Кто бы могъ подумать лѣтъ двѣнадцать, пятнадцать тому назадъ, что русская свободомыслящая интеллигенція можетъ чествовать полиціймейстера и кричать «ура» городовымъ?

Отъ одной такой мысли болѣзненно сжалось бы интеллигентское сердце, и всѣ идеалы оказались бы грубо растоптанными. Охранителямъ порядка вообще не находилось мѣста въ нашемъ изысканномъ цивилизованномъ обществѣ. И порядокъ и его насажденіе были всегда плохимъ тономъ для русскаго быта.

Вотъ безпорядокъ – это дѣло другое. Это — шикъ. Это утонченность, совершенство, устремленіе, пареніе…

И передъ идеологами безпорядка открывались всѣ лучшія двери. Не то, что передъ служителями порядка, которымъ предоставлялось мерзнуть у тротуаровъ снаружи и эти двери охранять.

Помню я былые студенческіе годы… Съ какой ненавистью смотрѣли мы на ужасныя фигуры городовыхъ, отвратительно обтянутыя оранжево-красными шнурами, упорно стоявшія на перекресткахъ, нагло помахивавшія бѣлыми палками, преступно регулировавшія уличное движеніе.

— Мужику куренка некуда выпустить, а у нихъ бѣлыя перчатки!.. — съ содроганіемъ думалъ я. — Въ тискахъ цензуры мы, молодые журналисты, не можемъ дать понять обществу, куда надо итти, а они безпрепятственно указываютъ вмѣсто насъ направленіе. И все время препятствуютъ стихійному движенію массъ. Вѣчный проклятый кличъ «держи право», вѣчное насиліе надъ волей сидящаго на козлахъ пролетарія, не могущаго повернуть въ сторону безъ того, чтобы не обогнуть съ рабской покорностью ужасную полицейскую палку.

— Но, нѣтъ, придетъ, наконецъ, время, — озлобленно мечталъ я, — сгинутъ эти шнуры, исчезнутъ городовые, въ государствѣ останутся только профессора… И заживемъ мы тогда подъ яснымъ небомъ въ алмазахъ.

Такого рода печальныя воспоминанія охватили меня на-дняхъ въ Медонѣ на французскомъ благотворительномъ вечерѣ, устроенномъ комиссаріатомъ полиціи въ пользу мѣстнаго сиротскаго дома. Насъ, русскихъ, пришедшихъ на вечеръ, оказалось почти вдвое больше, чѣмъ французовъ. Явились мы, главнымъ образомъ, для того, чтобы подчеркнуть свое вниманіе къ мѣстной полиціи, всегда очень сердечно и благожелательно относящейся къ намъ. Неожиданно, безъ всякихъ предварительныхъ сговоровъ, вечеръ какъ-то самъ собой превратился въ праздникъ франко-русской дружбы. Помощникъ комиссара мсье Моаль поднесъ одной изъ русскихъ медонскихъ общественныхъ дѣятельницъ г-жѣ Быченской букетъ цвѣтовъ, привѣтствуя въ ея лицѣ всю медонскую русскую колонію. Въ отвѣтъ на это г-жа Быченская отъ имени русскихъ горячо поблагодарила комиссаріатъ, указавъ на всю ту благожелательность, которую полиція проявляетъ къ бѣженцамъ. Затѣмъ, самъ комиссаръ, мсье Мюло взошелъ на эстраду произнесъ теплое привѣтствіе, закончивъ его восклицаніемъ: «vivent la Russie et la France». [1] И долго послѣ того звенѣли въ залѣ алплодисменты, долго не смолкало «ура»…

— Ну, какъ? — спросилъ я мелонскаго старожила, профессора Гронскаго, ожесточенно бившаго въ ладоши послѣ рѣчи комиссара. — Нравится вамъ сегодняшній вечеръ?

— О, конечно. Очень трогательно.

— Жаль, что мы съ вами не догадались апплодировать полиціи раньше, — грустно замѣтилъ я. — Хотя бы лѣтъ пятнадцать, двадцать тому назадъ. Въ Россіи.

