Жутко смотрѣть, какъ легко россійскіе коммунисты отрекаются отъ своихъ заблужденій.

Изложилъ товарищъ въ печати личные взгляды. Получилъ нахлобучку за уклонъ отъ генеральной линіи партіи. И черезъ день-два привычной рукой строчитъ въ газетѣ письмо:

— Какъ могъ я впасть въ такую позорную ошибку?

— Куда я, идіотъ, смотрѣлъ?

Покаянныя цыдульки пишутся сейчасъ въ Москвѣ такъ же непринужденно и просто, какъ любовныя письма: «Дорогая Шурочка, вы мнѣ очень нравитесь, приходите на Ваганьковское кладбище, я вамъ буду вѣренъ до самой могилы, надъ которой мы проведемъ вечерокъ».

Встанетъ утромъ этакій убѣжденный идеологъ, напьется чаю, сядетъ за работу… А по телефону звонокъ.

— Алло! Кто говорить? Кагановичъ? Здравствуйте, товарищъ. Очень радъ. А въ чемъ дѣло? Вотъ какъ! Опять неправильно? Хорошо. Отрекусь. А что написать? Крупное заблужденіе? Легкое? Какъ вы сказали? Чудовищное? Подождите минутку, возьму стило. Ну, говорите. Преступное извращеніе? Такъ. Нелѣпая постановка вопроса? Отлично. Легкомысліе? Есть. Невѣжество. Все? Сегодня же отправлю въ газету. А, кстати, гдѣ завтракаете? Въ Метрополѣ? Можетъ быть, вмѣстѣ поѣдемъ?

Намъ, эмигрантамъ, воспитаннымъ на старыхъ буржуазныхъ началахъ, все это казалось бы шаржемъ, если бы сами совѣтскія газеты ежедневно не печатали покаянныхъ писемъ въ редакцію. Вслѣдъ за китами, вродѣ Ярославскаго, Радека, Преображенскаго, на путь офиціальныхъ раскаяній вступила даже мелкая вобла. Каждый день сейчасъ каются: составители учебниковъ. Репортеры. Инструкторы. Бригадники. Зеленые комсомольцы. Впечатлѣніе такое, будто у редакцій газетъ стоятъ цѣлые хвосты жизнерадостныхъ, бодрыхъ людей. И съ вожделѣніемъ ждутъ очереди:

— Разрѣшите покаяться!

Коммунистическіе вожди, разумѣется, создали въ своихъ подчиненныхъ подобную психологію не сразу.

Цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ воспитывали кадры, пока воспитали.

Сначала отреченіе отъ Бога.

Затѣмъ — отъ родителей.

Потомъ — отъ исторіи.

И, наконецъ, какъ высшее завершеніе, — отъ собственнаго процесса мышленія.

Натасканный на всѣхъ послѣдовательныхъ отреченіяхъ коммунистъ въ настоящее время твердо придерживается только того, что ему пришло въ голову сегодня, а не того, что онъ обдумалъ вчера.

Его мысль все время находится въ гегелевскомъ становленіи. Въ непрестанномъ діалектическомъ процессѣ — отъ полюса ударно-строительскаго до полюса судебно-вредительскаго.

Опираться на такихъ помощниковъ въ созданіи новой жизни — одно удовольствіе. Бога нѣтъ. Родителей нѣтъ. Исторіи нѣтъ. Нѣть даже собственныхъ мыслей. Нажмешь кнопку — готово. Пошлешь директиву — директива цѣликомъ заполнила мозгъ.

И конечно, все это было бы въ высшей степени чудно, если бы только не одна мысль, которая почему-то неотвязно приходить на умъ:

— А что произойдетъ, когда настанетъ рѣшительный часъ?

Утромъ, до переворота, всѣ отрекальщики будутъ какъ одинъ. Молодецъ къ молодцу. Надежной опорой. Защитой.

А къ вечеру вдругъ измѣнится обстановка. Неожиданно. Катастрофически.

И на слѣдующій же день въ газеты посыпятся тысячи писемъ. Въ привычной формѣ. Написанныя привычной рукой.

И въ тѣхъ же привычныхъ словахъ:

— Какъ могъ я служить подлецу Сталину?

— Куда я, идіотъ, смотрѣлъ?

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2440, 6 февраля 1932.

Views: 17

Non scholae, sed vitae discimus. [1]

Событія послѣднихъ лѣтъ не могли не отразиться на жизни нашего языка. Соціальные и политическіе сдвиги и коренная ломка быта должны были такъ иначе повліять на языкъ, — вѣдь языкъ живой выразитель нашего міровоззрѣнія и творчества, хранитель умственныхъ и нравственныхъ пріобрѣтеній.

Сущность процессовъ, происходящихъ сейчасъ въ русскомъ языкѣ, принято называть революціей языка. Но подобное утвержденіе болѣе, чѣмъ преждевременно. Не революція языка, а вѣрнѣе сказать, языкъ революціи, языкъ войны, языкъ нашего безвременья, языкъ эмиграціи…

Обычно языкъ живетъ спокойной, степенной жизнью, развиваясь медленно и послѣдовательно. Но въ исторической жизни народовъ бываютъ моменты, когда новыя условія преобразуютъ жизнь, новыя ощущенія требуютъ новой формы. Тогда въ языкъ вторгаются новыя понятія, и темпъ словотворчества ускоряется. Тогда бытъ, а не языкъ рѣшаетъ, быть или не быть новому слову. Происходитъ прорывъ языкового фронта.

Подобный прорывъ наблюдается сейчасъ и въ русскомъ языкѣ, на который бурнымъ потокомъ стали извергаться новыя слова, новые обороты, новыя выраженія.

