Казацкіе хоры дѣлаютъ большое дѣло. Они разъѣзжаютъ по всему бѣлу свѣту и свидѣтельствуютъ о томъ, какъ можетъ пѣть русскій народъ.
Я сидѣлъ на недавнемъ концертѣ хора Жарова, слушалъ, а мысль и чувство невольно переносились въ Россію. Вспомнилось вдругъ лѣто 1924 года, которое я проводилъ случайно въ одной деревнѣ Лужскаго уѣзда Петербургской губ., въ 20 верстахъ отъ желѣзнодорожной станціи. Не представляю, что сейчасъ дѣлается въ этой деревнѣ. Тогда вѣдь былъ еще на совѣтчинѣ нэпъ и «кулака» не трогали. Крестьянство приходило въ себя послѣ военнаго коммунизма. У меня создалось впечатлѣніе, что оно какъ-то замыкалось въ себя, ни съ кѣмъ не хотѣло знаться, кругомъ видѣло обманщиковъ, которые вовлекли его въ невыгодную сдѣлку, ненавидѣло очень городъ, держалось руками и ногами за свою деревню, т. е. за данную деревню, обходя — сосѣднюю, гдѣ завелись комсомольцы и «товарищи». Не разъ поэтому между деревней, гдѣ я жилъ, и сосѣдомъ была поножевщина; разумѣется, дралась только молодежь. Били до смерти. Старики не вмѣшивались.
Однако на праздники парни и дѣвушки враждующихъ деревень обыкновенно собирались на перепутьѣ, возлѣ стѣнъ женскаго монастыря, что стоялъ по дорогѣ изъ одной деревни въ другую, и устраивали танцы. Парни приходили одѣтыми въ «тройку» и нѣкоторые даже въ глаженыхъ высокихъ воротникахъ, а дѣвушки всегда въ бѣлыхъ, очень короткихъ платьяхъ, бѣлыхъ чулкахъ и туфляхъ. Платья шились по-модному. Я никакъ не могъ привыкнуть видѣть Маньку, Катьку въ «туалетахъ»… Всю недѣлю онѣ ходили босыми, растрепанными и чуть ли не въ сарафанахъ. Не всѣ изъ нихъ, какъ я знаю, имѣли понятіе даже о желѣзной дорогѣ. Странно, но это такъ.
На праздничныхъ сборищахъ молодежь не обращалась другъ къ другу иначе, какъ: «кавалеръ» и «барышня». Именъ я не слыхалъ. Любопытно, что всѣ держались немного натянуто, вычурно, «галантерейно». Если кавалеръ «заносился», его окрикивали.
Играла большая «тальянка». Танцовали вальсъ, польку, венгерку. Во время танцевъ не улыбались, не разговаривали. Протанцовавъ, расходились: барышни и кавалеры сидѣли отдѣльно.
Очень интересно было наблюдать весь этотъ церемоніалъ. Я потомъ не разъ убѣждался, что крестьянская молодежь страшно хочетъ походить на бывшихъ помѣщиковъ, пользуясь для этого разными «балами». Меня, напр., постоянно приглашали именно на «балъ», происходившій на открытомъ воздухѣ подъ покровомъ монастырскихъ стѣнъ. Кстати, кавалеръ на такомъ балу всегда танцовалъ только со своей барышней. Послѣ бала, расходились по домамъ парами. «Политики» никогда на балахъ не было. Она начиналась послѣ того, когда кавалеры разставались со своими дамами и до утра шлялись по улицѣ деревни, горланя часто самыя непотребныя пѣсни.
Но все-таки пѣсня звучала всю праздничную ночь. Воистину ни одинъ народъ такъ не любитъ пѣть, какъ русскій.
Запомнился мнѣ одинъ изъ «баловъ». Получилъ я на немъ совершенно неожиданное для себя впечатлѣніе.
— А вы, можетъ быть, станцуете хороводъ? — осторожно спросилъ я барышню, мою сосѣдку. Какъ гость, я сидѣлъ на скамьѣ съ барышнями. Кавалеры стояли гурьбой въ сторонѣ.
Заранѣе на свой вопросъ я ждалъ отрицательный отвѣтъ.
Ничего подобнаго.
— Можно и хороводъ, — просто сказала барышня, поднялась и вдругъ звонко крикнула. — Тутъ хороводъ желаютъ. Эй, становись въ кругъ, кому охота. Кто заводитъ?
Многіе поднялись. Зашумѣли. Раздались голоса.
— Тарасовой, Тарасовой заводить. Оля, ты заводи.
Вышла «барышня». Что-то скомандовала. Молніеносно построились въ кругъ. Странно оживились, подтянулись. Барышня Оля въ серединѣ круга, и я услыхалъ:
Какъ на улицѣ дождикъ накрапывавыетъ,
Хороводъ красныхъ дѣвушекъ прибываетъ,
Охъ, вы, дѣвушки, поиграйте,
Ужъ какъ вы холостые, не глядите,
Вамъ глядѣньицемъ дѣвушекъ не взять,
Ужъ какъ взять ли, не взять ли по любви,
Что по батюшкину повелѣнью,
Что по матушкину благословенью.
