Съ не совсѣмъ обыкновеннымъ человѣкомъ свела меня судьба здѣсь, въ Парижѣ, года три назадъ. Звали его Петромъ Николаевичемъ Бровцынымъ.

На всемірную войну Петръ Николаевичъ пошелъ въ 14-мъ году, будучи уже немолодымъ врачемъ. Послѣдовательно онъ прошелъ довольно значительный служебный стажъ. Былъ сначала младшимъ полковымъ врачемъ, потомъ старшимъ, потомъ дивизіоннымъ и, наконецъ, корпуснымъ врачемъ. Въ эту ужасную войну, бои и тифъ косили докторовъ не менѣе, чѣмъ солдатъ и офицеровъ.

Но вотъ, высыпали по здоровому тѣлу Россіи красные, гнойные прыщи большевизма, началось дезертирство, пошли митинги, раздался нелѣпый девизъ: «попили нашей кровушки — будя». Заключенъ былъ въ Брестѣ похабный договоръ: «воевать не будемъ, а мира не признаемъ»… Вся въ стыдѣ, позорѣ и крови — русская армія торопливо разлагалась, и сама Россія потеряла ликъ и имя.

Тогда возникло бѣлое движеніе…

Докторъ Бровцынъ — очень хорошій врачъ, но вѣроятно, въ ту пору воинъ и патріотъ превозмогли въ его душѣ цѣлителя, костоправа и составителя растерзанныхъ членовъ человѣческихъ.

Бровцынъ записался рядовымъ стрѣлкомъ въ тотъ отрядъ, который тогда формировался вблизи Пскова, на Талабскихъ островахъ, и который потомъ развернулся въ славный Талабскій полкъ. Въ этомъ полку Бровцынъ и прослужилъ стрѣлкомъ, отъ его возникновенія до его разоруженія въ Эстоніи…

Петръ Николаевичъ обладалъ рѣдкимъ даромъ — зорко видѣть и внимательно слышать, а видѣлъ и слышалъ онъ очень многое и передавалъ свои впечатлѣнія съ той рѣзкой простотой, которая дѣлаетъ разсказъ достовѣрнымъ и выпуклымъ.

Въ то время, въ 19-мъ году, послѣ неудачи у Красной Горки, Юденичъ, потерявъ надежду на выступленіе Финляндіи, пріѣхалъ со своимъ штабомъ въ Нарву, чтобы лично руководить дѣйствіями Сѣверо-Западной арміи. Положеніе ея было и тяжелое, и запутанное. Съ одной стороны, Юденичъ находился въ полной зависимости отъ союзниковъ, которые, при малѣйшемъ расхожденіи съ нимъ во взглядахъ, грозили прекратить снабженіе; съ другой стороны, онъ, какъ и армія, всецѣло зависѣлъ отъ эстонцевъ, озлобленныхъ тѣмъ, что русское правительство, имени Колчака, не желало признавать ихъ независимости. Наконецъ, въ самой арміи Юденичъ, какъ совсѣмъ ей чужой, не пользовался никакимъ авторитетомъ, а извѣстно, что психологическое, привычное вліяніе играетъ въ добровольческой арміи гораздо болѣе рѣшающую роль, чѣмъ въ войскахъ регулярной арміи. Юденичъ же принялъ заочное благословеніе Колчака на дистанціи въ двѣ тысячи верстъ.

Снабженіе арміи было самое плачевное. О теплой пищѣ давно не было помина. Единственно, что выдавалось, это — два фунта американскаго бѣлаго хлѣба и полфунта американскаго сала. Жалованье не было выдано за два или три мѣсяца. Можно ли удивляться тому, что при такихъ обстоятельствахъ армія, перешедшая къ позиціонной войнѣ, начала добывать себѣ необходимое на мѣстахъ, чѣмъ, понятно, возбудила противъ себя непріязненныя чувства населенія, еще недавно встрѣчавшаго бѣлую армію восторженно, какъ избавительницу отъ большевиковъ.

Снабженіе, обѣщанное давнымъ давно англичанами, все не прибывало, и настроеніе падало. Англійскій генералъ Марчъ передаетъ въ ультимативной формѣ приказаніе Юденичу о сформированіи въ Ревелѣ сѣверо-западнаго русскаго правительства, причемъ былъ дань списокъ лицъ, обязанныхъ войти въ составъ этого правительства, и кстати, между ними имя Николая Иванова. Была въ этомъ приказаніи и угроза: «Если это правительство не будетъ сформировано въ теченіе сорока минутъ, то всякая поддержка русской арміи будетъ немедленно прекращена».