Наиболѣе старыя заимствованія въ русскомъ языкѣ относятся еще къ эпохѣ сарматовъ, съ которыми наши предки граничили въ южно-русскихъ степяхъ. Это — серьга, собака, мечъ, сапогъ, харчъ. Въ лѣсныхъ пространствъ средней и сѣверной Россіи нашъ словарь заимствовалъ у чуди: сани, лабазъ, кумиръ, сельдь, семгу, пургу, кеньги. [2] Слѣдующая языковая волна, норманская, занесла въ нашъ языкъ: тіуна, безменъ, судъ, лебеду, дротикъ, ящикъ, корзину, кнутъ. Съ принятіемъ христіанства обозначился новый прорывъ. Это не только церковные, богослужебные термины, — апостолъ, алтарь, панихида, но и обиходные — теремъ, корабль, кровать, миска, тетрадь, парусъ, куличъ, огурецъ, даже «Россія» и «россійскій» (вмѣсто «Русь» и «русскій»).

Eme задолго до появленія Батыя, въ Кіевскую Русь занесены были такія новшества съ тюркскихъ языковъ, какъ быкъ, коза, слонъ, телѣга, баринъ, кащей, кума, товаръ (домашній скотъ), товарищъ. Монгольское иго принесло съ собою нагайку, кинжалъ, колчанъ, караулъ, казну, алтынъ, де́ньгу. Еще позже отъ турокъ мы заимствовали жесть, алмазъ, изумрудъ, нефть, карандашъ, алый, бурый, буланый, изюмъ, сарафанъ.

Въ періодъ войнъ съ поляками, въ русскомъ языкѣ появились: строгій, вензель, бунтъ, рама, винтъ, рынокъ, штука, важный, гербъ, тарелка, рисовать, пушка. Буйный потокъ нѣмецкихъ, голландскихъ, шведскихъ заимствованій обогатилъ нашъ языкъ на переломѣ ХѴІІІ и ХѴIII столѣтій вслѣдъ за петровской реформой, а съ 1710 года и вплоть до настоящаго времени русскій языкъ интенсивно пополнялся французскими заимствованіями.

Въ началѣ ХІХ-го вѣка, когда назрѣло ощушеніе, что дѣло Петра не додѣлано, что нужно найти новыя формулы для выраженія, болѣе простыя въ сравненіи съ недавней риторической напыщенностью, произошло стремительное обновленіе нашего языка. За короткое время наша рѣчь успѣла совершить длинный путь отъ карикатурности Тредьяковскаго къ Пушкину, создателю нашего литературнаго языка. А сейчасъ мы настолько ушли отъ тяжелаго языка ХѴIII-го вѣка, что возможны опыты перевода произведеній ХѴIII-го вѣка на современный русскій языкъ.

Въ теченіе трехъ четвертей вѣка нашъ языкъ не обнаруживалъ особой тенденціи къ революціи. А если и создавались новые литературные образы и новые обороты, то они мало отразились на нашемъ словарѣ. Новыя попытки языковой революціи принесъ опять переломъ между двумя столѣтіями. Но и здѣсь новыхъ словъ было немного, — вниманіе символистовъ было обращено главнымъ образомъ на обновленіе метафоры и расширеніе подвижности словаря. Стремленіе къ пополненію словарнаго запаса намѣтилось у футуристовъ. «Мы приказываемъ, говоритъ Хлѣбниковъ въ «Пощечинѣ общественному вкусу», чтить права поэтовъ: на увеличеніе словаря въ его объемѣ произвольными и производимыми словами; на непреодолимѵю ненависть къ существовавшему до нихъ языку». Отъ словъ Хлѣбниковъ перешелъ къ дѣлу, подаривъ русскую литературу шедеврами въ родѣ:

«Свирѣпа свиристѣль, ликуя, веселизненно и лаская птичью душу въ игорномъ дѣянствѣ… а мирязи слетались и завивались дѣвинноперыми крылами начать молчать въ голубизненную звучаль»…

Еще великолѣпнѣе пламенный призывъ Бурлюка, который начинался уже не словами, а звукоподражаніями:

«Дыръ булъ щуръ»…

Словесныя новообразованія разныхъ «футуристовъ» съ легкой руки Игоря Сѣверянина могли бы заполнить цѣлыя страницы: оэкраненный, кэнзели, грезеръ и грезерка, сюрпризерка, офіалченный и олиліенный, озерзамокъ, леризы, граціозы, лиліесердые герцоги, снѣгоскалые гипнозы, декабрый вечеръ, зимѣюoіе сумерки, испѣшеходенная грудь. Въ этой смѣси балаганнаго кривлянья съ жаждой разрушенія привычныхъ нормъ уже чувствовался ликъ будущаго большевика…

Въ большевицкомъ волапюкѣ мы найдемъ все: и самоувѣренный дурной пошибъ и пренебреженіе къ русскому языку и тупое увлеченіе иностранщиной. Для совѣтскаго дѣльца иностранное слово — легкое, испытанное средство. Въ немъ онъ видитъ главное мастерство рѣчи, красно и мѣтко сказанное слово. Чѣмъ хуже онъ понимаетъ иностранное слово, тѣмъ охотнѣе прибѣгаетъ къ нему, — вѣдь оно затмеваетъ подлинный смыслъ. Вотъ образцы нѣкоторыхъ дѣловыхъ бумагъ «партработниковъ»:

«Произвести мобилизацію и стабилизацію всѣхъ силъ рабкоровъ и селькоровъ по выявленію всѣхъ замѣченныхъ случаевъ спекуляціи».

