Monthly Archives: July 2020

А. Ренниковъ. Разсказъ визитера

— Ну какъ встрѣтили праздникъ? Все ли благополучно? — любезно начала разспрашивать хозяйка.

— Благодарю васъ, Лидія Николаевна. Разговлялись-то мы нормально, какъ полагается. Но что передъ этимъ происходило, не приведи Господи!

Сергѣй Дмитріевичъ проглотилъ кусокъ сырной пасхи, запилъ виномъ, вытеръ носовымъ платкомъ губы и продолжалъ:

— У насъ въ Медонѣ, сами знаете, жизнь патріархальная, провинціальная, предпраздничныя приготовленія поэтому особенно бурно проходятъ. Парижане обычно какъ поступаютъ? Заказываютъ въ русскомъ магазинѣ куличи или покупаютъ готовые, вотъ и возни никакой. А наши медонскія дамы — ни за что. Имъ обязательно нужно тѣсто дома готовить. Денегъ ни у кого нѣтъ, на какія средства будешь существовать до перваго, неизвѣстно, а онѣ съ цѣпи сорвались. Яицъ — пять десятковъ, муки восемь кило, сахару — соотвѣтственно. Въ лоханкѣ цѣлая гора тѣста стоитъ, поднимается, а какъ дѣло доходитъ до распредѣленія по формамъ, класть оказывается некуда. Жена, напримѣръ, увѣряла, что пяти консервныхъ банокъ изъ-подъ горошка за глаза хватитъ, а какъ раскладывать начала, три четверти тѣста на глазахъ безъ пріюта осталось. «Сережа, — кричитъ она мнѣ. — Тащи кастрюлю съ металлической ручкой!» Принесъ я кастрюлю. «Сережа! Давай фаянсовую вазу съ камина!» Снялъ вазу. «А еще ничего нѣтъ?» Можетъ быть, въ шляпу? Или, знаешь, у тебя на письменномъ столѣ жестяной бокалъ для карандашей есть. Выкинь карандаши!»

Не буду разсказывать, Лидія Николаевна, до чего дѣло дошло, пока мы выложили все изъ лоханки. Излишне вспоминать и то, какъ передъ этимъ всю ночь я мѣсилъ тѣсто, добиваясь, чтобы оно не прилипало къ рукамъ. Ужасная ночь была! Съ одной стороны какъ будто Вальпургіева, а съ другой — чистѣйшая Варфоломеевская. Но вотъ наступило, наконецъ, утро, все отлично поднялось, и тутъ-то и началось самое главное.

Дѣло въ томъ, что въ домѣ у насъ всѣ мужчины очень рано уходятъ на службу. Остаются однѣ только дамы, да я съ молодымъ человѣкомъ, художникомъ Шурой. Обсудили наши дамы, какъ имъ формы въ пекарню тащить, и рѣшили положить сообща въ дѣтскую колясочку.

— Борисъ, — попросила мужа одна изъ сосѣдокъ, — помоги, пожалуйста, передъ уходомъ отвезти колясочку въ пекарню.

— Я, мать моя, цѣлый день у Рено тележку вожу, хватитъ съ меня, — возразилъ мужъ.

— Шура, повезите, въ такомъ случаѣ вы, — обратилась одна изъ дамъ къ молодому художнику.

— Я? Черезъ весь Медонъ съ дѣтской колясочкой? Извините. Я не женатъ.

Тутъ, разумѣется, всѣ дамскіе взоры обратились уже на меня. Хотя мнѣ тоже уже нужно спѣшно работать, но кто изъ бѣженцевъ считаетъ серьезной работу, которая производится дома?

— Господа! — говорю я дамамъ. — Я вполнѣ понимаю, что отвезти всю эту груду не подъ силу даже Брунгильдѣ. Но поймите: я слишкомъ пожилой человѣкъ. Не къ лицу мнѣ дѣтская колясочка на городской улицѣ!

— Сергѣй Дмитріевичъ! Ей-Богу, никто ничего не подумаетъ! Развѣ дѣдушки не возятъ внуковъ?

Убѣдили онѣ меня, въ концѣ концовъ. Наложили въ колясочку всѣ свои банки, жестянки, кастрюли, покрыли сверху разными тряпками. Взялся я за ручки, съ трудомъ выѣхалъ изъ сантье, покатилъ среди улицы.

А дамы за мной.

