О демократіи задумался я на сей разъ по поводу, которой можетъ на первый взглядъ показаться для этой темы совсѣмъ неподходящимъ. Въ самомъ дѣлѣ; поводъ — парижскій сезонъ…

Мнѣ случилось не такъ давно прочесть горячую памфлетическую книгу Жоржа Дюамеля объ Америкѣ — «Сцены будущей жизни». *) Если бы Дюамель съ такой же горячностью *пожелалъ* замѣтить и описать черты совѣтской жизни! Въ Америкѣ онъ не нашелъ ничего, кромѣ бездушія и безобразія, и пришелъ въ окончательный ужасъ отъ того, что это бездушіе и безобразіе грозятъ сдѣлаться всеобщей сценой будущей жизни. Механизированный трудъ, механизированныя удовольствія, обезличенный человѣкъ, пожертвованная утилитарнымъ цѣлямъ природа. Города-муравейники, отсутствіе «дома» въ домахъ, безвкусная ѣда въ консервахъ и консервированная въ граммофонныхъ пластинкахъ неудобоваримая музыка, идіотскій дурманъ кинематографа и вѣчная жажда опьяненія все-таки болѣе человѣческаго — алкогольнаго… Вмѣшательство толпы (толпа замѣнила здѣсь «общество») въ частную жизнь — штампованная мораль, штампованныя мнѣнія, штампованныя улыбки и ноги женщинъ, власть конфексіона, [1] грошеваго комфорта, общедоступной машины, на которой и ѣхать-то въ сущности и некуда, и незачѣмъ. Власть денегъ, но даже не власть богатства, потому что въ дѣйствительности бѣдны всѣ — бѣдны досугомъ, бѣдны свободой, бѣдны воображеніемъ, бѣдны тишиной, бѣдны уединеніемъ, бѣдны своебразіемъ, бѣдны разнообразіемъ. А «роскошь», которая бѣдна всѣмъ этимъ — какая же это роскошь! Это только убогая роскошь…

Такова Америка. Боясь, что такова же непремѣнно будетъ Европа, Дюамель остро ненавидитъ и презираетъ Америку. Странно это нѣсколько позднее пробужденіе его отъ «золотыхъ грезъ» о соціальномъ счастьѣ! Мы только теперь можемъ понять, до какой степени спалъ этотъ литературный человѣкъ, когда ѣздилъ въ «страну совѣтовъ» и тамъ, «со сна», такъ ничего и не увидѣлъ. Америка его разбудила: судя по отдѣльнымъ замѣчаніямъ послѣдней книги, онъ и въ Россіи видитъ теперь нѣсколько больше. Но я спросилъ бы его все же, не собираясь защищать Америку, одну вещь. Какая ни есть Америка, книга его, убійственная для Америки, будетъ, конечно, тамъ издана и найдетъ тамъ своего читателя, какъ находятъ тамъ своего читателя жестокіе къ собственной родинѣ американцы, Дрейзеръ, Монекенъ, Синклеръ Льюисъ. Полагаетъ ли Дюамель, что Госиздатъ московскій включилъ бы въ принятое къ печати собраніе его переводовъ подобную книгу подобныхъ впечатлѣній отъ совѣтской Россіи?

Въ Америкѣ съ глазъ Дюамеля спала нѣкоторая завѣса. Онъ съ ужасомъ увидѣлъ вещи, о которыхъ и написалъ съ большой искренностью (и наивностью!) Но понимаетъ ли онъ, что именно онъ увидѣлъ и какъ называется то, что онъ увидѣлъ? Увы, были, конечно, все-таки правы его американскіе друзья, которые съ удивленіемъ замѣчали его негодованіе и пытались «привести его въ чувство» напоминаніемъ о томъ, что онъ видитъ величайшую и самую передовую демократію. Америка, конечно, и есть демократія, самая настоящая демократія, даже вѣрнѣе говоря, результатъ самой настоящей демократіи. Дюамель съ такимъ же успѣхомъ могъ бы назвать свою книгу: «Сцены идеальныхъ достиженій будущей демократіи»…

