Tag Archives: «Современныя Записки»

Н. Лугановъ. Письма изъ Германіи. Націоналъ-соціалисты

Въ 1919 году прославленный нынѣ вождь націоналъ-соціалистовъ — Адольфъ Гитлеръ — вступилъ седьмымъ членомъ въ «нѣмецкую рабочую партію». На первое открытое собраніе новой партіи пришли тѣ-же семь человѣкъ, что рассылали рукописныя приглашенія: ни одного сочувствующаго, ни одного любопытствующаго гостя.

За одиннадцать лѣтъ картина измѣнилась до неузнаваемости. На сентябрьскихъ выборахъ въ Рейхстагъ націоналъ-соціалисты собрали 6.400.000 голосовъ (изъ 35 милліоновъ). Это значитъ, что каждый пятый человѣкъ въ Германіи — нынѣ націоналъ-соціалистъ.

Чѣмъ объясняется этотъ небывалый, для большинства совершенно неожиданный успѣхъ?

***

Для отвѣта на этотъ вопросъ необходимо пристальнѣе всмотрѣться въ общій результатъ послѣднихъ выборовъ. Въ качествѣ наиболѣе характерной черты этихъ выборовъ нѣмецкая печать не разъ отмѣчала — полный разгромъ буржуазной демократіи; какъ консервативнаго, такъ и либеральнаго толка. Изъ 35 милліоновъ выборщиковъ 20 милліоновъ голосовало за опредѣленно враждебныя буржуазному индивидуализму массовыя партіи соціалистовъ (с. д.), коммунистовъ и націоналъ-соціалистовъ. Всѣ не католическія буржуазныя партіи собрали вмѣстѣ всего только 7 милліоновъ голосовъ. Изъ нихъ два съ половиною милліона отпадаютъ на безыдейныхъ и безпринципныхъ защитниковъ своихъ узкихъ хозяйственныхъ интересовъ — (Wirtschaftspartei, Landvolk: группа Schiele). За идею либерализма, въ томъ смыслѣ, который этому термину придавалъ 19-й вѣкъ, высказалось, такимъ образомъ, всего только 4½ милліона избирателей.

Итакъ, первое, что должно быть отмѣчено, это то, что націоналъ-соціалисты пришли къ призовому столбу не одни, а въ очень большой и пестрой компаніи враждебныхъ либерализму и буржуазной демократіи силъ. Пораженіе это нельзя конечно отождествлять съ пораженіемъ демократіи, какъ формально-политическаго принципа. Но и раздѣляя оба начала, нельзя все-же не видѣть, что выборы 14-го сентября нанесли ударъ не только буржуазно-индивидуалистическому міросозерцанію либерализма, но и демократическому началу, какъ таковому. Максимальнаго успѣха среди побѣдителей добились враждебные демократіи націоналъ-соціалисты и коммунисты.

Въ чемъ-же дѣло? Почему еще недавно влекущіе лозунги либерализма и демократіи, свободолюбія и народоправства нынѣ не звучать; не вдохновляютъ прежде всего новаго, молодого, активнаго избирателя? Для каждаго не совсѣмъ ослѣпшаго наблюдателя европейской жизни ясно, что объясненіе надо искать въ томъ, что демократія перестала бытъ въ Европѣ живой революціонной идеей; превратилась въ борьбу интересовъ; превратила свободу борьбы за истину въ разнузданную борьбу всѣхъ мнѣній противъ истины, а идею народа — въ общій всѣмь группировкамъ защитный цвѣтъ партійныхъ домогательствъ.

Это скрытое обстояніе вещей и вывели на свѣтъ Божій выборы 14-го сентября. Побѣда въ борьбѣ партій осталась за міросозерцаиіями. Влеченіе къ міросозерцанію, все равно какому: — католическому, коммунистическому, расистскому оказалось сильнѣе вѣры въ реальную политику достижимыхъ цѣлей. Безъ учета этого, въ концѣ концовъ все-таки идеалистическаго момента, т. е. безъ учета того факта, что націоналъ-соціалисты шли въ бой съ твердою вѣрою въ непоколебимую вѣрность своей идеи, съ «лютой» (grimmig) рѣшимостью во что бы то ни стало побѣдитъ и съ повышеннымъ чувствомъ мессіанскихъ задачъ грядущаго нѣмецкаго государства, ихъ головокружительный успѣхъ необъяснимъ.

***

Для людей, чувствующихъ ту острую тему современности, что именуется «кризисомъ демократіи» и стремящихся обновить и защитить демократическую форму путемъ заполненія ея міросозерцательнымъ исповѣданіемъ нѣкоего сверхполитическаго смысла исторіи, въ побѣдѣ націоналъ-соціалистической идеократіи надъ буржуазно-демократическимъ интересодержавіемъ, могло бы быть наряду со всѣмъ страшнымъ и жуткимъ, чѣмъ чреваты выборы 14-го сентября, и нѣчто положительное, если бы міросозерцаніе націоналъ-соціалистовъ было нѣкой, пусть злой, но все же роковой, въ логикѣ исторіи укорененной, идеей. Но въ томъ то и дѣло, что «идея» націоналъ-соціализма вовсе не исторически роковая идея, а произвольная выдумка людей, не чувствующихъ историческаго смысла изживаемой нами эпохи. Съ этой точки зрѣнія между коммунизмомъ и націоналъ-соціализмомъ существуетъ очень большая разница. Коммунизмъ и идеологически, и психологически и соціально вполнѣ понятенъ какъ въ своихъ истокахъ, такъ и въ своихъ устремленіяхъ. Тысячами крѣпкихъ нитей онъ связанъ съ изживаемой нами эпохой: съ безбожіемъ и науковѣріемъ буржуазіи, съ капиталистической формой товаропроизводства, съ головокружительнымъ развитіемъ техники, съ хозяйственнымъ кризисомъ послѣвоенной Европы. При всей практической нелѣпости и преступности коммунистической программы и тактики, коммунистическое міросозерцаніе представляетъ собою весьма точное описаніе душевнаго состоянія значительной части западно-европейскаго пролетаріата. Можно оспаривать его реализуемость, но нельзя отрицать, что онъ реаленъ и психологической и соціальной реальностью стоящихъ за нимъ массъ. Это надстройка, у которой безусловно есть свой прочный базисъ.

Совершенно иначе обстоитъ дѣло съ націоналъ-соціализмомъ. Конечно, и онъ — реальность, но реальность совсѣмъ другого порядка. Читая Гитлера ие можешь отдѣлаться отъ впечатлѣнія какой-то случайно-сложной и лично-произвольной философски-политической комбинаціи. Не то чтобы всѣ мысли были безпочвенными выдумками; наоборотъ, — отдѣльныя мысли вполнѣ понятны вь сво ихъ историческихъ истокахъ, но ихъ сплетенія и пересѣченія производятъ впечатлѣніе уже не мысли, а явной выдумки.

***

Основныя положенія націоналъ-соціалистической философіи сводятся къ слѣдующему: 1) тигръ живетъ съ тигрицей, синица съ синицей, мышь съ мышью и т. д. Вь случаѣ скрещиванія представителей высшаго вида съ представителемъ низшаго получаются ублюдочныя, неприспособленныя къ жизни, склонныя къ вырожденію существа.

1) Излагаю главнымъ образомъ по двухтомному труду Гитлера «Mein Kampf». Первый томъ содержитъ политическую автобіографію, второй — ученіе.

То, что въ животномъ мірѣ представляютъ собою виды, въ человѣческомъ мірѣ представляютъ собою расы.

Судить о томъ, какія расы были изначально носителями культуры — трудно и непродуктивно. Переходя къ современности, можно съ увѣренностью, однако, сказать, что вся современная и памятная намъ культура: искусство, наука, техника — все это почти исключительно результатъ арійскаго творчества. Аріецъ — прототипъ и вершина человѣчества. «Онъ тотъ Прометей, изъ лучезарнаго чела котораго спокояъ вѣковъ высѣкаются божественныя искры». Арійцу, какъ высшему типу, противоставляется еврей, какъ низшій. Смыслъ міровой исторіи въ борьбѣ арійства съ еврействомъ. Аріецъ, спускающійся до «кровосмѣсительства» съ евреемъ, — преступникъ передъ закономъ природы. Но законъ природы — Божій законъ. Кровосмѣсительство есть такимъ образомъ грѣхъ противъ Духа Святого, преступленіе противъ воли Всевышняго. Ибо по образу и подобію Божьему былъ созданъ, конечно, не человѣкъ, а свѣтловолосый, голубоглазый, длинночерепной аріецъ.

Такова христіанско-коннозаводческая метафизика націоналъ-соціализма. Въ своемъ обнаженномъ видѣ она рѣдко выдвигается націоналъ-соціалистами на первый планъ. Расистское 2) мышленіе гораздо охотнѣе движется въ плоскости историко-философской и культурно-политической, чѣмъ отвлеченно метафизической. Нельзя сказать, чтобы политическое мышленіе націоналъ-соціалистовъ было много глубже и честнѣе ихъ метафизическихъ построеній. Все же оно настолько конкретнѣе и хватче, что производитъ, какъ часто приходится наблюдать, большое впечатлѣніе и на тѣхъ людей, что опредѣленно отрицаютъ коннозаводческую метафизику Гитлера.

2) Ради удобства я иногда называю націоналъ-соціалистовъ расистами, хотя они представляютъ собою только одно изъ теченій расизма.

Само собою разумѣется, что и культурно-философская концепція націоналъ-соціализма представляетъ собою сплошную семитологію. Не стѣсняясь никакими преувеличеніями и искаженіями, ловко пользуясь безспорными фактами, что, во-первыхъ, еврейство сыграло громадную роль въ созданіи и укрѣпленіи соціалистическаго ученія, что лучшія нѣмецкія буржуазныя газеты, поддерживающія соціалъ-демократію, редактируются нѣмецкими евреями и что очень большой процентъ финансоваго капитала находится въ еврейскихъ рукахъ, націоналъ-соціалисты строятъ свое центральное ученіе о сознательномъ и глубоко продуманномъ сотрудничествѣ еврейскаго капитала и еврейскаго марксизма; стальныхъ банковыхъ камеръ, обирающихъ нѣмецкій народъ, и стального шага международнаго пролетаріата, разжигаемаго марксистскими прокламаціями.

Капитализмъ и марксизмъ борются другъ съ другомъ только для видимости, съ цѣлью обмануть притупленный инстинктъ семитизированнаго арійства. На самомъ же дѣлѣ редакторъ любой марксистской газеты всегда окажется двоюроднымъ братомъ того промышленника или банкира, противъ котораго его листокъ ведетъ свою бѣшеную травлю. Въ случаѣ краха революціи — редакторъ переѣдетъ къ банкиру; въ случаѣ побѣды революціи — редакторъ спасетъ капиталы банкира. И это вполнѣ понятно, ибо глубинная борьба идетъ въ мірѣ не между трудомъ и капиталомъ (эту очень убѣдительную теорію создали евреи для отвода глазъ), а между расами. Въ какомъ бы лагерѣ политическомъ и хозяйственномъ ни стоялъ еврей, онъ въ послѣднемъ счетѣ стоитъ въ одномъ и томъ же лагерѣ: борется за міровую гегемонію еврейства.

Изъ этого историко-философскаго лубка вырастаетъ вся политическая концепція націоналъ-соціализма. Главная цѣль — борьба противъ двуединаго зла: капитализма и марксизма, за двуединую истину — націоналъ-соціализма.

Что націоналъ-соціалисты подразумѣваютъ подъ націонализмомъ — вполнѣ ясно. Нація есть государственная народность. Задача нѣмецкаго государства — блюсти арійскую чистоту нѣмецкой народности. Мистика націоналъ-
соціалистическаго государства — это прежде всего біологическій мессіанизмъ.

Отсюда цѣлая система государственнаго наблюденія за процессомъ размноженія. Запретъ размноженія для больныхъ, запретъ смѣшанныхъ браковъ, развитіе культа тѣла, мистическаго ощущенія своей крови.

Дабы все это было осуществимо, націоналъ-соціалисты проводятъ принципіальное различіе между гражданами и подданными (Staatsbürger und Staatsangehörige). Рождаются всѣ только подданными. Инокровные остаются навсегда. Государство всячески оберегаетъ ихъ справедливые интересы, но лишаетъ ихъ какъ активнаго, такъ и пассивнаго выборнаго права. Своекровные же въ 19 лѣтъ присягаютъ государству и народу, клянутся блюсти чистоту своей крови. Эта клятва превращаетъ ихъ изъ изъ подданныхъ въ гражданъ.

Таковы наиболѣе существенныя черты націоналъ-соціалистическаго ученія о государствѣ. Надо признаться, что при всей своей дикости они очень точно опредѣляютъ сущность расистскаго націонализма.

Сложнѣе обстоитъ дѣло съ расистскимъ соціализмомъ. Сложность этого вопроса заключается въ томъ, что поскольку ученіе о націи-расѣ, о націи-племени опредѣленно и единообразно развивается всѣми націоналъ-соціалистами, постольку многообразно и разномысленно звучитъ у нихъ тема соціализма. Не надо быть пророкомъ, чтобы предсказать, что по линіи истолкованіи соціализма расизму придется пережить много бурь, а можетъ быть и расколовъ. Читая Гитлера опредѣленно чувствуешь, что онъ психологически фашистъ, т. е. человѣкъ соблазненный «безуміемъ цезаризма». 3) Читая Геббельса не сомнѣваешься, что онъ антисемитъ; спрашиваешь себя, — не коммунистъ-ли онъ? Но ясно чувствуешь, что онъ не фашистъ. Несмотря на то, что онъ все время съ изступленіемъ и восторгомъ привѣтствуетъ «нашего Гитлера», во многихъ его словамъ и оборотахъ слышится нѣчто враждебное гитлеріанству. Ему ясно, напримѣръ, что «идеи интернаціональны», національны-же только ихъ воплощенія. Онъ утверждаетъ и привѣтствуетъ «міровую идею» соціализма. Онъ съ подлиннымъ гнѣвомъ отвергаетъ «атавистическую безсмыслицу реакціоннаго цезаризма» и съ пролетарскимъ паѳосомъ утверждаетъ «диктатуру соціалистической идеи» въ государствѣ будущаго. Какъ и Гитлеръ, онъ кровно ненавидитъ «ноябрьскихъ преступниковъ» (соц.-демократію). Но въ то время, какъ Гитлеръ ненавидитъ ихъ за предательство славы нѣмецкаго оружія, Геббельсъ обрушивается на нихъ за то, что они не провели по большевицкому рецепту соціализаціи. Съ подлинно пролетарской озлобленностью говоритъ онъ о двусторонности классовой борьбы. Все это тона, которыхъ у Гитлера нѣтъ.

3) Выраженіе виднаго нац.-соц. д-ра Геббельса, автора многихь брошюръ. Всѣ дальнѣйшія цитаты взяты изъ его книжечки: «Die zweite Revolution».

Это расхожденіе намѣчаетъ двѣ совершенно разныя политическія линіи по отношенію къ Россіи. Гитлеръ опредѣленный врагь Россіи (не только Совѣтовъ, а и самой Россіи), врагъ Бисмарковской мысли союза съ ней. По его мнѣнію, Россія осуждена на гибель. Военный союзъ (другихъ союзовъ Гитлеръ не признаетъ) съ на смерть больной страной — верхъ безсмыслицы. Ни въ какое строительство большевиковъ Гитлеръ не вѣрить. «Россія не построила еще ни одного мало-мальски годнаго автомобиля». Онъ подробно анализируетъ возможность русско-германской войны противъ Франціи и ея союзниковъ и заключаетъ этотъ анализъ вполнѣ односмысленнымъ утвержденіемъ «такая война была бы окончательной гибелью Германіи». Близкой нѣкоторымъ націоналистическимъ кругамъ идеѣ союза съ Россіей Гитлеръ противопоставляеть союзъ съ Англіей, въ незаходящую звѣзду которой (въ качествѣ міровой державы) онъ твердо вѣритъ, а также союзъ съ фашистской Италіей. Онъ опредѣленно заявляетъ, что «націоналъ-соціалисты ставятъ крестъ надъ предвоенной внѣшней политикой Германіи и продолжаютъ ту линію, которая оборвалась шестьсотъ лѣтъ тому назадъ». «Германіи незачѣмъ стремиться на югъ и на западъ. Надо повернуть взоры на земли востока». Предвоенной колоніальной и торговой политикѣ Вильгельма II націоналъ-соціализмъ противополагаетъ въ лицѣ Гитлера новую земельную политику. Это означаетъ распространеніе германской территоріи за счетъ умирающей Россіи. Распространенію этому Россія, по мнѣнію Гитлера, не сможетъ противопоставитъ ни силы, ни воли. Великая довоенная Россія была вѣдь создана не славянами, а германцами (варяги, балтійцы, нѣмецкая династія). Германскій правящій слой разложился и сдалъ свои позиціи еврейству. Но «еврейство сильно только силою разложенія, а не созиданія». Растлѣнная еврействомъ Россія не сможетъ помѣшать Германіи занять нужные ей просторы. Миссія націоналъ-соціалистовъ — миролюбиво поучаетъ Гитлеръ — погасить въ подрастающемъ поколѣніи хмельную мечту новаго Македонскаго похода и внушитъ ему, что великое будущее Германіи таится въ прилежномъ трудѣ нѣмецкаго плуга, которому мечъ долженъ всего только предоставить нужную землю. «Разсчетъ» съ Франціей остается, конечно, и для Гитлера роковой необходимостью нѣмецкой политики. Но это музыка будущаго. «Націоналъ-соціалисты сознательные враги вульгарнаго ура-націонализма». Этимъ «мирнымъ» страницамъ противостоятъ, впрочемъ, и весьма иныя.

Въ главѣ, посвященной Версалю, Гитлеръ мечтаетъ о томъ, что несправедливость договора обернется скоро ничѣмъ не заглушимымъ требованіемъ всей Германіи: «мы хотимъ снова быть вооруженными». Онъ молится: «Всемогущій Господь, благослови наше оружіе; будь справедливъ, какимъ Ты былъ всегда; разсуди насъ; неужели мы не заслуживаемъ свободы. Господи, благослови нашу борьбу!» На вопросъ, не противорѣчитъ-ли эта молитва гимну пахаря, Гитлеръ, конечно, отвѣтитъ — нѣть: беззаботно пахать землю можетъ, по теоріи воинствующаго патріотизма, только тотъ народъ, трудъ котораго охраняется мечомъ.

Совсѣмъ иное отношеніе къ Совѣтской Россіи и Россіи вообще звучитъ у Геббельса. Въ письмѣ, адресованномъ къ другу слѣва (изъ контекста письма выясняется, что къ коммунисту), Геббельсъ пишетъ: «ни одинъ царь еще не понималъ русскій народъ въ его глубинѣ, въ его страстяхъ, въ его національныхъ инстинктахъ такъ глубоко, какъ Ленинъ. Онъ далъ русскому крестьянину то, о чемъ этотъ коестъянинъ споконъ вѣковъ мечталъ: свободу и землю. Этимъ онъ превратилъ русскаго крестьянина въ подлиннаго носителя новой системы». Геббельсъ отказывается «вступать въ хоръ буржуазныхъ лжецовъ и невѣждъ, утверждающихъ, что большевизмъ стоитъ передъ крушеніемъ». Наоборотъ, Россія сейчасъ сильна и творчески напряжена, какъ никогда. На каждомъ совѣтскомъ рублѣ, работающемъ на коммунистическую партію, написано «не коммунизмъ, а Россія». Совѣтская Россія, по мнѣнію Геббельса, потому только и поддерживаетъ сейчасъ нѣмецкій коммунизмъ, что правильно предчувствуетъ: этотъ антидемократическій соціализмъ, преодолѣвъ въ себѣ ложь еврейскаго интернаціонализма, первый поддержитъ національную волю большевицкаго великодержавія.

Кончается письмо неожиданнымъ въ устахъ націоналъ-соціалиста признаніемъ, что «хотя коммунисты и борятся съ націоналъ-соціалистами, они другъ другу все-же не враги». Совѣтская Россія самою судьбою намѣчена въ союзницы Германіи въ ея страстной борьбѣ съ дьявольскимъ смрадомъ разлагающагося Запада. Кратчайшій путь націоналъ-соціализма въ царство свободы ведетѣ черезъ Совѣтскую Россію, въ которой «еврейское ученіе Карла Маркса» уже давно принесено въ жертву красному имперіализму, новой формѣ исконнаго русскаго «панславизма».

Таковъ второй варіантъ націоналъ-соціалистскаго отношенія къ Совѣтской Россіи. Если бы этотъ второй, Геббельскій, варіантъ побѣдилъ Гитлеровскій, то не видно, что могло-бы помѣшать расистамъ искать самаго тѣснаго сближенія съ большевиками. О томъ, могли-ли бы они разсчитывать на взаимность, я сейчасъ не говорю. Это вопросъ очень темный и сложный. Но вернемся къ нашему вопросу: въ чемъ сущность расистскаго соціализма? Какъ это ни странно -— въ отождествленіи духа подлиннаго соціализма съ духомъ прусской государственности. Мысль эта принадлежитъ, впрочемъ, не Гитлеру (у него вообще мало своихъ мыслей), а Освальду Шпенглеру. Развита она была знаменитымъ авторомъ «Заката Европы» въ небольшой брошюрѣ «Пруссія и соціализмъ». Торгашескому духу индивидуалистически-безгосударственнаго англійскаго общества Шпенглеръ противополагаетъ идею прусской государственности основанной «на работѣ, долгѣ и службѣ».

Сущность подлиннаго соціализма сводится Шпенглеромъ къ борьбѣ противъ хозяйственнаго индивидуализма. Всякій гражданинъ, начиная съ монарха и кончая послѣднимъ чернорабочимъ, начиная съ главы крупнѣйшаго предпріятія и кончая мелкими ремесленниками, долженъ работать не на себя, а на органическое цѣлое національнаго государства. Крайности богатства и бѣдности должны быть уничтожены, замѣчены природно обусловленными различіями въ работоспособности отдѣльныхъ лицъ. Прусскій государственный соціализмъ погибъ, предавъ свою систему торгашескому духу манчестерства. Германія возродится на путяхъ возврата къ соціализму прусскаго образца, не знающаго ни идеи классовой борьбы, ни идеи интернаціонала. Все дѣло въ борьбѣ противъ «тираніи процента» («Zinsknechtschaft»), въ борьбѣ за трудъ, все равно — физическій или духовный, какъ единственную основу государственнаго хозяйствованія.

Такова въ краткихъ чертахъ идеологія нѣмецкой націоналъ-соціалистической рабочей партіи. Какова же ея соціальная природа?

***

И не будучи марксистомъ, нельзя не видѣть, что идеи, въ особенности политическія, пробиваютъ себѣ дорогу въ жизнь только при условіи ихъ органической связи съ опредѣленными соціальными слоями. Спрашивается: какіе соціальные слои обслуживаетъ націоналъ-соціалистическая идеологія. Кто по своему соціальному положенію тѣ 6.400.000 людей, которые подали свои голоса за расистовъ? Какіе личные, хозяйственно-житейскіе интересы защищали они 14-го сентября? Отвѣчая на этотъ вопросъ, де Маннъ, Вальтеръ Маннценъ и др. изслѣдователи націоналъ-соціализма опредѣляютъ партію націоналъ-соціалистовъ какъ партію мелкой буржуазіи. Опредѣленіе это вѣрно, но, думается, недостаточно и односторонне. Безусловно мелкобуржуазный слой представляетъ собою основную массу партіи. Все-же главная сила націоналъ-соціалистовъ въ томъ, что они по разному выражаютъ весьма разные интересы весьма разныхъ соціальныхъ слоевъ.

Въ первую очередь за націоналъ-соціалистовъ голосовали слабосильные ремесленники, мелкіе торговцы, тихіе кустари, служащіе, т. е. всѣ тѣ хозяйственные остатки докапиталистической эпохи, которые, банкротясь и лишаясь мѣстъ, неудержимо скатываются въ ненавистныя имъ низины пролетарскаго быта. Націоналъ-соціалистическая проповѣдь убѣдительна для этихъ соціальныхъ слоевъ съ одной стороны, какъ проповѣдь противъ акціонерныхъ обществъ, все новыхъ и новыхъ машинъ, дороговизны современной рекламы, роскоши торговыхъ помѣщеній и т. д.; съ другой, какъ проповѣдь противъ очень дорогой соціальной политики марксистской демократіи, опутывающей мелкаго ремесленника и предпринимателя крѣпкою сѣтью обязательствъ по отношенію къ подмастерьямъ и служащимъ.

Второй соціальный слой, голосовавшій за націоналъ-соціалистовъ — крестьяне.

Уничтоживъ всѣ командныя высоты довоеннаго феодализма, отказавшись отъ принципіальной защиты интересовъ земельныхъ собственниковъ (путемъ покровительственной пошлины и податной системы) по-революціонная республика поставила какъ вельможныхъ, такъ и простонародныхъ землеробовъ въ очень трудное положеніе. Выбираются изъ этого положенія лишь тѣ хозяйства, которыя переходятъ къ капиталистической формѣ землеобработки и сбыта сельскохозяйственныхъ продуктовъ. Малосильные крестьяне въ этой переустройкѣ затираются, должаютъ банкамъ и встрѣчаясь въ такую тяжелую минуту съ феодально-патріархальной проповѣдью націоналъ-соціалистовъ естественно становятся заклятыми врагами капитализма и еврейства.

Третій контингентъ націоналъ-соціалистическихъ избирателей — мелкіе служащіе и тѣ деклассированные рабочіе, которые, наскучивъ дальнимъ прицѣломъ соціалъ-демократическаго реформизма и разочаровавшись въ немедленности соціальной революціи, стихійно и безсознательно отдались новой надеждѣ на спасеніе, надеждѣ на «вторую революцію» и «третье царство» націоналъ-соціалистовъ.

За всею этою разношерстною массой мелкой буржуазіи стоитъ, однако, въ качествѣ главной базы націоналъ-соціализма классъ крупныхъ землевладѣльцевъ, не прощающихъ республикѣ гнуснаго предательства феодальныхъ формъ германской государственности разнузданности международнаго капитализма.

Реальность этой связи съ рѣдкою отчетливостью вскрываетъ Гитлеровская теорія «міровой державы», органически связанная съ разсмотрѣнною выше русской политикой. По мнѣнію Гитлера, «міровой» всякая держава становится не въ силу своей военной мощи и не въ силу господства своей промышленности на міровомъ рынкѣ, а исключительно въ силу «правильнаго, нормальнаго взаимоотношенія количества земли и народонаселенія». Если бы германская промышленность завоевала весь міръ и если бы Германія снова возсоздала свою армію, — все равно, великою державою она не стала бы. «Volk ohne Raum» (народъ безъ простора) — великой, міровой державой быть не можетъ. Отсюда и выростаетъ уже упомянутая задача новой земельной политики, стремящейся къ «міродержавности» Германіи. Ясно, что эта идеологія является прямымъ выраженіемь земельно-феодальныхъ вожделѣній нѣмецкихъ аграріевъ. Карта выборовъ 14-го сентября вполнѣ подтверждаетъ это соціологическое соображеніе.

Итакъ, соціальной базой націоналъ соціализма является весьма пестрый союзъ крупныхъ землевладѣльцевъ, малосильныхъ крестьянъ, мелкой городской буржуазіи, мелкихъ служащихъ и случайныхъ массъ деклассированнаго пролетаріата. Главными же врагами націоналъ-соціализма надо считать двѣ другъ другу враждебныхъ силы, крупный капиталъ и организованную соціалъ-демократію.

Но такъ отчетливо дѣло обстоитъ въ сущности только съ точки зрѣнія статики націоналъ-соціалистической программы. Нац.-соціалистическая тактика весьма искусно преодолѣваетъ ограниченность соціальной базы своей партіи. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что крупныя средства, которыми располагаетъ націоналъ-соціалистическая партія, имѣютъ своимъ источникомъ не только добровольные взносы членовъ партіи и сборы съ многочисленныхъ собраній и митинговъ, какъ то думаютъ боевые генералы стараго закала и неравнодушныя къ націоналъ-соціалистамъ офицерскія вдовы, но и матеріализованное сочувствіе весьма крупной промышленной буржуазіи.

Слѣдственный комитетъ баварскаго ландтага, занимавшійся въ 22/23 году націоналъ-соціалистами въ связи съ ихъ сорвавшимся походомъ на Берлинъ, установилъ три источника партійныхъ средствъ: 1) нейтральныя государства, 4) 2) прекрасныя женщины и 3) тяжелая промышленность. Теоретической базой возможности націоналъ-соціалистической аппеляціи къ капиталу является весьма смѣлое, но въ условіяхъ капиталистическаго хозяйства 20-го вѣка и весьма фантастическое раздѣленіе капитала на созидательный, промышленный (онъ же и германскій) и на хищническій, банковый (онъ же и еврейскій), подлежащій немедленной конфискаціи, по приходѣ нац.-соціалистовъ къ власти. Не сомнѣваясь въ искренности нац.-соціалистической вѣры въ свои теоріи, я все-же весьма сомнѣваюсь въ томъ, что крупная буржуазія давала расистамь деньги въ разсчетѣ на то, что расистское правительство, націонализировавъ банки, будетъ оказывать фабрикамъ безпроцентный кредитъ. Ясно, что деньги давались въ разсчетѣ на націоналъ-соціалистическую помощь въ борьбѣ капитала противъ «марксистскихъ силъ», т. е. попросту говоря, — противъ рабочаго класса. Такова въ общихъ чертахъ соціальная природа націоналъ-соціалистической партіи.

4) Комитету удалось установить, что жалованье гитлеровскимъ офицерамъ выплачивалось въ 23 г. въ швейцарскихъ франкахъ. Нац-соц. удалось убѣдитъ швейцарскую буржуазію въ томъ, что внѣ нац.-соціализма Германіи нѣтъ спасенія отъ большевизма.

Представляй собою націоналъ-соціализмъ всего только охарактеризованную партію, его побѣда была бы непонятна. Но въ томъ то и дѣло, что націоналъ-соціализмъ не только реакціонная партія, но и очень сложное идейно-психологическое теченіе, вылившееся — въ этомъ его особенность, — въ своеобразную форму военной организаціи.

***

Первая глава второго тома «Автобіографіи» Гитлера озаглавлена: «Міросозерцаніе и партія». Въ рѣчахъ Гитлера и другихъ вождей также постоянно встрѣчается все то же основное требованіе міросозерцательнаго обоснованія политической борьбы. Я уже отмѣчалъ, что побѣда націоналъ-соціализма въ первую очередь означаетъ побѣду міросозерцательнаго теченія надъ интересократіей. Вѣрность этого положенія кажется мнѣ совершенно безспорною; но безспорность эта становится понятной только по выясненіи себѣ того обстоятельства, что міросозерцаніе, вѣрнѣе быть можетъ, міроощущеніе націоналъ-соціализма гораздо сложнѣе, неопредѣленнѣе, тоньше и глубже, чѣмъ тотъ идеологическій лубокъ и та основанная на немъ программа, о которыкъ рѣчь шла выше.

Вальтеръ Маниценъ 5) безусловно правъ, подчеркивая, что идеологически-программную вульгарность націоналъ-соціалистической публицистики надо отличатъ отъ зачастую гораздо болѣе глубокихъ теорій, стоящихъ за нею. Я лично знаю большое количество людей очень умныхъ, очень тонкихъ и высоко образованныхъ, которые подъ міросозерцаніемъ Гитлера никогда не подписались бы,
какъ подъ своимъ собственнымъ, но которые все же подписываются подъ нимъ какъ передъ тѣмъ «необходимымъ упрощеніемъ» ихъ собственнаго міросозерцанія, безъ котораго невозможно привлеченіе на его сторону широкихъ и активныхъ массъ.

5) «Neue Blättter für den Sozialismus». 8 Heft. 1930.

Въ октябрѣ въ Берлинѣ, на съѣздѣ нѣмецкаго соціологическаго общества, я прослушалъ два реферата и двухдневныя пренія объ общественномъ мнѣніи, свободѣ печати и о тому подобныхъ вопросахъ. Конечно, я говорилъ въ связи съ этими темами и еще свѣжими въ памяти выборами со многими видными представителями германской науки о націоналъ-соціалистахъ. Долженъ сказать, я былъ очень пораженъ тѣми націоналъ-соціялистическими нотами, которыя скрыто звучали не только въ рефератѣ гейдельбергскаго профессора фонъ Эккардта, выпустившаго большую книжку о Россіи, 6) и въ «словѣ» знаменитаго берлинскаго юриста Карла Шмидта, но главнымъ образомъ во многихъ частныхъ бесѣдахъ. Въ этихъ бесѣдахъ мнѣ выяснилось, что черезъ безотвѣтственно измышленный революціонный примитивъ націоналъ-соціализма силятся пробиться въ жизнь гораздо болѣе сложныя, въ своемъ истокѣ гораздо болѣе благородныя мысли и настроенія, И дѣйствительно, при желаніи и нѣкоторомъ мужествѣ Гитлера можно идеологически связать и съ основателемъ теоріи прусскаго консерватизма Шталемъ 7) и съ вѣнскимъ философомъ, соціологомъ и экономистомъ Отомаръ-Шпаномъ, любимымъ, къ слову сказать, теоретикомъ русскихъ націоналъ-соціалистовъ — раннихъ евразійцевъ — и даже съ ученіемъ о государствѣ гегелъянца Фрейера. Дѣйствительно, всѣ наиболѣе существенныя положенія Шталя-Шпана въ весьма упрощенномъ и сниженномъ видь встрѣчаются и у націоналъ-соціалистовъ. Такъ, прежде всего, защита органической теоріи государства противъ механической. Требованіе, чтобы какъ интересы отдѣльныхь гражданъ, такъ и интересы всѣхъ хозяйственныхъ корпорацій безоговорочно подчинялись государству, мыслимому въ формѣ реально-коллективной личности (reale Verbandsperson), высшимъ аттрибутомъ которой является власть и авторитетъ. Старо-консервативному принципу «Autorität, nicht Majorität» соотвѣтствуетъ y націоналъ-соціалистовъ положеніе: «диктатура — не парламентаризмъ», причемъ рѣчь идетъ о диктатурѣ личности. я не партіи или класса.

6) Hans von Eckardt «Russland». Leipzig, 1930.

7) Интересно, что Шталь по происхожденію еврей. Фамилію «Шталь» онъ принялъ при крещеніи.

Кромѣ государственниковъ-романтиковь на націоналъ-соціалистовъ оказалъ безусловное вліяніе и Ничше, вѣрнѣе, то атмосферическое ничшеанство, которое сейчасъ возрождается въ Германіи. Правда, Ничше былъ врагомъ всякой расистской «ерунды и выдумки», но все же въ его идеалѣ сверхчеловѣка своеобразно перекликающемся съ проходящимъ черезъ рядъ его писаній образомъ «свѣтловолосой бестіи» и ведущемъ свое начало отъ идеи дарвинизма (теорія подбора) нельзя не узнать прообраза царя вселенной: «чистаго арійца» націоналъ-соціалистической концепціи. Еще яснѣе связь по другой, не столько теоретической, сколько моралистической линіи. Какъ и Ничше, націоналъ-соціалисты враги всякаго морализма. Какъ и Ничше, они чувствуютъ себя стоящими по ту сторону добра и зла и привѣтствуютъ всѣ положительные, жизнь утверждающіе аффекты Ничше: гордость, радость, здоровье, любовь половъ, вражду и войну, благоговѣніе, прекрасный жестъ, сильную волю, волю къ власти, вѣрность землѣ и жизни. Какъ и Ничше, націоналъ-соціалисты, правда въ рѣзкомъ несоотвѣтствіи со своею собственною мелко-буржуазною соціальною базою, страстные враги духовнаго и бытового мѣщанства. Эта противоположность между героикой націоналъ-соціалистической идеологіи и мѣщанскими настроеніями объединяемыхъ ими соціальныхъ слоевъ отчетливо сознается нѣкоторыми вождями націоналъ-соціализма. Подобно Ленину, неустанно боровшемуся со шкурникомъ въ рядахъ коммунистической партіи, борется, напримѣръ, Геббельсъ съ сырымъ обывателемъ въ расистскихъ рядахъ.

«Откуда, — спрашиваетъ онъ, — наша безконечная ненависть къ буржуазности нашей эпохи?» и отвѣчаетъ: «мы ненавидимъ въ современной бупжуазности то мѣщанство, которымъ природа надѣлила всѣхъ подлинныхъ мѣщанъ. Какъ мы ни стараемся, мы все еще не можемъ преодолѣть буржуя. Онъ всюду среди насъ, вѣчно привередливый, всѣми недовольный, горластый типъ, безъ вѣры, безъ идеала. Ему нравится нашъ радикализмъ, но лишь постольку, поскольку онъ не мѣшаетъ здоровью и торговлѣ. Онъ ругаетъ вмѣстѣ съ нами всѣ гнусные порядки, но лишь вечеромъ, подвыпивъ и зная твердо, что его не услышатъ тѣ, которымъ не надо знать, что онъ съ нами. Во всѣхъ возможныхъ и невозможныхъ мѣстахъ онъ малюетъ наши черные кресты и подписываетъ подъ ними «Германія, проснись». Онъ сентименталенъ и любитъ хвастаться тѣмъ, что «принадлежалъ къ движенію» еще до войны, когда нынѣшніе вожди, зеленая молодежь, еще и не появлялась на горизонтѣ». Эта характеристика стариковъ-мѣщанъ, рыхлыхъ, безвольныхъ, политиканствующихъ крикуновъ очень вѣрна. Ее легко было бы распространить на всѣ примазавшіеся къ расистамъ круги мѣщанскаго общества. Вѣрна она прежде всего въ своей аппелляціи къ молодежи, какъ къ единственно прочной опорѣ націоналъ-соціализма. Думаю, что въ успѣхѣ нац.-соціализма молодежь сыграла главную роль. Даже больше: она его подготовила. Для выясненія этого вопроса необходимо связать націоналъ соціализмъ съ тѣмъ очень интереснымъ, религіозно-нравственнымъ и культурно-политическимъ движеніемъ «Jugendbewegung», которое захватило нѣмецкую молодежь еще въ концѣ прошлаго столѣтія.

На первый взглядъ глубоко духовное по своимъ истокамъ и цѣлямъ «младодвиженіе» такъ же далеко отъ расистской улицы, какъ далекъ отъ нея и геніально утонченный Ничше. Но въ томъ-то и дѣло (націоналъ-соціализмъ можно считать школьнымъ примѣромъ этой истины), что всякій, самый послѣдній уличный чертъ побѣждаетъ только въ качествѣ Люцифера, т. е. падшаго ангела. Если бы у націоналъ-соціалистическаго черта не было своего ангела, онъ былъ бы совершенно безсиленъ.

Какъ Ничше, будучи врагомъ расизма, все-таки влился въ расистское движеніе, такъ и нѣмецкое «младодвиженіе», выросшее на отрицаніи всяческихъ авторитетовъ, влилось въ авторитарное движеніе націоналъ-соціалистовъ. Я не могу подробно останавливаться на нѣмецкомъ младодвиженіи, начавшемся въ самомъ концѣ 19-го вѣка. Его двигателемъ было отчужденіе отъ стараго поколѣнія отцовъ и учителей и стремленіе къ новой, духовно болѣе реальной, душевно болѣе искренней, физически болѣе здоровой, природной, національно болѣе бытовой и живописной жизни. Началось оно въ Штеглицѣ подъ Берлиномъ, но быстро перекинулось и въ соціалистически- пролетарскую среду. Несмотря на то, что съ одной стороны вѣроисповѣдныя, а съ другой стороны партійныя организаціи пытались использовать младодвиженіе въ интересахъ культурныхъ формъ и теченій стараго міра, оно вь общемъ и цѣломъ осталось движеніемъ культурническимъ и этически-реформистскимъ, чуждымъ конфессіональной узости и партійной нетерпимости. Центръ младодвиженія былъ не въ ученіи, а въ выработкѣ новыхъ формъ жизни и общенія. Главнымъ врагомъ ощущался бездушный индивидуализмъ буржуазнаго общества. Чванство и лицемѣріе гостиныхъ, хамство конторъ и канцелярій, притворный интересъ ко всему высокому и прекрасному, безнравственный морализмъ въ отношеніи между полами, одинаково крѣпкая вѣра въ красоту дѣвичьяго стыда и общественно-гигіеническаго значенія проституціи. Къ этимъ моральнымъ мотивамъ присоединялось отталкиваніе отъ «удручающей безстыдности партійно-политической жизни», отъ городской цивилизаціи, отъ духовной непитательности школьнаго образованія, отъ лживости господствующихъ культурныхъ цѣнностей. Слившись воедино, всѣ эти чувства образовали въ нѣмецкомъ младодвиженіи нѣкое сложное, во многомъ очень родственное ранней романтикѣ ощущеніе нѣкоего кануна новой эпохи. Цѣлыми стаями стали слетаться мальчики и дѣвочки въ возрастѣ отъ 14 — 20 лѣтъ на городскія вокзальныя площади и разбредаться по рѣкамъ, лѣсамъ и замкамъ заново обрѣтенной ими вѣчной природы и древней родины. Шли эти странныя толпы въ какихъ-то особыхъ антибуржуазныхъ костюмахъ (напоминающихъ форму желторубашечниковъ съ голыми шеями, со знаменами и штандартами, съ мандолинами и гитарами, со старинными народными пѣснями и плясками, съ лютой реформистской ненавистью къ оставленному городу, кинематографу, пыльной танцулькѣ и всякой иной разлагающей лжи. Въ душахъ у всѣхъ горѣлъ обѣтъ — «творитъ новую жизнь подъ знакомъ личной отвѣтственности въ свободѣ и правдѣ». На этихъ странствіяхъ (не путешествіяхъ) принципіально аскетическихъ (часто безъ вина, безъ курева) завязывались знакомства съ простымъ народомъ, съ крестьянами, рѣже съ рабочими. На ночныхъ засидкахъ вокругъ костра обсуждались всѣ міровые вопросы: Богъ, родина, общество, любовь, но всѣ эти вопросы сливались въ одинъ — о новомъ человѣкѣ и новомъ органическомъ внутреннемъ взаимо отношеніи между людьми (Gemeinschaft). Изъ этихъ разговоровъ начали постепенно выкристализовываться новыя формы общенія, часто связанныя съ нѣсколько фантастическими представленіями о германскомъ средневѣковьѣ. Постепенно дружескіе кружки стали слагаться въ союзы-содружества; во главу этихъ содружествъ стали выдвигаться вожди. Между вождемъ безъ выборовъ выбраннымъ и кругомъ друзей начали образовываться сложныя и своеобразныя отношенія. Вождь и наставникъ превращался въ друга и исповѣдника. Развитіе шло съ одной стороны по линіи духовно орденской, съ другой — спортивно-военной, захватывая все болѣе и болѣе широкіе слои нѣмецкой молодежи. Разразившаяся война, закончившаяся революціей, не могла, конечно, не отразиться и на движеніи нѣмецкой молодежи. Насколько сильно и почвенно было это движеніе доказывается тѣмъ обстоятельствомъ, что событія 1914 — 18 г. г. отнюдь не смели его. Наоборотъ, обогатившись военно-революціоннымъ опытомъ, оно разлилось по всей Германіи и явно окрасило своей мыслью и волей культурную и политическую жизнь молодой республики. Безконечно осложнивъ младодвиженіе, война прежде всего развела его членовъ по тремъ разнымъ дорогамъ. Часть молодежи ушла въ религію, избрала ту внутреннюю линію, которую въ русскомъ движеніи принято называть исповѣдничествомъ. Другая страстно ринулась на защиту новой республики: — ушла въ соціализмъ и, къ сожалѣнію, быстро подпала подъ вліяніе старшаго поколѣнія и его партійныхъ органовъ. Младо-соціалисты (Jungsozialisten) съ трудомъ отстаиваютъ свою самостоятельность; лучшіе нѣмецкіе соціалистическіе и коммунистическіе поэты и писатели издаются буржуазными издателями. Третьимъ путемъ энергично пошла національно настроенная буржуазная молодежь, создавшая сразу же послѣ войны союзъ младонѣмцевь и сформулировавшая уже въ 1919 г. основные пункты своего міросозерцанія. Ядро младонѣмецкихъ организацій составилось изъ людей, которые пошли на войну зрѣлыми и сознательными членами первыхъ младодвиженческихъ организацій, людей, влюбленныхъ въ родину, но равнодушныхъ къ монархіи, людей, исполненныхъ пророческаго чаянія о преображеніи народной жизни и враждебныхъ буржуазному оцѣпенѣнію, людей братски объединенныхъ вокругъ вольно избраннаго вождя, людей, не лишенныхъ романтической фантастики, но все же и исполненныхъ религіозно-этической серьезности. Война не разрушила ихъ, а, наоборотъ, закалила; въ окопахъ обрѣли они вѣру въ реальность внѣклассовой, общенародной солидарности. Въ ночныхъ атакахъ они научились не опускать глазъ передъ судьбой; умирать — но не сдаваться. Слова о «жертвенной смерти», о «геніи войны» — не превратились для нихъ въ пустыя фразы. Отнюдь не тяготѣя къ старому, не сумѣвшему организовать защиту родины, они, вернувшись съ фронта, не приняли однако и революціи; не столько какъ новаго политическаго строя, сколько какъ тыловой психологіи, какъ отказа отъ тяжелой судьбы: «не желаемъ больше терпѣть». Что младодвиженцы-фронтовики были настроены именно такъ, доказываетъ то обстоятельство, что они первыми откликнулись на призывъ правительства Эберта-Шейдеманна оказать вооруженный отпоръ коммунистамъ-спартаковцамъ. Республика, пожелавшая защитить единство нѣмецкаго народа отъ партійнаго сепаратизма, обрѣла въ младодвиженцахъ-фронтовикахъ наиболѣе активныхъ республиканцевъ. Но это единодушіе скоро распалось. По цѣлому ряду причинъ, анализъ которыхъ завелъ бы меня слишкомъ далеко, развитіе младодвиженцевъ-фронтовиковъ пошло по линіи все нарастающей враждебности къ республиканско-демократической Германіи. Сущность этой враждебности надо искать не въ различіи политическихъ программъ, а въ различіи душевныхъ укладовъ и настроеній. Въ то время, какъ республиканско-демократическая Германія зачитывалась Ремаркомъ, младодвиженецъ-фроптоаикъ съ «праведнымъ гнѣвомъ» отвергалъ эту «хулу на Духа Святого». Не то, чтобы онъ жаждалъ новой войны; нѣтъ, но его возмущало то, что борьба противъ возможности новой войны не гнушается никакими средствами, вплоть до заушенія солдатской доблести и національной чести. Не подлежитъ никакому сомнѣнію. что среди толпъ, требовавшихъ запрещенія фильма Ремарка, было очень много младодвиженцевъ-фронтовиковъ. Утвержденіе большей части лѣвой нѣмецкой прессы, что противъ Ремарка горланила только «улица», конечно, не вѣрно. Улица — улицей; во всемъ, что происходитъ на улицѣ есть всегда доля «улицы». Но кромѣ того въ этомъ протестѣ была и святая святыхъ вѣчной памяти жертвамъ войны. Надо жить въ Германіи, чтобы видѣть до чего страстна и напряженна сейчасъ въ ней борьба между людьми готовыми предать метафизику войны — политикѣ и людьми, требующими отъ всякой политики защиты метафизики войны, между людьми, для которыхъ война безсмысленная бойня и людьми, для которыхъ она, если и не Судъ Божій — то все же великая и глубокая историческая судьба. 8)

8) Быть можетъ самый болѣзненный узелъ нѣмецкой трагедіи заключается въ томъ, что метафизически углубленные люди въ своемъ большинствѣ — политическіе слѣпцы, а политически зрячіе — въ своей массѣ пошляки.

