Подъ этимъ заглавіемъ вышла недавно (редакція — Роберта Себастьяна и Всеволода Фохта) «книга разговоорвъ», происходившихъ въ прошломъ году между нѣсколькими русскими и французскими писателями. Начавшись съ собесѣдованія на тему о «тревогѣ» въ литературѣ и о взаимномъ другъ на друга вліяніи русской и французской литературъ, эти происходившіе въ болѣе или менѣе интимной обстановкѣ разговоры свелись въ конечномъ итогѣ, главнымъ образомъ, къ бесѣдамъ о Достоевскомъ и Толстомъ.

Почтенно всякое знаніе и достойно уваженія всякое стремленіе къ познанію. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени желательно и то сближеніе русскимъ писателей съ французскими, которое является неизбѣжнымъ послѣдствіемъ происходящихъ между ними «Встрѣчъ». Цѣлесообразнымъ является и методъ, принятый организаторами этихъ собесѣседованій. А именно — въ основу каждаго изъ нихъ былъ положенъ заранѣе подготовленный кѣмъ-либо изъ участниковъ докладъ, въ рамкахъ котораго и происходилъ послѣдующій обмѣнъ мнѣніями. Таковы доклады Себастьяна, г-жи Юліи Сазоновой и Жана Максена, весьма интересный докладъ Кирилла Зайцева о Достоевскомъ, очень объективный докладъ проф. Кульмана о Толстомъ и сжатые яркіе доклады Лалу и Фюмэ о нихъ же.

И все же общее впечатлѣніе отъ всей книги «Встрѣчъ» — и отъ самихъ докладовъ и отъ вызванныхъ ими преній — впечатлѣніе чего-то недосказаннаго и половинчатаго, чего-то туманнаго, не сознаннаго до конца и противорѣчиваго. Дѣло здѣсь не только въ томъ, что подобный «непринужденный» обмѣнъ мнѣній неизбѣжно долженъ въ себѣ заключать и нѣкоторый «балластъ», вообще даетъ мало гарантій противъ непродуманнаго, банальнаго и легковѣснаго. Не только въ томъ, что и въ самые доклады — по крайней мѣрѣ, въ нѣкоторые изъ нихъ — просочилось многое чуть ли не «отъ Бѣлинскаго», если и не прямо отъ «гимназическаго сочиненія». Главный органическій недостатокъ всего высказаннаго во «Встрѣчахъ» заключается, на нашъ взглядъ, не столько въ тѣхъ или иныхъ личныхъ слабостяхъ и ошибкахъ авторовъ и ораторовъ (я имѣю здѣсь въ виду преимущественно русскихъ), сколько въ томъ, что всѣ они — или почти всѣ — находятся еще по ту сторону черты, отдѣляющей насъ отъ дореволюціонной Россіи, т. е. еще не преодолѣли въ себѣ революцію.

Какъ могутъ сознать Толстого и Достоевскаго люди, еще полные ими, еще ими больные, ими еще одержимые, еще не переболѣвшіе до конца ихъ болѣзнью, еще не преодолѣвшіе ея въ себѣ? Но вмѣстѣ съ тѣмъ доклады и дебаты «Встрѣчъ» доказываютъ, что мы уже недалеки отъ этого преодолѣнія, что мы уже приближаемся къ нему. Въ этомъ смыслѣ очень показательны многія слова, произнесенныя Кирилломъ Зайцевымъ. Можно вообще сказать, что «Встрѣчи» служатъ превосходною программою будущаго пересмотра взглядовъ въ области литературныхъ оцѣнокъ недавняго нашего прошлаго, вообще всей русской культуры, какъ она сложилась въ преддверіи революціи. Поэтому-то книга «Встрѣчъ» н заслуживаетъ самаго серьезнаго вниманія.

Въ газетной статьѣ невозможно не только передать сколько-нибудь содержателыю, но даже намѣтить, хотя бы грубо и приблизительно, широту и глубину затронутыхъ въ этой книгѣ вопросовъ. Поэтому я принужденъ ограничиться лишь нѣсколькими поверхностными и краткими указаніями. И такъ какъ высказываніе мнѣній болѣе или менѣе «еретическихъ» стало уже какъ бы спеціальностью пишущаго эти строки, то да будетъ мнѣ позволено прежде всего отмѣтить, что, говоря вообще, болѣе правды о русской литературѣ и вообще о Россіи было высказано во «Встрѣчахъ» — именно съ французской стороны. Нельзя въ этомъ отношеніи обойти молчаніемъ проникновенной и горячей исповѣди Станислава Фюмэ, въ которой онъ раскрылъ свое отношеніе къ Толстому.