— Цыгане поѣхали! — послышалось съ тротуара чье-то замѣчаніе.

— Или турки, — добавилъ другой голосъ. — Одинъ мужъ, пять женъ… Интересно, чей ребенокъ?

Предположеніе относительно турокъ мнѣ не показалось оскорбительнымъ. Пусть думаютъ, если хотятъ. Но вотъ цыгане — это уже свинство. И главное, дамы сами виноваты. Почему не укрыли тѣста вмѣсто тряпокъ свѣженькимъ дѣтскимъ одѣяльцемъ?

Я недовольно дернулъ къ себѣ коляску, которая неудержимо тащила меня по спуску, распласталъ сверху кусокъ матеріи, который показался болѣе элегантнымъ, уложилъ бѣлую тряпочку въ томъ мѣстѣ, гдѣ у дѣтей помѣшается чепчикъ, и снова поѣхалъ.

— Кракъ! Кракъ!

Съ двухъ сторонъ узкой улицы, какъ на зло, автомобили и не простые, а необычайныхъ размѣровъ. Одинъ «Самаритенъ», другой «О бонъ марше».

— Пассе, мсье!

Оба шоффера любезно затормозили. Одинъ далъ задній ходъ, чтобы легче было разминуться. Другой осторожно началъ меня объѣзжать, съ нѣжной улыбкой заглядывая въ колясочку.

— Сынъ или дочь? — крикнулъ онъ сверху.

— Сынъ, — отвѣчалъ я.

— Смотрите, онъ руку у васъ высунулъ!.. — испуганно добавилъ шофферъ, увидѣвъ завернутую въ салфетку оттопыренную ручку кастрюли. — И затѣмъ, обратите вниманіе, мсье: у него открылся животъ!

Подлая матерія, дѣйствительно, слѣзла въ одномъ мѣстѣ, обнаружила пухлое тѣсто. Обливаясь потомъ, весь красный отъ униженія, не придя въ себя еще отъ позорнаго сравненія съ цыганами, я подъѣхалъ, наконецъ, къ пекарнѣ… Цамы засуетились. А жена пекаря выскочила, громко начала кричать въ дверь, зовя своего мужа:

— Марсель, вьенъ вуаръ! Тутъ юнъ вуатюръ пленъ де гато! [1]

Да-съ, Лидія Николаевна… Сколько дней уже прошло съ этого путешествія. Пасху отпраздновали, куличи почти всѣ съѣли, а вотъ какъ вспомню я колясочку, до сихъ поръ на душѣ обидное чувство. Сосѣдка обозвала меня дѣдушкой, прохожіе туркомъ, цыганомъ. А главное, какими словами обложилъ бы самаритенскій шофферъ, давшій задній ходъ, если бы догадался, что никакого ребенка у меня нѣтъ и въ поминѣ?

[1] Марсель, смотри! Цѣлая коляска съ тѣстомъ!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1786, 23 апрѣля 1930.

Visits: 21

Александръ Салтыковъ. По поводу «Встрѣчъ»

Подъ этимъ заглавіемъ вышла недавно (редакція — Роберта Себастьяна и Всеволода Фохта) «книга разговоорвъ», происходившихъ въ прошломъ году между нѣсколькими русскими и французскими писателями. Начавшись съ собесѣдованія на тему о «тревогѣ» въ литературѣ и о взаимномъ другъ на друга вліяніи русской и французской литературъ, эти происходившіе въ болѣе или менѣе интимной обстановкѣ разговоры свелись въ конечномъ итогѣ, главнымъ образомъ, къ бесѣдамъ о Достоевскомъ и Толстомъ.

Почтенно всякое знаніе и достойно уваженія всякое стремленіе къ познанію. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени желательно и то сближеніе русскимъ писателей съ французскими, которое является неизбѣжнымъ послѣдствіемъ происходящихъ между ними «Встрѣчъ». Цѣлесообразнымъ является и методъ, принятый организаторами этихъ собесѣседованій. А именно — въ основу каждаго изъ нихъ былъ положенъ заранѣе подготовленный кѣмъ-либо изъ участниковъ докладъ, въ рамкахъ котораго и происходилъ послѣдующій обмѣнъ мнѣніями. Таковы доклады Себастьяна, г-жи Юліи Сазоновой и Жана Максена, весьма интересный докладъ Кирилла Зайцева о Достоевскомъ, очень объективный докладъ проф. Кульмана о Толстомъ и сжатые яркіе доклады Лалу и Фюмэ о нихъ же.

