Non scholae, sed vitae discimus. [1]

Событія послѣднихъ лѣтъ не могли не отразиться на жизни нашего языка. Соціальные и политическіе сдвиги и коренная ломка быта должны были такъ иначе повліять на языкъ, — вѣдь языкъ живой выразитель нашего міровоззрѣнія и творчества, хранитель умственныхъ и нравственныхъ пріобрѣтеній.

Сущность процессовъ, происходящихъ сейчасъ въ русскомъ языкѣ, принято называть революціей языка. Но подобное утвержденіе болѣе, чѣмъ преждевременно. Не революція языка, а вѣрнѣе сказать, языкъ революціи, языкъ войны, языкъ нашего безвременья, языкъ эмиграціи…

Обычно языкъ живетъ спокойной, степенной жизнью, развиваясь медленно и послѣдовательно. Но въ исторической жизни народовъ бываютъ моменты, когда новыя условія преобразуютъ жизнь, новыя ощущенія требуютъ новой формы. Тогда въ языкъ вторгаются новыя понятія, и темпъ словотворчества ускоряется. Тогда бытъ, а не языкъ рѣшаетъ, быть или не быть новому слову. Происходитъ прорывъ языкового фронта.

Подобный прорывъ наблюдается сейчасъ и въ русскомъ языкѣ, на который бурнымъ потокомъ стали извергаться новыя слова, новые обороты, новыя выраженія.

Наиболѣе старыя заимствованія въ русскомъ языкѣ относятся еще къ эпохѣ сарматовъ, съ которыми наши предки граничили въ южно-русскихъ степяхъ. Это — серьга, собака, мечъ, сапогъ, харчъ. Въ лѣсныхъ пространствъ средней и сѣверной Россіи нашъ словарь заимствовалъ у чуди: сани, лабазъ, кумиръ, сельдь, семгу, пургу, кеньги. [2] Слѣдующая языковая волна, норманская, занесла въ нашъ языкъ: тіуна, безменъ, судъ, лебеду, дротикъ, ящикъ, корзину, кнутъ. Съ принятіемъ христіанства обозначился новый прорывъ. Это не только церковные, богослужебные термины, — апостолъ, алтарь, панихида, но и обиходные — теремъ, корабль, кровать, миска, тетрадь, парусъ, куличъ, огурецъ, даже «Россія» и «россійскій» (вмѣсто «Русь» и «русскій»).

Eme задолго до появленія Батыя, въ Кіевскую Русь занесены были такія новшества съ тюркскихъ языковъ, какъ быкъ, коза, слонъ, телѣга, баринъ, кащей, кума, товаръ (домашній скотъ), товарищъ. Монгольское иго принесло съ собою нагайку, кинжалъ, колчанъ, караулъ, казну, алтынъ, де́ньгу. Еще позже отъ турокъ мы заимствовали жесть, алмазъ, изумрудъ, нефть, карандашъ, алый, бурый, буланый, изюмъ, сарафанъ.

Въ періодъ войнъ съ поляками, въ русскомъ языкѣ появились: строгій, вензель, бунтъ, рама, винтъ, рынокъ, штука, важный, гербъ, тарелка, рисовать, пушка. Буйный потокъ нѣмецкихъ, голландскихъ, шведскихъ заимствованій обогатилъ нашъ языкъ на переломѣ ХѴІІІ и ХѴIII столѣтій вслѣдъ за петровской реформой, а съ 1710 года и вплоть до настоящаго времени русскій языкъ интенсивно пополнялся французскими заимствованіями.

Въ началѣ ХІХ-го вѣка, когда назрѣло ощушеніе, что дѣло Петра не додѣлано, что нужно найти новыя формулы для выраженія, болѣе простыя въ сравненіи съ недавней риторической напыщенностью, произошло стремительное обновленіе нашего языка. За короткое время наша рѣчь успѣла совершить длинный путь отъ карикатурности Тредьяковскаго къ Пушкину, создателю нашего литературнаго языка. А сейчасъ мы настолько ушли отъ тяжелаго языка ХѴIII-го вѣка, что возможны опыты перевода произведеній ХѴIII-го вѣка на современный русскій языкъ.

