1930 годъ начался и протекаетъ въ волненіяхъ, возстаніяхъ, революціяхъ. Опять китайская гражданская война свирѣпствуетъ на всемъ пространствѣ необъятной страны. Пылаютъ города, вырѣзаются сотни тысячъ человѣкъ, и «генералы» образуютъ союзы или расходятся, предавая другъ друга и уничтожая вчерашнихъ союзниковъ. Въ броженіи Индо-Китай. Сосѣди — Китай и Индія — пробудили революціонно-національныя силы, а французская колонія бурлитъ и кипитъ, угрожая бѣдами. Наконецъ, вновь вспыхнулъ костеръ въ Индіи. «Пассивное» сопротивленіе Ганди — это чисто восточное міроощущеніе — очень быстро смѣнилось революціоннымъ дѣйствіемъ. Если англійскія власти справляются съ отдѣльными вспышками революціи, возникающими въ разныхъ мѣстахъ, это свидѣтельствуетъ, что вся Индія пребываетъ въ революціонномъ состояніи. Востокъ проснулся. Европа имѣетъ передъ собою исполинскіе очаги недовольства ею — Европой, покровительницей и владычицей.

Національное пробужденіе Востока началось уже четверть вѣка тому назадъ, медленно распространяясь изъ Турціи на Персію, Индію, Китай и Индо-Китай. Очевидно, ходъ исторіи неотвратимъ. Европа обучаетъ Востокъ не только гигіенѣ и техникѣ, но и вызываетъ то политическое подражаніе, которое неизбѣжно, когда люди долго живутъ рядомъ. Если въ европейскую культуру, какъ одно изъ звеньевъ ея, входитъ и заостренное національное чувство, — какъ можетъ не оказаться его у тѣхъ восточныхъ народовъ, которые постепенно вовлекаются въ европейскую культуру?

«Рычаніе» Востока и есть проявленія національнаго чувства народовъ, находящихся подъ непосредственнымъ вліяніемъ Европы. И безпристрастный наблюдатель отмѣтитъ это явленіе, какъ несомнѣнный шагъ впередъ отсталыхъ и вѣками спавшихъ народовъ. Расширенный для Востока вещный міръ онъ — Востокъ — пытается одухотворить, облечь въ формы національнаго сознанія и національнаго міроощущенія. Во имя этого льется кровь, уничтожаются города и поля. Таковъ былъ крестный путь всѣхъ народовъ, черезъ страданія и кровь приходившихъ къ самостоятельной жизни.

Но область нашихъ наблюденій нынѣ крайне затуманена тѣмъ, что національное движеніе Востока поддерживается и сплошь да рядомъ провоцируется ненавистниками національныхъ движеній, принципіальными ихъ отрицателями — большевиками. Вотъ уже восемь лѣтъ, какъ они всѣми силами пытаются извратить національныя движенія, овладѣвъ ими обманнымъ путемъ для «интернаціональныхъ» своихъ заданій. Какую характерную картину являетъ исторія совѣтско-китайскихъ отношеній за эти послѣдніе годы! Китайцы оказались хитрѣе большевиковъ. Они приняли ихъ помощь, обѣщая повиноваться Москвѣ. Но лѣвая часть Гоминдана была меньшинствомъ, восторжествовалъ Чіанъ-Кай-Шекъ, [1] который немедленно отдѣлался отъ Москвы. Теперь большевикамъ вновь удалось собрать нѣсколько китайскихъ «генераловъ», ссудить ихъ деньгами, вооружить ихъ арміи, и опять пылаетъ гражданская война. Кто побѣдитъ? Этого предвидѣть нельзя. Но ни на минуту нельзя сомнѣваться въ томъ, что «генералы», субсидируемые Москвой, въ случаѣ побѣды надъ Нанкиномъ, немедленно-же порвутъ съ большевиками и начнутъ ту самую національную политику, которую велъ Чіанъ-Кай-Шекъ. Это не только предположеніе, основанное на рядѣ прецедентовъ. Лица, отлично знающія Китай и находящіяся въ курсѣ тамошнихъ событій, утверждаютъ это всѣ въ одинъ голосъ.

Вѣроятно, и въ Индіи произойдетъ то же. «Красные» индусы, натаскиваемые большевиками на революціонную рѣзвость, отряхнуть отъ подошвъ своихъ прахъ Москвы въ тотъ день, когда осуществится хотя бы часть ихъ пожеланій. У разбитаго корыта коммунизма останутся лишь сами большевики, ищущіе спасенія въ революціяхъ и возстаніяхъ.

Борьба съ большевизмомъ, въ концѣ концовъ, сводится къ: 1) умѣнію вовремя урегулировать внутренне-государственныя отношенія и 2) предоставленію покореннымъ народамъ опредѣленнаго количества національныхъ правь.

Если большевизмъ отвратительными методами управленія, своей агитаціей и нестерпимой лживостью фразъ являетъ опасность тѣмъ, что подкупомъ и уговорами на время соблазняетъ нищихъ и темныхъ людей, — тотъ же большевизмъ оказывается слабымъ, когда онъ сталкивается со свободными народами. Свобода не терпитъ лжи и обмана, она не нуждается въ гипнозѣ красивыхъ словъ и театральныхъ жестовъ. И такъ какъ свобода является основнымъ признакомъ культуры, — не приходится сомнѣваться, что Востокъ, пробужденный къ культурѣ, очень быстро отдѣлается отъ большевизма. Вкусивъ отъ древа европейской культуры, — Азія съ омерзеніемъ отвернется отъ московскаго коммунизма.

Пока идетъ игра. Востокъ беретъ у Москвы деньги, оружіе, инструкторовъ, лозунги. А затѣмъ наступитъ конецъ войнѣ; денегъ и оружія не нужно будетъ, лозунги будутъ брошены въ корзину времени, а инструкторовъ отправятъ восвояси. Такъ было, такъ будетъ. Ибо непобѣдимы законы движенія, неотвратимы пути развитія человѣка и народовъ.

---

Такъ, въ дни своей культуры, справляемые русскимъ зарубежьемъ, невольно мысль отъ частнаго переходитъ къ общему. Культура — національна. Но это — лишь въ небольшой мѣрѣ. Культура — обща; это — въ полномъ объемѣ. Русская культура специфична, какъ всякая другая. Но, какъ всякая другая, она сродна съ французской, германской, любой другой. Тѣ-же истоки, то-же развитіе, тѣ-же конечныя цѣли. Иванъ III, Василій III, Иванъ ІV, Алексѣй Михайловичъ, Петръ I и Екатерина II отлично эмали природу культуры. Они выписывали изъ-заграницы не только цеховыхъ мастеровъ, но и ученыхъ; они изучали духовную жизнь Европы и постепенно втягивали Россію въ обще-европейскую культурную жизнь. Но и до того Господинъ Великій Новгородъ бралъ у Византіи и Италіи идеи. Такъ была создана россійская культура, такъ было создано русское государство. Узко-націоналистическая Московія постепенно замѣнилась государствомъ россійскимъ, огромной культурой, которую должны были строить десятки народовъ, населявшихъ необозримую русскую равнину. Развѣ не поучительно, что эмблемой русской культуры, нашей гордостью и великой душевной радостью является Пушкинъ, въ которомъ такъ пламенно бурлила африканская кровь? Въ этомъ была и есть сила русской культуры, что она, будучи національной, одновременно и въ большей еще степени — общечеловѣчна.

Геній Данте, Шекспира и Гете мы не можемъ замкнуть въ узко-національный кругъ мыслей, настроеній и выявленнаго творчества. Пушкинъ также не замкнутъ и не поглощенъ специфически-русской стихіей. Авторъ «Моцарта и Сальери» принадлежитъ не только Россіи, но всему міру, какъ воитель вѣчной красоты и единой правды.

Двѣ красоты, двѣ правды — ихъ не было и нѣтъ. Это только плохіе живописцы и поэты убѣждаютъ себя и другихъ, что въ бѣгѣ времени мѣняется содержаніе истины. И только грубѣйшіе матеріалисты могутъ пытаться отнять у правды ея абсолютность. Поэтому-то книга Іова и гетевскій «Фаустъ», какъ книги истины, останутся величайшими произведеніями литературы, пока существуетъ человѣкъ. Соединенные и одновременно разъединенные люди держатся, какъ общество, только сознаніемъ единства той истины, которая сказывается во всемъ. Поэтому мы обязаны всегда протестовать, когда лже-учителя проповѣдуютъ «двѣ культуры». Потому надо противиться этой проповѣди, что она развращаетъ молодежь, оспаривая утвержденіе той единой истины, что даны Библіей и Евангеліемъ.

Быть можетъ, въ торжественные дни празднованія русской культуры объ этомъ не слѣдовало-бы говорить. Но вниманію читателей я предложу слѣдующій попутный фактъ, заимствованный мной изъ варшавской «За Свободу». Въ Ново-Вилейкѣ, маленькомъ нынѣ польскомъ городкѣ, 31 мая праздновали День русской культуры. И передъ поставленнымъ на эстрадѣ бюстомъ Пушкина для аудиторіи, переполненной русскими и поляками, произносились рѣчи. Я думаю, что было трогательное зрѢлище. Въ глухомъ городкѣ, оторванныя отъ Родины дѣти ея воздавали хвалу породившей ихъ матери. Но нѣкій ново-вилейскій философъ вздумалъ прочесть докладъ на тему: «Россія и Западъ — двѣ культуры». По старымъ трафаретамъ докладчикъ сообщилъ, что русская культура — «одухотворенная, всечеловѣческая», а европейская — «матеріалистическая», создавшая и большевизмъ. Разумѣется, не обошлось безъ ссылокъ Достоевскаго и другихъ.

Я читалъ это съ большой грустью. Достоевскій для многихъ превратился въ шамана, которому дано вызывать духи. Геніальный писатель не зналъ и не понималъ Запада, и его интуиція часто оказывалась ошибочной именно потому, что онъ не зналъ духовнаго міра Запада. Будучи въ Европѣ, Достоевскій увидѣлъ въ ней благоустроенный матеріальный міръ. Художественный геній писателя какъ-бы покрылъ всѣ его философскія ошибки, всѣ его — иногда невѣжественныя — соціологическія построенія. Но значительная часть русскаго общества пошла за Достоевскимъ, какъ за пророкомъ: вѣдь это такъ легко! Принимая на вѣру построенія Достоевскаго и его предшественниковъ, можно — дѣйствительно — утвердиться въ той національной гордынѣ, которая всегда находится въ противорѣчіи съ Правдой и только мѣшаетъ развитію разумнаго національнаго чувства.

«Наша» истина, — нѣтъ ея у другихъ. Кто скажетъ, что это правильно? Кому дано объ этомъ судить? И неужели вся исполинская духовная культура Запада идетъ насмарку въ угоду фальшивому построенію? Наконецъ, простой вопросъ: Пушкинъ, созданный Россіей, какую культуру олицетворялъ онъ: Россіи или Запада? Не думаю, чтобы нашелся человѣкъ, который бы отвѣтилъ; только Россіи, либо только Запада. Пушкинъ — это культура подлинная, великая, обше-человѣческая и всечеловѣческая, безъ кавычекъ. Втиснуть Пушкина въ рамки «русской» культуры какъ-то смѣшно. Великій писатель потеряетъ сразу все величіе всеобъемлющаго пониманія своего людей, природы, событій.

Не будемъ-же безмѣрно гордиться. Быть можетъ, несчастья сдѣлали насъ чрезмѣрно щепетильными. Мы въ своихъ чувствахъ къ Россіи часто пытаемся найти ту силу, которая насъ спасаетъ, и потому такъ выдвигаемъ свои достоинства въ противовѣсъ недостаткамъ Европы. Но тогда это не болѣе, какъ нѣкое душевное состояніе, которое можно объяснить, даже оправдать. Но на рынкѣ настоящихъ цѣнностей такое душевное состояніе не стоитъ много. Истина — не въ импульсахъ и не въ разсужденіяхъ отъ обиженной гордыни.

День русской культуры цѣненъ другимъ и другимъ насъ объединяетъ. Въ дни празднованія мы вправѣ сказать и другимъ и самимъ себѣ, что исторія Россіи — это не только географическіе ея размѣры, не только бывшій внѣшній блескъ. Огромнымъ трудомъ и могучимъ разумомъ въ единое государственное тѣло были собраны десятки народовъ разныхъ вѣръ и навыковъ. Въ этомъ грандіозномъ тѣлѣ функціи разныхъ органовъ подчинялись одной общей цѣли. И потому была создана единая для всѣхъ россіянъ культура. Она-то и родила Пушкина, который олицетворилъ въ себѣ геній всей Россіи и единство общей культуры.

Съ этимъ приказомъ отъ отцовъ нашихъ и должны мы придти въ будущую Россію. Предки намѣтили пути. Они строили Россію, они создавали ея — европейскую и русскую — культуру. И мы обязаны слѣдовать этимъ путемъ. И тогда Россія будетъ великой, свободной, творческой страной, конгломератъ народовъ которой и явитъ великую россійскую націю. Московія ушла въ прошлое, ея не было уже съ Ивана ІV, ни къ чему и мечтать о возвращеніи къ ней.

Петръ Рыссъ.
Возрожденіе, №1842, 18 іюня 1930.

[1] Чанъ Кайши.

Просмотров: 25

Въ связи съ днемъ русской культуры вспомнимъ то, о чемъ вспомнить всего естественнѣе въ 1930 году. Ровно 50 лѣтъ назадъ произнесъ въ Москвѣ свою пушкинскую рѣчь Достоевскій, и столѣтіе прошло съ тѣхъ поръ, какъ надъ Россіей просіялъ тотъ славный тридцатый годъ, самый творческій годъ въ жизни Пушкина, годъ маленькихъ драмъ, годъ, на который пришлась вдохновенная болдинская осень.

Надъ празднованіемъ годовщинъ легко смѣяться, хотя мы не такъ бѣдны, чтобы намъ не изъ чего выбирать ихъ, и не такъ богаты, чтобы затрудняться выборомъ. Конечно, пріурочиваніе памяти къ календарному числу есть произволъ, но, какъ всякая случайность, становясь исторіей, онъ способенъ обрѣсти глубокій смыслъ. Въ томъ, что мы сейчасъ отдѣлены отъ пушкинской рѣчи Достоевскаго, а значитъ, и отъ вершины творчества его самого такимъ же промежуткомъ времени, какимъ эта рѣчь отдѣлена отъ глубочайшихъ пушкинскихъ твореній, есть какая-то значительность, которой не почувствовать нельзя.

Вѣкъ Пушкина и Достоевскаго — серединный вѣкъ русской культуры, но нельзя оказать, чтобы Пушкинъ или Достоевскій въ отдѣльности были средоточіемъ этого вѣка. Пушкинъ — залогъ величія, данный русской культурѣ въ ея быломъ, Достоевскій — откровеніе о ея первоосновѣ, неисчерпанной вѣками и не убитой даже нашимъ временемъ. Лишь нераздѣльно, лишь вдвоемъ они опредѣляютъ особую судьбу русскаго девятнадцатаго вѣка.

Всякая культура есть зданіе, построенное на вулканѣ и достраиваемое неустанно изъ охладѣвшей лавы послѣдняго изверженія. Зданіе колеблемо подземными толчками и грозитъ обрушиться на своихъ строителей, но оно стоитъ, пока не потухъ вулканъ и лишь безъ его огня оно погибнетъ.

Въ русской культурѣ духъ зодчества, осуществленія, формы олицетворенъ Пушкинымъ, вулканическое пламя — Достоевскимъ. Молодость нашей культуры выражается въ томъ, что зданіе ея еще недостаточно явственно и прочно, что многое въ немъ построено изъ еще не остывшей лавы и со временемъ будетъ переплавлено. Но совершеннолѣтіе ея все же утверждено, и могучей архитектурой пушкинскаго творчества, и тѣмъ знаменательнымъ фактомъ, что Достоевскій въ 1880 году отъ будущаго обратился къ прошлому, пророчилъ о Пушкинѣ, опирался на зданіе русской культуры, хоть и говорилъ отъ имени ея скрытаго, подземнаго или небеснаго огня.

Конечно, Достоевскій приписывалъ Пушкину не пушкинское, а свое; онъ и не могъ бы поступить иначе, слишкомъ велико было разстояніе между ними, больше чѣмъ между другими людьми ихъ страны и времени. Но можетъ быть, всего важнѣе — это желаніе Достоевскаго говорить о Пушкинѣ и смыслъ этого символическаго акта… Въ немъ какъ бы сошлись два необходимыхъ другъ другу полюса русской культуры, ея духъ съ ея воплощенною душой.

Русской культурѣ не довольно Достоевскаго и Пушкина, ей нужно еще все, что между ними, tout l’entre-deux, какъ сказалъ бы Паскаль. Но эти два, это все же они, и Россіи нельзя не помнить о снопѣ искръ, вырвавшихся изъ вулкана въ 1880 году и освѣтившихъ зданіе, такъ быстро поднявшееся ввысь въ году 1830-мъ.

В. Вейдле.
Возрожденіе, №1839, 15 іюня 1930.

Просмотров: 27

1.

Самодержавіе, въ смыслѣ абсолютизма, т.е. въ смыслѣ неограниченной власти русскихъ государей, сложилось и укрѣпилось у насъ не ранѣе XVIII вѣка, коего продуктомъ оно въ дѣйствительности и было. Оно было прежде всего результатомъ исторической обстановки, т. е. великодержавной роли, которую надѣлилъ наше отечество сильный и творческій режимъ Петра Великаго и его наслѣдниковъ. Но оно было вмѣстѣ съ тѣмъ и непосредственнымъ продуктомъ европейскихъ идей, занесенныхъ къ намъ многочисленными служилыми иноземцами, послѣдствіемъ зараженія русскаго общества ихъ политическою психологіей. Самодержавіе (въ вышеупомянутомъ новомъ смыслѣ этого слова), какъ и весь укладъ Петербургской Россіи, было одною изъ ласточекъ, прилетѣвшихъ къ намъ въ прорубленное Петромъ Великимъ въ Европу окно.

Но помимо общаго воздѣйствія европейскаго духа на эволюцію нашего государственнаго строя въ XVIII вѣкѣ, нашъ самодержавный режимъ этого вѣка былъ и въ болѣе элементарномъ и буквальномъ смыслѣ — дѣломъ рукъ иноземцевъ. И было-бы странно, если-бы это было не такъ. Не вся-ли вообще русская государственность, начиная съ Рюрика, была — иноземнаго происхожденія и прививалась намъ руками иноземцевъ? [1] Что касается XVIII вѣка, то мы имѣемъ здѣсь главнымъ образомъ въ виду острый кризисъ власти — первый по времени и, въ сущности, единственный отъ Смутнаго времени вплоть до нашихъ дней, который имѣлъ мѣсто при воцареніи императрицы Анны Ивановны. Всѣмъ извѣстна такъ называемая «попытка верховниковъ», т.е. ихъ планъ установленія у насъ олигархическаго строя, выразившійся въ составленіи особыхъ «кондицій», которыя эта государыня должна была подписать и дѣйствительно подписала при своемъ избраніи. Но гораздо менѣе извѣстно происходившее въ тоже время въ болѣе широкихъ кругахъ общества «движеніе», вызванное, правда, интригою верховниковъ, но преслѣдовавшее иную, а именно явно конституціонную и даже, въ нѣкоторомъ родѣ, «конституціонно-демократическую», цѣль. Между тѣмъ это «движеніе» является однимъ изъ любопытнѣйшихъ и наиболѣе драматическихъ эпизодовъ нашей исторіи. Въ немъ отражаются, какъ въ фокусѣ, всѣ искони дѣйствовавшія въ ней силы, не говоря уже о томъ, что эпизодъ этотъ наложилъ какъ нельзя болѣе яркій отпечатокъ на все царствованіе Анны Ивановны. Правда, оно до сихъ поръ не удостоилось особаго вниманія историковъ; тѣмъ не менѣе политическое и культурно-соціальное значеніе этого царствованія, а, слѣдовательно, и занимающаго насъ эпизода, — огромно.

2.

Извѣстно, насколько поверхностнымъ и безпочвеннымъ было движеніе декабристовъ. Несмотря на то, что внѣшнія обстоятельства на рѣдкость благопріятствовали ихъ попыткѣ, она заранѣе была осуждена на полную неудачу. Только такіе наивные мечтатели, какими были большинство этихъ заговорщиковъ, могли серьезно носиться съ мыслью ниспроверженія у насъ абсолютной монархіи — въ эпоху наибольшей ея крѣпости и когда она была вдобавокъ осѣнена блистательнымъ ореоломъ недавно окончившихся Наполеоновскихъ войнъ… Совсѣмъ инымъ было положеніе въ началѣ 1730 года, въ моментъ, когда въ Россіи не было, въ сущности, никакого государственнаго строя, когда ново-избранная «кондиціонная» императрица еще только ожидалась въ Москву (изъ Курляндіи) и когда фактически правилъ имѣвшій весьма мало авторитета и раздираемый къ тому-же внутренними несогласіями — Верховный Тайный Совѣтъ. Въ этой обстановкѣ полной неопредѣленности, органической слабости всѣхъ государственныхъ установленій и крайней неразберихи, могла разсчитывать на удачу всякая рѣшительная попытка государственной реформы, особенно если принять во вниманіе всеобщее шатаніе умовъ въ вопросѣ о формѣ правленія. Это-то шатаніе умовъ, обнаружившееся въ занимающемъ наше вниманіе историческомъ эпизодѣ, и придаетъ ему особенный интересъ.

Оффиціальная русская исторія разсказывала этотъ эпизодъ, до самого послѣдняго времени, приблизительно такъ: верховники, пользуясь междуцарствіемъ, вздумали ограничить власть избранной ими на престолъ Государыни, обусловивъ избраніе ея согласіемъ подписать «кондиціи», сущность которыхъ сводилась къ тому, что императрицѣ была оставлена лишь тѣнь Верховной власти, а вся ея полнота переходила фактически — къ Верховному Тайному Совѣту; но когда императрица пріѣхала въ Москву, и о замыслахъ верховниковъ узналъ «народъ», то онъ возмутился противъ ихъ крамольнаго проэкта и, обратившись непосредственно, въ лицѣ собравшихся въ Москвѣ представителей дворянства, къ Монархинѣ, побудилъ ее разорвать уже подписанныя «кондиціи» и объявить себя Самодержицей.

Въ этой версіи вполнѣ вѣрно изображена только роль верховниковъ. Что касается «народа», т. е. представлявшаго его въ XVIII вѣкѣ дворянства, то въ дѣйствительности дѣло происходило не совсѣмъ такъ и даже совсѣмъ не такъ, какъ только-что разсказано. Какъ будетъ видно изъ дальнѣйшаго, въ разсказѣ этомъ переданъ невѣрно — даже самый заключительный актъ драмы: собравшееся во дворцѣ дворянство просило императрицу, въ сущности, совсѣмъ не о томъ, что послѣдняя совершила — въ отвѣтъ на обращенную къ ней просьбу. Но главное заключается въ томъ, что этому заключительному акту (уничтоженіе документа, заключавшаго пресловутыя «кондиціи») — предшествовалъ цѣлый рядъ другихъ. Событія развивались втеченіе пяти недѣль, отъ 18 января (кончина имп. Петра II) до 25 февраля. И дѣйствительный смыслъ этихъ событій далеко не совпадаетъ съ тѣмъ, который хочетъ намъ внушить вышеизложенная оффиціальная ихъ версія.

Совершенно справедливо, что планъ верховниковъ, смутные толки о которомъ быстро распространились въ обществѣ, сраэу-же встрѣтилъ въ немъ сильную оппозицію. Но оппозиція эта отнюдь не была направлена на возстановленіе «Самодержавія»: дворянство, представлявшее въ эту эпоху все «общество», желало, напротивъ, чтобы оно также было пріобщено къ власти, чтобы власть не принадлежала — однимъ только верховникамъ. Въ этомъ смыслѣ мы и назвали выше господствовавшія въ то время въ московскихъ кругахъ тенденціи — «демократическими». Нужно сказать, что въ Москву съѣхалось въ зиму 1729—30 года чрезвычайно много представителей провинціальнаго дворянства, что несомнѣнно содѣйствовало остротѣ и такъ сказать особенной яркости всего политическаго кризиса. И вмѣстѣ съ тѣмъ кризисъ этотъ обнаруживаетъ, что въ эту эпоху термины «Самодержецъ» и «Самодержавіе» стали пониматься уже въ смыслѣ абсолютизма. И именно этого-то абсолютизма и не хотѣли собравшіеся въ Москвѣ круги.

3.