Тутъ коренится и расхожденіе націоналистической молодежи съ республикой. Программа этой молодежи мало продумана и даже путана, но въ своихъ инстинктахъ очень опредѣленна и тверда. Уже въ 1919 г. на съѣздѣ въ Лауенштейнѣ авангардъ этой молодежи установилъ въ лицѣ союза «младонѣмцевъ» рядъ положеній, которыя были впослѣдствіи приняты и разными другими національными организаціями вплоть до «нѣмецкой національно-соціалистической рабочей партіи». Эти положенія суть: 1) борьба противъ порожденной революціей партійно-демократической государственности; 2) стремленіе къ преодолѣнію классовой розни въ пользу сверхклассоваго народно-національнаго единства (wahre Volksgemeinschaft); 3) созданіе «велико-германскаго», основаннаго на народноплеменномъ единствѣ государства со включеніемъ въ него австрійскихъ и судетскихъ нѣмцевъ; 4) преодолѣніе розни между католиками и протестантами, единая народная церковь . 9)

9) Психологія «младонѣмцевъ» ближе къ психологіи лучшихъ представителей Галлиполійства, чѣмъ къ психологіи младороссовъ, уже приближающихся, несмотря на свой легитимизмъ, къ фашизму и націоналъ-соціализму.

Если въ нѣкоторыхъ университетахъ сейчасъ насчитывается до 80 — 90% націоналъ-соціалистовъ, то причину этого надо искать не во вліяніи Гитлера на нѣмецкую академическую молодежь, а въ томъ, что политически-конкретный активизмъ націоналъ-соціалистической партіи внѣшне оформилъ рѣзко антибуржуазныя, національно-героическія настроенія нѣмецкаго пореволюціоннаго младодвиженства. Не Гитлеръ создалъ, такимъ образомъ, націоналъ-соціалистическое теченіе среди нѣмецкой академической молодежи, а, наоборотъ: — своеобразное націоналъ-народничество нѣмецкаго младодвиженства было одною изъ наиболѣе духовныхъ и благородныхъ силъ, способствовившихъ побѣдѣ вульгарнаго націоналъ-соціализма. Не думаю, чтобы союзъ между націоналъ-народничествомъ младодвиженства и партійнымъ націоналъ-соціализмомъ былъ дологъ и проченъ. Еще недавно слышалъ я, какъ очень юная студентка, бѣлая кофточка которой была заколота булавкой съ изображеніемъ расистскаго креста, со слезами на глазахъ и съ пылающими щеками негодовала на націоналъ-соціалистовъ, за то, что они правое дѣло молодежи защищаютъ глупыми, старыми средствами. Рѣчь шла о дѣйствительно нелѣпомъ сообщеніи центральнаго націоналъ-соціалистическаго органа, будто бы врачъ-еврей отказался перевязать націоналъ-соціалиста, раненаго въ схваткѣ съ коммунистами. То, что націоналъ-народническое младодвиженіе частично, по крайней мѣрѣ, слилось съ націоналъ-соціалистической демагогіей объясняется, кромѣ какъ общностью нѣкоторыхъ міросозерцательныхъ положеній, еще и тою напряженностью оскорбленнаго національнаго чувства, которая такъ велика и остра сейчасъ во многихъ кругахъ Германіи. Отставленные, не только раненые, но и здоровые офицеры, старые чиновные служаки, профессора стараго закала, разорившіеся помѣщики и ихъ вѣрные слуги, однимъ словомъ цѣлая армія старорежимныхъ людей, объединенныхъ, несмотря на всю разницу своего образовательнаго ценза и соціальнаго положенія весьма характернымъ для довоенной Германіи общимъ признакомъ «презрѣніе къ политикѣ», какъ къ грязному дѣлу, все еще не можетъ понять, какъ это могло случиться, что Германія все время выигрывала битвы и все-же оказалась разбитой наголову. Ихъ какь каленымъ желѣзомъ жжетъ оскорбленіе за то, что святыни крови и духа, что творили военные подвиги, были въ концѣ концовъ загнаны въ непонятный имъ тупикъ политическаго конъюнктуризма и позорно умучены въ немъ. Интересно, что патріархальныя семьи, въ которыхъ дѣды и отцы волнуются такими чувствами, а дѣти носятъ націоналъ-соціалистическіе значки, — самыя, въ своей внутренней жизни счастливыя нѣмецкія семьи, не знающія розни отцовъ и дѣтей. Они живутъ бѣдно, но порядливо; не потребляютъ никакихъ привозныхъ товаровъ, не покупаютъ ничего въ универсальныхъ магазинахъ («еврейскія акціонерныя общества»); презирая радіо и граммофонъ, составляютъ домашніе тріо и квартеты; читаютъ Бисмарка, Ранке, Шпенглера и Гитлера. Будучи антисемитами, они, конечно, отклоняютъ всякое государственное насиліе надъ еврействомъ, но требуютъ организованной самозащиты германскаго духа путемъ бойкота еврейскихъ газетъ и еврейской эстрады.

Таковы главныя силы того націоналъ-соціалистическаго повѣтрія, которыя содѣйствовали побѣдѣ расистовъ на послѣднихъ выборахъ въ Рейхстагъ.

***

Разсмотрѣвъ идеологію и программу націоналъ-соціалистической партіи и намѣтивъ тѣ многообразные міросозерцательныя психологическія теченія, которыя поддержали расистовъ 14-го сентября, намъ необходимо коснуться вопроса организаціи націоналъ-соціалистическаго движенія. Надо сказать прямо: насколько Гитлеръ неуменъ, грубъ и произволенъ, какъ теоретикъ и идеологъ, настолько онъ чутокъ и талантливъ какъ организаторъ. Его основной организаціонный принципъ, развиваемый имъ въ его книгѣ, сводится къ положенію, что количество организованныхъ партійцевъ и количество сочувствующихъ партійной организаціи людей — величины обратно пропорціональныя. Чѣмъ больше партія, тѣмъ выше въ ней процентъ негодныхъ элементовъ, тѣмъ больше ея шансь на самоскомпрометированіе. Отсюда стремленіе къ очень крѣпкой, военно-авторитарной организаціи, въ члены которой молодые люди принимаются по всестороннему изслѣдованію ихъ «личной годности». Съ утвержденіемъ строгой военной дисциплины націоналъ-соціалистическая организація соединяетъ требованіе самостоятельности и находчивости. Съ большимъ умомъ использовалъ Гитлерь въ своихъ организаціяхъ и въ организаціи воздѣйствія своихъ организапій на массы всѣ мотивы массовой и въ особенности пореволюціонной массовой психологіи.

Съ хорошею зоркостью подмѣтилъ и въ нѣсколькихъ сатирическихъ главахъ своей книги талантливо описалъ онъ зеленую скуку всѣхъ политическихъ, въ особенности Гугенберговскихъ осюртученныхъ и омонокленныхъ собраній. Правильно услышалъ и ловко учелъ убыль идеалистическаго утопизма въ рядахъ соціалъ-демократической партіи. Даже такой убѣжденный ссціаіъ-демократъ, какъ де-Маннъ, годчспкивастъ, что при всей наивности и непутевости политическихъ желаній стоящихъ за націоналъ-соціалистами массъ, въ желаніяхъ этихъ массъ таится правильное чувство уничтоженности личности въ парламентски-партійномъ механизмѣ современности. Надо отдать справедливость Гитлеру, что онъ, какъ никто сумѣлъ использовать тягу массы къ вождю, безличія къ личности. Подобравъ и воспитавъ рядъ близкихъ себѣ по духу вождей, окруживъ себя и ихъ кольцомъ преданныхъ друзей, навербованъ очень хорошо оплачиваемыхъ тѣлохранителей, одѣвъ своихъ отважныхъ, обученныхъ боксу и пріемамъ японской борьбы «молодцовъ» (meine Jungens) въ ловкую походную форму и снабдивъ свое воинство знаменами и оркестрами, Гитлеръ двинулся въ избирательный походъ не только въ качествѣ вождя политической партіи, но и въ качествѣ главы какого-то массоваго народнаго дѣйства. Антреприза націоналъ-соціалистовъ была самою богатой и безусловно самой талантливой. Во всѣхъ городахъ они снимали по нѣскольку всегда самыхъ лучшихъ и самыхъ большихъ помѣщеній. У нихъ показывались самыя забавныя чучела — француза, капиталиста, еврея. Ихъ разукрашенные грузовики, перегруженные нарядною молодежью, летали, развѣвая знамена по всѣмъ улицамъ города. Стройные, подтянутые, живописные юноши всюду разбрасывали листовки. Гремѣла музыка. Вечеромъ все это звонкое, тревожное и завлекающее волненіе перерождалось въ страстное напряженіе громадныхъ (до 6 — 7 тысячъ слушателей) митинговъ. Гитлеровскія рѣчи, не производящія въ чтеніи никакого впечатлѣнія, рѣшительно гипнотизировали массу. Достигалъ Гитлерѣ такого вліянія своею исключительною медіумичностью. Его рѣчи захватывали массы потому, что обращаясь къ массамъ, онъ отдавался имъ, не боясь ни хаоса, ни бойни. Эта демагогическая самоотдача не была для него однако ложью: вѣдь исторію дѣлаютъ личности; задача же массы — вынести вождя на то мѣсто, съ котораго онъ сможетъ начать свой творческій путь. Предвыборная психологія Гитлера и его друзей была очевидно такова: лишь бы вынести, а тамъ осмотримся. Анализъ главныхъ національныхъ соціалистическихъ рѣчей въ Рейхстагѣ подтверждаетъ правильность этого утвержденія. Снисходя до скоморошества и часто гоняясь за политическимъ райкомъ, націоналъ-соціалисты ни на минуту не переставали говорить объ «идеѣ», противопоставляя свою святую вѣру въ нее мелкотравчатой корысти всѣхъ остальныхъ партій. Каждое избіеніе націоналъ-соціалиста коммунистомъ или полицейскимъ они мастерски раздували въ громадное событіе, талантливо создавая вокругъ жертвъ своей предвыборной борьбы героическую атмосферу мученичества и исповѣдничества. Причемъ они въ своихъ газетахъ и листовкахъ не только озлобленно и трафаретно ругали враговъ, какъ то дѣлали коммунисты, но съ гнѣвною скорбью оплакивали павшихъ друзей, клянясь «отомстить и побѣдить». Все это продѣлывалось не безъ нѣкоторой пошловатой сентиментальности, но все это и свершалось съ подлиннымъ чувствомъ. Во всемъ было много сознательнаго разсчета, но во всемъ былъ и безсознательный самообманъ. Во время выборовъ націоналъ-соціалисты безчинствовали не хуже коммунистовъ, но въ обществѣ часто слышалось: «бѣдные націоналъ-соціалисты, какъ жестоко расправляется съ ними полиція». Думаю, что въ этомъ сочувствіи къ націоналъ-соціалистамъ, борцамъ за свободу Германіи, своеобразно преломлялась жалость многихъ соціально и экономически сниженныхъ нѣмцевъ къ самимъ себѣ. Уже упоминавшійся де-Маннъ вѣрно указываетъ на то, что внезапное обостреніе націоналистическихъ чувствъ въ мелкобуржуазной средѣ объясняется прежде всего быстрымъ и неудержимымъ сниженіемъ ея жизненнаго уровня; говоря языкомъ Маркса — ея пролетаризаціей. Человѣкъ не можетъ опускаться сразу во всѣхъ направленіяхъ. Чтобы жить и дѣйствовать ему необходимо объективно неизбѣжное сниженіе своей жизни компенсировать представленіемъ о ея одновременномъ повышеніи въ какомъ либо другомъ направленіи. Та компенсація, которую создалъ для пролетаріата Марксъ своимъ ученіемъ о пролетаріатѣ, какъ объ избранномъ классѣ, которому суждено ввести человѣчество в царство международной солидарности и внѣклассоваго государства для мелко-буржуазнаго сознанія, въ его нынѣшней стадіи, по крайней мѣрѣ, непріемлема. Потому было необходимо перенести компенсирующее представленіе о грядущемъ восходѣ изъ сферы соціальной въ сферу національную: «да, мы раззорены, мы съ каждымъ днемъ опускаемся все ниже и ниже, но мы все вынесемъ и вытерпимъ, дабы наши дѣти, расквитавшись сь врагами, могли-бы войти въ «царство свободы».

Надо отдать справедливость Гитлеру, что въ своей предвыборной агитаціи онъ съ большимъ мастерствомъ использовалъ весьма сложную психологическую конъюнктуру современной Германіи.

***

Въ заключеніе нѣсколько словъ анализа и критики.

Расисты называютъсебя «нѣмецкой націоналъ-соціалистической рабочей партіей». Мнѣ кажется, не можетъ быть никакого сомнѣнія, что эта партія и не нѣмецкая, и не національная, и не соціалистическая, и не рабочая.

Типично-нѣмецкою партію націоналъ-соціалистовъ нельзя считать потому, что отличительной чертой нѣмецкаго духа являются: метафизичность, философичность, музыкальность, очень большая (часто ложная) сложность, икдивидуалистичность и главное — широкая открытость навстрѣчу всему чужому и инороднему (съ этими чертами связанъ органическій гуманизмъ и космополитизмъ лучшихъ нѣмцевъ типа Лессинга и Гете). Вся эта Германія (болѣе близкая Греціи, чѣмъ Риму) націоналъ-соціалистами не ощущается и за ними не стоитъ. Въ книгѣ Гитлера есть характерная фраза: «юноша, занимающійся сейчасъ философіей — не нѣмецкій юноша»! Вѣрно какъ разъ обратное: лучшіе нѣмецкіе юноши занимаются сейчасъ философіей и богословіемъ, Гейдеггеромъ и Бартомъ. Духовный уровень Гитлера и всего созданнаго имъ движенія не по-нѣмецки низокъ и убогъ. Существуетъ преданье, что, когда древніе германцы крестились, они высовывали изъ рѣки руку, въ кулакѣ которой былъ зажатъ мечъ, дабы эта рука осталась не крещенной. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что міросозерцаніе Гитлера родилось не въ нѣмецкой головѣ, а въ некрещенномъ германскомъ кулакѣ.

Зная, хотя бы только поверхностно, Германію, нельзя не присоединиться къ мнѣнію Томаса Манна, что «изъ такого стараго, зрѣлаго, многоопытнаго и о многомъ взыскующаго культурнаго народа, какъ нѣмцы, у которыхъ за плечами сложнѣйшія духовныя и душевныя приключенія, которыя создали міровую, высокую классику, глубокую и утонченную романтику, Гете, Шопенгауэра, Ничше, и у которыхъ въ крови возвышенная болѣзнь Вагнеровскаго Тристана… никакими средствами нельзя создать примитивнаго, чистокровнаго, умомъ и сердцемъ незатѣйливаго, голубоглазо-послушнаго, каблуками постукивающаго народа». 10)

10) Deutsche Ansprache von Thomas Mann. S. Fischer Verlag. Berlin. 3v.

Не лучше обстоитъ дѣло съ моментомъ націи. Своеобразіе націоналъ-соціалистическаго націонализма совершенно очевидно заключается въ отрицаніи идеи націи, и даже больше: въ отсутствіи ощущенія того весьма сложнаго единства, которое именуется націей. Вся сущность расистской концепціи сводится къ отрицанію націи въ пользу расы, рода, племени. Нац.-соціалисты просто на просто не видятъ, что тѣ образованія, которыя мы именуемъ европейскими націями, являются продуктами очень сложнаго взаимодѣйствія весьма разныхъ расъ и племенъ; объединеніями, отнюдь не природными, но историческими, въ которыхъ языкъ, ликъ родившей тебя земли, образъ взлелѣявшей тебя культуры, играютъ гораздо большую роль, чѣмъ весьма проблематическое понятіе крови. Націонализмъ націоналъ-соціалистовъ подлинно зоологическій расизмъ, на которомъ никакой культуры и никакого государства никогда, конечно, не построить.

Еще очевиднѣе обстоитъ дѣло съ двумя послѣдними пунктами. Никакими ухищреніями націоналистической мысли изъ прусской государственности, основанной на работѣ, долгѣ и службѣ, соціалистическаго строя не выгонишь. Главное, что мѣшаетъ націоналъ-соціалистамъ понять проблему соціализма это то, что они вмѣстѣ со Сталинымъ (но только не по окончательному коммунистическому отчаянью, а по изначальному націоналистическому чаянію) защищаютъ соціализмъ въ одной странѣ (wirtschaftliche Autharkie), не понимая, что главная хозяйственная проблема соціализма заключается въ разрѣшеніи проблемы мірового рынка, въ пріуроченіи національнаго производства къ международному рынку.

О томъ, что націоналъ-соціалисты не рабочая партія, не стоитъ и говорить; это уже достаточно выяснено въ главѣ о соціальной природѣ расизма. Называть себя рабочею партіей націоналъ-соціалисты могутъ лишь въ смыслѣ подчеркнутаго указанія на то, что они хотѣли бы таковыми стать, что они видятъ свое назначеніе въ борьбѣ противъ теоріи и практики классовой борьбы и въ націонализаціи души нѣмецкаго рабочаго. Но и этого своего назначенія націоналъ-соціалистамъ не исполнить. Что касается ихъ борьбы противъ раздуванія классовой вражды, то нельзя не видѣть, что ее гораздо успѣшнѣе ведетъ соціалъ-демократія, которую націоналъ-соціалисты за одно съ коммунистами злобно ругаютъ «за предательство интересовъ рабочаго класса буржуазіи». Что же касается націонализаціи души нѣмецкаго рабочаго, то вѣдь на голомъ антисемитизмѣ и франкофобствѣ этой сложной задачи не разрѣшишь.

Но если дѣло націоналъ-соціализма обстоитъ такъ печально, то чѣмъ же все-таки объяснить его успѣхъ? Большинство недоброжелателей объясняетъ его просто на просто психологіей «отчаянія», которая, разочаровавшись во всемъ извѣстномъ, хватается за все еще невѣдомое, неиспытанное. Объясненіе это вѣрно, но недостаточно. Не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что Германія повернулась лицомъ къ націоналъ-соціалистамъ на томъ же основаніи или такъ же неосновательно, какъ больной и его родственники, разочаровавшись во врачахъ, обращаются къ знахарямъ и гадалкамъ. Это вѣрно, но недостаточно. Нельзя не видѣть, какъ на то правильно указываетъ Юніусъ Альтеръ, 11) что за націоналъ-соціалистовъ голосовало не только отчаяніе, не только страхъ за будущность, страхъ передъ безработицей и безработными, но и жажда широкихъ слоевъ нѣмецкаго народа, жажда массы — принять творческое участіе въ созиданіи духовно-культурнаго и политически соціальнаго образа грядущей Германіи. Эту жажду уловилъ и удовлетворилъ націоналъ-соціализмъ. При всей, только что подчеркнутой ложности расистскаго міросозерцанія, ему все же нельзя отказать въ цѣлостности, рельефности, широтѣ и смѣлости. Созданное для массъ, оно массамъ видно издалека. Въ этомъ его громадное агитаціонное достоинство. Главная причина побѣды націоналъ-соціализма безусловно заключается въ томъ, что это враждебное философіи и культурѣ теченіе облекло свою политическую проповѣдь въ форму философіи культуры, созвучной по своему смыслу кровоточащей, бредящей, неуравновѣшенной душѣ пореволюціонной Германіи.

11) Junius. Alter Natfonallsten. Verlag von K. F. Rochler in Leipzig.

Одержатъ или не одержатъ побѣду націоналъ-соціалисты — сказать трудно и гадать ни къ чему. Ясно одно. Побѣда эта была-бы величайшимъ несчастіемъ, которое вообще можетъ разразиться не только надъ Германіей, но и надъ всей Европой. Для ея предупрежденія необходимъ пересмотръ Версальскаго договора, на предметъ экономическаго оздоровленія Германіи, но въ первую очередь отказъ союзниковъ отъ того нелѣпаго пункта Версальскаго договора, который возлагаетъ всю отвѣтственность за войну на одну Германію. Политически этотъ моралистическій пунктъ союзникамъ ничего не дастъ, агитаціонная же роль его въ Германіи весьма велика и вредна. «Лучшій залогъ мира», — говоритъ Томасъ Маннъ, — «душевное здоровье нѣмецкаго народа». Душевному же оздоровленію Германіи ничто такъ не мѣшаетъ, какъ утвержденіе ея какой-то особой и исключительной вины. Чтобы понять это, надо только вдуматься въ геніальную повѣсть Клейста «Michael Kohlhaas». Среди нѣмцевъ очень много Коlhaas’овъ, т. е. людей на смерть раненыхъ неутолимой жаждой абсолютной справедливости.

Но кромѣ этого необходимо еще и другое, необходимо, не уступая ни одного грамма подлиннаго народоправства цезарскимъ вожделѣніямъ диктаторскаго фантазерства, какъ-то обновить и углубить формы современнаго демократизма. Смертные грѣхи западно-европейской демократіи, о которыхъ сейчасъ такъ много говорятъ не худшіе изъ демократовъ и которые можно отрицать только по слѣпости, заключаются въ порванности тріединой связи между демократіей и идеей, демократіей и личностью, демократіей и массой. Всѣмъ демократамъ надо твердо помнить, что только черезъ возстановленіе этой связи возможна побѣда демократіи надъ соблазномъ диктатуры. Всѣмъ же врагамъ демократіи, склоннымъ защищать диктатуру, какъ единственно органическую связь идеи, личности и массы, хорошо бы понять, что внѣ того строгаго ограниченія воли каждаго общею волею, въ которомъ въ послѣднемъ счетѣ и заключается принципъ демократіи, вообще невозможно создать политическаго міросозерцанія, чуждаго произволу, политическаго водительства, чуждаго демагогіи и массовой организаціи, не толкающей массы въ сторону бандитизма.

Всѣ эти вопросы касаются не только Германіи и націоналъ-соціализма, но прежде всего Россіи и тѣхъ русскихъ идей и организацій, которыя тяготѣютъ къ фашистски-націоналистическому переоформленію распадающагося коммунизма.

Н. Лугановъ.
Современныя Записки, XLV, 1931.

Visits: 35

В. Маклаковъ. Изъ прошлаго

Въ сравненіи съ тусклой эпохой конца XIX вѣка шестидесятые годы казались чѣмъ-то волшебнымъ. Они ничего не потеряли въ нашихъ глазахъ и теперь; но послѣ девятисотыхъ стали гораздо понятнѣе.

Для поколѣній, которыя начали жить послѣ 905 года, трудно представить себѣ необъятность той перемѣны, которую принесъ этотъ годъ. Тѣ, кто позднѣе жаловался на несвободу печати, на стѣсненія партій, на безсиліе Думы, не имѣли понятія о положеніи, въ которомъ выросли мы, которые не смѣли мечтать о томъ, на что они жаловались. И однако эта перемѣна политической жизни показалась всѣмъ столь естественной, что никто уже не представлялъ себѣ возможности жить въ старыхъ условіяхъ. Реформы такъ назрѣли въ сознаніи, что общество сразу къ нимъ приспособилось; онѣ провели грань, за которую было нельзя возвратиться. Послѣ роспуска І-ой Государственной Думы началась реакція, которая связана съ именемъ Столыпина; но увѣренія, будто общество все потеряло, вернулось къ эпохѣ Плеве или Сипягина, что хуже быть не могло и отступать дальше некуда — сужденія, которыя мы слыхали не разъ, — показывали только несерьезность нашего общества. То, что составляло сущность новаго строя, переходъ страны на конституціонные рельсы, не было затронуто этой реакціей. Николай II данную имъ конституцію могъ ненавидѣть, взять ее назадъ онъ уже не могъ. Реакція могла быть и была, но въ рамкахъ новаго строя. И только въ январѣ 917 г. Николай II задумалъ наконецъ отмѣнить конституцію, что кончилось революціей.

Въ этомъ сходство съ шестидесятыми годами. Объ нихъ у насъ нѣтъ личныхъ воспоминаній, но мы легко можемъ понять разницу внесенную ими въ русскую жизнь. Мы представляемъ себѣ теперь, какъ засѣданія земскихъ собраній, гдѣ вчерашніе крѣпостные сидѣли рядомъ со своими господами, какъ публичность и устность суда, какъ весь судебный процессъ съ участіемъ присяжныхъ и адвокатуры смущали, волновали и плѣняли непривыкшее къ этому общество. Это какъ въ наше время стали плѣнять засѣданія Государственной Думы и публичныя схватки депутатовъ съ министрами. И происшедшая перемѣна показалась тоже столь натуральной, что возвращеніе къ старому стало немыслимо. И когда позднѣе началась реакція Александра ІІ-го, болѣе глубокая, чѣмъ при Столыпинѣ, она сдѣланныхъ реформъ не смогла уничтожить. Такъ шестидесятые годы тоже провели грань, за которую правительство не могло отступить.

Но главное сходство эпохъ было конечно въ содержаніи реформъ. Онѣ вытекали изъ одного и того-же начала. Шестидесятые годы вели къ девятисотымъ, какъ девятисотые только дополняли шестидесятые. И при этомъ въ обѣ эпохи правительство рѣзко мѣняло свой курсъ, указывало кораблю новое направленіе.

Девятисотые годы имѣли преимущество опредѣленности. Курсъ измѣненъ былъ не втихомолку, а у всѣхъ на глазахъ. Онъ былъ возвѣщенъ Манифестомъ. Историческая власть не притворялась, будто все осталось по-старому. Манифестъ былъ отказомъ отъ январьской программы 95 г. То, что тогда было названо «безсмысленными мечтаніями», теперь осуществилось. Словомъ была возвѣщена такая перемѣна политики, которая бываетъ въ Европѣ, когда выборы даютъ новое большинство.

Подобнаго програмнаго акта въ шестидесятыхъ годахъ издано не было; историческая власть не приносила повинной. Но не объявляя программы, правительство практически перемѣнило курсъ всей политической жизни, направило ее къ той же цѣли, которую черезъ 44 года Манифестъ 17-го октября формулировалъ. Реформа 61 года не только освобождала крестьянъ, но этимъ признавала принципы свободы и равенства, которые въ болѣе глубокомъ ихъ пониманіи были провозглашены въ пунктѣ І-мъ и ІІ-мъ манифеста 905 г. Реформа судебная 64 года была глубже, чѣмъ простое устраненіе неправосудія: законность и право были объявлены самостоятельными началами государственной жизни. Этимъ создавался зародышъ правового порядка въ странѣ; и это начало было развито въ 3-мъ пунктѣ Манифеста 905 г. Введеніе обще-сословнаго самоуправленія логически вело къ тому, что стали позднѣе называть «увѣнчаніемъ зданія», къ конституціи, осуществленной наконецъ манифестомъ 905 г. Такъ 60-ые годы въ главныхъ реформахъ и манифестъ 905 г. въ своихъ обѣщаніяхъ совершенно совпали.

Если девятисотые годы по своей опредѣленности имѣютъ преимущество передъ шестидесятыми, то по своей глубинѣ реформы этихъ послѣднихъ годовъ наше время во много разъ превышаютъ. Манифестъ 905 года былъ мечтой меньшинства населенія. Большинство народа — крестьянство — къ политической реформѣ отнеслось безучастно; она ихъ жизни не измѣнила. Реформы Александра II затронули всѣхъ, отозвались въ каждой хижинѣ; въ этомъ смыслѣ онѣ были болѣе народны, чѣмъ тѣ которыя увидѣло время девятисотыхъ годовъ.

Если въ содержаніи реформъ двухъ эпохъ было полное сходство, то громадная разница была въ обстановкѣ ихъ осуществленія. Реформы девятисотыхъ годовъ явились на десятомъ году царствованія Николая II въ результатѣ долгой борьбы его съ обществомъ. Николай II даль эти реформы противъ желанія, какъ черезъ 12 лѣтъ даль свое отреченіе. Въ шестидесятыхъ годахъ Императоръ шелъ наоборотъ впереди прогрессивной волны, взялъ починъ реформъ на себя и выдержалъ за нихъ борьбу съ большинствомъ тогдашняго «общества».

Это не значитъ, что реформы были дѣломъ его личныхъ симпатій. Въ бытность наслѣдникомъ Александръ II не скрывалъ реакціоннаго настроенія, и дворянская крѣпостная среда его считала своимъ. Его воцареніе ничего добраго для крестьянъ не предвѣщало. Къ тому же Александръ своего отца обожалъ и передъ политикой его преклонялся; отъ него было трудно ожидать крутой перемѣны. Реформы Александра II въ сущности были такъ-же вынуждены, какъ и реформы Николая II; ихъ исторгнули у него обстоятельства и дальновидные сотрудники трона. Но онъ умѣлъ во время уступить. Если по своимъ личнымъ симпатіямъ Александръ II принадлежалъ къ противоположному лагерю, его заслуга только тѣмъ больше. Говоря языкомъ нашего времени, это явилось примѣромъ «жертвеннаго» служенія государству. Въ воспоминаніяхъ Б. Н. Чичерина, авторъ, который преклонялся передъ реформами Александра II, съ огорченіемъ говоритъ, что личность Александра И не соотвѣтствовала его великому дѣлу. Наблюдая его, онъ былъ разочарованъ. «Откуда, спрашивалъ онъ, взялись эти великія дѣянія, которыя перевернули русскую землю и разомъ поставили ее на новый путь?» Несоотвѣтствія исторической личности дѣлу, которое она совершаетъ въ исторіи и памяти, которую по себѣ оставляетъ, довольно обычны, и отъ трагизма доходятъ иногда до комизма. Это капризы исторіи, которые просто надо принять, какъ принимаютъ случайности. Но слѣдуетъ быть справедливымъ. Если за ошибки царствованія мы обвиняемъ не только совѣтчиковъ, но и Монарха, который ихъ слушаетъ, мы не должны отнимать у него заслуги тогда, когда онъ внемлетъ разумнымъ совѣтамъ.

Въ личныхъ режимахъ перемѣна политики естественно совпадаетъ съ перемѣною царствованія; въ это время всегда надѣются на перемѣну. Это случилось и съ Александромъ и съ Николаемъ II. Александръ II еще ничѣмъ себя не обнаружилъ, а всѣ чего-то отъ него ожидали. Это можно видѣть на Герценѣ. Къ Николаю I онъ былъ безпощаденъ; смерть его вызвала въ немъ не только взрывъ необузданной радости, но и сомнительный способъ ея выраженія. Но тотъ же Герценъ былъ полонъ надеждъ да Александра II и при его воцареніи написалъ ему одно изъ тѣхъ писемъ, которыя умѣлъ писать только онъ. Онъ указалъ, что Александръ ІІ входилъ на престолъ подъ счастливымъ созвѣздіемъ; на немъ нѣтъ ни кровавыхъ пятен, ни угрызеній совѣсти (намекъ на декабристовъ и Павла). Въ этомъ была вѣрная мысль; Александръ II не былъ еще связанъ съ опредѣленной политикой. Восшествіе его на престолъ было моментомъ, когда можно было рѣшаться и онъ его не упустилъ.

Не такъ поступилъ Николай II. Смерть Александра ІІІ тоже возбудила надежды, что реакція окончилась. Николай II, какъ и Александръ II, вступилъ на тронъ кровью не обагренный. Въ этомъ было преимущество ихъ обоихъ передъ ихъ отцами, Николаемъ I и Александромъ III, которые шли на престолъ черезъ трупы. У Николая II были психологическія предпосылки для измѣненія курса. Въ совѣтахъ, направленныхъ въ эту сторону, не было недостатка. Николай II ихъ не послушалъ. Онъ объявилъ ихъ безсмыслицей и политику своего отца продолжалъ. И когда черезъ 10 лѣтъ онъ вступилъ, наконецъ, на либеральный путь, какъ побѣжденный въ борьбѣ, и связалъ свое имя съ реформой, которую можно было бы поставить наряду съ реформами Александра II, это личнаго его престижа и популярности не увеличило. Искренности его никто не повѣрилъ; примиренія общества съ исторической властью не состоялось; и моментъ, когда все было такъ просто, къ нему не вернулся.

Но въ шестидесятыхъ годахъ надежды страны обмануты не были. Въ самомъ Манифестѣ о мирѣ зазвучали новые ноты; а рескриптъ 57 г. Назимову поставилъ точки на і. Было произнесено завѣтное слово. Вѣдь это какъ если бы Николай II въ январѣ 95 г. вмѣсто «безсмысленныхъ мечтаній» заявилъ о рѣшеніи дать конституцію. И откликъ общества не замедлилъ. Взрывъ восторга закрѣпилъ слова Государя. «Мы имѣемъ дѣло», писалъ Герценъ въ статьѣ «Ты побѣдилъ Галилеянинъ», уже не съ случайнымъ преемникомъ Николая, — а съ мощнымъ дѣятелемъ, открывающимъ новую эру для Россіи; онъ столько же наслѣдникъ 14 декабря, какъ Николая. Имя Александра II отнынѣ принадлежитъ исторіи… Начало освобожденія крестьянъ сдѣлано имъ, грядущія поколѣнія этого не забудутъ».

Не молчало и легальное общество. 28 декабря 57 года самые видные его представители собрались въ Москвѣ на политическій банкетъ, вещь дотолѣ неслыханную. На немъ говорили: «новымъ духомъ вѣетъ, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуемъ при второмъ преобразованіи Россіи» (рѣчь Павлова).

Вотъ какъ началась эпоха реформъ. Можно было думать, что война общества съ властью окончилась. Чтобы Герценъ назвалъ Александра II наслѣдникомъ декабристовъ, принесъ повинную — ты побѣдилъ Галилеянинъ, — нуженъ былъ душевный переворотъ. Его сдѣлалъ починъ Александра II. Для реформъ это было неоцѣненное благо. Царствованіе Николая II могло пойти иначе, если бы въ 95 году онъ вдохновился примѣромъ своего Великаго Дѣда; и, наоборотъ, взрывъ 1917 года совершился бы раньше, если бы Александръ II попытался продолжать политику Николая. Конечно, никому не дано обойти этапы естественнаго развитія государства, какъ никому не дано помѣшать организму рости, зрѣть и стариться. Но какъ можно избавить организмъ отъ болѣзней или увѣчій, можно избавить и государство отъ катастрофъ и революцій.

Именно въ этомъ заключалась заслуга Александра II. «Второе преобразованіе Россіи» онъ сумѣлъ провести и притомъ безъ Революціи. Но если сейчасъ мы въ этомъ видимъ заслугу, то тогда это цѣнили иначе.

Взрывъ восторга, который вызвалъ рескриптъ Государя Назимову, продолжался не дольше, чѣмъ знаменитый baiser Lamourette, или въ наши дни рукопожатіе Бубликова. Все вернулось на прежнія рельсы. Реформы Александра II, которыя осуществляли программу русскаго либерализма, совершались въ парадоксальной обстановкѣ: при увеличивающемся охлажденіи власти и либеральной общественности, при преслѣдованіи прессы и общественныхъ дѣятелей и ростѣ въ странѣ революціоннаго озлобленія. Общественность того времени, а позднѣе и нашего вину за это возлагала на одного Александра ІІ: онъ оттолкнулъ силу, которая шла навстрѣчу ему и не дооцѣнилъ помощи, которую она могла ему дать; онъ не сумѣлъ оторваться отъ привычекъ самодержавія и поручилъ дѣло либеральныхъ реформъ тѣмъ, кто ихъ въ душѣ ненавидѣлъ. Это испортило эпоху реформъ, толкнуло страну къ революціонной борьбѣ съ исторической властью. Словомъ, Александръ ІІ сдѣлалъ ту-же ошибку, какая была сдѣлана въ 906 г., когда Столыпинъ во время Первой Думы сорвалъ кадетское министерство.

Послѣ нашего опыта такъ односторонне глядѣть мы не можемъ. Негодованіе тогдашней общественности можно понять. Мы сами видѣли, какъ незаслуженно могло быть поступлено съ тѣми, кто хотѣлъ помогать исторической власти. Но теперь мы должны цѣнить то, о чемъ въ шестидесятые годы не думали, что реформа такой глубины, притомъ опоздавшая на много десятилѣтій, была проведена безъ революціоннаго потрясенія. Александръ II не только сумѣлъ взять на себя починъ реформы, но и до конца ее въ своихъ рукахъ удержать. Раньше видѣть въ этомъ заслугу мы были несклонны Героическая сторона Революціи насъ прельщала больше, чѣмъ проза реформы и 14-го іюля было ближе нашему сердцу, чѣмъ 19 февраля. Блага порядка и права цѣнятъ, когда ихъ болѣе нѣтъ, какъ цѣнятъ миръ во время войны, а по сравненію Мицкевича — здоровье во время болѣзни. Конечно, если бы Александръ II выронилъ власть и Революція разразилась бы, она въ его время не привела бы кь такой катастрофѣ, какъ въ наше. Аппаратъ старой власти не былъ тогда такъ разложенъ. Революцію бы не встрѣтили такимъ общимъ восторгомъ; съ ней бы стали бороться и ее побѣдили бы; но ея усмиреніе стоило бы все-таки столько крови и горя, что въ сравненіи съ ними законныя обиды либеральной общественности покажутся мелочью.

Наше отношеніе къ политикѣ Александра II зависитъ поэтому отъ вопроса; была ли дѣйствительно опасность, что его реформы приведутъ къ Революціи? Теперь легко говорить: Революціи не произошло, значитъ ея быть не могло. Это такъ-же легко, какъ сказать про 17-ый годъ: избѣжать Революціи было нельзя. Конечно, искусственно Революціи сдѣлать нельзя. Пропаганда, деньги, жертвы собой — все останется втунѣ, если для Революціи не имѣется почвы. И почву готовитъ не пропаганда революціонеровъ, которая можетъ падать на народныя массы такъ-же безплодно, какъ зерно на мостовую; почву въ теченіе поколѣній готовитъ вся жизнь и больше всего дѣйствія власти. Если Революція разразилась и ею были захвачены глубокія массы, то это показываетъ, что почва готова была. Но одной почвы мало, какъ для пожара мало одного горючаго матеріала. Для того, чтобы задвигались массы и своей стихійной силой могли сбросить прежній порядокъ, необходимо опредѣленное поведеніе власти. Правительство, у котораго въ рукахъ вся сила, всегда виновато. Революція его преступленіе и его Немезида. Оно виновато тѣмъ, въ чемъ лежитъ его прямая обязанность: сначала непониманіемъ своего долга, а потомъ неиспользованіемъ своей силы. Оно не уступаетъ тогда, когда нужно, и уступаетъ тамъ, гдѣ нельзя; борется съ тѣмъ, что само должно было дѣлать, а складываетъ оружіе тогда, когда должно бороться. Когда почва готова для взрыва, такія ошибки ведутъ къ катастрофѣ Въ 1917 году почва для Революціи конечно была подготовлена и не со вчерашняго дня; вѣдь всѣ нужные для Революціи элементы были уже налицо въ 995 году. По тогда она не разразилась; а тѣ, которые по своей терминологіи предпочитаютъ событія 905 г называть «Революціей», должны будутъ по крайней мѣрѣ признать, что она была остановлена въ самомъ началѣ опредѣленными дѣйствіями власти. За эти дѣйствія власть тогда и поносили. То-же могло произойти и во время войны. Мы можемъ разно мыслить о томъ, какія дѣйствія могли предотвратить Революцію; соглашеніе ли Государя съ Думой на программѣ Прогрессивнаго Блока, дворцовый ли переворотъ въ пользу Думы, воцареніе Михаила или, напротивъ, какъ думали справа — государственный переворотъ, который отмѣнилъ бы конституцію и возстановилъ Самодержавіе. Подобныхъ предположеній провѣрить нельзя и потому ихъ можно только высказывать. Но едва ли кто будетъ поддерживать мнѣніе, что никакими дѣйствіями и ни съ какого момента сохранить порядокъ въ Россіи было нельзя. Кто смотритъ такъ на исторію, тому нечего дѣлать въ политикѣ. Политикамъ все гда приходится имѣть дѣло съ матеріаломъ, который приготовленъ не ими. Въ немъ они неповинны; но зато обязаны понимать, что можно съ нимъ сдѣлать. Всѣ революціи въ концѣ концовъ происходятъ лишь отъ того, что люди у власти необходимость нѣкоторыхъ перемѣнъ вовремя не понимаютъ. Чѣмъ позднѣе берутся за нихъ, тѣмъ провести ихъ труднѣе; тѣмъ болѣе власть должна быть осторожна, чтобы не дать вспыхнуть пожару. Власть, которой приходится проводить реформу уже опоздалую, подобна оператору, который дѣлаетъ операцію въ моментъ обостренія застарѣлой болѣзни. Операція становится отъ этого трудной. Но если больной умретъ въ рукахъ оператора, это не значитъ, что въ болѣе умѣлыхъ рукахъ операція не могла кончиться иначе. И если самъ операторъ такъ объясняетъ свою неудачу, то ему меньше всѣхъ можно на слово вѣрить. Точно такъ же, когда реформа кончается общимъ крушеніемъ, это само по себѣ не доказываетъ, что болѣе умѣлые люди у власти не могли бы этого избѣжать, хотя бы сами реформаторы своихъ ошибокъ не признавали и одно допущеніе ихъ возможности клеймили «отступничествомъ» и «отреченіемъ отъ идеала».