Ахъ! попадала ли когда-нибудь дружественная армія въ такіе жестокіе, злые и оскорбительные тиски?

Переломнымъ событіемъ можно считать появленіе въ Нарвѣ первыхъ эшелоновъ ливенцевъ, принадлежавшихъ къ той добровольческой дивизіи, которую сформировалъ въ Либавѣ свѣтлѣйшій князь А. П. Ливенъ.

Необычна и, пожалуй, даже трогательна была исторія созданія Ливенской дивизіи.

Послѣ Бреста, генералъ фонъ деръ Гольцъ рѣшилъ снять оккупацію Прибалтики: не такъ для него была опасна борьба съ большевиками, какъ моральное развращеніе его нѣмецкихъ солдатъ — слѣдствіе пресловутыхъ братаній, проигранной войны и долгаго бездѣлія въ чужомъ краѣ. Онъ былъ не изъ тѣхъ истерическихъ германскихъ политиковъ, которые готовы были бы впустить въ свою страну большевиковъ, чтобы заразить ее, заразить всю Европу, и послѣ того овладѣть ею. Фонъ деръ Гольцъ зналъ, что побѣда надъ большевиками возвратитъ жизнь Россіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ расчиститъ путь къ примиренію державъ. Потому-то онъ не только не препятствовалъ князю Ливену формировать и обучать бѣлые отряды, но даже оказывалъ ему всевозможную помощь, и далъ русскимъ солдатамъ самое отличное снабженіе.

Появленіе первыхъ ливенцевъ въ Нарвѣ произвело удивленіе, восторгъ, переполохъ; въ чьихъ-то запискахъ я читалъ, что даже — зависть. Я думаю, что у солдатъ это чувство было совсѣмъ другого цвѣта, въ родѣ того, что: «а вотъ нашимъ не удалось!» Увидительно рѣзко сказалась эта разница между нарвскими и ливенскими солдатами на другой день послѣ прихода ливенцевъ. Въ этотъ день надлежало произойти какому-то очередному офиціальному сборищу: обѣду? рауту? засѣданію? — я не знаю, и не знаю также, чей острый и смѣлый умъ изобрѣлъ къ этому дню великолѣпную инсценировку. Не тотъ ли полковникъ Пруссингъ, котораго, какъ знающаго прекрасно англійскій языкъ, посылали для рискованныхъ объясненій къ ужаснымъ Гогу и Магогу, къ страшнымъ генераламъ Марчу и Гоффу, и который — когда надменные англичане позволяли себѣ возвысить голосъ въ разговорѣ съ русскимъ штабъ-офицеромъ, начиналъ на нихъ кричать такъ, какъ англичанинъ не отважится кричать даже на негра? Не тотъ ли Пруссингъ, требованіямъ котораго всегда уступали, ворча, оба британскихъ самодура; уступали и говорили потомъ на ушко русскимъ полководцамъ: вотъ полковникъ Пруссингъ у васъ — это настоящій офицеръ.

Рѣшено было поставить у крыльца того дома, гдѣ предполагались торжества, двойной почетный караулъ. Слѣва отъ ливенцевъ, справа — отъ любой нарвской роты.

И вотъ стали подъѣзжать кареты съ англичанами, американцами, французами и русскимъ генералитетомъ въ орденахъ. Впечатлѣніе — дикое. Слѣва стоитъ взводъ выровненныхъ, точно по ниточкѣ, красавцевъ. Темно-синіе мундиры, высокіе блестящіе сапоги, каски-шлемы, взоры ясные и смѣлые, морды толстыя. А справа — одно недоумѣніе. Откуда взяли, изъ какого Мейнингскаго театра, изъ какого дворца чудесъ, изъ какой вяземской лавры этихъ жалкихъ михрютокъ, какъ будто только что выловленныхъ изъ помойной ямы; грязныхъ, босыхъ, или полу-босыхъ, кто въ лаптяхъ, кто въ дамскихъ разорванныхъ ботинкахъ, со рваными рукавами и со штанами, махровыми, какъ у пуделя. И всѣ — блѣдные, испитые, слабые отъ недоѣданія.

Дипломатія прежде всего рекомендуетъ ничему не удивляться, и во всѣхъ внезапныхъ случаяхъ прежде всего хранить спасительное молчаніе. Но вѣдь бываютъ же иногда настоль потрясающія явленія и событія, что передъ ними не устоитъ ни желѣзное сердце, ни пробковая голова присяжнаго дипломата.