Достаточно самаго бѣглаго ознакомленія съ конституціонными проэктами 1730 года, чтобы убѣдиться, что смыслъ всего движенія тогдашней «общественности» заключался въ расширеніи проэкта верховниковъ. Что касается интенсивности самого движенья, то ее обнаруживаетъ большое количество чуть ли не ежедневно появлявшихся тогда новыхъ проэктовъ. Собранное въ Москвѣ дворянство буквально ошалѣло отъ охватившаго его конституціоннаго зуда. Въ теченіе пяти дней отъ 5 до 10 февраля въ Верховный Тайный Совѣтъ было представлено 8 такихъ проэктовъ, но въ городѣ ихъ циркулировало гораздо большее число. Двѣнадцать изъ нихъ дошло до насъ. Они подписаны лицами, принадлежавшими ко всѣмъ разрядамъ дворянства. Чрезъ всю эту литературу проходитъ красною нитью мысль о необходимости ограниченія абсолютизма, — но не олигархіей верховниковъ, а «общенародіемъ», что означало на языкѣ эпохи — совокупность всего дворянства, включая и «худородныхъ». Общій духъ проэктовъ былъ весьма «демократиченъ». Предполагалось сдѣлать выборными всѣхъ чиновниковъ. Зимою 1730 года въ Москвѣ открыто говорили о парламентаризмѣ и даже о республикѣ. Любителями конституціонныхъ реформъ наводились, напр., справки о «Женевской конституціи» (Мардефельдъ, Берлинскій секретный архивъ).

Нельзя сомнѣваться въ томъ, что, несмотря на весь этотъ внѣшній лоскъ европеизма и бывшія на устахъ кадетовъ того времени — внѣшне-прогрессивныя формулы, все общественное движеніе 1730 года было глубоко-этническимъ и, въ сущности, ретрограднымъ движеніемъ. Чтобы понять его истинную природу, не надо упускать ивъ виду, что оно родилось — въ уэко-націоналистической реакціи царствованія имп. Петра II. «Попытка верховниковъ» сыграла для конституціоннаго движенія 1730 года лишь роль дрожжей, отъ которыхъ поднялось тѣсто. Но причины движенія лежатъ гораздо глубже: онѣ заключались въ самой природѣ нашей анархической и центробѣжной, по самому своему существу, «общественности». И вмѣстѣ съ тѣмъ движеніе это было продуктомъ реакціи темнаго этнизма и старо-московской оппозиціи — реформѣ Петра.

Я не разъ уже отмѣчалъ, что разница между славянофильствомъ и западничествомъ, этими, казалось-бы, непримиримыми врагами, а въ дѣйствительности кровными братьями, была, въ сущности, не такъ глубока. И было-бы странно, если-бы это было не такъ, ибо оба они — отъ одной и той-же анархической русской общественности. Интересъ историческаго эпизода, занимающаго насъ въ настящее время, заключается отчасти именно въ томъ, что онъ показываетъ, какъ славянофильство и западничество, столь часто переливавшіяся незамѣтно одно изъ другого впослѣдствіи (Герценъ), уже сливались — еще, такъ сказать, не родившись. Вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ эпизодъ показываетъ, какъ легко принимали у насъ чисто этническія, материковыя, стихійныя теченія, и теченія къ тому-же глубоко реакціонныя и ретроградныя, — внѣшнюю форму чего-то весьма, каэалось-бы, прогрессивнаго и слѣдующаго европейскимъ образцамъ: не символична-ли и не симптоматична-ли въ высшей степени — эта «Женевская конституція», долженствовавшая свести на нѣтъ дѣло Петра Великаго?

4.

Реакція темнаго этнизма и старо-московская оппозиція реформѣ Петра тотчасъ-же подняли голову, какъ только не стало Гиганта. При Петрѣ II онѣ достигли уже того, что Петербургъ былъ заброшенъ, и нельзя сомнѣваться, что по внѣшности либерально-прогрессивныя и европейскія поползновенія 1730 года, увѣнчайся они тогда успѣхомъ, не преминули бы вновь загнать Россію и въ иномъ смыслѣ въ старо-московскій тупикъ. Смыслъ царствованія имп. Анны Ивановны въ томъ и заключается, что оно отстояло въ Россіи Европу, что оно укрѣпило наше отечество на единственно-возможномъ Петровскомъ, Петербургскомъ, пути. Въ моментъ, рисковавшій стать трагическимъ, это именно оклеветанное царствованіе (мы имѣемъ въ виду легенду «Бироновщины», созданную значительно позднѣе и не выдерживающую строгой исторической критики) обнаружило истину, ставшую впослѣдствіи традиціонной, а именно, что «въ Россіи правительство (т. е. Самодержавная Верховная власть) было всегда впереди народа» (Пушкинъ).

Кто-же отстоялъ, или, вѣрнѣе, создалъ (такъ какъ въ январѣ 1730 у насъ фактически не было никакого государственнаго строя) — русскій Императорскій абсолютизмъ? Кто вынесъ на своихъ плечахъ всю тяжесть «борьбы за Самодержицу»? Кто совершилъ дѣйство 25 февраля? Его главными дѣятелями были: Остерманъ, Левенвольде, Корфъ, Альбрехтъ (нѣмцы) и Кантемиръ (молдаванинъ), а изъ русскихъ, по крайнѣй мѣрѣ, болѣе видныхъ, — лишь Сем. Андр. Салтыковъ и Ѳеофанъ Прокоповичъ (да и то послѣдній былъ малороссъ). Корфъ, Левенвольде и Кантемиръ воздѣйствовали на умы и подготовляли общественное мнѣніе; главными исполнителями были Салтыковъ и Альбрехтъ, а тайною пружиною всего дѣла — Остерманъ. Но слѣдуетъ замѣтить, что, несмотря на сильную агитацію, имѣвшую на своей сторонѣ святительскій авторитетъ Прокоповича, въ челобитной, поданной императрицѣ отъ дворянства 25 февраля, ни слова не говорилось о возстановленіи Самодержавія: напротивъ, хотя челобитная эта и была направлена противъ «кондицій» верховниковъ, въ ней было вмѣстѣ съ тѣмъ высказано пожеланіе, чтобы дворянству было разрѣшено созвать совѣщаніе для выработки основъ будущей формы правленія. Таково было настроеніе еще утромъ 25 февраля. Но Остерманъ лучше разсчиталъ соотношеніе находившихся въ дѣйствіи силъ, чѣмъ глава тогдашней нашей «общественности» кн. Черкасскій, подавшій Аннѣ Ивановнѣ вышеизложенную петицію. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, въ которые собственно и происходила среди собраннаго во дворцѣ дворянства, при громкихъ патріотическихъ возгласахъ гвардейцевъ, такъ называемая «борьба за Самодержицу», — положеніе рѣзко измѣнилось. Въ результатѣ этого измѣненія императрица и разорвала «кондиціи». Такъ-то этотъ волевой жестъ Монархини получилъ значеніе символическаго акта, которымъ дѣйствительно у насъ было установлено Самодержавіе, въ смыслѣ неограниченной власти Монарха.

Весь этотъ эпизодъ показываетъ, насколько еще была слаба въ сознаніи русскаго общества того времени психо- и идеологія Самодержавія, въ смыслѣ абсолютизма. И этотъ очеркъ былъ бы неполонъ, если-бы мы не коснулись и другой стороны вопроса, т. е. того фактора, который всегда представлялъ въ Россіи — наиболѣе творческую и организующую изъ всѣхъ дѣйствовавшихъ въ ея исторіи силъ и, какъ это ни звучитъ парадоксально, не только создалъ русскую побѣду, русскую культуру и русское великодержавіе, но и зажегъ въ сердцахъ русскую вѣру и выковалъ нашъ чудесный патріотизмъ XVIII и первой половины XIX вѣка и даже болѣе того: впервые возвысилъ насъ до націи, далъ намъ впервые національное лицо. Эпизодъ 1730 года какъ нельзя лучше показываетъ, въ частности, творческую роль европейскаго духа, вошедшаго въ тѣло Россіи въ лицѣ нашихъ служилыхъ иноземцевъ, — въ созданіи главнаго предусловія нашего великодержавія и нашего національнаго бытія, т. е. въ утвержденіи Императорскаго абсолютизма, а, слѣдовательно, и въ выработкѣ монархической, въ смыслѣ абсолютной власти, психологіи послѣдующихъ поколѣній. Само собою разумѣется, что иноземная генеалогія нашего государственнаго строя, а вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣзко-монархической психологіи русскаго общества Петербургской эпохи, доказывается не эпизодами, подобными вышеизложенному. Тѣмъ не менѣе эпизодъ этотъ является многоговорящимъ символомъ историческаго, начавшагося еще со временъ Рюрика, воздѣйствія иноземныхъ вліяній и элементовъ на нашъ государственный строй. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ лишній разъ показываетъ, что въ Россіи монархія и Европа — синонимы.

5.

И потому-то такъ и важенъ въ нашей исторіи этотъ эпизодъ, что онъ представлялъ собою весьма критическій моментъ, если и не рожденія, то, во всякомъ случаѣ, опасной болѣзни роста нашего Самодержавія. Въ свѣтѣ вышенамѣченной исторической перспективы этотъ эпизодъ долженъ выступить особенно выпукло и ярко, какъ одинъ изъ характернѣйшихъ — всего нашего прошлаго. Это былъ, дѣйствительно, одинъ изъ самыхъ драматическихъ и рѣшительныхъ, одинъ изъ самыхъ отвѣтственныхъ моментовъ нашей исторіи. Въ немъ рѣзко столкнулись двѣ основныя силы, борьба которыхъ другъ съ другомъ искони творила нашу историческую судьбу : сила этнической хаотической бездны, представляемая нашей разрушительною и анархическою «общественностью», и сила европейско-христіанскаго творческаго устроенія, выразителемъ котораго былъ нашъ Самодержавный режимъ Императорской эпохи. Было-бы очевиднымъ преувеличеніемъ сказать, что наша собственная этническая стихія была безусловно лишена всякихъ творческихъ и организующихъ элементовъ. Такіе импульсы и элементы у насъ несомнѣнно были даже въ весьма отдаленные періоды нашей исторіи, ибо, не будь ихъ совершенно, изъ Руси не могло-бы создаться не только великой міровой державы, но даже и темной Московіи XV—XVII столѣтій. Но дѣло въ томъ, что наша этническая стихія заключала въ себѣ чрезвычайно мало такихъ элементовъ порядка и устроенія, и элементы эти были у насъ всегда крайне слабы и разрозненны. Съ особенною наглядностью эта историческая черта выступила и въ кризисѣ 1730 года, который несомнѣнно имѣлъ-бы совершенно иной исходъ, и, слѣдовательно, совершенно иначе сложилась-бы послѣдующая судьба нашей государственности и нашей культуры, не дѣйствуй столь дальновидно и рѣшительно сомкнутая фаланга Остермановъ, Левенвольде, Корфовъ и Кантемировъ, къ которымъ присоединилось, какъ мы уже отмѣтили, весьма немного русскихъ именъ. Нельзя забывать, что и гвардія, удѣльный вѣсъ которой разрѣшилъ, въ концѣ концовъ, затянувшійся кризисъ государственности, была въ то время еще полу-иноземнымъ учрежденіемъ — не только по духу, но и по личному составу: еще въ срединѣ XVIII вѣка было много полковъ, въ которыхъ иноземцы составляли до 70% всего офицерскаго состава, при чемъ немало иноземцевъ было и среди нижнихъ чиновъ. И какъ ни обидно это для нашего этническаго самолюбія (для нашего національнаго, въ истинномъ значеніи этого слова, самолюбія это не можетъ быть обидно, ибо наше отечество не Московская Русь, а Всероссійская Имперія), эпизодъ, который мы вспомнили въ настоящемъ очеркѣ, показываетъ намъ, что русскій имперскій и императорскій патріотизмъ выковался не князьями Черкасскими (политическими предками нынѣшнихъ князей Львовыхъ), а представителями западно-европейской психологіи и ментальности — Остерманами и Альбрехтами.

И какъ не отмѣтить, въ заключеніе, бросающагося въ глаза паралелизма между событіями 1730 года и нашими днями. Какъ и тогда, такъ и теперь вѣковѣчная русская Революція, будучи по существу силою анархической и глубоко ретроградной, склонна была принимать видъ чего-то стремящегося къ идеальнымъ и прогрессивнымъ цѣлямъ (тогда: власть — «общенародію»; теперь: вся эемля — всему народу и т. п.). Какъ и тогда, такъ и теперь эта, отмѣченная самыми типическими этническими, подлинно русскими чертами, Революція принимала фальшивый тонъ европеизма и охотно рядилась въ западныя формы («Женевская конституція» въ 1730 году и «отвѣтственное министерство» въ 1916-мъ). Даже болѣе того: оба революціонныя движенія коренились, въ сущности и въ конечномъ итогѣ, на одной и той-же узко-націоналистической основѣ (старо-московская реакція эпохи Петра II, а съ другой стороны: развѣ мало націонализма, даже квасного патріотизма и милитаристическаго шовинизма въ пресловутомъ «интернаціонализмѣ» большевиковъ?). А немного ранѣе: глубоко ретроградная, приведшая къ революціи и большевизму, т. е. къ первобытному варварству — безъисходно-сѣрая и безнадежно-провинціальная Государственная Дума! А между тѣмъ близорукому глазу долгое время могло казаться, что ея дѣятельность была направлена на весьма прогрессивныя цѣли. И не прикрывалась-ли, какъ и въ 1730 году, эта разрушительная дѣятельность, запечатлѣнная всѣми типическими недостатками именно русской общественности, именно нашей этнической стихіи, такая «русская» душою, — что ни на есть, каэалось-бы, самыми европейскими формами «партій», «запросовъ», «бюджетныхъ преній», «большихъ дней», включительно до спеціально-думскаго жаргона всякихъ «кулуаровъ», «сеньоренъ-конвентовъ» и т. д.? Но всѣ эти и имъ подобныя аналогіи между событіями воцаренія имп. Анны Ивановны и дѣйствительностью нашего недавняго прошлаго можно продолжить и мыслить ихъ и въ нѣсколько иной плоскости. Въ самомъ дѣлѣ : подобно тому какъ націоналистическая реакція кратковременнаго царствованія имп. Петра II привела къ «кондиціямъ» и конституціоннымъ проэктамъ 1730 года, такъ и впослѣдствіи, на нашихъ уже глазахъ, подобная-же націоналистическая (славянофильская) реакція послѣднихъ «сумеречныхъ» десятилѣтій привела насъ сначала къ 17 октября 1905 года, а потомъ и къ нынѣшней революціи.

И въ конечномъ итогѣ:

Съ какой стороны ни взять, наша «общественность» — какъ западническая, такъ и славянофильская, какъ революціонно-космополитическая, такъ и реакціонно-націоналистическая — всегда была стихіей анархической и глубоко антигосударственной. Таковою она была на зарѣ нашей исторіи (что можетъ быть въ этомъ отношеніи показательнѣе эпизода «призванія Варяговъ»?) и таковою-же она осталась до нашихъ дней. Но отсюда неизбѣженъ одинъ выводъ, который еще не сдѣланъ, вѣрнѣе, еще не сознанъ вполнѣ отчетливо именно тѣми, которымъ слѣдовало-бы раньше всѣхъ его сознать, а именно людьми порядка, партіями государственности. Вся наша исторія была сплошнымъ «призваніемъ Варяговъ», и въ настоящее время, когда въ корнѣ разрушена наша государственность, тѣмъ страннѣе ожидать, чтобы мы могли создать что-либо творческое и положительное изъ самихъ себя, т. е. изъ той-же «общественности», которая всегда только умѣла разрушать. Русская государственность была борьбою противъ этой общественности не случайно. Въ этой борьбѣ заключался ея главнѣйшій смыслъ. По самому существу этихъ во всемъ противоположныхъ другъ другу стихій — онѣ должны были быть и дѣйствительно всегда были кровными врагами.

1921.

А. Салтыковъ.

[1] Основная метафизика этого историческаго явленія уже была нами раскрыта въ очеркѣ Двѣ Россіи.

Просмотров: 30

Возьмемъ другую сторону жизни — государственность. Въ ней успѣхъ новой Россіи былъ также громаденъ. Усвоеніе новой культуры ведетъ иногда къ распаденію государства. А что случилось съ Россіей?

До-петровская Московія, которая до тѣхъ поръ безуспѣшно искала выходовъ къ морю, у которой ея просвѣщенные сосѣди постепенно отбирали родовыя ея территоріи, которая чуть не увидала чужеземца на тронѣ, эта Московія преобразилась послѣ Петра. Она нашла выходъ къ четыремъ морямъ, объединила пространство, которое могло прокормить во много кратъ большее населеніе, создала государство, которое могло бы ни въ комъ не нуждаться, ибо имѣло все у себя, государство разноплеменное и разноязычное, которое могло само стать Лигой Націй, или европейскою федераціей. А между тѣмъ, ея жизнь могла пойти иначе. Было бы естественно, если бы культура привитая Петромъ, не пошла дальше окраинъ, если бы на необозримомъ пространствѣ теперешней Россіи продолжали существовать оригинальныя, въ европейскую жизнь не мѣшавшіяся національности, создали рядъ самостоятельныхъ государствъ, сохранили бы всю прелесть первобытной культуры и отстояли бы свою независимость, пока ихъ богатства не возбудили бы зависть сосѣдей и не превратили бы ихъ въ колоніи и протектораты. Они, можетъ быть, и дождались бы минуты, когда Лига Націй стала бы дѣлать видъ, будто считаетъ ихъ своими равноправными членами и пригласила бы ихъ вступить въ европейскую федерацію.

Это могло быть безвѣстнымъ, безславнымъ, но и счастливымъ существованіемъ. Но Россія пошла не по той дорогѣ. Черезъ рядъ поколѣній она превратилась въ громадное и мощное государство, столь богатое, что 13 лѣтъ большевицкой власти не могли его разорить, столь сильное, что и по сю пору съ нимъ боятся поссориться и отъ него инстинктивно, иные съ боязнью ждутъ чудеснаго воскресенія. Такой успѣхъ государственности не меньшее чудо, чѣмъ Пушкинъ; и мы могли воображать, что оно пройдетъ безнаказанно?

Въ странѣ, гдѣ были такъ слабы и культурныя и соціальныя связи, этотъ успѣхъ государства могъ быть купленъ только одною цѣною: сосредоточеніемъ и страшнымъ напряженіемъ государственной власти. Эти свойства для Россіи были не новы. На нихъ стояла еще Москва. Но въ московскій періодъ цари со времени Грознаго уже имѣли около себя не только Боярскую Думу, но и Земскій Соборъ. Они могли его не бояться; единство культуры дѣлало то, что они понимали другъ друга; Земскій Соборъ ихъ понималъ и поддерживалъ и цари могли на него положиться. Послѣ Петра это единство культуры исчезло; затруднилось сотрудничество, по необходимости создался и новый политическій строй — просвѣщенный абсолютизмъ; самодержавіе безъ Собора и Думы, опирающееся на бюрократическій и военный аппаратъ. Этотъ порядокъ выработалъ и свою идеологію. Петербургъ сталъ центромъ и новаго аппарата и соотвѣтственной ему идеологіи.

Въ этой идеологіи, даже для тѣхъ, кто ея не раздѣляетъ, было много величественнаго и даже красиваго. Она не оригинальна; она была и въ эпоху Римской Имперіи, воскресаетъ вновь и въ нашу больную эпоху. Эта идеологія есть вѣра во всемогущество государства; все для него приносится въ жертву. А такъ какъ государство проявляется въ своемъ правительствѣ, то долгъ гражданина есть прежде всего, безпрекословное повиновеніе власти. Главное преступленіе — неподчиненіе. Всѣ остальные устои, законъ, право, свобода — все предразсудки, съ которыми можно бороться.

На этой идеологіи долго стоялъ Петербургъ. Можемъ ли мы отрицать, что безъ нея петровскій періодъ не могъ бы достичь того, чѣмъ справедливо гордился. Жертвы, которыя онъ налагалъ на страну, были оправданы; а побѣдителей вѣдь не судятъ. Но нельзя удивляться, что противъ этой идеологіи власти, изъ народа вышла другая.

Во-первыхъ, идеологія всемогущества государства предполагала такую развитую сознательность населенія, которая давалась не всѣмъ. Для некультурной Россіи могло быть непонятно многое, чего отъ нея требовала просвѣщенная власть; для тѣхъ, кто не умѣлъ смотрѣть дальше интересовъ своей колокольни, жертвы, которыя они приносили, приносились часто по одной привычкѣ къ повиновенію; съ ними они могли примиряться, только пока не подорвано было ихъ довѣріе къ власти, пока было твердо сознаніе ея непогрѣшимости и непобѣдимости.

А во-вторыхъ, для культурныхъ слоевъ, которые были способны понимать интересы Россіи, по мѣрѣ развитія культуры, становились дороги и другія потребности общежитія: достоинство личности, обезпеченность права, словомъ, тотъ идеалъ, который написанъ на гордомъ гербѣ Великобританіи: «Dieu et mon droit». Этотъ новый идеалъ больно сталкивался съ казенной идеологіей Петербурга. Чтобы говорить только о героѣ нашего праздника, Пушкинѣ, развѣ мы можемъ забыть, какъ въ письмахъ къ друзьямъ онъ горевалъ, что Воронцовъ видѣлъ въ немъ только коллежскаго секретаря, а онъ сознавалъ, что въ немъ есть и что-то другое? Развѣ мы можемъ простить, что въ извѣщеніи о его смерти было такъ наивно упомянуто только, что онъ камеръ-юнкеръ, что Тургеневъ былъ сосланъ въ деревню за то, что осмѣлился въ некрологѣ сказать о его «великомъ поприщѣ»?

Идеологія, которая создала Великую Россію, была въ этомъ послѣдовательна; въ жертву ея величія она все приносила. Но она же, къ несчастью, создала и основное зло позднѣйшей Россіи: роковое дѣленіе на «мы» и «они»; на тѣхъ, кто съ успѣхомъ ею управлялъ, и кто долженъ былъ слѣпо подчиняться властямъ. Петербургъ сталъ символомъ не только силы и славы Россіи, но и источникомъ непонятнаго и ненужнаго притѣсненія.

Оно въ извѣстный моментъ стало ненужно. По мѣрѣ того, какъ расли въ странѣ культурныя и соціальныя связи, напряженность государственной власти перестала быть необходимой. Но можно ли было надѣяться, что власть это пойметъ тогда, когда нужно? Горделивая идеологія, необходимая въ свое время, оправданная прошлымъ успѣхомъ, не кладетъ оружія даже тогда, когда остается отъ нея одинъ вредъ; она живетъ по старымъ понятіямъ. Только тогда она искажается, становится карикатурой на себя самое; требуетъ жертвъ уже не для пользы Россіи, а по рутинѣ. Это подымало противъ нея общественное мнѣніе культурной Россіи. Но не будемъ закрывать глазъ и на то, что общественное мнѣніе было тоже несправедливо; оно забывало о томъ, что въ томъ политическомъ строѣ, съ которымъ оно начинало войну, было много необходимаго въ прошломъ, а полезнаго даже и въ настоящемъ.

Такъ, обѣ стороны были неправы. Былъ неправъ Петербургъ, когда воображалъ, что «L’Etat c’est moi», когда гордый заслугами прошлаго времени, когда онъ велъ за собою Россію, онъ, по словамъ поэта, «думалъ вѣкъ такъ жить», не хотѣлъ уступать, и повторялъ афоризмъ: «сначала успокоеніе, а реформы потомъ». Но были неправы и тѣ, кто слишкомъ скоро забыли, что «даромъ ничто не дается», что величіе и богатство страны, которыя они унаслѣдовали, были созданы старымъ порядкомъ и что, если прежнее напряженіе власти стало ненужно, то однѣхъ общественныхъ связей еще недостаточно, чтобы сохранить Россію въ томъ видѣ, въ которомъ они ее получили. Если Петербургъ старался удержать отъ старины то, что было ненужно удерживать, что общество часто отъ него требовало большаго, чѣмъ можно было и не того, что было нужно.

Такъ, обѣ стороны, одна за другой, упускали моменты полезной реформы. Необходимость ея становилась все рѣзче, а по мѣрѣ этого проведеніе ея все труднѣе. Это и вело къ катастрофѣ. Ибо что такое революція, какъ не реформа — необходимая, ибо, если бы она не была необходима, она не могла бы удаться, но и запоздалая, которая именно потому, что слишкомъ поздно приходитъ, идетъ гораздо дальше, чѣмъ слѣдуетъ?

Такъ заплатили мы за нашъ успѣхъ въ государственной области. Россія послѣ Петра показала въ себѣ такую способностъ къ развитію, которая позволяла ей всѣ надежды. Она поистинѣ была «вундеркиндомъ», для котораго какъ будто не существуетъ препятствій. Но она и прошла судьбу вундеркиндовъ. Тѣ обѣщанія, которыя они подаютъ въ младенческомъ возрастѣ, заключаютъ опасность. Если требовать отъ нихъ слишкомъ многаго, то за поданныя ими надежды они позднѣе жестоко расплачиваются; въ обращеніи съ ними нужна сугубая осторожность. Россію никто не пощадилъ въ трудный моментъ и за чудодѣйственные успѣхи свои она расплачивается тѣмъ, что въ ней сейчасъ происходитъ.

