К. фонъ-Мекка.

Въ распоряженіе казеннаго фальсификатора было прикомандировано нѣсколько опытныхъ спеціалистовъ. Рабочая его лабораторія напоминала не то кабинетъ хирурга, не то мастерскую зубного техника: — вдоль стѣнъ рядами стояли стеклянные шкафы, на полкахъ которыхъ были разложены разные химическіе препараты, тертая краска, лаки, какіе-то щипцы, сверла, инструменты, блестѣвшіе никелемъ. Были въ зтой комнатѣ разныя машины, напоминающія зубоврачебные инструменты, и особыя сушилки, пульверизаторы, микроскопы, лупы и т. д. Помощники Желтухина, въ бѣлыхъ халатахъ, въ перчаткахъ, кропотливо возились надъ обработкой досокъ изъ краснагo дерева, орѣха и пальмы, превращали ихъ въ «многовѣковыя» доски, пропитывали ихъ особыми составами, разъѣдали ходами жуковъ-короѣдовъ, словомъ, превращали груды сигарныхъ коробокъ въ «основу» для старинныхъ картинъ. Частью въ той же комнатѣ, частью въ сосѣдней, выходившей окнами въ садъ, самъ Желтухинъ и его помощникъ, художникъ Ш., фабриковали на этихъ доскахъ произведенія и старыхъ русскихъ мастеровъ, — особенно часто Боровиковскаго и Алексѣева, — и голландцевъ, и англичанъ (напр., Хоггарда).

Но всѣ эти поддѣлки были не просто картинами старинныхъ мастеровъ: онѣ были «музейнаго происхожденія», картинами, «украденными» изъ музеевъ, въ каталогахъ которыхъ онѣ значились; на каждой такой картинѣ ставилась печать Румянцевскаго или другого музея. И когда, въ одинъ прекрасныя день, въ «Извѣстіяхъ» и въ другихъ большевицкихъ газетахъ, петитомъ сообщалось о кражѣ изъ музея стариннаго произведенія, «по всей вѣроятности, вывезеннаго для продажи заграницу агентами контръ-революціонеровъ», и одновременно эта вещь дѣйствительно исчезла со стѣны или изъ витрины, — въ тотъ же день, или нѣсколько позже, дубликаты, изготовленные въ желтухинской мастерской, въ самомъ дѣлѣ отсылались агентами большевиковъ заграницу, въ Берлинъ или въ Лондонъ, и тамъ, изъ-подъ полы, подъ видомъ «украденныхъ», продавались антикварамъ и частнымъ любителямъ.

Подобныхъ произведеніи въ Европу за истекшіе годы большевики сплавили не одну сотню!

Но большевики поддѣлывали не однѣ картины. Они занимались, и посейчасъ занимаются, поддѣлкой старинныхъ книгъ. Пишущій настоящія строки лично видѣлъ въ Парижѣ, у нѣкоего И-а интересное собраніе подобныхъ поддѣльныхъ произведеніи. Этотъ господинъ, нѣкогда московскій литераторъ, — уже немолодой человѣкъ, — въ свое время служилъ въ «Главкнигѣ» и имѣлъ самое близкое отношеніе къ тому учрежденію, которое занималось поддѣлкой рѣдкихъ книгъ, и къ другому учрежденію, которое устраивало выставки совѣтской книги заграницей. Онъ побывалъ съ совѣтской книгой и въ Венеціи, и въ Лейпцигѣ, и вь другихъ городахъ, пока въ одинъ прекрасный день, подобно многимъ другимъ, не сбѣжалъ отъ большевиковъ и не удалился на покой.