«Я боготворилъ Льва Толстого, — говоритъ онъ. — Толстой мнѣ открылъ цѣлый міръ. И такъ какъ онъ всегда чрезвычайно ясно вычерчиваетъ свои мысли (сегодня я сказалъ бы: такъ какъ онъ немного упрощенъ), то я — въ молодости — съ энтузіазмомъ взялъ его себѣ въ наставники… Вѣдь онъ разсуждаетъ обо всемъ, разсуждаетъ за васъ. И когда человѣкъ молодъ, то эта черта его захватываетъ. Она привлекаетъ насъ и даже… льститъ нашему самолюбію… Но вскорѣ я убѣдился, что Толстой весьма ограниченъ, что есть и иные міры, кромѣ открываемаго имъ. Я убѣдился и въ томъ, что его міръ есть скорѣе вестибюль, что въ душѣ есть иные покои, болѣе «внутренніе», менѣе извѣстные и войти въ которые труднѣе…. Да, Толстой ставитъ мучительные вопросы. Но онъ ставитъ ихъ съ меньшей мучительностью и тревогою, чѣмъ Достоевскій. Послѣдній проникновеннѣе, богаче, интуитивнѣе, умнѣе, страшнѣе, чѣмъ „добрый Толстой“… Но постепенно мы поняли и иное. Мы поняли, что въ Толстомъ была какая-то „надоѣдливость“, заставлявшая его разсуждать безъ устали, вѣчно и безпокойно разсуждать»…

И Фюмэ показываетъ, какъ теорія, близорукая и сомнительная теорія, превращала у Толстого въ окаменѣлость и самое жизнь. Толстой не отдается жизни, не отдается любви, ибо и изъ самой любви онъ дѣлаетъ обязанность… Такъ-то и выходитъ, что исчезаетъ куда-то и тотъ добрый Толстой, о которомъ только что говорилъ Фюмэ.

Толстой поступаетъ, какъ старый ребенокъ. Онъ слѣдитъ за каждымъ своимъ шагомъ. И поэтому-то онъ не можетъ ходить. Онъ читаетъ Евангеліе, онъ полонъ имъ и хочетъ, будто бы, его осуществить. Но онъ не довѣряетъ Евангелію. Онъ самъ является препятствіемъ дѣйствію евангельской благодати. Онъ обсуждаетъ ее и кончаетъ тѣмъ, что отрицаетъ ее. На мѣсто Христа Евангелій онъ ставитъ какого-то «натуральнаго» Христа. Здѣсь приведу снова подлинныя слова Фюмэ, весьма характерныя и къ которымъ едва ли и не сводится горящая, наиболѣе актуальная точка всѣхъ воспроизведенныхъ во «Встрѣчахъ» дебатовъ. «Толстовскій натуральный Христосъ, — говоритъ Фюмэ, — имѣетъ источникомъ извращеніе мистической мысли, свойственное русскимъ и заключающееся въ требованіи преображенія всей природы. Такъ Достоевскій захотѣлъ создать «естественнаго» святого: Алешу Карамазова. Толстой же «натурализуетъ» — и уже внѣ области мистики — Христа».

Фюмэ подчеркиваетъ, что заключенное въ насъ противоположное требованіе, требованіе трансцендентной истины, должно неминуемо отвратить насъ отъ Толстого. Основная его тема можетъ получить разрѣшеніе лишь въ области догмата, который имѣетъ источникомъ не человѣка, но Бога. Чрезъ эту-то точку и проходитъ водораздѣльная линія, отдѣляющая истинную религіозность отъ религіозности мнимой и вмѣстѣ съ тѣмъ — Бога истиннаго отъ Бога мнимаго и ложнаго. И въ этой же самой точкѣ сходится раскрытая Фюмэ проблема Толстого съ проблемой Достоевскаго, мастерски очерченная Кирилломъ Зайцевымъ. Замѣчу прежде всего, что послѣдній явилъ большое мужество, открыто признавъ себя сторонникомъ взглядовъ Фюмэ, поскольку рѣчь идетъ о Толстомъ. Въ дебатахъ, вызванныхъ только что очерченнымъ мною бѣгло докладомъ (Фюмэ), Зайцевъ подчеркнулъ огромную разрушительную силу, заключенную въ Толстомъ. Но труднѣе понять, почему онъ не видитъ такой же разрушительной силы и въ Достоевскомъ.