Эта трагедія Петербурга красиво выражена Пушкинымъ въ Мѣдномъ Всадникѣ. Герой Мѣднаго Всадника, самый ординарный, простой человѣкъ; онъ въ стихійномъ бѣдствіи потерялъ весь смыслъ, все счастье своей личной жизни; онъ не можетъ понять этой жертвы и, когда видитъ Мѣднаго Всадника, этого «гиганта на бронзовомъ конѣ, съ простертой рукой», онъ грозитъ кулакомъ тому, кто властно потребовалъ отъ него этихъ жертвъ, тому, «чьей волей роковой надъ моремъ городъ основался»! Пушкинъ хорошо понималъ всю человѣчность, законность этого негодованія и онъ далъ и намъ ихъ понять и простить; но въ то же время онъ показалъ, что такой озлобленный жестъ былъ все-таки жестомъ безумнаго.

И потому что Пушкинъ понималъ эту трагедію, онъ, несмотря ни на что, такъ любилъ Петербургъ. Я могу сказать, «несмотря ни на что», ибо Петербургъ его погубилъ; атмосфера петербургскаго свѣта и петербургскихъ властей была не для Пушкина; какъ вѣрно сказалъ другой поэтъ, Лермонтовъ, котораго тоже погубилъ Петербургъ и погубилъ за негодованіе, которое въ немъ вызвала гибель Пушкина, Петербургъ душенъ «для сердца вольнаго и пламенныхъ страстей».

Пушкинъ это на себѣ испыталъ, но несмотря на это, умеръ зачарованный величіемъ и красотой Петербурга. Это не мѣшало ему любить и Москву; онъ любилъ оба города; любилъ ихъ и какъ художникъ и какъ патріотъ; онъ сумѣлъ намъ въ нѣсколькихъ краткихъ словахъ нарисовать картину Москвы.

«Когда церквей и колоколенъ
Дворцовъ, чертоговъ полукругъ
Открылся предо мною вдругъ».

Онъ въ Евгеніи Онѣгинѣ далъ намъ почувствовать пульсъ московской жизни, это біеніе сердца почти азіатскаго города, когда

«Возокъ несется черезъ ухабы,
Мелькаютъ мимо будки, бабы»

кончался финальнымъ аккордомъ:

«Балконы, львы на воротахъ
И стаи галокъ на крестахъ».

Въ самомъ ритмѣ этого стихотворенія, отрывистомъ, поспѣшномъ, трепетномъ вы чувствуете эту ключомъ бьющую жизнь.

Но это не мѣшало Пушкину цѣнить и Петербургъ. Когда онъ заговариваетъ объ немъ, вы видите другія краски и слышите другой размѣръ, торжественный, широкій и плавный. Нѣсколькими словами онъ вводитъ насъ въ эту петербургскую атмосферу.

«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгій, стройный видъ,
Невы державное теченье,
Береговой ея гранитъ».

Въ немъ все величественно и грандіозно; и «спящія громады пустынныхъ улицъ», и «оградъ узоръ чугунный», и «дымъ и громъ военной столицы».

Таково отношеніе къ Петербургу Пушкина какъ художника. Но вотъ Пушкинъ какъ патріотъ. Онъ заговариваетъ о Москвѣ и гордится ею:

«Нѣтъ, не пошла Москва моя
Къ нему съ повинной головой».

Пушкинъ же сказалъ ставшую пословицей фразу:

«Какъ много въ этомъ звукѣ
Для сердца русскаго слилось,
Какъ много въ немъ отозвалось».

Но онъ же сказалъ и про Петербургъ заключительныя слова пролога Мѣднаго Всадника:

«Красуйся градъ Петровъ и стой
Неколебимо, какъ Россія».

Такъ Пушкинъ какъ бы навѣки связалъ судьбу Россіи съ судьбой Петербурга.

Въ своей знаменитой рѣчи о Пушкинѣ Достоевскій назвалъ Пушкина пророческимъ явленіемъ; и дѣйствительно, не оказался ли Пушкинъ въ этомъ пророкомъ?

Нашему поколѣнію было суждено пережить конецъ петербургскаго періода Россіи; при насъ перевернулась послѣдняя страница его. Начиналась она при хорошихъ предзнаменованіяхъ. Петербургъ уже освободился отъ одного изъ кореныхъ своихъ недостатковъ; въ немъ была уже Дума; онъ слышалъ голосъ Россіи. Онъ вступалъ въ великую войну на защиту славянства; начиналъ ее съ исправленія роковой ошибки прошлаго, съ возстановленія Польши; объ этомъ горько сейчасъ вспоминать, но знать и помнить это полезно. И вотъ въ самомъ началѣ войны былъ сдѣланъ маленькій символическій жестъ, который многихъ порадовалъ. Петербургъ отрекся отъ своего великаго имени. Это было только началомъ того, что и другіе стали дѣлать позднѣе, т. е. стали отрекаться отъ именъ, которыя имъ дали отцы. Какъ бы ни были почтенны мотивы, которые лежали въ основѣ этого жеста, онъ былъ ненуженъ, а для памяти Петра оскорбителенъ. Петербургъ какъ будто бы начиналъ стыдиться себя, своего прошлаго; онъ уступалъ неразумной и дешевой демагогіи. Невольно вспоминаются слова того же Пушкина въ его стихотвореніе «Полководецъ», которыя онъ говорилъ о Барклаѣ де-Толли:

«И въ имени твоемъ звукъ чуждый невзлюбя,
Своими криками преслѣдуя тебя,
Народъ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался надъ твоей священной сѣдиною».

Этотъ символическій жесть отреченія оказался не на пользу Россіи, какъ будто судьба ея была дѣйствительно связана съ Петербургомъ. А когда позднѣе дерзновенныя руки пожелали совсѣмъ изгладить память Петра, связать имя столицы имъ созданной съ псевдонимомъ, одновременно исчезло и самое имя Россіи.

Такъ исполнилось пророчество Пушкина. Не вправѣ ли мы думать теперь, что если суждено воскреснуть Россіи, то кто бы это ни увидѣлъ изъ насъ, тѣ ли, кто эту Россію сами знали, или тѣ, кто о ней только слышали, но и тѣ и другіе безразлично, когда воскреснетъ Россія, воскресятъ вмѣстѣ съ ней и Петербургъ?

В. А. Маклаковъ.
Возрожденіе, №1847, 23 іюня 1930.

Просмотров: 23

Въ своемъ вступительномъ словѣ я хочу объяснить очередную тему нашего праздника — «о Петербургѣ». Для нея нѣтъ ни малѣйшаго внѣшняго повода; никакими ухищреніями нельзя создать въ 30 году видимости юбилейнаго года. Но для всѣхъ ясно, что для праздника русской культуры нельзя придумать темы болѣе подходящей, содержательной и волнующей. Петербургъ — это Петръ; это — Петровское время; императорскій періодъ русской исторіи; чудодѣйственное пріобщеніе Россіи къ западно-европейской культурѣ и не менѣе чудесное превращеніе Московіи въ величайшее государство. Но Петербургъ — и другое; это — болѣзнь, которая подтачивала организмъ русскаго государства, отчужденіе страны отъ ея центра, взаимное неудовольствіе, борьба и наконецъ катастрофа. Пушкинъ говорилъ о томъ, какъ много въ русскомъ сердцѣ отзывается на слово «Москва». Но это слово вызывало лишь сентиментальныя и благородныя воспоминанія о старинѣ. Петербургъ — эмблема новѣйшей исторіи; со всѣмъ, что въ ней было великаго и трагическаго; это слово вызываетъ во всѣхъ самыя противоположныя настроенія.

Такое двойственное отношеніе къ Петербургу характерно для нашей новѣйшей исторіи. С. Ф. Платоновъ писалъ, что у Петра Великаго были поклонники, были враги; но не было никого, кто бы оставался къ нему равнодушенъ.

Mutatis mutandis то же можно сказать о Петербургѣ. Я говорю не о широкихъ массахъ народа, кто не зналъ ни исторіи, ни географіи, и не могъ произнести слово Петербургъ, его не исковеркавши. Но наблюденіе Платонова вѣрно, поскольку рѣчь идетъ о тѣхъ культурныхъ классахъ Россіи, которые вырасли на Петровской реформѣ, отъ нея не отрекались и знали, что такое Петербургъ въ жизни Россіи. Сравните ихъ отношеніе къ Петербургу съ отношеніемъ ихъ же къ Москвѣ. И у Москвы были поклонники, которые любили ее, какъ всѣ любятъ въ жизни, т. е. не только прощая ея недостатки, но даже видя въ нихъ своеобразную прелесть. Другіе относились къ Москвѣ съ равнодушіемъ, съ той благосклонностью, съ которой, по выраженію Герцена, относятся къ старой бабушкѣ, когда ее отъ управленія имѣніемъ устраняютъ. Но Москву никто не ненавидѣлъ въ Россіи, развѣ тѣ, кто ненавидѣлъ Россію.

Иное отношеніе къ Петербургу. У него были поклонники и льстецы, которые находили, что кромѣ него ничего не существуетъ въ Россіи и высокомѣрно смотрѣли на все остальное. Были люди, которые старались понять, что въ немъ было хорошаго, защищать его отъ нападокъ; но имъ приходилось становиться въ позу защитниковъ; въ массѣ страны было не только равнодушіе къ Петербургу, но часто и жгучая ненависть, во имя Россіи; такая ненависть, какой ей полагается быть, ненависть, которая не знаетъ заслугъ, вмѣняетъ въ вину то, чѣмъ въ сущности надо гордиться. Петербургъ явился символомъ новой Россіи, былъ созданъ на только что отвоеванной землѣ; онъ былъ символомъ русской побѣды, а его укоряли, что у него нѣтъ исторіи въ прошломъ. Петербургъ былъ торжествомъ ума и искусства надъ природными силами; а его упрекали за то, что онъ возникъ на болотѣ. Онъ былъ построенъ по широкому плану, этотъ размахъ сумѣлъ сочетать съ красотой; а его винили за этотъ размахъ, за то. что онъ не вырасталъ по частямъ, органически. Петербургъ стоялъ во гла вѣ Россіи въ славнѣйшій періодъ русской исторіи, а про него говорили, что онъ тормозилъ русскую жизнь, не давалъ простора Россіи.

Въ этомъ сказался знаменательный фактъ нашей исторіи: Россія не любила своей столицы. Петербургъ олицетворялъ государственность въ самое ея блестящее время; онъ соединялъ въ себѣ высшія достиженія русской культуры, а Россія имъ не гордилась, какъ другія страны гордятся своими столицами. Бываютъ люди, которымъ не прощаютъ ни богатства, ни силы, ни даже добра, которое они съ собой приносятъ, которыхъ все-таки во всемъ подозрѣваютъ и за все осуждаютъ. Такъ въ Россіи относились и къ Петербургу. А это общее настроеніе заражало и тѣхъ, кто жилъ въ самомъ Петербургѣ. Въ сердцѣ Петербургскаго общества сдѣлалось признакомъ хорошаго тона предпочитать Петербургу Москву; два послѣднихъ государя афишировали свое отрицательное къ нему отношеніе. Это рѣзкое несоотвѣтствіе между заслугами Петербурга передъ Россіей и отношеніемъ Россіи къ нему дѣлало изъ Петербурга, по выраженію одного писателя, «городъ великой трагедіи».

Это и было трагедіей въ классическомъ смыслѣ этого слова. Трагедія тамъ, гдѣ на сценѣ появляется рокъ; не какъ безпричинность, безъ причины ничего не бываетъ; но рокомъ мы называемъ несчастье, которое падаетъ не за вину человѣка. Гдѣ есть вина, нѣтъ рока, а лишь Немезида. Но когда страдаютъ за чужую вину и даже безъ всякой вины, тамъ есть трагедія. Въ Петербургѣ было именно это и даже болѣе этого. Петербургъ страдалъ не за вину, а за заслуги, за то благо, что онъ принесъ съ собою Россіи. Есть два величайшихъ достиженія общежитія: культура и государственность. Петербургъ былъ эмблемой и того и другого;но неизбѣжныя стороны ихъ обоихъ возмѣстились на немъ.

Во-первыхъ, культура. Это понятіе здѣсь насъ соединяетъ; мы во имя культуры сходимся вмѣстѣ, несмотря на различіе взглядовъ. Но у культуры есть роковое свойство; она порождаетъ неравенство. Только на низшихъ ступеняхъ культуры люди равны и одинаково понимаютъ другъ друга. Какъ только культура растетъ, она воспринимается съ различною быстротою и полнотою и образуется неравенство между отдѣльными лицами, отдѣльными классами и даже цѣлыми государствами. Культура — духовное богатство, подобно богатству матеріальному. Лишь въ нищетѣ всѣ равны; попытки создалъ равенство на почвѣ богатства пока есть утопія; практическое примѣненіе этой утопіи приводило до сихъ поръ къ нищетѣ. Такъ и въ культурѣ. Гдѣ она появлялась, вмѣстѣ съ ней появлялось неравенство. А неизбѣжное столкновеніе людей различнаго культурнаго уровня ведетъ къ борьбѣ неравными силами, какъ в борьбѣ пращи съ пулеметомъ. Така борьба сопровождаетъ ростъ всякой культуры.

Мы знаемъ, насколько Россія въ своемъ прошломъ отстала отъ Запада. Это съ ея стороны ни вина, ни заслуга, это фактъ, который смѣшно отрицать. Пусть даже въ то время, какъ Римъ и Эллада смотрѣли на Россію только какъ на страну, населенную скифами, тамъ шла бойкая торговля съ богатыми восточными государствами. Развитіе Россіи все же потомъ остановилось и эта культура была чужда Западу. Какъ бы то ни было, тогда, когда Европа уже справилась съ варварствомъ, когда ею была открыта Америка, Россія только что выходила изъ-подъ Татарскаго ига. Когда будущаго самодержца Петра подъячій Зотовъ училъ грамотѣ по Часослову, а по Москвѣ искали доктора-иноземца, который могъ бы научить владѣть астролябіей, въ это время въ Европѣ уже миновалъ золотой вѣкъ Людовика ХІV-го. Культура не знаетъ границъ и рано или поздно Россія не могла не столкнуться съ народами Запада. Это столкновеніе началось задолго до Петровской реформы; оно особенно усилилось послѣ Смутнаго Времени, когда обрушившіяся на Россію несчастья заставляли всѣхъ переоцѣнивать цѣнности, когда въ тѣхъ внѣшнихъ врагахъ, которые въ эти годы въ Россіи хозяйничали, въ полякахъ и шведахъ, всѣ увидали культурныя преимущества. Но встрѣча культуръ столь различнаго уровня уже не могла пройти безболѣзненно. Разница между ними была слишкомъ разительна. Тѣ, кто былъ плѣненъ культурою Запада, начинали презирать и пренебрегать своей родной страной; а кто любилъ старину, ненавидѣлъ новшества Запада, считалъ ихъ грѣхомъ и порокомъ. Такъ двѣ культуры сталкивались уже какъ враги, между ними предстояла война на истребленіе.

Эта война могла для Россіи кончиться очень печально. Россія могла не принять этой культуры, отнестись къ попыткамъ ввести ее, какъ Афганистанъ къ реформамъ короля Амануллы. Россія могла всецѣло ей подчиниться, утратить свой обликъ, какъ когда-то на пространствѣ Россіи культура финновъ уступила мѣсто культурѣ славянъ, сохранивъ свои слѣды только въ названіяхъ рѣкъ и урочищъ. Россія могла изъ культуры Запада усвоить только ея недостатки, быть обреченной на вырожденіе. Но вышло иное. Въ Россіи оказалось слишкомъ много силъ и задатковъ; историческое испытаніе свое она выдержала. Герценъ сказалъ про Пушкина знаменитыя слова: «на царскій приказъ образоваться, Россія черезъ 100 лѣтъ отвѣтила громаднымъ явленіемъ Пушкина».

Эти слова красивы, глубоки и вѣрны. Величіе Пушкина не въ томъ, что онъ геній мірового калибра, что никогда не будучи въ Европѣ, онъ отлично ее понималъ. Его главное величіе въ томъ, что дойдя самъ до высшихъ ступеней европейской культуры, онъ остался русскимъ національнымъ поэтомъ; что не только онъ отъ отсталой Россіи не отвернулся, ее не разлюбилъ, умѣлъ все въ ней оживлять творческой мыслью, но что онъ остался и ей понятенъ и дорогъ. И преемники Пушкина остались національными нашими писателями и создали ту русскую литературу, которую оцѣнили на Западѣ.

Такъ, Россія оказалась въ силѣ выдержать натискъ европейской культуры, усвоить ее, переработать и превратить въ національную культуру Россіи. И не былъ ли самъ Петербургъ эмблемой того же?

Пушкинъ сказалъ про Петербургъ, что сказалъ Герценъ про Пушкина: «прошло 100 лѣтъ — тѣ же 100 лѣтъ —

И юный градъ
Полночныхъ странъ краса и диво
Изъ тьмы лѣсовъ, изъ топи блатъ
Вознесся пышно, горделиво.

Такъ создался Петербургъ, оригинальный городъ съ европейскимъ обликомъ, одинъ изъ красивѣйшихъ городовъ Европы, который, какъ это хорошо показалъ извѣстный знатокъ его Бенуа, оказался непохожъ на свои европейскіе образцы, сохранилъ навсегда яркій слѣдъ національнаго творчества. На этой эмблемѣ сказалось то же явленіе, что на всей культурѣ Россіи: свою европейскую закваску Россія осилила и изъ поставленной передъ ней судьбой задачи вышла побѣдительницей. Не думаете ли вы, что такая побѣда могла для нея пройти безнаказанно?

Какъ я говорилъ, отрицательная сторона культуры есть то неравенство, которое она порождаетъ и оно, очевидно, тѣмъ рѣзче, чѣмъ успѣхъ культуры разительнѣй. Неравенство было и въ допетровской Руси; были богатые и бѣдные, власть и рабы. Но что отмѣчаютъ историки, тогдашнее общество было удивительно цѣльно и однородно по своему культурному уровню. И богачъ и нищій, и царь и послѣдній холопъ смотрѣли на все одинаково. Одинаково вѣрили въ Бога, одно и то же считали въ религіи важнымъ, или менѣе важнымъ; одинаково смотрѣли на отношенія власти и общества; имѣли одинаковый бытъ, мораль, одежду, говорили одинаковымъ
языкомъ; всѣ отлично понимали другъ друга и единство свое сознавали. Но появилась западная культура и внесла рознь въ это цѣльное общество; и новая рознь только присоединилась къ старымъ общественнымъ перегородкамъ. Культура по существу удѣлъ богатыхъ и сильныхъ; потому и они начали становиться для Россіи чѣмъ-то чужимъ.

Мы знаемъ, какъ долгое время въ Россіи господствовали ксенократія и ксенофобія; наше патріотическое чувство было возмущено засиліемъ у насъ иностранцевъ. Это засиліе продолжалось недолго; одни иностранцы постепенно русѣли, другіе замѣщались подлинными культурными русскими. Но зато почти все культурное русское общество въ глазахъ остальной Россіи превратилось въ иностранцевъ. Пропасть между ними и прочей Россіей была такъ велика, ихъ взгляды, костюмы, пріемы и рѣчи были настолько различны, что прежняя цѣльность и единство культуры исчезли. Создалось опасное настроеніе, когда народъ пересталъ себя чувствовать дома хозяиномъ. Конечно, культура стремится распространяться и культурная рознь постепенно должна уменьшаться. Но на дѣлѣ бываетъ другое: не низшіе слои догоняютъ тѣхъ, кто стоитъ выше ихъ, а высшіе все болѣе уходятъ отъ низшихъ. У культурныхъ слоевъ свои требованія, свое пониманіе того, куда нужно стремиться; они предпочитаютъ количеству качество, больше думаютъ о высотѣ своихъ достиженій, чѣмъ о распространеніи культуры внизу; свою культуру они обращаютъ на пользу себѣ, пользуются ею, чтобы самимъ подниматься все выше. А когда культурная пропасть такъ велика, они не могутъ не видѣть, что некультурные слои не могутъ ихъ скоро догнать, что для нихъ первые успѣхи культуры часто опасны, что они создаютъ только то полузнайство, которое мало приспособлено къ практической жизни, а учитъ высокомѣрному взгляду на прочихъ; тогда для нихъ бываетъ соблазнъ во имя интересовъ народа преподносить ему культуру въ обезвреженномъ видѣ, постольку-поскольку, чтобы она не разрушала устоевъ жизни народа, а спасала его отъ новыхъ опасностей. Тогда начинается замаскированная война противъ культуры, разное къ ней отношеніе. Обѣ эти стороны отразились на Петербургѣ.

Здѣсь, во-первыхъ, былъ сосредоточенъ расцвѣтъ русской культуры. Отсюда она распространялась и на Россію. Пусть мы, москвичи, справедливо гордимся московскимъ Университетомъ, особливымъ его положеніемъ въ обществѣ; все же нельзя отрицать, что по количеству и качеству учебныхъ заведеній общихъ и спеціальныхъ, по высотѣ, на которой въ нихъ стояла наука — Петербургъ въ Россіи занималъ первое мѣсто. По немъ можно было судить о достиженіяхъ нашей культуры. Это одинаково въ области школы, литературы и журналистики. Такъ на Петербургъ смотрѣли въ Россіи. Культура шла изъ него. Но наряду съ этимъ именно въ немъ обнаруживалась и оборотная сторона той же медали. Подобно тому, какъ около роскоши есть всегда нищета и нищета кажется какъ бы послѣдствіемъ роскоши, такъ около достиженій культуры ютится и раздражаетъ невѣжество. Это невѣжество только острѣе здѣсь сознаетъ свои недостатки и свою обойденность. Конечно, подлинное невѣжество, безграмотность надо было искать не въ Петербургѣ. Но здѣсь скопилось то, что было опаснѣе: претенціозность, полузнайство и полукультура. Были и тѣ, которые понимали къ чему нужно стремиться, полагали всю душу на это, но наталкивались на преграды, которыя передъ ними стояли. Они раздражались на привилегіи, которыя доставались на долю счастливчиковъ и сравнивали съ ними трудности, которыя стояли на дорогѣ для нихъ. Они знали цѣну образованія и выгоды, которыя оно доставляетъ; но сознавали и несправедливость своего положенія, негодовали на привилегіи, которыми осыпали однихъ и на трудности для нихъ пробивать себѣ дорогу къ культурѣ. Вмѣстѣ съ этимъ они видѣли и то отношеніе, которое ихъ усилія иногда встрѣчали въ станѣ самодовольныхъ счастливцевъ. Здѣсь, въ Петербургѣ, чтобы не нарушать почтенной патріархальности крестьянскаго быта, было придумано правило, которое существовало до 906 года, что крестьянинъ могъ поступить въ высшее учебное заведеніе только цѣной отказа отъ своего права на надѣльную землю. Здѣсь, въ Петербургѣ говорили серьезно о вредѣ грамотности для народа; отсюда было пущено крылатое слово министерскаго циркуляра о «кухаркиныхъ дѣтяхъ». Такъ, если Россія могла гордиться Петербургомъ въ области культурныхъ своихъ достиженій, то Петербургъ же олицетворялъ и несправедливость, которую культура съ собой принесла. Все это было связано неразрывно; именно потому, что разница культуры была такъ велика. Петровская реформа была такъ необходима и такъ благодѣтельна; но потому же она и была такъ трудна. Петербургъ отразилъ въ себѣ обѣ стороны этого: и чудесность побѣды и ту дорогую цѣну, которую за эту побѣду платила Россія.

(Окончаніе будетъ.)

В. А. Маклаковъ.
Возрожденіе, №1845, 21 іюня 1930.

Просмотров: 16

О демократіи задумался я на сей разъ по поводу, которой можетъ на первый взглядъ показаться для этой темы совсѣмъ неподходящимъ. Въ самомъ дѣлѣ; поводъ — парижскій сезонъ…

Мнѣ случилось не такъ давно прочесть горячую памфлетическую книгу Жоржа Дюамеля объ Америкѣ — «Сцены будущей жизни». *) Если бы Дюамель съ такой же горячностью *пожелалъ* замѣтить и описать черты совѣтской жизни! Въ Америкѣ онъ не нашелъ ничего, кромѣ бездушія и безобразія, и пришелъ въ окончательный ужасъ отъ того, что это бездушіе и безобразіе грозятъ сдѣлаться всеобщей сценой будущей жизни. Механизированный трудъ, механизированныя удовольствія, обезличенный человѣкъ, пожертвованная утилитарнымъ цѣлямъ природа. Города-муравейники, отсутствіе «дома» въ домахъ, безвкусная ѣда въ консервахъ и консервированная въ граммофонныхъ пластинкахъ неудобоваримая музыка, идіотскій дурманъ кинематографа и вѣчная жажда опьяненія все-таки болѣе человѣческаго — алкогольнаго… Вмѣшательство толпы (толпа замѣнила здѣсь «общество») въ частную жизнь — штампованная мораль, штампованныя мнѣнія, штампованныя улыбки и ноги женщинъ, власть конфексіона, [1] грошеваго комфорта, общедоступной машины, на которой и ѣхать-то въ сущности и некуда, и незачѣмъ. Власть денегъ, но даже не власть богатства, потому что въ дѣйствительности бѣдны всѣ — бѣдны досугомъ, бѣдны свободой, бѣдны воображеніемъ, бѣдны тишиной, бѣдны уединеніемъ, бѣдны своебразіемъ, бѣдны разнообразіемъ. А «роскошь», которая бѣдна всѣмъ этимъ — какая же это роскошь! Это только убогая роскошь…

Такова Америка. Боясь, что такова же непремѣнно будетъ Европа, Дюамель остро ненавидитъ и презираетъ Америку. Странно это нѣсколько позднее пробужденіе его отъ «золотыхъ грезъ» о соціальномъ счастьѣ! Мы только теперь можемъ понять, до какой степени спалъ этотъ литературный человѣкъ, когда ѣздилъ въ «страну совѣтовъ» и тамъ, «со сна», такъ ничего и не увидѣлъ. Америка его разбудила: судя по отдѣльнымъ замѣчаніямъ послѣдней книги, онъ и въ Россіи видитъ теперь нѣсколько больше. Но я спросилъ бы его все же, не собираясь защищать Америку, одну вещь. Какая ни есть Америка, книга его, убійственная для Америки, будетъ, конечно, тамъ издана и найдетъ тамъ своего читателя, какъ находятъ тамъ своего читателя жестокіе къ собственной родинѣ американцы, Дрейзеръ, Монекенъ, Синклеръ Льюисъ. Полагаетъ ли Дюамель, что Госиздатъ московскій включилъ бы въ принятое къ печати собраніе его переводовъ подобную книгу подобныхъ впечатлѣній отъ совѣтской Россіи?