Отъ ужаса американской жизни Дюамель спасается въ мысляхъ и воспоминаніяхъ о Франціи. Передъ штампованнымъ лицомъ американской улицы онъ вспоминаетъ деревенскія, столь человѣчныя лица Франціи — лицо матери своей жены, крестьянки изъ Севеннъ, лица своихъ родныхъ, сельскихъ людей Ильдефранса. Отвратительное, ядовитое пойло американскихъ коктейлей заставляетъ его думать о благородныхъ винахъ Жиронды, Турени и Бургони. Однообразіе американской ѣды вызываетъ въ немъ гордость француза, умѣющаго выращивать разнообразные виды плодовъ и цѣнить многія разновидности сыра. Съ точки зрѣнія этой сельской, этой крестьянской, этой чисто качественной роскоши Франціи онъ презираетъ безкачественное, количественное накопленіе Америки. Сознавая себя сыномъ сельскихъ людей Ильдефранса, онъ ощущаетъ себя истиннымъ «демократомъ» среди «ложной» американской демократіи…

Я невольно не разъ думалъ объ этомъ особомъ «демократизмѣ» Франціи, проходя по улицамъ Парижа въ обыкновенные, будничные (и какіе вмѣстѣ съ тѣмъ праздничные!) дни «нашего» сезона. Самая идея «сезона» здѣсь въ своемъ особенномъ смыслѣ «демократична»; Парижъ съ его удовольствіями, съ обрядомъ его ежедневнаго будне-праздника широко открытъ всякому. Да, конечно, полезны здѣсь деньги для дорогой гостиницы, для наряднаго ресторана, для искуснаго платья, для возможности слушать то вѣнскаго Моцарта, то русскаго «Садко», то японскій лепетъ, то негритянскую пѣсню. Но намъ ли, русскимъ въ особенности, не знать, что нѣтъ здѣсь «непроходимой стѣны» между гостиницей, стоющей многія сотни франковъ и гостиницей, удовлетворяющейся малыми десятками, что завтракъ въ иномъ дешевомъ ресторанѣ будетъ столь же полонъ заботой о качествѣ, какъ завтракъ въ дорогомъ гастрономическомъ святилищѣ, что искусное платье въ Парижѣ вовсе не сшито изъ долларовъ, что не закрытъ здѣсь деньгами путь, вообще говоря, ни къ какимъ дверямъ, на которыя упадетъ взглядъ любопыства…

Американская демократія есть математическая демократія, ибо построена она на голомъ мѣстѣ, невѣдомыми людьми, безъ рода, безъ племени. Свою общественную структуру обосновала она на денежной іерархіи. Она расположилась въ видѣ лѣстницы, на каждой изъ ступенекъ которой обозначена ясно, до назойливости, видимая цифра. Вотъ то, что показалось совсѣмъ несноснымъ Дюамелю и противъ чего возстало его французское якобы демократическое чувство! Послушалъ бы онъ мою знакомую американку, которая сказала мнѣ недавно, что въ Парижѣ превосходно чувствуетъ себя только ея прислуга, здѣсь нѣтъ такихъ перегородокъ между людьми, измѣряющихся разными цифрами дохода, какъ это водится въ американской демократіи…

Быть человѣкомъ въ Америкѣ стоитъ дорого, во Франціи это не стоитъ почти ничего, или стоитъ совсѣмъ немного. Вотъ простѣйшая и страшная формула американской демократіи, противопоставленной французскому «демократизму». Французскій «демократизмъ» ставлю въ кавычкахъ, ибо, серьезно говоря, здѣсь больше нѣтъ права произносить это слово послѣ того, какъ имѣется почти научный въ своей откровенности примѣръ послѣдовательнѣйшихъ выводовъ американской демократіи. Ну какая тутъ у насъ, въ самомъ дѣлъ, «демократія», когда ведетъ она свое лѣтоисчисленіе вѣками, когда древніе соборы окружены еще болѣе древними виноградниками, когда разнообразные пантеоны не вмѣщаютъ болѣе десятковъ и сотенъ тысячъ героическихъ, славныхъ, великихъ, дорогихъ тѣней, когда неичислимы военныя побѣды и мирные тріумфы, когда въ звонѣ колокола, въ названіи улицы, въ непостижимомъ вкусѣ ремесленника и въ непогрѣшимой искусности маленькой швеи заключены свидѣтельства народнаго благородства болѣе прочныя, чѣмъ всѣ гербы и дипломы эфемерныхъ царствъ! Вся Франція пронизана естественнымъ и историческимъ аристократизмомъ. Вся Франція является еще одинъ разъ краснорѣчивѣйшимъ свидѣтельствомъ того, что роскошь «демократизма» можетъ позволить себѣ лишь подлинный аристократъ.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1838, 14 іюня 1930.

*) См. «По французскимъ журналамъ». «Возрожденіе», ном. 1810.

[1] Здѣсь: серійнаго производства.

Visits: 26