Профессоръ обиженно взглянулъ на меня, ничего не отвѣтилъ и незамѣтно отошелъ въ сторону. Сдѣлавъ видъ, что мы съ нимъ незнакомы, онъ продолжалъ апплодировать, громко кричать «ура» и «вивъ».

— Профессоръ! — подошелъ опять я къ Гронскому, рѣшивъ не покидать его въ тяжелыя минуты перелома міросозерцанія. — А не находите ли вы, что, чествуя медонскую полицію, мы этимъ самымъ какъ бы свертываемъ знамена и, потрясая идеологическія основы, подрываемъ въ корнѣ..

— Оставьте пожалуйста, — сердито оборвалъ профессоръ, снова быстро отходя въ сторону и протискиваясь сквозь толщу публики. — Чего пристали, въ самомъ дѣлѣ?

Балъ, между прочимъ, продолжался. Оживленно двигались русскія и французскія пары, сплетенныя моднымъ танцемъ въ тѣсный франко-русскій альянсъ; у спеціальной стойки, устроенной для русскихъ гостей, закусывали старики, подкрѣплялась послѣ физическихъ упражненій чарльстона неугомонная молодежь; Е. Л. Быченская со счастливымъ лицомъ побѣдоносно ходила по залу держа высоко надъ собой пышный букетъ. А К. Н. Кедровъ подошелъ ко мнѣ и, очевидно, угадавъ мое настроеніе, спросилъ:

— А вы знаете анекдотъ о городовомъ? Вотъ послушайте. Одинъ контръ-революціонеръ, бывшій раньше большимъ либераломъ, бесѣдуетъ съ почтеннымъ буржуазно-настроеннымъ евреемъ…. «Ахъ, Семенъ Соломоновичъ, если бы въ Петербургѣ я снова увидѣлъ городового, я, честное слово, бросился бы къ нему, схватилъ бы въ объятья, началъ бы горячо цѣловать». «О, нѣтъ, дорогой мой, вамъ этого никакъ не удалось бы сдѣлать такъ, сразу». «Почему, Семёнъ Соломоновичъ ?» «Очень просто: вы совсѣмъ забываете что для этого пришлось бы становиться въ огромную очередь».

[1] Да здравствутъ Россія и Франція (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 926, 15 декабря 1927.

Visits: 18

— Божіей милостью Мы, Пій XI, pontifex maximus, въ сегодняшній свѣтлый день Воскресенія Христова, властію, намъ данною, отпускаемъ изь чистилища всѣ души католическія срокомъ на трое сутокъ.

Не помню точно текста, но приблизительно это то, что я нѣкогда своими глазами читалъ въ римскомъ соборѣ Апостола Петра.

Звонъ торжественной латыни звучалъ на сей разъ особенно звучно и сильно. Власть, имѣющая право выпустить душу даже изъ ада, хотя бы только и на трое сутокъ, — власть серьезная.

Противъ этой власти сейчасъ возстаетъ сила, не заботящаяся о душахъ. Она обѣщаетъ поселить человѣка въ раю не тамъ, на небѣ, а здѣсь, на грѣшной землѣ. Сейчасъ эти двѣ силы схватились въ первой схваткѣ на издревле католической испанской землѣ.

Такъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, христіанство схватилось съ язычествомъ, и изъ камней Колизея строило большинство римскихъ церквей.

***

Если Мадридъ — маленькій придворный Петербургъ, то Валенсія — маленькая благочестивая и патріархальная Москва, городъ «сорока сороковъ», вся усѣянная храмами и монастырями, — городъ Сида, побѣдителя мавровъ. Въ ней нѣтъ Кремля, — но въ ней еще остались ворота, достойныя воротъ кремлевскихъ. Когда-то грозныя и неприступныя, онѣ теперь имѣютъ видъ только оперный. Монастыри Валенсіи — это не наши лавры. Это — маленькія обители, самое большее расчитанныя на сто душъ, — но всѣ католическіе ордена представлены здѣсь полностью, во главѣ съ іезуитами.