Въ Америкѣ съ глазъ Дюамеля спала нѣкоторая завѣса. Онъ съ ужасомъ увидѣлъ вещи, о которыхъ и написалъ съ большой искренностью (и наивностью!) Но понимаетъ ли онъ, что именно онъ увидѣлъ и какъ называется то, что онъ увидѣлъ? Увы, были, конечно, все-таки правы его американскіе друзья, которые съ удивленіемъ замѣчали его негодованіе и пытались «привести его въ чувство» напоминаніемъ о томъ, что онъ видитъ величайшую и самую передовую демократію. Америка, конечно, и есть демократія, самая настоящая демократія, даже вѣрнѣе говоря, результатъ самой настоящей демократіи. Дюамель съ такимъ же успѣхомъ могъ бы назвать свою книгу: «Сцены идеальныхъ достиженій будущей демократіи»…

Отъ ужаса американской жизни Дюамель спасается въ мысляхъ и воспоминаніяхъ о Франціи. Передъ штампованнымъ лицомъ американской улицы онъ вспоминаетъ деревенскія, столь человѣчныя лица Франціи — лицо матери своей жены, крестьянки изъ Севеннъ, лица своихъ родныхъ, сельскихъ людей Ильдефранса. Отвратительное, ядовитое пойло американскихъ коктейлей заставляетъ его думать о благородныхъ винахъ Жиронды, Турени и Бургони. Однообразіе американской ѣды вызываетъ въ немъ гордость француза, умѣющаго выращивать разнообразные виды плодовъ и цѣнить многія разновидности сыра. Съ точки зрѣнія этой сельской, этой крестьянской, этой чисто качественной роскоши Франціи онъ презираетъ безкачественное, количественное накопленіе Америки. Сознавая себя сыномъ сельскихъ людей Ильдефранса, онъ ощущаетъ себя истиннымъ «демократомъ» среди «ложной» американской демократіи…

Я невольно не разъ думалъ объ этомъ особомъ «демократизмѣ» Франціи, проходя по улицамъ Парижа въ обыкновенные, будничные (и какіе вмѣстѣ съ тѣмъ праздничные!) дни «нашего» сезона. Самая идея «сезона» здѣсь въ своемъ особенномъ смыслѣ «демократична»; Парижъ съ его удовольствіями, съ обрядомъ его ежедневнаго будне-праздника широко открытъ всякому. Да, конечно, полезны здѣсь деньги для дорогой гостиницы, для наряднаго ресторана, для искуснаго платья, для возможности слушать то вѣнскаго Моцарта, то русскаго «Садко», то японскій лепетъ, то негритянскую пѣсню. Но намъ ли, русскимъ въ особенности, не знать, что нѣтъ здѣсь «непроходимой стѣны» между гостиницей, стоющей многія сотни франковъ и гостиницей, удовлетворяющейся малыми десятками, что завтракъ въ иномъ дешевомъ ресторанѣ будетъ столь же полонъ заботой о качествѣ, какъ завтракъ въ дорогомъ гастрономическомъ святилищѣ, что искусное платье въ Парижѣ вовсе не сшито изъ долларовъ, что не закрытъ здѣсь деньгами путь, вообще говоря, ни къ какимъ дверямъ, на которыя упадетъ взглядъ любопыства…

Американская демократія есть математическая демократія, ибо построена она на голомъ мѣстѣ, невѣдомыми людьми, безъ рода, безъ племени. Свою общественную структуру обосновала она на денежной іерархіи. Она расположилась въ видѣ лѣстницы, на каждой изъ ступенекъ которой обозначена ясно, до назойливости, видимая цифра. Вотъ то, что показалось совсѣмъ несноснымъ Дюамелю и противъ чего возстало его французское якобы демократическое чувство! Послушалъ бы онъ мою знакомую американку, которая сказала мнѣ недавно, что въ Парижѣ превосходно чувствуетъ себя только ея прислуга, здѣсь нѣтъ такихъ перегородокъ между людьми, измѣряющихся разными цифрами дохода, какъ это водится въ американской демократіи…

Быть человѣкомъ въ Америкѣ стоитъ дорого, во Франціи это не стоитъ почти ничего, или стоитъ совсѣмъ немного. Вотъ простѣйшая и страшная формула американской демократіи, противопоставленной французскому «демократизму». Французскій «демократизмъ» ставлю въ кавычкахъ, ибо, серьезно говоря, здѣсь больше нѣтъ права произносить это слово послѣ того, какъ имѣется почти научный въ своей откровенности примѣръ послѣдовательнѣйшихъ выводовъ американской демократіи. Ну какая тутъ у насъ, въ самомъ дѣлъ, «демократія», когда ведетъ она свое лѣтоисчисленіе вѣками, когда древніе соборы окружены еще болѣе древними виноградниками, когда разнообразные пантеоны не вмѣщаютъ болѣе десятковъ и сотенъ тысячъ героическихъ, славныхъ, великихъ, дорогихъ тѣней, когда неичислимы военныя побѣды и мирные тріумфы, когда въ звонѣ колокола, въ названіи улицы, въ непостижимомъ вкусѣ ремесленника и въ непогрѣшимой искусности маленькой швеи заключены свидѣтельства народнаго благородства болѣе прочныя, чѣмъ всѣ гербы и дипломы эфемерныхъ царствъ! Вся Франція пронизана естественнымъ и историческимъ аристократизмомъ. Вся Франція является еще одинъ разъ краснорѣчивѣйшимъ свидѣтельствомъ того, что роскошь «демократизма» можетъ позволить себѣ лишь подлинный аристократъ.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1838, 14 іюня 1930.

*) См. «По французскимъ журналамъ». «Возрожденіе», ном. 1810.

[1] Здѣсь: серійнаго производства.

Просмотров: 21

Владимиръ Соловьевъ посвятилъ, за нѣсколько лѣтъ до своей кончины, небольшую статью маленькому эпизоду изъ прошлаго. Эпизодъ этотъ — бурное столкновеніе Государя Николая Павловича съ Юріемъ Самаринымъ. Самаринъ — тогда чиновникъ Остзейскаго края — вздумалъ было проводить въ предоставленной ему, сравнительно весьма узкой, сферѣ дѣятельности нѣкоторыя свои собственныя идеи, идущія вразрѣзъ со взглядами правительства. Слухъ объ этой дѣятельности молодого администратора дошелъ до Государя. Самаринъ былъ вызванъ въ Петербургъ. И тамъ, въ кабинетѣ Императора, ему пришлось выслушать, съ глаза на глазъ, горячую отповѣдь разгнѣваннаго Самодержца.

Что-жъ это были за особыя Самаринскія идеи, вызвавшія гнѣвъ Государя? Идеи эти были славянофильскими идеями. И «политика», которую пытался проводить Самаринъ въ скромной сферѣ своей дѣятельности, была уже той обрусительной политикой нѣмцеѣденія и искусственнаго пробужденія латышскаго націонализма, которая впослѣдствіи, черезъ нѣсколько десятилѣтій, стала оффиціальной политикой русскаго правительства… Мы знаемъ объ этомъ эпизодѣ со словъ самого Самарина. Что касается Соловьева, то онъ освѣщаетъ вопросъ, столь рѣзко раздѣлившій подданнаго и Государя — главнымъ образомъ съ религіозной стороны. Соловьевъ подчеркиваетъ тѣ реплики Монарха, изъ которыхъ видно, что послѣдній осуждалъ начинанія Самарина, какъ начинанія антихристіанскія. Но вмѣстѣ съ тѣмъ достаточно ясно, что не меньшую роль игралъ въ глазахъ царя и анти-государственный характеръ его идей и дѣятельности. Во всякомъ случаѣ, политическая и религіозная оцѣнка этихъ идей совпадаютъ вполнѣ.

Государь Николай Павловичъ понималъ, что такое Россія. А Самаринъ, какъ и всѣ славянофилы, этого не понималъ. Государь стоялъ всѣцѣло на почвѣ Имперіи, а славянофилы, въ своихъ узко-націоналистическихъ грезахъ о старомосковскомъ теремѣ, были, въ сущности, совершенно равнодушны къ ней. Даже болѣе того: они были ея врагами и исподволь разрушали ее — пусть наполовину безсознательно. Они были врагами «Петербургскаго періода русской исторіи», а Имперія именно и была этимъ «періодомъ». Могли ли они при этихъ условіяхъ не разрушать ее?

2.

Съ только что разсказаннымъ Самаринскимъ эпизодомъ любопытно сопоставить другое свидѣтельство. Оно исходитъ отъ врага «Николаевскаго режима» и тогдашней Россіи и тѣмъ-то оно особенно и цѣнно для насъ. Свидѣтельство это — разсказъ француза Кюстина объ его разговорѣ съ Императоромъ на балу — какъ нельзя лучше подтверждаетъ, до какой степени Николай Павловичъ не былъ націоналистомъ. «Вы полагаете, что вы среди русскихъ, — сказалъ Государь въ этомъ разговорѣ, указывая на окружающихъ. — Вы ошибаетесь: вотъ это — нѣмецъ, это — полякъ, это — грузинъ, тамъ — финляндецъ, этотъ — татаринъ.. . И все это вмѣстѣ и есть Россія». И чистѣйшимъ выраженіемъ этой Россіи, т. е. Россіи имперской, и былъ столь несправедливо осужденный Николаевскій режимъ. Именно тѣмъ, что нашъ старый режимъ и вся тогдашняя, Петербургская, политика Россіи не были націоналистскими (въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ они были прямо-таки анти-націоналистскими), они были національными въ истинномъ значеніи этого слова, т. е. создавали имперское объединеніе и возвеличивали Россію. Имперія была не только «дистанціей огромнаго размѣра», но и дивнымъ откровеніемъ національнаго творчества и чудомъ политическаго зодчества. Лишь она пробудила, объединила и сорганизовала разрозненныя, инертныя и отчасти даже прямо анархическія силы нашей первобытной этнической стихіи; лишь она зажгла въ сердцахъ русскую вѣру и выковала въ нихъ русскій патріотизмъ. Отнесенные судьбой къ сѣверному полярному кругу, въ пустыя холодныя равнины, суровые лѣса и безводныя степи, безъ южнаго солнца, безъ теплаго моря, безъ традицій античной цивилизаціи — имѣли ли мы, въ сущности, право разсчитывать стать тѣмъ, чѣмъ мы стали въ дѣйствительности, т. е. міровою державою, могущественной и просвѣщенною страною, житницей Европы и нужнымъ, необходимымъ членомъ общества великихъ народовъ? И все это сдѣлала Имперія и только она. Русская культура и русское великодержавіе — намъ надо отдать себѣ въ этомъ полный отчетъ — представляли изъ себя историческій парадоксъ. Но благодаря Имперіи, парадоксъ этотъ реально существовалъ въ продолженіи болѣе чѣмъ ста лѣтъ… Во внутреннемъ же ея дѣйствіи, сила притяженія Имперіи была столь велика, что она сумѣла не только нейтрализовать, но и привлечь къ себѣ даже еврейскій элементъ — такъ было въ Николаевскія времена.

3.

«Въ Россіи правительство было всегда впереди народа». О какомъ правительствѣ говорилъ Пушкинъ, когда онъ сказалъ эти слова? Разумѣется, о правительствѣ Имперіи. И прежде всего онъ, конечно, имѣлъ при этомъ въ виду правительство своего времени, т. е. правительство Императора Николая. Это правительство, какъ и самую Имперію, долго не понимали ни мы сами, ни Европа. Не понимаютъ и теперь. Въ широкихъ кругахъ стало чуть ли не трюизмомъ считать Имперію — реакціонной; а съ другой стороны, съ легкой руки славянофиловъ, въ нашей исторической наукѣ процвѣлъ, вопреки очевидности и фактамъ, взглядъ на дѣло ея создателя, т. е. Петра Великаго, какъ на дѣло революціонное. Между тѣмъ Имперія, какъ и само дѣло Петрово, не была ни ретроградна, ни революціонна. Она была на самомъ дѣлѣ консервативна въ лучшемъ значеніи этого слова и вмѣстѣ съ тѣмъ прогрессивна по самому своему существу. Да, Пушкинъ не ошибался: въ Россіи правительство дѣйствительно всега было впереди народа.

И разгадку ярко-прогрессивной роли Имперіи мы находимъ уже въ основной ея идеѣ, той творческой и организующей ея идеѣ, которая раскрывается въ выше отмѣченныхъ историческихъ чертахъ ея живого олицетворенія и символа — Государя Николая Павловича. Въ самомъ дѣлѣ, въ упомянутыхъ выше двухъ случаяхъ — разносѣ Государемъ Самарина и его разговорѣ съ Кюстиномъ — отразились подлиннѣйшія идеологія и психологія Императора, бывшія вмѣстѣ съ тѣмъ основными идеологіей и психологіей самой Имперіи. При этомъ эти идеологія и психологія имѣютъ двѣ стороны.

Нѣмецъ… финляндецъ… грузинъ… татаринъ… Это и есть Россія… Что означаютъ эти слова? Они означаютъ, во-первыхъ, что всѣ подданные русскаго Государя, безъ различія племени и вѣроисповѣданія, составляютъ единую имперскую семью; что въ Имперіи не можетъ быть подданныхъ перваго и второго сорта; что она не можетъ дѣлать различія между родными своими сыновьями и пасынками, между туземцами и пришельцами; что всякая политика обрусѣнія или созданія конфессіональной іерархіи правоспособности гражданъ противорѣчитъ идеѣ Имперіи по самому существу. Императоръ Николай I былъ до такой степени чуждъ идеѣ обрусѣнія и былъ настолько далекъ отъ мысли о посягательствѣ на права національностей, что даже послѣ польскаго матежа 1831 г. онъ ни въ чемъ не стѣснилъ свободы культурнаго развитія польской національности въ предѣлахъ Царства Польскаго, а также Литвы и Бѣлоруссіи; онъ уничтожилъ лишь по чисто практическимъ соображеніямъ особую Польскую армію. Отношеніе его къ возставшимъ всего лучше видно изъ надписи на извѣстномъ памятникѣ въ Варшавѣ: Полякамъ, павшимъ за вѣрность своему Государю. Монархъ каралъ мятежниковъ, возставшихъ противъ его законной власти, но былъ дальше далекаго отъ мысли объ обрусѣніи.

Но наряду съ мыслью о равноправіи всѣхъ подданныхъ Всероссійскаго Императора и всѣхъ населяющихъ Имперію національностей, наша старая имперская идея имѣла и другую сторону… Нѣмецъ… финляндецъ… грузинъ… татаринъ… Кромѣ этихъ, Имперія заключала въ себѣ не одинъ десятокъ еще и иныхъ національностей и племенъ, вплоть до туцгузовъ и юкагировъ. Но совершенно очевидно, что будучи для всѣхъ общей матерью, Имперія строилась и была жива не этими тунгузами и юкагирами, и даже не грузинами и татарами. Кѣмъ же преимущественно строилась она? Кореннымъ русскимъ племенемъ? Нѣтъ! Превознесшая до небесъ русское имя и создавшая русскую славу и русское величіе старая Имперія отвѣчала иначе, въ сокровеннѣйшей своей мысли, на этотъ вопросъ. Она считала себя призванной и дѣйствительно была призвана это племя оевропеить. Могла ли она при этомъ отправляться отъ коренныхъ его племенныхъ чертъ? Во многихъ отношеніяхъ она была прямымъ отрицаніемъ этихъ чертъ, борьбой съ ними. Во всякомъ случаѣ, ея работа была направлена скорѣе на разрусѣніе, чѣмъ на обрусѣніе. Да и вообще она была живымъ отрицаніемъ темнаго этнизма и ветхаго московскаго терема. Принадлежность къ русскому племени сама по себѣ не означала ничего. Мѣриломъ цѣнности подданнаго была лишь служба Имперіи. Поэтому служащій грузинъ былъ всегда выше неслужашаго русскаго. Кромѣ того, паролемъ и лозунгомъ Имперіи было дѣло Петрово. Она смотрѣла на Западъ, а не на Востокъ. Поэтому-то лишь Западомъ могла она вдохновляться и лишь на Западѣ почерпать творческія струи. Отсюда — вся направленная на Западъ политика стараго Имперскаго правительства, а вмѣстѣ съ тѣмъ и огромная роль, выпавшая въ строительствѣ Имперской Россіи нашимъ западнымъ, населеннымъ нерусскимъ и во всякомъ случаѣ не великороссійскимъ племеннымъ элементомъ, областямъ и прежде
всего тому самому Остзейскому, какъ тогда говорили, краю, въ которомъ выступилъ со своею анти-имперскою и, въ сущности, совершенно революціонной дѣятельностью молодой Самаринъ. [1]

4.

Наше старое Имперское правительство было европейскимъ правительствомъ азіатской страны. И поэтому-то это правительство всегда и было впереди народа. Такъ обстояло дѣло до самаго послѣдняго дня, т. е. вплоть до нашей злосчастной и бездарной революціи: изъ двухъ силъ, творившихъ на нашихъ глазахъ судьбу Россіи — правительства и пресловутой «общественности» — прогрессивною силою было, конечно, правительство, олицетворявшее Имперію. Эта истина уже теперь должна быть ясна для всякаго, кто хочетъ видѣть, и она будетъ становиться съ каждымъ днемъ еще яснѣе.

Но какъ ни истинна эта истина, нельзя не видѣть, что въ самой Имперіи, въ основныхъ ея идеяхъ и повседневной практикѣ, произошли, въ теченіе послѣднихъ десятилѣтій, существенныя, коренныя измѣненія, исказившія въ концѣ концовъ ея подлинное лицо. Красивыя, благородныя линіи поздняго ренесанса и барокко и гордое величіе ампира смѣнились понемногу — впадающей въ намѣренный и, слѣдовательно, ложный архаизмъ пестрою, несоображенною въ деталяхъ и въ общемъ тяжелою постройкою въ «теремномъ» стилѣ. И параллельно съ усиленіемъ въ имперской жизни начала «самобытности» стали понемногу изсякать въ ней прежнія дѣйствительно животворящія струи. Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые года — вотъ первые этапы этого нисходящаго развитія, или, говоря проще, русскаго декаданса. Героическая эпоха Россіи окончилась. Русская слава поблекла и постарѣла, и перестала звенѣть русская побѣда. Наступили сумеречныя десятилѣтія. Самаринскія, славянофильскія идеи торжествовали по всей лцніи. Онѣ-то и сдѣлали возможнымъ революціонный подкопъ.

5.

Намъ необходимо дать себѣ полный и ясный отчетъ въ томъ, что Россію разрушила столько же прямая атака Революціи, сколько разслабляющее дѣйствіе Реакціи, столько же соціалистическій интернаціоналъ, сколько славянофильскій націонализмъ. Славянофильская реакція омертвила въ нѣсколько десятилѣтій всю живую ткань Имперіи и уничтожила ея когда-то огромную силу сопротивленія. Она спутала и смѣшала, видоизмѣнивъ ихъ до неузнаваемости, всѣ основныя идеи, всю психологію старой Имперіи. Она привнесла къ этимъ идеямъ иныя, совершенно чуждыя и даже противорѣчащія природѣ Имперіи, идеи, и измѣнивъ, въ концѣ концовъ, кореннымъ образомъ всю Имперскую политику, перепутала и ослабила до чрезвычайности ея внѣшнія и внутреннія позиціи… Только благодаря этому перерожденію нашей старой Имперіи Революція смогла разыграть у насъ свою игру.

Западническая революція вела противъ Имперіи прямую атаку; славянофильская же реакція подтачивала медленно дѣйствующимъ ядомъ ея крѣпкій и здоровый организмъ. И такое согласное, ведшее, хотя и разными путями, къ одному и тому же результату — дѣйствіе двухъ враждующихъ силъ сумеречной Россіи далеко не случайно. Оно имѣетъ, напротивъ, очень глубокія причины, лежащія въ самой основѣ ихъ природы, въ ихъ внутреннемъ затаенномъ сродствѣ.

Въ высшей степени любопытно отношеніе Государя Николая Павловича къ первымъ [2] славянофиламъ. До насъ дошло мнѣніе современника и къ тому же весьма умнаго и наблюдательнаго человѣка (Свербеева) — будто все славянофильское движеніе было вызвано правительствомъ, т. е. Императоромъ Николаемъ. Но достаточно вспомнить описанный въ этой замѣткѣ случай съ Самаринымъ, не говоря уже о всемъ томъ, что намъ извѣстно о взглядахъ и личности этого Государя изъ другихъ вполнѣ достовѣрныхъ источниковъ, чтобы получить увѣренность въ томъ, что мнѣніе Свербеева не только преувеличено, но прямо невѣрно въ своей основѣ… Но понятно, почему современникамъ могло казаться, что славянофильство пользуется покровительствомъ правительства, если и не вызвано прямо имъ: многія стороны и проявленія этого движенія (монархизмъ, церковность, патріотизмъ) не могли не быть угодными Государю и не соотвѣтствовать видамъ правительства. И отчасти оно и было такъ. Но правильнѣе было бы сказать, что Монархъ лишь терпѣлъ существованіе секты, поскольку ожидалъ отъ нея, въ ея дѣйствіи на окружающую среду исполненія своихъ собственныхъ намѣреній и предначертаній. Однако это не мѣшало ему относиться къ движенію съ большимъ подозрѣніемъ. По многому видно, что Императоръ отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что и самый монархизмъ и церковность и патріотизмъ славянофиловъ — не были вполнѣ тѣми монархизмомъ, патріотизмомъ и церковностью, какъ онъ ихъ самъ понималъ и чувствовалъ и какъ онъ хотѣлъ, чтобы ихъ понимали и чувствовали его подданные… Славянофилы никогда не пользовались особою милостью и находились подъ неусыпнымъ наблюденіемъ администраціи нисколько не въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ ихъ враги — западники. Можно сказать, что Государь плохо разбирался въ принципіальныхъ различіяхъ, раздѣлявшихъ обѣ секты, и смѣшивалъ ихъ въ одно. И поступая такъ, — онъ вовсе не былъ неправъ. Напротивъ, относясь къ славянофиламъ съ такою же подозрительностью, какъ и къ западникамъ, онъ обнаружилъ на только въ высшей степени вѣрный государственный инстинктъ, но и глубокое пониманіе политическихъ идей и исторіи и прежде всего глубокое пониманіе своей Имперіи.

6.

Въ томъ и дѣло, что славянофильство и западничество, эти кровные и, казалось бы, непримиримые враги — родоначальники нашихъ Реакціи и Революціи — были родными, кровными братьями. Они были ими и не могли ими не быть, такъ какъ обѣ секты возникли изъ однихъ и тѣхъ же идей и настроеній въ одномъ и томъ же Московскомъ кружкѣ 30-годовъ. [3] Оттого-то и наши Реакція и Революція оказались другъ другу сродни. Я назвалъ выше дѣятельность Самарина, славянофила и будто-бы консерватора, — революціонною. И ее поистинѣ нельзя назвать иначе, такъ какъ она ниспровергала освященныя временемъ и традиціями основы имперской жизни. И именно какъ къ дѣятельности революціонной къ ней и отнесся Императоръ Николай I. И тоже можно сказать и о всей вообще русской Реакціи. Реакція хотѣла превратить инородцевъ изъ подданныхъ русскаго Государя въ подданныхъ русскаго народа. Она не говорила этого прямо, но этотъ постулатъ несомнѣнно заключался implicite въ ея программѣ. И этимъ, при внѣшнемъ монархизмѣ славянофиловъ, Реакція въ дѣйствительности извращала самую идею монархіи, а также и идею Всероссійской Имперіи. Такъ-то впослѣдствіи, когда она уже пропиталась славянофильскими идеями, — стала революціонною и дѣятельность самого правительства, съ его лозунгами «обрусѣнія», «Россіи для русскихъ» [4] и явнымъ возвращеніемъ къ — правда, фантастическому, какъ и всѣ идеалы славянофильства — московскому Кремлю. Этотъ-то отказъ отъ старой Петербургской программы, т. е., въ сущности, откавъ отъ Имперіи, революціонировалъ Россію не въ меньшей степени, чѣмъ бомба Желябова и «иллюминаціи» 1905 года.