«Иниціативу имѣетъ. Но пользуется ею для временнаго эффекта. Къ тому же резонеръ и фаталистъ. Въ довершеніи всего былъ членомъ бюра, а сейчасъ кандидатъ».

«Наплевисты и отзевисты изъ мѣсткома требуютъ перерегистраціи партактики піонеровъ и полной асенизаціи исполкома комбѣда»…

А вотъ отрывокъ изъ разговора:

«Позвольте вамъ изложить вопіющій фактъ инцидента…»

А еще недавно русскій языкъ сравнивали съ той орѣховой скорлупой нашихъ сказокъ, изъ которой развертывается волшебная ткань со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ узоровъ и плѣнительныхъ цвѣтовъ…

Съ легкой руки селькоровъ и рабкоровъ сейчасъ по совѣтской деревнѣ гуляютъ такіе монстры, какъ типизація хлѣба, ферула, субвекціонная квота, діаложныя темы, инвестиція, санированіе (оздоровленіе) и пр. Между тѣмъ, массы ни книжно, ни школьно неискушеннаго деревенскаго люда безсильны осознать самую простую терминологію. Стремясь осмыслить чуждыя ему слова, нашъ мужикъ продолжаетъ говорить копиталъ (капиталъ), производя отъ слова копить, скопулянтъ вмѣсто спекулянтъ, міродеръ (мародеръ), домокрадъ (демократъ), кашлюкъ (коклюшъ). А на вопросъ анкеты сельско-хозяйственнаго кооператива: «Какъ ведутся работы по обработкѣ земли, уборкѣ урожая, имѣется ли инструментъ», одинъ крестьянинъ нацарапалъ такой отвѣтъ: «Обработку земли и уборку урожая, милый товарищъ, производили обныкновенно: какъ люди, такъ и мы. Есть, правда, у насъ струментъ; шило, напримѣръ, долото, рубанокъ, но мы ими, несмотря на вашу, товарищъ, инструкцію, обрабатывать землю и убирать урожай ишо не пробували»…

Одновременно съ иностранщиной въ совѣтской Россіи наблюдается сейчасъ вторженіе въ литературную рѣчь грубаго жаргоннаго словаря. Онъ идетъ изъ низовъ или принимаетъ искусственно окраску хулиганской развязности, истерическаго крика, ухарства. Чаще всего увлечены имъ комсомольцы и молодежь изъ рабкоровъ и селькоровъ. Въ совѣтскій лексиконъ вошли, — не только въ обиходный, но и въ офиціальный литературный, — такія слова, какъ шкурникъ, буржуйка, жоржики, буза; клеши, размѣнять (разстрѣлять), соглашатель, царизмъ, забронировать, шамать (ѣсть), шамовка (столовка), никакихъ гвоздей, даешь, кинуха, на-ять; пьянка; нережимно.

Въ послѣднее время совѣтскія газеты прибѣгаютъ къ стилизованной вульгарности рѣчи, поддѣлкѣ подъ жаргонъ. Вотъ выдержка изъ газетной статьи «Какъ я боролся съ хулиганствомъ»:

…Тихо кругомъ. Благородно, даже благочинно, но какъ поровнялся съ однимъ особнякомъ — въ ухѣ зазвенѣло, загудѣло. Стоитъ какая-то личность въ пальтѣ, въ каракулѣ и въ пинснэ и раз носитъ дверь кулачищами. Кто, думаю, станетъ общественный порядокъ и обывательскіе невры полунощнымъ грохотаніемъ рвать…

А вотъ афиша одного изъ калужскихъ кинематографовъ:

«Романъ насыщенъ драматизмомъ и напряженностью. Онъ натягиваетъ, какъ струну, нервы зрителя черезъ показъ безумія лица на фонѣ шумящихъ деревьевъ, озаряемыхъ вспышками молніи… черезъ медленное спалзываніе одѣяла, открывающаго трупъ женщины, которую мужъ загрызъ въ первую ночь».

Языкъ въ опасности прежде всего потому, что въ Россіи старыя культурныя силы не у дѣлъ. Новая интеллигенція не растетъ. Дѣти старыхъ интеллигентовъ — уже не интеллигенты ни по вкусамъ, ни по быту, ни по познаніямъ. Постепенно блекнутъ родные идеи, интересы къ русскому прошлому, къ русскому искусству. Нѣть великаго русскаго языка, которая сплетается такъ тѣсно съ нашей исторіей, литературой, философіей, та нить, которую бережно пряли наши дѣды и отцы сейчасъ оказалась въ рукахъ людей, сознательно оплевывающихъ прошлое Россіи и разрывающихъ «связь временъ». Половинчатыя головы, международныя недоучки, почти не владѣющіе русскимъ языкомъ, представители фабрично-городской «культуры» съ ея пивными и «танцульками», всѣ эти разрушители традиціоннаго быта оказались въ роли вершителей судебъ русскаго языка.

Еще вчера объяснявшіеся на «блатномъ» и воровскомъ жаргонѣ, они сегодня засоряютъ нашъ языкъ оскорбительными и непріемлемыми новинками.

Языкъ не только орудіе общенія, но и зеркало общественной и частной жизни человѣка. Сейчасъ, когда въ нашемъ языкѣ отражаются, съ одной стороны, уродливыя стороны совѣтскаго быта, а съ другой — когда эмиграція введена въ живой организмъ чужой страны, русскій языкъ портится, онъ теряетъ свою отчетливость, свою выразительность, свою чистоту, онъ засоряется иностранщиной, провинціализмами и архаизмами.