И все же общее впечатлѣніе отъ всей книги «Встрѣчъ» — и отъ самихъ докладовъ и отъ вызванныхъ ими преній — впечатлѣніе чего-то недосказаннаго и половинчатаго, чего-то туманнаго, не сознаннаго до конца и противорѣчиваго. Дѣло здѣсь не только въ томъ, что подобный «непринужденный» обмѣнъ мнѣній неизбѣжно долженъ въ себѣ заключать и нѣкоторый «балластъ», вообще даетъ мало гарантій противъ непродуманнаго, банальнаго и легковѣснаго. Не только въ томъ, что и въ самые доклады — по крайней мѣрѣ, въ нѣкоторые изъ нихъ — просочилось многое чуть ли не «отъ Бѣлинскаго», если и не прямо отъ «гимназическаго сочиненія». Главный органическій недостатокъ всего высказаннаго во «Встрѣчахъ» заключается, на нашъ взглядъ, не столько въ тѣхъ или иныхъ личныхъ слабостяхъ и ошибкахъ авторовъ и ораторовъ (я имѣю здѣсь въ виду преимущественно русскихъ), сколько въ томъ, что всѣ они — или почти всѣ — находятся еще по ту сторону черты, отдѣляющей насъ отъ дореволюціонной Россіи, т. е. еще не преодолѣли въ себѣ революцію.

Какъ могутъ сознать Толстого и Достоевскаго люди, еще полные ими, еще ими больные, ими еще одержимые, еще не переболѣвшіе до конца ихъ болѣзнью, еще не преодолѣвшіе ея въ себѣ? Но вмѣстѣ съ тѣмъ доклады и дебаты «Встрѣчъ» доказываютъ, что мы уже недалеки отъ этого преодолѣнія, что мы уже приближаемся къ нему. Въ этомъ смыслѣ очень показательны многія слова, произнесенныя Кирилломъ Зайцевымъ. Можно вообще сказать, что «Встрѣчи» служатъ превосходною программою будущаго пересмотра взглядовъ въ области литературныхъ оцѣнокъ недавняго нашего прошлаго, вообще всей русской культуры, какъ она сложилась въ преддверіи революціи. Поэтому-то книга «Встрѣчъ» н заслуживаетъ самаго серьезнаго вниманія.

Въ газетной статьѣ невозможно не только передать сколько-нибудь содержателыю, но даже намѣтить, хотя бы грубо и приблизительно, широту и глубину затронутыхъ въ этой книгѣ вопросовъ. Поэтому я принужденъ ограничиться лишь нѣсколькими поверхностными и краткими указаніями. И такъ какъ высказываніе мнѣній болѣе или менѣе «еретическихъ» стало уже какъ бы спеціальностью пишущаго эти строки, то да будетъ мнѣ позволено прежде всего отмѣтить, что, говоря вообще, болѣе правды о русской литературѣ и вообще о Россіи было высказано во «Встрѣчахъ» — именно съ французской стороны. Нельзя въ этомъ отношеніи обойти молчаніемъ проникновенной и горячей исповѣди Станислава Фюмэ, въ которой онъ раскрылъ свое отношеніе къ Толстому.

«Я боготворилъ Льва Толстого, — говоритъ онъ. — Толстой мнѣ открылъ цѣлый міръ. И такъ какъ онъ всегда чрезвычайно ясно вычерчиваетъ свои мысли (сегодня я сказалъ бы: такъ какъ онъ немного упрощенъ), то я — въ молодости — съ энтузіазмомъ взялъ его себѣ въ наставники… Вѣдь онъ разсуждаетъ обо всемъ, разсуждаетъ за васъ. И когда человѣкъ молодъ, то эта черта его захватываетъ. Она привлекаетъ насъ и даже… льститъ нашему самолюбію… Но вскорѣ я убѣдился, что Толстой весьма ограниченъ, что есть и иные міры, кромѣ открываемаго имъ. Я убѣдился и въ томъ, что его міръ есть скорѣе вестибюль, что въ душѣ есть иные покои, болѣе «внутренніе», менѣе извѣстные и войти въ которые труднѣе…. Да, Толстой ставитъ мучительные вопросы. Но онъ ставитъ ихъ съ меньшей мучительностью и тревогою, чѣмъ Достоевскій. Послѣдній проникновеннѣе, богаче, интуитивнѣе, умнѣе, страшнѣе, чѣмъ „добрый Толстой“… Но постепенно мы поняли и иное. Мы поняли, что въ Толстомъ была какая-то „надоѣдливость“, заставлявшая его разсуждать безъ устали, вѣчно и безпокойно разсуждать»…