Но въ той же мѣрѣ, какъ была революціонна наша Реакція, была реакціонна и даже ретроградна — сама Революція. Революція уже загнала Россію на нѣсколько вѣковъ назадъ. И можно ли этому удивляться, когда ея основной и наиболѣе дѣйственный лозунгъ — призывъ къ черному передѣлу — представляетъ изъ себя не что иное, какъ отказъ отъ самаго принципа прогресса и возвратъ къ первобытному варварству и хаосу?.. Эти-то черты — революціонность нашей Реакціи и реакціонность нашей Революціи — и указываютъ на ихъ глубокое органическое сродство. И этому, повторяю, нельзя удивляться, такъ какъ и Желябовъ и братья Аксаковы произошли изъ одного и того же источника и вмѣстѣ связаны преемственно съ давно позабытыми ночными спорами и юношескими бесѣдами въ одной и той же старой барской квартирѣ въ Нащокинскомъ переулкѣ въ Москвѣ.

7.

Извѣстно, какъ въ свое время метался между западничествомъ и славянофильствомъ — Герценъ. Но въ наши дни споръ между ними можно признать окончательно разрѣшеннымъ и сказать, что изъ двухъ — Бакунина и Самарина — былъ правъ… Императоръ Николай. Да, намъ слѣдуетъ отдать себѣ отчетъ въ томъ, что и Самаринъ былъ не менѣе неправъ, чѣмъ былъ неправъ Бакунинъ. Теперь, наканунѣ строительства новой Россіи, намъ особенно необходимо вполнѣ выяснить, какой Россіи, какой Имперіи мы хотимъ. Ибо между старою, настоящею Имперіей Императоровъ Александра I и Николая I и Россіей послѣднихъ сумеречныхъ десятилѣтій была огромная разница. Это были двѣ различныя, а вовсе не одна и та же государственность: совершенно различное было у нихъ содержаніе и даже различны были ихъ формы…

8.

Эти строки обращены не къ гг. революціонерамъ, а къ русскимъ консерваторамъ. Революціонеровъ все равно ни въ чемъ не убѣдишь. Какъ показываетъ опытъ разныхъ «Парижскихъ совѣщаній» и революціонныхъ правительствъ Колчака, Деникина, Ліанозова и т. д., русскіе революціонеры, подобно Бурбонамъ, ничего не забыли и ничему не научились. Они безнадежны. На консерваторовъ же уже потому можно возложить болѣе надежды, что въ нихъ болѣе искренности и простоты. Но и консерваторы легко могутъ проиграть свое дѣло, т. е. дѣло Россіи, дѣло Имперіи, а потому обращаюсь къ нимъ и говорю: господа! пересмотрите, пока не поздно, свои тезисы и создайте цѣлостную, органическую, опирающуюся на жизнь и исторію, программу. Эта программа должна быть не націоналистскою, а имперскою, не русскою, а Россійскою. Но для того, чтобы создать такую органическую программу, слѣдуетъ прежде всего уяснить себѣ возможно отчетливѣе — что такое была старая, настоящая Имперская Россія, которую отчасти вы сами проиграли въ игрѣ въ «самобытность» и «исконныя начала». Пусть и эта великая — не однимъ своимъ территоріальнымъ размѣромъ — Имперія была, до извѣстной степени, иллюзіей — я сказалъ уже, что трудно создать европейское государство подъ полярнымъ кругомъ. Но эта иллюзія была такъ полна и реальна, что она претворялась въ жизнь. И уже во всякомъ случаѣ она была реальнѣе темныхъ закоулковъ, въ которые насъ завлекли славянофилы. Подымитесь же изъ низинъ темнаго этнизма на свѣтлыя высоты нашей былой Имперіи, а для этого прежде всего рѣшайте, съ кѣмъ вы хотите итти: съ Юріемъ Самаринымъ или съ Императоромъ Николаемъ I?

Имперія не знаетъ, не можетъ знать партій, ибо Имперія есть единеніе. И намъ нужна не партія, а единеніе. Но если и для единенія необходимо имя, какъ постоянное напоминаніе объ его цѣли, какъ вѣчно звучащіе его пароль и лозунгъ, то трудно намъ придумать лучшее имя, чѣмъ: Всероссійскій Имперскій Союзъ.

1920

[1] Вполнѣ, въ сущности, аналогична съ ролью Балтійскихъ губерній была, въ общей экономіи нашей старой Имперіи, и роль губерній Польскихъ. Но вопросъ о значеніи польскаго элемента въ Имперіи, значительно сложнѣе и требуетъ для своего разсмотрѣнія особой статьи.

[2] Московскіе первые славянофилы, т. е. славянофилы 30—40-хъ годовъ, были по времени уже вторыми носителями этого имени. Первыми же хронологически его носителями были послѣдователи Шишкова (въ царствованіе Императора Александра I). Но такъ какъ, съ одной стороны, московское славянофильство 30-хъ годовъ возникло внѣ преемственной связи со школою Шишкова, а съ другой стороны — сама эта школа не оставила въ исторіи русской культуры замѣтнаго слѣда, то имя «славянофиловъ» закрѣпилось за славянофилами 30-хъ годовъ, т. е. за славянофилами изъ кружка братьевъ Станкевечей.

[3] Въ упоминавшемся уже кружкѣ братьевъ Станкевичей.

[4] Девизомъ Имперской Россіи можетъ бытъ только: Россія для россіянъ — хорошее старинное слово, нами почти забытое. Историческое и метафизическое обоснованіе намѣченныхъ здѣсь мыслей читатель найдетъ въ послѣднихъ главахъ очерка Двѣ Россіи и Украинскій вопросъ.

Просмотров: 26

1.

Зима … Русская зима … Но день — не холодный; почти оттепель … Пологій скатъ холма… И на холмѣ — березки… А между березовыми перелѣсками — занесенныя снѣгомъ поля… И народъ… много народа… Но его какъ-то не слышно… И въ сторонкѣ — церковка… И также въ сторонѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто-бы посреди народа, — Христосъ… Снѣжныя поля и березы тянутся въ гору, въ далекую необозримую даль… И всѣ: и народъ, и березы, и церковка, и Христосъ — какъ-то ушли въ самихъ себя: они полны созерцанія и несказанной кротости… Да, чувствуется, что такими и должны быть, что такіе и есть — русскія березы, русская церковь, русскій народъ и русскій Христосъ… И все это — и народъ и березы и сама церковка и смиренный, таинственный Христосъ — молится Богу… И даже самъ воздухъ — грустный и ласковый — какъ будто молится Богу… Это — картина Нестерова: Святая Русь.

Эта картина — одно изъ поразительнѣйшихъ прозрѣній русской природы и русской жизни: на нее невозможно смотрѣть безъ какого-то особеннаго волненія и умиленія. Но спрашивается: всю-ли русскую жизнь, всю-ли русскую душу, весь-ли русскій міръ отражаетъ эта картина ?

Нѣтъ! не весь…

2.

И потому уже Святая Русь Нестерова не отражаетъ всей Россіи, что, наряду со святою, есть и грѣшная и даже многогрѣшная Русь. Эта вторая Русь не менѣе грѣшна, чѣмъ свята первая. Эта вторая Русь есть разбойничья, дикая, грубая Русь былого казачества и современнаго массоваго безумія, Русь Пугачевщины и «иллюминацій» 1905 и 1917—18 годовъ. Эта вторая Русь есть Русь повальнаго грабежа и пьянства и гордаго, высоко держащаго голову корыстолюбія и лихоимства. Это — Русь «византійской», до мозга костей, испорченности и всяческой неправды и разврата. И вмѣстѣ съ тѣмъ это есть Русь упрямой, безпросвѣтной «принципіальности», идущей до полной безпринципности: Русь массовыхъ казней Ивана Грознаго и «массоваго террора» Владиміра Ленина… Таковы многочисленные грѣхи Святой Руси.

Врочемъ, дѣло не въ этой святости и не въ этой грѣховности. Праведникомъ можетъ быть человѣкъ, но очевидно, цѣлый народъ не можетъ быть праведенъ. Но когда рѣчь идетъ о Россіи, то бросается въ глаза не только эта вообще присущая жизни — антитеза добра и зла, но и еще что-то иное, неизмѣримо болѣе глубокое и дѣйственное. Эту самую Русь, ея святую, молитвенную природу, которую такъ трогательно изобразилъ въ своей картинѣ Нестеровъ, эту Русь, этотъ край родной долготерпѣнья, а значитъ прежде всего — вѣрности своему долгу, раскрыли намъ въ такихъ-же проникновенныхъ, горящихъ образахъ и художники русскаго слова и, можетъ быть, проникновеннѣе всѣхъ — Достоевскій .. . Однако не кому другому, какъ именно Достоевскому, — принадлежатъ пророческія слова, что самымъ соблазнительнымъ правомъ для русскаго человѣка является — право на безчестіе.

До 1917—18 года мы только смутно догадывались о томъ, что означаютъ эти странныя, эти оскорбительныя слова. Но послѣ того какъ русскій народъ, растлѣвъ съ садическимъ сладострастіемъ свою ранѣе ничѣмъ не запятнанную международную честь, нарушилъ данное слово и измѣнилъ союзникамъ, мы хорошо поняли истинный смыслъ ужасныхъ словъ сердцевѣда… Да, я знаю: мы можемъ объяснять, какъ случился съ Россіей этотъ позоръ, этотъ грѣхъ. Мы можемъ сказать, что Брестскій миръ заключила не Россія, не русскій народъ, а большевики, т. е. кучка проходимцевъ; что они овладѣли довѣріемъ темной, невѣжественной массы обманомъ и льстивыми рѣчами; что навязавъ народу, противъ его воли, этотъ миръ, они удерживаютъ власть насиліемъ, убійствами и казнями. Мы можемъ, съ другой стороны, подчеркнуть, что несмотря на то. что Россія выбыла изъ общаго союзническаго строя, ея трехлѣтнее военное напряженіе сыграло огромнѣйшую роль въ подготовкѣ побѣды союзниковъ и даже болѣе того: что Россія буквально спасла Францію отъ полнаго разгрома въ началѣ войны… И еще многое, очень многое могли-бы мы сказать союзникамъ въ день разсчета съ ними .. . Но плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести приходится вступать въ объясненія. Плохо дѣло, когда въ вопросахъ чести что-нибудь начинаетъ становиться неяснымъ. Ибо вопросы чести тѣмъ и отличаются отъ всякихъ другихъ, что они должны быть ясны для каждаго — безо всякихъ объясненій. Фактъ остается фактомъ. Пусть Брестскій миръ заключили большевики, а не Россія, міровой скандалъ въ благородномъ семействѣ произошелъ въ Россіи и съ Россіей. Русскія пушки и русскія ружья перестали стрѣлять, вопреки торжественному, облеченному въ форму международнаго договора, обѣщанію Россіи . .. Трудно будетъ доказать міру, что Россія тутъ ни при чемъ. [1]

И развѣ въ этомъ безчестіи, въ этомъ непониманіи чести 150-милліоннымъ одураченнымъ народомъ, — вопросъ только въ нарушеніи буквы и смысла торжественно-заключеннаго международнаго договора? Нѣтъ! въ русскомъ скандалѣ 1918 года есть даже нѣчто большее простого неисполненія добровольно принятыхъ на себя обязательствъ. Русская армія покинула союзниковъ въ трудную, тяжелую минуту. Она обнаружила этимъ отсутствіе рыцарства и вмѣстѣ съ тѣмъ отсутствіе сознанія христіанскаго долга… Или русскій, Нестеровскій Христосъ не сказалъ, что положить душу за други своя есть долгъ христіанской любви?

3.

И эта трагедія произошла съ народомъ, который ранѣе, во всю свою исторію, отличался рыцарской щепетильностью въ вопросахъ національной и международной чести, съ великодушнымъ русскимъ народомъ. Вспомните Двѣнадцатый годъ, вспомните полныя мужественной рѣшимости слова и дѣла Александра I, оскорбленнаго за честь и достоинство Россіи… Президентъ Соединенныхъ Штатовъ объявилъ передъ тѣмъ, какъ Америка вступила въ міровую войну, что его страна не ищет въ этой войнѣ никакой матеріальной выгоды: Америка, по словамъ своего вождя, выступила исключительно потому, что считала долгомъ чести встать на сторонѣ союзниковъ. Значительная часть человѣчества привѣтствовала заявленіе президента, услыхавъ въ немъ нѣкое новое слово… Но это новое американское слово было ничѣмъ инымъ, какъ старымъ-престарымъ русскимъ дѣломъ. Развѣ не во имя долга чести, развѣ не во имя принциповъ, которые она считала священными, велось Россіей громадное большинство ея войнъ? Россія только то и дѣлала, что воевала во имя идей и принциповъ. Развѣ не тотъ-же Александръ I, Агамемнонъ Европы, освободилъ европейскій міръ отъ Наполеоновскаго имперіализма? Развѣ не во имя высокаго принципа національной свободы выступила Россія въ борьбу съ Турціей въ 1877 году?.. У насъ не разъ высказывалось мнѣніе, что и европейскіе походы 1813 и 1814 года и война за освобожденіе Болгаріи были политическими ошибками и что вести ихъ — было не въ интересахъ Россіи. Еще чаще высказывалось подобное мнѣніе и о венгерской кампаніи 1849 года. Но и эта кампанія, какъ ни относиться къ ней съ политической точки зрѣнія, была, во всякомъ случаѣ, рыцарскимъ жестомъ со стороны императора Николая Павловича, за который ему заплатила такою черною неблагодарностью — Австрія… И эта самая Россія, рыцарская вѣрность которой склонна была порою переходить даже въ донкихотство, вдругъ оскандалилась на весь міръ: она не только измѣнила своимъ союзникамъ въ великой войнѣ народовъ, но сдѣлала это — точно захлебываясь отъ восторга съ какимъ-то невѣроятнымъ озорствомъ и цинизмомъ. Да, точно всему міру хотѣла Россія показать, что она добивается права на безчестіе и горда этимъ правомъ. «Я знаю, что я подлецъ и горжусь тѣмъ, что я подлецъ», — говоритъ одинъ изъ героевъ Достоевскаго.

4.

Да развѣ одна измѣна союзникамъ ? Развѣ не по всей линіи обнаружила Россія въ 1917—18 годахъ неопровержимыми историческими фактами и громко провозгласила — полный отказъ отъ принциповъ чести и даже элементарной честности? Вспомнимъ отказъ большевистскаго правительства платить по старымъ, заключеннымъ прежнимъ правительствомъ, но использованнымъ несомнѣнно всѣмъ народомъ, т. е. націей, какъ цѣлымъ, — займамъ. Вспомнимъ экспропріацію принадлежащихъ частнымъ лицамъ процентныхъ бумагъ, золота и драгоцѣнностей, находившихся на сохраненіи въ кладовыхъ банковъ. Вспомнимъ, наконецъ, лежащій на совѣсти далеко не однихъ только большевиковъ — всеобщій грабежъ земли и разрушеніе затраченныхъ въ нее поколѣніями тружениковъ — капиталовъ. Пусть эта программа прикрывалась принципами соціализма — хотя въ отношеніи грабежа земли въ ней не только не было никакого соціализма, но было даже нѣчто совершенно провоположное ему. Соціализмъ!.. Но зрячимъ было ясно съ самаго начала, а скоро стало ясно и слѣпымъ, что именно принципа-то никакого и никакого идеала вовсе и не заключалось во всей этой программѣ ограбленія, а заключался въ ней наоборотъ отказъ отъ всѣхъ принциповъ и идеаловъ и прежде всего отъ выработанныхъ тысячелѣтіями — понятій и навыковъ чести и добросовѣстности. Такъ-то всего только и осталось отъ этой широковѣщательной программы — вызывающее, садическое и проведенное въ невиданномъ еще никогда людьми масштабѣ — нарушеніе заповѣди: Не укради!.. Съ такимъ-же озорствомъ и сладострастіемъ «права на безчестіе:», съ какимъ — пусть большевики, но какъ ни какъ, а все-же русскіе люди — измѣнили въ 1917 году союзникамъ, бросились они тогда-же на банковскіе вклады и «сейфы» и еще ранѣе бросились другіе русскіе люди — и уже совсѣмъ не большевики — на совершенно имъ ненужныя, какъ показали ближайшіе-же года, помѣщичьи усадьбы и поля. Безъ этихъ усадьбъ и полей, именно какъ усадьбъ и полей помѣщичьихъ, народъ не можетъ жить: безъ частно-владѣльческаго хозяйства народъ умретъ и уже умираетъ съ голоду. И не могъ онъ не понимать, какъ народъ смиренный и богобоязненный, какъ народъ христіанскій, что строить счастье своей жизни на ворованной землѣ, украденныхъ капиталахъ и не-платежѣ своихъ долговъ — есть чистѣйшее безуміе… Какая-же сила заставила его отринуть, вдругъ потерявъ разсудокъ и обратившись въ звѣря, всѣ устои, выработанные его тысячелѣтней жизнью, вообще выработанные жизнью всѣхъ человѣческихъ обществъ: вѣрность данному слову, право и государство, нравственный законъ и церковь — и начать разрушать, разрушать до безконечности, плоды своего собственнаго и чужого труда?

5.

Я остановился на печальныхъ событіяхъ 1917—18 года потому, что они вскрываютъ какую-то глубокую темную тайну русской природы, русскаго характера, русской души. Эту тайну, видимо, зналъ Достоевскій и часто думалъ о ней. Когда онъ говоритъ о томъ, что русскій народъ любитъ кощунствовать надъ тѣмъ, что у него есть самаго драгоцѣннаго и самаго святого въ жизни, онъ, въ сущности, говоритъ о той-же страшной тайнѣ нашего національнаго характера. Что-же это за тайна?

Да, что-же это за тайна и что такое, въ своей истинной сущности и глубочайшемъ внутреннемъ существѣ, — этотъ національный характеръ, вѣчная загадка европейскаго міра, ставшая теперь загадкою и для насъ самихъ? Какова-же, наконецъ, истинная природа этой Святой Руси, то улыбающейся, трудолюбивой, терпѣливой, мягкой и добродушной, и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезной и творческой, то праздной, ожесточенной и презрѣнной? То спокойной, покорной, и даже инертной и неподвижной, но вмѣстѣ съ тѣмъ полной самоотреченія и любви къ родинѣ, порою сгорающей отъ кипучей дѣятельности и достигающей великолѣпныхъ результатовъ подъ эгидою патріархальной власти, то малодушной, трусливой, младенчески-безпечной и старчески-безсильной и легкомысленной и, кажется, лишенною всякаго чувства благородства, патріотизма и чести? То грезящей и наивной, и вмѣстѣ съ тѣмъ удалой, крѣпкой и сильной, упрямо идущей къ свой цѣли, храброй, дисциплинированной, переходящей Альпы съ Суворовымъ и мстящей за пожаръ Москвы сохраненіемъ Парижа въ 1814 году?.. И вдругъ та-же самая Русь дѣлается безпорядочной, разгульной и необузданной. Она поджигаетъ и уничтожаетъ свой собственный домъ, теряетъ всякую послѣдовательность въ мысляхъ и дѣйствіяхъ и становится неспособной и плоской, убійственно-бездарной, лишенной всякой идеи порядка, права или прогресса, ненавидящей всякую цивилизацію, всякое творчество, всякій трудъ и вмѣстѣ съ тѣмъ революціонною до мозга костей и какъ-бы по самой свой природѣ. И та самая Русь, которая назвала себя святою, вдругъ дѣлается полною богохульства и настоящею бѣсноватою… Какой изъ этихъ двухъ образовъ истиненъ и какой ложенъ?.. Они истинны оба, ибо образы эти — два одинаково реальныхъ лица одного и того-же — двойственнаго — національнаго типа.

Да, это два лица одного и того-же народа. И эта двойственность проходитъ красною нитью чрезъ всю его природу и чрезъ всю его историческую судьбу. О чемъ грезилъ зтотъ дѣтскій, несмотря на свою тысячелѣтнюю исторію, народъ, который, казалось, имѣлъ порою всѣ данныя, чтобы стать великой націей? Чего ожидала, какими предчувствіями жила эта страна безъ настоящей цивилизаціи, безъ настоящихъ традицій, даже безъ настоящихъ дорогъ и почти безъ памяти и которая создала однако одну изъ величайшихъ литературъ міра? Къ чему приготовлялся зтотъ странный анти-патріотическій народъ, эта нація, грезившая о правѣ на беэчестіе, которая однако оказывала не разъ чудеса патріотизма и часто играла одну изъ благороднѣйшихъ ролей въ мірѣ? И какъ отгадать загадку этого народа, сдѣлавшаго изъ царя — Бога и вдругъ возненавидѣвшаго, оплевавшаго и умертвившаго своего царя?.. и не только умертвившаго своего царя — смертнаго человѣка, но и свою живую любовъ къ нему ? Какъ отгадать загадку народа, ставшаго одной изъ величайшихъ военныхъ державъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-бы по самой природѣ своей анти-милитаристскаго, пацифистскаго и соціалистическаго? И наконецъ послѣдній вопросъ, самый рѣшительный: чѣмъ кончитъ, въ концѣ концовъ, этотъ народъ, въ общемъ, несомнѣнно, не бездарный, а напротивъ, очень способный и давшій много доказательствъ искры Божіей и истиннаго генія, и вмѣстѣ съ тѣмъ безразсудный и тупоумный, какъ, кажется, не былъ никогда тупоуменъ ни одинъ народъ міра?

6.

Два противоположныхъ теченія, два враждующихъ духа, двѣ совершенно различныя ментальности и психологіи борятся другъ съ другомъ въ народномъ характерѣ съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ Россія. Вся ея историческая судьба прошла подъ воздѣйствіемъ взаимнаго отталкиванія ея двухъ противоположныхъ полюсовъ: положительнаго и отрицательнаго. И это взаимное отталкиваніе, эта борьба продолжаются донынѣ и во всемъ русскомъ мірѣ и въ каждой отдѣльной русской душѣ. Какъ есть плюсъ-электричество и минусъ-электричество, такъ есть и двѣ Россіи: плюсъ-Россія и минусъ-Россія. Только этимъ и можно объяснить такіе парадоксы, что наиболѣе анархическій по природѣ своей, наименѣе дисциплинированный и наиболѣе чуждый самой идеѣ принужденія изъ европейскихъ народовъ сталъ, въ первой половинѣ XIX вѣка, — жандармомъ Европы. Такъ европейцы называли Россію во времена Николая I. Исключительно этою двойственностью русской души и широтою русскихъ крайностей объясняется и тотъ фактъ, что классическая страна непротивленія сумѣла выковать сильнѣйшій аппаратъ сосредоточенной власти. И какъ-же объяснить иначе, что страна, самый пейзажъ, самый воздухъ которой, кажется, дышетъ пассивностью и самоотреченіемъ, если не прямо «пораженчествомъ», стала крупною военною державой и вела въ теченіе полутора вѣковъ активнѣйшую міровую политику?

Таковы основныя противѣчія русской исторіи и русской психологіи; такова необъятная широта діапазона русской души. Но углубляясь въ темную бездну этихъ противорѣчій, мы обнаруживаемъ въ ней присутствіе нѣкотораго свѣта. Въ сущности, русскія противорѣчія до нѣкоторой степени объясняютъ сами себя. Такъ, напримѣръ, потребность сосредоточенной власти, какъ кажется на первый взглядъ, совершенно непримиримая съ природнымъ анархизмомъ русскаго характера, въ сущности, вытекаетъ именно изъ этого анархизма. Если вдуматься въ этотъ вопросъ поглубже, то станетъ понятно, что именно самый анархическій въ мірѣ народъ и долженъ былъ создать, въ борьбѣ со своимъ анархизмомъ, самую сильную, самую рѣзко-очерченную въ мірѣ власть. Точно такъ-же и милитаристскій уклонъ, по которому издревле развила свои стремленія Россія, былъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ крайняго пацифизма русской души. Этотъ пацифизмъ, это непротивленіе имѣли непосредственнымъ результатомъ — слабость, плохую сопротивляемость при столкновеніяхъ съ сосѣдями, что и заставляло, обратнымъ дѣйствіемъ, особенно заботиться о защитѣ и лучшей формѣ ея — нападеніи. И такъ-же — приведу еще одинъ русскій парадоксъ, уже изъ нашихъ дней — нѣть, въ сущности, противорѣчія между общеизвѣстнымъ фактомъ отсутствія трезвости въ Россіи и той непримиримой борьбой, въ которую она вступила на нашихъ глазахъ — не только съ пьянствомъ, но и съ умѣреннымъ даже потребленімъ крѣпкихъ напитковъ. Между двумя этими фактами существуетъ прямая логическая связь: именно страна усиленнаго пьянства должна была вступить на путь усиленной трезвости.