Бѣженскій бытъ также способствуетъ образованію новыхъ просторѣчій, въ которыя входитъ значительное количество заимствованій изъ языка той страны, гдѣ обосновались эмигранты. На этомъ «арго» объясняется уже старшее поколѣніе, связанное неразрывными нитями преемственности съ русской культурой. Жизнь неумолима, — зарубежная Россія, введенная въ живой организмъ чуждыхъ народностей, начинаетъ говорить по-русски, какъ по-французски, нѣмецки, англійски, сербски…

[1] Мы учимся не для школы, но для жизни.

[2] Теплые башмаки изъ юфтовой кожи безъ голенищъ и съ мѣховымъ подбоемъ.

Вл. Абданкъ-Коссовскій.
Возрожденіе, №2439, 5 февраля 1932.

Views: 20

А. Т. Аверченко. — Юмористы-ипохондрики. — Чаплинъ объ искусствѣ «смѣшить». — Досуги у «Карпыча». — Аверченко и «твердый знакъ». — «Русская Мысль». — Наглядный урокъ космографіи. — Собраніе съ «жертвами» совѣтскаго террора. — Раскрашенная обезьяна. — Поѣздка Врангеля на Лемносъ и въ Галлиполи. — Дни кронштадтскаго возстанія. — Отношеніе къ нему бѣлыхъ офицеровъ.

Принялъ я отъ моего предшественника бюро печати 28 декабря 1920 года. Оно помѣщалось въ концѣ Перы, въ самомъ ея бойкомъ мѣстѣ, около туннеля, т. е. у вокзалика подъемной желѣзной дороги (фюникюлеръ), облегчавшей сношенія съ «низомъ», съ Галатскимъ мостомъ.

Бюро занимало двѣ комнаты. Внизу помѣщалась канцелярія. Наверху, на антресоляхъ — я. Передняя комната внизу снималась книжнымъ магазиномъ Чернова. Бюро имѣло нѣсколькихъ служащихъ — секретаря, переводчика съ турецкаго, греческаго и друг. языковъ «востока», даму, вѣдавшую перепиской и дѣлопроизводствомъ и пр. При «бюро» служили въ качествѣ разсыльныхъ два турка въ фескахъ. Турки эти были дезертиры, когда-то покинувшіе Россію во избѣжаніе воинской повинности.

Смѣта первое время была болѣе, чѣмъ достаточной. Объ томъ можно судить хотя бы по тому, что «Зарницы» я издавалъ на остатки телеграфнаго кредита, имѣя въ Парижѣ собственнаго корреспондента на постоянномъ вполнѣ приличномъ содержаніи.

***

Я засѣлъ на своихъ «антресоляхъ» и началъ работу. Отъ мысли о ежедневной газетѣ приходилось отказаться. Надо было имѣть что-то легкое, не громоздкое, что можно было бы передвинуть въ любую страну по сосѣдству. Рѣшилъ издавать еженедѣльникъ при минимальномъ аппаратѣ — я и еще одинъ человѣкъ въ качествѣ техническаго редактора, который былъ бы всѣмъ, вѣдалъ бы корректурой и экспедиціей. На роль эту выбралъ И. М. Каллиникова, молодого журналиста. Ему былъ посвященъ мною особый очеркъ. гдѣ разсказана вкратцѣ исторія «Зарницъ» и борьба, которую я изъ за нихъ вынесъ въ Константинополѣ съ союзнымъ командованіемъ. **) Здѣсь о нихъ будетъ упомянуто только то, что тамъ было недосказано.

Ко мнѣ въ бюро народъ валилъ валомъ. Константинополь былъ полонъ журналистами и литераторами, не успѣвшими еще разсыпаться по вселенной. Сблизился я съ А. Т. Аверченко, ставшимъ постояннымъ сотрудникомъ «Зарницъ». Я точно зналъ день и часъ, когда винтовая лѣстница задрожитъ подъ тяжелой поступью и на моихъ антресоляхъ, гдѣ постоянно горѣло электричество, появится массивная фигура тщательно одѣтаго и причесаннаго женъ-премьера, съ бритымъ лицомъ, толстыми губами, неодинаковостью взгляда изъ подъ пенснэ. Я безуспѣшно старался уловить взглядъ. Глаза смотрѣли по-разному, какъ будто совсѣмъ не смотрѣли. Тогда я не подозрѣвалъ, что зрѣніе было больное и что Аверченко носилъ въ памяти предостереженіе окулиста, за годъ передъ смертью оправдавшееся. Ему спѣшно пришлось удалить глазъ.

Аверченко былъ пріятенъ въ общежитіи. Для юмориста это вовсе необязательно. Юмористы часто ипохондрики. Можетъ быть юморъ спутникъ ипохондріи. Смѣшить и смѣяться самому не то же самое. Кинематографическій комикъ Чаплинъ утверждаетъ, что «смѣшить дѣло въ высшей степени серьезное».

Аверченко любилъ самъ посмѣяться. Константинополь того времени былъ сокровищницей впечатлѣній. Мы поверхъ всѣхъ осѣвшихъ здѣсь историческихъ пластовъ хлынули сюда своимъ русскимъ наслоеніемъ, быстро расплылись и затвердѣли своеобразными памятниками времени.

Популярности Аверченко способствовалъ, помимо таланта, благодушный, доброжелательный нравъ, даръ легко сближаться. Онъ былъ незамѣнимъ за столомъ. Качества сотрапезника цѣнятся у всѣхъ народовъ. Стажъ англійскаго адвоката пріобрѣтается испытаніемъ совмѣстныхъ товарищескихъ обѣдовъ. — Аверченко любилъ покушать. И въ произведеніяхъ его ѣда занимала значительное мѣсто. Онъ умѣлъ уходить въ маленькія радости жизни, садился за столъ у «Карпыча» въ «Пти шанъ» съ выраженіемъ проникновеннаго благополучія. Казалось, точно онъ послѣ треволненій дня входилъ въ тихій портъ. Онъ бережно наполнялъ рюмки и незамѣтно руководилъ дальнѣйшимъ направленіемъ обѣда, устанавливалъ всему порядокъ и чередъ, избѣгая чрезмѣрной торопливости.