Правда, и Зайцевъ называетъ Достоевскаго воплощеніемъ революціи, Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ утверждаетъ, что Достоевскій есть ея преодолѣніе. Однако нельзя сказать, чтобы онъ серьезно обосновалъ это послѣднее мнѣніе. И трудно не согласиться съ мнѣніемъ возражавшаго ему г. Газданова, — пусть и вызвавшимъ въ собраніи единодушный протестъ, — что въ Достоевскомъ невозможно найти никакого адэкватнаго преодолѣнія поднявшихся съ русскаго дна темныхъ силъ, ни, тѣмъ менѣе, указанія на будущее…

Не лишенными основанія кажутся намъ и слова этого оппонента о нѣкоемъ сугубомъ «импрессіонизмѣ» Зайцева, склоннаго къ нѣкоторому преувеличенію «мірового значенія» русской революціи. Мы не идемъ въ этомъ отношеніи такъ далеко, какъ г. Газдановъ, утверждавшій, что русская революція есть явленіе чисто мѣстнаго значенія. Но все же остается фактомъ, что эта революція еще не кончилась и что совершенно неизвѣстно, къ чему она въ концѣ концовъ приведетъ. Поэтому-то всѣ наши рѣчи о «смыслѣ революціи» дѣйствительно пока еще, такъ сказать, «висятъ въ воздухѣ». И можно даже говорить увѣренно, что наша революція придетъ въ концѣ концовъ совсѣмъ не къ тому, чего отъ нея ожидали…

Какъ бы то ни было, самъ Зайцевъ допускаетъ, что Достоевскій есть лишь отрицаніе отрицанія и что «если онъ и является нашимъ „руководителемъ“, то руководитель это страшный (un guide terrible)». …Вотъ почему безпристрастный и ненатасканный въ традиціонныхъ школьныхъ представленіяхъ читатель можетъ лишь cum grano salis принять основную тему Зайцева, будто весь Достоевскій заключенъ въ вопросѣ о Божьемъ бытіи или небытіи. Что «Богъ» занимаетъ огромное мѣсто въ творчествѣ Достоевскаго, является вполнѣ безспорнымъ. Но вопросъ именно въ томъ, не есть ли «Богъ» Достоевскаго — напомню вышеприведенныя слова Фюмэ — лишь нѣкоторый pendant «натуральнаго» Христа Толстого, т. е. болѣе или менѣе — «оборотъ рѣчи». И ставя этотъ вопросъ, я имѣю въ виду вовсе не однѣ только наивности и «неловкости пера» въ «Дневникѣ Писателя» (и только ли въ немъ одномъ!) Немало отъ «Дневника Писателя» есть и въ крупнѣйшихъ произведеніяхъ Достоевскаго. Да и въ самомъ «Дневникѣ» — подлинный Достоевскій, неотдѣлимый отъ всего остального, имъ выношеннаго и созданнаго.

Какъ ни относиться къ западноненавистничеству (т. е. въ концѣ концовъ, къ человѣконенавистничеству) Достоевскаго, т. е. толковать ли его лишь какъ оборотную сторону попытки «примиренія» западныхъ противорѣчій, — какъ то было сдѣлано одною изъ участницъ «Встрѣчъ», — или видѣть въ этомъ ненавистничествѣ произрастаніе чисто этническаго происхожденія, вопросъ о «Богѣ» Достоевскаго остается вполнѣ открытымъ и послѣ доклада Зайцева. Не говоритъ ли Достоевскій въ одномъ мѣстѣ, что Богъ есть собирательный геній народа? Въ этомъ отношеніи заключенныя во «Встрѣчахъ» слова Бердяева объ удаленіи «Бога» Толстого отъ Логоса вполнѣ приложимы и къ «Богу» Достоевскаго.