7.

Такимъ образомъ русскія противорѣчія не только объясняютъ русскій національный характеръ и основныя черты русской исторіи, но, до извѣстной степени, объясняютъ сами себя. Эти-то противорѣчія и дали иностранцамъ поводъ назвать Россію страною неограниченныхъ возможностей. И то, что Россія есть дѣйствительно страна неограниченныхъ возможностей, — мы доказывали нѣсколько разъ въ теченіе нашей исторіи въ сторону плюсъ; а теперь, нашею революціей, мы, кажется, какъ никогда постарались доказать эту-же истину въ сторону минусъ… Однако не слѣдуетъ думать, что подобныя противорѣчія составляютъ исключительную принадлежность лишь русской природы. Каждый національный характеръ имѣетъ немало подобнаго-же рода противорѣчивыхъ чертъ и контрастовъ. И если я старался возможно рельефнѣе представить русскія противорѣчія, то я сдѣлалъ это лишь потому, что нигдѣ крайности противорѣчій національнаго характера такъ не велики, какъ въ Россіи. Русскіе люди, писалъ еще въ XѴII вѣкѣ Юрій Крижаничъ, любятъ ходить по краямъ пропастей. Присущія національному характеру другихъ народовъ противорѣчія, даже глубокія, какъ, напр., у нѣмцевъ, англичанъ и даже французовъ, все-же не нарушаютъ основного единства ихъ національнаго типа. Но тамъ, гдѣ въ національномъ характерѣ этихъ народовъ происходитъ борьба противоположностей, у насъ порою обнаруживается полный разрывъ. Оттого-то историческая эволюція европейскаго міра могла совершаться и дѣйствительно совершалась по законамъ діалектическаго развитія: отъ тезиса чрезъ анти-тезисъ къ синтезу. У насъ-же… у насъ-же кто-то сказалъ, что всѣ русскія драмы неразрывно связаны съ пейзажемъ… И это глубоко вѣрно, такъ-же вѣрно, какъ и то, что синтезъ русской жизни оченъ часто оказывается невозможнымъ. Въ чемъ, въ самомъ дѣлѣ, заключается этотъ таинственный синтезъ русской жизни и русской души? Въ мертвой неподвижности, въ Обломовщинѣ, въ религіи терпѣнія, — или въ убійственныхъ прыжкахъ въ неизвѣстное во имя раціонализма или Града Небеснаго? Въ не-дѣланіи, непротивленіи, — или въ кровавыхъ потѣхахъ большевиковъ или Ивана Грознаго? Въ Пугачевщинѣ или въ старцѣ Зосимѣ? Въ Самодержавіи или въ Революціи?.. Ибо всѣ эти черты и силы — одинаково реальныя, одинаково абсолютныя, одинаково русскія, подлинно-русскія черты и силы, въ нѣкоторомъ смыслѣ столь-же древнія, какъ сама Россія. Таковъ русскій надломъ, русскій разрывъ во всѣхъ сферахъ жизни.

8.

Мнѣ кажется, что самый фактъ этаго надлома и разрыва — отрицать невозможно. Невозможно отрицать, что нигдѣ противорѣчія національнаго характера такъ не рѣзки, какъ въ русской душѣ и въ русскомъ мірѣ. Невозможно отрицать, что русскіе люди любятъ ходить по краю пропасти. Что касается объясненія этого факта, то сводить его къ особенностямъ расы — значить не отвѣчать на вопросъ, а обходить его. Развѣ сама раса не является результатомъ географическихъ и историческихъ условій? Да и что такое русская раса? Что такое раса вообще? И если расы существуютъ не только въ нашемъ воображеніи, то въ Россіи, во всякомъ случаѣ, жили искони не одна, а нѣсколько расъ. Между тѣмъ рѣзкость заложенныхъ въ русскій міръ и въ русскую натуру противорѣчій обнаруживается у насъ въ большей или меньшей степени не только въ финскомъ Центрѣ, не только на славяно-литовскомъ Западѣ, но и въ крайне смѣшанномъ по своему расовому происхожденію — казачьемъ Югѣ, и на Востокѣ, и на Сѣверѣ. Эта черта русскаго національнаго характера даже переходитъ границы собственно-русскаго міра. Вспомнимъ знаменитый романъ Сенкевича — Безъ догмата — и то, что говоритъ его герой, Плошовскій, объ improductivité slave <славянской безплодности>. Развѣ не коренится эта improductivité на тѣхъ самыхъ чертахъ національнаго характера, которыя я выше старался раскрыть? Я протестую противъ термина slave; онъ только путаетъ вопросъ, ибо дѣло тутъ вовсе не въ «славянствѣ». Но хотя и совершенно другими словами, Сенкевичъ говоритъ, въ сущности, то-же самое, что только-что сказалъ и я… И такъ было всегда. Если вы прочтете описаніе скиѳскихъ народовъ у древнихъ писателей, то вы поразитесь множеству сходныхъ чертъ — внѣшнихъ и внутреннихъ — между нами и ими. И скиѳы болѣе чѣмъ два тысячелѣтія тому назадъ были, подобно намъ, одновременно и анархистами и жандармами Европы: жандармами и палачами. Вспомнимъ, что въ древне-греческой трагедіи роль палачей всегда принадлажитъ скиѳамъ. И такъ было, повидимому, и въ древне-греческой жизни. И вмѣстѣ съ тѣмъ скиѳы, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя ихъ племена, были, несмотря на свою дикость и грубость, народомъ добродушнаго и мягкаго характера. И несмотра на свою improductivité slave, они не были чужды даже нѣкотораго литературнаго пониманія, и ихъ языкъ, повидимому, легко поддавался литературному развитію. Извѣстно, что Овидій, сосланный Августомъ въ Томи, на берегу Чернаго моря, устраивалъ тамъ литературныя чтенія и даже написалъ на гетскомъ языкѣ цѣлую поэму. Эта поэма имѣла у слушателей большой успѣхъ; намъ свидѣтельствуетъ объ этомъ самъ поэтъ:

Et longum getico murmur in ore fuit… [2]

9.

Я коснулся скиѳовъ не случайно. Къ стародавней скиѳской чертѣ рѣзкихъ противорѣчій національнаго характера и сводится, въ сущности, извѣстное противоположеніе Россіи и Европы. На тему этого контраста было говорено и писано столь много, что онъ сталъ общимъ мѣстомъ. Но мнѣ кажется, что обычныя разсужденія о контрастѣ между Россіей и Европой скользятъ больше по поверхности вопроса, не проникая въ его глубь. Вотъ почему мнѣ и пришлось остановиться такъ долго на русскихъ противорѣчіяхъ. Главное-же въ чемъ, какъ мнѣ кажется, можно упрекнуть историковъ Россіи и психологовъ русской души, такъ это въ томъ, что они обратили слишкомъ мало вниманія на одинъ изъ центральнѣйшихъ, главнѣйшихъ фактовъ русской судьбы. Фактъ этотъ совершенно безспорный, ослѣпительно-ясный, даже рѣзкій, бросающійся въ глава и въ полномъ смыслѣ этого слова — основной. Между тѣмъ, хотя всѣ знаютъ его, изъ него какъ будто не хотятъ вывести всѣхъ необходимыхъ послѣдствій, какъ будто не замѣчаютъ ихъ. Этотъ общеизвѣстный фактъ заключается въ томъ, что изо всѣхъ странъ Европы только одна Россія не входила въ составъ Римскаго міра. Италія, Франція, Англія, даже Германія (хотя послѣдняя — въ меньшей степени) — все это страны Римскаго міра. Россія-же есть Скиѳія, Сарматія, или дайте ей еще какое угодно иное имя, но она никогда не была страною Римскаго міра. Вотъ почему такъ странны рѣчи объ отсталости Россіи. Да какъ-же ей не быть отсталою — когда Италія, Франція и другія страны Запада имѣютъ подъ собою культуру Рима и Эллады, наслѣдницу тысячелѣтнихъ цивилизацій Египта и Востока, а Россія, въ нѣкоторомъ смыслѣ, только-что родилась въ кочевой кибиткѣ скиѳа. Вотъ самое простое, а вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе ясное, наиболѣе объективное и глубокое объясненіе того факта, что не только русская нація, но и сама русская душа не успѣла еще найти себя въ борьбѣ своихъ внутреннихъ противорѣчій. Она все еще бродитъ въ смертельной тоскѣ, по краю пропасти. И такъ какъ исторія Рима не кончилась, а продолжается новыми народами Европы, то Россія, возводя зданіе своей исторіи, всегда находилась, продолжаетъ находиться и, можетъ быть, останется вѣчно — въ исключительно невыгодномъ, роковомъ положеніи: ей приходится строить безъ фундамента.

10.

Человѣческая культура едина, хотя формы ея могутъ быть различны. Но когда сталкиваются двѣ формы, то побѣждаетъ неизбѣжно та, которая совершеннѣе, которая сильнѣе. Но какой-же можетъ быть вопросъ, которая изъ двухъ культуръ сильнѣе: культура съ фундаментомъ или культура безъ фундамента? Вотъ почему у Россіи не можетъ быть двухъ путей, а есть только одинъ путь — европейскій. И на этотъ путь, какъ намъ свидѣтельствуетъ Овидій, она вступила еще во времена скиѳовъ; но только эта европеизація русскаго, скиѳскаго міра, — и главнымъ образомъ по географическимъ причинамъ, — происходила крайне медленно и несовершенно.

Но вопросъ не въ этомъ, не только въ этомъ. Спросимъ себя, прежде всего, что такое есть, въ самомъ своемъ существѣ, культура. Какъ показываетъ корень этого слова, культура, какъ и культъ, происходящіе оба оть латинскаго глагола соlеге, означаютъ любовь: любовь, привязанность, почитаніе и прежде всего — любовь къ жизни. [3]

А если любовь къ жизни, то и борьба за нее и за все то, чѣмъ красна и сильна жизнь, т. е. любовь къ свѣту и устроенію. И значитъ — борьба съ мракомъ и Хаосомъ. Ибо Хаосъ есть смерть. Хаосъ и есть темный Сатурнъ античнаго миѳа, и этотъ-то Хаосъ и пришелъ побѣдить Юпитеръ. Царство Сатурна имѣетъ также аспектъ первобытнаго человѣческаго счастья, земного рая; это есть, въ нѣкоторомъ смыслѣ, царство естественныхъ законовъ природы, натуральнаго права Руссо. Но въ сущности и прежде всего царство Сатурна есть царство Хаоса, царство первобытной неустроенности и смерти. А устроеніе принесъ только Юпитеръ… И Эросъ Платона, и Логосъ Филона и христіанской религіозной философіи — суть то-же устроеніе, тѣ-же свѣтъ и порядокъ, побѣдившіе хаотическую тьму и смерть Сатурна.

Реальную задачу древне-восточныхъ цивилизацій, Эллады и Рима и составляла борьба съ этой хаотическою тьмою на исторической сценѣ Средиземнаго міра: Эллада и Римъ дали ему свѣтлое, Юпитеровское устроеніе. И по мѣрѣ этого устроенія анархическія волны первобытнаго Хаоса все болѣе оттѣснялись въ периферію этого міра. За периферіей-же его, т. е. тамъ, гдѣ менѣе всего могло чувствоваться давленіе римскаго устроенія и куда излученія римской культуры могли достигать лишь въ крайне ослабленномъ видѣ, волны первобытнаго Хаоса разлились въ широкое и глубокое море. Такъ-то областью древняго Хаоса неизбѣжно сталъ обширный Hinterland <внутреннія земли> Чернаго и Балтійскаго морей, — страна древнихъ Гипербореевъ, Скиѳія, Сарматія, Россія…

11.

Что-же такое, въ самомъ дѣлѣ, первобытныя, анархическія крайности русскаго міра, русской души, порождающія и крайности имъ противоположныя, если это не есть идущій изъ глубины вѣковъ и даже тысячелѣтій — ропотъ первобытнаго анархическаго Хаоса?.. Непротивленіе, недѣланіе — вотъ наша подлинная, природная, исконная религія. Эта религія отнюдь не христіанская, ибо христіанство есть, во первыхъ, вовсе не равнодушіе и не не-дѣланіе, а, наоборотъ, дѣятельная любовь; во вторыхъ-же, христіанство направлено къ вѣчной жизни, а наша первобытная религія направлена къ вѣчной смерти, т. е. къ тому-же Хаосу, въ которомъ она родилась. Назвать эту первобытную религію язычествомъ — значило-бы незаслуженно оскорблять язычество. Ибо и въ древнемъ язычествѣ были большія положительныя и творческія цѣнности, о которыхъ и не снилось нашей мертвой религіи. На самомъ дѣлѣ она несравненно хуже язычества. Въ сущности, она есть не что иное, какъ нигилизмъ, ибо Хаосъ есть nihil, ничто… Пассивность, неподвижность, тупое, равнодушное, весьма отличное отъ христіанскаго, терпѣніе, отсутствіе желаній, отсутствіе любви — не только къ чему-либо отдаленному, высокому, святому, но даже къ близкому, своему и къ самимъ себѣ, вообще отсутствіе всякой любви къ чему-бы то ни было — вотъ наши подлиннѣйшія, глубочайшія, порою сокровенныя чувства. Да и можетъ-ли оно быть иначе? Вѣдь намъ нечего ждать и не на что надѣяться: всѣ наши чувства идутъ изъ того-же Хаоса… Склонность къ первичному, къ плоскому, къ незамысловатому — вотъ наши природные вкусы. Боязнь вершинъ. Боязнь углубленій. Боязнь всего многограннаго, сложнаго. Склонность къ упрощенію и къ опрощенію. Склонность ко всему рудиментарному, механическому, отрывочному. Нелюбовь — къ органическому, къ цѣлостному. Нелюбовь къ силлогизму, какая-то боязнь его и безпомощность передъ нимъ — это отмѣтилъ еще Чаадаевъ. И поразительное отсутствіе любопытства, то отсутствіе любопытства и лѣнь мысли, которыя такъ- обезкураживали Пушкина… И какъ результатъ всего предъидущаго — отсутствіе любви къ культурѣ, ибо, во 1-хъ, культура сложна, а мы любимъ простое, а, во 2-хъ, — культура есть любовь къ жизни, а мы, дѣти Хаоса, т. е. смерти, ея любить не можемъ.

Культура сложна и культура есть порядокъ, а мы — дѣти Хаоса, который есть безпорядокъ. Культура есть іерархія цѣнностей и неравенство, а мы любимъ равенство Хаоса и знать не хотимъ никакой іерархіи. Культура есть свѣтъ, а нашъ привыкшій къ темному Хаосу глазъ не выноситъ свѣта. Культура есть творчество и созиданіе, а мы, Хаосъ, способны только на разрушеніе… И вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть красота, а насъ она оскорбляетъ, какъ всякое неравенство. Красота и есть настоящій свѣтъ жизни, а намъ она кажется грѣшной, и мы даже боимся ее. Боимся и ненавидимъ. Къ чему намъ красота? Что скажетъ она нашему уму и сердцу? Вѣдь мы привыкли глядѣть не на жизнь, которая прекрасна, а на смерть Хаоса, которая безобразна… Наконецъ культура есть истина. А мы не хотимъ, мы боимся ея вершинъ и ея возвышающаго обмана. Наша мысль не идетъ дальше низкихъ, сумеречныхъ хаотическихъ полу-истинъ… И культура кромѣ того есть всегда талантъ и Божій даръ, а мы не любимъ Бога и не выносимъ таланта. Мы не выносимъ ничего, что возвышается надъ плоскостью тупой и мертвой посредственности. Да и вообще мы не можемъ любить. Мы умѣемъ только ненавидѣть. Какъ-же можемъ мы постигнуть и усвоить культуру, которая есть любовь?..

Мы не понимаемъ порядка ни въ сферѣ идей, ни въ сферѣ соціальной. Мы ненавидимъ всякую форму уже потому, что Хаосъ безформенъ. Всякая форма есть жизнь и красота, а мы не любимъ ни красоты, ни жизни. Мы не знаемъ мѣры ни въ чемъ: всякая мѣра намъ кажется принужденіемъ, всякій порядокъ — насиліемъ, всякая власть — произволомъ. Въ сущности, мы не понимаемъ ни власти, ни свободы: оттого-то душа души нашей есть своеволіе. У насъ и на вершинахъ культуры всегда остается что-то первобытно-варварское; это и отмѣтили въ свое время французы, говоря: поскребите русскаго, — вы всегда найдете въ немъ татарина… И мы искренни, когда говоримъ, что даже для себя не желаемъ власти. Мы не только привыкли къ анархіи и любимъ ее, какъ фактическое состояніе, но, по свойствамъ нашего интеллекта и предрасположенію нашей души, мы всегда склонны возводить ее въ принципъ. Мы въ самомъ дѣлѣ — природные анархисты. Анархизмъ есть наша исконная религія и наша подлинная философія. И мы ненавидимъ всякую власть, всякое неравенство — пусть даже настойчиваго труда и истиннаго таланта. И въ сущности — мы презираемъ и самый трудъ, какъ презираемъ и славу и геройство.. . Не скаэалъ-ли Достоевскій, что самое соблазнительное для насъ право есть право на безчестіе?

12.

Такова порою глубоко скрытая подъ вѣковымъ наносомъ государственной и соціальной культуры и дисциплины — материковая анархическая основа отдѣльной русской души. И таковы анархическія, какъ ни у какого другого народа въ мірѣ, черты нашей исторіи. Вся исторія Кіевской Руси есть исторія борьбы со степью, т. е. съ анархическимъ Хаосомъ. И эта-же борьба составила главное содержаніе государственной работы и въ Москвѣ; тамъ анархія приняла имя казачества. Въ эпоху Смутнаго времени волны первобытнаго Хаоса прорываютъ возведенныя съ непомѣрнымъ трудомъ плотины и опрокидываютъ все уже многовѣковое политическое и соціальное вданіе Россіи… Но Россія спасается — чудомъ своей исторіи, о которомъ я скажу дальше. И не только спасается, а втягивается постепенно въ культурную работу, начинаетъ постигать искусство государственнаго строительства, получаетъ вкусъ ко столь противнымъ ея природѣ — порядку, власти, славѣ, даже культивируетъ красоту и геройство и въ хорошихъ рукахъ дѣлаетъ чудеса. Да, эти чудеса творчества совершаетъ, несмотря на свою improductivité slave, тотъ самый народъ, который, предоставленный самъ себѣ, умѣлъ только разрушать. Развѣ не доказывалъ онъ свой особый талантъ къ разрушенію нѣсколько разъ въ теченіе своей исторіи и развѣ не подтвердилъ онъ еще разъ эту истину самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?.. И вдругъ этотъ самый народъ становится дѣятельнымъ, дисциплинированнымъ, организованнымъ, на диво чуткимъ и гибкимъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ начинаетъ упрямо итти, во всѣхъ сферахъ жизни, къ поставленнымъ передъ нимъ высокимъ, творческимъ цѣлямъ… Неужели русскій народъ совершилъ чудеса своей исторіи только изъ-подъ палки? Неужели мы вообще можемъ работать только изъ-подъ палки? Да, почти что такъ. Восемнадцатый вѣкъ, вѣкъ русскаго величія и русской славы, вѣкъ русской культуры и русскаго европеизма — открыла дубинка Петра Великаго. И странное дѣло: золотая пора русской литературы, эпоха Пушкина и Гоголя, была вмѣстѣ съ тѣмъ эпохою Николаевскихъ жандармовъ. Удивительный народъ! Поразительная судьба!

Но подъ этою поразительною судьбою анархическія волны первобытнаго Хаоса продолжали глухо роптать, невзирая на дубинку Петра Великаго и на Николаевскихъ жандармовъ. Каждый вѣкъ посылалъ громкіе отзвуки этого глубокаго ропота. Эхо Смутнаго Времени отозвалось въ Разинѣ и вновь повторилось въ Пугачевщинѣ, посреди блеска вѣка Екатерины. Даже въ прославленномъ Двѣнадцатомъ году, когда Россія поднялась къ самому апогею своей славы и спасала Европу, не все было у насъ благополучно въ этомъ отношеніи. И вмѣстѣ съ тѣмъ — не успѣла реформа Петра подготовить въ Россіи классъ просвѣщенныхъ людей, будущую русскую интеллигенцію, какъ въ этотъ, созданный по европейскому образу и подобію, верхній культурный слой — стали быстро просачиваться изъ глубокой подпочвы тѣ-же старыя, вѣковѣчныя струи Хаоса и анархіи.

Въ томъ-то и дѣло, что анархія мысли и анархія чувства суть не въ меньшей степени отличительные признаки русской интеллигенціи, чѣмъ анархія внѣшняя, анархія быта и вѣковыхъ привычекъ, — представляетъ собою основную черту русскихъ народныхъ низовъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ религія и философія анархизма, въ народѣ наполовину безсознательныя, очень часто являются также религіей и философіей и русской интеллигенціи. Не написаны-ли самыя сильныя книги теоретическаго анархизма самыми блестящими представителями русской интеллигенціи и даже аристократіи — Толстымъ и Крапоткинымъ? Не было-ли отмѣчено подобными-же чертами не только анархіи, но и анархизма и не было-ли направлено прямо въ первобытный Хаосъ и одно изъ типичнѣйшихъ теченій русской интеллигентской мысли — народничество? Развѣ не возвращаетъ насъ къ первобытному Хаосу его программа чернаго передѣла и всеобщаго поравненія?.. Не кто другой, какъ богатый русскій баринъ — Бакунинъ, проповѣдовалъ революцію en permanence, революцію, какъ цѣль. И не только проповѣдовалъ, но и самъ оказался чуть-ли не главнымъ героемъ нѣмецкой, Дрезденской, революціи 1848 года. Герценъ, тоже богатый русскій баринъ, былъ слишкомъ скептиченъ и можетъ быть, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя и безсознательно, слишкомъ славянофиломъ для жестовъ этаго рода. Однако и онъ часто сожалѣлъ, въ дни разочарованія, что не погибъ въ 1848 году на Парижской баррикадѣ. Какъ не вспомнить при этомъ Рудина и другихъ Тургеневскихъ героевъ! Какъ не вспомнить, наконецъ, испанское кантоналистское движеніе 1873 года! Во время этого движенія горсточка русскихъ интеллигентовъ стала во главѣ коммунистскаго правительства въ Картагенѣ… Вотъ истинные предшественники Ленина и Троцкаго! Вотъ какъ далеко — въ полуденную Испанію — забирались изстари русскіе интеллигенты только для того, чтобы продѣлывать «соціальную революцію!»…

Такова исторія русской революціи. Она столь-же стара, какъ сама Россія, ибо она начинается въ ея первобытномъ Хаосѣ. Замѣтьте: Хаосъ соціалистиченъ и даже коммунистиченъ; въ немъ все — общее. Онъ не знаетъ національности и отечества: идеалъ Интернаціонала свободно умѣщается въ немъ. Вотъ почему Россія всегда была соціалистична по самой своей природѣ, хотя русскій соціализмъ принималъ постоянно своеобразную окраску и весьма отличенъ отъ европейскаго: тѣмъ-то онъ и отличенъ отъ европейскаго, что онъ — первобытный Хаосъ… Тѣмъ не менѣе только что приведенные примѣры Бакунина и Картагенскихъ коммунистовъ 1873 года показываютъ, что русская революція есть революція всемірная. Она всемірна, она не можетъ не быть всемірной не только потому, что она не знаетъ націи, но главнымъ образомъ потому, что она есть не что иное, какъ загнанный римскою культурою въ скиѳскія степи — древній Хаосъ… Нынѣ этотъ Хаосъ поднялся вновь на римскую, европейскую культуру, чтобы смести все, что встрѣтится на его пути. И эту всемірную Революцію, этого Звѣря русской хаотической бездны, можно было-бы назвать синтезомъ русской жизни и русской души, если-бы русская жизнь и русская душа не имѣли и иного, обратнаго первому, синтеза: Самодержавія. Ибо и Самодержавіе, въ томъ особомъ значеніи, какое оно получило въ русской психо- и идеологіи, — также отъ первобытнаго русскаго Хаоса.

13.