Разставаясь съ большевиками, И-нъ захватилъ съ собой много и подлинныхъ рѣдчайшихъ изданій, русскихъ и иностранныхъ, и поддѣльныхъ. Въ его квартирѣ, среди поддѣлокъ, между прочимъ, имѣется въ нѣсколькихъ экземплярахъ списокъ «Архангельской Библіи», одной изъ самыхъ цѣнныхъ по своей старинѣ русскихъ книгъ. Въ массивномъ деревянномъ переплетѣ, изъѣденномъ червоточиной, — даже съ трухой, которая сыпется изъ ходовъ жучка, — съ рваными страницами, съ помарками, пятнами, съ печатями музеевъ и съ разными штемпелями,— эта книга на полкахъ И-на стоитъ въ четырехъ экземплярахъ, фотографически похожихъ одинъ на другой.

Такія музейныя книги въ Москвѣ имѣются въ «частныхъ» собраніяхъ у многихъ совѣтскихъ чиновниковъ, причастныхъ къ Госиздату, Наркомпросу и другимъ культурно-просвѣтительнымъ учрежденіямъ. У нѣкоего Сафьяна, бывшаго одно время помощникомъ Іонова, въ домашнемъ собраніи, между прочимъ, имѣется «подлинникъ» Слова о полку Игоревѣ. Но является ли этотъ экземпляръ подлиннымъ, или другой хранящійся въ Берлинѣ, у одного моего хорошаго знакомаго, — вопросъ большой. Вполнѣ вѣроятно, что подлинникъ находится гдѣ-то въ третьемъ мѣстѣ, и очень возможно, что онъ до сего времени даже хранится въ томъ же музеѣ, гдѣ былъ прежде, — но только, съ вѣдома высшей власти, — не въ витринѣ, а подъ спудомъ, въ одномъ изъ тайныхъ хранилищъ.

Поддѣлка картинъ, и книгъ, и рукописей въ СССР производится самимъ правительствомъ, которое въ этомъ своеобразномъ товарѣ нашло для себя источникъ нѣкотораго дохода въ валютѣ.

Вначалѣ продажа на внѣшній рынокъ совершалась черезъ подставныхъ лицъ въ самой Москвѣ, тамъ покупатели были иностранцы, принадлежащіе къ разнымъ миссіямъ и делегаціямъ. Такъ, очень много поддѣльныхъ вещей скупали на Сухаревкѣ и по домамъ служащіе въ «АРА». Много вещей-поддѣлокъ купилъ также и глава «АРА», полк. Хаскель, вообще увлекавшійся скупкой задешево хорошихъ вещей и однажды за это уже жестоко пострадавшій: въ 1920 г. у береговъ Трапезунда его жена на пароходѣ «Сюперъ» была ограблена пиратами, отобравшими всѣ ея тифлисскія и эриванскія пріобрѣтенія и скрывшимися на моторной лодкѣ.

Впослѣдствіи же большевики, поставивъ дѣло серьезно, на строго научную ногу, перенесли торговлю заграницу, командировавъ туда своихъ вѣрныхъ чиновниковъ. Нѣкоторые изъ этихъ чиновниковъ «живутъ и работаютъ» въ европейскихъ столицахъ и въ Нью-Іоркѣ подъ видомъ эксъ-большевиковъ, людей, бѣжавшихъ изъ СССР, все съ Москвою порвавшихъ и существующихъ лишь на выручку отъ того, что имъ достается отъ продажи, будто бы, украденныхъ рѣдкихъ музейныхъ вещей.

[1] По-совѣтски — «улица Баумана».

Н. Алексѣевъ.
Возрожденіе, №1675, 2 января 1930

Просмотров: 14

Новый способъ борьбы съ религіей:

Въ Исаакіевскомъ соборѣ общество безбожниковъ рѣшило въ рождественскіe праздники воспроизвести опытъ Фуко для доказательства вращенія земли. Къ внутренней части купола предположено подвѣсить гигантскій маятникъ съ трехпудовой гирей на концѣ и на основаніи кажущагося поворота плоскости качанія убѣдить піонеровъ, красноармейцевъ и простыхъ бабъ въ томъ, что земля вертится безъ помощи Бога.