И Фюмэ показываетъ, какъ теорія, близорукая и сомнительная теорія, превращала у Толстого въ окаменѣлость и самое жизнь. Толстой не отдается жизни, не отдается любви, ибо и изъ самой любви онъ дѣлаетъ обязанность… Такъ-то и выходитъ, что исчезаетъ куда-то и тотъ добрый Толстой, о которомъ только что говорилъ Фюмэ.

Толстой поступаетъ, какъ старый ребенокъ. Онъ слѣдитъ за каждымъ своимъ шагомъ. И поэтому-то онъ не можетъ ходить. Онъ читаетъ Евангеліе, онъ полонъ имъ и хочетъ, будто бы, его осуществить. Но онъ не довѣряетъ Евангелію. Онъ самъ является препятствіемъ дѣйствію евангельской благодати. Онъ обсуждаетъ ее и кончаетъ тѣмъ, что отрицаетъ ее. На мѣсто Христа Евангелій онъ ставитъ какого-то «натуральнаго» Христа. Здѣсь приведу снова подлинныя слова Фюмэ, весьма характерныя и къ которымъ едва ли и не сводится горящая, наиболѣе актуальная точка всѣхъ воспроизведенныхъ во «Встрѣчахъ» дебатовъ. «Толстовскій натуральный Христосъ, — говоритъ Фюмэ, — имѣетъ источникомъ извращеніе мистической мысли, свойственное русскимъ и заключающееся въ требованіи преображенія всей природы. Такъ Достоевскій захотѣлъ создать «естественнаго» святого: Алешу Карамазова. Толстой же «натурализуетъ» — и уже внѣ области мистики — Христа».

Фюмэ подчеркиваетъ, что заключенное въ насъ противоположное требованіе, требованіе трансцендентной истины, должно неминуемо отвратить насъ отъ Толстого. Основная его тема можетъ получить разрѣшеніе лишь въ области догмата, который имѣетъ источникомъ не человѣка, но Бога. Чрезъ эту-то точку и проходитъ водораздѣльная линія, отдѣляющая истинную религіозность отъ религіозности мнимой и вмѣстѣ съ тѣмъ — Бога истиннаго отъ Бога мнимаго и ложнаго. И въ этой же самой точкѣ сходится раскрытая Фюмэ проблема Толстого съ проблемой Достоевскаго, мастерски очерченная Кирилломъ Зайцевымъ. Замѣчу прежде всего, что послѣдній явилъ большое мужество, открыто признавъ себя сторонникомъ взглядовъ Фюмэ, поскольку рѣчь идетъ о Толстомъ. Въ дебатахъ, вызванныхъ только что очерченнымъ мною бѣгло докладомъ (Фюмэ), Зайцевъ подчеркнулъ огромную разрушительную силу, заключенную въ Толстомъ. Но труднѣе понять, почему онъ не видитъ такой же разрушительной силы и въ Достоевскомъ.

Правда, и Зайцевъ называетъ Достоевскаго воплощеніемъ революціи, Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ утверждаетъ, что Достоевскій есть ея преодолѣніе. Однако нельзя сказать, чтобы онъ серьезно обосновалъ это послѣднее мнѣніе. И трудно не согласиться съ мнѣніемъ возражавшаго ему г. Газданова, — пусть и вызвавшимъ въ собраніи единодушный протестъ, — что въ Достоевскомъ невозможно найти никакого адэкватнаго преодолѣнія поднявшихся съ русскаго дна темныхъ силъ, ни, тѣмъ менѣе, указанія на будущее…

Не лишенными основанія кажутся намъ и слова этого оппонента о нѣкоемъ сугубомъ «импрессіонизмѣ» Зайцева, склоннаго къ нѣкоторому преувеличенію «мірового значенія» русской революціи. Мы не идемъ въ этомъ отношеніи такъ далеко, какъ г. Газдановъ, утверждавшій, что русская революція есть явленіе чисто мѣстнаго значенія. Но все же остается фактомъ, что эта революція еще не кончилась и что совершенно неизвѣстно, къ чему она въ концѣ концовъ приведетъ. Поэтому-то всѣ наши рѣчи о «смыслѣ революціи» дѣйствительно пока еще, такъ сказать, «висятъ въ воздухѣ». И можно даже говорить увѣренно, что наша революція придетъ въ концѣ концовъ совсѣмъ не къ тому, чего отъ нея ожидали…