Кто-то изъ знатныхъ гостей-иностранцевъ спросилъ неувѣренно:

— Но почему же вотъ эти такіе, а вотъ эти такіе?

Тогда чей-то твердый голосъ громко произнесъ, сначала по-французски, а потомъ по-англійски, ясно отчеканивая каждое слово, каждую букву:

— Это обмундированіе, что вы видите налѣво, намъ дали наши вчерашніе враги — нѣмцы. А то отрепье — наши старые друзья и союзники.

Словомъ: «воцарилось неловкое молчаніе», какъ писалось въ давнишнихъ романахъ. Знатные иностранцы такъ торопились поскорѣе уйти отъ этого разительно-контрастнаго зрѣлища, что на каменныхъ ступеняхъ лѣстницы образовался заторъ.

Видите ли: бывало иногда въ дѣтствѣ, что тебѣ толкуютъ, толкуютъ цѣлый день какую нибудь математическую истину, а ты, хоть убей тебя, все меньше и меньше ее понимаешь, хотя уже давно у тебя паръ вьется надъ головой. И вдругъ учитель озлобится, плюнетъ и укажетъ тебѣ въ двухъ грубыхъ словахъ правильный подходъ. Не знаю, вслѣдствіе ли урока съ почетнымъ карауломъ, или просто въ силу естественнаго теченія обстоятельствъ, но все-таки черезъ десять дней прибылъ первый пароходъ съ вооруженіемъ и снаряженіемъ. Но одно я знаю: на французскихъ и американскихъ представителей этотъ показательный фильмъ произвелъ густое впечатлѣніе, всю мощность котораго они показали позднѣе…

Сказано давно: породистый котъ особенно хорошо ловитъ мышей, когда онъ сытъ. Про солдата можно тоже сказать: онъ гораздо лучше дерется, когда сытъ, обутъ и одѣтъ. Глупъ былъ тотъ сказочный полководецъ, который говорилъ: «а я своимъ солдатамъ четыре дня ѣсть не дамъ, такъ они тебя, распротакого-то сына, живьемъ съ костями сожрутъ и назадъ не вернутъ». Плохая игра, когда солдатъ между голодомъ и палкой…

И вотъ, послѣ волшебнаго парохода, пріодѣлись, помылись, наѣлись давешніе растрепанные Михрютки, стали въ стройные ряды, и куда же ихъ прежнихъ узнать было! Вмѣсто бездѣлья, ясно передъ ними была начерчена прямая линія. Идемъ на Петербургъ. Долой большевиковъ. Пусть Россія оправится, передохнетъ, и не торопясь подумаетъ, какъ ей управиться.

Колоннами, почти безъ связи, но прямо на сѣверную звѣзду, поперли вчерашніе Михрютки — теперешніе герои — сквозь междуозерныя пространства, а передъ ними въ ужасѣ бѣжала красная армія. И не то ее пугало, что бѣлый врагъ неутомимъ, а то, о чемъ съ горечью въ донесеніи писалъ комиссаръ: идутъ, чортъ бы ихъ побралъ, съ пѣснями.

Первымъ же выступилъ 1-й батальонъ ливенцевъ.

Мнѣ пришлось, два года назадъ, написать и помѣстить въ «Возрожденіи», въ видѣ фельетона, почти все, чему я былъ свидѣтель и что я слышалъ отъ лицъ достовѣрныхъ о самоотверженномъ стремительномъ наступленіи сѣверо-западной арміи въ 1919 году на Петербургъ, и объ ея упорномъ геройскомъ и трагическомъ отступленіи. Позднѣе, я собралъ эти статьи въ отдѣльную книгу, которую выпустилъ въ свѣтъ подъ общимъ заглавіемъ «Куполъ Св. Исаакія Далматскаго». Поэтому, не желая повторяться и боясь наскучить, я не буду говорить ни о подвигахъ сѣверо-западной арміи, ни о ея великодушіи.

Но признаюсь, меня всегда волновала и раздражала своей несправедливостью почти всеобщая привычка эмигрантовъ говорить огуломъ и непремѣнно лишь дурное и злое о всѣхъ бѣлыхъ арміяхъ. А не онѣ ли, эти многострадальныя арміи вынесли на своихъ плечахъ этихъ брюзгливыхъ бѣженцевъ изъ большевицкаго ада?.. Да, и не видѣли ли брюзги всего навсего одинъ тылъ, изнанку войны, которая всегда и вездѣ не безъ крови и грязи?