Что касается самой постановки опыта Фуко, объ зтомъ спорить не стоитъ: вещь, пожалуй, полезная. Полезная не только для красноармейцевъ, піонеровъ и бабъ, но даже для редакціи «Красной Газеты», которая, помѣстивъ замѣтку о предстоящемъ событіи, напечатала:

«Движеніе маятника будетъ вычерчиваться на полу, показывая бѣгъ земли». Между тѣмъ, какъ каждому сотруднику почтенной газеты слѣдовало бы знать, бѣгъ земли тутъ совершено не причемъ, и дѣло касается только вращенія земли вокругъ оси.

Ну, хорошо. Предположимъ, занимательный опытъ будетъ поставленъ. Соберутся бабы, красноармейцы, піонеры. Трехпудовая гиря начнетъ свои гигантскія качанія по храму. Всѣ съ подозрительнымъ вниманіемъ станутъ слѣдить ея движеніемъ.

Но что изъ этого послѣдуетъ для борьбы съ Богомъ?

Какая выгода?

Прежде всего, очень легко можетъ получиться, что по большевицкой традиціи подготовительныя работы къ моменту опыта окажутся не вполнѣ законченными.

Качнется трехпудовая гиря въ одну сторону, въ другую, затѣмъ сорвется и ахнетъ въ толпу.

Одного красноармейца положитъ на мѣстѣ. Бабу тяжело ранитъ. Группѣ комсомольцевъ перебьетъ ноги.

И всѣ зрители панически кинутся къ выходу, давя другъ друга, со страхомъ вопя:

— Мать Пресвятая Богородице, помилуй насъ!

Число вѣрующихъ послѣ такого опыта въ Петербургѣ не только не уменьшится, но, наоборотъ, возрастетъ непомѣрно.

— Слыхали, братцы, — будутъ передавать красноармейцы въ казармахъ, — какъ Богъ безбожниковъ наказалъ черезъ святого Фуку?

Святой Фука сдѣлается сразу популярной личностью. Отъ публики, благоговѣйно желающей осмотрѣть его священную гирю, отбоя не будетъ.

— Куда въ музей лѣзешь, старая?

— Пусти, родименькій… Къ Фукиной гирѣ. Говорятъ, отъ ревматизма излечиваетъ.

Однако, предположимъ другое. Предположимъ, что опытъ пройдетъ благополучно: что гиря будетъ качатся, а прикрѣпленный острый конецъ начертитъ на полу нужныя уклоненія.

Что же отсюда получится?

— Видите, товарищи? — торжествующе спроситъ предсѣдатель безбожной комиссіи. — Маятникъ отклонился, значитъ, никакого Бога и нѣтъ.

— А кто жъ его повернулъ, въ такомъ случаѣ? — угрюмо спросить кто-то въ заднихъ рядахъ. — Самъ ты въ сторону пихалъ, что ли?

— Товарищи! Среди присутствующихъ въ дискуссіонномъ порядкѣ раздаются голоса, будто я подталкивалъ маятникъ. Прошу засвидѣтельствовать, что къ этимъ уклонамъ я никакого касательства не имѣю!

— Правильно, граждане, не имѣетъ. Я видѣлъ. Не прикасался.

— Значитъ, сила небесная повернула, ясно!

— Вѣрно! Вѣрно! — одобрительно зашумятъ толпа. — Не иначе, какъ Богъ! Знаменіе намъ!

А кто-нибудь экспансивный восполь зуется случаемъ, схватится за гирю и, направивъ ея колебаніе на предсѣдателя, крикнетъ:

— За вѣру православную, братцы! Бей проклятыхъ безбожниковъ!

А. Ренниковъ
Возрожденіе, №1655, 31 декабря 1929

Просмотров: 21

Отъ редактора. — Как бы нѣкоторые ни тосковали по СССР, ничто «совѣтское» не пережило своей эпохи. Нѣтъ «совѣтскихъ» ресторановъ, блюдъ, газетъ, литературы, бытовой культуры, искусства, поэзіи. Отъ императорской Россіи остался цѣлый міръ, способный къ самостоятельной внѣгосударственной жизни. Міръ, къ которому и сегодня можно присоединиться. Отъ «СССР» — ничего.