Какъ бы то ни было, самъ Зайцевъ допускаетъ, что Достоевскій есть лишь отрицаніе отрицанія и что «если онъ и является нашимъ „руководителемъ“, то руководитель это страшный (un guide terrible)». …Вотъ почему безпристрастный и ненатасканный въ традиціонныхъ школьныхъ представленіяхъ читатель можетъ лишь cum grano salis принять основную тему Зайцева, будто весь Достоевскій заключенъ въ вопросѣ о Божьемъ бытіи или небытіи. Что «Богъ» занимаетъ огромное мѣсто въ творчествѣ Достоевскаго, является вполнѣ безспорнымъ. Но вопросъ именно въ томъ, не есть ли «Богъ» Достоевскаго — напомню вышеприведенныя слова Фюмэ — лишь нѣкоторый pendant «натуральнаго» Христа Толстого, т. е. болѣе или менѣе — «оборотъ рѣчи». И ставя этотъ вопросъ, я имѣю въ виду вовсе не однѣ только наивности и «неловкости пера» въ «Дневникѣ Писателя» (и только ли въ немъ одномъ!) Немало отъ «Дневника Писателя» есть и въ крупнѣйшихъ произведеніяхъ Достоевскаго. Да и въ самомъ «Дневникѣ» — подлинный Достоевскій, неотдѣлимый отъ всего остального, имъ выношеннаго и созданнаго.

Какъ ни относиться къ западноненавистничеству (т. е. въ концѣ концовъ, къ человѣконенавистничеству) Достоевскаго, т. е. толковать ли его лишь какъ оборотную сторону попытки «примиренія» западныхъ противорѣчій, — какъ то было сдѣлано одною изъ участницъ «Встрѣчъ», — или видѣть въ этомъ ненавистничествѣ произрастаніе чисто этническаго происхожденія, вопросъ о «Богѣ» Достоевскаго остается вполнѣ открытымъ и послѣ доклада Зайцева. Не говоритъ ли Достоевскій въ одномъ мѣстѣ, что Богъ есть собирательный геній народа? Въ этомъ отношеніи заключенныя во «Встрѣчахъ» слова Бердяева объ удаленіи «Бога» Толстого отъ Логоса вполнѣ приложимы и къ «Богу» Достоевскаго.

Повторяю: въ краткой статьѣ невозможно развернуть даже частично всего разнообразія и значительности затронутыхъ во «Встрѣчахъ» темъ. Всѣ сдѣланныя выше замѣчанія суммарны, отрывочны и блѣдны. Добавлю, въ разъясненіе ихъ, что вопросъ о «Богѣ» Толстого и Достоевскаго тѣсно связанъ съ болѣе общимъ вопросомъ о природной религіозности — или о религіозности русской этнической стихіи, вопросомъ уже не разъ затрагивавшимся пишущимъ эти строки. И вмѣстѣ съ тѣмъ конечный выводъ о «проблемахъ» Достоевскаго и Толстого неизбѣжно связывается съ во просомъ о соотношеніи въ ихъ творчествѣ категоріи «національнаго» и «этническаго».

До какой степени эта мысль еще чужда современному сознанію, показываетъ одна поистинѣ «крылатая», фраза, вкравшаяся во «Встрѣчи». Вотъ эта фраза: «народный духъ, съ которымъ тѣсно связана русская проза (авторъ понимаетъ его именно въ смыслѣ этническаго духа), сообщилъ ей ея чисто національный характеръ». Авторъ этой фразы совершенно, по-видимому, не замѣтилъ, что въ ней заключено глубочайшее внутреннее противорѣчіе. Лучше сказать: по-видимому, самая возможность постановки вопроса о коренномъ противорѣчіи «національнаго» и «народнаго» (этническаго) именно въ русской литературѣ — вовсе и не предвидится даннымъ авторомъ…