Въ активъ Аверченко надо записать, что въ обиходѣ въ немъ не проявлялся ни писатель, ни острословъ. Онъ не злоупотреблялъ анекдотомъ. У него не замѣчалось сценическаго напряженія, свойственнаго литературнымъ львамъ. Онъ отлично слушалъ, не стремился завладѣть разговоромъ, по производимому на меня впечатлѣнію былъ скорѣе скроменъ, даже застѣнчивъ, впрочемъ, не безъ извѣстнаго себѣ на умѣ.

Онъ чуялъ малѣйшее дуновеніе пошлости. Въ одной парижской газетѣ однажды былъ помѣщенъ огромный фельетонъ съ пространнымъ описаніемъ всѣхъ ужасовъ «твердаго знака». Фельетонистъ важно поучалъ:

«если ваша библіотека насчитываетъ тысячу томовъ, то изъ нихъ 43 заняты исключительно «ъ».

Статья ничего особеннаго не представляла. Всѣ это знали. Но Аверченка что-то защекотало и въ обзорѣ печати въ «Зарницахъ» Медуза-Горгона отмѣтила:

«Я могу привести… еще болѣе яркій примѣръ: при существованіи твердаго знака у меня въ Петербургѣ была библіотека въ 700 книгъ, а теперь, когда твердый знакъ уничтоженъ — ни одной книги не осталось».

***

Поѣздки на «Лукуллъ». Постоянныя совѣщанія. Намѣчалось строеніе политическаго совѣщательнаго органа при главнокомандующемъ, будущаго «Русскаго совѣта». Врангель посылалъ въ разныя общественныя комиссіи, гдѣ приходилось зря терять время.

Однажды совѣщались у Струве въ посольствѣ. На совѣщаніи рѣшено было возобновить «Русскую Мысль» подъ редакціей ея Струве. Помню, что въ совѣщаніи принималъ участіе В. В. Шульгинъ, съ головой, повязанной голубымъ платкомъ. Онъ только что прибылъ «изъ Румыніи, куда его лодку прибилъ штормъ», какъ значится у меня въ записной книжкѣ.

Городъ полонъ слуховъ, то и дѣло пробѣгаетъ электрическая искра сенсаціоннаго извѣстія. То въ трехъ газетахъ, въ «Босфорѣ», одной греческой, одной турецкой — появится извѣстіе, что 30-тысячная армія Врангеля готовится въ вторженію во Фракію. То разносится слухъ о томъ, что совнаркомъ переѣхалъ изъ Москвы въ Петербургъ. То говорятъ о происшедшемъ въ Москвѣ переворотѣ. Гавасъ-Рейтеръ справляется у меня по телефону — правда ли, что умеръ Ленинъ?

Погода — то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадаютъ совсѣмъ лѣтніе дни. Воздухъ прозраченъ, дали съ громоздящимися домами, траурные кипарисы, благостный, ласкающій воздухъ.

То налетитъ пурга, выпадетъ снѣгъ, на улицахъ играютъ снѣжки — и эти снѣжки въ Константинополѣ производятъ такое же впечатлѣніе, какъ если бы самоѣды швырялись ананасами.

А то вдругъ все разомъ: дождь, снѣгъ, градъ, громъ, молнія — точно небо даетъ наглядный урокъ по космографіи,

Всюду русскіе, русскій языкъ, русскія вывѣски, русскіе нравы. Вотъ на окраинѣ «Стрѣльна», а вотъ «Гнѣздо перелетныхъ птицъ», гдѣ орудуютъ Аверченко и Свободинъ, собравшіе блестящій артистическій ансамбль. Здѣсь выступаетъ талантливая Бучинская (дочь Тэффи).

На улицахъ ходить картонный гигантъ съ краснымъ носомъ въ цилиндрѣ. За нимъ по пятамъ цѣлая толпа. Это живая реклама русскаго «кабачка» «Черная роза».

***

Около этого времени я пережилъ эмоціи антрепренера. Въ Константинополь изъ Одессы прибыла партія иностранцевъ, обобранныхъ большевиками. Рѣшилъ ихъ живьемъ показать иностранцамъ и союзнымъ властямъ. Снята была большая зала въ артистическомъ кружкѣ «Эксъ-Паризіана» на Галата-серай и приглашенъ весь вліятельный Константинополь. Назначено было собраніе въ воскресеніе въ 12 часовъ дня. Оно едва не сорвалось. Когда я за четверть часа до начала прибылъ въ кружокъ, то къ своему ужасу увидѣлъ въ снятой залѣ компанію актеровъ, окружившихъ гурьбою столъ. На столѣ лежала живая обезьяна, которую для какой-то непонятной надобности раскрашивали въ другую масть. Актеры наотрѣзъ отказались покинуть залу пока не окончатъ операціи, а моя публика уже собиралась. Насилу при помощи старшинъ и даже полиціи удалось разсѣять живописную группу, которая, ругаясь на нѣсколькихъ языкахъ. покинула залу съ несчастнымъ звѣренышемъ, загримированнымъ въ какое-то фантастическое существо, въ пеструю летучую мышь.