Маленькій русскій ресторанъ на Монмартрѣ. Піанино, скрипка. Еше рано. Спѣшу пообѣдать, надо итти по сосѣдству въ театръ.

Рядомъ «онъ», «она». Она совсѣмъ молоденькая. Недурна, въ шапочкѣ, нахлобученной на затылокъ, на уши. Говоритъ по-дѣтски. Онъ немного старше ея, разговариваетъ съ ней покровительственно-небрежно — такъ, какъ говорить мальчики съ влюбленными въ нихъ женщинами. Пріятное, тонкое лицо.

Она вертитъ въ рукахъ карточку:

— Вася, что такое разстегай?

— Ты не знаешь — что такое разстегай?.. Это пирожокъ, сверху разстегнутый.

— Мнѣ было 13 лѣтъ, когда случился «октябрь». Я плохо помню Россію…

За другимъ столомъ массивная дама. Глаза съ поволокой, ослѣпительные зубы, сильно накрашена, офранцуженная улыбка. Спутникъ въ смокингѣ, немного узкомъ, точно собирающемся лопнуть, расплачивается и соображаетъ, сколько оставить на чай.

— Когда я работала въ «Черной розѣ» въ Константинополѣ, по вечерамъ въ ресторанѣ я служила моему парикмахеру и онъ давалъ мнѣ на чай. А днемъ онъ мнѣ дѣлалъ «ондюласіонъ» [1] и я ему отсчитывала чаевыя… Такова жизнь…

Американецъ однажды мнѣ сказалъ:

— Вы, русскіе, совсѣмъ не цѣните одной цѣнности, вывезенной вами заграницу: вашего ресторана…

Американецъ, пожалуй, правъ.

Пока на ежегодныхъ праздникахъ нашей культуры никто еще не упоминалъ о русской кухнѣ. Не воздано должное пережившей всѣ бѣгства побѣдоносной кулебякѣ и борщу.

Кто знаетъ, сколько мы сохранили готовившихся отъ насъ отказаться друзей, благодаря воспоминаніямъ о драгомировской кашѣ и тѣстовской телячьей котлетѣ «инъ-кварто»?… Или языку, сдѣланному «по-расторгуевски»?

Такой языкъ могъ быть данъ только великому народу… Да проститъ меня тѣнь Тургенева!

Иностранецъ не могъ овладѣть лишь однимъ блюдомъ: ботвиньей. Но освоивъ и ее, онъ отказывался отъ своего отечества и принималъ русское подданство.

Русскій ресторанъ внѣземеленъ, вродѣ посольства. Мы какъ бы въ Россіи… Здѣсь веселѣе, или, если грустно, то грустно многозначительно. Изъ «eвропейскаго» ресторана, когда съѣлъ, выпилъ, расплатился, — уходи. «Сидѣть» по-настоящему сиднемъ, по-русски, за бесѣдой, можно только въ русскомъ ресторанѣ. Музыка очень недурна. Нерѣдко играютъ виртуозы. Въ русскомъ ресторанѣ вы почти не увидите развернутыхъ газетныхъ листовъ.

Гдѣ-то за стѣной у плиты хозяйничаетъ «шефъ». Часто это не только просто поваръ, а мастеръ, тоже виртуозъ, связанный въ прошломъ съ барскимъ княжескимъ родомъ.

Отпустивъ то, что полагается, онъ не преминетъ показаться, пройтись по ресторану. Старымъ усталымъ взглядомъ окинетъ онъ его; нѣтъ ли за столикомъ знакомыхъ отъ прежняго времени.

Русское блюдо имѣетъ свою особую русскую душу. Будучи даже заимствованнымъ, оно воспріяло нашу исторію, ея бытовыя отложенія.