Иное дѣло Кириллъ Зайцевъ. Онъ не только предвидитъ эту тему, но во многихъ отношеніяхъ, можно сказать, уже плыветъ въ ея фарватерѣ. Однако и онъ не высказывается до конца, онъ лишь чуть-чуть приподнимаетъ скрывающую ее завѣсу. И даже, можно сказать, прячетъ свою мысль, усѣкаетъ ее, какъ бы еще самъ боится ея…

Толстой и Достоевскій были оба продуктами національной жизни Россіи, т. е. прежде всего продуктами Имперіи. Отъ нея ихъ широта, ихъ проникновеніе, ихъ «большой стиль» широкой человѣчности, ихъ калейдоскопическая яркость, ихъ универсализмъ. Но они были также дѣтьми этнической стихіи Россіи, ея отраженіемъ и порожденіемъ. Въ этой двойной ихъ генеалогіи и заключается главная разгадка пронизывающей все ихъ творчество двойственности, ярко подчеркнутой многими участниками собесѣдованій. И къ отдѣленію въ нихъ элементовъ того и другого порядка и сводится разрѣшеніе представляемой ими проблемы.

Чтобы понять соотношеніе въ Толстомъ и Достоевскомъ обоихъ этихъ порядковъ, надо отдать себѣ полный отчетъ въ томъ, что Имперія заключала въ себѣ у насъ много чисто религіозныхъ элементовъ, болѣе того, что само ея явленіе было въ свое время у насъ воспринято — религіозно… Однако, все это и многое иное, что можно бы добавить, останется лишь холоднымъ и не могущимъ никого воспламенить «разсужденіемъ», пока не родится въ нашей литературѣ новый Эонъ и не явится новый, подлинно-національный, всеобъемлющій геній, Шатобріанъ русской революціи. Пока же Толстой и Достоевскій являются для насъ еще не прошлымъ, а современностью, и поэтому намъ такъ и трудно ихъ осознать, что лишній разъ показали и «Встрѣчи».

Заключу, кстати, этотъ очеркъ краткою выпискою изъ Шатобріана, которая, при всемъ глубочайшемъ различіи нашей революціи отъ французской, все же помогаетъ многое уяснить въ воспроизведенныхъ во «Встрѣчахъ» дебатахъ…

«Пока общество двигалось впередъ, — говоритъ Шатобріанъ объ эпохѣ Революціи, — литература оставалась неподвижной: она уже не принадлежала своему времени. Новый духъ проникъ въ нее лишь много спустя послѣ революціоннаго кризиса. Вѣрная классическому канону, французская литература надолго сохранила его отпечатокъ и традиціи»…

Такъ и во «Встрѣчахъ» даетъ себя порою сильно чувствовать «классическій канонъ» традиціонныхъ представленій, оцѣнокъ, идіосинкразій, упрощеній, предубѣжденій и предразсудковъ послѣднихъ десятилѣтій…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1834, 10 іюня 1930.

Visits: 24

П. Муратовъ. Петербургъ въ Европѣ

О Петербургѣ въ Евролѣ рѣже, конечно, вспоминается въ городахъ «сухопутныхъ». Сущность этого города не скажу приморская, но «водная» во всякомъ случаѣ. Безъ Невы Петербургъ нельзя себѣ представить, и если бы не назывался онъ именемъ великаго своего основателя, то назывался бы, разумѣется, именемъ своей рѣки.

Геніальность Петра не надо доказывать тому, кто хоть разъ былъ въ Петербургѣ и кто способенъ понять, что городъ — не есть куча домовъ, а улица не есть только пустая полоска между домами. И можетъ быть, чтобы понять идею Петербурга, довольно даже, не видя его, взглянуть на его планъ.

Сравните этотъ планъ съ планомъ Нью-Іорка! Въ концѣ концовъ, вѣдь эти оба города основаны почти въ ту же самую эпоху. Какая, однако, разница! Не только Нью-Іоркъ построенъ вообще безъ всякаго плана — потому что планъ не состоитъ вь томъ, чтобы раздѣлить кашу домовъ на геометрическіе квадратики, — но онъ построенъ такъ, что забыто самое лучшее, что есть въ этомъ городѣ, забыто его главное, естественное, богатство: двѣ опоясывающія его великолѣпныя рѣки, Хэдсонъ Риверъ и Истъ Риверъ. Берега этихъ рѣкъ съ самаго начала были отданы подъ пристани, конторы, склады, и въ такомъ видѣ пребываютъ они до нынѣшняго дня. Нью-Іоркъ остался безъ набережныхъ, если при словѣ набережная думается объ Англійской Набережной… Богатѣйшій городъ только теперъ мечтаетъ исправить ошибку слѣпыхъ и маленькихъ людей, его строившихъ. Потому что, сколько этажей ни воздвигай, городъ, отвернувшійся отъ своихъ водныхъ пространствъ, городъ, не имѣющій «общаго вида», не открывающій никакихъ «перспективъ» — такъ и останется лишь гигантской муравьиной кучей по сравненію съ великолѣпной Невской столицей Имперіи Петровой.