Взглянемъ съ этой точки зрѣнія на шестидесятые годы. Была ли въ это время подготовлена почва для Революціи? Во всѣхъ странахъ, а въ Россіи особенно Революція безъ участія крестьянства немыслима. Крестьяне вездѣ представляютъ консервативную силу, которая является основой порядка. Только когда недовольно крестьянство, сила правительства противъ народныхъ движеній становится шаткой. Вѣдь будь въ 917 году крестьяне довольны, не отзовись они на революціонные лозунги, — Революція не получила бы того развитія, которое она получила. И большевистская власть серьезно зашаталась только съ тѣхъ поръ, какъ своей политикой возмутила крестьянство; съ нимъ однимъ она не справилась и не справится. Но что было въ шестидесятые годы? Несомнѣнно, что положеніе и настроеніе крестьянъ было тогда безконечно острѣе. Какими бы красками мы ни рисовали современный крестьянскій вопросъ, положеніе крестьянъ въ наше время не могло идти въ сравненіе съ крѣпостнымъ состояніемъ. Болѣе: если наши крестьяне болѣзненно переносили недочеты своего крестьянскаго быта, то потому, что они имъ напоминали старое господское время, не давали забыть крѣпостничества. Въ какомъ же настроеніи жила деревня тогда, когда крѣпостное право было фактомъ, на которомъ стояла вся жизнь? Намъ нечего и догадываться. Суровая эпоха Николая I была тѣмъ не менѣе эпохой крестьянскихъ волненій; число ихъ исчислялось многими сотнями. Только позднѣе стало понятно, какой трагическій смыслъ имѣлъ намекъ Александра II въ его рѣчи къ дворянамъ Москвы, что крѣпостное право продолжаться не можетъ и лучше отмѣнить его сверху, чѣмъ ждать «пока оно отмѣнится снизу». Пусть государственная власть была сильнѣе отдѣльныхъ крестьянскихъ бунтовъ; однородность крестьянскаго настроенія дѣлала возможнымъ превращеніе ихъ въ общій пожаръ, подобный тому, который меньше чѣмъ за 75 лѣтъ передъ этимъ зажегъ Пугачевъ. Конечно и этотъ бунтъ, по вѣщему слову поэта, былъ бы такимъ же «безсмысленнымъ и безпощаднымъ», не имѣлъ бы ни программы, ни будущности; онъ былъ бы отъ этого не менѣе страшенъ. Что Александръ II рѣшилъ дать волю крестьянамъ, не дожидаясь его — большая передъ Россіей заслуга. Но онъ долженъ былъ помнить, какъ запоздала реформа, на какой взрывчатой почвѣ онъ принужденъ былъ работать и какъ надо было быть осторожнымъ.

Уже въ этомъ пунктѣ власть расходилась съ нашей общественностью. Опасенія и тревоги правительства можетъ быть шли дальше, чѣмъ нужно: такъ эта боязнь заставила отложить на двѣ недѣли объявленіе Манифеста; надъ этой мѣрой можно смѣяться, какъ надъ ненужной мнительностью. Но общественность того времени, полная той же вѣры въ народъ, которой она была переполнена вь 917 г., грѣшила противоположной болѣе опасною крайностью. Она самой возможности революціоннаго взрыва не видѣла или его не боялась. При лучшихъ намѣреніяхъ она могла скомпрометировать успѣхъ того дѣла, которому хотѣла служить. Возьмемъ того же Герцена, въ тотъ моментъ его жизни, когда его довѣріе къ власти, желаніе безкорыстно ей помогать, достигло своего апогея. О чемъ онъ мечталъ въ своей статьѣ «Ты побѣдилъ, Галилеянинъ»? Объ единствѣ власти и мысли, Государя и общества. «Что могутъ они (крѣпостники) противопоставить, когда противъ нихъ власть и свобода, образованное меньшинство и весь народъ, царская воля и общественное мнѣніе?» (Колоколъ № 9, г. 58).

Можно ли представить себѣ болѣе разумное настроеніе? Но Герценъ тутъ же даетъ образчикъ той помощи, которую гласность и общество могутъ оказать исторической власти. Только дайте имъ схватиться съ крѣпостниками; «Посмотрѣли бы мы, право, au grand jour на этихъ защитниковъ розогъ и крещеной собственности, забрызганныхъ кровью жертвъ, на этихъ грабителей по дворянской грамотѣ, на этихъ людокрадовъ, отнимающихъ у матерей дѣтей, торгашей, продающихъ дѣвокъ, барышниковъ рекрутами. Выходите же на арену — дайте на васъ посмотрѣть, родные волки великороссійскіе, можетъ Вы поумнѣли со временъ Пугачева, какая у Васъ шерсть, есть ли у Васъ зубы, уши… Выходите же изъ вашихъ тамбовскихъ и всяческихъ берлогъ — Собакевичи, Ноздревы, Плюшкины и пуще всего Пѣночкины, попробуйте не розгой, а перомъ, не въ конюшнѣ, а на бѣломъ свѣтѣ высказаться. Помѣряемтесь».

Легко представить, что Герценъ могъ написать на эти темы, какіе удары онъ нанесъ бы крѣпостникамъ! Въ странѣ управляемой общественнымъ мнѣніемъ, гдѣ нужно его убѣждать, общественное мнѣніе такъ и составляется. Европеецъ Герценъ видѣлъ свое дѣло въ томъ, въ чемъ въ Европѣ было призваніе всякаго публициста. Въ Россіи того времени предпосылки для удачи реформъ были другія. И мы можемъ понять Александра II. когда отъ подобной помощи общества онъ уклонился и ее запретилъ. Ни Герценъ, ни тѣ низшіе по таланту писатели, которые стали бы разрабатывать тѣ-же самыя темы. не могли представить себѣ, не измѣняя традиціи русской общественности, что подобная идейная борьба въ условіяхъ русской жизни была не нужна и безконечно опасна. Если бы крестьяне были довольны своимъ положеніемъ или если бы забитость ихъ была такъ велика, что никакая неосторожность не могла бы ихъ сдвинуть, публичная борьба идей была бы только полезна. Но реформа сверху вовремя сдѣлана не была; ее дѣлали теперь потому, что она сама шла уже снизу; въ странѣ то и дѣло вспыхивали пожары, которые едва успѣвали тушить. Элементарная осторожность подсказывала, что надо поставить крестьянъ передъ совершившимся фактомъ, не томить ихъ неопредѣленностью, возбуждая въ нихъ надежды или отчаяніе. Какая сила могла заставить крестьянъ по-прежнему подчиняться помѣщикамъ, если бы они узнали, что освобожденіе предрѣшено, что его задерживаютъ простыя формальности, да упорство помѣщиковъ, которыхъ за это публично распинала бы литература? Наша общественность вообще мало считалась съ свойствами народной психологіи. При обсужденіи закона 9-го ноября въ Государственной Думѣ отъ имени кадетской партіи было внесено предложеніе о простомъ распространеніи на крестьянъ общихъ законовъ о раздѣлѣ общей собственности, вмѣсто спеціальныхъ правилъ 9 ноября. А. И. Лыкошинъ, который представлялъ правительство, указывалъ, во что въ условіяхъ крестьянской дѣйствительности превратятся тѣ два года легальнаго оставленія подобныхъ просьбъ «безъ движенія», когда по закону заинтересованныя лица должны сойтись миролюбиво. Какой адъ былъ бы внесенъ въ деревню этимъ благожелательнымъ, принципіально безупречнымъ предложеніемъ, благодаря только тому, что о психологической неподготовленности народа думали мало? Послѣ нашего опыта мы можемъ представить то, что получилось бы въ шестидесятыхъ годахъ при такомъ способѣ дѣйствій. Мы сами испытали къ какимъ послѣдствіямъ могутъ приводить публичныя обѣщанія власти. Когда 17 октября 905 г. Манифестъ былъ объявленъ, онъ только возложилъ на правительство долгъ выработать новые законы и воплотить въ нихъ иныя начала политической жизни. По Манифесту надо было ожидать новыхъ законовъ, а пока жить по-старымъ. Въ способѣ ихъ примѣненія могла уже быть разница, но старые законы пока должны были регулировать жизнь. Такъ говорила логика. Но никто не хотѣлъ такъ понимать Манифеста. Люди юридически образованные, по взглядамъ часто умѣренные, считали, что послѣ Манифеста старыхъ законовъ болѣе нѣтъ, не можетъ быть ограниченій свободы слова, собраній, личности; они отказывались предупреждать полицію о публичныхъ собраніяхъ и представлять въ цензуру узаконенное число экземпляровъ, въ увѣренности, что старыхъ законовъ не существуетъ, а есть только «свобода». Юридически такая увѣренность была безсмысленна, но психологически совершенно понятна. Помню разговоръ со Столыпинымъ, который всю вину за событія 905 г. возлагалъ на С. Ю. Витте за то, что тотъ, объявляя принципы, не издалъ одновременно съ этимъ законовъ. И Витте понималъ эту опасность; у него только матеріально не было времени, да къ тому же онъ преувеличивалъ благоразуміе образованнаго русскаго общества. Онъ въ этомъ ошибся. Но чѣмъ можно было бы оправдать подобный легкомысленный образъ дѣйствій въ шестидесятыхъ годахъ? Развѣ изъ-за того, что власть взяла на себя иниціативу реформы, она имѣла право забыть, что положеніе все же опасно, что крестьянство доведено до бѣлаго каленія? Допустить роскошь публичнаго обсужденія своихъ предположеній, обезпечить свободу всѣмъ мнѣніямъ значило бы не понимать той отвѣтственности, которая лежала на власти. Это значило бы предполагать, что народъ воспитанный въ рабствѣ и темнотѣ столь же политически зрѣлъ, какъ искушенныя опытомъ демократіи, гдѣ ни газетныя схватки съ властями, ни поношенія ихъ, ни соблазнительные лозунги вродѣ свободы и равенства впечатлѣнія не производятъ, такъ какъ къ громкимъ словамъ всѣ привыкли и цѣну имъ знаютъ.

Эти соображенія не ограничиваются крестьянской реформой; вопросъ стоялъ шире. Въ государственномъ организмѣ все связано. Напряженное состояніе крестьянства не исчезло и послѣ 19 февраля; напротивъ. «Положеніе» поставило передъ крестьянами рядъ новыхъ вопросовъ, на которые не отвѣчала привычка и которые давали крестьянамъ поводъ высказывать свои пожеланія. Какъ отмѣчаетъ В. А. Мякотинъ въ интересной статьѣ, напечатанной въ № 4 «Послѣднихъ Новостей» (за текущій годъ), въ которой онъ реферируетъ работу Дубровскаго, въ одной Черниговской губерніи въ годы освобожденія, уже послѣ него участвовали въ бунтахъ 12 тысячъ человѣкъ. Бунты прекратились только позднѣе, а въ первое время усилились. Это было въ порядкѣ вещей. Но потому въ этотъ періодъ была необходима Россіи не только разумная, но и сильная власть, которая не боялась бы либеральныхъ реформъ, но не переставала бы быть властью, которая управляла бы страной, а не носилась по волѣ народной стихіи. Въ переломные моменты исторіи естественны, но и опасны проявленія неподчиненія властямъ и закону; въ нихъ начинаютъ видѣть тогда не простой безпорядокъ,а выраженіе суверенной воли народа. А при такомъ взглядѣ на нихъ эти явленія становятся прологомъ къ Революціи. Это сознавалось отдѣльными умами за весь долгій періодъ, который начался въ 60-ые годы и кончился катастрофой 917 г. Въ 57 году Б. Н. Чичеринъ въ частномъ письмѣ писалъ своему брату Василію: «въ настоящее время въ Россіи потребны двѣ вещи: либеральныя мѣры и сильная власть». Эта формула, какъ видно изъ отвѣта Василія, нашла наверху большой откликъ. Въ 905 г., какъ вспоминаетъ Д. Н. Шиповъ, Витте говорилъ ему то-же самое: «онъ не боится людей лѣваго направленія, но считаетъ необходимымъ, чтобы общественные дѣятели, которые войдутъ въ составъ кабинета, опредѣленно сознавали необходимость поддержать авторитетъ государственной власти и порядокъ въ странѣ въ переходное трудное время». Если видѣть спасеніе Россіи въ глубокихъ реформахъ съ ея «завоеваніями», эта формула «либеральныя мѣры и сильная власть» была программой, отъ которой отступать было нельзя.

Была ли готова Россія къ воспріятію подобной программы? Все наше прошлое, роковое царствованіе Николая I ее учило другому. И опытъ нашего времени позволяетъ теперь яснѣе понять трагедію шестидесятыхъ годовъ.

Во-первыхъ, годилась ли власть къ проведенію либеральныхъ реформъ? Она ихъ провела и реформы оказались лучше, чѣмъ это думало неопытное русское общество. Но сколько было при этомъ ненужныхъ ошибокъ и треній! Власть въ теченіе поколѣній привыкла смотрѣть на либеральные принципы, какъ на преступные, съ государственнымъ порядкомъ несовмѣстимые. Ни за отдѣльнымъ человѣкомъ, ни за обществомъ власть не признавала права на самостоятельность; свою силу власть смѣшивала съ возможностью самой во все вмѣшиваться, быть выше закона. Либеральная политика по отношенію къ обществу не была ей понятна. И когда приходилось ее примѣнять, воспитанная въ прежнихъ традиціяхъ власть либо ей старалась противодѣйствовать, либо забывала свой долгъ и уступала легкомысленнымъ общественнымъ требованіямъ тамъ, гдѣ уступать было нельзя. Такъ наряду съ властными чиновниками старой формаціи появился типъ либеральныхъ администраторовъ, ищущихъ популярности, которые сдавали позиціи передъ малѣйшимъ напоромъ и компрометировали либерализмъ. Власти приходилось себя переучивать и ученіе не всегда шло успѣшно. Примѣровъ ошибокъ и даже нелѣпостей было сколько угодно и общество злорадно ихъ отмѣчало, приходя къ заключенію, что съ подобнй властью ничего сдѣлать нельзя.

Но надо посмотрѣть и обратную сторону. Было ли самое общество подготовлено къ выполненію этой задачи, понимало ли оно, чего отъ него требуетъ формула — «либеральныя реформы и сильная власть»? Этого пониманія а priori было нельзя ожидать. Русское общество или та часть его, которой присвоенъ своеобразный терминъ «общественность», т. е. та часть, которая хотѣла активно участвовать въ строеніи государственной и общественной жизни, пережило при прежнемъ режимѣ вредную школу. Бисмаркъ сказалъ, что ничто такъ не развращаетъ политиковъ, какъ долгое пребываніе въ оппозиціи. А для нашей либеральной общественности состояніе оппозиціи было хроническимъ; для нея не было надежды стать когда-либо властью. Никакой опытъ не позволялъ ей провѣрить на практикѣ ея утвержденія; вся ея сила была въ теоретическомъ идеалѣ и въ вѣрности этому идеалу, безъ раздумья о томъ, въ какой мѣрѣ страна была къ нему подготовлена. Эта черта нашей общественности съ яркостью обнаружилась въ нашу эпоху; ей объясняется негодованіе, съ которымъ общество встрѣтило основные законы 906 г., легкость, съ которой всѣ сошлись на требованіи полновластнаго Учредительнаго Собранія для переустройства Россіи и вѣра въ своевременность и спасительность четырехвостки. Въ 3-ей Государственной Думѣ Милюковъ сказалъ въ одной рѣчи, что русское государство заперто тремя замками, которые нужно сначала снять: нужно начать съ введенія четырехвостки, однопалатности и парламентаризма. Какъ демократическій идеалъ, такая концепція совершенно законна; но съ идеала нельзя начинать. Страну надо къ нему воспитывать и готовить. Либеральная общественность этого признавать не хотѣла. Едва ли всѣ это поняли и теперь въ эмиграціи. Можемъ ли мы удивляться, что въ шестидесятыхъ годахъ нашейобщественности это было еще менѣе понятно и что всѣ тѣ реформы, о которыхъ она въ то время мечтала, шли гораздо дальше того, что освобожденная впервые страна могла бы воспріять и усвоить? Потому было нельзя ожидать, что бы либеральная общественность съ ея взглядами могла въ то время стать опорой для власти.

И это особенно потому, что у нашей общественности была другая основная черта, какъ послѣдствіе того же хроническаго состоянія оппозиціи. Власть и общество представляли два воюющихъ лагеря. Поистинѣ страшно смотрѣть какъ за послѣдній вѣкъ мы въ сущности мало мѣнялись. Классическое противоположеніе — мы и они — на которомъ стояла русская жизнь нашего времени, въ тѣхъ же почти выраженіяхъ было изложено въ 57 году Чичеринымъ въ его письмѣ къ брату.

«Все наше несчастье въ настоящее время состоитъ въ томъ, что правительство и общество составляютъ какъ бы два лагеря, которые не имѣютъ между собой рѣшительно ничего общаго. Правительство живетъ въ заколдованномъ кругу тайныхъ и дѣйствительныхъ тайныхъ совѣтниковъ, а общество всякаго тайнаго и дѣйствительнаго тайнаго совѣтника считаетъ почти что личнымъ своимъ врагомъ».

У враговъ во время войны свои отношенія; потому для нашего общества всякое соглашеніе съ властью, простое перемиріе съ ней казалось измѣной. Перемиріе допускалось только какъ скрытая капитуляція, подобная перемирію, которое Фошъ предложилъ нѣмецкимъ войскамъ. Въ русскомъ сознаніи понятіе компромисса, т. е. то, что по Бисмарку является сущностью политической жизни, имѣло одіозный характеръ. Сотрудничество съ властью казалось переходомъ къ врагу. Отъ этихъ привычекъ общество не отдѣлалось даже послѣ 917 г., когда само стало властью; оно даже нашу февральскую власть не переставало упрекать въ томъ, что власть не считается съ общественнымъ мнѣніемъ. Поддерживать же людей противоположнаго лагеря, сотрудничать съ ними, всегда казалось измѣной. Наша общественность показала это въ 906 г., когда на просьбу новой власти ее поддержать, отвѣтила своимъ ультиматумомъ. Въ шестидесятыхъ годахъ эти настроенія были не только острѣе, но и много понятнѣе; потому самая формула, «сильной власти» была въ рѣзкомъ противорѣчіи съ привычными взглядами нашей общественности.

Вѣковая отчужденность власти отъ общества воспитала въ обоихъ два крайнихъ взгляда на то, что такое сильная власть. Власть видѣла силу въ превращеніи общества въ послушныхъ подданныхъ, въ возможности быть самой выше закона и права. Сочувствіе общества казалось ненужнымъ; власть черпала свою силу въ себѣ, въ своемъ аппаратѣ, въ идеологическомъ представленіи о власти «Божьей Милостью». А общество борясь съ ней, кончило тѣмъ, что стало считать власть инороднымъ тѣломъ въ странѣ, оскорбляться на всякое проявленіе силы, видя въ немъ покушеніе на «народную волю», мистическій терминъ, сущность котораго не сумѣло раскрыть ни одно колдовство. Россія была во всѣхъ отношеніяхъ отсталой страной. Ея отсталость заключалась не только въ политическомъ строѣ, въ экономической неразвитости, но въ примитивности воззрѣній передовыхъ нашихь партій, которыя продолжали отражать въ себѣ давно изжитыя представленія. Общественность не хотѣла признать, что власть, одно обладаніе ею есть великая сила, которая можетъ стать источникомъ зла, но можетъ сдѣлать и то неоцѣненное благо, съ которымъ не идутъ въ сравненіе самоотверженныя потуги общественности. Общество привыкло видѣть въ власти одно только зло и его идеологія стремилась къ ослабленію этого зла, къ парализованію власти, къ подчиненію ея тому, въ чемъ видѣли «волю народа». Наше общество думало, что стоитъ власти отказаться отъ примѣненія силы, какъ власть станетъ сильной однимъ сочувствіемъ общества. Истинная проблема власти знакома ему не была. Ведя идейную борьбу съ правительствомъ во имя народа, обществу мало приходилось сталкиваться съ несовершенствомъ народа, да и самого общества. Борьба съ ними лежала почти цѣликомъ на плечахъ одной власти. Дѣломъ общественности было показывать, какъ власть далека отъ идеала и какъ нашъ государственный строй, пріемы правительства не похожи на европейскую демократію. Полемика, діалектика были главными орудіями этого дѣла; спеціалисты полемики письменной или устной, писатели и ораторы, журналисты и адвокаты, сходили за людей государственныхъ и однимъ краснорѣчіемъ можно было дѣлать карьеру. Того, что составляетъ сущность государственнаго человѣка, т. е. умѣнья правильно оцѣнить свои силы, понять, что въ данной обстановкѣ возможно и умѣть этого достигнуть не на одинъ только моментъ, этого свойства общественность выявить не могла, если бы объ этомъ и думала. Но сй объ этомъ думать не приходилось; стать правительствомъ она все равно не могла, а указаніями на неподготовленность общества пользовалась и злоупотребляла прежняя власть. Общественность не хотѣла выступать на путь, который привыкла оспаривать, и она укрѣпила въ себѣ вѣру въ тѣ исключительныя достоинства нашего народа и общества, которыя будто бы только бездарная власть не умѣла использовать.

Эти черты съ исключительной яркостью сказались въ тѣ времена, которыя пережили мы; но по нимъ мы можемъ теперь судить и о томъ, что происходило въ шестидесятые годы. Вѣдь у насъ создалось убѣжденіе, что введеніе народнаго представительства немедленно настолько власть укрѣпитъ, что революціонная борьба съ этой властью станетъ немыслима. Земскія привѣтствія Святополкъ-Мирскому послѣ его словъ о довѣріи, адреса Государю, ноябрьскій съѣздъ 904 г., депутація іюля 905 г. и знаменитая рѣчь С. Н. Трубецкого, были искренни. На Московскомъ дворянскомъ собраніи 904 г., гдѣ меньшинство съ предводителемъ во главѣ хотѣло провести адресъ либеральнаго направленія, томъ единственномъ дворянскомъ собраніи, на которомъ меня пригласили участвовать, многіе убѣжденно доказывали, что созывъ народнаго представительства дастъ Государю такую опору, противъ которой голосъ крамолы не посмѣетъ подняться. Пусть тогда это было «весенней» иллюзіей. Но когда и позднѣе мы уже видѣли событія октября 905 г., успѣшную проповѣдь вооруженнаго возстанія послѣ объявленія конституціи, слышали заявленія, что революціонныя партіи не подчинятся даже четырехвосткѣ, наблюдали пропаганду въ деревнѣ, московское возстаніе и баррикады, мы все-таки продолжали утверждать, что причина этого исключительно провокаціонныя дѣйствія власти, что полная амнистія, четырехвостка, полновластное Учредительное Собраніе сразу успокоятъ хаосъ. Въ доказательство этого мы все еще ссылались на то, что наши революціонеры протестовали противъ убійства Американскаго Президента Гарфильда, а въ 81 году обѣщали прекратить терроръ, если Александръ ІІІ дастъ конституцію. Даже такой человѣкъ, какъ Д. Н. Шиповъ, тогда совѣтовалъ четырехвостку, такъ какъ одна она можетъ общество успокоить и сдѣлать власть сильной. Эти примитивные взгляды, которымъ общественность осталась вѣрна и въ 917 г., отъ которыхъ многіе не отказались и въ эмиграціи, въ которыхъ и сейчасъ не позволено усомниться, подъ страхомъ упрека въ «отступничествѣ», были если не національнымъ характеромъ, то возрастнымъ свойствомъ нашей общественности.

То-же самое въ еще болѣе обостренной формѣ происходило въ шестидесятыхъ годахъ; Николаевская школа дала нашему обществу еще менѣе опыта практической дѣятельности и потому еще болѣе непоколебимую вѣру въ мудрость народа. Потому формула Чичерина о «либеральныхъ мѣрахъ и сильной власти», т. е. формула истиннаго либерализма (безъ которой онъ былъ бы только преддверіемъ Революціи), имѣла такую судьбу. Она вызвала радостную сенсацію въ лагерѣ правыхъ, гдѣ въ ней оцѣнили непривычное для либерала желаніе сильной власти. А для лѣваго лагеря она звучала реакціей и Чичеринъ былъ зачисленъ въ разрядъ ренегатовъ. Только позднѣе стали отдавать справедливость его личности и его взглядамъ. Въ разгаръ освободительнаго движенія С. Н. Трубецкой говорилъ, съ какимъ восторгомъ перечитывалъ его давно забытую книгу «о народномъ представительствѣ», полную не только политической мудрости, но злободневности. Но въ упоеніи шестидесятыхъ годовъ указанія Чичерина на неподготовленность общества, на его излишнюю нервность и требовательность, а главное его основная мысль о необходимости сотрудничать съ властью, а не только съ нею бороться, была доступна только избраннымъ людямъ, отъ которыхъ за это отвертывалось широкое общество. Не Чичеринъ, а Герценъ былъ выразителемъ нашего общества. Герценъ человѣкъ исключительныхъ дарованій и патріотизма, закидывавшій, по выраженію Кавелина, мысли впередъ на столѣтія, преданный дѣлу безъ тщеславія, сумѣвшій отдать должное Александру ІІ, Герценъ безпощадно осудилъ Чичерина. И не за Чичеринскій «обвинительный актъ», который могъ его лично обидѣть, но за который такой рыцарь, какъ Герценъ и въ ту эпоху, когда джентельменство не исключалось въ партійной полемикѣ, мстить бы не сталъ; Герцену какъ революціонной натурѣ было ненавистно самое «пріятіе» власти, какъ говорятъ въ наше время, сотрудничество съ ней, совѣтъ подчиняться законамъ страны. Юмористически пересказывая свой разговоръ съ полицейскимъ агентомъ въ Парижѣ, который сентенціозно внушалъ, что «un bon citoyen respecte les lois de son pays», Герценъ презрительно замѣчаетъ, что «нѣчто подобное проповѣдывалъ въ Московскомъ Университетѣ Чичеринъ». Въ своей спеціальной статьѣ о Чичеринѣ Герценъ смѣется надъ тѣмъ, что Чичеринъ больше интересовался дѣятельностью правительства, нежели общества и уничтожаетъ Чичерина замѣчаніемъ, что при такихъ его взглядахъ ему надо было искать не каѳедры, а портфеля. Въ этомъ Герценъ былъ только послѣдователенъ. Онъ осуждалъ и вышучивалъ не одного Чичерина; онъ не щадилъ всѣхъ либеральныхъ дѣятелей своего времени, несмотря на ихъ заслуги передъ страной, если эти либералы умѣли быть дѣйствительно властью, какъ Гладстонъ, Кавуръ или Тьеръ. Герценъ болѣе цѣнилъ отрицаніе и разрушеніе, какъ это онъ самъ писалъ въ своей статьѣ о Прудонѣ, котораго онъ ставилъ высоко, несмотря на то, что самъ признавалъ его практическую программу неудачной утопіей. Заключить союзъ съ тогдашней русской властью, по мнѣнію Герцена, могли только политически клейменные люди; его оскорбляла возможность увидѣть въ этой роли людей иного моральнаго облика. Поэтому отношеніе революціонера Герцена къ Чичерину совершенно понятно. Но почти все либеральное общество шло тогда вмѣстѣ съ нимъ. Такой умѣренный человѣкъ, какъ Кавелинъ, который позднѣе съ Герценомъ долженъ былъ самъ разорвать, а въ эпоху «обвинительнаго акта», осуждая Чичерина за выступленіе, имѣлъ все-таки смѣлость признать, что во многомъ Чичеринъ былъ правъ, тотъ-же Кавелинъ въ концѣ концовъ разошелся съ Чичеринымъ, обвиняя его за то, что онъ «по заслугамъ сопричисленъ къ лику благонамѣренныхъ и даже можетъ попасть въ кандидаты на Анну на шеѣ». А Кавелинъ и Герценъ были люди исключительной культуры и одаренности. Между тѣмъ на сцену выдвигались новые слои, новое поколѣніе, у котораго были другіе властители думъ. Когда Герценъ написалъ въ 59 году свою статью «Ѵегу dangerous», вь которой намекнулъ на то, о чемъ говорилъ и Чичеринъ въ «обвинительномъ актѣ», т. е. что въ нѣкоторыя эпохи отрицанія недостаточно, ибо можно дѣлать и практическое дѣло, то истинный властитель думъ того поколѣнія Добролюбовъ пришелъ въ негодованіе и подъ 5-мъ іюня записалъ въ своемъ дневникѣ: «Однако, хороши наши передовые люди. Успѣли уже пришибить въ себѣ чутье, которымъ прежде чуяли призывъ къ революціи, гдѣ бы онъ ни слышался и въ какихъ бы формахъ ни являлся. Теперь уже у нихъ на умѣ мирный прогрессъ при иниціативѣ сверху, подъ покровомъ законности».

Таково было настроеніе той русской общественности, на которую власть принуждена бы была опираться, если бы пошла той дорогой реформъ, на которую ее звала эта общественность. И реформы, которыя правительство начало проводить, не увеличили порыва широкаго общества ему помогать. Этотъ парадоксъ совершенно понятенъ. Въ странѣ, гдѣ власть борется противъ либеральныхъ идей, гдѣ либерализмъ считается несовмѣстимымъ съ государственнымъ строемъ, осуществленіе либеральныхъ реформъ является не только сенсаціей, но знаменуетъ побѣду надъ властью. Это не располагаетъ къ умѣренности либеральное общество; въ моментъ побѣды требованія его неудержимо растутъ. Мы это видѣли сами на опытѣ. Когда въ 905 году рухнуло самодержавіе, которое наканунѣ казалось непобѣдимымъ, въ общественномъ сознаніи исчезла грань между возможнымъ и невозможнымъ; все стало казаться доступнымъ и легкимъ. То же повторилось въ 917 г. Тогда тоже совершилось чудо, а всякое чудо связано съ вѣрой; тамъ нѣтъ мѣста законамъ исторіи. Полное перерожденіе Россіи мирнымъ путемъ, Революція безъ крови и жертвъ, удесятереніе боеспособности арміи безъ принудительной дисциплины, успѣшное управленіе фабриками при посредствѣ рабочихъ, абсолютное народоправство, Учредительное Собраніе съ 18-лѣтняго возраста, приспособленіе міровыхъ цѣлей войны къ желаніямъ русской демократіи, словомъ все, что въ спокойномъ состояніи показалось бы вызовомъ здравому смыслу, оправдывалось «вѣрой» и близостью «чуда». Того же повышеннаго настроенія не могло не быть и тогда, когда пало крѣпостное право, основной стержень всей русской жизни. Выходъ на волю милліоновъ крестьянъ, превращеніе ихъ изъ помѣщичьей собственности вь гражданъ, поставило проблему о новой роли народа. Тогда родилось и народничество, которое звало всѣ классы добровольно подчиниться «народу». У всѣхъ создалось ощущеніе, что Россія вступила въ полосу чудеснаго возрожденія, что старой власти отнынѣ нечего дѣлать, что она ни на что не нужна съ тѣхъ поръ, какъ можетъ проявляться державная «воля народа». Этой волѣ надо только дать себя осознать. Съ разныхъ сторонъ бросились люди въ народъ изучать его и учить его, помогать ему проявить свою волю. Мы не застали этой эпохи, но по тому, что мы пережили въ 905 г. и въ 917 г. мы можемъ понять, что происходило и въ шестидесятые годы. Мы видимъ не каррикатуру, а правду въ изображеніи нашихъ писателей, чувствуемъ, насколько жизненно нарисовано въ Тургеневской «Нови» то ожиданіе, въ которомъ жила молодежь этого времени. «Народъ поднимается, собирается толпами, отказывается платить подати», съ радостью сообщаетъ Маріанна Нежданову.

Это настроеніе знакомо тѣмъ, кто пережилъ 1905 и 1917 годы. Это идетъ «Революція», «народъ разгинаетъ могучую спину», какъ пѣвалось въ студенческой пѣснѣ. Въ моменты такого подъема побѣждаетъ не благоразуміе, не заботы о порядкѣ, не желаніе не ослабить существующей власти, а вѣра въ чудесное и энтузіазмъ. И такое общество, взбудораженное, томящееся нетерпѣніемъ, сознавшее себя въ преддверіи великихъ событій, вѣрующее, что все стало возможно, что старая власть непремѣнно обманетъ общественность, это общество, сочувствующее наступившимъ реформамъ, стояло въ шестидесятыхъ годахъ надъ тѣмъ пороховымъ погребомъ, который представляло крестьянство.

Иниціатива, которую сумѣлъ взять на себя Александръ II, оставила за нимъ свободный выборъ пути; но передъ нимъ стояла дилемма.

Можно было построить политику на довѣріи къ общественнымъ силамъ и къ ихъ благоразумію. Можно было разсчитывать, что сочувствіе общества дастъ власти ту силу, которая ей будетъ нужна противъ противниковъ и справа и слѣва. Можно было надѣяться, что даже эксцессы непоправимаго вреда не принесутъ, а научатъ общество осторожности. Избравъ этотъ путь, надо было не только открыть просторъ прессѣ и столкновенію мнѣній; надо было надѣлить избранныхъ представителей общества властью, при которой они перестали бы быть только критиками. Это былъ бы тотъ опытъ, который сдѣлалъ Людовикъ XVI 23-го іюня 89 г., когда подчинился превращенію Генеральныхъ Штатовъ въ Assemblée Nationale; опытъ, на которомъ настаивала общественность въ 900-хъ годахъ, требуя созыва Учредительнаго Собранія для выработки основъ конституціи; опытъ, который былъ сдѣланъ наконецъ въ 917 г., но былъ сорванъ большевиками. Его можно было попробовать въ 50-хъ годахъ; можно было переложить отвѣтственность на самое общество и предоставить ея представителямъ сражаться съ духами, которыхъ они сами бы вызвали. Это было бы ставкой на государственный разумъ народа, на авторитетъ и искусство либеральныхъ вождей. Была возможность удачи и она привела бы сразу къ большимъ достиженіямъ. Но былъ также и рискъ. Либеральные вожди съ ихъ программой могли бы оказаться безсильными противъ волны народнаго моря и демагоговъ; они бы ушли, жалуясь на то, что ихъ не поняли и не оцѣнили, но ушли бы тогда, когда народная стихія все затопила бы. Пусть 1917 годъ не наступилъ бы и Россія не развалилась бы. Все равно это бы было несчастіемъ; стихію пришлось бы останавливать пролитіемъ крови, какъ въ 1905 году, и вь этой ненужной борьбѣ со стихіей либеральныя идеи были бы скомпрометированы. Таковъ былъ путь, на который оптимистично звала наша преисполненная радостной вѣры общественность.

Былъ и другой путь, испробованный въ эпоху просвѣщеннаго абсолютизма. На этомъ пути монархія своего долга и отвѣтственности ни на кого не перелагала. Она считала себя обязанной самой сначала исправить то зло, которое сдѣлала въ прошломъ и приготовить новыя формы государственной жизни. Въ манифестѣ 61 г. были слова: самодержавная власть создала крѣпостное право, ей надлежитъ его и отмѣнить. Эта мысль, исторической точности которой я не хочу разбирать, примѣнима ко всѣмъ реформамъ 60-хъ годовъ. Русская власть съ эпохи Петра сама превратила Россію въ вотчину бюрократіи, гражданъ въ подданныхъ; сама создала психологію двухъ воюющихъ становъ, при которыхъ должна была опираться исключительно на свой аппаратъ. На этомъ пути Россія уперлась въ тупикъ Власти, которая поняла свой долгъ эту ошибку исправить и поставить государственную машину на новыя рельсы, приходилось прежде всего эти рель сы построить, создать обстановку, въ которой могла бы начаться новая практическая дѣятельность общества, политическое его воспитаніе. Въ этомъ была не менѣе важная сторона великихъ реформъ. Во всѣхъ сторонахъ жизни и на всѣхъ ступеняхъ русскаго общества онѣ подготовляли кадры людей новыхъ политическихъ навыковъ, понимающихъ свои права и обязанности, сознающихъ возмож ность достигать своихъ цѣлей законнымъ путемъ, умѣющихъ не только критиковать, но и дѣлать. Шестидесятые годы впервые начинали создавать въ Россіи не миѳическое, а реальное общество. Реформы этого времени издалека, съ самаго низа стали работать надъ тѣмъ, что осуществилось много позднѣе, надъ превращеніемъ Россіи въ конституціонную демократію. Приказами сверху такого превращенія не происходитъ или оно ведетъ къ разочарованіямъ и катастрофамъ. Историческая власть правильно понимала свой долгъ, если хотѣла сама провести въ жизнь, укрѣпить, защитить противъ покушеній и справа и слѣва основы обновленной Россіи. Аппаратъ государственной власти есть великая сила; его нужно было не ослаблять; именно имъ нужно было воспользоваться, чтобы безболѣзненно перевести страну черезъ опасный моментъ, къ ея новому будущему.

У Александра ІІ были особыя основанія поступать именно такъ. Тогда было виднѣе то, о чемъ мы забыли сейчасъ; что у реформы были не только сторонники, но и враги, сильные ролью, которую они играли въ государственномъ механизмѣ и въ соціальномъ строѣ страны. Для Александра II борьба съ ними, т. е. борьба со своими, со вчерашними опорами власти казалась самымъ главнымъ дѣломъ момента; историческая заслуга Александра II была въ томъ, что онъ сумѣлъ разорвать и справиться именно съ ними. Но чтобы сломить ихъ, не разваливши всего государства, было несвоевременно умалять авторитетъ существующей власти. Потому главные дѣятели этой эпохи вродѣ Милютина, во имя освобожденія стали за права Самодержавія, а, наоборотъ, крѣпостники заговорили о правахъ общества и конституціи. Для борьбы съ ними Императоръ могъ конечно позвать на помощь наше либеральное общества, какъ на этомъ настаивалъ Герценъ. Эта помощь была бы очень дѣйствительной, но и опасной; при тогдашнемъ настроеніи общества его участіе въ борьбѣ съ крѣпостниками рисковало разнуздать такую стихію, которая унесла бы дворянство, а потомъ и монархію. Александръ II считалъ — и въ этомъ онъ не ошибся, — Самодержавіе достаточно сильнымъ, чтобы противопоставить сторонникамъ стараго одну свою самодержавную волю. Проведеніе реформъ было неотложной задачей; но если историческая власть имѣла достаточно силы, чтобы ихъ провести, она должна была сдѣлать это сама, не ослабляя себя капитуляціей передъ обществомъ. Въ іюнѣ 915 г. въ Москвѣ на одномъ памятномъ мнѣ совѣщаніи политическихъ дѣятелей въ моментъ охватившей всѣхъ въ это время тревоги, былъ неожиданно поставленъ вопросъ о монархіи. Ѳ. Ѳ. Кокошкинъ, который два года спустя на съѣздѣ кадетской партіи явился докладчикомъ по превращенію партіи въ республиканскую, монархію защищалъ; пока монархія, доказывалъ онъ, есть еще сила, ее надо использовать. Если въ шестидесятыхъ годахъ историческая власть имѣла довольно силы, чтобы сломить дворянскую оппозицію, освободить крестьянъ съ землей, провести реформы, охватившія всѣ стороны жизни, она не могла, не измѣнивъ своему долгу, не использовать себя до конца, а сбросить свое дѣло на «общество». Всю тяжесть реформъ, борьбу съ своими приверженцами она должна была взять на себя. Когда-то Герценъ писалъ дворянамъ: «освободите крестьянъ сами, иначе это сдѣлаетъ самодержавная власть, и надолго оправдается передъ народомъ» Въ этомъ утвержденіи была доля правды, но еще больше ошибки. Реформа 61-го года могла на время укрѣпить самодержавіе, что и случилось; но она же создавала тѣ условія политической жизни, которыя фатально вели къ упраздненію самодержавія, къ установленію правового порядка. Самодержавіе, освобождая крестьянъ, о своемъ престижѣ и пріоритетѣ не думало, какъ стала думать позднѣе монархія, когда она въ 1906 — 1916 г. состязалась въ популярности съ Государственной Думой и даже съ работой Союзовъ на театрѣ войны. Въ шестидесятыхъ годахъ историческая власть наоборотъ пыталась даже переложить заслугу освобожденія на дворянство; предоставить ему «le beau rôle», выставить его иниціаторомъ освобожденія. Нанося дворянству непоправимый ударъ, власть не хотѣла его унижать; она хотѣла эволюціи существующаго строя, не перелома, который могъ обратиться въ непоправимую катастрофу.

Но эта политика вела власть къ столкновенію съ русской общественностью. Ея идеалы и пожеланія были совершенно иные. Общественность понимала, что побѣдили ея идеи, что насталъ ея часъ, что власть мѣняетъ свой курсъ, а она естественно хотѣла непосредственно осуществлять тѣ реформы, за которыя она прежде столько боролась и принесла столько жертвъ. Она возмущалась, что въ этомъ отношеніи власть не пошла ей навстрѣчу. Конечно силами одной бюрократіи провести реформы было нельзя; но власть нашла себѣ среди общества безкорыстныхъ и умѣлыхъ помощниковъ. Идейная и практическая помощь представителей нашей общественности вь шестьдесятыхъ годахъ была неоцѣнима; заслуги ихъ были тѣмъ больше, что условія въ которыхъ они работали, часто дѣлали ихъ работу неблагодарной. Въ глазахъ власти пи казались опасными, а въ рядахъ общественности ихъ осуждали за соглашательство. Великая заслуга русскаго общества, что среди него оказались люди, которые согласились служить дѣлу въ неблагопріятной для себя обстановкѣ и благо власти, которая сумѣла ихъ привлечь и использовать. Но общественность ждала не этого; она мечтала не объ изолированной помощи отдѣльныхъ лицъ своему исконному врагу — исторической власти. Если у нея въ это время не сложилось такихъ опредѣленныхъ лозунговъ, какъ въ 905 году, если она не отвѣчала власти такъ, какъ на приглашеніе Витте отвѣтило бюро земскихъ съѣздовъ, то у нея были все-таки другіе неотъемлемые отъ нея идеалы. Она хотѣла свободы печати, свободы идейной борьбы, хотѣла передачи дѣла лицамъ ей самой выбраннымъ, словомъ хотѣла порядка, который въ противовѣсъ бюрократическому мы называемъ — общественнымъ. Она мечтала о пути, отъ котораго историческая власть тогда сознательно уклонилась. Власть считала себя обязанной сначала создать законные пути для общественной дѣятельности, сдѣлать первые шаги для политическаго воспитанія общества, раньше чѣмъ раздѣлять съ нимъ управленіе государствомъ. Общественность смотрѣла на это совершенно иначе: она была увѣрена, что общество готово и зрѣло, что ему нужно не сотрудничать съ властью, а проявлять свою «волю». И потому тотъ путь, которымъ пошелъ Александръ II, обрекалъ его на роковую борьбу съ либеральной общественностью.

Эта борьба омрачила эпоху реформъ; придала ей парадоксальный характеръ, внесла много горечи въ атмосферу. Струя холодной воды, которую власть выливала на ликованіе общества, была ему непонятна и казалась незаслуженной. Старый арсеналъ административныхъ воздѣйствій — удары по печати, высокомѣрные, не хуже «безсмысленныхъ мечтаній» окрики въ отвѣтъ на лояльные адреса и пожеланія, ссылки и увольненія независимыхъ дѣятелей, все было пущено въ ходъ противъ тѣхъ, кто восторженно встрѣтилъ реформы и безъ заднихъ мыслей хотѣлъ имъ помогать. А главное, въ примѣненіи репрессій трудно было ожидать такта отъ власти. Репрессіи воскрешали старую, привычную психологію власти, которая во всякой критикѣ видѣла преступное непослушаніе; положеніе было обострено тѣмъ, что репрессіи исходили отъ тѣхъ, кто реформъ не хотѣлъ, кто служилъ имъ противъ желанія и имѣлъ случай выместить свою злобу на тѣхъ, кто представлялъ эти идеи. Въ политику, которая могла быть оправдана государственной необходимостью, вносились элементы партійнаго ожесточенія и злорадства. Это возмущало моральное чувство, давало право обвинять власть въ лицемѣріи. Происходило то же, что было и у насъ въ 900-хъ годахъ, когда сторонникамъ конституціоннаго строя наносились торжествующіе удары тѣми, кто принадлежалъ къ «Союзу истинно русскихъ людей». И чѣмъ болѣе въ шестидесятыхъ годахъ общественность была искренна, тѣмъ менѣе она могла понять такое къ себѣ отношеніе. Она его объясняла интригами, вліяніемъ крѣпостной камарильи, происками враговъ всякихъ реформъ. Въ то время такого отношенія къ себѣ она иначе объяснить не могла. Для этого былъ нуженъ нашъ опытъ; надо было воочію видѣть, какъ можетъ свалиться порядокъ, который наканунѣ казался непобѣдимымъ и надо было пережить то, что изъ этого вышло. Только такой цѣной общество поняло, и то не совсѣмъ, что на свѣтѣ чудесъ не бываетъ, что къ свободѣ нужно воспитывать, что къ ней надо привыкать постепенно; только послѣ этого общество догадалось, что знаменитая фраза Гершензона въ «Вѣхахъ», на которую такъ искренно не годовали, о томъ, что ждетъ нашу интеллигенцію отъ народа, была не однимъ парадоксомъ; только тогда общество смогло оцѣнить трагическій постскриптумъ предсмертнаго письма Нежданова къ Силину о томъ, что если что-нибудь разбудитъ нашъ народъ, то «это пробужденіе будетъ не то, что мы думаемъ». Нужно было пережить наше время, чтобы согласиться, что Государь, на которомъ лежала отвѣтственность за все, что совершается, не могъ, не измѣняя своему долгу передъ страной, передать въ руки общества и власть и отвѣтственность. Нужны были событія нашего времени, чтобы понять, чѣмъ это могло Россіи грозить, понять, что обида, которая несправедливо была нанесена нашей общественности и даже послѣдствія, которыя вытекли изъ этой обиды, все же были ничто въ сравненіи съ ужасомъ, которымъ въ случаѣ Революціи рисковала Россія. Нужно было пережить 1917 — 1929 годы, чтобы оправдать Александра II и оцѣнить самопожертвованія соглашателей того времени, которые не замкнулись въ гордую позу оппозиціи, не потребовали всей власти себѣ и несмотря на все пошли помогать самодержавію. Но такихъ было немного; широкая общественность того времени и ея идейные руководители этого не понимали; они Александру ІІ его политики не простили; борьба съ нимъ продолжалась.