Я помню суровый морозный конецъ ноября 1919 года. Отдѣльныя воинскія части сѣверо-западной арміи, сильно порѣдѣвшія отъ непрестанныхъ боевъ, отъ повальнаго тифа и свирѣпыхъ морозовъ, еще дрались вмѣстѣ съ эстонцами противъ большевиковъ на подступахъ къ Нарвѣ, дрались съ отчаяніемъ раненаго льва, а клевета уже начинала пачкать ихъ славныя имена. Была въ Ревелѣ такая соціалъ-демократическая газетка на русскомъ языкѣ (не «Свобода Россіи» ли?), ее издавалъ Дюшенъ, ближайшимъ сотрудникомъ былъ Кирдецовъ. Обѣ личности довольно громко и весьма печально извѣстныя въ печати, и нынѣ нашедшія свое мѣсто у большевиковъ. Еще работалъ въ этой газетѣ какой-то грязнолицый недоросль Башкировъ, весь развинченный и всегда мокроносый, съ желтыми глазами. Пока въ Эстоніи находилось много бѣлыхъ, еще не разоруженныхъ окончательно, они язвили несчастную армію потихоньку, съ придушеннымъ змѣинымъ шипѣніемъ. И когда они убѣдились въ томъ, что жалкіе остатки этой арміи совершенно обезсилены, и что эстонцы открыто проявляютъ къ нимъ ненависть, они перестали стѣсняться, и каждый номеръ ихъ газеты былъ переполненъ клеветой, издѣвательствомъ и ложью по адресу бѣлой арміи, которую сплошь обвиняли въ грабительствѣ, насиліи, повальномъ пьянствѣ и грабежѣ населенія. А сами они, между тѣмъ, изъ спокойнаго Ревеля ни разу не высовывали носовъ. Теперь-то извѣстно, ради какихъ будущихъ благъ они вели свое гнусное дѣло.

Своимъ сдобнымъ теноркомъ къ нимъ присоединилъ голосъ нынѣ покойный Арабажинъ въ гельсингфорской газетѣ «Русская Жизнь». Тотъ ужъ совсѣмъ ровно ничего не видѣлъ и не слышалъ, ибо отъ природы былъ лишенъ этихъ способностей. Неизвѣстно почему онъ сдѣлалъ себя принципіальнымъ врагомъ бѣлаго движенія, но всѣ глумливые, позорные навѣты на сѣверо-западную армію онъ цѣликомъ перепечатывалъ изъ дюшеновской газеты въ пользу и освѣдомленіе какъ финскихъ, такъ и шведскихъ газетъ Гельсингфорса. Ахъ, печать обоюдо-острое оружіе! Она несетъ съ собою свѣтъ, знаніе, гласность, справедливость, но она же, подобно базарной торговкѣ, усердно разноситъ по всему міру грязь, сплетню, каверзу, клевету, раздувая горчичное сѣмя до размѣровъ цеппелина.

На меня лично вся краткая эпопея сѣверо-западной арміи произвела глубокое, неизгладимое впечатлѣніе высоты духа, святой любви къ родинѣ, крѣпкаго мужского покровительства людямъ измотавшимся, изстрадавшимся подъ безсмысленной, своевольной тираніей большевиковъ. Но все-таки, работая надъ «Куполомъ Св. Исаакія», я самъ для себя хотѣлъ избѣжать ошибокъ и односторонности. Вотъ почему у многихъ десятковъ людей, на чей опытъ, знаніе и правдивость я могъ опереться, я не уставалъ разспрашивать о фактахъ и впечатлѣніяхъ, касающихся сѣверо-западной арміи и всегда радовался тому, что стою на вѣрномъ пути.

По той же причинѣ, едва только мнѣ удалось познакомиться съ докторомъ Бровцынымъ, съ этимъ высокимъ хладнокровнымъ увѣреннымъ человѣкомъ, то сразу взялъ его въ плѣнъ и взялъ на нѣсколько вечеровъ.

Онъ говорилъ охотно, но совершенно спокойно и я чувствовалъ, что его небрежная и точная простота гораздо глубже моего пафоса.