Словами отчаянія, вызванными этимъ Хаосомъ, и желаніемъ освободиться отъ него начинается политическая исторія Россіи. Земля наша велика и обильна, но порядка въ ней нѣтъ: приходите и володѣйте нами — сказали новгородскія послы варягамъ, призывая ихъ на княженіе. Можетъ быть, дѣло происходило и не совсѣмъ такъ, какъ разсказываетъ лѣтописецъ. Но всѣ легенды заключаютъ въ себѣ долю истины… Почему, спрашивается, ни одинъ народъ, кромѣ русскаго, не создалъ легенды, подобной разсказу о призваніи варяговъ? Исторія всѣхъ другихъ государствъ начинается подвигами удальства и храбрости, пусть даже порою разбойничьими подвигами, войною, возстаніемъ, вообще какимъ нибудь активнымъ проявленіемъ силы; наша-же исторія начинается съ пассивной отдачи своей судьбы въ чужія руки, краснорѣчивѣйшимъ свидѣтельствомъ о собственной простраціи. Въ крылатыхъ словахъ записанной Несторомъ легенды мы находимъ уже какъ-бы проэкцію, эмбріонъ будущаго Самодержавія… И въ сущности — въ этой легендѣ разсказана вся исторія Россіи…

Да, вся исторія Россіи была сплошнымъ призваніемъ Варяговъ! Я не хочу, конечно, сказать, чтобы среди туземныхъ элементовъ Россіи не было вовсе положительныхъ, творческихъ силъ порядка и устроенія. Такія силы были, но ихъ всегда было немного. Если-бы ихъ не было вовсе, то мы, очевидно, не смогли-бы создать, одними иноземными силами, могущественную міровую Имперію и стать великимъ народомъ, все-же достигшимъ высокой степени культуры и благосостоянія. Но едва-ли не главную историческую черту этого народа составляетъ то, что его положительные, творческіе элементы почти никогда не имѣли силы сами обнаружить себя. Роль оплодотворителя дремлющихъ положительныхъ силъ русскаго народа, роль деміурга-устроителя Россіи почти всегда играла у насъ сила, пришедшая извнѣ. Такимъ-то образомъ и получается впечатлѣніе, что у насъ не-національно все то, что я назвалъ выше плюсъ-Россіей и, наоборотъ, національна — минусъ-Россія, т. е. не-дѣланіе, непротивленіе, всѣ центробѣжныя силы и элементы разложенія, однимъ словомъ — первобытный Хаосъ.

14.

И хотя, повторяю, положительные, творческіе элементы были и въ этомъ Хаосѣ, впечатлѣніе это имѣетъ подъ собою несомнѣнную реальную почву. Плюсъ-Россія въ самомъ дѣлѣ никогда не имѣла силы обнаружить себя, и основныя начала государственной дисциплины и соціальной іерархіи и субординаціи, и вмѣстѣ съ ними главнѣйшіе творческіе импульсы — замѣтьте: все не-русскія слова — мы всегда получали извнѣ. Между тѣмъ, безъ воздѣйствія этихъ, чуждыхъ русской первобытно-анархической природѣ, началъ — Россія не только не могла-бы стать міровой Имперіей, но не стала-бы, вѣроятно, — даже темной, средневѣковой Московіей. И безъ ихъ воздѣйствія русскій народъ, конечно, никогда-бы не нашелъ самъ себя и не сталъ-бы великимъ народомъ. Безъ помощи творческихъ и устроительныхъ началъ, внесенныхъ въ страну извнѣ, русскій народъ, по выраженію одного иэъ знаменитѣйшихъ памятниковъ нашей древней литературы, вѣроятно, растекся-бы мыслію по древу.

Такимъ-то образомъ борьба между + Россіей и — Россіей (а къ этой борьбѣ и сводится вся русская исторія) получила значеніе борьбы иноземныхъ элементовъ — идей, учрежденій, психологіи и навыковъ — съ туземными, русскими. Началось съ варяжскихъ вліяній и продолжалось византійскими. Потомъ, наступила полоса вліяній татарскихъ, затѣмъ, въ XѴII вѣкѣ, польскихъ и шведскихъ. Къ нимъ присоединяются далѣе, въ XѴIII вѣкѣ, нѣмецкія, голландскія, англійскія и французскія. Не все было въ этихъ вліяніяхъ хорошо. Были въ нихъ черты трагическія, въ родѣ Бироновщины, и комическія, въ родѣ французскаго-нижегородскаго языка, на которомъ говорила Грибоѣдовская Москва. Но ясно одно: то, что безъ этихъ элементовъ чужеземнаго Россія не могла-бы дышать и никогда-бы не достигла тѣхъ соціально-политическихъ и культурныхъ результатовъ, которыхъ она достигла въ XIX вѣкѣ… Борьба иноземныхъ элементовъ съ туземными была порою жестокой и безпощадной, но въ общемъ она творила чудеса. Спасеніе иноземнымъ и есть то чудо русской исторіи, на которое я намекнулъ, говоря о Смутномъ времени и которое составляетъ основное содержаніе вообще всей нашей исторической судьбы. Поразительна быстрота, съ которою расцвѣла древняя Кіевская Русь. Давъ ей свое имя, Рюриковичи сумѣли въ теченіе полутора вѣковъ сообщить ей видимость національной физіономіи и сдѣлать ее одной изъ сильныхъ европейскихъ державъ. Мы называемъ эту Русь — вѣчевою. Но въ высшей степени вѣроятно, что тамъ, гдѣ вѣче не развилось, какъ, напр. въ Новгородѣ, въ настоящую торговую республику, оно начало обмирать уже при Рюрикѣ. Его окончательное исчезновеніе замедлялъ удѣльный распорядокъ. Но когда удѣлы были уничтожены и княжеская власть сосредоточилась въ Москвѣ, то сами собою забылись и вѣчевыя преданія… Какія причины обусловили упадокъ Кіевской Руси, столь-же быстрый, какъ и ея возвышеніе? Указываютъ на экономическія причины этого упадка: перемѣщеніе міровыхъ торговыхъ путей. Но, кажется, не послѣдней причиной заката Кіевскаго величія послужило просто-напросто то обстоятельство, что Рюриковичи быстро обрусѣли. Государства и народы губятъ чаще всего не грѣхи совершенія, а грѣхи упущенія. И грѣхомъ послѣднихъ кіевскихъ Рюриковичей было то, что они проглядѣли гроэившую со стороны степи опасность. Объ этомъ непротивленіи, не-дѣланіи, объ этомъ отсутствіи живого государственнаго инстинкта — краснорѣчивѣйшимъ образомъ свидѣтельствуетъ намъ Слово о полку Игоревѣ. Въ этомъ высоко-поэтическомъ литературномъ памятникѣ, беспорно, много патріотизма. Но наряду съ нимъ, въ немъ уже звучатъ и сильныя ноты пацифизма: Рюриковичи обрусѣли, и имъ надоѣло воевать… Въ частности, они этимъ самымъ и компрометировали тотъ Днѣпровскій путь, отъ котораго въ значительной степени зависѣло благосостояніе Кіевской державы: этотъ путь сталъ неблагополученъ отъ степныхъ хищниковъ, и торговля отхлынула отъ него.

Рюриковичи обрусѣли, да не совсѣмъ. Сохранилось извѣстіе, что Иванъ Грозный хвастался, подъ пьяную руку, тѣмъ, что онъ изъ нѣмцевъ: вотъ насколько еще были живы память о происхожденіи нашей первой династіи и ея древнія традиціи на самомъ канунѣ ея конца. Эту маленькую черточку XѴI вѣка можно сблизить со случаемъ Ермолова, въ XIX вѣкѣ. Какъ извѣстно, даровитый генералъ, будучи недоволенъ своей карьерой, говорилъ, что хотѣлъ-бы быть произведеннымъ въ нѣмцы… Это все, разумѣется, анекдоты. Но анекдоты эти весьма типичны. Они показываютъ, насколько всегда была велика въ Россіи роль иноземнаго воздѣйствія и вліянія и иноземнаго престижа. И если провести черту отъ Ивана Грознаго къ Ермолову, то эта черта окажется восходящей линіей иноземныхъ вліяній въ гооударственномъ строительствѣ и соціальномъ укладѣ Россіи. Вспомнимъ также, что эта линія была вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ сказать, восходящею кривою русской славы, русской культуры и русскаго могущества.

15.

А вотъ уже не анекдотъ, а крупный историческій фактъ, также, кажется, единственный въ своемъ родѣ. Этотъ фактъ — Московская Нѣмецкая слобода и ея политическая и соціально-экономическая роль въ Московскомъ государствѣ. [4] Нѣмецкая слобода была не только государствомъ въ государствѣ: она была его опорою, однимъ изъ необходимѣйшихъ колесъ его административнаго механизма, порою единственной его надеждой. И кончилось тѣмъ, что это маленькое государство поглотило большое. Таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе, которое составилъ себѣ о такъ называемой реформѣ Петра Великаго — одинъ изъ лучшихъ его историковъ. Но каково-бы ни было мнѣніе отдѣльныхъ историковъ о той или другой сторонѣ этой реформы, мы всѣ знаемъ съ дѣтства, что Петръ въ Европу прорубилъ окно. И мы энаемъ также, что Новая Россія, весь ея соціальный и политическій укладъ и культурный обликъ, начиная съ могучаго аппарата царской власти и кончая Пушкинымъ, есть дѣло рукъ Петровыхъ. Петръ былъ вторымъ Рюрикомъ Россіи: онъ снова оваряжилъ ее.

И только вновь оваряжившись, мы стали тѣмъ, чѣмъ были еще вчера, т. е. житницей Европы и сильной и уважаемой всѣми міровой державой, съ установившимся политическимъ и соціальнымъ укладомъ, съ традиціями, съ просвѣщеніемъ, съ финансами, съ бурнымъ экономическимъ развитіемъ, съ несравненной арміей, съ великолѣпнѣйшей литературой, не уступающей другимъ великимъ національнымъ литературамъ, и съ чудеснымъ даровитымъ народомъ, который уже начинала признавать себѣ равнымъ и начинала уже любить — Европа. И только вновь оваряжившись, объевропеившись, ощутили мы сами въ себѣ русскій патріотизмъ, русское національное чувство и вмѣстѣ съ нимъ силу и волю на творчество, на подвигъ, на геройство. И даже русскій языкъ, тотъ благородный языкъ, на которомъ писалъ Пушкинъ и который такъ трогательно завѣщалъ намъ беречь — Тургеневъ, родился у насъ лишь послѣ того, какъ насъ оваряжили Петръ и Екатерина. Чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ — вновь повторилось на трехъ-четырехъ поколѣніяхъ, выросшихъ отъ Петра до Николая I. Да, только вновь оваряжившись, Россія побѣдила — казалось, что побѣдила — свой анархическій Хаосъ. Но даже если она не побѣдила вполнѣ свой природный анархизмъ, она и другихъ заставила о немъ забыть и сама забыла о немъ: забыла такъ основательно, что не только Европа, но и мы сами стали считать себя стражемъ порядка, жандармомъ Европы. Анархистъ Европы — въ роли ея жандарма: это-ли не поразительнѣйшее изъ зрѣлищъ! И какъ долго поддавались этой иллюзіи и мы сами и Европа!.. Но во второй половинѣ XIX вѣка мы снова начали быстро русѣть. И вотъ, предъ лицомъ изумленнаго міра, въ жандармѣ вновь проснулся анархистъ.

16.

Онъ проснулся теперь вновь послѣ глубокаго трехсотлѣтняго сна, и, хотя, въ сущности, онъ никогда не переставалъ бурлить и во снѣ, намъ надо вернуться къ XѴII вѣку, чтобы увидать прообразъ его теперешняго пробужденія. И вмѣстѣ съ тѣмъ XѴII вѣкъ, его острый революціонный кризисъ Смутнаго времени, обнаруживаетъ особенно рельефно, особенно наглядно и ярко, основное чудо русской исторіи — спасеніе иноземнымъ. Вотъ двѣ причины, почему, говоря о современныхъ русскихъ событіяхъ, нельзя не коснуться, хотя-бы вкратцѣ, и событій Смутнаго времени… Русскіе революціонные дѣятели склонны смотрѣть на теперешнюю нашу революцію сквозь призму событій Великой французской революціи. Но надо-ли доказывать, что все сходство между этими двумя историческими движеніями ограничивается нѣсколькими чистовнѣшними чертами второстепеннаго значенія? Надо-ли доказывать, что принципы, которыми вдохновлялась Русская революція, и цѣли, къ которымъ она направлена, не только не одинаковы съ принципами и цѣлями Французской революціи, но прямо имъ противоположны? [5]

Напротивъ, аналогіи современнаго русскаго революціоннаго пароксизма съ кризисомъ Смутнаго времени поистинѣ поразительны. И такъ оно и должно было быть, ибо оба этихъ національныхъ кризиса вызвалъ тотъ-же самый, глубоко лежащій въ подпочвѣ русскаго мира — скиѳскій первобытный Хаосъ…

Война съ внѣшнимъ врагомъ, династическій кризисъ, гражданская война внутри страны, государственное банкротство, острый экономическій кризисъ, крестьянскія возстанія и «иллюминаціи» помѣщичьихъ усадебъ, голодъ въ городахъ, всеобщій грабежъ, партійный деспотизмъ и очевидная неспособность вождей, происки честолюбивыхъ интригановъ и бѣшенство неистовыхъ демагоговъ, разнузданность страстей городской черни и обезумѣвшаго сельскаго населенія — вся эта горестная драма національной агоніи 1917—18 годовъ есть точнѣйшее воспроизведенія плачевной картины, которую представляла Россія въ 1606—1612 годахъ. И общая рамка, въ которой происходили событія этихъ давно забытыхъ годовъ, и главнѣйшія дѣйствовавшія тогда силы, и основныя видимыя цѣли, къ которымъ было направлено народное движеніе, и даже его главнѣйшіе лозунги были въ эпоху Смутнаго времени приблизительно тѣ-же, что и въ наши дни. Какъ и революціонный кризисъ нашихъ дней, великій кризисъ Смутнаго времени былъ въ началѣ чисто-династическимъ, но вскорѣ сдѣлался политическимъ. Вызванный первоначально, какъ и въ наши дни, высшими классами общества, онъ быстро превратился, сообщившись народнымъ низамъ (опять таки — какъ и въ наши дни), — въ настоящую соціальную революцію, направленную прежде всего противъ земельныхъ собственниковъ. И хотя это народное движеніе было, въ сущности, какъ и въ наши дни, не только противо-помѣщичьимъ, но и направленнымъ противъ всякаго общественнаго порядка, какъ такового, и хотя оно, какъ и въ наши дни, не имѣло въ дѣйствительности ничего общаго съ соціализмомъ, въ европейскомъ смыслѣ этаго слова, все-же и Руси Смутнаго времени уже не была чужда нѣкоторая варварская идеологія соціализма, пріуроченная къ понятіямъ невѣжественной и жадной толпы. Отъ этой одностороннней и плоской, какъ и сама страна, въ которой она родилась, революціонной идеологіи эпохи Болотникова и импровизированнаго Тушинскаго «царя», въ сущности, мало чѣмъ отличалась — расцвѣтшая на нашихъ глазахъ идеологія «революціонной демократіи» эпохи Керенскаго, импровизированннаго «Верховнаго главнокомандующаго» Россійскихъ вооруженныхъ силъ… Впрочемъ, среди дѣятелей Смутнаго времени вообще можно уже найти представителей всѣхъ нынѣ существующихъ въ Россіи партій: и разбитую правую, и кадетовъ, и соціалистовъ-революціонеровъ, не говоря уже о большевикахъ. [6] Къ этимъ чертамъ поразительныхъ аналогій между Смутнымъ временемъ и Россіей нашихъ дней можно добавить, что борьба партій и соціальная революція осложнялись и запутывались въ Россіи XѴII вѣка, какъ и въ Россіи современной, пробужденіемъ мѣстныхъ партикуляризмовъ и взрывомъ національнаго движенія среди инородческихъ группъ населенія, заключенныхъ въ предѣлы Московскаго государства…

Какъ и въ наши дни, все рушилось въ этомъ государствѣ триста лѣтъ тому назадъ, и казалось, что Россія погибла навсегда. Разрываемая на части страна, истощенная матеріально и нравственно приниженная, умирала медленною смертью, погружаясь въ свой первобытный Хаосъ. И чтобъ спастись, ей приходилось съизнова начинать всю свою исторію. Но откуда могло прійти спасеніе? Кто могъ оказаться новымъ Рюрикомъ Россіи, предназначеннымъ судьбою Лоэнгриномъ, могущимъ вдохнуть въ нее новую жизнь?

Историки доселѣ не разобрались еще, какъ слѣдуетъ, во всѣхъ перепетіяхъ этой Великой Разрухи, этой самоубійственной драмы народа, ранѣе обнаруживавшаго много признаковъ жизненности и, казалось, бывшаго достойнымъ лучшей участи. Но несомнѣнно одно: то, что оффиціальная версія событій этой трагической эпохи въ значительной степени затемняетъ ихъ, затемняетъ намѣренно — въ интересахъ новой династіи. Даже многіе документы эпохи были, по видимому, ретушированы, если и не прямо фальсифицированы, съ весьма опредѣленными цѣлями; и еще большее количество документовъ было, въ тѣхъ-же видахъ, истреблено. Многаго мы, конечно, не узнаемъ никогда. Но даже и того, что мы знаемъ, достаточно, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что патріотическая эпопея Гермогена, Минина и Пожарскаго, созданная лишь впослѣдствіи, и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ, не соотвѣтствуетъ исторической дѣйствительности: эта эпопея противорѣчитъ историческимъ фактамъ и сама по себѣ противоворѣчива и неправдоподобна… [7] Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Романовы — и еще со временъ Ивана Грознаго — играли весьма большую роль въ завязкѣ, ходѣ и развязкѣ великой драмы Смутнаго времени. Но вмѣстѣ съ тѣмъ является несомнѣннымъ, что рѣшительный моментъ кризиса предшествовалъ избранію на царство Михаила.

Какъ ни близка была природа кризиса Смутнаго времени къ современному русскому революціонному кризису, какъ ни похожи другъ на друга, — и въ главномъ и въ подробностяхъ, и въ лицахъ и въ дѣйствіи — обѣ эти русскія революціи, въ одномъ отношеніи Россія XѴII вѣка существенно отличалась отъ современной: Московское государство обладало однимъ чрезвычайно важнымъ соціальнымъ факторомъ, котораго нѣтъ въ современной Россіи, а именно — политической аристократіей. И это-то политическое сословіе, органомъ котораго въ Смутное время была извѣстная Семибоярщина, и спасло тогда Россію своею здравою, обдуманною, творческою и рѣшительною политикой.

Слабость всѣхъ трехъ правительствъ, возникшихъ послѣ смерти Ѳедора Ивановича (Годуновыхъ, названнаго Дмитрія и Шуйскаго) ясно показала трудность установленія новой національной династіи. Съ другой стороны положеніе стало въ 1609 и 1610 годахъ — катастрофическимъ. Цѣлыя области отложились отъ Москвы, а другія были заняты непріятелемъ; крестьянскія и казачьи шайки Вора, резиденція котораго часто бывала подъ самой столицей, завладѣли двумя третями государственной территоріи; армія польскаго короля, подъ начальствомъ знаменитаго Жолкѣвскаго, занимала Смоленскую землю; и кромѣ того отдѣльные отряды иноземцевъ — главнымъ образомъ поляковъ и шведовъ — опустошали по всѣмъ направленіямъ несчастную страну, ведя войну за собственный счетъ. Что касается лагеря Вора, то онъ представлялъ собою соціальную революцію, сумѣвшую не только съорганизоваться — точь въ точь, какъ большевики въ развалъ Керенщины — но и заключить фактически союзъ съ внѣшнимъ врагомъ (опять-таки точь въ точь какъ большевики въ 1918 году): какъ видно изъ зтого бѣглаго очерка, картина Россіи лѣтомъ зтого года была буквальнымъ повтореніемъ того, что она собою представляла въ 1609 году… При такомъ положеніи было ясно, что единственное, что оставалось дѣлать, заключалось въ разъединеніи силъ угрожавшей государству коалиціи; надо было отдѣлить интересы поляковъ отъ интересовъ соціальной революціи: это и сдѣлали бояре, придумавъ формулу договорнаго избранія Владислава.

17.

Учебники русской исторіи до сихъ поръ не знаютъ царя Владислава. Между тѣмъ такой царь былъ на Руси: онъ не только царствовалъ, но и управлялъ — въ лицѣ своего отца Сигизмунда — съ 1610 по 1612 годъ. Народъ ему присягнулъ. Церковь возносила за него молитвы. Монета чеканилась съ его изображеніемъ, и по его указу творилось правосудіе и вершились государственныя дѣла. Но главнѣйшимъ дѣломъ его царствованія было прежде всего то, что онъ спасъ свою новую родину отъ окончательнаго разрушенія и вызвалъ ее къ новой жизни… Результаты договорнаго избранія оказались немедленными и огромными: армія короля Сигизмунда и Жолкѣвскаго, а также и отдѣльные вольные польскіе отряды, включая и тѣ, которые были на службѣ у Вора, превратились изъ враговъ въ друзей боярскаго правительства и всѣхъ группъ и элементовъ страны, начертавшихъ на своемъ знамени лозунгъ возстановленія порядка и возрожденія родины. И нѣсколькихъ мѣсяцевъ оказалось достаточно, чтобы ликвидировать большевистское царство Тушинцевъ, рарѣе успѣвшее было завладѣть двумя третями государственной территоріи. Взбаламученное море народной жизни успокоится, разумѣется, не сразу: Революція, перейдя отъ наступленія къ оборонѣ, продлится еще нѣкоторое время, подъ знаменемъ Заруцкаго; не сразу потухнетъ и сепаратистское движеніе на окраинахъ. Но уже въ концѣ 1610 года было вполнѣ ясно, что острый кризисъ Смутнаго времени, его наиболѣе тяжелый и важный пароксизмъ, миновалъ. Да, Смутное время Московскаго государства окончилось не въ 1613, а въ 1610 году, и взбаламученную Русь спасло и успокоило тогда не избраніе Михаила Романова, а избраніе Владислава. Разсмотрѣніе причинъ, почему это избраніе въ концѣ концовъ не утвердилось, — не входитъ въ нашу задачу: эти причины находятся внѣ предѣловъ русской исторіи; онѣ заключены въ исторіи Польши… Но каковы бы ни были эти причины, изъ предъидущаго ясно, что Романовы явились лишь тогда, когда острый кризисъ Смутнаго времени уже миновалъ, когда Россія была уже спасена… Замѣчу кстати, что въ 1610 году и сами Романовы были — владиславистами. Да и можно-ли было въ эту катастрофическую эпоху держаться иной оріентаціи? Мысль, что Россія можетъ быть спасена лишь иноземною династіей, до такой степени носилась въ то время въ воздухѣ, что рѣшительно никто тогда не думалъ о возможности какой-либо національной кандидатуры. [8] И избраніе Владислава не встрѣтило въ странѣ никакой сколько-нибудь серьезной оппозиціи. Правда, своеволіе польской военщины порою раздражало народъ. Но слѣдуетъ особенно оттѣнить и подчеркнуть тотъ фактъ, что даже Нижегородское ополченіе и вообще все то движеніе, которое впослѣдствіи привело къ избранію Михаила, первоначально отнюдь не было направлено противъ Владислава… Такъ-то вторымъ Рюрикомъ Россіи, спасшимъ ее отъ напора волнъ ея первобытнаго Хаоса, вновь поднявшагося на государство и его цивилизацію въ XѴII вѣкѣ, явился царь Владиславъ; варягъ и въ прямомъ [9] и въ переносномъ значеніи этаго слова.

И что это дѣйствительно такъ, что Россію спасъ отъ гибели въ началѣ XѴII вѣка Владиславъ, а не Романовы, — видно уже изъ того, что Смутное время, въ сущности, продолжалось и при первыхъ Романовыхъ. Избраніе Владислава успѣло прекратить лишь его острый кризисъ. Но хроническая болѣзнь, главною причиною которой была органическая слабость всей соціальной структуры Московскаго государства, продолжалось и при Михаилѣ и при Алексѣѣ, вплоть до Петра: вся исторія XѴII вѣка полна народными возстаніями, бунтами городской черни и стрѣлецкими бунтами. И былъ даже моментъ когда новая соціальная революція — возстаніе Стеньки Разина — угрожала повтореніемъ Великой Разрухи 1606—1610 годовъ. Справиться съ этою Разрухою окончательно и додѣлать дѣло Владиславово сумѣлъ только Петръ. Но для этого ему самому пришлось, сбросивъ образъ ветхаго человѣка, стать новымъ Рюрикомъ и вновъ оваряжить Русь. Такъ-то и вышло, что Россію спасъ отъ Смутнаго времени — и въ тѣсномъ и въ широкомъ смыслѣ этого термина (въ началѣ и въ концѣ XѴII вѣка) — необходимый, вѣчный и неизбѣжный русскій Варягъ, тотъ самый Варягъ, которымъ зажглась уже заря нашей исторіи и безъ котораго мы всегда гибли, какъ гибнемъ и теперь.

Не кто иной, какъ этотъ Варягъ, создалъ и укрѣпилъ русское государство; не кто иной, какъ онъ, выявилъ русское національное сознаніе, русское чувство и русскій патріотизмъ.