Московскую солянку не смѣшаешь съ марсельской буйябезъ, бефъ-строгановъ съ венгерскимъ гуляшемъ. Соедините самый простой продуктъ изъ русскихъ припасовъ съ чѣмъ-нибудь за граничнымъ, и физіономію всему дастъ это простое «русское» соединеніе. Если хотите, сдѣлайте опытъ такой руссификаціи: заверните, напримѣръ, кусочекъ хорошо «дошедшаго» французскаго сыра «бри» въ тонкій ломтикъ русскаго свѣжаго чернаго хлѣба трубочкой… Получится русская закуска, и какая!..

Я замечтался. Піанино и скрипка играютъ полури изъ «Пиковой Дамы». Служащій зоветъ:

— Вестьеръ!..

Слово нарушаетъ мои «внѣземельныя» настроенія. Мы все же въ Парижѣ, а не «тамъ».

Направляясь къ выходу, прохожу мимо стола, за которымъ кушаютъ блины. Высокій бритый господинъ говоритъ сотрапезнику:

— Знаете, какъ пятью словами экономически опредѣлить совѣтскій режимъ: возможно скверное использованіе рабочаго времени… Возьмите паюсной икры — замѣчательная!..

Вслѣдъ за мной въ сырую осеннюю ночь несется дуэтъ Полины и Лизы:

Ужъ вечеръ, облаковъ
Померкнули края,
Послѣдній лучъ
На землю упадаетъ….

[1] Завивку волосъ.

Н. Чебышевъ
Возрожденіе, №1521, 1 августа 1929

Просмотров: 19

Если можно съ извѣстной степенью вѣроятности предвидѣть, куда поведутъ Россію ея послѣ-революціонные вожди, тѣ подлинные вожди, которые не пролетятъ, какъ метеоры, а наложатъ свой отпечатокъ на эпоху, то гораздо труднѣе высказать обоснованныя предположенія о формахъ ихъ дѣйствія, о томъ строеніи, какое они придадутъ государственности. Все же нѣкоторыя общія линіи могутъ быть намѣчены и по этому вопросу.

Что, прежде всего, доходитъ до насъ по этому вопросу съ родины? Нѣтъ, по-видимому, сомнѣній въ томъ, что тамь преодолѣно старое интеллигентское отношеніе къ власти, отношеніе принципіальной враждебности, ведущее къ восторженному пріятію всякой идеи, направленной на ея ослабленіе. Наоборотъ, тамъ явно растутъ настроенія, которыя не совсѣмъ точно называются «фашистскими». Изъ фашизма тамъ привлекаетъ одна опредѣленная сторона — проявляемая имъ сила въ осуществленіи національныхъ задачъ. Идея подлинно сильной власти, а не лже-сильной, какой является совѣтская, носится въ воздухѣ.

Но отъ власти хотятъ и другого. Въ каждомъ програмномъ заявленіи враговъ совѣтской власти, хотя и доходящемъ до насъ черезъ призму совѣтской цензуры, чувствуется не только протестъ противъ существа того, что власть дѣлаетъ, но и противъ того, что власть поступаетъ попреки волѣ управляемыхъ. Явно назрѣветъ требованіе, чтобы новая власть въ этомъ отношеніи была діаметральной противоположностью нынѣшней. И такое требованіе болѣе чѣмъ понятно: отъ каждой отдѣльной болевой точки современной соціальной ткани идетъ ходъ кь общему болевому центру, который можетъ быть обозначенъ терминомъ: «существованіе не считающейся съ желаніями націи власти».