Онъ говорилъ:

— Я согласенъ съ вами; да и зачѣмъ собирать мелочи? Возьмите вы хоть такое, напримѣръ, явленіе, которое для насъ было обыденнымъ: вѣдь при отступленіи намъ волей-неволей приходилось возвращаться вспять, по тѣмъ же самымъ прежнимъ дорогамъ, черезъ тѣ же села, деревни и хутора, въ которыхъ мы останавливались при нашемъ наскокѣ на Петербургъ. Возвращались мы разбитые, усталые, обтрепанные, грязные, тѣснимые сзади красноармейцами, и что же? Нигдѣ мы не слыхали грубаго слова или попрека, не видѣли злого или насмѣшливаго лица. «Ну, Богъ дастъ въ слѣдующій разъ дойдете, всегда вѣдь до трехъ разъ ждать нужно».

Идя туда, мы ихъ потчивали саломъ и бѣлымъ американскимъ хлѣбомъ. Теперь они насъ угощали ржанымъ караваемъ и отсылали изъ кисетовъ махорку. Часто предлагали и, конечно, безплатно, подводы подъ больныхъ. Когда уходили съ ночлега, бабы крестили насъ и плакали… точно по покойникамъ. Ну, какая же здѣсь ненависть населенія, я васъ спрашиваю?

Я глядѣлъ на Петра Николаевича съ восторгомъ и благодарностью.

— А вотъ они подлецы, — сказалъ я, — кричали о грабежѣ и кражѣ.

— Пустое. Никакихъ кражъ не было, совсѣмъ другое было въ сердцахъ.

Докторъ помолчалъ немного, и вдругъ съ лукавой полуулыбкой протянулъ:

— …Впрочемъ…

— Что — впрочемъ, — Петръ Николаевичъ?

— Впрочемъ… — и полная веселая улыбка освѣтила его лицо, — впрочемъ, случилась разъ одна кража и даже въ моемъ присутствіи.

— Неужели?

— Да ужъ это вѣрно я вамъ говорю. И не только я былъ ея свидѣтелемъ, но, откровенно говорю, и участникомъ. Вотъ я вамъ разскажу по порядку.

— Знаю я, что вы въ свое время дослужились до подпоручика, или, пожалуй, даже до поручика, да вѣдь и я не простой рядовой стрѣлокъ, а, берите выше, фейерверкеръ, командиръ отдѣленія. Жилъ со своими ребятами дружно. Держалъ ихъ на тугихъ вожжахъ, но когда надобно держалъ мягко. Особенно близко почему-то привязались ко мнѣ два брата Колосовы, оба талабскіе рыбаки, огромнаго роста. Они были истинные колоссы. Я, какъ видите, порядочная орясина, но имъ обоимъ только по плечо подходилъ. Всюду они за мной путались: и въ бою, и на походѣ, и на ночлегахъ, какъ два оруженосца или какъ два громадныхъ меделяна. Услужливы были, какъ няньки, а объ ихъ изобрѣтательности нечего и говорить: одно слово талабскіе рыбаки, пскапскіе.

Почему я имъ ужъ такъ особенно понравился, трудно сказать. Языкъ что ли у меня такъ ладно подвѣшенъ? Или характеръ мой ровный имъ понравился? Или отъ того, что я никогда не нылъ и не киснулъ? А можетъ быть, и то ихъ поразило, что я такъ ловко перевязывалъ случайныя раны и вправлялъ вывихи. Вѣдь никто въ полку не зналъ о томъ, что я врачъ. Когда записывался, оказалъ просто «Бровцынъ, Петръ». А мнѣ отвѣтили «ступай во вторую роту, явись фельдфебелю». И все. Паспортъ у насъ не пользовался большимъ уваженіемъ. Хорошій ты солдатъ — иди къ котлу, братомъ будешь; плохой — за хвостъ — и изъ компаніи вонъ. Быть одновременно врачемъ и солдатомъ мнѣ не хотѣлось и по сердцу, и по логикѣ. Одно изъ двухъ, либо дырявь, либо штопай. Вотъ почему я посильную медицинскую помощь оказывалъ по секрету, какъ бы контрабандой. Позднѣе, моя тайна какъ-то добѣжала до штаба, и ничего изъ этого хорошаго не вышло. Жилъ я съ солдатами премило. Полагаю я, что мое знахарское искусство и прельстило такъ просторныхъ талабскихъ рыбарей.