Трагизмъ столкновенія усиленъ былъ тѣмъ, что если общество негодовало и имѣло право на это, то и Александръ II имѣлъ не меньше права чувствовать себя оскорбленнымъ тѣмъ отношеніемъ, которое онъ къ себѣ встрѣтилъ. Онъ сдѣлалъ великое и нелегкое дѣло. Великое, такъ какъ реформами шестидесятыхъ годовъ онъ поставилъ Россію на тѣ новыя рельсы, съ которыхъ послѣ она уже не сошла; нелегкое, такъ какъ для этого онъ долженъ быль разорвать съ тѣми, на кого монархія до тѣхъ поръ опиралась. Александръ II лучше чѣмъ либеральное общество зналъ силу сопротивленія, которое онъ долженъ былъ преодолѣть. Въ томъ, что онъ дѣлалъ, не было элементовъ честолюбія или личныхъ мотивовъ, а только исполненіе своего долга Монарха. Этотъ долгъ заставилъ его провести реформы, которыхъ онъ можетъ быть самъ не хотѣлъ бы, и тотъ-же долгъ велѣлъ ему оттолкнуть помощь тѣхъ, кто объ этихъ реформахъ мечталъ. Наивно разсчитывать на благодарность; но люди ждутъ справедливости. Этого онъ по отношенію къ себѣ не увидѣлъ и это оставило въ его душѣ глубокую горечь. Реформаторъ и освободитель, Александръ II былъ отвергнутъ тѣми, чьи идеи онъ осуществлялъ. Условія политической жизни не давали этому отверженію проявиться открыто; но радостные голоса, которые прозвучали въ 57 году, прекратились давно, замѣнившись угрюмымъ и краснорѣчивымъ молчаніемъ. Такое отношеніе либеральнаго общества естественно отталкивало симпатіи Императора, возвращало его къ своему старому «вѣрному» окруженію. А когда болѣе нетерпѣливые элементы взялись за открытую борьбу съ нимъ, проявили модную теперь «жертвенность» и «дѣйственность», то отвѣтственными за это въ глазахъ Императора были сдѣланы либеральное общество и его пожеланія. Тутъ былъ ложный кругъ, изъ котораго, какъ изъ всякаго ложнаго круга, не было выхода. Послѣ 1867 г. разрывъ сдѣлался полнымъ. А во время единоборства власти съ активными революціон ными элементами, либеральное общество, хотя и стояло въ сторонѣ, но было не съ властью и сочувственно отмѣчало удары, которые ей наносились, указывая на то, что оно объ этомъ «предупреждало». Александру II пришлось пережить трагедію политическаго одиночества. Онъ оказался чуждъ и тѣмъ, кто вначалѣ его реформы привѣтствовалъ и тѣмъ, кто ихъ совсѣмъ не хотѣлъ. И трагедія была всего болѣе въ томъ, что въ этомъ не были виноваты ни Александръ II, ни общественность, что избѣжать этого было нельзя. Александръ II своей судьбой платилъ за все наше прошлое, за грѣхи своего любимаго отца, за мишурный блескъ предыдущаго царствованія. За эти грѣхи могла пострадать вся Россія, заплативъ за нихъ ужасами Революціи. Отъ этого Александръ II избавилъ ее; но за эту послѣднюю услугу родному народу самъ заплатилъ своей кровью.

Я не хочу злоупотреблять аналогіями, но отъ одной не могу удержаться. Судьба Александра II, поскольку въ немъ можно видѣть не только личность, но символъ, во многомъ напоминаетъ Столыпина. Я не разъ говорилъ въ Думѣ противъ Столыпина рѣзкія слова осужденія и многихъ изъ нихъ теперь назадъ бы не взялъ; въ его дѣйствіяхъ были ошибки и скрывать ихъ нѣтъ основанія. Но мы недостаточно понимали мотивы Столыпина и трудности, съ которыми ему приходилось бороться. Потому мы не уяснили себѣ того мѣста, которое онъ займетъ въ нашей исторіи, несмотря на общую неудачу всѣхъ насъ. Ему суждено было пасть жертвой дѣла, которому мы же служили, и онъ имѣетъ право на большую къ себѣ справедливость.

Кѣмъ бы ни былъ Столыпинъ въ до-революціонные годы, съ 905 г. онъ выбралъ свой курсъ. Онъ примирился съ введеніемъ въ Россіи конституціоннаго строя и отъ него не отрекся; этого правые ему не простили. Попытки ихъ склонить Государя взять назадъ свои обѣщанія, пока Столыпинъ былъ живъ, въ немъ встрѣчали преграду. Государь не любилъ слова «Конституція», и въ этомъ Столыпинъ ему уступилъ; этого слова онъ ни разу не произнесъ. Но въ преніяхъ по деклараціи въ 3-й Государственной Думѣ онъ все-таки назвалъ новый русскій государственный строй уже не самодержавнымъ, а представительнымъ. Его конституціонности не опровергь и актъ 3-го іюня, Столыпинъ не отрицалъ, что это былъ переворотъ, не пытался выдать его за актъ легальный; въ оправданіе его онъ не ссылался на неограниченность власти Монарха и въ своемъ отношеніи къ нему былъ логичнѣй и искреннѣй, чѣмъ въ защитѣ своихъ Финляндскихъ законовъ. Онъ только указалъ Государственной Думѣ на долгъ существующей власти хотя бы путемъ нарушенія формальнаго права спасать государство, т. е. выставилъ тотъ самый мотивъ, которымъ Бисмаркъ оправдывалъ свой конфликтъ съ Прусской палатой, Мирабо превышеніе власти Національнымъ Собраніемъ и который всегда лежитъ въ основѣ идеологіи всѣхъ «революцій». Къ Столыпину мнѣ еще придется вернуться; сейчасъ я хочу подчеркнуть только эту сторону его дѣятельности. Онъ съ конституціей помирился и подъ нее не подкапывался.

Но Столыпинъ про конституцію могъ сказать то же самое, что Тьеръ сказалъ про республику: «elle sera conservatrice, ou ne sera pas». Столыпинъ былъ убѣжденъ, что укрѣпленіе конституціоннаго порядка можетъ быть только въ томъ случаѣ полезно Россіи, если онъ не превратится въ революціонный хаосъ. Для этого, по его мнѣнію, онъ вначалѣ долженъ былъ опираться исключительно на умѣренные и избранные слои населенія, долженъ былъ терпѣливо и осторожно воспитывать общество и прежде всего массу крестьянства путемъ своихъ крестьянскихъ законовъ. Столыпинъ былъ убѣжденъ, что конституція будетъ загублена, если передать всю власть народу въ томъ его состояніи, въ которомъ онъ находился вь 906 г. И потому Столыпинъ удержалъ Государя отъ опыта Кадетскаго министерства во время І-ой Государственной Думы; онъ предпочелъ сохранить власть въ рукахъ бюрократіи, предоставить ей преобразовывать страну въ томъ направленіи, котораго эта бюрократія совсѣмъ не желала. На этомъ пути Столыпину пришлось столкнутъ ся съ нашей общественностью; но въ эти годы политика уже подвергалась публичному обсужденію; Столыпинъ имѣлъ поэтому случай формулировать ту дилемму, которая стояла передъ Александромъ ІІ. Онъ это сказалъ въ своей знаменитой рѣчи «не запугаете». Дилемма та-же, что стояла передъ правительствомъ въ шестидесятые годы. «Передъ правительствомъ было два пути, — говорилъ Столыпинъ, — когда начался ужасъ и терроръ, когда распространились крестьянскіе безпорядки, правительство должно было или отойти и дать дорогу революціи, забыть, что власть есть хранительница государственности и цѣлости русскаго народа или дѣйствовать и отстоять то, что было ей ввѣрено. Но принимая второе рѣшеніе, правительство такимъ образомъ навлекало на себя и обвиненіе. Ударяя по революціи, правительство несомнѣнно не могло не задѣть частныхъ интересовъ».

Столыпинъ выбралъ второй путь и то, чѣмъ грозилъ ему этотъ путь, онъ сталъ дѣлать сознательно. Чтобы задавить революцію, онъ билъ по законности, по частнымъ правамъ и интересамъ; этимъ онъ оттолкнулъ отъ себя либеральное общество, былъ принужденъ управлять при помощи тѣхъ, кто, какъ это показалъ Стремоуховъ *), противъ него интриговали и старались его потопить. Либеральное общество Столыпина ненавидѣло потому, что видѣло съ его стороны несправедливое къ себѣ отношеніе, не могло понять причинъ этого отношенія. Оно не сознавало, что если бы оно сдѣлалось властью въ 906 г., оно не справилось бы съ революціонными элементами; въ политикѣ Столыпина оно искало поэтому личныхъ мотивовъ. Трагедія Столыпина была именно въ томъ, что онъ принужденъ былъ бороться съ тѣми, къ кому идейно быль *ближе,* чѣмъ къ тѣмъ, съ кѣмъ вмѣстѣ работалъ. На Столыпинѣ, какъ когда-то на Александрѣ ІІ, вымещались ошибки нашего прошлаго, царствованія Александра ІІ, первое десятилѣтіе царствованія Николая ІІ. Какъ Александръ ІІ, Столыпинъ быъ отвергнутъ и справа и слѣва, и Союзомъ Русскаго Народа, который не прощалъ ему конституціонныхъ симпатій, и либералами, которые обвиняли его въ томъ, что онъ конституцію губитъ. И послѣднее совпаденіе въ загадочной смерти обоихъ. Въ лицѣ Багрова символически соединились революціонеры и охранное отдѣленіе. Александра ІІ убили революціонеры; но и тогда была мысль, которая какъ въ дѣлѣ Столыпина надолго останется загадкой; и тогда себя спрашивали, не было ли и попустительства, возможно ли было, чтобы циклопическія саперныя работы подъ улицами, въ самомъ Зимнемъ Дворцѣ, могли происходить безъ Азефовъ, безъ пассивнаго содѣйствія тѣхъ, кто былъ долженъ съ ними бороться?

*) Архивъ Русской Революціи, томъ XѴІ. Моя борьба съ Епископомъ Гермогеномъ и Илліодоромъ.

Кто бы ни былъ повиненъ въ событіи 1-го марта, Александръ II палъ искупительной жертвой за чужіе грѣхи. Свое великое дѣло обновленія Россіи онъ сдѣлалъ и сумѣлъ сдѣлать безъ Революціи. Это была съ его стороны двойная заслуга, и онъ поплатился за ея обѣ стороны. Такая жертва могла оказаться достаточной, но преемники Александра II сумѣли пойти такимъ ложнымъ путемъ, сдѣлать столько новыхъ ошибокъ, что новую искупительную жертву за Россію пришлось принести его внуку.

Царствованіе Александра III, несмотря на его внѣшній успѣхъ, явилось самымъ роковымъ для Россіи; оно подготовило революцію. Въ извѣстной мѣрѣ оно не могло не быть реакціоннымъ; послѣ цареубійства это было естественно. 1-го марта могло стать прологомъ или къ Революціи или къ реакціи. Вѣдь и въ 917 г. была бы «реакція», если бы побѣдило Правительство. Въ 1881 году цареубійство страной поддержано не было; отъ революціонеровъ отшатнулись тѣ, кто имъ вначалѣ сочувствовалъ. Для исторической власти создалась благопріятная атмосфера, чтобы разгромить революцію. Преждевременная удача революціонеровъ стала ихъ концомъ; она убила симпатіи къ нимъ. Общественная реакція противъ революціи была неизбѣжна и могла быть даже спасительна. Она могла вернуть общество къ благоразумію и закрѣпить либеральныя реформы прошлаго царствованія. Но Александръ III подпалъ подъ вліянія, которыя повели его по другому пути. Его царствованіе превратилось въ борьбу не съ Революціей, что было бы законно, а съ реформами Александра ІІ. Не то было важно, что былъ взятъ назадъ не обнародованный манифестъ 1-го марта, такъ неосновательно именуемый въ общежитіи «конституціей» Лорисъ-Меликова и что 29-го апрѣля Александръ ІІІ провозгласилъ незыблемость и правду самодержавія. Какъ это ни противорѣчило не только либеральнымъ надеждамъ, но и ходу исторіи, утвержденіе самодержавія въ этотъ моментъ реакціей еще не было. Это могло быть «передышкой» на прежнемъ пути. Даже не то было важно, что борьба противъ революціи, которая въ любой странѣ сопровождается «пріостановкой конституціонныхъ гарантій», въ условіяхъ русской жизни, при безцеремонныхъ пріемахъ старой власти, должна была искажать и ломать нормальный ходъ жизни. Было важно и гибельно, что утвержденіе Самодержавія выродилось въ борьбу съ основами прошлаго царствованія, съ той программой превращенія Россіи въ современное европейское государство, которое уже было начато. Въ этомъ отношеніи царствованіе Александра III было болѣе реакціонно, чѣмъ даже казалось.

Въ мѣрахъ Александра III современники естественно часто всего болѣзненнѣй ощущали внѣшнюю сторону. Ихъ сужденія бывали поэтому не всегда справедливы. Возьмемъ область судебныхъ реформъ. Многія ненавистныя новеллы нельзя было бы объяснять однимъ недоброжелательствомъ къ Судебнымъ Уставамъ. Такъ общество болѣзненно реагировало на всякое покушеніе на судъ присяжныхъ, на адвокатуру, на выборность мировыхъ судей, на ограниченіе гласности. А между тѣмъ эти нововведенія не только были сравнительно менѣе важны, но въ извѣстной мѣрѣ могли быть оправданы интересами правосудія. Судъ присяжныхъ, адвокатура и гласность не панацея. Когда мы видимъ, какъ функціонируетъ судъ присяжныхъ во Франціи, при полной свободѣ адвокатуры и гласности, м ыпонимаемъ, насколько онъ можетъ оказаться далекъ отъ правосудія. Любопытно, что когда во Франціи пошелъ слухъ о реформѣ этого суда, который себя явно компрометировалъ, Леонъ Блюмъ отъ имени соціалистовъ выступилъ на его защиту, на томи основаніи, что въ этомъ судѣ заключается «народный суверенитетъ». на который соціалисты не позволятъ никому посягнуть. Такой аргументъ — замѣна идеи суда идеей народоправства, есть очевидное искаженіе задачъ правосудія, подчиненіе его политикѣ. Но то, что во Франціи звучитъ фальшиво, въ Россіи было нормально. У насъ, гдѣ принципъ народнаго суверенитета вовсе отсутствовалъ, судъ присяжныхъ имѣлъ свой символическій смыслъ, былъ дорогимъ началомъ либерализма. Мѣры правительства, которыя были направлены противъ него, чѣмъ бы онѣ ни оправдывались, воспринимались какъ покушеніе на права общества. Это могло быть оптическимъ обманомъ, но это было естественно. То-же самое съ другимъ популярнымъ институтомъ, выборностью мирового суда. Польза его очень спорна; это высшая форма судебной смѣняемости, зависимости судей отъ избирателей; съ точки зрѣнія правосудія это сомнительный, чтобы не сказать негодный порядокъ. И тѣмъ не менѣе всякое прикосновеніе къ нему оскорбляло общественность больнѣе, чѣмъ сама мѣра этого стоила, ибо этимъ наносился ударъ правамъ общества. Поэтому критика судебныхъ новеллъ Александра Ш была не всегда справедлива; она отстаивала то, чего защищать и не стоило, закрывала глаза на недостатки; словомъ, читала между строками. А подлинная реакціонность этого царствованія заключалась тамъ, о чемъ меньше задумывались. Она посягнула на то, въ чемъ былъ смыслъ и задача суда, — на его служеніе исключительно закону и праву, на охраненіе ихъ отъ нарушеній, откуда бы эти нарушенія ни исходили. Реакція отвергла принципіально основное свойство судьи, независимость его дѣятельности отъ власти или политическихъ настроеній самого общества. Изъ охранителей закона, не знающихъ другого авторитета, кромѣ закона, судъ превращенъ былъ въ органъ управленія подчиненный злополучнымъ «видамъ правительства». И потому идейный походъ Каткова противъ Сената, верховнаго хранителя закона въ Россіи, былъ страшнѣе его же похода противъ присяжныхъ. Отрицаніе права, какъ самостоятельной силы, которая должна стоять выше политики, — эта идеологія, общая, какъ это бываетъ всегда, обѣимъ крайностямъ и реакціи и революціи, прикрытая у Каткова идеей полноты власти Самодержца, а у революціонеровъ идеей неограниченности «воли народа» — отрицала важнѣйшій пунктъ программы реформъ Александра II, то есть самое понятіе «правового порядка». Когда при пересмотрѣ Судебныхъ Уставовъ Министръ Юстиціи Муравьевъ доказывалъ, что независимость судебной дѣятельности есть предразсудокъ несогласный съ природой Самодержавія и что въ самодержавной странѣ судъ долженъ быть обыкновеннымъ органомъ власти, то чѣмъ бы ни были вызваны эти слова, желаніемъ ли успокоить враговъ судебныхъ уставовъ, или взглядомъ министра, они выражали оффиціальную идеологію. И что хуже всего, въ видѣ естественной реакціи противъ этого, либеральное общество и само стало оцѣнивать и судебную дѣятельность съ точки зрѣнія противоположной либеральной политики. Такимъ образомъ власть развращала само общество, превращало судъ въ арену партійной борьбы; и то, что было истинно великаго въ судебной реформѣ Александра ІІ, было однимъ изъ устоевъ либерализма, зародышъ правового порядка въ Россіи, отступало въ глазахъ и тѣхъ и другихъ на задній планъ, какъ несвоевременный «предразсудокъ».

Возьмемъ другой принципъ — самоуправленіе. Мы увидимъ въ немъ ту же картину. Практика городской и земской реформы 64 года могла обнаружить много ихъ недостатковъ. Ихъ можно и должно было исправить; и самой естественной мѣрой для этого было бы увеличеніе дѣйствительнаго государственнаго контроля за самоуправленіемъ. Подобная мѣра была бы непопулярна по предвзятому отношенію русскаго общества къ администраціи и могла быть даже опасна по настроенію самой администраціи; это все послѣдствія нашихъ ненормальныхъ политическихъ отношеній. Но самъ по себѣ контроль государства за самоуправленіемъ не только законенъ, но составляетъ прямой долгъ государства. Можно было измѣнить и избирательный законъ и не въ направленіи четырехвостки. Уже одно несоотвѣтствіе «недвижимаго» и «движимаго» ценза было неправильно и несправедливо. Слѣдовательно принципіально такія новеллы были возможны. Но исправляя практическую постановку самоуправленія, нельзя было колебать самого принципа. Его должно было расширять, распространять и къ верху и къ низу, на всѣ отрасли жизни. Въ немъ было спасеніе и будущность Россіи. Должно было быть ясно, что управленіе Россіей изъ Петербурга есть тормазъ, что Россіи необходима школа самоуправленія, постепенное привлеченіе всего населенія къ дѣламъ государства. Только это могло воспитать въ народѣ гражданственность, отучить наше общество отъ предвзятой, озлобленной критики, познакомить его съ практическими проблемами общежитія. Пока Россія не прошла этой школы и русская общественность не научилась работать на государственной нивѣ, хотя бы ограниченной и подконтрольной, введеніе въ нее представительнаго строя было рисковано. Главная заслуга реформъ Александра II была въ томъ, что онѣ были первымъ шагомъ на томъ пути, который неминуемо велъ къ «увѣнчанію зданія». А реакція Александра III стала отрицать этотъ принципъ. Земскія новеллы оказались не благожелательными, хотя бы ошибочными исправленіями практической постановки русскаго земскаго дѣла, а замаскированной борьбой съ самимъ принципомъ. Когда русская общественность протестовала противъ всѣхъ нововведеній, подозрѣвала въ нихъ затаенную борьбу съ идеей самоуправленія — она была права; эта мысль была позднѣе при Николаѣ ІІ блестяще изложена Витте въ его знаменитой брошюрѣ. Что хотѣлъ онъ ею сказать, едва ли для кого-нибудь можетъ быть ясно. Въ брошюрѣ важна постановка вопроса, а не отвѣтъ. Какъ въ 905 г. Витте правильно указалъ Государю, что передъ нимъ лежатъ два пути, которые исключаютъ другъ друга и что между ними надо, наконецъ, сдѣлать выборъ, т. е. путь военныхъ репрессій и диктатуры или путь конституціи, такъ и вь 90-хъ годахъ Витте доказывалъ съ большой убѣдительностью, что принципъ Самодержавія и земскаго самоуправленія à la longue несовмѣстимы, что земское самоуправленіе есть конституціонная школа и приведетъ къ конституціи. Если правительство хочетъ такого конца, пусть оно къ немѵ готовится и готовитъ къ нему и самое земство; но если правительство своего Самодержавія странѣ не уступитъ, пусть оно не искушаетъ страну земскими учрежденіями. Какъ бы въ это время ни рѣшилъ самъ Витте этого вопроса, идеологія власти ни въ комъ не оставляла сомнѣнія. Реакція вычеркивала и этотъ пунктъ программы Александра ІІ.

Но реакція была бы не полной, а можетъ быть и не страшной, если бы она не коснулась главнаго дѣла Александра II — крестьянской реформы. Это самая интересная ея сторона.

Реформа 61 г. была не закончена и иначе быть не могло. Дѣятели этой реформы были правы, когда на нѣкоторое переходное время сохранили за крестьянами ихъ особыя правовыя отношенія и создали особый судъ, чтобы эти отношенія охранять. Они были правы и въ томъ, что издали въ интересахъ крестьянъ спеціальное законодательство, легализовали на сѣверѣ общинный порядокъ, чтобы этими мѣрами мѣшать опасности обезземеленья. Каковы бы ни могли быть недостатки спеціальныхъ крестьянскихъ законовъ, самая мысль объ особомъ крестьянскомъ законодательствѣ была правильна. Принципіальную пользу, даже необходимость его отрицать было нельзя, какъ нельзя отрицать пользы всякой соціальной охраны. Но разъ это такъ, то понсволѣ приходилось сохранить и существованіе крестьянъ, какъ сословія. Но все это было разумно при одномъ непремѣнномъ условіи: чтобы сохраненіе крестьянъ какъ сословія было только переходнымъ этапомъ. Всѣ современныя демократіи знаютъ соціальные классы, но они не знаютъ больше сословій, какъ правовыхъ группировокъ. Правовыя перегородки съ теченіемъ времени исчезаютъ и власть должна такому процессу содѣйствовать. Первый и главный шагъ къ уравненію сословій былъ сдѣланъ освобожденіемъ. Дальнѣйшій процессъ жизни, разслоеніе самой крестьянской массы, пріобщеніе крестьянъ къ общимъ интересамъ страны должны были стирать сословныя ихъ отличія, подводить крестьянъ подъ дѣйствіе общихъ законовъ и превращать прежнее крестьянское сословіе въ то, что крестьянство представляетъ и повсюду въ Европѣ, т. е. въ простой соціальный классъ мелкихъ землевладѣльцевъ. Этотъ классъ мелкихъ землевладѣльцевъ могъ пользоваться особой «соціальной защитой» со стороны государства и породить особое законодательство. Но подобное законодательство было бы соціальнымъ, а не сословнымъ, оно защищало бы всѣхъ мелкихъ землевладѣльцевъ, а не крестьянъ, какъ такое же соціальное законодательство защищаетъ всѣхъ фабричныхъ рабочихъ, независимо отъ ихъ сословія; это особое соціальное законодательство имѣло и свой соціальный характеръ и свою цѣль соціальной защиты и въ этомъ свой raison d’être.

Только въ этомъ, т. е. въ превращеніи «сословія» въ «классъ» состоялъ крестьянскій вопросъ съ точки зрѣнія либерализма. Помогать естественному процессу органической эволюціи, устранять препятствія на этомъ пути, снимать соціальную охрану тамъ, гдѣ она ненужна и уже мѣшаетъ излишней опекой; понять, что въ нормальномъ государствѣ не можетъ быть дуализма, двухъ различныхъ правовыхъ системъ и порядковъ, помириться съ тѣмъ, что превращеніе Россіи въ современную демократію — неизбѣжность, предрѣшенная освобожденіемъ, что въ этомъ прогрессъ, надъ которымъ надо работать — такова была задача, которая въ крестьянскомъ вопросѣ стояла передъ властью.

Реакція Александра III пошла по обратной дорогѣ. Возстановить крѣпостное право было уже невозможно. Поэтому реакціи стало необходимо отдѣлить освобожденіе отъ прочихъ реформъ, поставить его на особое мѣсто, доказать, что оно съ ними не связано. Въ этомъ отношеніи изобрѣтательность реакціи дошла до виртуозности. Катковъ писалъ, что смыслъ крестьянской реформы заключался не въ освобожденіи крестьянъ отъ помѣщиковъ, а въ укрѣпленіи самодержавія. Крѣпостничество, говорилъ онъ, давало дворянству политическія права надъ однимъ изъ сословій, ограничивая тѣмъ права Государя. Это было недопустимо для Самодержца и потому во имя Самодержавія, полноты его неограниченной власти было уничтожено это сословное дворянское право; въ этомъ будто бы и заключался смыслъ крестьянской реформы. Старанія Каткова противопоставить реформу 61 г. другимъ пунктамъ либеральной программы показываютъ, что эта реформа сдѣлалась исторической гранью, отступить за которую было нельзя. Къ крѣпостному праву не возвратились; но реакція успѣла въ другомъ; она установила, что то особливое правовое устройство крестьянъ, которое въ ихъ интересахъ было на время допущено и которое объединяло ихъ въ сословіе, живущее не по общимъ законамъ, что это правовое устройство крестьянъ является не переходнымъ этапомъ, а однимъ изъ драгоцѣнныхъ русскихъ устоевъ, который власть должна была охранять противъ поступательнаго движенія жизни.

Удивительна судьба этого вопроса. Мысль о самобытности русскаго крестьянства, желаніе какъ можно дольше сохранить его особенный историческій обликъ была давно популярна. Она лежала въ основѣ народничества, увлекала такіе различные умы, какъ Чернышевскій и Герценъ. Спеціальныя бытовыя черты русскаго крестьянства, основанныя прежде всего на долголѣтнемъ отсутствіи у него личныхъ правъ, личной собственности, на поглощеніи его посторонней волей то помѣщика, то сельскаго общества, трудовая обстановка всей его жизни съ знаменитой «властью земли» — питала въ самыхъ серьезныхъ умахъ надежду, что крестьянство представляетъ въ себѣ зародышъ иныхъ началъ общежитія, которыя выше и лучше обычной буржуазной цивилизаціи. Поэтому отрицаніе обязательности для Россіи пройти черезъ естественные этапы органическаго развитія государства само по себѣ не казалось самонадѣянной мыслью, защищалось такими реалистами, какъ Чернышевскій. Передовыя теченія, несмотря на принципіальное признаніе общаго равенства, стояли за крестьянскую общину, т. е. за такой видъ общей собственности, котораго для себя бы не захотѣли. Любопытно сопоставить съ этимъ и то, что въ девятисотыхъ годахъ былъ выставленъ именно ими принципъ принудительнаго отчужденія земли въ пользу крестьянъ, т. е. опять-таки въ пользу сословія.

Эти обстоятельства объясняютъ, почему крестьянство, какъ замкнутое сословіе съ своими спеціальными институтами, сельской общиной и общественной собственностью, съ обычаями равноцѣнными закону, сохранилось дольше, чѣмъ нужно. Общественное мнѣніе слишкомъ легко соглашалось видѣть въ этихъ особенностяхъ не только переходной этапъ, а основаніе будущаго строя Россіи. Даже такой поистинѣ чудовищный порядокъ какъ тотъ, при которомъ до закона 5-го октября 906 г. крестьянинъ, получившій образованіе или возвысившійся на службѣ, словомъ не опороченный, а преуспѣвшій, поднявшійся надъ среднимъ уровнемъ массы, въ награду за это автоматически исключался изъ крестьянскаго общества и терялъ право на надѣльную землю, порядокъ, при которомъ всѣ удачливые крестьяне, которые должны были бы быть руководителями своего сословія, вмѣсто этого изъ него исключались, а крестьянское сословіе оставалось быдломъ, низшими неполноправными гражданами — этотъ порядокъ могъ продолжаться до 906 г., не возбуждая протеста только потому, что по мотивамъ совершенно различнымъ и даже противоположнымъ, но мысль объ обособленности крестьянства, внѣдрилась въ сознаніе очень широкаго круга.

Но если либеральное общество признавало, что крестьянская среда есть носительница высшихъ началъ общежитія и во имя этого мирилось съ обособленностью крестьянства, то реакція Александра ІІІ защищала ее на другихъ основаніяхъ. Государственный строй той эпохи въ значительной мѣрѣ держался на принудительной работѣ крестьянства; крестьянство по-прежнему было обложено спеціальными тяготами въ интересахъ всего государства. На немъ лежала обязанность поставлять государству персоналъ всей низшей администраціи, сельской полиціи, сельскихъ должностныхъ лицъ, поставлять его по выборамъ, по наряду, вѣрнѣе по очереди, и изъ своихъ сословныхъ крестьянскихъ средствъ его оплачивать. На принудительномъ крестьянскомъ трудѣ основаны были и нужныя для всего государства натуральныя повинности. Словомъ управленіе всей сельской, не городской Россіей, производилось черезъ крестьянство, за его счетъ; благодаря такому порядку крестьянство служило на всѣхъ, на все государство, на своихъ сосѣдей, на тѣхъ членовъ другихъ сословій, которые жили въ томъ же административномъ дѣленіи, волости, пользовались услугами этой волости, а сами эти волости ни деньгами, ни личнымъ трудомъ не помогали. Эту вопіющую несправедливость, избавлявшую правительство отъ затратъ и заботъ о сельской Россіи, крестьяне переносили только потому, что къ несправедливости издавна привыкли и что тѣ, кто по своему положенію и образованію должны были протестовать, возвышаясь надъ среднимъ уровнемъ, переставали быть крестьянами.

При такомъ положеніи дѣла защита обособленности крестьянскаго сословія была уже сама по себѣ равносильна закрѣпленію его подчиненнаго положенія въ государствѣ. Но реакція Александра ІІІ, и въ этомъ главное ея преступленіе, пошла дальше. Она подчинила крестьянство дворянству, заставила крестьянъ вспомнить ту свою старую зависимость отъ дворянства, которую въ интересахъ гражданскаго мира надо было какъ можно скорѣе забыть. Въ этомъ была самая роковая сторона реформы 89 г. Самъ по себѣ правительственный контроль за крестьянствомъ могъ бы быть только полезенъ. Либеральная общественность его осуждала, какъ она осуждала всякое проявленіе власти; въ этомъ сказывалось ненормальное наслѣдіе прошлаго. Но эту тенденціозную критику власть имѣла бы право не слушать. Въ крестьянскомъ быту, особенно со времени разслоенія крестьянской массы, появилось много хаоса, съ которымъ не могли справиться ни крестьянскія власти, ни ихъ суды. Структура сельскаго общества давала поводъ такимъ вопіющимъ злоупотребленіямъ общества надъ отдѣльными лицами, что государственная власть была обязана положить имъ предѣлъ. Доброжелательный правительственный контроль былъ нуженъ въ интересахъ именно преуспѣвшихъ крестьянъ, чтобы защитить ихъ отъ произвола и деспотизма косной неудачливой массы. Но въ 89 году контроль государства получилъ форму обиднаго, недоброй памяти подчиненія крестьянской массы дворянству. Реформа земскихъ, начальниковъ и выборъ ихъ изъ помѣстныхъ дворянъ стали символомъ; и зловѣщій ея символическій смыслъ былъ много хуже того зла, которое земскіе начальники фактически сдѣлали. Эта реформа по тенденціи стояла въ такомъ же противорѣчіи съ основами крестьянской реформы, какъ знаменитыя слова Александра III къ волостнымъ старшинамъ: слушайтесь Вашихъ предводителей дворянства. По представленію людей, которые вдохновляли Александра III, въ нетронутомъ крестьянскомъ быту, въ народѣ неиспорченномъ цивилизаціей, должна была сохраниться преданность старымъ началамъ, помѣщикамъ и Государю, т. е. долженъ былъ сохраниться обликъ дореформенной старины. Уступая жизни законодательство не мѣшало отдѣльнымъ крестьянамъ пріобрѣтать образованіе и возвышаться надъ массой — но автоматически ихъ изъ сословія удаляло, какъ чужой и нежелательный элементъ. Вмѣсто того, чтобы завершить реформу 61 г., сближать крестьянъ съ другими въ единую націю — правительство Александра III заставило крестьянство чувствовать себя не только особымъ міромъ, но государствомъ въ государствѣ.

Эта вредная политика результаты свои принесла. Сознавая себя обдѣленнымъ сословіемъ, со своими спеціальными интересами противоположными интересамъ тѣхъ, на кого крестьяне служили, они естественно становились равнодушными къ общимъ потребностямъ государства, они неизбѣжно, даже безъ проповѣди классовой розни противопоставляли имъ свои спеціальныя крестьянскія нужды. Государство было для нихъ внѣшней силой, которой крестьяне служили, пока она могла заставить себѣ подчиняться. Но свои сословныя пожеланія они отчетливо знали и въ ихъ выводахъ была своя логика. Они понимали, что работаютъ на другихъ; что въ лицѣ своихъ выборныхъ лицъ несутъ повинности не въ своихъ интересахъ и обслуживаютъ чужія сословныя нужды. И на этой почвѣ родился, какъ Немезида, пресловутый аграрный вопросъ въ той формѣ, въ которой онъ появился у насъ. Вѣдь это идиллія, будто крестьянское правосознаніе не мирится съ личной собственностью на Божью землю и проникнуто идеей коллективизма. Тотъ пріемъ, который къ изумленію многихъ идеалистовъ встрѣтилъ въ крестьянской средѣ законъ 9-го ноября, показалъ, что несмотря на всѣ свои недостатки, онъ отвѣчалъ реальной потребности, что идея личнаго отрубного хозяйства была крестьянской душѣ дорога. Но самосознаніе крестьянъ было убѣждено, что земля бывшихъ помѣщиковъ должна полностью къ нимъ отойти и эта отрыжка крѣпостного права, которая должна бы была испариться съ исчезновеніемъ послѣднихъ слѣдовъ крѣпостничества, была поддержана и закрѣплена той политикой Александра III, которая этимъ воспоминаніямъ не давала исчезнуть. Крѣпостное крестьянство было безправно, работало на помѣщиковъ, но зато помѣщики ему нужную землю давали. И не то важно, что крестьянскій надѣлъ былъ невеликъ, что въ 61 г. — большая ошибка — онъ былъ иногда меньше того, чѣмъ фактически владѣли крестьяне. Этой ошибкой широко воспользовался оппозиціонный лагерь, но съ его стороны это было оптическимъ обманомъ или простой демагогіей. Величина тогдашнихъ надѣловъ большой роли играть не могла и при увеличеніи населенія помѣщичьей земли все равно на всѣхъ не хватило бы. А то было важно, что въ 61 г. крестьяне не получили и не могли получить полной свободы, что они были для уплаты повинностей къ своей землѣ прикрѣплены, что за полученную помѣщичью землю они продолжали служить на другихъ, въ томъ числѣ па помѣщиковъ, и что тѣсная связь этого неполноправнаго положенія съ крѣпостничествомъ заставляла ихъ думать, что у нихъ остались права и на остальную землю помѣщиковъ. И тѣ, которые въ интересахъ своей политической идеологіи поддерживали крестьянскую обособленность, не замѣчали, что этимъ они вскормили тотъ аграрный вопросъ, безъ котораго Революція не пошла бы въ деревню. И какъ апогей безумія этой политики реакція не понимала, что остроту этого вопроса ей было нужно ослабить, что ей было нужно радоваться тому, что по естественному развитію жизни земля переходитъ изъ помѣщичьихъ рукъ въ руки крестьянства. Если по причинамъ, въ которыя не стоить входить, земельная мобилизація развивалась въ направленіи перехода дворянскихъ земель въ крестьянскія руки, то въ интересахъ дворянства и государства было этотъ процессъ облегчить. Для этого Крестьянскій Банкъ и былъ созданъ; но долгое время дѣятельность его была связана нелѣпымъ условіемъ, чтобы банкъ помогалъ не отдѣльнымъ крестьянамъ, а только обществамъ или товариществамъ, т. е. коллективамъ, иначе сказать Колхозамъ, любимому дѣтищу большевистской политики. Любопытно, что именно либеральное общество было съ этимъ согласно. Я это самъ испыталъ въ своемъ уѣздномъ Комитетѣ въ эпоху обсужденія сельско-хозяйственныхъ нуждъ. Мое указаніе на вредъ и несправедливость этого правила вызвало возраженія со стороны передовыхъ дѣятелей Комитета. Ихъ мотивы были — боязнь «кулаковъ». И въ этомъ отношеніи какъ и во многихъ другихъ нѣкоторыя либеральныя идеи нашли въ практикѣ большевиковъ свою Немезиду. А кромѣ того почти одновременно съ Крестьянскимъ былъ созданъ на болѣе льготныхъ условіяхъ и Дворянскій Банкъ, чтобы противодѣйствовать переходу дворянской земли въ крестьянскія руки. При Плеве и вся дѣятельность Крестьянскаго Банка была взята подъ подозрѣніе, такъ какъ самой цѣли его, естественному переходу земли въ руки крестьянъ, правительство перестало сочувствовать и подобно большевикамъ хотѣло установить «плановой порядокъ». Любопытно, что и позднѣе кадетское «принудительное отчужденіе» въ пользу крестьянъ, долженствовавшее замѣнить естественную земельную мобилизацію, mutatis mutandis отражало ту-же «реакціонную» идеологію.

Такимъ образомъ реакція коснулась не частностей, не недостатковъ реформъ Александра ІІІ; она представляла міровоззрѣніе, которое можно было противопоставить міровоззрѣнію эпохи реформъ. Эти послѣднія, не исключая крестьянской реформы, были объявлены измышленіемъ чуждымъ русскому духу, рабскимъ заимствованіемъ у Европы. Въ этомъ реакція не заблуждалась; въ своей совокупности эти реформы превращали Россію въ европейскую демократію, дѣлали новый шагъ на пути, которымъ со времени Петра шла Россія. Ей предстояло изъ полу-феодальной страны превратиться въ буржуазное государство, начать накопленіе капиталовъ, укрѣплять нужный для капитализма правовой строй и порядокъ, развивать привычку къ самоуправленію и тѣмъ идти къ народоправству. Въ этомъ заключался прогрессъ. Реакція Александра III, несмотря на старанія, Россію съ этого пути свести не могла. Но она съ нимъ боролась; она противопоставила ему свою идеологію съ привлекательной самобытностью; вмѣсто равенства восхваляла сословную обособленность, вмѣсто самоуправленія — просвѣщенную бюрократію; вмѣсто народоправства, превознесла «правду самодержавія» *). Въ этомъ должно было быть счастье національной Россіи.

*) Выраженіе Манифеста 29 апрѣля 1881 г.

Эта политика, вытекшая изъ законной борьбы съ революціей, но къ несчастью выродившаяся въ борьбу сь Александромъ II и европеизмомъ, могла окончиться съ царствованіемъ этого Государя. Николай II имѣлъ возможность вернуться къ идеямъ эпохи реформъ и общество отъ него этого ждало. Этого онъ не захотѣлъ. Онь продолжалъ гибельное дѣло отца не какъ естественную въ исторіи «передышку», а какъ возвращеніе Россіи на ея историческій путь. Именно при Николаѣ II идеологія реакціи получила свою окончательную формулировку. Царствованіе началось, какъ и при Александрѣ ІІІ, торжественнымъ провозглашеніемъ Самодержавія, и январьская рѣчь въ Зимнемъ Дворцѣ соотвѣтствовала апрѣльскому Манифесту. Но при Николаѣ ІІ изъ преданности Самодержавію, какъ окончательной формѣ правленія для Россіи, были сдѣланы дальнѣйшіе выводы. Люди различныхъ взглядовъ и настроеній, какъ Муравьевъ, Сипягинъ, Витте и Плеве, именемъ Самодержавія, во имя его интересовъ осудили основы введеннаго въ шестидесятыхъ годахъ порядка; и земское самоуправленіе и судебную независимость и демократическое равенство и всѣ либеральныя пожеланія о политическихъ правахъ населенія. Идеей Самодержавія стало опредѣляться все устройство Россіи и ея отличіе отъ Европы. Въ рѣдкій моментъ такая программа, сводившая все къ сохраненію политическаго строя Россіи, звучала такой бѣдностью воображенія, непониманіемъ стоявшихъ передъ Россіей задачъ. А личность новаго Самодержца менѣе всего соотвѣтствовала роли, которую онъ на самодержавіе возлагалъ. И общество приняло вызовъ. Старый споръ общества съ властью пріобрѣлъ особенно заостренную форму; онъ былъ сконцентрированъ въ одномъ главномъ пунктѣ. Стали думать не о реформахъ, а о реформѣ, по выраженію М. О. Меньшикова. Какъ наканунѣ шестидесятыхъ годовъ въ основѣ режима стояло крѣпостное право, и прогрессивное общество сошлось на одномъ требованіи — освобожденіи; какъ сейчасъ въ Россіи есть одна проблема низверженія коммунистической партіи, безъ разрѣшенія которой, кромѣ обмана и разочарованія ничего выйти не можетъ; такъ при Николаѣ II съ той же остротой и исключительностью сталъ вопросъ о Самодержавіи. Съ нимъ во всякомъ случаѣ надо было покончить раньше всего и на этомъ пунктѣ сошлись всѣ прогрессивныя на правленія. Это движеніе сначало стихійно, а потомъ и организованно охватило Россію въ началѣ 900-хъ годовъ. Оно получило въ исторіи названіе Освободительнаго и стало первымъ практическимъ дѣломъ нашего поколѣнія.

В. Маклаковъ.
Современныя Записки, № LX, 1929.

Visits: 24

Т. Чернавина. Культура и жизнь. Объ условіяхъ литературной работы въ СССР

Если бы въ дѣтствѣ меня спросили, чѣмъ я хочу быть, я бы сказала — писателемъ. И на протяженіи всей моей жизни я бы отвѣтила такъ же, если бы во время не поняла, что именно этимъ-то я быть и не могу. Но искушеніе писать меня не покидало и, по касательной, нѣтъ-нѣтъ а приближало къ тому, что мнѣ такъ искренно нравилось.

Послѣ революціи меня особенно сильно потянуло къ этому, и не меня одну. Старые литературные кадры были въ то время разрушены, новые еще не установились, совѣтская же власть стремилась развернуть «литературно-просвѣтительный фронтъ» во «всемірномъ масштабѣ». Работы было, дѣйствительно, много и сдѣлать можно было бы массу интереснаго н нужнаго, если бы не тѣ основныя условія, въ которыхъ ведется всякое дѣло въ СССР.