Повторяю: въ краткой статьѣ невозможно развернуть даже частично всего разнообразія и значительности затронутыхъ во «Встрѣчахъ» темъ. Всѣ сдѣланныя выше замѣчанія суммарны, отрывочны и блѣдны. Добавлю, въ разъясненіе ихъ, что вопросъ о «Богѣ» Толстого и Достоевскаго тѣсно связанъ съ болѣе общимъ вопросомъ о природной религіозности — или о религіозности русской этнической стихіи, вопросомъ уже не разъ затрагивавшимся пишущимъ эти строки. И вмѣстѣ съ тѣмъ конечный выводъ о «проблемахъ» Достоевскаго и Толстого неизбѣжно связывается съ во просомъ о соотношеніи въ ихъ творчествѣ категоріи «національнаго» и «этническаго».

До какой степени эта мысль еще чужда современному сознанію, показываетъ одна поистинѣ «крылатая», фраза, вкравшаяся во «Встрѣчи». Вотъ эта фраза: «народный духъ, съ которымъ тѣсно связана русская проза (авторъ понимаетъ его именно въ смыслѣ этническаго духа), сообщилъ ей ея чисто національный характеръ». Авторъ этой фразы совершенно, по-видимому, не замѣтилъ, что въ ней заключено глубочайшее внутреннее противорѣчіе. Лучше сказать: по-видимому, самая возможность постановки вопроса о коренномъ противорѣчіи «національнаго» и «народнаго» (этническаго) именно въ русской литературѣ — вовсе и не предвидится даннымъ авторомъ…

Иное дѣло Кириллъ Зайцевъ. Онъ не только предвидитъ эту тему, но во многихъ отношеніяхъ, можно сказать, уже плыветъ въ ея фарватерѣ. Однако и онъ не высказывается до конца, онъ лишь чуть-чуть приподнимаетъ скрывающую ее завѣсу. И даже, можно сказать, прячетъ свою мысль, усѣкаетъ ее, какъ бы еще самъ боится ея…

Толстой и Достоевскій были оба продуктами національной жизни Россіи, т. е. прежде всего продуктами Имперіи. Отъ нея ихъ широта, ихъ проникновеніе, ихъ «большой стиль» широкой человѣчности, ихъ калейдоскопическая яркость, ихъ универсализмъ. Но они были также дѣтьми этнической стихіи Россіи, ея отраженіемъ и порожденіемъ. Въ этой двойной ихъ генеалогіи и заключается главная разгадка пронизывающей все ихъ творчество двойственности, ярко подчеркнутой многими участниками собесѣдованій. И къ отдѣленію въ нихъ элементовъ того и другого порядка и сводится разрѣшеніе представляемой ими проблемы.

Чтобы понять соотношеніе въ Толстомъ и Достоевскомъ обоихъ этихъ порядковъ, надо отдать себѣ полный отчетъ въ томъ, что Имперія заключала въ себѣ у насъ много чисто религіозныхъ элементовъ, болѣе того, что само ея явленіе было въ свое время у насъ воспринято — религіозно… Однако, все это и многое иное, что можно бы добавить, останется лишь холоднымъ и не могущимъ никого воспламенить «разсужденіемъ», пока не родится въ нашей литературѣ новый Эонъ и не явится новый, подлинно-національный, всеобъемлющій геній, Шатобріанъ русской революціи. Пока же Толстой и Достоевскій являются для насъ еще не прошлымъ, а современностью, и поэтому намъ такъ и трудно ихъ осознать, что лишній разъ показали и «Встрѣчи».

Заключу, кстати, этотъ очеркъ краткою выпискою изъ Шатобріана, которая, при всемъ глубочайшемъ различіи нашей революціи отъ французской, все же помогаетъ многое уяснить въ воспроизведенныхъ во «Встрѣчахъ» дебатахъ…

«Пока общество двигалось впередъ, — говоритъ Шатобріанъ объ эпохѣ Революціи, — литература оставалась неподвижной: она уже не принадлежала своему времени. Новый духъ проникъ въ нее лишь много спустя послѣ революціоннаго кризиса. Вѣрная классическому канону, французская литература надолго сохранила его отпечатокъ и традиціи»…

Такъ и во «Встрѣчахъ» даетъ себя порою сильно чувствовать «классическій канонъ» традиціонныхъ представленій, оцѣнокъ, идіосинкразій, упрощеній, предубѣжденій и предразсудковъ послѣднихъ десятилѣтій…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1834, 10 іюня 1930.

Visits: 25