Чувство досады въ этомъ смыслѣ испытываешь вѣдь отчасти и въ Лондонѣ. Со своей отличной рѣкой Лондонъ тоже какъ-то не умѣлъ справиться. Поэтому въ Лондонѣ всегда хочется по петербургской привычкѣ выбраться куда-то на рѣку, выйти на какую-то набережную. Но набережныхъ въ настоящей лондонской жизни тоже въ сущности нѣтъ. Чаще всего это какія-то выскочившія изъ современнаго движенія «задворки». Не характерно ли, что жизнь города пошла по Странду и его продолженію, по улицѣ, проложенной параллельно рѣкѣ въ слишкомъ близкомъ отъ нея разстояніи? Этого несчастья не случилось съ Петербургомъ благодаря геніальному разумѣнію его строителя.

Теперь въ Лондонѣ, чтобы видѣть Темзу, надо непремѣнно выйти на мостъ, да и тогда лучше смотрѣть вдоль рѣки, или «назадъ», а не «на ту сторону», гдѣ стоятъ какіе-то заводы, склады, вообще «неизвѣстно что». Въ Петербургѣ этой потребности непремѣнно выйти на мостъ — не было. Къ великому несчастью Англіи, не осуществился въ концѣ ХѴІІ вѣка планъ полной перестройки Лондона, созданный великимъ архитекторомъ Кристоферомъ Реномъ. Въ этомъ планѣ наличность рѣки была основной мыслью. Ренъ исходилъ отъ Темзы. И если бы Ренъ построилъ свой городъ, то былъ бы это красивѣйшій городъ во всемъ мірѣ. Но бѣдный старый Ренъ былъ бы хоть нѣсколько удовлетворенъ, если бы могъ увидать обильный водами, обильный перспективами, обильный колоннами Петербургъ временъ Александра Перваго — одинъ изъ красивѣйшихъ въ мірѣ городовъ.

Колыбель Петербурга — конечно въ Голландіи. Амстердамъ со своими линіями идущихъ полукругомъ концентрическихъ каналовъ, пересѣченныхъ продольными, лучевыми каналами, содержитъ идею петербургской водной сѣти. Мойка, Екатерининскій каналъ, Фонтанка, Обводный — начертаны такъ, какъ въ Амстердамѣ всевозможные Хернграхтъ, Принценграхтъ, Сингельграхтъ и т. д. Есть въ Петербургѣ и какой-то намекъ на продольные, лучевые каналы — напримѣръ, Крюковъ каналъ.

Но вотъ, принявъ до нѣкоторой степени «водность» голландской системы, Петербургъ вышелъ все же совсѣмъ не голландскимъ въ своемъ пейзажѣ. Домъ голландскій, домъ «въ высоту», съ узкимъ фасадомъ, никакъ не привился въ Россіи. Этотъ домъ можетъ жить только тамъ, гдѣ есть какое-то неистребимое воспоминаніе о готикѣ. Готика русскому — совсѣмъ и навсегда непонятна! «Сѣверная Пальмира» вдругъ оказалась въ этомъ какъ-то странно совсѣмъ не «сѣверной». Не принявъ узкаго дома «въ высоту», не приняла она высокой крыши, не приняла пропорцій окна, не приняла и дѣленія окна частой рѣшеткой на узкіе прямоугольники. Здѣсь это «балтійское» окно не полюбилось совсѣмъ, а вѣдь мы видимъ его охотно принятымъ въ началѣ ХѴІІ вѣка во всѣхъ странахъ «сѣвернаго» и «готическаго» типа. Видимъ его даже во Франціи въ эпоху Людовика ХІѴ.