Въ первый разъ я попыталась достать литературную работу зимой 1920 г. Мы жили тогда въ Павловскѣ. Бѣлые только что были разбиты и отброшены. Послѣ нихъ на всемъ осталась печать катастрофы. Надо было бы вернуться въ Петербургъ, но тамъ не было ни полѣна дровъ. А въ Павловскѣ была испорчена электрическая станція и вечерами приходилось сидѣть съ лампадкой, въ которой горѣлъ скверный, вонючій керосинъ. Было тоскливо и, конечно, голодно. Хотѣлось найти какой-то выходъ: дѣлать что-то нужное, полезное. И на широковѣщательный призывъ объ изданіи новаго дѣтскаго журнала, во главѣ котораго сталъ Горькій, я пошла въ редакцію. Вмѣсто редакціи оказалась пустая комната въ заброшенномъ, замороженномъ барскомъ домѣ. Въ комнатѣ два стола, одинъ маркетри съ бронзой, другой — кухонный. У наряднаго стола стояло вытертое мягкое кресло, въ немъ сидѣла дама когда-то пріятной наружности, въ плюшевой шубкѣ и огромныхъ валенкахъ, какъ у дворника. Она со скуки прощебетала мнѣ много разныхъ словъ о «свѣжей струѣ» въ дѣтской литературѣ, о «лучѣ свѣта и радости», который нужно нести въ дѣтскій міръ, о замѣчательномъ, единственномъ, восхитительномъ Алексѣѣ Максимовичѣ. Между прочей болтовней она всучила мнѣ заказъ на два разсказа кь ближайшему №, т. е не позже какъ черезъ недѣлю.

Въ смутномъ настроеніи я ѣхала назадъ. Такой безпорядокъ! И эта болтливая дама, которая даетъ мнѣ заказъ, ничего обо мнѣ не зная. Неужели такъ можно дѣлать новое дѣло? Были же до революціи совсѣмъ хорошіе дѣтскіе журналы и опытные люди, которые ихъ издавали. Куда это все дѣвалось? Кто эта дама? Навѣрное впихнули по протекціи, потому что теперь всѣмъ нужно гдѣ-то служить. Что буду я писать? И наконецъ, могу ли я писать, когда мнѣ голодно и холодно, а писать придется во тьмѣ, почти наощупь? Стоитъ ли шататься изъ-за этого въ городъ, сидѣть по шесть часовъ въ нетопленномъ, насквозь промерзшемъ вагонѣ? Можетъ быть, умнѣе не тратить силъ, ни умственныхъ, ни физическихъ, а сидѣть у печки и нянчить своего мальчишку?

Потомъ мнѣ надоѣло злиться и ворчать. Я подсѣла поближе къ чухонкѣ въ теплой, деревенской шубѣ и стала не то дремать, не то думать. Какъ хорошо жилось до революціи даже въ самыхъ дикихъ, непріютныхъ мѣстахъ: вь Татарскомъ проливѣ, напримѣръ, почти у самаго Охотскаго моря, въ тайгѣ и тундрѣ. Рыбу ловили, дома вечеромъ печку топили; мужъ на охоту ходилъ. Впрочемъ, это занятіе я мало любила, потому что у мужа нравъ былъ горячій, краю онъ не зналъ и, по всей логикѣ вещей, ему много разъ надо было сломить свою голову… Какіе псы были тамъ чудные — Соболька и Соколка, питомцы старика сахалинца. Бѣдный Соболька, медвѣдь перебилъ ему спину. А старикъ, который пошелъ на каторгу за убійство, плакалъ надъ бѣднымъ псомъ, когда тотъ умиралъ у него на рукахъ.

Вотъ имъ и будетъ первый разсказъ. Напишу такъ, что всѣ ребята будутъ плакать, полагается имъ это или нѣтъ.

Въ такомъ настроеніи написала я первый разсказъ. Жалко было и собакъ, и людей, и прежнюю жизнь, въ которой у каждаго были силы бороться, а не захлестывала она людей такъ, какъ сейчасъ.

Со вторымь разсказомъ я не знала что дѣлать. Съ отчаянія я выхватила изъ памяти американскую исторійку про дѣвочку въ семьѣ разорившихся фермеровъ, которая куда-то скакала, кого-то спасала, вернулась на захромавшей лошади, въ копытѣ у которой ея братья нашли кусочекъ серебряной руды — надежду на благополучіе и счастье. Немножко отдавало «мелко-буржуазной идеологіей», но можно было подпустить героизма. Вышелъ чистѣйшій плагіатъ. Послала оба, думая, что второй разсказь не примутъ. Нѣтъ, приняли, и когда я пріѣхала за деньгами, та же дама, сидя все въ томъ же одиночествѣ, прощебетала:

— За ваши разсказы мы заплатимъ какъ за геніальные.

— Оригинальные, — поправила я ее.

— Нѣтъ, геніальные. Такъ выразился Алексѣй Максимовичъ.

— Оба? — съ насмѣшкой спросила я.

— Конечно оба. Пишите, пишите и пишите.

Пожалуй, я и писала бы, хотя на этотъ гонораръ мнѣ пришлось купить всего фунта два-три крупы, но журнальчикъ, какъ говорится, срочно скончался. Вѣроятно, Горькій пересталъ нмъ интересоваться, а держаться онъ могъ только фаворомъ.

Къ веснѣ стало такъ голодно, но такъ трудно было что-нибудь вымѣнять съѣдобное, что надо было всерьезъ искать приработка. Я обратилась къ человѣку, который былъ тогда прибѣжищемъ многихъ интеллигентовъ. Онъ умеръ и я могу назвать его имя, не рискуя, что усердное ГПУ причинитъ ему изъ-за меня безпокойство. Это былъ Сергѣй Федоровичъ Ольденбургъ. За послѣдніе годы много людей отошло отъ него съ сомнѣніемъ и враждой. Я не скажу, что совѣсть его была чиста передъ гибнувшими на его глазахъ товарищами и сослуживцами по Академіи Наукъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, я не могу побороть въ себѣ чувства, что по существу своему онъ былъ очаровательный человѣкъ.

Умный, высоко-культурный, въ жизни онъ былъ странный фантазеръ, и самое печальное въ немъ было то, что при всемъ его искреннемъ стремленіи служить какому-то отвлеченному истинному благу, онъ часто не видѣль самаго простого, отрицательнаго слѣдствія, къ которому вели его поступки. Не мнѣ судить о немъ, и, кромѣ того, я должна сказать, что было время, когда онъ своимъ вліяніемъ неустанно помогалъ огромному количеству людей, что встрѣтить въ совѣтской жизни очень трудно.

Когда я шла тогда къ нему, я знала, что онъ реально не представитъ себѣ нашей нужды, что если я ему скажу, что бываютъ дни, когда у насъ нѣтъ ничего, кромѣ овсянаго киселя, что варю я его изъ овса, который руками чищу, а овесъ этотъ выдали какъ-то мужу по службѣ въ Агрономическомъ Институтѣ, то это его такъ поразитъ, что помѣшаетъ думать о томъ, какой бы мнѣ добыть заработокъ. Ему также не понятъ, что силъ у меня осталось мало, что надо дать мнѣ что-нибудь попроще, что основное сейчасъ — честно подкормить меня. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я была увѣрена, какъ бы сложны, трудны и непрактичны ни были его проекты, онъ все же что-нибудь изобрѣтетъ и выручитъ. Такъ оно и было. Онъ мнѣ обрадовался, будто я пришла не просить, а сдѣлать ему одолженіе.

— Вы итальянскій знаете? Прекрасно. Мы издаемъ сейчасъ у Гржебина серію сказокъ всѣхь временъ и народовъ. Вы представляете себѣ, какое неисчерпаемое богатство содержанія даютъ сказки! Это увлекательная работа. Алексѣевъ беретъ на себя китайскія сказки, я — монгольскія. Вамъ мы поручимъ итальянскія. Какъ жаль, что вы такъ поздно ко мнѣ зашли, теперь придется торопиться, Гржебинъ черезъ мѣсяцъ ѣдетъ въ Берлинъ и необходимо дать ему хотя бы эти три сборника.

Это была еще одна изъ особенностей С. Ф. Ольденбурга: онъ никогда не дѣлалъ разницы между собой, академикомъ и крупнымъ ученымъ, и самымъ рядовымъ работникомъ. Онъ, не задумываясь, бралъ меня въ компанію выдающихся лингвистовъ, хотя у меня не было на это никакихъ данныхъ. Я, шутя, замѣтила ему это. Онъ улыбнулся.

— Сказки ровняютъ всѣхъ. Быть можетъ, въ данномъ случаѣ мы беремся не за свое дѣло и вы сдѣлаете это увлекательнѣй и лучше насъ. Справиться сь научнымъ матеріаломъ я вамъ помогу. У меня есть очень рѣдкое изданіе фольклорныхъ записей, къ нимъ есть прекрасный комментарій солиднаго нѣмецкаго ученаго. Немного трудно только сициліанское нарѣчіе, но къ нему есть основательный словарь. Венеціанское — гораздо проще; флорентійское вы должны знать.

И такъ онъ развивалъ передо умой сложнѣйшее заданіе, какъ 6удто я могла работать въ нормальныхъ, комфортабельныхъ условіяхъ, а не изголодавшаяся и обезсиленная до такой степени, что буквально съ трудомъ держалась на ногахъ. И это положеніе было типично: гигантскія, ни съ чѣмъ несообразныя затѣи правительственныхъ круговъ, которые мы же, интеллигенты, вдохновляли, и наша работа изъ послѣднихъ силъ. Вокругъ насъ умирали, кто съ голода, кто оть тифа, кто отъ другихъ болѣзней, а мы хватались за работу, сами себѣ усложняли ея исполненіе, надрывались надъ фантазіями, какъ будто этимъ можно было что-нибудь спасти и сдѣлать среди общаго разоренія и хаоса. Партійцы подзадоривали насъ, не стѣсняясь эксплуатировать, гдѣ можно, а между собою издѣвались надъ нашей иителлигентской наивностью и непрактичностью.

Такъ я засѣла за эту непосильную работу. Всѣ вечера и утра, почти съ разсвѣта, возилась я со странными фантазіями, которыя затѣмъ, въ усталомъ снѣ и наяву, путались съ нашей дикой дѣйствительностью. Была, напримѣръ, сказка про короля, который побѣдилъ гигантскую людоѣдскую вошь и пригвоздилъ ее копьемъ къ дверямъ своего дворца. Теперь эта мифическая вошь выползла опять. При входѣ въ служебныя помѣщенія Павловскаго Дворца-Музея висѣлъ плакатъ: въ бѣломъ небѣ огромная черная вошь и надпись — «Не Богъ, а вошь», внизу силуэтъ Петербурга и вторая надпись: «Ты не построишь соціализма, пока не перебьешь вшей». Были повѣрья о томъ, что ребенка не надо крестить и не надо давать ему имени, чтобъ смерть не могла его назвать и увести съ собой. Сколько теперь было людей, тщательно скрывавшихъ свое имя или то, что съ нимъ было связано. Какъ рады были бы они, если бы имя можно было потерять и не откликаться на него, когда зоветъ Чека. А образъ Дѣвушки, которая должна была наплакать цѣлый кувшинъ слезъ, какой дѣйствительностью былъ онъ созданъ и не вернулась ли она опять?

Цѣлый мѣсяцъ ворошились вь моемъ мозгу смерть, измѣна, ядъ, драконы, колдуны. Въ первый разъ я поняла, какая жизнь лежала къ основѣ сказочныхъ фантазій, сколько ужасовъ ползетъ изъ нихъ и, очевидно, можетъ еще оживать въ годы, на вѣка отстоящіе отъ замысла. Или все это были просто милыя шутки невроза сердца, разыгравшагося изъ-за голода?

Наконецъ я дописала послѣднее слово и вернулась къ дѣйствительности; дома — одна чашка крупы, совсѣмъ нѣтъ соли и у мальчишки на исходѣ всѣ бронированные для него запасы пищи. Завтра же надо добытъ «три апельсина», т. е. деньги.

Я встала въ 6 утра. Было начало мая и въ щели между шторами свѣтило солнце. На пустомъ столѣ лежалъ кусочекъ хлѣба. Съ вечера мы оставили его, чтобы мнѣ было что съѣсть утромъ. За ночь онъ подсохъ, сжался и еще больше заскорузъ отъ просяной шелухи. Ѣсть его не захотѣлось Голова немного кружилась, но на воздухѣ прошло.

Въ паркѣ было упоительно: почки лопались на припекѣ; анемонъ-вѣтреницъ насыпало на лужайки какъ снѣга; птицы пѣли, будто на землѣ не было ничего кромѣ счастья.

Въ Петербургѣ все казалось необычайнымъ: пустыя улицы, ослѣпнувшіе отъ закрытыхъ ставень магазины, мертвые дома, но среди всего этого мусора старыя зданія, Нева и набережныя особенно величественны и великолѣпны.

Все было бы хорошо, но С. Ф. Ольденбургъ не успѣлъ переговорить о денежныхъ условіяхъ, не подписалъ договора на эту серію и я не вѣрила, что онъ можетъ скоро это сдѣлать. Но на этотъ разъ, деньги были для меня уже не деньги, а ѣда, хотя бы пшенная крупа, которую нужно было имѣть завтра. Скрѣпя сердце, я настояла на том, чтобъ С. Ф. Ольденбургъ даль мнѣ записку къ Гржебину. Онъ далъ съ предупрежденіемъ, что раньше часа мнѣ его не застать. Что дѣлать, буду ждать.

Опять я шла по набережнымъ, мимо пустыхъ дворцовъ, грязныхъ, запушенныхъ, со стеклами,
заросшими пылью. Въ окна особняковъ видны лѣпные потолки, затянутыя штофомъ или дорогими обоями стѣны, а поперекъ залъ — веревки съ застираннымъ, жалкимъ, рванымъ бѣльемъ. Мыла въ тотъ годъ не выдавали всю зиму; стирали щелокомъ, пескомъ, глиной.

Пойти мнѣ было некуда, потому что начинало мучительно хотѣться ѣсть, а объѣдать я никого не собиралась, зная, какъ у всѣхъ тонко. Тихонько плелась я къ Лѣтнему саду, гдѣ уцѣлѣло еще нѣсколько скамеекъ. Марсово Поле все только что перекопали, натыркавъ чахлыхъ кустиковъ акацій и еще какихъ-то хворостинокъ. Это къ 1-му мая было приказано ликвидировать мѣсто парадовъ и «милитаристическаго тщеславія», покрывъ всю площадь «зелеными насажденіями». Голодный народъ гоняли на субботники, заставляли выковыривать булыжники, разрыхлять почти двумя вѣками убитый плацъ. Насаженные прутики сейчасъ же высохли и пыль носилась по площади, ставшей безобразнымъ пустыремъ. Много лѣтъ потомъ возились, чтобъ привести въ порядокъ это поле. Это была все та же фантастическая политика и требованіе немедленно, безъ всякихъ средствъ, осуществлять идею, пришедшую въ чью-то взбалмошную голову: издавать ли сказки всѣхъ временъ и народовъ или писать біографіи революціонныхъ дѣятелей всего міра, расковыривать ли Марсово Поле или снимать рѣшетку Зимняго Дворца, которая годами потом валялась, загромождая садъ и набережную, — сколько было такихъ проектовъ, и не перечесть.

Въ саду ребятъ почти не было, а кто и пришелъ, дремалъ, приткнувшись на скамейкѣ или засыпалъ около кучки песка, которую началъ соскребать съ дорожки. Когда кто-нибудь изъ нихъ, забывшись, порывался затѣять возню, дѣвочки постарше кричали на нихъ горькимъ раздраженнымъ голоскомъ — «не бѣгай, ѣсть запросишь!»

Интересно знать, нужны ли имъ эти сказки, которыя я, въ компаніи съ ученѣйшими академиками, такъ тщательно изыскиваю и прорабатываю? И сколько еще творится такихъ же лицемѣрныхъ затѣй, которыя съѣдаютъ государственныя деньги, въ то время какъ ребята голодаютъ?

Мнѣ стало совѣстно смотрѣть на нихъ и я пересѣла такъ, чтобь видѣть только какую-нибудь Флору, Помону или Аврору.

Наконецъ часы доползли до половины перваго и можно было двинуться въ редакцію. Она помѣщалась на Невскомъ, противъ Аничкова дворца. Видъ у дома запущенный: двери открыты настежь, лѣстница неметеная съ незапамятныхъ временъ, стѣны обшарпанныя, стекла непротертыя. Въ передней ни души и та же грязь и пыль, какъ на лѣстницѣ. Зная, что по совѣтскимъ обычаямъ надо лѣзть впередъ, пока не нарвешься на секретаршу, которая прежде прежде раздраженно облаетъ, а потомъ, бурча, ткнетъ пальцемъ въ томъ направленіи, гдѣ надо искать начальство, я открыла первую попавшуюся дверь: пусто, никого и ничего, кромѣ огромнаго простѣночнаго трюмо; во вторую — столъ и кругомъ стулья. Вѣроятно, «залъ засѣданій»; безъ него немыслимо ни одно совѣтское учрежденіе.

Въ третьей комнатѣ я очутилась прямо передъ самимъ «хозяиномъ», коротенькимъ и очень толстымъ человѣкомъ. Глаза у него круглые, черные, блестящіе, волосы черные, вьющіеся, лоснящіеся; руки до того пухлыя, что пальцы онъ держалъ нарастопырку, особенно мизинецъ съ золотымъ перстнемъ съ рубиномъ. Видъ у него сытый и процвѣтающій.

Противно, что всѣ теперь распались на тѣхъ, кто ѣстъ и значитъ, ѣстъ уже до ожирѣнія, и тѣхъ, кто едва добываетъ себь жалкіе, грязные оборыши пищи.

— Вамъ придется побесѣдовать съ нашимъ юрисконсультомъ и зайти для этого еще разокъ, — сказалъ онъ, читая записку С Ф. Ольденбурга, которую я ему подала.

Еще три часа, проведенныхъ вь Лѣтнемъ саду и, задыхаясь на каждой ступенькѣ, я вернулась къ юрисконсульту. Кругленькій, лысенькій, бѣленькій, быстренькій, настоящій типъ мелкаго, бойкаго нотаріуса.

— Пожалуйста, просмотрите договоръ.

Онъ подалъ мнѣ большой листь отличной голубоватой бумаги, на которомъ, на прекрасной машинкѣ, четко и точно были отпечатаны всѣ фразы, которыя считаетъ нужными каждое уважающее себя издательство. Мнѣ была нужна только конечная цифра.

— Мы платимъ 8.000 за лист, вы не возражаете?

— Нѣтъ, — отвѣтила я спокойно и съ достоинствомъ. И то, и другое объяснялось только моей усталостью. Въ сознаніи же у меня горѣли цифры: семь листовъ по 8.000 — 56.000 руб.! Можно будетъ купить фунтовъ 10 крупы, фунта 2 сахару, фунтъ масла, можетъ быть даже небольшой кусокъ хлѣба. Неужели и деньги сегодня? думала я, но молчала.

Юрисконсультъ передалъ договоръ барышнѣ за сосѣднимъ американскимъ бюро.

— Пожалуйста, получите гонораръ, — сказала она любезно-дѣловымъ тономъ.

Въ простѣночномъ зеркалѣ я видѣла, что у меня красныя пятна на лицѣ и мнѣ хотѣлось скорѣй уйти: эти оба были тоже чужіе люди, нашедшіе какое-то, пусть временное, благополучіе, мнѣ же случайно бросили кусокъ, когда я была на самомъ краешкѣ.

На улицѣ я стряхнула съ себя это глупое настроеніе. Деньги это деньги, онѣ лежатъ у меня вь перчаткѣ, два мѣсяца мы будемъ на нихъ вродѣ того что сыты, и какое мнѣ дѣло до всего остального.

Въ этотъ вечеръ мы сидѣли долго, пили овсяную бурду, но съ сахаромъ, ѣли черный хлѣбъ, говорили о томъ, что можно еще сдѣлать въ будущемъ хорошаго. Книжка моя не только не вышла, но безслѣдно пропала, какъ и вторая — французскія сказки, написанная вслѣдъ за нею. Гржебинъ былъ обвиненъ въ спекуляціи, издательство закрыто. Когда я зашла узнать о своей рукописи, была зима. Въ одной изъ пустыхъ комнатъ я застала сердитую, издрогшую интеллигентку; она сидѣла у «буржуйки», разбирала рукописи и топила печку. Ими? — Да, и ими.

— Вашу рукопись? — набросилась она на меня. — Почемъ я знаюі Ничего не регистрировалось, хаосъ такой, что самъ чортъ ногу сломитъ. Повѣситься можно. А требуютъ, чтобъ я составила реестръ и отчетъ.

Ясно было, что какъ только кончилась атмосфера спекуляціи и легкихъ денегъ, сюда тоже завернулъ общегражданскій голодъ, злость и раздраженіе.

— У васъ что, копій нѣтъ? — спросила она съ презрѣніемъ.

— Нѣтъ. Некогда было и бумаги не было.

— Ну и пиши пропало. Ни черта тутъ не найдете.

Нечего дѣлать, пошла прочь, не одни мои труды тутъ пропали. Да и на что мнѣ были эти сказки? Все фантастическое было уже запрещено какъ «наслѣдіе разложившагося общества», а отъ авторской, собственнической радости Совдепія насъ прочно отучила. Зашла заодно къ Маріэттѣ Шагинянъ, спросить, нельзя ли получить черезъ нее работу.

— Вы не писательница, — сказала она строго, — и нечего за это браться. Почему, скажите, всѣ интеллигенты лѣзутъ не въ свое дѣло?

— Потому что ѣсть хотятъ или другихь кормить нужно.

— Что? Можете сократить свои аппетиты.

Она наговорила мнѣ какихъ-то злыхъ глупостей, которыя, впрочемъ, ни я и никто другой ей вь счетъ не ставили, потому что она была взбалмошна больше на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ, и дала мнѣ переводить Бальзака, котораго она редактировала для «Всемірной литературы».

Опять заданія въ «міровомъ масштабѣ», опять спѣшка, сложные договоры, грошевые гонорары, и, наконецъ, запретъ, наложенный на Бальзака, какъ на «продуктъ буржуазной среды». Когда я пришла за послѣдней получкой, у кассы стояла молодая, хорошенькая женщина. Передъ ней лежала вѣдомость, но она не рѣшалась расписаться.

— Мнѣ сказали, что я должна получить большую сумму денегь, что мужу остались должны за его работы.

— Это все, что ему причиталось, — сухо сказала кассирша.

Я не удержалась и заглянула въ вѣдомость. Она придерживала ее тамъ, гдѣ стояло имя — Гумилева. Сумма была крупной мѣсяца два-три тому назадъ, но пока вѣдомость проходила всѣ оффиціальныя инстанціи, Гумилева разстрѣляли, а деньги, которые были ему должны, превратились въ такіе гроши, на которые нельзя было купить фунта масла. Она стояла, не зная что дѣлать; расписаться — значитъ отказаться отъ послѣдняго, на что она надѣялась, а можетъ быть тутъ была ошибка, которую она не понимала.

— Hе задерживайте, — строго сказала ей кассирша.

Бѣдная женщина, давно ли ей завидовали, баловали, а теперь на нее кричатъ, потому что она не можетъ сообразить, какъ это такъ катастрофично обезцѣнилась ея «крупная сумма».
Она расписалась и забыла взять свои тысячи, а, можетъ быть, это былъ уже милліонъ.

— Деньги возьмите! — воскликнула кассирша въ нетерпѣніи.

Та испуганно обернулась, растерянно засунула деньги въ сумочку и ушла.

По сравненію съ ужасной катастрофой, только что обрушившейся на нее, эта обида была, конечно, пустякомъ, но очень показательнымъ для нашей жизни. Чекистъ навѣрно не раздумывалъ, подписывая смертный приговоръ поэту, а, вслѣдъ за тѣмъ, большинство постаралось забыть о немъ, о всемъ, что связывало съ нимъ, чтобы не навлекать на себя подозрительнаго вниманія властей.

Еще помню мимолетную, но характерную картину.

Было это какъ будто въ январѣ 1929 г., въ оттепель и слякоть. Зачѣмъ-то утромъ я заѣхала къ Маріэттѣ Шагиняиъ. Когда я входила въ ворота «Дома Искусствъ», меня окликнулъ противный типъ, торчавшій на дворѣ.

— Къ кому идете?

Я отвѣтила. Въ Совдепіи въ такихъ случаяхъ лучше всего не разсуждать. Позади меня, на улицѣ, маячилъ второй такой же типъ.

Меня пропустили, значитъ съ Маріэттой благополучно. Она сама стояла посреди комнаты, одѣтая, встревоженная, готовая куда-то броситься.

— Идемъ, сейчасъ же, — кинулась она ко мнѣ. Надо предупредить Виктора, у него въ комнатѣ засада. Онъ можетъ вернуться сь минуты на минуту.

— Куда же мы пойдемъ?

— Къ воротамъ.

— Тамъ два шпика. Насъ съ вами проводятъ прямо на Гороховую.

— Вы трусите, когда надо спасать человѣка!

Тутъ Маріэтта изругала меня со всей своей восточной экспрессіей, но постепенно убѣдилась въ томъ, что если Викторъ не вернулся ночевать, значитъ его предупредили.

— Тогда идемъ на Невскій.

Я согласилась, зная, что дома ее не удержать, а выпустить ее одну на улицу, гдѣ она налетитъ на перваго попавшагося шпика и наговоритъ ему глупостей, я тоже не могла.

Пошли мы съ ней на Невскій. Я держала ее подъ руку и, какъ было условлено, толкала ее локтемъ, когда мы проходили мимо шпика. Ихъ стояло нѣсколько человѣкъ по обѣ стороны Морской, на углу Невскаго и дальше, до Мойки. Маріэтта каждый разъ таращила на нихъ глаза и пройдя два шага, спрашивала: — Этотъ? — И этотъ тоже? Какъ ужасно!..

Да, было отвратительно. Стоитъ появиться человѣку, за которымъ они охотятся, всѣ они ринутся со своихъ сторожевыхь мѣстъ. И публика тоже бросится ловить, сама не зная кого. Такая психологія.

— Идемъ въ Госиздатъ, — тащила меня Маріэтта.

Логическихъ резоновъ итти туда не было, но спорить съ Маріэттой было трудно. Вошли. Поднялись въ третій этажъ, гдѣ были редакторскіе кабинеты — никого. Пошли въ четвертый, свернули въ корридоръ. Въ оконной нишѣ, на скамейкѣ, сидѣлъ Шкловскій и закрывался газетой.

Я не сомнѣваюсь, что онъ храбрый человѣкъ, что на фронтахъ и въ перестрѣлкѣ онъ могъ бытъ холоденъ и дерзокъ, но сейчасъ, когда онъ сидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ улицы, на которой за нимъ охотились, отъ дома, гдѣ, въ засадѣ, сидѣла его жена и куда ему больше нельзя было вернуться, это было совсѣмъ другое дѣло.

— Надо уходить, — сказалъ онъ, когда мы выложили ему всѣ свои наблюденія. — Зря калоши надѣлъ, — соображалъ онъ дѣловито. — Если бѣжать, придется бросить, а бросить — больше не достанешь.

Какъ онъ, человѣкъ органически близкій революціи, попалъ на подозрѣніе Чека, я не имѣю представленія. Какъ удалось ему тогда бѣжать и затѣмъ вернуться въ СССР, я не знаю также. Объ этомъ въ СССР не стоитъ спрашивать, потому что никто разсказывать не станетъ.

Въ годы Нэпа мнѣ пришлось бросить литературную работу. Въ СССР жизнь такая, что стоить стать хоть самымъ рядовымъ спецомъ, какъ ни на что больше не остается времени, кромѣ своей профессіи. Печатать же свои научныя работы можно было только приспособляя ихъ къ заказамъ какого-нибудь учрежденія. Разсказывать объ этихъ мытарствахъ неинтересно. Для свѣдѣнія скажу одно: изъ 25 печатныхъ листовъ, написанныхъ мною, принятыхъ и оплаченныхъ, вышло въ свѣтъ всего около 5-ти, да одна монографія была была настукана на машинкѣ въ трехъ экземплярахъ, разосланныхъ въ музеи, гдѣ она была особенно нужна.

Въ случаѣ исключительной удачи, когда какая-нибудъ книжка шла въ печать, необходимо было претерпѣть исправленія, которыя вносили редактора, успѣвшіе смѣниться раза три-четыре, пока рукопись проходила всѣ издательскія муки и помнить, что въ концѣ пути ее еще ждетъ цензоръ. А что такое совѣтская цензура, не говоря о самыхъ невѣроятныхъ, неграмотныхъ придиркахъ, по сравненію съ которыми цензура Николая I сущій пустякъ, можно судить по слѣдующему случаю.

Было это въ 1931 г., въ февралѣ мѣсяцѣ, передъ моимъ арестомъ. Я стороной узнала, что одинъ человѣкъ вышелъ изъ Крестовъ и пошла къ нему, чтобъ разспросить его, не встрѣчалъ ли онъ тамъ моего мужа. О немъ онъ ничего не зналъ, но, между прочимъ, разсказалъ мнѣ о судьбѣ писателя X.

— Какъ, и онъ сидитъ! Онъ же совѣтскій, 100-процентный! — не удержалась я.

— Именно. И безусловно искренній и увлеченный коммунизмомъ.

— Какъ же онъ попалъ?

— Написалъ книжку. Госиздатъ принялъ н направилъ въ цензуру. Цензоръ нашелъ въ ней контръ-революціонныя мысли и направилъ ее въ ГПУ, а они арестовали его и предъявили обвиненіе въ агитаціи противъ совѣтской власти, статья 58 § 10.

— Любопытный типъ, — продолжилъ онъ разсказывать. — Сидѣлъ онъ съ нами въ одной камерѣ: пятеро въ одиночкѣ. Но X., какъ полагается совѣтскому молодняку, считалъ, что онъ одинъ попалъ по «недоразумѣнію», а мы всѣ виноваты неизвѣстно въ чемъ. На первомь же допросѣ онъ увидѣлъ, какъ разбираются подобныя «недоразуменія». Слѣдователь накричалъ на него, грозилъ разстрѣломъ, требовалъ «признанья», намекалъ на то, что можетъ примѣнить и «другіе методы дознанія» Но нашъ милый юноша былъ такъ непоколебимо убѣжденъ въ чистотѣ совѣтскаго правосудія, что, очевидно, принялъ самого слѣдователѣ за недоразумѣніе, наговорилъ ему рѣзкостей, обозвалъ контръ-революціонеромъ, дискредитирующимъ совѣтскую властъ и проч. Его вернули въ камеру, но онъ и тутъ не угомонился: написалъ заявленіе прокурору, жаловался на слѣдователя, который вынуждалъ «сознаться» подъ угрозами пытокъ и разстрѣла, требовалъ гласнаго суда надъ собой. Вы можете себѣ представить, какой гиперболической наивностью все это казалось намъ? Мы и смѣялись надь нимъ, и серьезно пытались разубѣдить, — ничего не помогало. Онъ стоялъ на своемъ и, чтобы быть человѣкомъ дѣла, подкрѣпилъ свои требованія объявленіемъ голодовки. Голодалъ онъ серьезно, «всухую», т. е. безь питья, и состояніе его быстро становилось угрожающимъ. На девятый день ему объявили приговоръ: 10 лѣтъ концлагеря и въ тотъ же день послали на этапъ, безъ передачи, безъ вещей, безъ свиданія.

Примѣръ этотъ, увы, не единиченъ. Въ 1931 и 32 году было нѣсколько «литературныхъ» дѣлъ, жесточайшій разгромъ Госиздата и вообще, такой же терроръ на этомъ «фронтѣ», какъ и на другихъ, но говорить объ этомъ я пока не могу. Упомяну только еще объ одномъ курьезномъ случаѣ, съ которымъ мнѣ пришлось встрѣтиться въ Кеми, въ центрѣ управленія Соловецкими лагерями, когда я ѣздила туда на свиданіе къ мужу.

Былъ, а можетъ быть и есть, журналистъ «Извѣстій» Гарри. Онъ считался «героемъ революціи», имѣлъ совѣтскіе ордена, по-видимому, лично былъ знакомъ со всей правящей головкой и не стѣснялся якшаться съ гепеустами. Въ послѣднемъ отношеніи онъ не былъ исключеніемъ. Не говоря о томъ, что Маяковскій погибъ, не выдержавъ той атмосферы, которую вокругъ него создали гепеусты во главѣ съ Лилей Брикъ, мнѣ приходилось видѣть Никулина, Безыменскаго и кой-кого другихъ развлекающимися въ гепеустской компаніи. По-видимому, главной приманкой была возможность хоть мимоходомъ испытать легкость жизни, кутнуть, прокатиться на автомобилѣ, вырваться изъ тошнотныхъ совѣтскихъ будней.

Гарри былъ именно такого типа. И вдругъ, въ то время, какъ намъ въ тюрьмѣ давали читать его «Крылья совѣтовъ», для возбужденія въ насъ восторга передъ совѣтскими достиженіями, онъ самъ оказался въ тюрьмѣ: ГПУ «шило» ему шпіонажъ и наградило десятью годами концентраціонныхъ лагерей.

Мужъ мой встрѣтился съ нимъ съ Кеми, въ «Рыбпромѣ». Къ рыбѣ Гарри, конечно, не имѣлъ никакого отношенія, но по блату его устроили туда, чтобы избавить от тяжелыхъ физическихъ работъ. Ему поручено быю написать романъ подъ заглавіемъ «Побѣдоносный Японецъ». «Японцемь» назывался японскій неводъ для лова сельдей, который правительство и ГПУ стремились ввести въ употребленіе въ рыбные колхозы. ГПУ должно было быть изображено въ видѣ героя, раціонализатора рыбнаго промысла.

На самомъ дѣлѣ этотъ способь лова былъ крайне неудаченъ, велъ къ разоренію колхозовъ и паденію промысла, но эти пустяки Гарри совершенно не затрудняли. Онъ нахватался отъ сосланныхъ рыбныхъ спеціалистовъ нужныхъ ему словъ, и «заливаль туфту» начальству, т. е. поражалъ ихъ блескомъ своихъ мыслей и проектовъ. Жилось ему недурно, какъ только можно при лагерномъ блатѣ, но, конечно, онъ всѣми силами старался вырваться на волю. Въ концѣ концовъ ему удалось добиться освобожденія изъ Соловковъ и, торжествующій, онъ уѣхалъ въ Москву продолжать свою авантюристическую карьеру и писательство.

Что можетъ слѣдовать изъ этихъ случайныхъ наблюденій?

Борьба за кусокъ хлѣба — нудная, мелочная, противная, непрекращаюшаяся; связанность соціальнымъ, или, вѣрнѣе, жесткимъ правительственнымъ заказомъ, за исполненіемъ котораго слѣдитъ цензура и ГПУ, и хуже всего, можетъ быть, душная атмосфера принужденія, — таковы условія, въ которыхъ ни совѣтской и никакой другой литературѣ не цвѣсти.

Т. Чернавина.
Современныя Записки, LVІ, 1934.

Visits: 28

П. Бицилли. Параллели

Существуетъ безконечное количество формъ вліянія, воздѣйствія Вождя на Массу, отношенія Учителя и Школы. Изученіе этихъ формъ, ихъ распредѣленіе по основнымъ типамъ составляетъ, по крайней мѣрѣ должно составлять, основную, въ сущности единственную, задачу теоріи историческаго процесса: ибо къ «вліяніямъ» человѣка на человѣка сводится вся историческая жизнь. И только ознакомившись съ строеніемъ различныхъ типовъ вліяній, можно учесть, какъ слѣдуетъ, характеръ и значеніе каждаго даннаго вліянія со стороны его содержанія — что составляетъ уже основную задачу исторіи культуры. Исторія «вліяній», исторія смѣны «школъ» и «направленій» представляетъ безконечный рядъ особенностей, курьезныхъ, если глядѣть со стороны, на дѣлѣ глубоко трагическихъ. Какъ часто великій творческій геній воздѣйствуетъ — и притомъ не только на современниковъ, но на цѣлый рядъ поколѣній — тѣмъ, что для него, для его творческой индивидуальности, не характерно, метафизически «случайно», что даже иногда у него самого принадлежитъ не ему, какъ пролагателю новыхъ путей, а его времени; какъ часто большой человѣкъ, ставши «авторитетнымъ», своимъ авторитетомъ освящаетъ то, чему онъ самъ слѣпо подчинился, что было авторитетнымъ для него, что онъ принялъ на вѣру, чему слѣдовалъ въ угоду модѣ. Божественная Комедія изучалась въ итальянскихъ университетахъ ХІѴ — XѴ вѣковъ, какъ «Сумма», какъ энциклопедія всяческихъ знаній, и въ этомъ видѣли ея поэзію. Вагнеръ погубилъ не одного композитора своей злополучной идеей «музыкальной драмы», какъ погубилъ ею и самого себя. Карамзинъ — конечно не геній, но безспорно одинъ изъ умнѣйшихъ и просвѣщеннѣйшихъ людей своего времени, — своимъ авторитетомъ поддержалъ уже до него выдыхавшійся. «слезоточивый» жанръ, расплодилъ «карамзинистовъ», надолго дискредитировавшихъ человѣка, съ которымъ по культурѣ они не имѣли ничего общаго.

Бываютъ случаи другого рода. Бываетъ, что въ отношеніи учениковъ къ учителю нѣтъ никакого недоразумѣнія, никакого непониманія — и все же: безъ какой бы то ни было вины со стороны учителя, вліяніе его оказывается пагубнымъ. Простѣйшій случай: Учитель порабощаетъ своимъ совершенствомъ настолько, что творческаго усвоенія созданнаго имъ уже не можетъ быть. Длительное безплодіе итальянской поэзіи послѣ Петрарки и пластическихъ искусствъ послѣ Микель-Анджело объясняется этимъ. Манера каждаго изъ этихь мастеровъ была его собственной манерой, соотносительной его идеѣ; но ученики слѣдовали только манерѣ: ибо они отваживались только подражать мастеру, не осмѣливаясь его себѣ ассимилировать.

Но есть случаи много сложнѣе и много трагичнѣе. Бываетъ, что ученикъ вполнѣ понялъ учителя, сознательно и свободно послѣдуетъ ему — и все же остается безплоденъ. И въ то же время тѣ, которые стоятъ отъ учителя въ сторонѣ, которые иной разъ даже враждебны ему, испытываютъ на себѣ, сами того не сознавая, его благотворное, оплодотворяющее, обновляющее душу, обогащающее мысль, возбуждающее творческую способность вліяніе. Для истолкованія этого случая уже недостаточно изслѣдованіе структуры отношеній между вождемъ и массой: необходимо изслѣдованіе содержанія, смысла того, чему учитель учитъ. Этотъ случай, стало быть, является проблемой, уже преимущественно относящейся къ конкретной исторіи культуры. Объяснить его — значитъ вскрыть специфическую порочность идеи Учителя, т. е. выяснить отрицательную сторону соотвѣтствующаго культурнаго момента.

Въ исторіи человѣчества можно засвидѣтельствовать одинъ моментъ, когда этотъ типъ вліянія встрѣчается въ наиболѣе ярко выраженной формѣ и притомъ нѣсколько разъ. Это вторая половина XIX в. и начало нашего вѣка. Конкретные же случаи, относящіеся къ типу, который я имѣю въ виду, это случаи Маркса, Толстого, Фрейда и Пруста. Я думаю, что, хотя послѣдніе два случая еще слишкомъ недавни и что поэтому мы здѣсь располагаемъ сравнительно небогатымъ по количеству матеріаломъ длѣ наблюденій, все же можно уже и сейчасъ придти къ достаточно прочнымъ выводамъ относительно структуры соотвѣтствующихъ вліяній. Однако я считаю болѣе удобнымъ пока оставить Пруста въ сторонѣ. Во-первыхъ, потому, что его случай осложняется, какъ увидимъ ниже, однимъ особымъ — и весьма существеннымъ — привходящимъ обстоятельствомъ; во-вторыхъ, потому, что структура его ближайшаго окруженія не столь опредѣлительна.

Что до первыхъ трехъ случаевъ, — то они легко подводимы подъ одинъ общій типъ. Три имени — три школы. Для насъ сейчасъ неважно различіе соціологическаго строенія ихъ: чистая секта (толстовство), партія (марксизмъ), свободное научное объединеніе (фрейдизмъ). По существу и послѣднія двѣ тяготѣютъ къ типу секты. Учитель является высшимъ, непререкаемымъ авторитетомъ. Вѣрующіе считаютъ себя обладателями единственнаго правильнаго метода нравственнаго или политическаго поведенія, или научнаго изслѣдованія, единственнаго истиннаго пути, пути къ Истинѣ, пути къ Добру. Три секты объединяютъ, каждая порознь, людей вокругъ мыслителей, вліяніе которыхъ, внѣ предѣловъ этихъ сектъ, вліяніе «разсѣянное», громадно, исключительно и благодѣтельно. Каждый изъ нихъ, въ своей области, вводить насъ въ сферу необыкновенно значительнаго жизненнаго опыта: историческаго, этическаго, психологическаго. Нельзя себѣ представить въ націи дни историка, не читавшаго Капитала, и трудно вкратцѣ формулировать, въ сколькихъ отношеніяхъ Марксъ углубилъ и расширилъ историческое пониманіе. Нѣть сомнѣнія, что каждый нормальный человѣкъ, прочитавши «Такъ что же намъ дѣлать?», «Исповѣдь», «Воскресеніе», относится къ жизни серьезнѣе, благоговѣйнѣе, чѣмъ раньше, строже, требовательнѣе кь самому себѣ. Что касается Фрейда, то онъ столь же необходимъ психологу, сколько Марксъ историку, соціологу. Фрейдъ первый показалъ пути, хоторыми можно проникнуть сознаніемъ въ сферу подсознательнаго, первый сталъ систематически изслѣдовать симптоматологію подсознательной духовной жизни, и тѣмъ безгранично раздвинулъ горизонты психологіи и психопатологіи; а тѣмъ самымъ, вслѣдъ за Марксомъ, и сферу всѣхъ наукъ, имѣющихъ дѣло съ духовной жизнью, т. е. наукъ «гуманитарныхъ».

И въ то же время, если обратимся къ ближайшимъ послѣдователямъ этихъ мыслителей, столь многосторонне оплодотворившихъ современную мысль, насъ поражаетъ ихъ безплодіе. Можно ли назвать хоть единаго толстовца, который заслуживалъ бы имя учителя жизни? А что такое толстовство, какъ не новый путь обновленія жизни? Полную аналогію представляютъ марксисты и фрейдисты. Марксисты, какъ таковые, не дали наукѣ ровно ничего. Есть превосходныя книги, написанныя марксистами. Но ничего специфически марксистскаго въ нихъ нѣтъ. Любопытно, съ этой точки зрѣнія, то, что сейчасъ дѣлается въ Россіи. Всей культурѣ тамъ полагается быть марксистской. «Въ духѣ марксизма» тамъ пишутся всѣ книги, чуть ли не вплоть до подобныхъ «Хорошему тону» Германа Гоппе, вплоть до сонниковъ и самоучителей танцевъ. Но надо признать, что въ Россіи выходить сейчасъ и немало дѣльныхъ, иногда очень хорошихъ книгъ подъ заглавіемъ «Марксизмъ и …» (что угодно) и что вовсе не всегда первое слово заглавія выполняетъ роль флага для прикрытія контрабанды. Но опять-таки: достоинство этихъ книгъ ничуть не обусловлено марксизмомъ. Поскольку подобная книга хороша, она могла бы быть написана и не-марксистомъ. Марксизмъ, какъ умственное направленіе, словно неспособенъ расти и развиваться. Марксистъ, как таковой, типичный глоссаторъ, коментаторъ или популяризаторъ.

Если марксистскія произведенія производятъ впечатлѣніе перепѣвовъ, то съ фрейдистскими дѣло обстоитъ и того хуже: они кажутся сущими, и иногда очень злыми и мѣткими, пародіями на произведенія Фрейда. Марксизмъ «академиченъ»; марксисты упражняются «въ манерѣ» мастера. Фрейдисты «манеру» своего мастера каррикатурятъ. Толстовцы не дѣлаютъ ни того, ни другого. Они не пережевываютъ мыслей своего учителя, не доводятъ ихъ до уродливой и нелѣпой крайности. Они ихъ только исповѣдуютъ.