Въ теченіе трехъ четвертей вѣка нашъ языкъ не обнаруживалъ особой тенденціи къ революціи. А если и создавались новые литературные образы и новые обороты, то они мало отразились на нашемъ словарѣ. Новыя попытки языковой революціи принесъ опять переломъ между двумя столѣтіями. Но и здѣсь новыхъ словъ было немного, — вниманіе символистовъ было обращено главнымъ образомъ на обновленіе метафоры и расширеніе подвижности словаря. Стремленіе къ пополненію словарнаго запаса намѣтилось у футуристовъ. «Мы приказываемъ, говоритъ Хлѣбниковъ въ «Пощечинѣ общественному вкусу», чтить права поэтовъ: на увеличеніе словаря въ его объемѣ произвольными и производимыми словами; на непреодолимѵю ненависть къ существовавшему до нихъ языку». Отъ словъ Хлѣбниковъ перешелъ къ дѣлу, подаривъ русскую литературу шедеврами въ родѣ:

«Свирѣпа свиристѣль, ликуя, веселизненно и лаская птичью душу въ игорномъ дѣянствѣ… а мирязи слетались и завивались дѣвинноперыми крылами начать молчать въ голубизненную звучаль»…

Еще великолѣпнѣе пламенный призывъ Бурлюка, который начинался уже не словами, а звукоподражаніями:

«Дыръ булъ щуръ»…

Словесныя новообразованія разныхъ «футуристовъ» съ легкой руки Игоря Сѣверянина могли бы заполнить цѣлыя страницы: оэкраненный, кэнзели, грезеръ и грезерка, сюрпризерка, офіалченный и олиліенный, озерзамокъ, леризы, граціозы, лиліесердые герцоги, снѣгоскалые гипнозы, декабрый вечеръ, зимѣюoіе сумерки, испѣшеходенная грудь. Въ этой смѣси балаганнаго кривлянья съ жаждой разрушенія привычныхъ нормъ уже чувствовался ликъ будущаго большевика…

Въ большевицкомъ волапюкѣ мы найдемъ все: и самоувѣренный дурной пошибъ и пренебреженіе къ русскому языку и тупое увлеченіе иностранщиной. Для совѣтскаго дѣльца иностранное слово — легкое, испытанное средство. Въ немъ онъ видитъ главное мастерство рѣчи, красно и мѣтко сказанное слово. Чѣмъ хуже онъ понимаетъ иностранное слово, тѣмъ охотнѣе прибѣгаетъ къ нему, — вѣдь оно затмеваетъ подлинный смыслъ. Вотъ образцы нѣкоторыхъ дѣловыхъ бумагъ «партработниковъ»:

«Произвести мобилизацію и стабилизацію всѣхъ силъ рабкоровъ и селькоровъ по выявленію всѣхъ замѣченныхъ случаевъ спекуляціи».

«Иниціативу имѣетъ. Но пользуется ею для временнаго эффекта. Къ тому же резонеръ и фаталистъ. Въ довершеніи всего былъ членомъ бюра, а сейчасъ кандидатъ».

«Наплевисты и отзевисты изъ мѣсткома требуютъ перерегистраціи партактики піонеровъ и полной асенизаціи исполкома комбѣда»…

А вотъ отрывокъ изъ разговора:

«Позвольте вамъ изложить вопіющій фактъ инцидента…»

А еще недавно русскій языкъ сравнивали съ той орѣховой скорлупой нашихъ сказокъ, изъ которой развертывается волшебная ткань со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ узоровъ и плѣнительныхъ цвѣтовъ…

Съ легкой руки селькоровъ и рабкоровъ сейчасъ по совѣтской деревнѣ гуляютъ такіе монстры, какъ типизація хлѣба, ферула, субвекціонная квота, діаложныя темы, инвестиція, санированіе (оздоровленіе) и пр. Между тѣмъ, массы ни книжно, ни школьно неискушеннаго деревенскаго люда безсильны осознать самую простую терминологію. Стремясь осмыслить чуждыя ему слова, нашъ мужикъ продолжаетъ говорить копиталъ (капиталъ), производя отъ слова копить, скопулянтъ вмѣсто спекулянтъ, міродеръ (мародеръ), домокрадъ (демократъ), кашлюкъ (коклюшъ). А на вопросъ анкеты сельско-хозяйственнаго кооператива: «Какъ ведутся работы по обработкѣ земли, уборкѣ урожая, имѣется ли инструментъ», одинъ крестьянинъ нацарапалъ такой отвѣтъ: «Обработку земли и уборку урожая, милый товарищъ, производили обныкновенно: какъ люди, такъ и мы. Есть, правда, у насъ струментъ; шило, напримѣръ, долото, рубанокъ, но мы ими, несмотря на вашу, товарищъ, инструкцію, обрабатывать землю и убирать урожай ишо не пробували»…