Въ Россіи понравился и быстро привился «домъ въ ширину», домъ типа «палаццо», типа «виллы». Можетъ быть, «палаты» всегда въ старой Руси были похожи на «палаццо», а не на готическій сѣверный домъ. Можетъ быть, тутъ сказалась какая-то очень древняя, еще отъ Византіи идущая линія. А «вилла», тѣмъ временемъ, съ величайшей охотой слилась въ нѣчто неразрывно живое и цѣлое съ русской усадьбой…

И вотъ по набережнымъ Невы, по набережнымъ всякихъ Невокъ, по набережнымъ петербургскихъ каналовъ вытянулись длинными линіями совсѣмъ не голландскіе дома, но итальянско-русскіе дворцы, итальянско-русскія усадьбы. На Божій свѣтъ глядѣли они итальянскими по пропорціямъ окнами, а часто и полюбившимся въ Россіи «венеціанскимъ» окномъ. Надъ линіей невысокихъ крышъ выгнулись купола храмовъ. Открылись площади, стали монументы, забѣлѣли колонны. — Васильевскй островъ съ Биржей, съ куполомъ Академіи Художествъ легъ вдоль Невы своего рода венеціанской Джудеккой. Самое замѣчательное это то, что вдругъ дома петербургскіе неизвѣстно почему стали краситься совсѣмъ такъ, какъ красятся дома только въ Венеціи. Есть стѣны тутъ зеленовато-желтыя, малиновыя, сѣро-голубыя, которыя на всемъ свѣтѣ существуютъ только въ двухъ мѣстахъ — въ Венеціи и въ Петербургѣ.

Изъ Петровой Голландіи вышла непонятнымъ образомъ какая-то Екатерининская Италія! Но Голландіи, разумѣется, и не могло выйти изъ того, что было задумано Петромъ. Кромѣ «водности» петербургской, кромѣ каналовъ, вѣдь задуманы были (да еще какъ!) и проспекты, и площади. Вотъ такихъ «перспективъ» не могло быть въ корабельной и торговой странѣ, какъ Голландія, гдѣ въ нихъ не было никакой надобности. Для Россійской Имперіи, съ ея обширнѣйшими дворцами и службами, съ ея казармами и плацъ-парадами, съ ея несмѣтными каретными выѣздами, и крестными ходами, и народными гуляніями въ табельный день, они были нужны. Здѣсь что-то повѣяло на Петербургъ отъ духа пространствъ и перспективъ Версаля. Имперія Петра вѣдь недаромъ родилась подъ звѣздой Людовика ХІѴ. Кто знаетъ, пришла ли бы Франція къ революціи столь короткимъ путемъ, если бъ великій король успѣлъ выстроить совсѣмъ новую столицу своего новаго государства, вмѣсто того, чтобы оставить рядомъ съ Версальской усадьбой средневѣковый Парижъ, кишѣвшій въ готическихъ улицахъ толпой, хранившей своь средневѣковую вольность, свое городское неповиновеніе…

Имперія Россійская необыкновенно счастливо обрѣла свою столицу. О Петербургѣ мы вспоминаемъ тогда, когда видимъ голландскій каналъ или венеціанскій домъ. Но думаемъ настойчиво мы о немъ только тогда, когда касается насъ вѣяніе какой-то имперской жизни. Быть можетъ оттого изъ всѣхъ современныхъ столицъ только одинъ Лондонъ будитъ въ насъ петербургское эхо, когда проходимъ мы у Трафальгарской колонны, у собора Св. Павла, у конныхъ часовыхъ Уайтхолла, у полукружія передъ входомъ въ Риджентъ Паркъ, у торжественныхъ и суровыхъ «присутственныхъ мѣстъ» близъ Чарингъ-Кросса.

Въ Лондонѣ годъ тому назадъ, бродя въ лѣтній вечеръ одинъ, я вышелъ внезапно на обширнѣйшую пустынную площадь, обставленную темными казенными домами, и вдругъ до странности живо вспомнилъ темныя зданія, такъ величаво вставшія надъ бѣлѣющимъ нетронутымъ снѣгомъ мертвой Невской столицы. То былъ страшный двадцатый годъ… Да, Петербургъ казался умершимъ! Но мы знаемъ теперь, что онъ не можетъ не жить въ мысляхъ нашихъ. Онъ самъ есть мысль. Его создалъ великій человѣкъ, умѣвшій думать великими дѣлами.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1832, 8 іюня 1930.

Visits: 29