Могутъ возразить, что охарактеризованное мною отношеніе трехъ названныхъ учителей къ ихъ ближайшему окруженію и къ за предѣлами его находящейся средѣ ничего специфическаго въ себѣ не заключаетъ. Нерѣдко ближайшіе ученики того или иного авторитета хуже понимаютъ его, нежели стоящіе поодаль. Наиболѣе цѣннымъ, наиболѣе плодотворнымъ бываетъ вліяніе, исходящее не отъ того, что прямо высказано учителемъ, а отъ того угадываемаго, что лежитъ за этими высказываніями, отъ основной интуиціи учителя. Самый фактъ причастности къ какому-нибудь «изму» какъ-то обязываетъ и связываетъ, препятствуетъ творческой ассимиляціи. Наконецъ, секта или партія направлены въ первую очередь на дѣйствіе, что́ предполагаетъ самоотреченіе, самоограниченіе, дисциплину. Все это вѣрно. Но все же: сектами были и раннее христіанство и лютеранство и кальвинизмъ. Платонизмъ, гегельянство, кантіанство были школами. Однако въ предѣлахъ этихъ сектъ, школъ жила свободная мысль, росла и развивалась доктрина. Адепты соотвѣтствующихъ учителей были живой связью между ними и міромъ. Свѣтъ зажженнаго учителемъ огня излучался въ міръ сквозь нихъ и въ ихъ преломленіи, не — мимо нихъ.

Но вѣдь есть же и среди марксистовъ толки, секты, школы, направленія? Можно ли въ такомъ случаѣ говорить, что марксистская мысль не живетъ, не развивается, не «становится»? И нельзя же всѣ разногласія среди марксистовъ сводить единственно къ тактическимъ спорамъ? Есть вѣдь и теоретики марксизма? Да, но что они дѣлаютъ съ доктриной учителей? Они ее штопаютъ, перелицовываютъ, красятъ, лакирутъ; утюжатъ, скоблить, перестраиваютъ, однимъ словомъ продѣлываютъ всевозможныя манипуляціи, какимъ поддается «мертвая матерія» — иначе, какъ въ этихъ метафорахъ, не выразить характера работы марксистской мысли. Доказательство, что это такъ, въ томъ, что вся эта работа выполняется единственно для нуждъ Школы. Ибо она обращена всецѣло на самую доктрину, тогда какъ творческая работа надъ доктриною исходитъ отъ послѣдней и, значить, въ какомъ-то отношеніи обращена отъ нея — въ сторону. Вотъ почему работа теоретиковъ марксизма оказываетъ вліяніе только въ предѣлахъ самой Школы. Внѣ стѣнъ послѣдней она не излучается никакъ. Никакой мыслящій человѣкъ не можетъ обойтись безъ Маркса. Но какому не-марксисту нужны Плехановъ, Бухаринъ или Роза Люксембургъ? Равнымъ образомъ никакой психологъ не можетъ обойтись безъ Фрейда. Но читать труды, напримѣръ, Ермакова, обнаружившаго «комплексы» Пушкина и Гоголя, стоитъ развѣ что для потѣхи.

Всякая Школа тяготѣетъ къ тому, чтобы сомкнуться вокругъ учителя, замкнуться въ его ученіи. Но такова возбуждаюшая сила доктрины, укорененной въ личности Учителя, выражающей его индивидуальность, что, помимо воли учениковъ, противъ воли, безъ вѣдома ихъ, доктрина, благодаря имъ, посредствомъ нихъ, разбиваетъ воздвигнутыя вокругъ нея стѣны Школы. Тѣмъ самымъ перерождается Школа. Она перестаетъ быть Школою, ея культура становится культурой всего ея окруженія, отъ котораго Школа берегъ столько же, сколько и даетъ ему. Такъ христіанство пропиталось эллинизмомъ и само пропитало его. Но между тѣмъ какъ Марксъ, Толстой, Фрейдъ столько взяли отъ окружающей культуры и столько дали ей, марксизмъ, толстовство, фрейдизмъ отдѣлены отъ міра непроницаемыми переборками. Соціалъ-демократія могучій факторъ современной жизни, но такой же, какъ электричество, паръ, радій: внѣшняя сила, не — элементъ культуры. Съ ней считаются, ею пользуются, отъ нея оберегаются, ко ею не проникаются. Она дѣйствуетъ, но не вліяетъ (въ подлинномъ смыслѣ этого слова).

Въ каждой идеологіи самое значительное, то, изъ чего она беретъ свое начало, лежащая за нею интуиція, а вмѣстѣ съ тѣмъ и тѣмъ самымъ то, къ чему она стремится, на что она направлена, — соотвѣтствующій этой интуиціи идеальный образъ Сущаго. Собственно, о «началѣ» и о «концѣ» здѣсь можно говорить лишь условно: ибо этотъ идеальный образъ и эта интуиція одно и то же. Идеологія есть путь, который продѣлываетъ сознаніе для того, чтобы вернуться къ своей исходной точкѣ. Въ идеологіи развертывается первоначальная интуиція и просвѣтляется открывшійся внутреннему опыту идеалъ. Поэтому идеологія есть прежде всего методъ. Методъ есть самое цѣнное, самое важное въ ней. Методомъ она въ сущности исчерпывается. Ибо методъ и есть въ ней то, что постоянно творчески становится. Усвоить себѣ чужую идеологію значить усвоить ея методъ. Этимъ истинное, т. е. творческое усвоеніе отличается отъ ученическаго подражанія, состоящаго въ слѣдованіи, такъ сказать, «грамматикѣ» метода, не ему самому, не его «духу».

Таковъ нормальный типъ зарожденія, развитія, распространенія идеологій. Но бываютъ исключенія, бываютъ больныя, порочныя идеологіи, бываютъ разрывы между методомъ и мыслью, между интуиціей и умственной работой. Случается, что мыслитель, въ силу тѣхъ или иныхъ условій, не можетъ привести въ согласіе своей мысли со своимъ методомъ. Знаменитый «естественно-научный» методъ Тэна, «позитивиста» по недоразумѣнію, только вредилъ Тэну — геніальноіму историку. Его историческая интуиція диктовала ему не тотъ методъ, который онъ призналъ и объявилъ «своимъ». У Тэна было два метода: одинъ, скрытый, которымъ онъ въ дѣйствительности шелъ, другой признанный имъ, теоретически имъ разработанный, на который онъ постоянно заставлялъ себя сбиваться.

Подобно Тэну, Марксъ былъ надѣленъ необычайной остротой исторической интуиціи. Но его мысль вступила съ нею въ борьбу. Онъ навязалъ себѣ злополучную, нелѣпую, въ своемъ существѣ безсмысленную теорію «бытія, опредѣляющаго сознаніе», теорію, основанную на незаконномъ, наивномъ, грубомъ гипостазированіи соотносительныхъ понятій, слѣдовательно, на полномъ игнорированіи первѣйшаго принципа діалектическаго метода — и тѣмъ самымъ онъ въ корнѣ извратилъ методъ Гегеля, вынулъ изъ него душу, подмѣнилъ творческое самораскрытіе Идеи внутренно-противорѣчнвымъ, невозможнымъ, немыслимымъ «становленіемъ» обездушеннаго, т. мертваго, т. е. несуществующаго «бытія» — и всѣ усилія глоссаторовъ Маркса безсильны оживить убитый учителемъ методъ: ибо истинная діалектика несовмѣстима съ предпосылкой, по которой изъ двухъ аспектовъ Жизни одинъ «опредѣляетъ» собою другой.

Если Марксъ умертвилъ чужой методъ, вмѣсто того чтобы себѣ его усвоить, то Фрейдъ исказилъ свой собственный. Открывъ плодотворнѣйшую истину соотвѣтствія всевозможныхъ «ошибокъ» во внѣшнемъ самообнаруженіи личности съ ея подсознательной сферой, что́ могло бы безмѣрно обогатить и углубить наше представленіе объ Индивидуумѣ (и дѣйствительно обогатило его), самъ Фрейдъ безконечное разнообразіе скрытыхъ въ глубинахъ подсознательнаго возможностей свелъ къ ничтожно-жалкому числу произвольно отобранныхъ имъ и произвольно объявленныхъ основными, первичными «комплексовъ». Методъ, открывающій такія могучія возможности индивидуализированія всякой личности, обратился, у самого создателя его, въ методъ обезличиванія величайшихъ индивидуальностей. Если Марксъ пародировалъ Гегеля, то Фрейдъ пародируетъ себя самого. Немудрено, что его ученики не могли быть ничѣмъ инымъ, какъ его пародистами.

Методъ поведенія можно, разумѣется, лишь условно сопоставлять съ методами мышленія. Все же нельзя не отмѣтить внутренняго сродства между методомъ учителя жизни, Толстого, и методами теоретиковъ, Маркса и Фрейда. Методъ Толстого есть отвѣтъ на его вопросъ: «такъ что же намъ дѣлать?» Отвѣтъ гласить: не дѣлай. Подобно методу Маркса или Фрейда, и методъ Толстого есть методъ вывороченный наизнанку, пародія метода.

Теперь можно обратиться къ Прусту. Я думаю, что каждому, осилившему тринадцать томовъ его романа, всякій другой романъ уже долженъ казаться въ чемъ-то устарѣлымъ. У всякаго романиста онъ найдетъ недоработанный, не окончательно претворенныя искусствомъ, «сырыя», сфотографированныя детали, всякая, самая углубленная, характеристика покажется еще слишкомъ поверхностной, слишкомъ массивной; упрощенной. Другими словами, мы имѣемъ полное право утверждать, что послѣ Пруста уже просто нельзя писать такъ, какъ писали до Пруста. Прустъ не только вошелъ въ міровую литературу, онъ вошелъ и въ исторію ея. О томъ, какъ, въ чемъ скажется вліяніе Пруста, конечно, нельзя говорить: литература есть творческое становленіе. Но о вліяніи Пруста на тѣхъ, кто уже вошелъ въ его школу, говорить можно. Уже есть писатели, являющіе собою примѣръ таланта, которому угрожаетъ опасность погибнуть отъ подчиненія прустовскому методу. Ибо у Пруста есть, наряду съ манерой, и опредѣляющій ее методъ! Въ основѣ этого метода лежитъ та концепція душевной жизни, согласно которой все подчинено времени. Индивидуальность, «Я», не «вещь», а «процессъ», не ergon, но energeia. Но у Пруста эта истина представлена такъ, что личность просто распадается на безчисленное количество діалектически становящихся «мгновеній», въ сущности же улетучивается, исчезаетъ. Его романъ двойственнаго состава. Съ одной стороны множество «характеровъ», «типовъ», выведенныхъ въ согласіи съ классической традиціей «нравоописательнаго» романа, традиціей намѣренно и тонко утрированной, такъ что получается галлерея каррикатуръ, коллекція геніально пародированныхъ уродовъ. Съ другой, одинъ, показанный уже не въ проекціи, а реально, т. е. во времени живущій носитель «потока сознанія», тотъ «Я», отъ имени котораго ведется повѣствованіе. И вотъ этоть-то реальный индивидуумъ у Пруста оказывается абсолютно безличнымъ. Становясь, реализуясь, онъ тѣмъ самымъ уничтожается. Методъ Пруста — это бьетъ въ глаза — ничто иное, какъ доведенный до крайности методъ Бергсона, а результатъ таковъ, что нельзя не задаться вопросомъ: не слѣдуетъ ли къ четыремъ названнымъ мною именамъ прибавить пятое, или лучше — перемѣнить четвертое имя? Прустъ можетъ быть взять въ качествѣ примѣра — единственнаго, но, имѣя въ виду его геніальность, сколь разительнаго! — губительнаго вліянія бергсонизма какъ метода, примѣра, вскрывающаго внутреннюю порочность философіи великаго и опять-таки несомнѣнно безмѣрно обогатившаго н оплодотворившаго современную культуру мыслителя, — порочность, состоящую въ томъ, что, изслѣдуя «творческую эволюцію», онъ сознательно запретилъ себѣ вопросъ, что же именно становится? что въ противоположность своимъ величайшимъ предшественникамъ, Николаю Кузанскому, Лейбницу, Гегелю, Бергсонъ не пришелъ въ, результатѣ своего философскаго опыта, къ предѣльной идеѣ индивидуальности Всеединства. Между тѣмъ только въ этой идеѣ можетъ быть укоренена идея эмпирически становящейся индивидуальности, иными словами подлиннаго творчества, — ибо индивидуальность есть творческій актъ и ничего больше.

Я не случайно подбиралъ имена. Я назвалъ людей, изъ которыхъ каждый, въ своей области, является безспорнымъ учителемъ и вождемъ, людей, воздѣйствіе которыхъ испыталъ на себѣ всякій, хотъ сколько-нибудь прикосновенный къ нашей культурѣ; такъ что они, эти люди, суть подлинные представители этой культуры, по которымъ ее и надо изучать. Выяснивъ то общее, что этихъ, столь различныхъ, людей роднить между собою, выяснимъ и «духъ» этой культуры, ея собственную индивидуальность. Въ чемъ же эго общее состоитъ? Къ чему оно сводится?

Къ тому, что всѣ они, такъ сказать, «разоблачители». Марксъ и Фрейдъ за реальностью, непосредственно данной, и въ ней ищутъ другую, «болѣе реальную» реальность, «субстратъ» первой и ея «причину». Въ какомъ-то смыслѣ «бытіе» реальнѣе «сознанія». Марксу недостаточно установить сродство (кажущееся или дѣйствительное — это все равно для насъ въ настоящей связи) между культомъ святыхъ, посредниковъ между Богомъ и вѣрующими, и появленіемъ купца, торговаго посредника: первый фактъ, фактъ духовной въ узкомъ смыслѣ слова культуры, для него является «производнымъ» второго, факта культуры «матеріальной». Сознаніе реагируетъ прежде всего непосредственно на производственныя отношенія, а затѣмъ уже возводитъ надъ ними «идеологическую надстройку». Теоретикъ марксизма Бухаринъ еще и сейчасъ находитъ возможнымъ стоять на точкѣ зрѣнія, что «мысль есть движеніе вещества», и что сознаніе ничто иное какъ «послѣдствіе» движенія тѣла. «Комплексъ», спрятанный въ потемкахъ дуіии Леонардо да Винчи, Пушкина, Гоголя, Толстого, даже Іисуса Христа (одинъ изъ фрейдистовъ отважился на «психоанализъ» Сына Божія), дли фрейдистовъ въ какомъ-то смыслѣ «реальнѣе» Джоконды, Мѣднаго Всадника, Мертвыхъ Душъ, Анны Карениной и Евангелія. Для Толстого инстинкты и вожделѣнія «реальнѣе» убѣжденій и вѣрованій, а Смерть «реальнѣе» Жизни. Сознаніе «сводится» къ бытію, художественное, философское, религіозное творчество «сводится» къ «комплексамъ», высшее «сводится» къ низшему, возвышенное «оказывается» низменнымъ, прекрасное — гнусностью, его «опредѣляющей». Для Пруста «обрѣсти» себя, свое «Я», значитъ только «обрѣсти утраченное время», пройти памятью однажды пройденную жизнь. Поскольку время есть условіе реализаціи «Я», время «реальнѣе» нежели «Я».

Въ плоскости религіозно-этической это умонастроеніе выражается въ своеобразной переоцѣнкѣ цѣнностей. Низшее, на которое высшее «сводится», можетъ тѣмъ самымъ показаться «лучше» высшаго. Толстовское смиреніе есть смиреніе не передъ высшимъ, а именно передъ низшимъ, смиреніе «культуры» передъ «природою», «смысла» передъ «безсмысленнымъ». «Безсмысленное» мудрѣе «смысла». Иванъ-дуракъ умнѣе умника.

Отсюда и особый вкусъ иныхъ разоблачителей къ «Ничему», къ пустому мѣсту — слѣдствіе той вывороченной наизнанку метафизики, въ основѣ которой лежить принципъ не наибольшей, а наименьшей «полноты бытія».

Если разоблачитель вмѣстѣ съ тѣмъ Учитель жизни, реформаторъ, то онъ попадаетъ въ затруднительное положеніе. Дѣятельность преобразователя, проповѣдника направляется образомъ того идеальнаго состоянія, которое онъ противопоставляетъ данности, какъ нѣчто «болѣе» реальное «менѣе» реальному. Но какъ быть такому преобразователю, котбрый привыкъ «высшему» противопоставлять, въ качествѣ «бо́льшей» реальности, «низшее»? Психологически вполнѣ естественно, что выразить свой идеалъ онъ въ состояніи развѣ только въ отрицательныхъ опредѣленіяхъ. Не-дѣланію Толстого соотвѣтствуетъ, въ качествѣ осуществленнаго Царства Божія, не-бытіе, нирвана. И Марксъ свой земной рай рисуетъ единственно отрицательными признаками, перечисляя, чего въ немъ не будетъ. Не будетъ частной собственности, не будетъ классовъ, не будетъ государства, не будетъ религій. Что же будетъ? Этого вопроса Марксъ не поставилъ.

«Разоблачители» вмѣстѣ съ тѣмъ и разлагатели. «Свести» высшее къ низшему все равно, что разложить сложное на простое. Отсюда легко возникаетъ особый уклонъ — влеченіе къ элементарному и къ самому процессу разложенія, распада сложнаго на элементы, Смерти. Искусство жизни для Толстого есть искусство умирать. Чѣмъ проще живое, чѣмъ оно менѣе живо, тѣмъ «лучше» оно умираетъ. «Простой мужикъ умираетъ «лучше» образованной барыни, и дерево «лучше» мужика». Вотъ собственно сущность философіи Толстого — прямая противоположность философіи великихъ гуманистовъ, ставившихъ человѣка въ центрѣ мірозданія и учившихъ, что только человѣкъ умираетъ въ полномъ смыслѣ слова, ибо умирая, онъ завершаетъ процессъ становленія своей индивидуальности и тѣмъ самымъ рождается въ вѣчную жизнь. Влеченіе къ анализу, культъ разложенія и разоблаченія приводитъ къ тому, что прижизненное саморазложеніе, самоанализъ, начинаетъ казаться предѣломъ самоосуществленія, самоутвержденія личности, полной реализаціей своей индивидуальности. Недавно, въ замѣчательной статьѣ *), H. М. Бахтинъ высказалъ вѣрную мысль, что такова доминирующая черта культуры «ненавистнаго», какъ выражается онъ, ХІХ-го вѣка. Для того, чтобы безъ помѣхи предаться этому, чтобы этимъ путемъ «обрѣсти» себя, личность отъединяетъ себя отъ «среды», замыкается «въ себѣ», т. е. ни въ чемъ, ибо отъединенная личность уже перестаетъ быть личностью — и анализируетъ, разлагаетъ то, что уже разложилось. Добровольно затворившійся въ пробковой комнатѣ Прустъ, весь свой чудный даръ писателя и сердцевѣдца обратившій на поиски самого себя при помощи самыхъ утонченныхъ способовъ саморазложенія и самоистребленія, — трагическая фигура, полная глубочайшаго символическаго смысла. Въ Прустѣ какъ бы воплотилась, въ своемъ самомъ крайнемъ, исчерпывающемъ выраженіи основная культурная тенденція на нашихъ глазахъ уходящаго въ прошлое историческаго періода.

*) Разложеніе личности и «внутренняя жизнь». Числа, №4.

П. Бицилли.
Современныя Записки, XLѴIII, 1932.

Visits: 25

В. Вейдле. Поэзія Ходасевича

Труднѣе всего говорить о томъ, что всего ближе насъ касается. Какъ въ жизни легче найти слова для переживаній поверхностныхъ и случайныхъ, чѣмъ для тѣхъ, что образуютъ стержень нашей судьбы и средоточіе нашей личности, такъ, говоря объ искусствѣ, гораздо легче высказаться о томъ, что намъ только понравилось, что всего-навсего пришлось по вкусу, чѣмъ о томь, что срослось или предназначено срастись съ нашимъ существомъ и воплотить вь себя наши собственныя души. Въ искусство, въ поэзію, если они подлинны, всматриваться, это и значитъ смотрѣть въ себя. Познаніе здѣсь граничитъ съ самопознаньемъ, критика переходитъ въ исповѣдь. Бытъ можетъ, это не всегда бьло такъ; но чѣмъ дальше вростали мы въ девятнадцатый вѣкъ, тѣмъ болѣе поэзія становилась для насъ тѣмъ, чѣмъ она осталась и въ двадцатомъ: совѣстью. Все недоступнѣй и вольнѣй поднималась она надь нами, и все глубже она связывала насъ круговой порукой за себя и за свой всеобщій смыслъ. Не всякая поэзія, конечно, но та, отъ которой отвернуться нельзя, которую нельзя одобрить и на этомъ успокоиться; не стихи, какіе могутъ писать мастера и ученики, главари школъ и составители манифестовъ, а другіе, способные сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ сдѣлались въ свое время для нась стихи Блока, чѣмъ стали или должны были стать съ тѣхъ поръ стихи Ходасевича.

Впрочемъ, быть можетъ, надо еще объяснить кому-нибудь всю серьезность того, что насъ связываетъ съ этимъ поэтомъ и того, что съ нимъ связано для насъ. Быть можетъ, надо еще объяснить, что онъ дѣйствительно нашъ поэтъ, не въ томъ только смыслѣ, что онъ принадлежитъ послѣпушкинской Россіи, послѣгетевской Европѣ, нашей общей непрерванной исторіи, но и въ смыслѣ другомъ, болѣе разительномъ, если и менѣе важномъ, дѣлающемъ его самымь глубокимъ современникомь нашихъ послѣднихъ десяти лѣтъ. Есть основанія предполагать, что это не для всѣхъ ясно.

«Ни грубой славы, ни гоненій
Отъ современниковъ не жду»

сказано въ «Тяжелой Лирѣ». Авторъ ея пользуется большой извѣстностью, большимъ уваженіемъ; въ меньшей степени достигъ онъ любви, всегда слишкомъ разсудительной и не всегда достаточно разумной; пониманія онъ почти не повстрѣчалъ. Для того, чтобы пониманіе поэзіи столь особенной стало вообще возможно, и гоненіямъ и славѣ должно было бы предшествовать нѣкоторое удивленіе. Но Ходасевичу нe удивлялись. Его стихи хвалили за то, что они будто бы похожи на другіе стихи и за то же мнимое сходство ихъ бранили. Андрей Бѣлый, которому принадлежитъ самое значительное изъ написаннаго о Ходасевичѣ до сихъ поръ, находитъ, что «лира поэта согласна съ лирою классиковъ» и привѣтствуетъ въ его книгѣ какъ бы «тетрадку еще неизвѣстныхъ стиховъ Боратынскаго, Тютчева». Другой критикъ, настроенный враждебно, обвиняетъ поэзію Ходасевича въ томъ, что она «нейтрализуется стиховой культурой XIX вѣка». Оцѣнки противорѣчивы, но сужденія едва ли не равнозначущи. Нѣтъ сомнѣнія, что въ основѣ ихъ лежитъ какое-то вѣрное чувство: чувство того совершенно особаго отношенія, въ какомъ находятся стихи Ходасевича ко всему прошлому русскаго стиха. Въ чемъ оно, этого ни враги, ни друзья опредѣлить не сумѣли, но они поняли, какъ понимаемъ и мы, что все своеобразіе поэта изъ этого отношенія вытекаетъ и съ нимъ останется до конца связаннымъ.

Гдѣ же эта опора, эти корни, этотъ національный смыслъ поэзіи Ходасевича и съ чѣмъ въ исторіи русской литературы мы не должны забывать его родства? Связь его съ символистами, если не считать его первыхъ, то есть совсѣмъ еще не его стиховъ, — только бытовая; центральная линія русскаго символизма, если ему и не вполнѣ враждебна, то по крайней мѣрѣ достаточно чужда. Скорѣй было бы возможно установить у него нѣкоторую связь съ поэтами того страннаго безвременья, къ которому принадлежалъ Случевскій и изъ котораго отчасти вышелъ Анненскій. Но связь Ходасевича со Случевскимь главнымъ образомъ (хоть и не исключительно) въ томъ, что Ходасевичъ что-то выразилъ такое, о чемъ Случевскій зналъ, но чего онъ выразить не умѣлъ. Сходство здѣсь не въ результатахъ, а въ намѣреніяхъ, и оно можетъ указывать на родство душъ, но никакъ не на родство искусства. Далѣе, подобно тому какъ изъ отношенія Ходасевича къ символизму уже ясно, что Фетъ и Владиміръ Соловьевъ не могутъ считаться его предками — хотя бы потому, что они предки Блока, — точно такъ же ему чужды и воскрешенный символистами Тютчевъ, съ широкимъ жестомъ его образности и его ритма, съ его знаніемъ о божественности видимаго міра и о блаженной наполненности имъ души. Другое имя называли чаще. Но если никто не приметъ «Тяжелую Лиру» за неизвѣстную тетрадку тютчевскихъ стиховъ, то столь же мало можно ее принять и за новые «Сумерки» Боратынскаго. Не потому только, что мудрость этихъ книгъ различна, и непохожи создавшіе ихъ умы. Было бы вообще праздно сравнивать поэтовъ, не сравнивая ихъ языка, въ которомъ только и осуществляется поэзія и въ которомъ должно быть всего яснѣе различіе талантовъ и умовъ. Бѣлый подчеркнулъ, что Ходасевичъ и Боратынскій оба изображаютъ міръ не красками, — свѣтотѣнью, но онъ проглядѣлъ противуположность въ этомъ сходствѣ, болѣе глубокую, чѣмъ оно само, не замѣтивъ, что Боратынскій поступаетъ такъ, потому что воспринимаетъ міръ умозрительно, отвлеченно, Ходасевичъ — потому что видитъ его конкретнымъ, но буднично безкрасочнымъ. Въ томъ же направленіи излюбленные обоими поэтами отрицательные эпитеты (слова, начинающіеся съ не-, без-, полу-) имѣютъ у нихъ, чего не отмѣтилъ Бѣлый, совершенно разный смыслъ, у Боратынскаго метафизическій, у Ходасевича эмоціональный. Чисто духовная (не душевная) взволнованность Боратынскаго приводитъ его къ особому тону и темпу, къ особому веденію стиха, разгоняемаго и останавливаемаго вдругъ, падающаго и взлетающаго внезапно, то сравнительно бѣднаго, то перенасыщеннаго ритмомъ и смысломъ, переплескивающагося за свои края. У Ходасевича стихотворная ткань болѣе ровная и болѣе земная; каждый стихъ равно отдѣланъ, равно отточенъ и если одинъ менѣе наполненъ, чѣмъ другой, то это вытекаетъ до конца изъ замысла цѣлаго стихотворенія. Техника эта, одинаково внимательная ко всѣмъ возможностямъ стиха, не столько выдѣляющая изъ нихъ одно, сколько всѣ исчерпывающая по очереди, — не техника Боратынскаго, это техника другого, великаго поэта и у Боратынскаго ее можно найти лишь постольку, поскольку въ немъ еще живетъ этотъ другой поэтъ, лишь до тѣхь поръ, пока въ его стихахь еще сквозитъ не вполнѣ переработанный имъ Пушкинъ.

Наконецъ, зто имя произнесено. И пусть не думаютъ, что его привела сюда всего лишь банальная неизбѣжность. Какъ Ходасевичъ связанъ съ Пушкинымъ, такъ онъ не связанъ ни съ какимъ другимъ русскимъ поэтомъ, и такъ съ Пушкинымъ не связанъ никакой другой русскій поэтъ. Если бы существовала пушкинская традиція, Ходасевичъ былъ бы для насъ ея продолжатель и oбновитель. Но надо запомнить твердо, что никакой пушкинской традиціи въ русской литературѣ не было и нѣтъ. Есть, правда, та общая организація стихотворнаго языка, которую Пушнинъ далъ Россіи и которая сто лѣтъ составляла самоочевидную основу всякаго русскаго стихотворенія. Языкъ этотъ въ послѣдній разъ просіялъ, быть можетъ, и погасъ въ третьей главѣ «Возмездія» Блока, онъ умираетъ въ безславныхъ опытахъ москвичей и живеть особою жизнью въ стихахъ Ходасевича. Но это другой вопросъ. Пушкинскій русскій стихъ такъ же не образуетъ пушкинской традиціи, какъ французская проза, столькимъ обязанная Паскалю, не совпадаетъ съ традиціей Паскаля. Возможность традиціи была какъ будто заложена пушкинской плеядой, но плеяда распалась, традиціи не создавъ, не связавъ съ собою навсегда ни одного великаго поэта. Боратынскій сдѣлался Боратынскимъ съ того времени, какь съ плеядою порвалъ, Тютчевъ и Лермонтовъ никогда къ ней не принадлежали, а русская поэзія послѣ нихъ во всемъ противоположна эстетикѣ и духу пушкинской поэзіи. Только въ послѣдніе годы до войны появилось у насъ новое поэтическое пушкиніанство, стремившееся однако скорѣй вернуться къ нѣкоторому классицизму, находимому также и у Пушкина, чѣмъ къ его поэзіи ради нея самой. Въ томъ, что мы говорили до сихъ поръ, это повѣтріе ничего не измѣняеть. Ходасевичъ среди современниковъ своихъ, какъ и вообще среди русскихъ поэтовъ, остается единственнымь, для кого въ русской поэзіи Пушкинъ — это все.

Союзъ заключенъ въ глубинѣ, но связь очевидна и на поверхности. Поэтъ всматривается въ поэта такъ пристально, такъ неотступно, что цѣлые сгустки чужихъ образовъ, поворотовъ стиха, оборотовъ рѣчи цѣликомъ втягиваются изь одной поэзіи въ другую, невозможную, непредставимую безъ нея. Бѣлый утверждаетъ, что у Ходасевича почти нѣтъ пушкинскихъ реминисценцій. Наоборотъ, настоящія реминисценціи только изъ Пушкина у него и есть. Онѣ встрѣчаются въ стихахь различныхъ годовъ и во всѣ годы ихъ не такь ужъ мало. Вотъ совпаденіе ритма при нѣкоторомъ сходствѣ смысловой окрашенности; Пушкинъ:

«Гремятъ тарелки и приборы»,

Ходасевичъ:

«Глядятъ солдаты и портные».

Вотъ совпаденіе образовъ и словъ; Пушкинъ:

«Иль въ лѣсу подъ ножъ злодѣю
Попадуся въ сторонѣ»,

Ходасевичъ:

«Попасться бы тебѣ злодѣю
Въ пустынной рощѣ вечеркомъ».

Вотъ почти полное тождество выраженій; Пушкинъ:

«Бурной жизнью утомленный»,

Ходасевичъ:

«Грубой жизнью оглушенный».

Не стоитъ продолжить. Дѣло не въ этихъ сознательныхъ или безсознательныхъ заимствованіяхъ. Дѣло вь томъ, что именно Пушкинъ научилъ Ходасевича его тону, языку, стиху. Источникъ его поэзіи не въ Боратынскомъ, онъ въ такихъ стихотвореніяхъ Пушкина, какъ «Вновь я посѣтилъ..», «Румяный критикъ мой.. », «Когда за городомъ задумчивъ я брожу…» Словосочетаніе Ходасевича, сталкиваніе смысловъ у него — пушкинское, въ духѣ такихъ стиховъ какъ

«Наѣздникъ смирнаго Пегаса»

или

«Все душу томную живитъ
Полумучительной отрадой».

Пушкинскіе у него и неизмѣнная отнесенность къ предмету словъ и образовъ, и неколебимая точность смысла, и твердый скелетъ стиха. Пушкинская — его строгая боязнь преувеличеній, его ненависть къ украшенности чувства, къ неоправданной торжественности тона, и Пушкинымъ внушены, хоть и не у Пушкина заимствованы, его блистательныя и скромныя «почти».

«Почти свободная душа»,

«Ни жить, ни пѣть почти не стоитъ».

Всe это не просто — развитіе, продолженіе какого-нибудь одного заложеннаго въ пушкинской поэзіи начала. Ходасевичъ беретъ у Пушкина не то, что другіе взяли или могли у него взять, не отдѣльные мотивы (какъ использованные символизмомъ мотивы «Пира во время чумы») и не стилистическія возможности (какъ неиспользованная еще никѣмъ возможность русскаго цвѣтистаго, шекспировски-узорнаго стиха въ монологѣ «Скупого Рыцаря» или въ «Подражаніи Данту»), онъ беретъ Пушкина всего, цѣликомъ, такимъ, какимъ онъ сложился къ серединѣ тридцатыхъ годовъ, и, ни на минуту не отводя отъ него взгляда, переучивается всему, чему онъ когда-либо учился: взвѣшивать мысли, сочетать слова, слагать стихи. Пушкинъ больше даль Ходасевичу, чѣмъ Спенсеръ и Шекспиръ Китсу, и онъ былъ ему такъ же необходимъ. Языкъ его стиховъ — я не хочу сказать, чтобы онъ какъ сдѣлался, такъ и остался языкомъ Пушкина, — но исходить онъ во всякомъ случаѣ не столько изъ языка кормилицы, Елены Кузиной, о которой говорится въ «Тяжелой Лирѣ», сколько именно изъ пушкинскаго языка.

Но здѣсь-то мы и подходимъ къ самому главному, къ тому, безъ чего стихотворецъ-ученикъ остался бы навсегда ученикомъ и стихотворцемъ. Случилось не такъ. Ходасевичъ нашелъ Пушкина, но тѣмъ самымъ онъ нашелъ себя, то есть нашелъ въ себѣ глубоко непохожаго на Пушкина поэта. Чѣмъ ближе онъ къ Пушкину прильнулъ, тѣмъ отъ него рѣзче оттолкнулся; противуположность зажглась сама собой въ тоть мигъ, когда сходство стало всего полнѣе. Вь «Молодости» вмѣсто Пушкина — Брюсовъ, и на мѣстѣ Ходасевича еще никого нѣтъ. Въ «Счастливомъ Домикѣ» Ходасевичъ очищается постепенно отъ всего, что не Пушкинъ и не онъ самъ. Но только въ «Путемъ Зерна», погрузившись въ Пушкина цѣликомъ, Ходасевичъ становится самимъ собою. Стихотворенія, написанныя бѣлыми стихами, лучшія въ этомъ сборникѣ, почти калькируютъ вначалѣ пушкинскіе бѣлые стихи. Самые совершенныя (и самыя позднія), какъ «Обезьяна», или вошедшая въ «Тяжелую Лиру» «Музыка», зависимы меньше, но еще въ «Домѣ» есть слова, хоть и не сказанныя Сальери, но которыя именно Сальери слѣдовало бы сказать.

«Между воспоминаньемъ и надеждой,
Сей памятью о будущемъ…»

Въ основѣ болѣе раннихъ лежитъ пушкинское «Вновь я посѣтилъ» съ нѣкоторыми прозаизмами и вольностями, къ которымъ однако шелъ и Пушкинъ. Но именно въ этихъ стихотвореніяхъ (и въ современныхъ имъ) впервые со всей полнотой выражено то, что въ Ходасевичѣ чуждо, что въ немъ враждебно Пушкину. «Эпизодъ», первое изъ нихъ, открываетъ важнѣйшую для Ходасевича тему раздвоенія, просвѣчиванія тамъ сквозь здѣсь, второго я, того, что смотритъ со стороны на первое, тему души обходящейся безъ міра и міра не населеннаго душой, тему, которая получитъ наиболѣе законченное выраженіе въ «Тяжелой Лирѣ» и которая для Пушкина была бы не только непріемлема, но, что еще важнѣе, непонятна.

«Вонъ ту прозрачную, но прочную плеву
Не прободать крыломъ остроугольнымъ,
Не выпорхнуть туда, за синеву
Ни птичьимъ крылышкомъ, ни сердцемъ подневольнымъ»;

эти отнюдь не традиціонные въ русской лирикѣ стихи враждебны Пушкину и немыслимы у него, потому что, примыкая къ пушкинской поэтикѣ, они отрицаютъ ея внѣпоэтическую основу, а потому мѣняютъ и художественный ея смыслъ. Существованіе пушкинскихъ стиховъ предполагаетъ космосъ, міръ устроенный, прекрасный, нерушимый, тотъ самый міръ, который, какъ бумажную оболочку, подернутую безсмысленной синевой, Ходасевичу нужно прорвать, чтобы стала возможной его поэзія. Да, онъ учился у Пушкина, онъ взялъ у Пушкина все, что могъ у него взять, но воля его не исполнится, поэзія не осуществится, пока ангелы не потушатъ пушкинскаго солнца, пока не померкнетъ пушкинскій земной день

«И съ грохотомъ не распадется
Темно-лазурная тюрьма»,

то есть самое небо Пушкина.

Эта встрѣча, это расхожденіе, магнитъ пушкинскаго стиха и притяженіе собственной вселенной, все это вовсе не вопросы ремесла, не поиски темы или формы. Подлинные поэты не ищутъ темъ и находятъ не тѣ формы, которыхъ отправились искать. Поэзія для насъ — искусство, для нихъ она сама жизнь. Въ «Путемъ Зерна» всѣ стихи, написанные до перелома, говорять объ усталости, болѣзни, смерти. Самый переломъ, описанный въ «Эпизодѣ» и въ «Варіаціи», подобенъ опыту умиранія и воскресенья. И когда я читаю въ «Тяжелой Лирѣ»:

«Это самъ я въ годъ минувшій,
Въ Божьи бездны соскользнувшій,
Пересоздалъ навсегда
Міръ, державшійся года»,

я усматриваю въ этихъ стихахъ самую буквальную запись самаго конкретнаго переживанія. Если поэзія, наконецъ, найдена въ духѣ и во плоти, если стала возможной теперь непревзойденная
цѣлостность «Тяжелой Лиры», то это потому, что человѣкъ переродился и поэтъ переродился съ нимъ, потому что его искусство заново возникло вь тотъ самый мигъ, когда онъ умеръ и воскресъ.

2.

Міръ надвое, и я оттуда. Источникъ «Тяжелой Лиры», ея этосъ, ея эстетика, послѣднее
оправданіе ея — въ этомъ чувствѣ. Оно мѣшаетъ жить, но какъ разъ потому, что оно мѣшаетъ жить, оно дѣлаетъ живой поэзію. Несносенъ міръ, когда музыка его смысла имъ же самимъ заглушена.

«Простой душѣ невыносимъ
Даръ тайнослышанья тяжелый»,

но если бы міръ былъ сносенъ и безъ того, если бы душа не обладала этимъ даромъ, поэзія была бы невозможна и ненужна. Мы сльшимъ это не впервые; мы почти что привыкли къ этому за сто лѣтъ; мы знаемъ, что для поэзіи нужно какъ разъ отсутствіе того, что всего необходимѣе для жизни. Но никогда мы этого такъ не знали, какъ мы отнынѣ будемъ это знать. Никто до Ходасевича раздвоенія не переживалъ такъ послѣдовательно, осязательно, конкретно, — такъ ежедневно, такъ буднично; никто, отрѣшаясь отъ земного, такъ не оставался приверженнымъ землѣ. Поэзія въ «Тяжелой Лирѣ» стремится всегда не вверхъ, а сквозь, не воспаряетъ надъ дѣйствительностью, а внѣдряется въ нее, чтобы ее пронзить и сквозь нее прорваться. Но и тамъ, за нею, она можетъ не найти себя. Поэтъ видитъ правду даже не столько по ту сторону дѣйствительности, сколько мучительно съ ней переплетенной. Чѣмъ дальше, тѣмъ больше въ своей книгѣ онъ замѣняетъ чистую внѣположность міра душѣ ихъ перепутанной совмѣстностью. Вотъ почему

«Въ душѣ и въ мірѣ есть пробѣлы
Какъ бы отъ пролитыхъ кислотъ».

Душа разъѣдаетъ міръ, но и міръ разлагаетъ душу. Міръ распадется, но и душа несетъ въ себѣ распадъ. Міръ слѣпъ, но и прозрѣвающая душа такъ и не станетъ до конца зрячей, единственная правда такъ и не явится въ полномъ торжествѣ:

«Не станешъ духомъ. Жди, смотря въ упоръ,
Какь брызжетъ свѣтъ, не застилая ночи».

И потому же, почему все это такъ, почему міръ, какъ цѣлое, для поэзіи непроницаемъ, потому и никакихъ условныхъ ознаменованій намъ не дано, по какимъ бы мы могли сквозь дѣйствительносгь узнать правду. Солнце, небо — не символы ея, даже ночь — только «сѣренькая ночка». Скорѣй ужъ въ самомъ незамѣтномъ, самомъ земномъ мы ее нечаянно почувствуемъ:

«Не чудно ли? Въ запутанномъ и низкомъ
Свой горній ликъ мы нынче обрѣли,
А тамъ, на небѣ, близкомъ, слишкомъ близкомъ,
Все только то, что есть и у земли».

Въ этихъ стихахъ сказано больше, чѣмъ можетъ показаться на первый взглядъ. Они превращаютъ въ единичное переживаніе то, что проявляется повсюду въ «Тяжелой Лирѣ», сливается сь ея темой и составляетъ одну изъ главныхъ чертъ поэзіи Ходасевича вообще: особое, одному ему свойственное, домашнее, комнатное, почти житейское чувство духа.

Чувство это было бы неполнымъ и художественно бездѣйственнымъ, если бы не опредѣлило собою самой формы стиховъ, не претворилось въ плотъ и кровъ поэзіи. Останься тема темой, намѣренье намѣреньемъ, стихи эти были бы безразличными, механически умѣлыми, такими, о какихъ говоритъ Геббель: «Ein gemachtes Gedicht ist auch dasjenige, woran die Empfindung wahr ist, aber nicht die Form». [«Отъ подлинной поэзіи далеко и стихотвореніе, въ которомъ истинно чувство, но не форма». — Нѣм.] Но нельзя себѣ представить ничего болѣе отвѣчающаго ихъ замыслу, чѣмъ стихи «Тяжелой Лиры». Ихъ звучаніе, ихъ ритмъ, не превращаясь никогда въ нѣчто самодовлѣющее и довольное собою, только вырисовываютъ контуръ чувства, которое будетъ дорисовано въ совершенствѣ выборомъ образовъ и словъ. Лишь о двухъ-трехъ стихотвореніяхъ, не связанныхъ съ основною темой, можно сказать, что они написаны съ антологическимъ, немного внѣшнимъ мастерствомъ и только въ томъ единственномъ случаѣ (стихи: «Горитъ звѣзда, дрожитъ эѳиръ»), когда тема уже идейно обезличена, смѣщена (въ сторону излюбленнаго символистами «кантіанства»), становится условнымъ и безличнымъ стихъ, пока послѣдняя строфа, образомъ карточнаго домика, выраженіями вродѣ «нелѣпость», «малое дитя», не возвращаетъ его къ поэтикѣ, и къ поэзіи, «Тяжелой Лиры». Зато, чѣмъ глубже тема взята, тѣмъ стихотворное мастерство выразительнѣй и своеобразнѣй: тонъ сосредотачивается, заостряюются повороты ритма, сравненія убійственно попадаютъ въ цѣль:

«Такъ вьется на грядѣ червякъ
Разсѣченъ тяжкою лопатой»,

или — еще ближе къ тому ощущенію духовнаго, о которомъ говорилось выше — только у Ходасевича возможный стихъ:

«Прорѣзываться началъ духъ,
Какъ зубъ изъ-подъ припухшихъ десенъ».

Вкусъ къ прозаизму, сказывающійся здѣсь и приведшій къ тому, что даже Люциферъ или Прометей названъ лишь «первымъ дачникомъ», — не просто артистическое пристрастіе и вообще не дѣло вкуса. Недаромъ именно онъ лежитъ въ основѣ того, что о «сердцѣ, съѣденномъ червями» сказано самое простое и самое страшное, что можно о немъ сказать, и въ основѣ столькихъ другихъ прекраснѣйшихъ стиховъ книги. Прозаизмъ Ходасевича — знаніе, а не пріемъ, онтологія, а не эстетика, или вѣрнѣй искусство его — подлинное искусство, а потому онтологія и эстетика не могутъ быть въ немъ раздѣлены.

Земная духовность «Тяжелой Лиры» есть ея основное опредѣленіе. Это благодаря ей, не только въ самомъ ежедневномъ, уплотненномъ своей привычностью бытіи, открываются невещественные провалы, но и обратно, чистѣйшій духовный опытъ становится какъ бы тривіальнымъ и какъ разъ этой тривіальностью плѣнительнымъ. Самые здѣшніе стихи пишутся о вещахъ нездѣшнихъ; свидѣтельство потусторонней встрѣчи — волосъ забытый на плечѣ:

«И вотъ — среди бесѣды чинной
Я вдругъ съ растеряннымъ лицомъ
Снимаю полосъ, тонкій, длинный,
Забытый на плечѣ моемъ.
Тутъ гость изъ-за стакана чаю
Хитро косится на меня,
А я смотрю и понимаю,
Тихонько ложечкой звеня».