Итакъ, сильной и единой съ общественнымъ мнѣніемъ власти хотятъ тамъ. И это требованіе вполнѣ обосновано исторически. Сильной русская власть принципіально была всегда, и періоды ея ослабленія немедленно давали себя знать печальными послѣдствіями. Борьба противъ силы власти, какъ таковой, была фатальной ошибкой русской общественности, такъ же, какъ сопротивленіе органическому сліянію съ общественнымъ мнѣніемъ было фатальной ошибкой исторической власти. Но, несмотря на сопротивленіе послѣдней въ этомъ послѣднемъ отношеніи, съ половины XIX вѣка были сдѣланы рѣшающіе шаги. Сначала въ неорганизованной формѣ, въ формѣ разныхъ совѣщаній съ представителями дворянства, земствъ и т. д., затѣмъ въ организованной формѣ, черезъ хотя и не вполнѣ удовлетворительное народное представительство, общественное мнѣніе получило возможность вліять на власть.

Можно выразить полную увѣренность, что только сильная и единая съ общественнымъ мнѣніемъ власть разрѣшитъ тѣ неимовѣрныя трудности, которыя будутъ стоять передъ страной.

Власть, которая захотѣла бы быть единой съ общественнымъ мнѣніемъ, но не сильной, будетъ захлестнута моремъ проблемъ. Власть, которая будетъ носить всѣ аттрибуты силы, кромѣ единства сь обществсннымъ мнѣніемъ, можетъ счастливо начать и въ началѣ быть всѣми радостно принятой. Но по тому или иному поводу начнется расхожденіе. При отсутствіи механизма, это расхожденіе преодолѣвающаго, оно станетъ трещиной, трещина обратится въ разрывъ и т. д., со всѣми слишкомъ хорошо намъ извѣстными послѣдствіями.

Лозунгъ «сильной и единой съ общественнымъ мнѣніемъ власти» заслуживаетъ нѣсколько болѣе подробнаго анализа. Ибо вокругъ входящихъ въ его составъ терминовъ нерѣдки нерѣдки недоразумѣнія.

Сильной властью мы называемъ такую, которая способна на быстрыя рѣшенія и на непреклонное проведеніе разъ принятаго рѣшенія въ жизнь. Само собой разумѣется, что сила власти зависитъ какъ отъ учрежденій, такъ и отъ людей. Даже очень сильная личность ничего не можетъ сдѣлать, если конституція начертана хитроумными затѣйниками, принявшими всѣ мѣры къ тому, чтобы не дать власти стать сильной. При такихъ условіяхъ власть можетъ стать сильной, только сломавъ формальныя конституціонныя рамки. Но и обратно: при вполнѣ подходящихъ къ развитію силы власти учрежденіяхъ, власть иногда буквально вываливается изъ слабыхъ рукъ держащихъ ее людей.

Все это общеизвѣстно. Гораздо менѣе извѣстны два дальнѣйшихъ условія силы власти. Они настолько малоизвѣстны, что постоянно упускаются изъ виду поклонниками сильной власти, къ изумленію которыхъ строимая ими власть зачастую оказывается совсѣмъ не сильной.

Чтобы быть сильной, власть должна ограничить свои задачи минимальнымъ числомъ сторонъ общественной жизни, предоставляя установленіе уклада въ остальныхъ свободной игрѣ индивидуальныхъ силъ. Это положеніе вытекаетъ изъ элементарныхъ психологическихъ соображеній. Объемъ нашего вниманія ограниченъ; ограничено и количество могущей быть израсходованной волевой энергіи. При распыленіи вниманія на большое количество предметовъ, а волевой энергіи — на большое количество цѣлей, ничто не оказывается достаточно осознаннымъ и ничто не бываетъ до конца сдѣланнымъ. Между тѣмъ, частичное неосуществленіе предначертаній власти гибельно отражается на ея престижѣ, на массовой готовности ей повиноваться, безъ которой даже величайшее волевое напряженіе властвующихъ остается безсильнымъ. Эта необходимость, по крайней мѣрѣ на первыхъ порахъ, ограничиться насущнѣйшими задачами косвенно подтверждаетъ правильность той вь основѣ либеральной программы, программы государственнаго невмѣшательства, которая для будущей Россіи можетъ быть выведена изъ совсѣмъ иныхъ соображеній.