Я съ глубокимъ волненіемъ вслушивался въ слова и мотивъ этой пѣсни и не отрываясь смотрѣлъ на плавныя движенія танцующихъ въ хороводѣ, удивляясь, какъ они не перепутаютъ его сложнѣйшихъ фигуръ, какъ внимательно зрители слѣдятъ за этими фигурами, иногда окриками помогая кому-либо изъ танцующихъ. На моихъ глазахъ переродились деревянные кавалеры и барышни. Звуки пѣсни, ея ритмъ, разрастаясь все больше, захватывали ихъ, что-то сбрасывали съ нихъ, отъ чего-то очищали. Древней красотой, величавой и простой, вѣяло отъ хоровода и участники его были въ этотъ моментъ сами не свои, а можетъ быть именно «свои»…
Звенѣлъ въ наступающихъ сумеркахъ голосъ Оли Тарасовой. Перекликались мужскіе голоса съ женскими. Хороводъ то плавно двигался, то кружился. Выскакивали пары на середину, что-то выкрикивали, кружились и сливались въ кругѣ съ остальными. Пѣсня смѣнялась пѣсней…
Черезъ рѣченьку лежала,
Тонка, гибка жердиночка,
Что никто по той жердиночкѣ
Не пройдетъ, не проѣдетъ…
Казалось, что можно видѣть и слушать хороводъ безъ конца. Вѣдь по большей части въ деревнѣ разносилась какая-то буквально безсмысленная частушка съ безконечными припѣвами. Я усталъ отъ нея, — такъ она навязла въ ушахъ:
Баба сѣяла муку
Чумъ ра-ра-ра-ра-ра-ра.
И сказала мужику:
Чумъ ра-ра-ра-ра-ра-ра….
И вдругъ вѣковая въ своей старинѣ пѣсня, да еще съ соблюденіемъ всего ритуала.
Деревенская молодежь потомъ еще угощала меня хороводами. Не могу не отмѣтить, что къ пѣсенной и плясовой старинѣ эта молодежь относилась съ удивительнымъ уваженіемъ. — «Въ хороводѣ баловаться нельзя», — говорили мнѣ кавалеры и барышни.
Конечно, господствуетъ въ деревнѣ частушка и прежде всего злободневная, сопровождаемая «дробнымъ танцемъ», удивительно похожимъ на чарльстонъ. Подъ конецъ бала обычно танцуются такія частушки.
Я записалъ нѣкоторыя:
У меня калоши есть,
Берегу ихъ къ лѣту,
Между нами говоря,
У меня ихъ нѣту…
У кого симпатьи нѣтъ,
Вы сходите въ комитетъ,
Въ комитетѣ разберутъ,
Но симпатьи не дадутъ…
Коммунистъ мой, коммунистъ,
Аленькія губки,
Скоро ваши галифэ
Перешьемъ на юбки.
Ахъ матросы, моряки,
Что надѣлали, —
Бабьи юбки всѣ на клошъ
Передѣлали….
Чтобы тамъ ни было, но русская деревня и сейчасъ поетъ. Мнѣ думается даже, что пѣсня звенитъ въ деревнѣ чаще и громче, чѣмъ до революціи. Народъ въ звукахъ хочетъ забыться, хочетъ что-то и кого-то перекричать. Отсюда частая безсмысленность частушки. Нужны звуки, крикъ, выкрикъ. И наравнѣ съ этимъ — въ деревнѣ страшное царитъ безмолвіе, тишина.
«Мысль заѣла, баринъ», — говорилъ мнѣ старикъ изъ охотниковъ, всегда съ удовольствіемъ расказывающій, какъ онъ охотился съ принцемъ П. А. Ольденбургскимъ на барсуковъ, и какъ принцъ, увидѣвъ, что «у меня, баринокь, лапти наскрозь промокли, приказалъ разуться, а самъ снялъ свой сапогъ и говоритъ: мѣряй, Степанъ… Я туды-сюды. А онъ какъ закричитъ: мѣряй, говорю тебѣ!… — Ну какъ ослушаться его высочества? Примѣрилъ. Въ самый разъ. Ахъ, штобъ тебя… И другой сапогь въ самый разъ. Надѣлъ и стою въ прынцевыхъ сапогахъ. Стою и смотрю, и ничего не понимаю. А онъ призвалъ своего адъютанта и говоритъ: запасные у насъ есть? — Никакъ-съ нѣтъ, ваше высочество. — Ну, говорить, я тогда посижу да покурю, а ты привези мнѣ сапоги… — Вотъ такъ прынцъ! Самый настоящій прынцъ. Штобъ нонѣшній комиссаръ сапогъ свой далъ? Подавится сапогомъ, а не дастъ. Ну, оно, конечно, — то прынцъ, а то, одно слово, комиссаръ»…
Такъ вотъ этотъ старикъ-охотникъ Степанъ, какъ-то и выразился насчетъ мужиковъ, что ихъ «мысль заѣла».
Я ухватился за это опредѣленіе.
— Что за мысль? — спрашиваю.
— Ишь ты, — хитро подмигнулъ мнѣ старикъ. — Прыткій ты, баринокъ. Сейчасъ вынь да положь ему, какая такая мысль… А я развѣ знаю, что за мысль. Она, поди, безъ хвоста… За что ее ухватить, чтобъ разсмотрѣть? Говорю тебѣ: мысль заѣла, и все тутъ. Самая настоящая мысль. Ты полагаешь, ежели мужикъ копаетъ землю, такъ онъ не думаетъ?… Врешь: думаетъ.
Такъ я и не узналъ, какая «мысль заѣла» деревню…
Н. Мишеевъ.
Возрожденіе, №1662, 20 декабря 1929
Visits: 33