Чаепитіе послѣдней строкой превращено въ музыку и какъ разъ обыкновенность ложечки, бесѣды, гостя дѣлаютъ такими возвышенно-нѣжными удѣленные имъ стихи. Прозаизмъ для Ходасевича — одинъ изъ важнѣйшихъ стимуловъ лирическаго подъема. Пусть всякое стремленіе отдѣлиться отъ земли, даже такое неудержимое, какъ въ «Перешагни, перескочи…», должно окончиться возвращеніемъ на землю, поисками ключей или пенснэ; зато все-таки тѣмъ дальше мы улетимъ, чѣмъ тѣснѣй прижмемся къ землѣ, чѣмъ полнѣе вкусимъ праха. Два одинаково построенныхъ стихотворенія «Тяжелой Лиры» начинаются оба отталкиваньемъ отъ дѣйствительности, описанной въ первыхъ строкахъ:

«Большіе флаги надъ эстрадой,
Сидятъ пожарные, трубя»,

или, въ «Элегіи»:

«Деревья Кронверкскаго сада
Подъ вѣтромъ буйно шелестятъ»;

кончаются оми возвращеніемъ къ той же дѣйствительности, но уже послѣ того, какъ «душа взыграла», какъ поэтъ сказалъ себѣ (съ тѣмъ органическимъ насиліемъ надъ словомъ, которое доступно только властителю надъ нимъ):

«Замри — или умри отсюда,
Въ давно забытое родись»,

а потому и садъ и трубачи являются теперь преображенными — или уничтоженными — поэзіей. Заключительная «Баллада» построена такъ же, и ея еще болѣе мощный лирическій подъемъ сталъ возможенъ только потому, что начинается онъ въ обстановкѣ еще болѣе душной и тѣсной, въ комнатѣ съ ея «штукатурнымъ небомъ» и «солнцемъ въ шестнадцать свѣчей». Когда здѣсь мы слышимъ какъ

«Часы съ металлическимъ шумомъ
Въ жилетномъ карманѣ идутъ»,

то подробность эта, по всему ритмическому и образному контексту, воспринимается не какъ понижающая, а какъ повышающая тонъ; и точно также взлетъ послѣдней строфы не осуществился бы, если бы въ ней не повторялись снова слова о штукатуркѣ и объ электрической лампочкѣ. Вотъ въ этомъ-то неразрывномъ сліяніи духовнаго опыта съ плотью стиха и языка, въ этомъ каждый разъ обновленномъ выраженіи единой темы и есть та вознаградившая за все округлость, цѣлостность, тотъ узелъ, который въ поэзіи Ходасевича разъ навсегда отмѣченъ «Тяжелой Лирой».

Узелъ этотъ былъ ослабленъ, потомъ развязанъ, почти тотчасъ послѣ перваго появленія книги въ свѣтъ. Изъ стихотвореній, написанныхъ позже, лишь два или три могутъ быть къ ней отнесены, какъ «Гляжу на грубыя ремесла», присоединенное къ ней самимъ авторомъ, или вошедшія въ слѣдующую книгу «Вдругъ изъ-за тучъ озолотило…» и, по темѣ приближающееся къ «Жизели», «Хранилище». Другіе, очень немногочисленные, изъ новыхъ стиховъ (напр, «Слѣпой» и отчасти «Интриги биржъ, потуги націй») относятся кь стихамъ «антологическимъ», а потомъ не слишкомъ отличаются отъ такихъ же стиховъ «Тяжелой Лиры» (вродѣ «Лиды» или «Странникъ прошелъ…»). Но въ главномъ «Европейская Ночь» даетъ нѣчто совершенно новое, принадлежитъ тому же поэту, но уже не той поэзіи. Прежде всего поражаетъ перемѣна, произошедшая въ самой техникѣ стиха. Изъ того состоянія законченнаго, хоть и всегда заново создаваемаго равновѣсія, въ которомъ она пребывала въ «Тяжелой Лирѣ», она теперь вышла. Стихъ становится несравненно болѣе судорожнымъ, прерывистымъ; появляются захватывающія духъ ускоренія ритма, нагнетанія прилагательныхъ или глаголовъ, раньше невозможныя:

«Надъ раскаленными песками
И не жива, и не мертва,
Торчитъ колючими пучками
Бѣлесоватая трава».

или

«Вотъ тогда-то и подхватило,
Одурманило, понесло,
Затуманило, закрутило,
Перекинуло, подняло…»

Позже использовано звуковое сходство опредѣленій:

«Какъ любознательный кузнецъ
Надъ просвѣтительной брошюрой»,

что дало, въ связи съ ощущеніемъ ихъ мѣста въ стихѣ и свойства, какъ длинныхъ словъ, такой необычайно выразительный «ходъ», какъ (въ «Звѣздахъ»):

«И подъ двуспальные напѣвы
На полинялый небосводъ
Ведутъ сомнительныя дѣвы
Свой непотребный хороводъ».

Тамъ же, гдѣ нѣтъ надобности въ этихъ взрывахъ и взлетахъ ритма, ихъ замѣняетъ его рѣзкая отрывистость:

«Рабочій лежитъ на постели въ цвѣтахъ
Очки на столѣ, мѣдяки на глазахъ.
Подвязана челюсть, къ ладони ладонь.
Сегодня въ ледь, а завтра въ огонъ».

Не забудемъ, что этотъ ритмическій строй является въ то же время синтаксическимъ, то есть смысловымъ, что въ данномъ случаѣ («Окна во дворъ») онъ распространяется на все стихотвореніе, отрываетъ одна отъ другой его строфы, противуполагаетъ и сталкиваетъ образы, во всемъ отвѣчаетъ замыслу, или, лучше сказать, совпадаетъ съ нимъ.

И такъ же мало, какъ ритмъ «Оконъ во дворъ», внѣшни и выдуманы всѣ вообще новшества «Европейской Ночи». Берлинскіе стихи и большинство стиховь парижскихъ написаны такъ судорожно, такъ по-новому яростно и жестко, такъ «зубы стиснувъ, пальцы сжавъ» потому, что и душевный опытъ, легшій въ основу «Тяжелой Лиры», уступилъ мѣсто другому опыту. Та относительная прозрачность міра, которая была ему сперва присуща, смѣнилась непроницаемою тьмой. Все стало омерзительно вещественнымъ. Или, вѣрнѣй, поэзія сама уже не хочетъ умирать отсюда, а наоборотъ, стремился всею своею силою рушиться, ринуться сюда. Потому-то и нѣтъ для нея словъ достаточно тяжелыхъ, достаточно язвящихъ, чтобы ими какъ можно прочнѣе заклеймить это здѣсь, отъ котораго она не можетъ оторваться. Именно теперь рычитъ Шаляпинъ, слипаются влюбленные, и европейская ночь нисходитъ

«На идіотское количество
Сѣрощетинистыхъ собакъ».

Тема каждаго стихотворенія предопредѣлена возможно большей плотностью этихъ образовъ и словъ. Но бываютъ темы столь сами по себѣ «низкія» и страшныя, что они требуютъ, дабы стать поэтически дѣйственными, другого, болѣе «высокаго» языка. Отсюда въ стихотвореніи «Подъ землей» такія выраженія, какъ «безумецъ», «старикъ сутулый, но высокій», «дикая мечта», «тѣнь Аида». Впрочемъ, сопоставленіе словъ, принадлежащихъ традиціонно поэтическому языку, со словами въ поэзіи новыми и сырыми есть вообще одно изъ средствъ, примѣняемыхъ теперь поэтомъ для передачи всего того безвыходно земного, невыносимо человѣческаго, что заставляетъ сказать:

«Счастливъ, кто падаетъ внизъ головой:
Міръ для нею хоть на мигъ — а иной»

и что останется неразлучнымъ для насъ съ поэзіей «Европейской Ночи».

Есть, однако, въ этой поэзіи нѣчто совсѣмъ другое, иное начало, не столь развитое, можетъ быть, но зато тѣмъ больше заключающее въ себѣ возможностей развитія. Оно родится изъ чувства душевной разъятости, даже распыленности, которому есть предзнаменованіе въ «Тяжелой Лирѣ» (стихи «Автомобиля»:

«Въ душѣ и въ мірѣ есть пробѣлы,
Какъ бы отъ пролитыхъ кислотъ»),

но которое только теперь получаетъ свой настоящій смыслъ:

«И чьи-то имена, и цыфры
Вонзаются въ разъятый мозгъ,
Врываются въ глухіе шифры
Разряды океанскихъ грозъ»,

или, еще яснѣй:

«Иль сонъ, гдѣ, нѣкогда единый —
Взрываясь, разлетаюсь я,
Какъ грязь разбрызганная шиной
По чуждымъ сферамъ бытія».

Исправленіе послѣдней строки (читавшейся раньше: «По всѣмъ орбитамъ бытія») характерно; стихъ этотъ врядъ ли сталъ прекраснѣй, но онъ несомнѣнно сталъ точнѣй. «Чуждыя сферы» означаютъ какъ разъ то выхожденіе изъ своего въ чужое, которое такъ существенно для «Европейской Ночи» и такъ ново въ поэзіи Ходасевича. Начинается оно съ своеобразнаго измѣненія того, что можно назвать мотивомъ сквозь, т. е. одного изъ главныхъ варіантовъ темы «Тяжелой Лиры». Тамъ самое это слово употреблялось прежде всего въ смыслѣ проникновенія сквозь вещественное къ духовному; только разъ (все въ томъ же «Автомобилѣ») оно значило нѣчто другое: не просвѣчиваніе духа сквозь бытіе, а уже присущую самому бытію полусквозную многопланность:

«И близко возлѣ насъ прохожій
Сквозь эти крылья пробѣжалъ».

Но это только зародышъ. Его углубленное развитіе даетъ «Европейская Ночь» вь стихотвореніи «Берлинское», вь «Балладѣ» о безрукомъ («И ангелы сквозь провода…»), наконецъ глубже и полнѣй всего въ «Соррентинскихъ фотографіяхъ», гдѣ, становясь памятью, видѣніемъ, мотивъ какъ бы возвращается изъ чужого въ свое, изъ міра въ душу:

«Двухъ совмѣстившихся міровъ
Мнѣ полюбился отпечатокъ:
Въ себѣ видѣнья затая,
Такъ протекаетъ жизнь моя».

Однако, переселившись въ чужое — и вскорѣ независимо отъ всякаго совмѣщенія міровъ — поэзія начинаетъ говорить отъ имени или по крайней мѣрѣ во имя, этого чужого, чего въ «Тяжелой Лирѣ» она еще никогда не дѣлала. Стоитъ сравнить «Изъ окна» съ «Окнами во дворъ», чтобы увидѣть, насколько во второмь стихотвореніи міръ воспринимается болѣе выпуклымъ, сгущеннымъ, и уже не только ради его противупоставленія поэзіи и поэту, но и ради него самого и живущихъ въ немъ людей. Берлинскіе «An Mariechen» и отчасти «Подъ землей» — первые результаты такой поэзіи о чужой душѣ, изъ чужой души. Но она особенно выросла и окрѣпла зъ послѣднихъ стихахъ Ходасевича: въ «Соррентинскихъ фотографіяхъ», въ «Джонѣ Боттомѣ» въ «Балладѣ» о безрукомъ, въ «Окнахъ во дворъ», въ «Бѣдныхъ рифмахъ», даже въ «Звѣздахъ», стихотвореніи, котораго никакіе вѣка не вычеркнутъ изъ русской литературы, но читая которое, нельзя отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что изображенную въ немъ дѣйствительность не перевѣситъ къ себѣ и къ Богу обращенный возгласъ послѣднихъ четырехъ строкъ, — таковы ея сверхличная мощь и сверхреальная насыщенность.

Именно въ этихъ особенностяхъ «Европейской Ночи», въ этихъ тяготѣніяхъ послѣднихъ написанныхъ имъ стиховъ, можно усмотрѣть будущее поэзіи Ходасевича. Переселеніе въ чужое не означаетъ забвенія своего, не дѣлаетъ стихотвореніе менѣе лирическимъ, или поэзію болѣе «объективной». Но оно открываетъ замыслы и темы, ранѣе закрытые, и даетъ чувству міра, не мѣняя его по существу, возможности новаго воплощенья. «Тяжелая Лира»» была книгой болѣе законченной, болѣе цѣльной, чѣмъ послѣдовавшая за ней, но будущаго въ ней было меньше и діапазонъ ея былъ менѣе широкъ. Замыкать Ходасевича въ ея предѣлы теперь никому не придетъ въ голову. Новую же его книгу и отмыкать не надо, чтобы возможенъ сталъ выходъ изъ нея; она сама есть путь и выходъ. Какое предстоитъ будущее этой поэзіи — и строго говоря даже, предстоитъ ли ей оно — въ планѣ человѣческомъ этого сказать никто не можетъ, но что оно возможно и внутренне необходимо, что форма его предуказана десятью самыми глубокими стихотвореніями «Европейской Ночи», этого тоже отрицать нельзя.

3.

Искусство живетъ въ прошломъ и въ будущемъ, отъ вчера переходитъ къ завтра; это мы, живущіе съ нимъ, хотимъ удержатъ его въ настоящемъ, прикрѣпить къ сегодняшнему дню. Такое желаніе, вѣроятно, законно; во всякомъ случаѣ оно естественно и неизбѣжно, какъ неизбѣженъ произволъ, къ которому оно ведетъ. Никакое живое отношеніе невозможно къ художнику, выросшему во весь ростъ, безъ того, чтобы мы условно не представили его себѣ величиной установившейся, неизмѣнной. Пустъ мы только современники его — фактически или въ духѣ, — но вѣдъ подлинный судъ о немъ будетъ не «судъ исторіи» (и не судъ съ точки зрѣнія исторіи, все равно, его личной или болѣе общей), а именно нашъ, пристрастный судъ, гдѣ нѣтъ различія между «сторонами» и судьей, и одни лишь родственники судимаго входятъ въ составъ присяжныхъ, Два правила только необходимо соблюдать и намъ: не принимать частей за цѣлое, не смѣшивать намѣреній и результатовъ. Прибавимъ еще: не вѣрить на слово поэту, не довѣрять его разсказамъ о его поэзіи. Въ сужденіяхъ обь искусствѣ, самый опасный видъ ложной объективности — это полагаться на то, что авторъ думаетъ о себѣ и даже на то, чего онъ отъ себя хочетъ. Нѣтъ, поэта нельзя судитъ «по законамъ имъ самимъ надъ собою признаннымъ», — хотя бы потому, что онъ эти законы не столько признаетъ или принимаетъ, сколько ихъ въ своемъ творчествѣ родитъ. Чѣмъ подлиннѣй и глубже поэтъ, тЬмъ больше переростаетъ онъ рамки собственной эстетики и только посредственности дано осуществить все то и только то, ради чего она трудилась. Всѣмъ этимъ не сказано, конечно, что поэты такъ и обречены ничего не понимать въ своей поэзіи. Однако и самые проницательные изъ нихь — къ нимъ принадлежитъ Ходасевичъ — не столько видятъ свою поэзію передъ собою, во всемъ ея объемѣ и глубинѣ, сколько видятъ ее насквозь, то есть видятъ сквозь нее то, къ чему она направлена, то, во имя чего она существуетъ. Изъ трехъ стихотвореній, открывающихъ «Европейскую Ночь» и образующихъ своею рода «Ars poetica», самое значительное третье — то, которое начинается словами:

«Весенній трепетъ не разнѣжитъ
Сурово стиснутыхъ стиховъ»,

и характерно, что въ немъ говорится все время о томъ, что поэтъ полюбилъ, въ чемъ ему легко дышать, что ему мило и или всего дороже:

«И въ этой жизни мнѣ дороже
Всѣхъ гармоническихъ красотъ —
Дрожь, побѣжавшая по кожѣ,
Иль ужаса холодный потъ».

Сказано объ этомъ съ большою силой и такъ, что общая направленность книги, особенно въ первой ея части, показана какъ нельзя яснѣй: но вѣдь это именно направленность стиховъ (и ихъ непосредственно вытекающая изъ нея окраска), цѣль, а цѣлью никогда не исчерпывается и даже не характеризуется до конца никакое произведеніе искусства. Впрочемъ, именно потому, что стихотвореніе это ничего не ограничиваетъ, не исчерпываетъ, никакихъ законовъ надъ собой не ставитъ, противъ него и нечего возразитъ. Два другихъ гораздо болѣе спорны. Одно изъ нихъ, подобно за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ написаннымъ стихамъ о Брентѣ:

«Съ той поры люблю я Брента,
Прозу въ жизни и въ стихахъ»,

говоритъ о прозаизмахъ, смыслъ которыхъ я разъяснялъ, и связываетъ ихъ съ представленіемъ о классическомъ (т. е. для Ходасевича, очевидно, пушкинскомъ) строеніи стиха:

«И каждый стихъ гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привилъ-таки классическую розу
Къ совѣтскому дичку».

Въ четырехъ строчкахъ дана здѣсь очень содержательная поэтика, хотя быть можетъ взаимоотношенія прозы, «вывихнутости», классическаго и смыслъ каждаго изъ этихъ трехъ столь важныхъ для Ходасевича понятій при этомъ немного упрощены. Другіе стихи («Живъ Богъ! Уменъ, а не зауменъ…») доводятъ упрощеніе до конца, противополагая поэзіи умной — поэзію заумную:

«Я — чающій и говорящій.
Заумно, можетъ быть, поетъ
Лишь ангелъ, Богу предстоящій. —
Да Бога не узрѣвшій скотъ
Мычитъ заумно и реветъ».

Противопоставленіе это — еще въ предѣлахь правды, хоть и не безусловной, но заключительный возгласъ:

«О если бъ мой предсмертный стонъ
Облечь въ отчетливую оду!»

содержитъ уже въ себѣ нѣкоторое ея нечаянное искаженіе. По крайней мѣрѣ, ни въ «Европейской Ночи», ни въ «Тяжелой Лирѣ» никакихъ «отчетливыхъ одъ» нѣтъ и назвать такъ входящіе туда стихи значило бы назвать ихъ плохо. Да и правда ли, что поэзія только говоритъ? Не примѣшивается ли въ ней пѣніе къ слову, заумное къ умному, къ человѣческому — то, что не отъ человѣка? Стихи «Тяжелой Лиры»:

«Здѣсь, на горошинѣ земли,
Будь или ангелъ, или демонъ»,

не обращены ли они также и къ ихъ автору? А если такъ, правъ ли Ходасевичъ въ оцѣнкѣ своей поэзіи, въ оцѣнкѣ поэзіи вообще? Во всякомъ случаѣ, правъ онъ или не правъ, о его проницательности, объ острой осознанности его творчества, говоритъ уже то, что всѣ вопросы, невольно поставленнные имъ, ведутъ къ самой сердцевинѣ его искусства. Для того, чтобы приблизиться къ этому искусству, для того, чтобы свершить надъ нимъ нашъ правый и пристрастный судъ, надо только поставить ихъ немного иначе и не непремѣнно рѣшать ихъ исходя изъ того, какъ ихъ рѣшилъ поэтъ.

Что значитъ, прежде всего, эта «вывихнутостъ» стиха и эта «классическая роза»? Мы знаемъ, что стихи Ходасевича, съ тѣхь поръ, какъ онъ сталъ самимъ собою, исходятъ изъ пушкинскихъ стиховъ. Но мы знаемъ также, что стихи эти мѣняются въ сторону все большей выразительности фактуры, что вь формѣ своей они разсѣкаютъ то, что было цѣльнымъ, сообщаютъ безконечность тому, что было законченнымъ. Замкнутому строенію такихь стихотвореній какъ «Все жду кого-нибудь задавитъ…» (не говоря уже о кольцевой композиціи «Элегіи», «Баллады») противустоитъ разорванность «Оконъ во дворъ» или принципіальная открытость, продолжаемость «Соррентинскихъ фотографій». Слова (и образы) не столько согласуются между собой и вытекаютъ одно изъ другого, сколько все больше и больше сталкиваются и враждуютъ въ этихъ новыхъ, «сурово стиснутыхъ» стихахъ. Значитъ ли это, что Пушкинъ сталъ Ходасевичу чуждъ, ненуженъ? Нѣтъ, это значитъ только, что Ходасевичъ взялъ у Пушкина и «привилъ совѣтскому дичку» вовсе не «классическую розу» (она интересовала его, вмѣстѣ съ группой поэтовъ, къ которой онъ тогда принадлежалъ, только въ эпоху, когда писался «Счастливый Домикъ»), а нѣчто другое, болѣе личное, болѣе тайное, что могло, безъ всякаго перелома, развиться и въ «вывихнутость» и въ прозаизмъ. Это была не какая-нибудь частность; онъ взялъ у Пушкина все его отношеніе къ поэтическому языку, какъ къ орудію величайшей точности, строжайшей взвѣшенности смысла. Только онъ примѣнилъ эту точность не къ міру, просвѣтленному поэзіей, а кь другому, страшному, съ поэзіей разобщенному, ни въ чемъ не созвучному ей міру, къ міру, котораго для классицизма нѣтъ, потому что не въ точности, а въ гармоніи сущность классическаго искусства. Послѣднее осмысленіе слова и стиха — вотъ неизмѣнный принципъ его поэтики, принципъ, который не перестанетъ его съ Пушкинымъ связывать, но и не перестанетъ его оть Пушкина отдалять, по мѣрѣ того, какь смыслъ его стиховъ все дальше будетъ отходить оть пушкинскаго смысла и какъ разъ отъ классическаго въ Пушкинѣ. Потому-то въ его творчествѣ усиленіе «вывиха» и прозаизма, какъ и все большее обращеніе въ здѣсь, какъ и та своеобразная стертость красокъ, стушеванность своего въ чужомъ, что такъ характерна для «Джона Боттома» и «Соррентинскихъ фотографій», не знаменуетъ разрыва, а только говоритъ объ углубленіи. Правда, объ углубленіи такомъ, что оно сквозь личность проростаетъ въ исторію и въ ней самой открываетъ новыя перспективы. Стихи «Соррентинскихъ фотографій» принадлежатъ Ходасевичу — автору берлинскихъ стиховъ, автору «Тяжелой Лиры», поэту, отнюдь не забывающему Пушкина,

«А въ нихъ, сквозь нихь и между нихъ»

проглядываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и нѣчто совсѣмъ другое, какая-то подземная работа русской поэзіи въ концѣ девятнадцатаго вѣка, между Полонскимъ и Случевскимъ, — неизвѣстная традиція, еле видимая сегодня, но которая завтра станетъ тѣмъ виднѣй.

Ars poetica объ этомъ не говоритъ. Ars poetica «Европейской Ночи» уже, чѣмъ ея поэзія и самую поэзію стремится сузить, потому что слишкомъ «отчетливо» ее хочетъ оправдать. Стихи Ходасевича всегда правдивы и умны; это онъ о себѣ знаетъ. Но знаетъ ли онъ, что они будутъ не менѣе правдивы, когда имъ будеть позволено сойти съ ума, когда ничто не воспрепятствуетъ больше прямому прорастанію лирическихъ крылъ, неудержимому рыданію? Какъ осуществляется это препятствіе сейчасъ, сказать трудно, но почувствовать какой-то вольный или невольный запретъ можно безъ труда. Есть у Ходасевича стихи, болѣе ирраціонально задуманные и построенные, чѣмь другіе, и всегда, какъ обѣ баллады и «Автомобиль», они принадлежатъ къ лучшимъ его стихамъ. Есть у него два или три стихотворенія на очень личныя темы, мало чѣмь связанныя съ основной темою его книгъ, такіе, что хочется ихъ говорить про себя, закрывъ лицо руками, — и ихъ тоже слѣдуетъ отнести къ лучшему, что имъ написано. Таково нѣжное «Въ засѣданіи» «Тяжелой Лиры»:

«А ужъ если сны приснятся,
То пускай въ нихъ повторятся
Дѣтства давніе года:
Снѣгъ на дворикѣ московскомъ
Иль — въ Петровскомъ-Разумовскомъ
Паръ надъ зеркаломъ пруда».

Таково жестокое «Передъ зеркаломъ»:

«Я, я, я. Что ли дикое слово!
Неужели вонъ тотъ — это я?
Развѣ мама любила такого,
Желто-сѣраго, полусѣдого
И всезнающаго, какъ змѣя?
Развѣ мальчикъ, въ Останкинѣ лѣтомъ
Танцовавшій на дачныхъ балахъ…»

Таково же отчасти и глухое «Изъ дневника». Запретъ ослабленъ. Что-то вдругъ такое сказано, о чемъ еще не сразу извѣстно, хотѣлъ ли это поэтъ сказать или не хотѣлъ, онъ ли это говоритъ или это помимо него, сквозь него, хоть и его голосомъ, говорится. Есгь строки въ другихъ его стихахъ, дающія то же чувство. Кто знаетъ, не это ли — какъ будто внѣ связи съ мастерствомъ и даже независимо отъ личности поэта — и есть сама поэзія? Но тогда является искушеніе пожелать, чтобы только поэзіей поэзія и была, чтобы стихамъ Ходасевича позволено было чаще сходить съ его ума и входить въ ея безуміе. Съ искушеніемъ этимъ, однако, слѣдуетъ бороться. Каждому поэту предуказанъ его путь и внѣ этого пути никакая, ни его, ни вообще поэзія достигнута имъ не будетъ. Вершина «Европейской Ночи» и вершина поэзіи Ходасевича вообще — это, можетъ быть, два мѣста изъ « Соррентинскихъ фотографій», гдѣ лирическое видѣніе и лирическій полетъ достигнуты имъ сквозь все, что онъ въ своемъ искусствѣ скопилъ, и чѣмъ онъ самъ сдѣлалъ его себЬ труднымъ: сквозь дѣйствительность, съ которой не усталъ бороться, сквозь чужую душу, въ которую научился проникать, сквозь требованія ума, который не уступилъ ничего слѣпому и случайному наитію:

«Раскрыта дверь въ полуподвалъ,
И въ сокрушеніи глубокомъ
Четыре прачки, полубокомъ,
Выносятъ изъ сѣней во дворъ
На полотенцахъ гробъ досчатый,
Въ гробу — Савельевъ, полотеръ.
На немъ — потертый, полосатый
Пиджакъ. Икона на груди
Подъ бородою рыжеватой.
«Ну, Ольга, полно. Выходи».
И Ольга, прачка, за перила
Хватаясь крѣпкою рукой,
Выходитъ. И заголосила.
И тронулись подъ женскій вой
Неспѣшно со двора долой…»

Или, еще прекраснѣй, можетъ быть, другіе умиленныя и сладостныя строки, гдѣ поэзія ничего не потеряла оттого, что преломилась слегка въ лучахъ надличнаго созерцанія:

«Но пѣнье ближе и слышнѣе,
Толпа колышется, чернѣя,
А надъ толпою лишь Она,
Кольцомъ огней озарена,
Въ шелкахъ и розахъ утопая,
Съ недвижной благостью въ лицѣ,
Въ недосягаемомъ вѣнцѣ,
Плыветъ, высокая, прямая.
Ладонь къ ладони прижимая,
И держитъ ручкой восковой
Для слезъ платочекъ кружевной.
Но жалкою людскою дрожью
Не дрогнутъ ясныя черты
Не оттого ль къ Ея подножью
Летятъ молитвы и мечты,
Любви кощунственныя розы
И отъ великой полноты —
Сладчайшія людскія слезы?
Къ порогу вышелъ своему
Сѣдой хозяинъ остеріи.
Онъ улыбается Маріи,
Марія! Улыбнись ему!»

Равныхъ этимъ стихамъ русская лоэзія послѣ Блока не создала и должно быть не скоро создастъ. Будемъ рады, что въ нихъ, сквозь нихъ, наша поэзія еще съ нами.

Да, въ Россіи, послѣ Блока, Ходасевичъ нашъ поэтъ. Быть можетъ, это теперь яснѣе, хоть именно потому, что это правда, это такъ трудно объяснить, именно потому, что мы всѣ такъ близки къ нему, намъ трудно его показать другъ другу. Пусть кажется однимъ, что его поэзія — слишкомъ здраваго ума и другимъ, что она черезчуръ земная. Пусть намь самимъ это кажется иногда. Но если съ нами этотъ безкрылый геній, то развѣ не намъ онъ посланъ и не мы его лишили крылъ? Современность, своевременность поэта измѣряется не тѣмъ, какъ много его время заняло мѣста въ его поэзіи. Надо ничего не понимать въ искусствѣ, чтобы хотѣть отъ него прямого отвѣта на «требованія момента» и отклика на то, что въ газетахъ называется исторіей. Искусство не отражаетъ времени, а выражаетъ его, такъ же, какъ всякое другое творчество, только еще нераздѣльнѣе и глубже. То, что оно во времени познаетъ, не имѣетъ никакой связи съ рѣчами парламентаріевъ и подсчетами экономистовъ. Оно ощущаетъ только нѣкоторое глухое, но властное давленіе, знаетъ его качество, его вѣсъ, но такъ же можетъ не походить на это давящее на него время, какъ изваяніе на руку ваятеля. Потому-то въ стихахъ Ходасевича не будемъ искать безпорядка его эпохи, подобно тѣмъ, кто считаетъ революціонными поэтами поэтовъ со взбунтовавшимся словаремъ. Но запомнимъ, что Ходасевичъ, какъ поэтъ, выношенъ войною и рожденъ въ дни революціи. Окончательно сложился онъ между 1918 и 1920 годомъ. Всего десять лѣтъ исполняется теперь со дня его поэтическаго крещенія, но за эти годы то самое, чѣму онъ обязанъ бытіемъ, погубило Блока и заставило молчать другихъ. У этого времени, кромѣ него, не было и нѣтъ поэта. Конечно, стихи о революціи не лучшіе въ «Тяжелой Лирѣ», но вѣдь и дѣло совсѣмъ не въ нихъ. Дѣло въ томъ, что все въ поэзіи Ходасевича: подавленость ея тона, ея голосъ, низкій и глухой, страшная вещественность міра, всегда присутствующаго въ ней и сквозь который она устремлена прорваться, все это вызвано Россіей, Европой послѣдняго вѣка или послѣднихъ лѣтъ, невыносимымъ временемъ, которое она выносила и выноситъ, — и за это одно надо было бы ей воздать хвалу.

Такой, какъ она есть, такой, какъ она создана, такой она и останется для насъ и съ нами. Что родится изъ нея, какъ она будетъ принята послѣ насъ, есть ли въ ней ростки неизвѣстныхъ формъ и залогъ будущаго развитія, этого я не знаю. Думаю даже, что всего этого въ ней нѣтъ. Что подѣлать, поэзія не всеіда — кухня будущей поэзіи, искусство не всегда — каменоломня новаго искусства. Можно найти нѣкоторое удовлетвореніе и въ томъ, что зданіе подлинной поэзіи не сразу растащатъ по камнямъ ея нетерпѣливые потомки. Вокругъ этого зданія теперь еще такъ много пестрыхъ балагановъ и покосившихся лачугъ. Со временемъ все устроится, упростится. Забудутъ многое. Но будутъ помнить, какъ неслыханное чудо, что Россія, въ такую эпоху ея исторіи, имѣла не только чревовѣщателей, фокусниковъ и піонеровъ, не однихъ стихотворцевъ и литераторовъ, но и поэта, въ которомъ она жила и въ которомъ мы жили съ нею.

В. Вейдле.
Современныя Записки, XXXІѴ, 1928.

Visits: 31

П. Муратовъ. Искусство прозы

1.

Въ современной литературѣ есть рядъ признаковъ, которые позволяютъ сказать, что въ этой области творчества элементы искусства отчасти начинаютъ уступать мѣсто элементамъ «анти- искусства». Пестрота и сложность этого явленія усилены тѣмъ об­стоятельствомъ, что никогда не было ясно, гдѣ собственно грани­цы «искусства» въ литературѣ. Здѣсь было все же безспорно, что къ искусству относятся по самой искусственности формы (по на­мѣренію, но отнюдь не всегда по достиженію!) стихи. Что же ка­сается прозы, то тутъ точный критерій отсутствуетъ. Въ какой-то степени писать прозой что бы то ни было уже есть искусство. По поводу почти всякой книги можно сказать, написана ли она «хо­рошо» или «плохо». Съ другой стороны, писать правильно умѣ­ютъ очепь многіе грамотные люди. Правильности писанія можно научить всякаго образованнаго человѣка, и, слѣдовательно, это еще не есть искусство, потому что искусству нельзя обучить всѣхъ и каждаго.

Прозой пишутъ банковскіе отчеты, научныя статьи, частныя письма. И тѣ, и другіе, и третьи написапы хорошо, когда въ нихъ рѣчь человѣческая должнымъ образомъ примѣнена для выраженія мыслей. Языкъ здѣсь является лишь средствомъ и никогда, конечно, не бываетъ цѣлью. Но даже въ дѣловомъ отчетѣ, и еще бо­лѣе того въ научной работѣ, и ужъ особенно въ частномъ письмѣ языкъ можетъ имѣть явныя качественныя черты, связанныя съ индивидуальностью пишущаго и съ какимъ-то спеціальнымъ его дарованіемъ. Есть «хорошо» написанныя книги по математикѣ, по астрономіи, по біологіи. Что же касается писемъ, то здѣсь скрыта бездна литературныхъ талантовъ. Опубликовываютъ лишь письма писателей; однако ничѣмъ не превосходятъ они письма многихъ людей, никогда ничего кромѣ писемъ и не писавшихъ. Письма профессіональныхъ мастеровъ художественной прозы, какъ бы они ни были тѣсно связаны съ профессіональной умѣлостью пишущаго и съ его специфическимъ даромъ, никогда все же не являются художественнымъ произведеніемъ. Въ нихъ есть все отъ художественной прозы кромѣ заданія, которое въ этомъ случаѣ становится признакомъ опредѣлительнымъ.

Еще ближе къ искусству словесности стоитъ проза повѣство­вательная и описательная, напримѣръ, книги историковъ или пу­тешественниковъ, или мемуаристовъ, соединяющихъ описаніе съ повѣствованіемъ. Высокоталантливая проза этого рода неисчисли­ма. Проза классиковъ, на которой еще такъ недавно учились про­заики, это вѣдь почти исключительно проза историковъ. И среди историковъ нашего времени эта блистательная традиція не уга­сла, о чемъ у насъ, русскихъ, свидѣтельствуетъ хотя бы Ключев­скій. Качество языка этихъ историковъ, качество языка такихъ историческихъ путешественниковъ какъ Амперъ, Грегоровіусъ, Ленорманъ, Дж. А. Симондсъ, разумѣется, выдержитъ сравненіе съ качествомъ языка любого изъ современныхъ имъ романистовъ или новеллистовъ. Здѣсь приближаемся мы къ еще менѣе ясно отдѣ­лимому отъ искусства словесности разряду писаній, въ которомъ особенно большіе мастера французы и англичане. По-русски для писателей этого рода нѣть должнаго наименованія, и мы выну­ждены именовать ихъ на англійскій ладъ «эссеистами». Примѣ­ромъ «эссеиста», недавнимъ и весьма популярнымъ, остается ан­гличанинъ Уолтеръ Патеръ; не надо забывать, что къ этому же разряду относится одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ писателей современной Франціи, Поль Валери, въ тѣхъ случаяхъ когда онъ пишеть прозой.

Историки, путешественники, «эссеисты» кажутся намъ уже совсѣмъ «художниками» по мастерству и изяществу языка, и это не нуждается въ объясненіи. Иногда оказываются они артистами и по изяществу, какъ по мастерству, самой мысли. Тотъ же Поль Валери, напримѣръ, не только очень артистично пишетъ, но и очепь артистично мыслитъ. «Эссеисты» вообще доказываютъ, что мысль можетъ быть такимъ же элементомъ художественнаго дѣла­нія, какъ и слово, то важное обстоятельство, которое существенно признать; къ нему полезно намъ, русскимъ, привыкнуть, въ силу причинъ, о которыхъ будетъ сказано дальше. Здѣсь замѣтимъ лишь, что «эссеизмомъ» всегда была относительно бѣдна русская литература.

Проза мемуаровъ освѣщаетъ загадочную сущность искусства словесности еще съ какой-то одной стороны. Мемуары часто бы­ваютъ талантливы и художественны не потому, что написаны они хорошимъ языкомъ. Не въ томъ, напримѣръ, сущность очарованія книгъ Сенъ-Симона. Еще яснѣе это въ мемуарахъ Казановы. Извѣстно, что здѣсь не приходятся говорить о достоинствахъ языка: — до послѣдняго времени мы и не знали вовсе подлиннаго текста Казановы, его рукопись, найденная около ста лѣтъ тому назадъ, была тогда же сплошь исправлена рукой какого-то безвѣстнаго учителя французскаго языка въ Лейпцигѣ. При такихъ условіяхъ, очевидно, подлинная рѣчь Казановы не дошла до насъ въ мемуа­рахъ. И однако сила воздѣйствія на насъ великаго авантюриста не утратилась, и живое ощущеніе какъ бы присутствія его среди насъ не умалилось. Въ мемуарахъ его нѣтъ особыхъ словесныхъ качествъ, но очевидно, не все въ словесности измѣряется только одними словесными качествами. Всякій мемуаристъ стремится возстановить былое, воскресить жизнь. Въ разсказѣ его должна быть для этого особая степень жизненной заразительности. Онъ долженъ умѣть писать такъ, чтобы мы, читая его, забыли себя, чтобы наша собственная «живая» жизнь блѣднѣла рядомъ съ яр­костью строимой его памятью жизни. Именно этого и достигаетъ Казанова, вѣроятно благодаря тому повышенному чувству жизни, которымъ онъ обладаетъ. Хорошій мемуаристъ непремѣнно дол­женъ быть надѣленъ этимъ повышеннымъ чувствомъ жизни, ко­торое выражается въ его отношеніи, въ его подходѣ къ вещамъ, людямъ и событіямъ. Онъ вовлекаетъ насъ кратчайшимъ путемъ въ опытъ иной жизни, который становится какъ бы нашимъ собст­веннымъ опытомъ. Выборъ и ритмика словъ уступаютъ здѣсь мѣ­сто выбору и ритмикѣ запомнившихся, записанныхъ возстанов­ленныхъ моментовъ изъ той безконечности ихъ, изъ которой со­стоитъ всякая человѣческая жизнь. Но и мемуары, даже прекрас­нѣйшіе изъ нихъ, справедливо не принято называть произведеніемъ искусства. Ихъ «витализмъ» быть можетъ необходимое условіе для этого, однако еще не достаточное, такъ же какъ недостаточны и качества рѣчи историка и искусство мысли «эссеи­ста». Рѣшающимъ признакомъ остается какъ будто бы вымыселъ, фантазія, «фикція», какъ говорятъ англичане. Мы русскіе, вмѣ­сто «фикція», называемъ это смѣшнымъ и неуклюжимъ словомъ «беллетристика». И надо сказать, что въ русской литературѣ довольно упрощенный установился взглядъ на то, что есть и что не есть беллетристика. Описывая въ точности вчерашнее дѣйстви­тельное и весьма будничное происшествіе въ  кооперативной лавкѣ, иной убѣжденъ, что онъ становится «беллетристомъ» въ тотъ моменть. когда называетъ свой городъ городомъ Энскомъ и своихъ добрыхъ знакомыхъ, Ивана Ивановича и Анну Андреевну — Пет­ромъ Анемподистовичемъ и Марѳой Ильинишной. Если же онъ этого не сдѣлаетъ, то напишетъ не художественное произведеніе, а всего лишь «статью» о непорядкахъ въ кооперативной лавкѣ.

2.

Русская беллетристика въ массѣ своей не богата ни мыслью, ни воображеніемъ. Да и въ большой русской литературѣ не эти два элемента играютъ главнѣйшую роль. Во всякомъ случаѣ рус­ская проза въ цѣломъ далеко не такъ изумительно умна, какъ рус­ская поэзія. Гоголь и Достоевскій по уму и воображенію скорѣе какія-то геніальныя исключенія; наслѣдниковъ и продолжателей у нихъ не было. Русская проза скорѣе пошла въ сторону жизнен­ности, проявленной Толстымъ съ едва ли бывалой когда-либо въ литературѣ силой. Позднѣе Чеховъ, не занятый ни мыслью, ни вы­мысломъ, болѣе сосредоточилъ свое дарованіе на словесномъ и ритмически-словесномъ мастерствѣ, на самой «фактурѣ» словес­наго искусства, соединивъ это однако съ убѣдительнѣйшей жиз­ненностью.

Эти черты русской прозы не слѣдуетъ считать ни особымъ ея достоинствомъ, ни особымъ недостаткомъ. Французская или итальянская литература можетъ намъ показаться излишне «умственной» въ тѣхъ случаяхъ, когда не оказывается она безспор­но умной. Еще менѣе умственна и менѣе умна, чѣмъ русская ли­тература, англійская литература XIX вѣка. Но англичане, фран­цузы и даже, пожалуй, нѣмцы сильнѣе насъ въ вымыслѣ. Жиз­ненность нашей прозы зато могущественнѣе и заразительнѣе всякой другой. Доказательствомъ этому служитъ, какъ великолѣп­но поняла и оцѣнила Европа нашихъ прозаиковъ, не только Тол­стого, но и Достоевскаго и Чехова, что явилось для насъ самихъ большой неожиданностью. Бытовая сторона Чехова оказалась совсѣмъ неважнымъ препятствіемъ; глубокая человѣчность и ост­рая жизненность нашего писателя явилась въ результатѣ неизмѣ­римо важнѣе и дѣйственнѣе.

Жизненность — быть можетъ самый рѣдкій и самый таинст­венный литературный даръ, и едва ли на этомъ одномъ элементѣ можетъ быть построена средняя литература. Непервоклассная французская книга все же какъ-то держится изяществомъ и умомъ такъ же, какъ англійская часто держится вымысломъ. Русская средняя беллетристика, построенная только на жизненности, сов­сѣмъ ни на чемъ не держится, если автору недостаетъ силы жиз­ненности. Она становится тогда въ буквальномъ смыслѣ слова недоразумѣніемъ, котораго не видитъ въ своемъ ослѣпленіи авторъ, не замѣчаетъ лишь по привычкѣ русскій читатель. Недоразумѣ­ніе состоитъ въ томъ, что къ искусству прозы такая «беллетри­стика» не имѣетъ никакого отношенія.

Никто не станетъ отрицать нѣкотораго обмелѣнія дара жизненности въ русской литературѣ послѣ Чехова. Леонидъ Андреевъ, напримѣръ, имъ почти совершенно не обладалъ. Горькій благо­пріятно выдѣляется въ этомъ отношеніи — на жизненности глав­нымъ образомъ держится его проза, не покоряющая особенно на мыслью, ни вымысломъ, ни даже словеснымъ или ритмическомъ изяществомъ. Вслѣдствіе того и показываетъ себя Горькій замѣ­чательнымъ мемуаристомъ — проза его воспоминаній нисколько не уступаетъ его «беллетристикѣ». Другіе «беллетристы» послѣ Чехова, менѣе счастливые отъ природы, чѣмъ Горькій, принуж­дены были инстинктивно искать выхода жившему въ нихъ худо­жественному началу въ чемъ-то иномъ. Выразилось это въ обостренной любви ихъ къ  слову, къ его живописнымъ или ритмиче­скимъ богатствамъ. Различныя дарованія и различные темпераменты, разумѣется, осуществляли ато очень различнымъ обра­зомъ. Бунинъ и Зайцевъ, полные сдержанности и стремленія къ простотѣ, сдѣлали еще музыкальнѣе словесный звукъ Чеховской прозы, не нарушая ея основного ритма. Въ то же время Андрей Бѣлый стремился экстатически сложно и темно варіировать Го­голя и Достоевскаго. Однако по существу это одно и то же явле­ніе — стремленіе русской художественной прозы, начавшей утра­чивать жизненность, обрѣсти новую формальную базу. Не имѣя опорныхъ точекъ ни въ мысли, ни въ вымыслѣ, она какъ будто нашла себя въ словѣ, въ узорѣ или музыкѣ словъ.

Всѣ мы знаемъ, къ какой нарочитости, произвольности, хаотич­ности словъ и ритмовъ привело это въ послѣдніе годы. За непло­дотворный нынѣшній хаосъ русской словесности Андрей Бѣлый во многомъ отвѣствененъ. Ничто такъ не плодить имитаторовъ, какъ манера или манерность пріема. Въ области словесной орна­ментики могутъ, конечно, быть свои таланты, напримѣръ, Реми­зовъ, хотя этого писателя отчасти выдѣляетъ и присущая ему доля жизненности. Думается, онъ могъ бы писать отлично, обхо­дясь безъ утомительно затѣйливыхъ словесныхъ узоровъ. Послѣ­военная русская литература развивалась подъ наибольшимъ влі­яніемъ Андрея Бѣлаго и Ремизова, и слѣдовательно нѣтъ ничего удивительнаго, что, при всемъ ея стремленіи къ словесной искусственности и искусности, она дала въ искусствѣ очень не­много новаго и создала лишь рядъ новыхъ недоразумѣній. Та­кимъ недоразумѣніемъ былъ, ясное дѣло, Замятинъ, такимъ же недоразумѣніемъ были одно время прошумѣвшіе «Серапіоновы Братья». Самый способный человѣкъ въ ихъ средѣ, Шкловскій, понималъ наличіе русскаго писательскаго «кризиса». Онъ надѣ­ялся, что утратившая былую силу жизненности русская проза найдетъ новую энергію въ воображеніи, что традиціонную безсюжетную русскую повѣсть смѣнитъ романъ или разсказъ приключеній. Но несмотря на, ужъ кажется, обильное всякими приклю­ченіями время, этого не случилось. Литература «революціонной Россіи» оказалась удивительно консервативной по самой своей сущности. Новшества ея явились лишь чисто поверхностными словесными разводами.