Народу собралось много. Себя я счелъ полезнымъ не обнаруживать, а просилъ взять на себя предсѣдательствованіе и руководство опросомъ «жертвъ» кн. Пав. Дм. Долгорукова. «Потерпѣвшихъ» было четверо: два обтрепанныхъ бельгійскихъ рабочихъ, итальянецъ въ сѣрой поддевкѣ и француженка. Публика ихъ закидывала вопросами. Француженка, произнося слово «Россія», каждый разъ плакала. Итальянецъ сообщилъ, что видѣлъ солдата конницы Буденнаго въ каракулевомъ дамскомъ сакѣ.

Вѣроятно это собраніе было первымъ, на которомъ «потерпѣвшіе» иностранцы были показаны публично и разсказывали «заграницѣ» о своихъ испытаніяхъ.

***

13 февраля Врангель ушелъ на «Лукуллѣ» на о. Лемносъ и въ Галлиполи. Мнѣ пришлось организовать литературное сопровожденіе главнокомандующаго, такъ какъ представлялось важнымъ использовать поѣздку для освѣдомленія европейскаго общественнаго мнѣнія о русской арміи. Русскую печать представлялъ И. Д. Сургучевъ. Изъ иностранныхъ органовъ былъ представленъ между прочимъ французскій офиціозъ «Танъ», корреспондентъ котораго «команданъ» Ролленъ былъ такъ хорошо обставленъ, какъ нашимъ русскимъ журналистамъ, даже въ благополучное время, не снилось. Ролленъ занималъ цѣлый домъ въ нѣсколько этажей на улицѣ «Телеграфа», въ типичномъ турецкомъ закоулкѣ. У него были секретари по всѣмъ отраслямъ «восточной» политики того времени — по «турецкому», «греческому», «русскому» отдѣлу. По «русскому» — былъ настоящій русскій, Владыкинъ.

Пришлось снаряжать въ путь, кромѣ того, «устную газету», кино, такъ какъ надо было въ живыхъ снимкахъ запечатлѣть для свѣта бытъ нашихъ войскъ.

Поѣздка показала, что было что «запечатлѣвать» и снимать. Самъ я съ Врангелемъ не ѣздилъ: у меня было по гордо работы въ Константинополѣ.

Поѣздка Врангеля затянулась. «Лукуллъ» вернулся только 3 марта. Задержалъ жестокій нордъ-остъ.

Въ отсутствіе главнокомандующаго начали поступать ко мнѣ изъ разныхъ мѣстъ извѣстія о событіяхъ чрезвычайнаго значенія въ Россіи. Сперва свѣдѣнія были глухія, потомъ стали получаться сообщенія все болѣе и болѣе подробныя. Видно было, что это не «очередная» утка, а нѣчто осязательное.

Въ Кронштадтѣ вспыхнуло возстаніе. Исторія его извѣстна. Приведу только самое характерное, особенно интересное въ связи съ событіями текущей дѣйствительности.

Насъ конечно интересовалъ вопросъ, подъ какимъ политическимъ флагомъ поднято возстаніе въ Кронштадтѣ? Вопросъ этотъ интересовалъ однако лишь насъ, штатскихъ политиковъ. Русскіе же бѣлые офицеры откликнулись на событія совершенно иначе. Ихъ совсѣмъ не интересовали «платформы», «флагъ», «программа» — имъ было все равно, кто подымалъ возстаніе, хотя бы эсъ-эры: офицеры хотѣли ѣхать имъ помочь, драться вмѣстѣ съ «кронштадтцами», кто бы они ни были и что бы ни исповѣдывали. Ко мнѣ гурьбами въ бюро приходила военная молодежь, прося помочь добраться до Кронштадта. Молодежь обнаруживала чуткій политическій инстинктъ, легшій въ основу всей бѣлой борьбы, которая велась не за опредѣленный политическій режимъ, а за физическое спасеніе Россіи. Надо было тѣло Россіи спасти отъ смерти.

Характерно еще одно обстоятельство. Возстаніе продолжалось около двухъ недѣль, и какъ раскинулась по міру вѣсть о немъ, и какимъ сочувствіемъ она была встрѣчена! Американскій красный крестъ и американскія власти выслали въ Кронштадтъ имѣвшіяся въ Финляндіи запасы муки, молока, консервовъ, отправили изъ Стокгольма транспортъ съ мукой и предметами первой необходимости. Шведское правительство заявило о своей готовности принять на себя пересылку продовольствія въ Кронштадтъ.

Казалось, что близится пробужденіе, что наконецъ-то кончается великая война.

*) Предыдущій очеркъ воспоминаній «Близкая даль», посвященный первому мѣсяцу жизни въ Константинополѣ (декабрь 1920 г.) послѣ прибытія изъ Крыма, напечатанъ въ «Возрожденіи» 9 января 1932 года.

**) «Возрожденіе» отъ 25 іюля 1929 г.

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2425, 22 января 1932.

Views: 55

Бріанъ и Іошизава. — Эволюція французской внѣшней политики. — Парламентская терпимость и эмигрантская нетерпимость