— Вотъ какъ случилась эта кража. Отступали мы. Гатчина, Колпино и Волосово остались далеко за нами. Шли мы, конечно, не въ строевомъ порядкѣ, а вразбродъ, кучками, держа взаимную связь какимъ-то привычнымъ верхнимъ чутьемъ… Ужасный былъ день. Болотный тонкій ледъ ломался подъ ногами, грязища и холодъ чертовскіе. Со вчерашняго дня ни крошки во рту не было. Идемъ втроемъ, молчимъ и отъ голода слюну глотаемъ. Вдругъ видимъ, въ сторонѣ отъ дороги маленькій отдѣльный хуторокъ. Мы туда. Смотримъ въ окно. Видимъ, варистая печь пылаетъ, а передъ печью вся въ красномъ огнѣ здоровенная дебелая пскапская бабища. Засучила рукава да подъ саму мышку и хлѣба печетъ. Четыре хлѣба уже положила стопкой, а пятый стоитъ наклонно прислонясь къ челу: это она насъ заслышала, не поспѣла положить. Мы постучались. Отворила дверь. — «Чего нужно» — голосъ неласковый. Мы здороваемся. «Здравствуйте и вы. Чего надоть?» Старшій Колосовъ говоритъ:

— Добрая женщина, намъ бы хлѣбца немного, совсѣмъ оголодали. Съ большевиками мы за Петербургъ…. дрались… Бѣлые мы…

Она сразу взъѣлась.

— Много васъ тутъ шляется по дорогамъ, — бѣлые, красные, желтые, синіе… Мнѣ на это наплевать. Сами скоро за милостыней пойдемъ.

Тутъ пришелъ мой чередъ вступиться.

— Красавица, — говорю я ей. — Вы же не думаете, что мы хотимъ безплатно. Возьмите денегъ сколько хотите. — И протягиваю ей толстую лачку юденическихъ крылатокъ. Та едва взглянула.

— А что я съ твоими бумажками дѣлать буду. Оклеивать что ли избу? — или… — Тутъ она ввернула два словечка очень мѣткихъ, но совсѣмъ неупотребляемыхъ въ порядочномъ обществѣ.

— Далъ бы царскихъ, былъ бы другой разговоръ. Проходите. Не застите.

Однако я упорствовалъ.

— Въ такомъ случаѣ, сердитая хозяюшка, можетъ быть возьмете часы?

— Покажи.

Я снимаю съ запястья мои никкелевые аксидерованные часы, съ которыхъ давно уже сошла чернь и проступила жестяная бѣлизна металла, а матерчатый браслетъ весь обомшѣлъ и растрепался.

— Нашелъ тоже! Если бы еще золотые. — Сказала нѣтъ — и нѣтъ.

Но тутъ деликатно вмѣшался младшій Колосовъ. Учтивымъ сладкимъ теноркомъ, кокетливо изгибая шею, онъ сказалъ:

— Тетенька, а если бы мыльце мы вамъ предложили, что на это изволите сказать?

Баба умякла.

— Мыло? Это совсѣмъ другая вещь, это дѣло.

— Только тетенька, — еще нѣжнѣе запѣлъ Колосовъ — ужъ очень мнѣ неловко. У маня не цѣльный кусокъ, а такъ себѣ, обмылочекъ.

— Ладно, ладно, показывай.

Посмотрѣла внимательно, мотнула головой.

— Невеликъ обмылочекъ, а все-таки въ хозяйствѣ пригодится. Ну, давай что ли.

Отрѣзала она ломоть отъ каравая. Свирѣпой намъ эта баба сначала показалась, а какъ стала рѣзать хлѣбъ, то мы и увидѣли, что она предобрая. Начала рѣзать узко, а подъ конецъ все шире да шире. Это ужъ такая вѣрная примѣта. А суровость она нарочно на себя напускала. Просто пособачиться захотѣла.

Вышли мы изъ избы. Сѣли на бревна, а дальше идти ужъ терпѣнія не было. Разрѣзали краюху на ровныя части. Жуемъ, а отъ наслажденія даже жмуримся. Хлѣбъ теплый, круто замѣшанный, мягкій, пахучій. Наѣлись досыта, воды достали изъ колодца, испили. Только вдругъ я себя хлопнулъ ладонью по лбу.

— Колосовъ, а гдѣ же ты обмылокъ-то досталъ?

А того уже въ сонъ клонитъ, отвѣчаетъ лѣниво:

— Обмылочекъ-то? Да у ей же, на рукомойникѣ.

А. Купринъ.
Возрожденіе, №1674, 1 января 1930

Visits: 15