Есть кромѣ того какое-то весьма нехудожественное несоотвѣт­ствіе между все еще по-прежнему традиціонно «бытейскимъ» и житейскимъ содержаніемъ новѣйшей русской прозы и между ея невыносимо нарочнымъ, цвѣтистымъ, прибауточнымъ и часто темнымъ языкомъ. Необыкновеннымъ манеромъ стремятся разсказы­вать часто самыя обыкновенныя вещи, и это только смѣшно. Придуманнымъ модернистскимъ слогомъ сообщаютъ намъ безконечные провинціально грубоватые анекдоты совѣтской жизни. Но ужъ не смѣшно, а трагически безвкусно и безтактно, когда невѣроят­ные ужасы гражданской войны и голода, печальнѣйшія хроники мрачнѣйшей житейской правды облекаютъ словесными узорами, претендующими на «высокую отдѣлку» или кокетливую «новиз­ну» стиля. Вотъ ужъ дѣйствительно эстетизмъ худшаго сорта, и какъ это ни странно, заражена имъ почти вся беллетристика совѣтской Россіи. Таковы, напримѣръ, Пильнякъ, Бабель, не стѣсняющіеся разсказывать о страшныхъ и по-своему величественныхъ событіяхъ изысканнымъ косноязычіемъ, что и получается весьма отвратительно. Таковы и всѣ безчисленныя фальшивыя попытки писать «народнымъ» языкомъ (у Вл. Лидина мужики со­бираются пт. церковь на Савву Мирликійскаго!) Нe честнѣе ли было бы со стороны этихъ несомнѣнно многое видѣвшихъ и многое пережившихъ писателей не выкраивать изъ своего и чужого опыта густо орнаментированную «беллетристику», а разсказать объ этомъ въ точныхъ и простыхъ словахъ воспоминаній? Сомни­тельно, однако, чтобы это имъ удалось: хорошій мемуаристъ дол­женъ обладать даромъ жизненности, если не жизненности вооб­раженія, то жизненности воспоминанія. Неудержимое стремленіе новѣйшихъ русскихъ «беллетристовъ» къ словеснымъ узорамъ выдаетъ какъ разъ утрату имя той жизненности, которой спра­ведливо гордилась великая русская литература.

3.

Все здѣсь сказанное говорится, конечно, не изъ желанія ума­лить всѣми признанныя достоинства русской литературы и вовсе не ради того, чтобы отрицать таланты Россіи послѣреволюціонной. Въ своемъ родѣ безспорно талантливъ, напримѣръ, Леоновъ, настоящій писатель, только стоящій на ложномъ литературномъ пути. Здѣсь существенно установить, что въ русской прозѣ по­слѣднихъ лѣтъ, при всѣхъ ея поверхностныхъ чисто словесныхъ новшествахъ не замѣтно никакого глубокаго сдвига. Поскольку она существуетъ, какъ искусство, она остается въ общемъ тѣмъ же, чѣмъ всегда была. Изъ Россіи доходятъ хорошія книги, но это, какъ напримѣръ «Преображеніе» Сергѣева-Ценскаго, книги коренной русской литературной традиціи, приковывающіе и зара­жающіе своей жизненностью. Тѣмъ же свойствомъ отличаются и нѣкоторыя вещи Романова, Григорьева и другихъ «неизысканныхъ» и непритязательныхъ по языку писателей. Поучительно, что проза одного изъ дѣйствительныхъ новаторовъ въ стихѣ, изо­брѣтателя словъ и ритмовъ — Пастернака («Дѣтство Люверсъ») не орнаментальна. Молодой авторъ выказалъ этимъ свое большое чутье и большой тактъ. Проза его отчасти держится яркими вспышками все той же традиціонной жизненности, отчасти же родственна тѣмъ вещамъ французской литературы, гдѣ есть и подлинная новизна.

Проза революціонной Россіи нисколько въ общемъ не революціонна, а или болѣзненно упадочна (словесный эстетизмъ) или упряма въ своемъ консерватизмѣ (жизненность). «Передовой» въ смыслѣ искусства или новаторской она не является ни въ какой степени и ни въ какой мѣрѣ. Напротивъ, по сравненію съ запад­ной литературой, русской литературѣ въ данный моментъ прису­ща нѣкоторая «отсталость», можетъ быть и спасительная съ точки зрѣнія тѣхъ, кто вѣритъ въ устойчивость литературнаго искус­ства. Но тому, кто искалъ бы серьезныхъ симптомовъ «литератур­наго антиискусства», здѣсь почти нечего дѣлать. Вслѣдствіе то­го въ дальнѣйшихъ разсужденіяхъ будетъ гораздо важнѣе обра­титься не къ русскимъ, но къ западно-европейскимъ примѣрамъ.

Да и едва ли «отсталость» наша окажется спасительной въ са­момъ дѣлѣ до конца. Вѣрнѣе, что она лишь временная и много за­висящая отъ временной нашей изолированности. Если судьбой обречено на умираніе или на полное перерожденіе искусство про­зы западно-европейской, едва ли устоитъ въ будущемъ передъ натискомъ анти-искусства и несильная сейчасъ русская проза. До сихъ поръ судьба русской словесности была всегда очень тѣ­ло связана съ судьбой словесности западно-европейской — го­раздо тѣснѣе, чѣмъ это иногда кажется. Нѣть причинъ думать, что впредь почему-то будетъ иначе. Полезно напомнпгь объ этомъ еще разъ сейчасъ, когда совершенно непонятная «гордыня» обуя­ла какъ нѣкоторыхъ русскихъ, находящихся въ разсѣяніи (евразійство), такъ и многихъ русскихъ, не покинувшихъ Россіи (со­вѣтскій націонализмъ).

На всемъ протяженіи XIX вѣка русская литература была столь же большой европейской литературой, какъ и литература фран­цузская или англійская. Первая геніальная прозаическая вещь, «Пиковая Дама», столь же русская, сколь и европейская вещь. Въ переводѣ Мериме разсказъ Пушкина блистаетъ наряду съ лучшимъ французскимъ разсказомъ, съ разсказомъ самого Мери­ме, Барбе д’Оревильи и Вилье де Лиль-Адана. Это очень яркая звѣзда, однако, звѣзда того же созвѣздія. «Европейскость» Гоголя теперь на разстояніи кажется намъ не меньшей, независимо отъ того, что онъ первый вскопалъ цѣлинный быть россійскаго хинтерланда. Что же касается Достоевскаго, то серьезная критика установила вполнѣ явные чисто западные источники его литера­турной формы — главнѣйшіе изъ нихъ Бальзакъ и Диккенсъ, Су­щественно, что самъ Достоевскій, за исключеніемъ Пушкина и Гоголя. не любилъ русской литературы. Есть воспоминанія о встрѣ­чѣ съ нимъ въ концѣ 70-хъ или начала 80-хъ годовъ начинавшей тогда (и не бездарной) писательницы Микуличъ. На вопросъ, что ей читать, Достоевскій посовѣтывалъ какъ можно больше читать Бальзака и только Бальзака. Отношеніе его къ Тургеневу и Тол­стому извѣстно.

Установился странный и невѣроятный взглядъ, будто Достоев­скій былъ какимъ-то особенно «не-западнымъ» писателемъ, а Тур­геневъ какимъ-то особенно «западнымъ». Между тѣмъ, если ин­тересоваться только ихъ искусствомъ, то можно придти къ совер­шенно противоположному выводу. Разсказы Тургенева «западны», но романы его публицистичны на чисто русскій ладъ 60 — 70-хъ годовъ. «Отцы и Дѣти», «Наканунѣ» и «Дымъ» никому на Запа­дѣ не были интересны (а сейчасъ и вообще никому не интересны). Въ міровую литературу они не вошли, тогда какъ романы Досто­евскаго сдѣлались драгоцѣннымъ достояніемъ всякаго читающаго европейскаго человѣка. Столь же полно воспринятъ Западомъ Толстой и, наконецъ, къ немалому нашему удивленію, Чеховъ. Од­нако же удивляться нечему, такъ какъ, конечно, самое большое вліяніе на художественное развитіе Чехова оказалъ Мопассанъ. Французскимъ литературнымъ навыкамъ Чехова, со стороны ис­кусства до конца понятенъ. Англичанамъ и американцамъ онъ да­же еще больше пришелся по душѣ. Таковы странности нашей эпо­хи: въ то время какъ въ отпрянувшей къ ХѴІІ вѣку Россіи мо­лодые люди бредятъ аэропланами и метрополитенами, въ Амери­кѣ на террасахъ небоскребовъ барышyи проливаютъ слезы надъ «Тремя Сестрами» Чехова и восхищаются «Скучной исторіей»!

Что важнѣе всего, русская проза жила весь XIX вѣкъ въ литературныхъ формахъ строго тождественныхъ или параллель­ныхъ западнымъ формамъ. Подобно французской и англійской ли­тературѣ, русская литература была литературой романа и раз­сказа. Въ этомъ отношеніи мы болѣе счастливы, чѣмъ итальянцы и нѣмцы. Проза вообще не оказалась въ числѣ большихъ итальян­скихъ и нѣмецкихъ достиженій. Въ первый вѣкъ Европы лучшей прозой было испанская, въ ХѴІІІ вѣкѣ испанцевъ смѣнили фран­цузы, къ нимъ присоединились англичане. На рубежѣ XIX столѣ­тія, подъ вліяніемъ Франціи, возникла нѣмецкая и русская про­за, но въ то время какъ нѣмецкая быстро захирѣла, русская рас­цвѣла. Въ Италіи искусство прозы такъ н не нашло почвы.

Русская проза выказала даже еще меньше, чѣмъ англійская, стремленій уклониться отъ основныхъ европейскихъ формъ рома­на или разсказа. Англичане создали все же, можетъ быть и не очень значительный, но очень національный родъ литературы — романъ и разсказъ приключеній. Русская литература, вмѣстѣ съ французской, оставалась въ лицѣ лучшихъ своихъ представите­лей самой классически-европейской, и это несмотря на то, что въ 60 — 70-хъ годахъ ей пришлось пережить варварскій натискъ на нее публицистики. Не безъ жертвъ это обошлось, конечно, такъ какъ объявленная внѣ искусства проза утратила много энергіи на отстаиваніе самаго своего художественнаго существованія. Это сбивало не разъ съ толку даже Достоевскаго, Тургенева заставля­ло искать «общественные типы», портило Лѣекова и подготовля­ло самоотрицаніе Толстого послѣдняго періода. Счастлива Фран­ція. не знавшая этой борьбы за свободу искусства! Но Англія знала ее, хотя и въ совершенно иномъ видѣ. Здѣсь искусству пришлось бороться съ лицемѣріемъ морализма. Англійское обще­ство погубило одного изъ величайшихъ писателей всего XIX вѣ­ка — Стивенсона. То, что написано Стивенсономъ, представляетъ лишь малую часть того, что онъ въ другой странѣ могъ бы написать. Но англійское лицемѣріе наложило запретъ на всѣ ост­рыя и большія темы, для которыхъ только и былъ создалъ этотъ глубокій человѣкъ и благороднѣйшій мастеръ прозы.

4.

На отдѣльныхъ примѣрахъ русской, французской, отчасти ан­глійской литературы можно понять важнѣйшую сущность искус­ства прозы, одного изъ созданныхъ Европой XѴII — XIX вѣка великихъ искусствъ. Словесныя или ритмическія качества, изобразительность и мѣткость языка или изящество и музыкальность теченія рѣчи, сами по себѣ еще не дѣлаютъ и не оправдываютъ романа или даже разсказа. Пишущій прозой касается искусства прозы лишь въ тотъ моментъ, когда онъ являетъ и даръ вообра­женія и талантъ воплощенія. Онъ вымышляетъ дѣйствующихъ лицъ и всевозможныя между ними коллизіи — это дѣло воображе­нія. Но его вымыселъ становится доказаннымъ лишь тогда, ко­гда вымышленныя имъ лица и событія начинаютъ существовать и для читателя. Ихъ жизненность даетъ имъ необходимое воплоще­ніе. Субъективная идея облекается объективнымъ бытіемъ.

Странный, единственный въ своемъ родѣ феноменъ это бытіе литературныхъ героевъ! По силѣ, съ которой мы ощущаемъ ихъ жизненность, Пьеръ Безуховъ, князь Мышкинъ, Эмма Бовари для насъ не менѣе дѣйствительны, чѣмъ любые извѣстные намъ въ дѣйствительной жизни люди. Однажды соприкоснувшись съ ними, мы ихъ не забудемъ, ихъ яркими образами всегда населена наша память — болѣе яркими, чѣмъ образы встрѣченныхъ памн въ жизни людей. Искусство прозы каждый разъ строить свой осо­бый міръ — міръ Бальзака или Диккенса, міръ Толстого или До­стоевскаго. Невозможно ни на одну минуту представить себѣ, что этого міра нѣтъ, такъ же какъ невозможно исключить себя изъ того міра, гдѣ мы пребываемъ. Явленія этого міра и явленія тѣхъ міровъ всегда съ нами, и сами мы въ какой-то мѣрѣ раздѣ­ляемъ нашъ собственный малый опытъ съ открытымъ намъ въ искусствѣ прозы огромнымъ опытомъ.

Кому-то пришла въ голову мысль составить біографическій сло­варь для персонажей «Человѣческой Комедіи» Бальзака. Судьбы героевъ Бальзака не связаны методически (самъ онъ не состав­лялъ ни плана, ни инвентаря), но такъ же случайно и естествен­но переплетены, какъ зто бываетъ съ судьбами людей «одной полосы» въ самой жизни. Жизненность Бальзаковскаго міра ока­зывается оттого на уровнѣ жизненности самой жизни. Словарь его героевъ волнуетъ больше, чѣмъ дѣйствительный біографическій словарь. И пусть намъ доказываютъ, что Франція двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ исторически не та, что у Бальзака. Навѣрно, не та, и было бы напрасно. читая «Человѣческую Комедію», искать въ ней историческую Францію двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ. Но въ чемъ мы не заблуждаемся, это въ томъ, что есть страна Бальзака, есть люди Бальзака, и что все это не менѣе есть для насъ, нежели историческая Фрапція и люди двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ.

Мы называемъ дѣйствующихъ лицъ великой прозы «

Героями» даже и тогда, когда это только смѣшные или плачевные герои «Мертвыхъ душъ». Что это — случайность или здѣсь есть отголосокъ одной старинной истины? Слово «герой» въ эллинскомъ мірѣ зна­чило нѣчто иное, чѣмъ только имя того, кто совершилъ герои­ческій подвигъ. И это иное было въ общемъ близко къ нашему по­нятію «герой повѣсти или романа». На островкѣ или склонѣ го­ры, пріютившемъ уединенное греческое селеніе, стояла стѣна съ изображеніемъ змѣи, символизировавшей вѣчно живущій духъ погребеннаго здѣсь героя. Преданіе разсказывало о защитѣ имъ се­ленія отъ враговъ, о борьбѣ его въ болотахъ съ дракономъ лихо­радки, или о мудрости его мыслей, сладости его стиховъ, о бла­гѣ посаженныхъ имъ сѣмянъ, изъ которыхъ выросли могучіе ду­бы. Ясныя черты преданія иногда стирались, но имя героя и духъ его жили среди людей. Міръ былъ населенъ присутствіемъ боговъ и тѣнями героевъ. Опытъ жизни повелѣвалъ угадывать божественное въ силахъ природы и героическое въ дарованіяхъ человѣка. Воплощая идеи того и другого въ подобіе свое, эллинъ создавалъ миѳъ. Есть нѣчто родственное этому «миѳотворчеству» эллиновъ, этой миѳопеической ихъ способности опознавать боговъ и ге­роевъ, въ той способности воплощать и надѣлялъ жизнью вымыш­ленныхъ «героевъ», которая лежала въ основѣ искусства прозы, созданнаго европейскимъ человѣкомъ ХѴІІ — XIX вѣка.

Доля вымысла и доля жизненности могутъ быть различны въ искусствѣ прозы: «Золотой Жукъ» Эдгара По и «Казаки» Толсто­го весьма непохожи между собой, это два различныхъ искусства, принадлежащія однако къ одному и тому же искусству прозы. Про­за очень жизненная, но лишенная воображенія, перестаетъ быть искусствомъ, становится только мемуарной прозой, разсказомъ о самомъ себѣ, потому что только о самомъ себѣ можно разсказать, не прибѣгая къ воображенію. Въ очень умной книгѣ Андре Моруа «Meïpe ou la Délivrance» (тѣмъ, кто вдругъ запрезиралъ «гнилую Европу», можно посовѣтывать написать такую же милую книгу) — разсказано, какъ Гете писалъ Вертера, невольно при­дя къ классической мѣрѣ между пережитымъ и воображеннымъ. Гете любилъ Лотте и, не будь этого, не возникъ бы, конечно, Вертеръ. Но самоубійствомъ окончилъ не онъ, а другой несчастливый влюбленный въ другую женщину, въ тѣ дни, когда Гете былъ по-своему несчастливъ подлѣ Лотте. И мужъ Вертеровой Лотте непо­хожъ на великодушнаго Кестнера, за котораго вышла замужъ Гетевская Лотте. На него оказался похожъ ,однако, Максъ Брентано, мужъ той, у которой Гете искалъ утѣшенія, вернувшись во Франкфуртъ. Вертеръ возникъ въ результатѣ трехъ различныхъ сентиментальныхъ опытовъ. Если бы Гете описалъ ихъ такъ, какъ ихъ произвела жизнь, онъ написалъ бы только лишь свои ме­муары. Но воображеніе его смѣстило чувства и положенія, авторъ угадывалъ и пересоздавалъ своихъ дѣйствующихъ лицъ. Они ста­ли героями, а страницы, написанныя о нихъ, поднялись до про­изведенія искусства. Въ страну освобожденія увело Гете вообра­женіе тропинками, слѣды которыхъ мы явно видимъ въ жизни. Но не всегда это бываетъ такъ явно. Источники героевъ и событій Достоевскаго въ большинствѣ случаевъ останутся для насъ на­всегда темны. Если мы знаемъ до нѣкоторой степени, что натолк­нуло его на «Преступленіе и Наказаніе» или «Бѣсовъ», то глу­боко загадоченъ по своему происхожденію «Идіотъ», и въ чемъ, кромѣ болѣзни, въ этой книгѣ личный опытъ самого Достоевскаго? Развитіе художественнаго произведенія изъ первоначальнаго зер­на, первый ростокъ его концепціи, наконецъ, самая первая мысль часто необъяснимы и недоступны «формальному методу». Такъ же необъяснимъ до конца однимъ формальнымъ методомъ, процессъ возникновенія и сложенія картины въ искусствѣ живописи.

Ото этой важнѣйшей сущности искусства прозы, ото этой боль­шой линіи романа Европа XIX вѣка видѣла безконечное множе­ство отступленій — меньше, кажется, правилъ, чѣмъ исключеній. Въ то время какъ русская литература, боясь вымысла и чужда­ясь мысли (Леонидъ Андреевъ былъ рѣдкимъ въ Россіи умству­ющимъ, и притомъ очень неудачно, писателемъ), все болѣе при­выкала послѣ Толстого надѣяться, что жизненность «вывезетъ», на Западѣ процвѣтали мысль, вымыселъ, культура языка, но жиз­ненность мелѣла такъ же, какъ мелѣла она и въ Россіи. Анатоль Франсъ или Анри де Ренье были во Франціи представителями этой изящнѣйшей по языку, тонкой по мысли и плѣнительной по воображенію, и при всемъ томъ нѣсколько безжизненной, какъ бы тѣневой прозы. Здѣсь искусство прозы будто совершило полный кругъ и возвратилось къ тому, съ чего начинало оно сто и болѣе лѣтъ тому назадъ. Въ словесности ХѴІІ вѣка много ума, фантазіи, прекрасной рѣчи, но ей недостаетъ могучей жизненной силы. Стендаль, Гете, Пушкинъ — серебряный вѣкъ европейской прозы, тогда какъ Флоберъ. Толстой и Достоевскій — ея золотой вѣкъ. Писатели конца ХІХ вѣка, быть можетъ, и не жалѣли объ этомъ въ своемъ позлащенномъ отблесками великой эпохи скеп­тицизмѣ. Еще меньше, чѣмъ сожалѣній объ отошедшей литерату­рѣ, въ нихъ было предчувствій какой-то иной и новой литературы. Уже было сказано, что почти ничего изъ этихъ предчувствій не нашлось бы въ нашей литературѣ военныхъ и революціонныхъ лѣтъ. Но они несомнѣнны въ литературѣ двухъ послѣднихъ деся­тилѣтій на Западѣ. Обратившись къ нимъ, станемъ мы, быть мо­жетъ, лицомъ къ лицу съ тѣмъ, что въ развитіи своемъ призвано замѣнить для «постъ-европейца» словесное искусство былой Европы.

5.

Франція первой четверти XX вѣка продолжаетъ быть художе­ственной лабораторіей Европы, рѣшающимъ образомъ вліяя на судьбу почти всѣхъ созданныхъ Европой XѴІІ — XIX вѣка ис­кусствъ (Россія того же періода пріобрѣла міровое значеніе лишь въ музыкѣ и театрѣ). Во французской прозѣ нашей эпохи най­демъ мы не только одни тщетныя новшества, но и глубокую, на­стоящую новизну, для однихъ желанную, для другихъ враждебную, однако иеоспоримую. Самымъ крупнымъ и самымъ выраженнымъ изъ новыхъ литературныхъ явленій былъ недавно умершій Мар­сель Прустъ.

Запомнимъ, однако, что Прустъ былъ рѣшительно во всѣхъ отношеніяхъ писателемъ и человѣкомъ переходнаго времени, еще гораздо болѣе неопредѣленно переходнаго, чѣмъ нынѣшніе дни. По возрасту онъ на десять лѣтъ старше нашего поколѣнія Блокъ — Бѣлый — Зайцевъ и, слѣдовательно, лѣтъ на пятнадцать въ сред­немъ старше французскаго поколѣнія «La Nouvelle Revue Française».

Свою вещь онъ началъ писать въ годы предшествующіе вой­нѣ, въ годы наибольшей славы Анатоля Франса. Никакого своего особаго сознательнаго отношенія къ искусству прозы, кромѣ то­го. которое установилось во французской литературѣ къ концу XIX вѣка, у него не могло быть. Марсель Прустъ казался самому себѣ, а сейчасъ и еще продолжаетъ казаться нѣкоторымъ, писа­телемъ въ высшей степени занятымъ воплощеніемъ и жизненно­стью своихъ персонажей, тѣмъ болѣе занятымъ, что воображеніе въ его прозѣ играло какъ будто лишь очень малую роль. На взглядъ многихъ онъ былъ не столько романистомъ, сколько жиз- иеотіисате.че.М’ь, почти что авторомъ хроники недавнихъ и дѣйст­вительныхъ жизненныхъ происшествій, изобразителемъ дѣйстви­тельныхъ лицъ съ переиначенными именами.

На самомъ дѣлѣ это не такъ, въ Прустѣ мемуаристъ перепле­тается съ романистомъ особаго рода. Книга его въ этомъ смыслѣ двоится, и здѣсь главная причина ея хаотическаго на первый взглядъ построенія. И «немемуаристъ» въ общемъ рѣшительно преобладаетъ. Сомнительно, чтобы у Пруста былъ хоть одинъ пер­сонажъ, взятый цѣликомъ изъ дѣйствительности. Даже бабушка и Франсуаза отчасти вымышлены. Баронъ Шарлюсъ, писатель Берготъ, художникъ Эльстиръ, быть можетъ, очень похожи на какихъ-то дѣйствительныхъ лицъ и все же это, конечно, свободныя и про­извольныя варіаціи этихъ лицъ. Еще менѣе мемуары Сваннъ Германтъ и всѣ прочіе свѣтскіе люди, явно комбинированные изъ элементовъ разнообразно знакомаго Прусту свѣтскаго человѣка. Почти цѣликомъ вымышлена Альбертина.

Многія отдѣльныя мѣста и сцены съ бабушкой и Франсуазой воспроизведены въ точности памятью писателя. Этнхъ мѣстъ такъ много, что въ общемъ бабушка и Франсуаза «воплощены» до кон­ца и такъ же живы, благодаря великой жизненной силѣ этихъ мѣстъ Пруста, какъ живы герои лучшихъ романовъ XIX вѣка. Но такъ же ли живы остальные персонажи и къ этому ли было напра­влено искусство Пруста на протяженіи безчисленныхъ страницъ его книги?

Здѣсь легко впасть въ ошибку и счесть необычайно подроб­ное описаніе мельчайшихъ чертъ, неслыханно тщательное изо­браженіе маленькихъ событій за пріемъ, ведущій къ небывало полному и яркому жизненному воплощенію. Но почти всѣ персо­нажи Пруста (и какъ разъ тѣ, на которыхъ онъ безъ конца оста­навливается) не «воплощены» и не реализованы. Они освѣщены авторомъ съ какой-то почти безумной яркостью, но освѣщены, какъ луна, всегда лишь съ одной стороны. Отъ страницъ Пруста (отъ самого Пруста) они не могутъ оторваться и какъ-то само­стоятельно зажить въ нашемъ воображеніи. Тотъ глубоко оши­бся бы, кто попробовалъ бы составить такой же біографическій словарь героевъ Пруста, какой составленъ для героевъ Бальзака. Онъ натолкнулся бы всюду на пустоты, на нематеріальное нѣчто и невѣдомое во времени и въ пространствѣ, на то «ниоткуда» и «никуда», откуда внезапно выходятъ и куда внезапно уходятъ дѣйствующія лица. Но еще болѣе ошиблись бы тѣ, кто усмо­трѣли бы въ этомъ недостатокъ Пруста или его неудачу. Въ про­зѣ его, несмотря на кажущуюся близость ея къ традиціонной про­зѣ XIX вѣка, нѣтъ съ этой прозой ничего общаго въ важнѣйшей сущности. Населить наше воображепіе героями, какъ дѣлали это былые романисты, онъ не могъ и не хотѣлъ. Увы, ни одной мину­ты не заблуждаемся мы и знаемъ, что не было и нѣть Сванна, герцогини Германтъ, Альбертины. Такихъ образовъ нѣтъ, но та­кія идеи есть. Идеи эти неотдѣлимы отъ самого Пруста, и кни­га его — раскрытіе того процесса, какимъ онѣ къ Прусту изъ міра дѣйствительности пришли. Былые романисты желали объек­тивировать субъективность, Прустъ поступаетъ какъ разъ обратно этому.

Въ концѣ концовъ, несмотря на многія тысячи страницъ, гдѣ дѣйствуетъ, чувствуетъ и думаетъ главный «герой», Прустовскій «я», не живетъ и онъ. Даже и онъ не воплощенъ н не явленъ намъ жизненно. Мы его отлично знаемъ, но не видимъ, не ощушаемъ его, не облекаемъ его человѣческимъ подобіемъ. Въ изумительной книгѣ Пруста такъ много сказано о страстяхъ, ошибкахъ, радо­стяхъ, печаляхъ, слабостяхъ, немощахъ, привычкахъ и причу­дахъ человѣка, что это, вѣроятно, самый проницательный трак­татъ о человѣкѣ, но это уже болѣе не миѳъ о человѣкѣ.

Книга Пруста свидѣтельствуетъ о какомъ-то новомъ сознаніи именно потому, что едва ли осознавалъ онъ самъ особенность сво­ей прозы. Ему, быть можетъ, казалось, что онъ работаетъ все въ томъ же искусствѣ, въ которомъ работали Стендаль, Бальзакъ и Флоберъ. Его писанія называютъ аналитическими, но аналити­комъ называютъ и Толстого, потому что Толстой убѣждаетъ, что за каждаго изъ своихъ героевъ можетъ объяснять причину всѣхъ его поступковъ. Анализъ Пруста иного порядка. Чувства и мысли его персонажей освѣщены у него всегда тѣмъ отраженіемъ, кото­рое производятъ они въ его «я». Всѣ психологическія нити здѣсь сводятся къ центральному безконечно чувствительному пріем­нику. Анализъ здѣсь становится анализомъ «безконечно малыхъ» слагаемыхъ собственныхъ впечатлѣній, ассоціацій, мыслей и чув­ствованій. Въ нѣсколько каррикатурномъ видѣ встрѣчаемъ мы нѣчто подобное у скучнаго и напрасно прославленнаго ирландца Джемса Джойса.

Сказать, что единственной темой Пруста является онъ самъ, — недостаточно. Когда же была другая тема у какого-либо зна­чительнаго писателя? Вѣдь и Флоберъ въ «Мадамъ Бовари», тща­тельно скрывшійся за героями и пейзажами романа, писалъ, разу­мѣется, все-таки тоже о самомъ себѣ. Различіе лишь въ пріемѣ и въ методѣ, да еще въ томъ, что именно заключается въ писатель­скомъ «самомъ себѣ». Въ прозѣ Пруста вступаемъ мы въ гранді­озную, необычайно сложную и необычайно тонкорасчерченную конструкцію отвлеченностей о человѣкѣ. Здѣсь найдены безчис­ленные законы психическаго механизма. Здѣсь приведены въ лабораторныя условія опыта тѣ элементы жизненныхъ чертъ и по­ложеній, тѣ элементы характеровъ и темпераментовъ, которые вмѣсто того, чтобы называться A, B и C, именуются Шарлюсъ, Германтъ, Альбертина. Честность и тщательность опыта невѣроят­но велика, но цѣль его неизвѣстна. Феноменъ жизни у Пруста не имѣетъ ни начала, ни конца, и сама смерть, изображенная имъ не одинъ разъ съ потрясающимъ искусствомъ, не останавливаетъ страннаго, какъ бы дѣйствующаго впустую, человѣческаго меха­низма. Не удивительно ли! Сказавшій такъ много о человѣческой жизни Прусть раздробилъ, распылилъ и разсѣялъ «образъ и подобіе» человѣка. Въ религіозномъ смыслѣ и въ смыслѣ миѳо­логическомъ, а слѣдовательно и въ смыслѣ художественномъ, по­тому что миѳотворчество и есть основной типъ нашего европей­скаго искусства, его книга — это книга великаго невѣрія.

6.

Подходъ Марселя Пруста къ явленіямъ душевной жизни мож­но назвать въ общемъ психической механикой. Подчеркивается этимъ нѣкоторое сходство его подходовъ съ подходомъ научнымъ. Полнаго же сходства съ наукой, конечно, нѣтъ, потому что мо­жетъ ли быть научная мысль безсознательна. Сознательнаго и на­мѣреннаго полунаучнаго метода у Пруста не было. Писанія его по намѣренію и по сознанію были все еще художественной прозой, слѣдовательно, искусствомъ. Если же получилось нѣчто иное, ес­ли проза Пруста вышла во многомъ изъ тѣхъ предѣловъ, которые нашло само для себя искусство прозы XIX вѣка, то произошло это потому, что самъ авторъ во многомъ уже пересталъ быть че­ловѣкомъ той полосы, которая создала искусство прозы.

Прозаикъ, и нынѣ продолжающій работать въ этомъ искусст­вѣ, можетъ безконечно восхищаться Прустомъ. Но понимаетъ ли онъ его вѣрно, если чувствуетъ его до конца своимъ? Не соверша­ется ли здѣсь невольный подмѣнъ однѣхъ интерпретацій други­ми, своими собственными. Такъ заблудившійся въ первомъ вѣкѣ Европы пре-европейскій человѣкъ по-своему читалъ Донъ Ки­хота, видя въ немъ, пожалуй, лишь рыцарскій романъ тради­ціонной пре-европейской литературы и не замѣчая въ немъ чертъ перваго великаго произведенія уже нашей, уже европейской про­зы.

У Пруста не было прямыхъ послѣдователей, но впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на современную литературу, огромно. Оно могло быть дѣйственно, разумѣется, только въ тѣхъ случаяхъ, ко­гда интерпретація Пруста соотвѣтствовала его психо-механическому уклону. Изъ ряда новѣйшихъ писателей дальше всего въ этомъ смыслѣ могъ бы пойти Радиге, если судить по его «Балу Оржель». Но Радиге умеръ очень молодымъ, почти юношей. На немъ вліянія Пруста, конечно, вполнѣ явны, и это глубокія, серь­езныя вліянія, отнюдь не заимствованія только манеры — языкъ Радиге совершенно не похожъ на языкъ Пруста. Другой варіантъ явныхъ вліяній Пруста найдемъ мы въ блистающемъ на нашихъ глазахъ Жироду.

Съ точки зрѣнія затронутой здѣсь темы могутъ бытъ, однако, интереснѣе писатели, ничѣмъ какъ будто пе связанные съ Пру­стомъ, но выражающіе какъ-то совсѣмъ по-иному и по-своему ту же готовность новой прозы выйти изъ поставленныхъ XIX вѣкомъ предѣловъ искусства. Такимъ очень самостоятельнымъ и круп­нымъ писателемъ является Жюль Ромэнъ. Естествоиспытатель по образованію, Жюль Ромэнъ занялъ въ литературѣ нѣсколько странное мѣсто, позицію до сихъ поръ небывалую — между ху­дожникомъ и ученымъ. Жюль Ромэнъ, по сравненію съ Прустомъ и даже съ журналистически впечатлительнымъ Жироду, авторъ гораздо болѣе сознательный въ своемъ методѣ. Прустъ едва ли замѣчалъ самъ, насколько удалялся онъ отъ традиціи европейскаго романа. Онъ могъ считать искренно себя преемникомъ Баль­зака и Флобера, самъ поддаваясь той же иллюзіи, которой под­дались многіе его читатели. Жюль Ромэнъ ощущаетъ себя самъ уже въ совершенно иномъ литературномъ планѣ.

По складу своему этотъ писатель — очень тонко мыслящій экспериментаторъ и очень зорко видящій наблюдатель. То и другое свойство отлично могли бы служить цѣлямъ науки. Но научность Жюля Ромэна только этимъ и ограничивается. Въ свою прозу переноситъ онъ не научные методы, но научные навыки мысли и чувства, которые сдѣлались его неотъемлемымъ я. Орудіе его языкъ художественной, а не научной прозы, матеріалъ его — все та же жизнь, которая была матеріаломъ столькихъ произве­деній словеснаго искусства. Однако то, что направляетъ его ору­діе, и то, что,формируетъ избранный имъ матеріалъ — его во­ля, его умъ, его глазъ, его воображеніе — не художественны съ точки зрѣнія «основныхъ законовъ» художественной прозы XIX вѣка. «Основпыс законы» здѣсь явно нарушены: въ обѣихъ совершеннѣйшихъ книгахъ Жюля Романа, «Люсьенна» и «Нѣ­кая Смерть» нѣть ни малѣйшаго стремленія къ миѳопеѣ, къ легендѣ о героѣ, къ творенію воплощеннаго образа. И это при очень интенсивномъ чувствѣ жизни, при огромной зоркости наблюденій надъ душевными движеніями человѣка. Не случайно во второй изъ этихъ книгъ вмѣсто героя подставленъ «нѣкто», человѣкъ, не имѣющій образа и лица. Главная тема тамъ жизнь воспоминанія о человѣкѣ, идеи человѣка, постепенно «испаряю­щейся» послѣ его смерти въ тѣхъ, которые его знали живымъ. «Одиссея» этой идеи въ мірѣ живыхъ показана тѣмъ отчетливѣе, чѣмъ болѣе тѣневая, менѣе воплощенная, менѣе образная взя­та сама эта идея «нѣкоего человѣка». Само заданіе Жюля Ро­мэна уводило его въ противоположную отъ этой былой жизнен­ности сторону. И въ томъ, какими средствами разрѣшено это заданіе, выказалъ онъ себя новымъ и замѣчательнымъ мастеромъ.

«Люсьенна» производитъ впечатлѣніе еще большаго совер­шенства, Весь психическій аппаратъ этой дѣвушки раскрыть съ неподражаемой полнотой и отчетливостью, — съ отчетливостью тѣмъ болѣе удивительной, что сопутствуетъ она сложнѣйшему механизму. Мысли и чувства, впечатлѣнія и ощущенія прослѣ­жены въ капиллярныхъ, паутинныхъ сплетеніяхъ. Безчисленныя ассоціаціи разгаданы интуиціей совсѣмъ необычайной. Въ про­тивоположность былому психологическому роману, Жюль Ромэнъ не ищетъ рѣшительно никакихъ психологическихъ богатствъ. Ду­шевныя движенія «Люсьенны» совсѣмъ не исключительны, сов­сѣмъ даже обыкновенны. Они интересуютъ автора не тѣмъ, какія это душевныя движенія, но тѣмъ, что это какія-то душевныя движенія. Его увлекаетъ чисто аппаратная, двигательная сто­рона душевнаго механизма. Соотношеніе самой простой мысли и самаго обыкновеннаго поступка не менѣе для него интересно, чѣмъ соотвѣтствіе исключительной мысли съ необычайнымъ по­ступкомъ. Жизнь воспроизведена здѣсь совсѣмъ внѣ качественной оцѣнки, направленности всѣхъ ея энергій даны безъ знака плюсъ или минусъ.

Люсьенну мы знаемъ великолѣпно во всѣхъ моментахъ ея душевныхъ движеній, но вамъ не за что ее любить или жалѣть такъ, какъ мы любимъ и жалѣемъ героинь Толстого или Бальзака. Показанная въ неоставляющемъ никакихъ тѣней свѣтѣ, рас­крытая до конца, она не удерживается въ нашей памяти, она проходитъ и не остается въ нашемъ Пантеонѣ. И это совсѣмъ не потому, что она незначительный или чуждый намъ человѣкъ. Въ томъ то и дѣло, что она вовсе не человѣкъ, а только психи­ческая фигура, психическая схема или чертежъ. Она дѣйству­етъ со всѣмъ совершенствомъ прекрасно изученнаго и реконструированнаго аппарата, но она не живетъ. Одинъ изъ первыхъ Жюль Ромэнъ показалъ намъ тѣмъ самымъ возможность како­го-то иного подхода къ человѣку, какого-то новаго рѣшенія въ литературѣ той главной тайны, которая привлекала пытливость всѣхъ искусствъ — тайны жизни.

Здѣсь перевернуты самыя базы античной европейской куль­туры. Эллинизмъ питалъ свое творчество антропоморфическимъ геніемъ, Европа гуманизировала въ своихъ искусствахъ міръ. Въ то же время Европа взрастила научную мысль, никогда и никакъ не уживающуюся съ гуманизмомъ, ни съ построеннымъ на гуманизмѣ искусствомъ. Такъ каждая эпоха заключаетъ въ себѣ самой и свое отрицаніе, и органическій процессъ роста, это вѣдь и процессъ вмѣстѣ съ тѣмъ развитія и накопленія ядовъ, которые причиняютъ смерть и, слѣдовательно, являются причиной перерожденія. Европа перерождается на нашихъ глазахъ. Ис­кусства ея уступаютъ мѣсто повсемѣстно возникающимъ силамъ иного порядка. Отъ очеловѣченія міра и вочеловѣченія Бога она отошла далеко. Пусть приведенный примѣръ книгъ Жюля Романа — маленькій примѣръ, но это все же несомнѣнный при­мѣръ того, какъ въ самую цитадель гуманизма, въ искусство прозы проникло рожденное научной мыслью умѣніе (анти-искусство?) расчеловѣчивать человѣка.

П. Муратовъ.
«Современныя Записки», XXIX, 1926.

Visits: 22

П. Бицилли. Нація и языкъ (отрывокъ)

Культура во всѣхъ ея проявленіяхъ была совокупностью символовъ невыразимаго и непостижимаго. Въ наше время народы взращиваютъ и холятъ національныя культуры какъ символы собственной народности. Они ведутъ «борьбу за языкъ», они «оберегаютъ» и «очищаютъ» свои языки ради нихъ самихъ, и вотъ оказывается, что имъ — нечего сказать, что имъ приходится пробавляться «переводами» чужихъ словъ и чужихъ мыслей. Умноженіе національныхъ культуръ и, слѣдовательно, національныхъ языковъ до сихъ поръ не привело къ обогащенію современной культуры. Иначе и быть не можетъ. «Культура» въ своей сущности вѣдь не что иное какъ символическое выраженіе иначе невыразимаго. Культура по существу символична. Разнообразіе культуръ опредѣляется разнообразіемъ символическихъ средствъ выраженія, которыя являются естественно иными въ соснахъ Шварцвальда, иными подъ «ясными какъ радость» небесами Тосканы, иными въ безбрежныхъ равнинахъ Россіи. Но въ томъ случаѣ, когда народъ ставитъ своей единственной цѣлью «быть какъ всѣ», возлагая все остальное на «законъ прогресса», который рано или поздно «самъ собою» обусловитъ то, что «заложенныя» въ народномъ «духѣ» возможности реализуются (какія это «возможности», надъ этимъ не задумываются, да и какъ это было бы мыслимо для людей, стоящихъ на точкѣ зрѣнія единообразнаго и всеобщаго «прогресса»?), для символотворчества уже, очевидно, нѣтъ мѣста. А значитъ — нѣтъ мѣста и для культуры.

П. Бицилли, «Нація и языкъ»
Современныя Записки, XL, 1929

Visits: 33

П. Бицилли. Нація и языкъ (отрывокъ)

Въ настоящее время мы присутствуемъ при весьма курьезномъ — но и зловѣщемъ — процессѣ искусственной выдѣлки «языковъ» изъ дiалектовъ русскаго языка. Ясно, что тамъ, гдѣ у данной діалектологической группы нѣтъ литературы — а ея у нея нѣтъ никогда, ибо, если бы она была, то «діалектъ» тѣмъ самымъ сталъ бы «языкомъ», а діалектологическая группа націей — приходится выдумывать такія черты, которыя бы служили основаніемъ для отторженія даннаго «діалекта» отъ его «языка». Такимъ вымышленнымъ признакомъ является, напр., фонетика «бѣлорусскаго языка». «Создатели» этого послѣдняго «закрѣпляютъ» эту фонетику, долженствующую служить, въ ихъ представленіи, «титуломъ» на право бѣлорусскаго языка быть повышеннымъ изъ «діалектовъ» въ «языки», путемъ правописанія. То начертаніе, которыми пользовались русскіе фольклористы, напр., Аѳанасьевъ въ своихъ «Сказкахъ», для передачи особенностей бѣлорусскаго говора — хадиць, гавариць, бэларуски, пpiйшoy и т. под., — они обратили въ «оффиціальную» орѳографію, а эта орѳографія сама уже долженствуетъ свидѣтельствовать о томъ, что новоявленный языкъ ничего общаго съ русскимъ не имѣетъ. Конечно, это — заблужденіе, — и врядъ ли добросовѣстное. Вѣдь общерусское правописаніе — совсѣмъ не фонетическое, а чисто условное. Если бы для русскаго общелитературнаго языка было усвоено фонетическое правописаніе, то русскія книги были бы по внѣшнему виду очень похожи на нынѣшнія изданія «бэларусскава» университета въ «Менскѣ» (Минскѣ). Мы бы писали (заимствую примѣръ изъ чеховскаго «Экзамена на чинъ») такъ: «хараша халодная вада, када хочица пить». Слѣдуя способу бѣлорусскихъ патріотовъ, можно было бы наплодить въ Россіи множество новыхъ «языковъ». Стоило бы только писать «холоука» (головка), «сапохоу» — и «новороссійскій языкъ» готовъ. Общерусское правописаніе совсѣмъ не отражаетъ фонетическихъ особенностей великорусскаго говора по сравненію съ бѣлорусскимъ, или новороссійскимъ, или говоромъ области войска Донского, или Сибирскимъ. Это — правописаніе именно условное, «среднее», никакъ не отражающее тѣхъ или иныхъ мѣстныхъ особенностей произношенія. Введеніе областныхъ фонетическихъ орѳографій не болѣе какъ уловка, передергиваніе картъ.

П. Бицилли, «Нація и языкъ»
Современныя Записки, XL, 1929

Visits: 40