Съ политической сцены международной и внутренне-французской Аристидъ Бріанъ отошелъ — впрочемъ, быть можетъ, лишь временно — безъ особаго шума, безъ особыхъ почестей, безъ особаго ликованія со стороны враговъ и безъ особаго въ общемъ сожалѣнія со стороны поклонниковъ. За историческимъ столомъ Вержена на Кэ Д-Орсэ сидитъ его бывшій ученикъ, знаменующій нѣсколько иное, чѣмъ онъ, настроеніе во французской внѣшней политики, на правительственной скамьѣ Бурбонскаго дворца не склоняются болѣе надъ разбросанными бумагами бріановскія тяжелыя и высокія плечи, руки его цѣпкія и морщинистыя не охватываютъ судорожно ветхій портфель, голосъ глубокій и музыкальный не раздается больше съ трибуны, чаруя друзей и недруговъ, и даже въ Женевѣ, на предсѣдательскомъ креслѣ — не онъ уже, который былъ самымъ авторитетнымъ и самымъ упрямымъ защитникомъ женевскаго благонамѣреннѣйшаго собранія. И отсутствіе его во всѣхъ этихъ мѣстахъ, неразрывныхъ казалось еще недавно съ его личностью — никого особенно не удивляетъ. Потому это такъ, вѣроятно, что на Кэ д-Орсэ власть Аристида Бріана уже многіе мѣсяцы назадъ сосредоточилась почти исключительно на министерскомъ личномъ составѣ, что на правительственную скамью давно уже не садился этотъ больной, обиженный и, вѣроятно, всѣмъ недовольный, искуснѣйшій изъ современныхъ парламентаріевъ и что въ Совѣтѣ Лиги Націй этотъ знаменитѣйшій въ мірѣ дипломатъ потерпѣлъ жгучее пораженіе, хотя и нашелъ онъ, въ концѣ концовъ, выходъ изъ положенія, вѣроятно, самаго нелѣпаго и тяжелаго для него въ жизни, — посколько вообще выходъ былъ изъ него возможенъ.

Локарнскому пакту и политикѣ Лигѣ Націй много было нанесено ударовъ, но, вѣроятно, болѣе болѣзненно, чѣмъ сентябрьскія выборы въ рейхстагъ, чѣмъ «аншлуссъ», чѣмъ манифестаціи на Рейнѣ, чѣмъ отказъ Германіи отъ всѣхъ своихъ обязательствъ, пережилъ Аристидъ Бріанъ захватъ Японіей далекой и безразличной Франціи Манчжуріи.

Внѣшне, правда, до извѣстной лишь степени, спасъ онъ положеніе, внѣшне, правда, какъ-то ужъ чисто формально, спасъ онъ авторитетъ Лиги Націй, а передъ лицомъ всего міра заставилъ-таки упрямаго Іошизаву поклясться въ миролюбіи Японіи и заставилъ онъ и другихъ и самаго себя радоваться тому достиженію, что разъ Совѣтъ Лиги Націй засѣдаетъ — значитъ, офиціально войны еще нѣтъ. Но, спасая внѣшній обликъ того зданія, который нѣкогда могъ казаться крѣпко построеннымъ, развѣ могъ Аристидъ Бріанъ такъ же радовать ся творческому порыву своей мысли и своей воли, какъ въ дни Локарно и завтрака въ Туари?

Спасать, хотя бы внѣшне, дѣло его рукъ хватило у него духу, но стоило ли ему продолжать это дѣло — разъ не вдохновляло оно больше другихъ?

***

Парижская сессія Совѣта Лиги Націй преставилась многимъ дуэлью между Бріаномъ и Іошизавой — между правомъ и силой. Аристидъ Бріанъ былъ тогда несмѣннымъ, казалось, министромъ иностранныхъ дѣлъ, Іошизава — однимъ изъ японскихъ пословъ. Нынѣ Бріанъ, вольно или невольно, отошелъ отъ власти, Іошизава же руководитъ японской внѣшней политикой. Тріумфаторомъ вернулся онъ въ Токіо и тріумфаторомъ проѣхалъ черезъ Москву. И столь внушительны были оказанныя ему въ Москвѣ воинскія почести, что иностраннымъ наблюдателямъ показалось доказаннымъ налучіе тайнаго японо-совѣтскаго военнаго соглашенія.

Впрочемъ, нѣкоторымъ особенно зоркимъ иностраннымъ наблюдателямъ показалось и другое, а именно, что совѣтское правительство очень боится Японіи и потому готово распластаться передъ японскимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ.

Маленькій желтолицый господинъ завѣрилъ Бріана въ томъ, что Японія непреклонно миролюбива. И такъ былъ удовлетворенъ подобнымъ завѣреніемъ Совѣтъ Лиги Націй, что разрѣшилъ Японіи дѣлать въ Манчжуріи все, что она захочетъ. Потому, что какъ же Японіи этого не разрѣшить, да и какъ вести себя впредь Совѣту, если сдѣлаешь видъ, что не вѣришь ея миролюбію?

***

Пути французскаго парламентаризма мѣняются — въ соотвѣтствіи съ духомъ времени и новыми требованіями. Мнѣ уже приходилось писать о томъ, что мѣняется «стиль» французскаго парламентарія. Мѣняется и «стиль» французской внѣшней политики.

Трудно было бы утверждать, что съ уходомъ Аристида Бріана, политика эта измѣнится кореннымъ образомъ, что вывѣтрится изъ нея «пацифистскій идеализмъ». Да и вообще рисовать Аристида Бріана идеалистомъ — въ достаточной степени нелѣпо. Вѣдь въ такомъ слу