Наконецъ, въ наше время власть, чтобы быть сильной, должна быть единой съ общественнымъ мнѣніемъ. Власть, которая идетъ противъ общественнаго мнѣнія, въ борьбѣ противъ него, какъ показываетъ опытъ, растрачиваетъ свои силы. При подлинной, органической связи съ общественнымъ мнѣніемъ, власть, наоборотъ, безпрерывно питается соками, идущими изъ самаго тѣла націи.

Такимъ образомъ, тотъ, кто требуетъ сильной власти, фактически требуетъ и единства ея съ общественнымъ мнѣніемъ. Моя формула оказывается какъ бы плеонастической. Но въ виду обычнаго игнорированія выдвигаемаго мною условія силы власти я предпочитаю идти на плеоназмъ и въ формулѣ будущей власти признакъ единства съ общественнымъ мнѣніемъ ставить рядомъ съ признакомъ силы.

Власть, желающая быть сильной черезъ единство съ общественнымъ мнѣніемъ, должна дать ему возможность организоваться и высказаться. Сильна не та власть, которая подавила печать и раздавила разныя общественныя организаціи, а та, которая, безжалостно пресѣкая всякіе призывы къ преступнымъ дѣйствіямъ, умѣетъ прислушиваться къ совѣтамъ и критикѣ, даже неблагожелательной. Но однимъ прислушиваніемъ къ разрозненнымъ частнымъ мнѣніямъ единства съ общественнымъ мнѣніемъ не создается. Это послѣднее нуждается во внѣшнихъ способахъ выраженія, изъ коихъ наиболѣе важнымъ являются выборы въ представительное собраніе.

Безъ представительнаго собранія или собраній будущая Россія не обойдется. Ихъ, естественно не будетъ въ первую минуту. Но чѣмъ скорѣе они будутъ возсозданы, хотя бы первоначально и въ несовершенныхъ формахъ, тѣмъ лучше.

Существуетъ, правда, мнѣніе, что Россія доведена большевиками до уровня, при которомъ народное представительство невозможно. Такое мнѣніе основывается преимущественно на доходящихъ до насъ свѣдѣніяхъ о дикихъ, антикультурныхъ поступкахъ комсомольцевъ и другихь питомцевъ антикультурной власти.

Я не раздѣляю этого культурнаго пессимизма. Я не имѣю возможности въ этомъ мѣстѣ доказать, почему я такъ думаю. Скажу только: если правы противники, то намъ вообще не стоитъ заниматься какими бы то ни было обращенными къ будущей Россіи вопросами. Примитивная власть вполнѣ адэкватна одичавшему населенію, которое никогда не подымется до того, чтобы эту власть сбросить. Наша эмигрантская роль, роль фермента броженія, становится при этихь условіяхъ нежизненной.

Но повторяю: я считаю ошибочнымъ исходный пунктъ разсужденія инакомыслящихъ. Я не сомнѣваюсь въ томъ, что переворотъ будетъ и будетъ вслѣдъ за нимъ новая Россія, которая безъ народнаго представительства не обойдется.

Формъ этого представительства, конечно, нельзя еще угадать. Могу только выразить увѣренность, что оно будетъ глубоко отличнымъ отъ цензового представительства 1907-17 гг. — хотя бы потому, что безвозвратно исчезла соціальная структура, дѣлавшая такое представительство возможнымъ. Можно, однако, выразить и надежду, что выборы будутъ происходить по системѣ, весьма далекой отъ той, «самой усовершенствованной», по которой происходили выборы въ учредительное собраніе, хотя бы потому, что, по моему убѣжденію, такъ организованные выборы при русскихъ пространствахъ и количествахъ неизбѣжно отдаютъ народное представиіельство въ руки «партійныхъ машинъ» и лишаютъ его характера выразителя общественнаго мнѣнія.

Тому, кто будетъ организовывать народное представительство, придется проявить творческое усиліе. Мнѣ лично представляется, что въ русскихъ условіяхъ свою задачу исполнитъ только народное представительство, которое будетъ покоиться на дѣловой работѣ самоуправляющихся союзовъ.