Но стоило намъ, со средины XIX вѣка, отвлечься немного въ сторону отъ историческаго варяжскаго пути, какъ сразу стали меркнуть, сначала медленно, а потомъ все быстрѣе, — русская слава и русская культура, а вмѣстѣ съ ними и патріотизмъ русскаго народа и его творческій героическій порывъ. Такимъ-то образомъ въ началѣ XX вѣка у насъ снова поднялись волны первобытнаго Хаоса, и въ дисциплинированномъ, тихомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ работящемъ, энергичномъ народѣ, стражѣ Европы, проснулся вновь — анархистъ. И въ этомъ сказочномъ превращеніи виноватъ не въ меньшей степени, чѣмъ русскій мечтательный либерализмъ, и нашъ такъ называемый консерватизмъ, т. е. славянофильство. Именно славянофильство, совершенно не понявшее русской исторіи, совершенно не понявшее, что наша культура, сила и слава суть произведенія варяжскаго, европейскаго, творческаго генія, заставило насъ, возгордись этою силою и славою, отвернуться отъ варяговъ и возмечтать о «самобытности», о собственномъ, самостоятельномъ пути… Спору нѣтъ: русскіе люди первой половины XIX столѣтія, поколѣніе, бравшее Парижъ и считавшее въ своихъ младшихъ рядахъ Пушкина и Гоголя, имѣло полное право гордиться Россіей своего времени и, какъ тогда говорили, самымъ именемъ русскаго. Но ошибка славянофиловъ заключалась въ томъ, что, проглядѣвъ роль варяжества въ Россіи, они усмотрѣли источникъ русской силы и русской славы, руской правды и русской человѣчности — въ старомосковскомъ теремѣ и «хоровомъ», анархическомъ, началѣ русскаго народнаго духа. И ихъ грѣхомъ и преступленіемъ передъ родиной именно и было то, что они хотѣли ее возвратить и дѣйствительно возвратили въ этотъ теремъ и вмѣстѣ съ тѣмъ въ первобытный анархическій Хаосъ…

Исторія требуетъ вниманія и мститъ за пренебреженіе къ себѣ. Исторія есть благословеніе и она-же есть, если угодно, — проклятіе; но въ обоихъ случаяхъ борьба съ нею есть борьба самоубійственная. И въ наши дни уже совершенно ясно, куда насъ привелъ провозглашенный славянофилами націоналистическій, а въ дѣйствительности совершенно анти-національный (анти-національный потому, что онъ былъ анти-историческимъ) путь. Этотъ путь декламаціи и мелодрамы именно и привелъ насъ туда, куда онъ неизбѣжно долженъ былъ насъ привести: къ національному самоубійству, къ большевикамъ. Но разница большевизма современнаго отъ большевизма Смутнаго времени заключается въ томъ, что въ современныхъ условіяхъ большевистская опасность, т. е. оттѣсненный когда-то Римскою культурою въ Балтійско-Черноморскій Hinterland первобытно-анархическій Хаосъ, грозитъ разрушить весь міръ.

18.

Европейская культура переживаетъ нынѣ критическій, роковой часъ, предсказанный двѣнадцать лѣтъ тому назадъ Мережковскимъ. Вотъ что онъ писалъ въ 1907 году:

«Всей Европѣ, а не только какой-нибудь отдѣльной европейской націи, придется рано или поздно имѣть дѣло съ русской революціей или анархіей. Ибо невозможно теперь уже опредѣлить то, что происходитъ въ Россіи: есть-ли это только измѣненіе политической формы, или прыжокъ въ неизвѣстное, разрывъ со всѣми существующими политическими формами… Тѣмъ не менѣе ясно, что эта игра опасна не только для насъ, русскихъ, но и для васъ, европейцевъ. Вы слѣдите острымъ взоромъ и съ обезпокоеннымъ вниманіемъ за ходомъ русской революціи; но все-же со взоромъ недостаточно острымъ, и со вниманіемъ недостаточно обезпокоеннымъ: то, что происходитъ у насъ, страшнѣе, чѣмъ вы думаете. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что у насъ пожаръ. Но можно-ли быть увѣреннымъ въ томъ, что, горя, мы не подожжемъ, въ концѣ концовъ, и вашего дома?»… «Сила землетрясенія, отъ котораго разрушится тысячелѣтнее зданіе (Россія), будетъ такъ могущественна, говоритъ въ другомъ мѣстѣ тотъ-же писатель, что всѣ старыя парламентскія лавочки повалятся отъ нея, какъ карточные домики. Ни одна изъ этихъ лавочекъ не удовлетворитъ русскую революцію. Но тогда что-же удовлетворитъ ее? И что будетъ потомъ? Это будетъ, очевидно, прыжокъ въ неизвѣстное… полетъ въ воздухѣ кверхъ тормашками»…

И вотъ, пока въ Парижѣ разсуждаютъ о Лигѣ націй, о предотвращеніи будущихъ войнъ, о мирѣ сего міра, о желательности всеобщаго разоруженія и о другихъ прекрасныхъ вещахъ, можно серьезно призадуматься надъ вопросомъ, не приближается-ли съ быстротою курьерскаго поѣзда тотъ самый, предсказанный русскимъ писателемъ, моментъ, когда весь старый европейскій міръ «взлетитъ на воздухъ кверхъ тормашками». Я вѣрю столь-же твердо въ силу и крѣпость этого міра, какъ и въ истину его старой культуры. Но я знаю, что капля воды долбитъ и самый крѣпкій камень, особенно, если ничего не дѣлается для его защиты. Что Русская революція есть революція всемірная, — въ этомъ, кажется, теперь уже нельзя сомнѣваться. Нельзя не видѣть и того, что Всемірная революція, по самой своей природѣ, есть самая агрессивная изъ революцій и не можетъ остановиться сама собою. Она не можетъ остановиться сама собою и потому, что она есть, въ сущности, старая, первородная сила Россіи, минусъ-Россіи, ея первобытный Хаосъ, — сила, побѣжденная было европейской культурой, но теперь вновь ринувшаяся на нее. Стереть съ лица земли эту культуру, своего главнаго врага, — въ этомъ и заключается весь дѣйственный смыслъ Русской Революціи. Такъ какъ-же можетъ она добровольно отказаться отъ этой главнѣйшей и, въ сущности, единственной своей задачи?.. Пусть государственные люди Европы говорятъ о лигѣ націй и мирѣ сего міра. Но пусть они не забываютъ и о войнѣ, которую несетъ къ нимъ Всемірная Русская Революція. Ибо въ этой войнѣ вопросъ идетъ не только о новыхъ человѣческихъ жертвахъ, не только о новыхъ милліардахъ народнаго достоянія: эта новая война поставитъ ребромъ вопросъ о самомъ существованіи европейской культуры. Чтобы видѣть это теперь совершенно ясно, — даже не надо быть пророкомъ, какимъ надо было быть Мережковскому въ 1907 году, чтобы предвидѣть событія нашихъ дней. Чтобы видѣть то, о чемъ я говорю, достаточно быть — только зрячимъ и не отвращать своего взора отъ надвигающихся, отъ уже начавшихся событій. Ибо случится одно изъ двухъ: или русская анархія, русскій первобытный Хаосъ двинется на Европу (развѣ онъ уже не двинулся на нее?) и смететъ съ лица земли европейскую культуру, или Европа, чтобы не погибнуть, сама должна идти въ Россію и тушить, пока не поздно, ея пожаръ. Tertium non datur: съ Хаосомъ не можетъ быть ни примиренія, ни компромисса; Русская Революція можетъ только или быть раздавлена европейскимъ культурнымъ міромъ или побѣдить и уничтожить весь этотъ старый міръ… Въ 1917—1918 году Россія измѣнила своимъ союзникамъ и опозорила себя этимъ поступкомъ на весь міръ. Но какъ назвать отношеніе союзниковъ и вообще всей Европы къ Россіи въ 1919 году? Это отношеніе нельзя назвать иначе, какъ двойной измѣной, ибо, представляя Россію ея собственной судьбѣ, Европа не только измѣняетъ Россіи, своему духовному дѣтищу, но въ концѣ концовъ измѣняетъ и своей великой, благородной культурѣ, т. е. самой себѣ. Неужели участники Всемірнаго Конгресса не понимаютъ, что они должны спасти Россію отъ ея Хаоса — вовсе не для прекрасныхъ глазъ Россіи, а въ цѣляхъ собственнаго сохраненія? А съ другой стороны: развѣ Европа не спасала Россію уже столько разъ въ теченіе русской исторіи? Развѣ Варягамъ привыкать стать — спасать Россію?

19.

Когда объединялась Италія, то призывнымъ кличемъ этого объединенія былъ лозунгъ: Italia farà da se. Это означало: не надо иностраннаго вмѣшательства! Италія сама справится со своимъ національнымъ дѣломъ! Но я уже показалъ, что русское farà da se есть нѣчто невозможное. Это есть мечта, утопія и такъ сказать contradictio in adjecto. Мы всегда спасались иноземнымъ и иноземцами. Какъ-же намъ обойтись безъ нихъ въ самый трудный, въ самый трагическій часъ нашей исторіи? Только тотъ, кто совершенно не знаетъ русской исторіи и не понимаетъ Россіи, можетъ думать, что возможно русское farà da se.

Но когда я говорю о спасеніи Россіи Европою, я имѣю въ виду вовсе не однихъ только большевиковъ. Я ставлю вопросъ гораздо шире и гораздо глубже. Дѣло не только въ томъ, — и даже, можетъ быть, вовсе не въ томъ — чтобы свергнуть большевиковъ. Что такое большевики? На это обычно отвѣчаютъ: кучка авантюристовъ и проходимцевъ, опирающаяся на штыки военно-плѣнныхъ и какихъ-то китайцевъ (замѣтьте: опять иноземцы!). И это, въ извѣстномъ смыслѣ, справедливо. Но въ такомъ случаѣ можно сказать: страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ; разъ большевики — только кучка авантюристовъ, то рано или поздно кто-нибудь да справится съ ними, даже несмотря на ихъ китайцевъ. Но такъ-ли уже это вѣрно, что они опираются на однихъ китайцевъ? Ахъ! если-бы они дѣйствительно были только кучкой проходимцевъ! Какъ легка была-бы въ такомъ случаѣ задача спасенія Россіи!.. Большевики сдѣлали несомнѣнно очень много зла… Но неизмѣримо сильнѣе зло сидящаго въ каждомъ изъ насъ застарѣлаго первобытнаго большевизма, который и послужилъ главною причиною успѣха большевиковъ. Большевики только сумѣли сдѣлать удачную для себя спекуляцію на эту исконную черту русской народной стихіи и нынѣ эксплоатируютъ ее. Надъ кѣмъ смѣетесь? Надъ самими собою смѣетесь! — можемъ мы сказать себѣ самимъ словами Гоголевскаго городничаго, передъ лицомъ большевистской опасности. Большевики и есть тотъ Ревизоръ, котораго долго ждала и наконецъ дождалась Россія. Они и есть reductio ad absurdum всей Русской Революціи… Повторяю: большевики опираются на латышей и китайцевъ; но въ гораздо большей мѣрѣ они опираются на проклятый максимализмъ русской души, на тотъ ея первобытный анархическій Хаосъ, о которомъ я столько уже говорилъ. Этотъ Хаосъ, эта религія нигилизма призвала ихъ къ власти, и она-же удерживаетъ ихъ у нея.

Поэтому-то мнѣ и кажется, что свергнувъ большевиковъ, мы не попадемъ сразу въ царство небесное. Я думаю, что и власть всякой иной партіи окажется, въ теперешнихъ условіяхъ, немногимъ лучше — а, можетъ быть, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, даже хуже — чѣмъ власть большевиковъ. Первобытный Хаосъ разлился теперь въ Россіи слишкомъ широко и потрясъ ее слишкомъ глубоко, чтобы мы могли спастись какими-бы то ни было партіями. Не доказали-ли всѣ русскія партіи — и буржуазныя и соціалистическія — самымъ нагляднымъ образомъ, въ эпоху печальной памяти Временнаго правительства, свое скудоуміе и бездарность, свою полную политическую незрѣлость и отсутствіе государственнаго пониманія и государственнаго умѣнія? Партіи — это… Впрочемъ, зачѣмъ называть имена? Ихъ незачѣмъ называть, во первыхъ, потому, что они и безъ того извѣстны каждому, а, во вторыхъ, — лучше поскорѣе забыть имена этихъ ничтожнѣйшихъ людей, вообразившихъ себѣ, въ припадкѣ буйнаго помѣшательства, что они смогутъ «продѣлать русскую революцію». Въ одномъ можно быть увѣреннымъ: въ томъ, что эта Революція не создастъ ничего и никого, сколько-нибудь возвышающагося надъ уровнемъ полнаго ничтожества. Можно быть увѣреннымъ, что не людямъ Революціи, которые сумѣли только разрушить Россію, удастся ее возсоздать.

Нѣтъ, спасти Россію можетъ теперь, какъ это было уже столько разъ в теченіе ея исторіи, — только Варягъ… Поэтому-то и были и будутъ столь-же безсильны, какъ и партійныя попытки спасти Россію, попытки Корниловыхъ, Дутовыхъ, Калединыхъ и другихъ, [10] что за этими попытками не стояло и не стоитъ, не стоитъ, по крайней мѣрѣ, въ достаточной степени — Варяга: какъ и кадетскія попытки Ляпуновыхъ въ Смутное время, всякія такого рода попытки, основанныя на внутреннемъ національномъ соглашеніи, заранѣе осуждены на неудачу. Напротивъ, за Варягомъ, какъ это было уже столько разъ въ ея исторіи, пойдетъ охотно и дружно вся Россія. Намъ нужно вновь окунуться въ варяжскій духъ. Намъ необходимы, чтобы спастись, варяжское знамя, варяжскіе навыки, варяжскія идеи и чувства. Повторяю: дѣло не въ томъ, не только въ томъ, чтобы прогнать большевиковъ, а главнымъ образомъ въ томъ, чтобы организовать — политически и экономически, соціально и культурно — Россію будущаго. Но сами мы этого сдѣлать не сможемъ никоимъ образомъ : вся наша нынѣшняя дѣйствительность и вся наша исторія служатъ намъ въ этомъ крѣпчайшимъ ручательствомъ. Организовать духовно и матеріально новую Россію смогутъ только творческій духъ европейской культуры и ея дисциплина. Ибо только этотъ творческій духъ и дисциплина и всепроникающія европейскую культуру чувство порядка и іерархія цѣнностей смогутъ побѣдить нигилизмъ нашей первобытной анархической религіи.

Раскрыть природу этой религіи въ ея историческомъ дѣйствіи и показать ея разрушительную силу въ двойственной русской психикѣ и было задачею этой замѣтки.

1919

[1] Не будучи отнюдь пацифистомъ, мы считаемъ истекшую войну величайшимъ несчастіемъ, когда-либо испытаннымъ человѣчествомъ; убѣждены мы и въ томъ, что потребность въ мирѣ достаточно назрѣла въ 1917—18 году, что войну давно слѣдоваго прекратить. Но прекратить ее было можно и должно дипломатическимъ дѣйствіемъ, въ предѣлахъ обще-признанныхъ принциповъ права (къ чему и стремились дальновидные и благомыслящіе люди различныхъ странъ), но отнюдь не одностороннимъ отказомъ одного изъ воюющихъ отъ принятыхъ на себя по договору обязательствъ. Такой отказъ былъ и остается измѣною, которая лежитъ на Россіи позорнѣйшимъ пятномъ. Практически-же эта, прикрывавшаяся пацифизмомъ, тактика измѣны лишь затянула войну и послужила одной изъ главнѣйшихъ причинъ того положенія неустойчиваго равновѣсія, въ которое повергнулъ европейскій міръ Версальскій мирный договоръ.

[2] «И по гетскимъ устамъ пробѣжалъ продолжительный гулъ одобренія» (Pont., IV, 13, 19).

[3] По поводу этихъ строкъ автору возражали, что если «культура» и происходитъ отъ соlеге, то не въ смыслѣ «любить», «почитать», а въ смыслѣ «воздѣлывать» (соlеге agrum, agricole). По существу противъ этого словопроизводства спорить нельзя, ибо культура, конечно, есть «воздѣлываніе» (и хлѣбной и, въ болѣе широкомъ смыслѣ, человѣческой нивы), т. е. усиліе и трудъ. Но исторически мои оппоненты, какъ мнѣ кажется, все-таки неправы. Вопросъ сводится къ тому, какой изъ двухъ смысловъ глагола соlеге — первоначальный и какой — производный, что, въ свою очередь, зависитъ отъ разрѣшенія историческаго вопроса: родился ли «культъ» въ «культурѣ», или наоборотъ, «культура» родилась въ «культѣ»? Между тѣмъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что родоначальникомъ всей человѣческой культуры былъ именно — религіозный культъ. Добываніе огня, обработка металловъ, прирученіе животныхъ, разрыхленіе земли для посѣва, самый посѣвъ и послѣдующая жатва — были первоначально актами сакральнаго ритуала, не преслѣдовавшими никакой, узко-практической, хозяйственной цѣли. Хозяйственное-же значеніе всѣхъ этихъ актовъ, т. е. утилизація огневыхъ искръ, камня и металла, а также «изобрѣтеніе» скотоводства и земледѣлія, явились не болѣе, какъ акциденціями, послѣдующимъ утилитарнымъ произростаніемъ на чисто религіозной почвѣ. Вышеизложенное даетъ отвѣтъ на вопросъ о томъ, какой смыслъ глагола соіеге является первоначальнымъ. Такимъ смысломъ является несомнѣнно — «почитать»; «воздѣлывать»-же является производнымъ смысломъ этаго глагола. Но отъ «почитанія» неотдѣлима — любовь, или, лучше сказать, «почитаніе» является рудиментарной формой любви. Поэтому-то я и счелъ себя въ правѣ сказать, что культура есть любовь. Она является ею генетически и всегда остается ею субстанціально. Гдѣ оскудѣваетъ любовь, тамъ гибнетъ и культура. Но вмѣстѣ съ тѣмъ культура есть субстанціально — упорный трудъ.

[4] Нѣмецкая, на языкѣ нашихъ предковъ, не значило: населенная нѣмцами, въ современномъ значеніи этого слова. Въ старину въ Россіи называли нѣмцемъ всякаго не-русскаго. И хоти въ Нѣмецкой слободѣ было немало и нѣмцевъ (въ современномъ смыслѣ), это была, въ полномъ смыслѣ слова, международная иностранная колонія военныхъ, купцовъ, ремесленниковъ и вообще, какъ-бы мы теперь сказали, интеллигентовъ. Въ эту колонію входили представители всѣхъ европейскихъ народовъ: англичане, французы, голландцы, итальянцы, шведы, швейцарцы и др.

[5] Это обнаруживается особенно рѣзко въ отношеніи обѣихъ Революцій къ собственности. Послѣдняя является краеугольнымъ камнемъ Французской революціи, ея главнѣйшею дѣйственной силой и результатомъ. Напротивъ, Русская революція направлена на полное ея отрицаніе. Въ связи съ этимъ глубочайшимъ различіемъ реальнаго дѣйствія обѣихъ Революцій находится и другое, заключающееся въ области ихъ общихъ идей. Такъ вся полнота активной творческой силы Деклараціи правъ была заключена въ принципѣ политической и гражданской свободы. Равенство Французской революціи было не столько фундаментальной идеей соціальнаго переустройства, сколько способомъ атаки, который казался полезнымъ для разрушенія историческихъ препонъ свободнаго развитія человѣка и его индивидуальной дѣятельности. Другими словами, равенство было во Французской революціи лишь средствомъ, а истинной цѣлью ея была свобода. Совершенно иначе сложилась идеологія и психологія Революціи русской и вообще всего русскаго либерализма. Дѣйствительной цѣлью ихъ всегда было равенство, полное и всеобщее равенство: пусть даже равенство голодной смерти, но лишь-бы равенство! А свобода, освобожденіе были для Русской революціи лишь однимъ изъ средствъ достиженія этой цѣли. Въ сущности, Русская революція никогда не принимала «свободу» за самостоятельную цѣль развитія. Она никогда не дорожила ею. Можно даже сказать, что Русская революція понимала свободу столь-же мало, какъ и русская Реакція. Не доказала-ли она этого самымъ нагляднымъ, самымъ потрясающимъ образомъ въ наши дни?

[6] Знаменитый трибунъ Прокопій Ляпуновъ представляетъ собою совершенный типъ современнаго кадета. Съ другой стороны въ тогдашнихъ казакахъ нельзя не увидать настоящихъ предшественниковъ теперешнихъ большевиковъ. Что касается соціалистовъ-революціонеровъ, то ихъ историческій типъ былъ представленъ, въ эпоху Смутнаго времени, Болотниковымъ и другими, подобными ему, главарями крестьянской революціи. Вообще число современныхъ портретовъ, которые можно найти въ галереѣ дѣятелей этой отдаленной эпохи, очень велико. Такъ, напр., Ѳедька Андроновъ, мелкій приказный, вершившій втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ всѣ дѣла въ Москвѣ, былъ живымъ прототипомъ Керенскаго.

[7] Патріархъ Гермогенъ былъ несомнѣнно человѣкомъ святой жизни и, по видимому, весьма образованнымъ для своего времени человѣкомъ. Но въ событіяхъ Смутнаго времени онъ, въ сущности, не игралъ большой роли, онъ не руководилъ движеніемъ, а лишь слѣдовалъ за нимъ. Когда-же онъ выступалъ самостоятельно, его роль была, въ національномъ смыслѣ, большею частью вредна. По всему видно, что онъ не понималъ событій и не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ положеніи Россіи. Оттого-то онъ и мѣнялъ такъ часто свои мнѣнія, легко поддаваясь любому вліянію и часто начиная служить тому самому, что онъ еще вчера проклиналъ. Въ знаменитомъ столкновеніи съ боярами былъ правъ (правъ политически), конечно, не онъ, а бояре. И надо отдать святителю справедливость: онъ созналъ свою ошибку и сталъ дѣятельнымъ сторонникомъ договорнаго избранія, противъ котораго сначала такъ горячо выступалъ. Вообще можно вкратцѣ сказать, что п. Гермогенъ не былъ исторической личностью и что, поскольку онъ былъ личностью, онъ работалъ противъ исторіи, и исторія не оправдала его. Но если роль Гермогена въ событіяхъ Смутнаго времени второстепенна, то роль Пожарскаго въ этихъ событіяхъ слѣдуетъ назвать прямо таки третьестепенной. Этотъ, съ точки зрѣнія московскаго боярскаго распорядка, homo novus (княжескій титулъ и происхожденіе отъ Рюрика не имѣли сами по себѣ въ старой Москвѣ никакого значенія) былъ, по-видимому, очень хорошимъ хозяиномъ и богатымъ человѣкомъ; но въ смыслѣ политическомъ онъ представлялъ изъ себя весьма некрупную величину. Онъ былъ не что иное, какъ креатура болѣе вліятельныхъ круговъ, орудіе въ чужихъ рукахъ. И при томъ орудіе плохое: чтобъ убѣдиться въ этомъ, достаточно вспомнить бранное письмо, посланное ему однимъ изъ членовъ Семибоярщины (истинной вершительницы событій) — въ Суздальскую вотчину, гдѣ онъ сидѣлъ въ полномъ бездѣйствіи, совершенно не оправдавъ оказаннаго ему довѣрія и не исполнивъ возложеннаго на него порученія … Пожарскій былъ произведенъ въ національные герои лишь много лѣтъ спустя по окончаніи Смутнаго времени и главнымъ образомъ въ XIX вѣкѣ. Никому и въ голову не приходило, по окончаніи великаго кризиса XѴII вѣка, считать его спасителемъ Россіи. Онъ былъ однимъ изъ очень многихъ въ то время маленькихъ героевъ дня, вродѣ братьевъ Ляпуновыхъ или Ѳедьки Андронова, случайно выкинутыхъ на поверхность народной жизни волнами бурнаго революціонаго кризиса. Подобно всѣмъ этимъ маленькимъ героямъ — исчезаетъ безслѣдно, по окончаніи этого кризиса, и Пожарскій: онъ не получаетъ отъ Романовыхъ даже боярства, фактъ, который былъ-бы совершенно необъяснимъ, если-бы Пожарскій дѣйствительно игралъ сколько-нибудь значительную роль въ прекращеніи Смуты и ихъ избраніи на царство. — Равнымъ образомъ относится болѣе къ области эпопеи и оперы, нежели исторіи, — и чрезвычайно раздутая историками XIX вѣка роль Минина. Онъ не могъ играть въ событіяхъ сколько нибудь крупной роли уже потому, что принадлежалъ къ классу, соціально-политическое значеніе котораго въ Россіи XѴII вѣка было крайне ничтожно. Къ тому-же и роль Троицкой лавры, органомъ которой въ эпопеѣ Смутнаго времени является Мининъ, сама по себѣ крайне преувеличена старыми историками этой, во многомъ еще загадочной, эпохи.

[8] Немного ранѣе избранія Владислава возникалъ вопросъ о призваніи на Московскій престолъ шведскаго принца Карла-Филиппа; намѣчалась также кандидатура и другого шведскаго принца—Густава-Адольфа.

[9] Онъ былъ принцемъ шведскаго происхожденія.

[10] Когда писались эти строки, подъ этими «другими» разумѣлись Колчакъ и Деникинъ; звѣзда перваго изъ нихъ горѣла въ то время полнымъ блескомъ, а звѣзда второго начинала восходить.

Просмотров: 27