чаѣ идеалистами были и Меттернихъ и Талейранъ. Исключительная политическая изворотливость, несомнѣнное презрѣніе къ людямъ, глубочайшій, по существу, скептицизмъ и очень упорное, иногда, быть можетъ, даже слишкомъ упорное честолюбіе, — всѣ эти черты Бріана, какъ будто бы не вяжутся съ пламеннымъ идеализмомъ. Нельзя же назвать идеалистомъ политическаго дѣятеля потому, что на усталости человѣчества отъ войны онъ захотѣлъ построить такое зданіе международныхъ договоровъ, которое, пусть лишь на время, помѣшало бы народамъ нападать другъ на друга. Нынѣ эта бріановская политика замѣняется — не то, что иной политикой, ибо нынѣшняя французская политика не противорѣчитъ предыдущей, — но новымъ вытекающимъ изъ новаго положенія вещей политическимъ настроеніемъ. Реализмъ очень простой и въ то же время очень чуткій, здравый смыслъ безъ особыхъ дерзновеній, безъ особо величественныхъ заданій, все это въ этомъ новомъ настроеніи выражается Пьеромъ Лавалемъ. Подлинный идеализмъ, ибо — жертвенный, ибо — безъ змѣиной мудрости, пафосъ родины и свободы, въ этомъ же новомъ настроеніи выражается Эрріо, лидеромъ оппозиціи и, быть можетъ, будущимъ министромъ иностранныхъ дѣлъ, до времени не свергающемъ правительство, солидарнымъ съ нимъ передъ лицомъ внѣшней угрозы, куда болѣе непримиримымъ, куда менѣе гибкимъ, куда по существу болѣе «націоналистическимъ», чѣмъ Аристидъ Бріанъ.

Эрріо 1932 года не Эрріо 1924 года. Врядъ ли теперь приходу его къ власти будетъ радоваться совѣтское правительство.

***

Пути французскаго парламентаризма эволюціонируютъ, — въ той же атмосферѣ традиціоннаго внѣшняго безпорядка и въ столь же традиціонныхъ добродушіи и терпимости, о которыхъ пишущему эти строки случалось уже говорить на страницахъ «Возрожденія».

Лаваль и Эрріо, смѣняющіе Бріана, Тардье и люди новаго типа, смѣняющіе бородатыхъ радикаловъ-вольнодумцевъ, а фонъ тотъ же, ибо та же традиція, гибкая, позволяющая парламенту видоизмѣняться, но и сквозь всѣ видоизмѣненія проносящая то же живительное, спасительное начало.

Бурный парламентскій день… Заканчивается перерывъ. Всѣ еще подъ впечатлѣніемъ того, какъ Эрріо яростно нападалъ на правительство. Депутаты стекаются въ залъ. Вотъ, грузно переваливаясь вошелъ самъ Эрріо, направился къ Тардье, сидящему на скамьѣ правительства, похлопалъ его по плечу, машинально сѣлъ рядомъ съ нимъ на мѣсто премьера. Спохватился, вскочилъ, на лицѣ изобразилъ ужасъ, улыбаясь, принялся извиняться. Тардье смѣется, жестомъ приглашаетъ его сѣсть снова. Подходитъ Лаваль, видно сверху, что тоже упрашиваетъ Эрріо сѣсть на скамью правительства. Эрріо отмахивается, смѣется и всѣ кругомъ смѣются. Звонокъ. Засѣданіе открыто. Эрріо спѣшитъ на свое мѣсто, откуда онъ сейчасъ снова начнетъ нападать на правительство.

Или:

Въ залѣ «Пропадающихъ шаговъ» столпились въ углу журналисты, стоятъ полукругомъ. Толпа все увеличивается. Въ чемъ дѣло? Оказывается, толпятся, чтобы услышать, какъ соціалистъ Грумбахъ разсказываетъ еврейскіе анекдоты Тардье и Эрріо, которые стоятъ у стѣны обнявшись и хохочутъ.

Или:

Изъ залы засѣданія выходитъ Лаваль, только что прочитавшій правительственную декларацію. Сталкивается съ Раппопортомъ, лѣвѣйшимъ изъ лѣвыхъ, корреспондентомъ «Извѣстій». Доносится слѣдуюшій діалогъ:

Раппопортъ: Ну. что это, мой дорогой! Ты слишкомъ правѣешь…

Лаваль: Государственная необходимость, пойми… Неисправимый ты, Раппопортъ!

— Очень все это просто объясняется, — говорилъ мнѣ какъ-то старый французскій журналистъ. — Въ Бурбонскомъ дворцѣ никогда не случается ничего трагическаго, ибо французскому политику всегда присуще пониманіе относительнаго значенія всѣхъ политическихъ распрей. И не заключайте изъ этого, что скажемъ, Лаваль и Эрріо, нападая другъ на друга, играютъ какую-то комедію. Въ частной жизни они могутъ быть друзьями, но въ политической, и они это знаютъ, они, каждый, выражаютъ какую то часть французскаго общественнаго мнѣнія.

Сколь непримѣнимы эти слова къ эмигрантскимъ политическимъ собраніямъ, гдѣ личной злобой преисполнены другъ къ другу политическіе противники, гдѣ разномыслящіе не подаютъ другъ другу руки, гдѣ политическій противникъ кажется непремѣнно личностью позорной и непочтенной.

Сколько бы ни было недостатковъ очевидныхъ, неопоримыхъ во французскомъ парламентѣ — русскимъ политикамъ есть чему поучиться у французскихъ парламентаріевъ. Въ отсутствіи подлинной политической культуры никакъ ихъ не упрекнешь. Но какъ не упрекнуть въ ея отсутствіи правыхъ и лѣвыхъ, дореволюціонныхъ и пореволюціонныхъ эмигрантскихъ дѣятелей… Какъ не почувствовать отвращеніе, когда пусть послѣ самаго бурнаго, самаго безпорядочнаго засѣданія палаты, на которомъ въ измѣнѣ демократіи и республикѣ и въ еще болѣе тягостныхъ преступленіяхъ обвиняли другъ друга ораторы — доведется, совсѣмъ рядомъ, на собраніи «Дней», услышать стараго русскаго журналиста, стараго русскаго профессора въ спорѣ съ другимъ профессоромъ о судьбахъ капитализма, упреки его въ томъ, что онъ, нынѣ врагъ капитализма. прежде, каждое двадцатое число, приходилъ къ капиталистамъ за жалованіемъ…

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932.

Views: 13