Одновременно съ иностранщиной въ совѣтской Россіи наблюдается сейчасъ вторженіе въ литературную рѣчь грубаго жаргоннаго словаря. Онъ идетъ изъ низовъ или принимаетъ искусственно окраску хулиганской развязности, истерическаго крика, ухарства. Чаще всего увлечены имъ комсомольцы и молодежь изъ рабкоровъ и селькоровъ. Въ совѣтскій лексиконъ вошли, — не только въ обиходный, но и въ офиціальный литературный, — такія слова, какъ шкурникъ, буржуйка, жоржики, буза; клеши, размѣнять (разстрѣлять), соглашатель, царизмъ, забронировать, шамать (ѣсть), шамовка (столовка), никакихъ гвоздей, даешь, кинуха, на-ять; пьянка; нережимно.

Въ послѣднее время совѣтскія газеты прибѣгаютъ къ стилизованной вульгарности рѣчи, поддѣлкѣ подъ жаргонъ. Вотъ выдержка изъ газетной статьи «Какъ я боролся съ хулиганствомъ»:

…Тихо кругомъ. Благородно, даже благочинно, но какъ поровнялся съ однимъ особнякомъ — въ ухѣ зазвенѣло, загудѣло. Стоитъ какая-то личность въ пальтѣ, въ каракулѣ и въ пинснэ и раз носитъ дверь кулачищами. Кто, думаю, станетъ общественный порядокъ и обывательскіе невры полунощнымъ грохотаніемъ рвать…

А вотъ афиша одного изъ калужскихъ кинематографовъ:

«Романъ насыщенъ драматизмомъ и напряженностью. Онъ натягиваетъ, какъ струну, нервы зрителя черезъ показъ безумія лица на фонѣ шумящихъ деревьевъ, озаряемыхъ вспышками молніи… черезъ медленное спалзываніе одѣяла, открывающаго трупъ женщины, которую мужъ загрызъ въ первую ночь».

Языкъ въ опасности прежде всего потому, что въ Россіи старыя культурныя силы не у дѣлъ. Новая интеллигенція не растетъ. Дѣти старыхъ интеллигентовъ — уже не интеллигенты ни по вкусамъ, ни по быту, ни по познаніямъ. Постепенно блекнутъ родные идеи, интересы къ русскому прошлому, къ русскому искусству. Нѣть великаго русскаго языка, которая сплетается такъ тѣсно съ нашей исторіей, литературой, философіей, та нить, которую бережно пряли наши дѣды и отцы сейчасъ оказалась въ рукахъ людей, сознательно оплевывающихъ прошлое Россіи и разрывающихъ «связь временъ». Половинчатыя головы, международныя недоучки, почти не владѣющіе русскимъ языкомъ, представители фабрично-городской «культуры» съ ея пивными и «танцульками», всѣ эти разрушители традиціоннаго быта оказались въ роли вершителей судебъ русскаго языка.

Еще вчера объяснявшіеся на «блатномъ» и воровскомъ жаргонѣ, они сегодня засоряютъ нашъ языкъ оскорбительными и непріемлемыми новинками.

Языкъ не только орудіе общенія, но и зеркало общественной и частной жизни человѣка. Сейчасъ, когда въ нашемъ языкѣ отражаются, съ одной стороны, уродливыя стороны совѣтскаго быта, а съ другой — когда эмиграція введена въ живой организмъ чужой страны, русскій языкъ портится, онъ теряетъ свою отчетливость, свою выразительность, свою чистоту, онъ засоряется иностранщиной, провинціализмами и архаизмами.

Бѣженскій бытъ также способствуетъ образованію новыхъ просторѣчій, въ которыя входитъ значительное количество заимствованій изъ языка той страны, гдѣ обосновались эмигранты. На этомъ «арго» объясняется уже старшее поколѣніе, связанное неразрывными нитями преемственности съ русской культурой. Жизнь неумолима, — зарубежная Россія, введенная въ живой организмъ чуждыхъ народностей, начинаетъ говорить по-русски, какъ по-французски, нѣмецки, англійски, сербски…

[1] Мы учимся не для школы, но для жизни.

[2] Теплые башмаки изъ юфтовой кожи безъ голенищъ и съ мѣховымъ подбоемъ.

Вл. Абданкъ-Коссовскій.
Возрожденіе, №2439, 5 февраля 1932.

Visits: 20