Идея такой структуры народнаго представительства не разъ возникала за русскую исторію. Она лежала въ основѣ «плана» Сперанскаго. Она намѣчалась къ осуществленію такъ наз. конституціоннымъ проектомъ императора Александра II. О ней поговаривали въ эпоху разработки положенія о Государственной Думѣ. Наличность такихъ идей даетъ моей мысли историческую почву.

Мнѣ, однако, уже приходилось говорить, что въ области политическихъ формь историческія показанія менѣе надежны, нежели въ примѣненіи къ жизненнымъ содержаніямъ Невозможенъ поэтому и объективный, основанный на изученіи тенденцій развитія прогнозъ, какъ по только что поставленному вопросу, такъ и по вопросу о томъ, будетъ ли въ Россіи республика или монархія.

Но не вытекаетъ ли какихъ нибудь указаній по этому вопросу изъ принципа «сильной и единой съ общественнымъ мнѣніемъ власти», принципа, который характеризуетъ скорѣе соціальную сущность власти, нежели ея политическую внѣшность, и потому можетъ быть подкрѣпленъ историческими соображеніями?

По этому вопросу нерѣдко выдвигаются неправильныя утвержденія. Предрѣшенцы монархическаго лагеря утвержаютъ, что только при монархіи власть можетъ быть сильной. Предрѣшенцы республиканскаго толка заявляютъ, что власть можетъ быть единой съ общественнымъ мнѣніемъ только при республикѣ. И тѣ и другіе сознательно или безсознательно закрываютъ глаза на истину.

Въ дѣйствительности, при каждой изъ этихъ формъ власть можетъ быть какъ сильной, такъ и слабой, какъ единой съ общественнымъ мнѣніемъ, такъ и расходящейся съ нимъ. При каждой изъ этихъ формъ комбинація необходимыхъ признаковъ — силы и единства съ общественнымъ мнѣніемъ — задача нелегкая. Лучше всего разрѣшается она въ тѣхъ типахъ государственнаго устройства, въ которыхь смѣшиваются принципы монархіи и республики: въ парламентарной монархіи, которая — «почти республика», такъ какъ правительственная власть принадлежитъ въ ней не монарху, а премьеру, и въ президентской республикѣ, которая — «почти монархія», такъ какъ въ ней правительственная власть, хотя и выборная, т е. республиканская по происхожденію, но по функціямъ своимъ — монархическая. Изъ этихъ двухъ формъ, я лично считаю болѣе вѣроятнымъ осуществленіе второй, но соображеніями, выдержанными въ томъ духѣ объективнаго прогноза, въ которомъ пишутся эти статьи, подкрѣпить этого своего утвержденія не могу.

Во избѣжаніе недоразумѣній подчеркиваю: ни парламентарная монархія, ни президентская республика, какъ таковыя, не гарантируютъ не только комбинаціи силы власти и ея единства съ общественнымъ мнѣніемъ, но даже того или другого изъ признаковъ въ отдѣльности. Но именно въ предѣлахъ этихъ формъ легче всего можетъ быть создана власть, обладающая нужными свойствами. Не исключено, конечно, что непредвидимое творческое усиліе приведетъ къ созданію новыхъ типовъ монархіи или республики, не укладывающихся подъ исторически сложившіеся шаблоны.

Но это творческое усиліе — дѣло еще не сегодняшняго, а завтрашняго дня. Для пропаганды переворота въ Россіи не нуженъ детальный планъ будущаго устроенія власти. Нуженъ только принципъ, при томъ принципъ не формальный, а относящійся къ существу дѣла. Можно поэтому пока ограничиться лозунгомъ «сильной и единой съ общественнымъ мнѣніемъ власти», несомнѣнно болѣе содержательнымъ, нежели абстрактные лозунги предрѣшенцевъ обоихъ толковъ.

Н. Тимашевъ
Возрожденіе, №1521, 1 августа 1929

Просмотров: 12