На іезуитовъ былъ направленъ главный ударъ революціи. Первая схватка прошла для соціализма неудачно. Сожжено немного мебели, облаченія, разбито нѣсколько статуй. Іезуиты отнеслись ко всему этому крайне пренебрежительно: они наняли адвоката и вчиняютъ искъ къ гражданскому управленію, не сохранившему ихъ собственности. А сегодня всѣ газеты, самыя республиканскія, сейчасъ же послѣ своихъ самыхъ потрясающихъ статей, на второй страницѣ, сочли нужнымъ напечатать точный распорядокъ церковныхъ службъ текущаго дня. Такъ, изъ «La Correspondencia de Valencia» я знаю, что сегодня, 15 мая, святая Церковь празднуетъ Святого Іоанна Крестителя, св. Исидора и св. Торквата. Точно, отъ утренняго часа до поздняго, расписаны всѣ церковныя службы и, такъ какъ въ поло винѣ третьяго дня въ церкви Святѣйшей Дѣвы состоится религіозная церемонія валенсійскихъ цвѣточницъ и такъ какъ проповѣдь скажетъ самъ настоятель отецъ Хозе Сантонія, — то я пойду и посмотрѣть на цвѣточницъ, и послушать «el docto escolapio Раdre», какъ почтительнѣйше его именуетъ ультра-республиканская газета.

***

Итакъ, балансъ первой схватки.

Убытокъ: сожжена мебель, попорчена утварь: предметъ гражданскаго иска тысячъ на сто пезетъ. Прибыль? Церковь торжественно и гордо облачилась въ первую мантію гонимости. И если вы увлеклись валенсійской синьоритой и собираетесь спѣть сладкую серенаду, то у васъ сегодня не будетъ ни одной розы, чтобы бросить ей на балконъ: всѣ онѣ у ногъ «Nuestra Señora de los Desomporados», «Nuestra Señora de la Misericordia», «Nuestra Señora del Milargo».

Въ Валенсіи, въ монастырѣ Св. Іосифа, я видѣлъ такую картину. У воротъ стоитъ пожарная машина. Черезъ стѣнку, очень высокую, перекинута пожарная кишка. На стѣнѣ сидитъ пожарный и заливаетъ остатки пожара.

Изъ воротъ монастыря выносятъ картины и статуи: вотъ младенецъ Іисусъ съ благословляющей рукой; вотъ Іоаннъ Креститель; вотъ маленькая Мадонна въ паричкѣ настоящихъ каштановыхъ гофрированныхъ волосъ съ серебряной короной на головѣ.

Все это, ярко раскрашенное, не рѣжетъ глаза въ тѣни храма, освѣщеннаго цвѣтными окнами и розетками. Но здѣсь, на солнцѣ, — онѣ, дѣйствительно, были наивны, эти цвѣтныя католическія статуэтки!

Были очень интерсны лица толпы… Жаль, что здѣсь не присутствовалъ Зулога, такой блестящій мастеръ испанскаго лица.

Старухи стояли на колѣняхъ и явно ждали послѣдняго часа: должны же затрястись небеса, загремѣть громы и испепелить всѣхъ этихъ бездѣльниковъ съ сигарами въ зубахъ, кощунственно няньчившихъ святыя изображенія!

Громъ не грянулъ и пожарный автомобиль, нагруженный предметами культа, отбылъ въ неизвѣстномъ направленіи.

И мнѣ вспомнилась замѣчательная фраза, слышанная на пожарищѣ въ Кадиксѣ:

— Богъ не защищается.

Его защитникъ сидитъ въ Римѣ, на престолѣ Апостола Петра.

И это видно было по фигурѣ монаха, гордо и презрительно вышедшаго изъ монастыря.

***

Сейчасъ въ французскомъ «Le Journal» отъ 14 мая я прочиталъ телеграмму агентства Гаваса, что въ Валенсіи было подожжено нѣсколько церквей. Это — не точно. Подожженъ былъ только одинъ монастырь св. Іосифа, только что мною описанный. Сгорѣла только внутренность храма: все остальное цѣло и невредимо.

***

Въ томъ же номерѣ этой газеты сообщено Гавасомь же изъ Женевы, что г. Лерру, испанскій министръ иностранныхъ дѣлъ, заявилъ, что приматъ испанской церкви, Толедскій архіепископъ, сдѣлалъ анти-республиканское выступленіе, но въ чемъ оно заключалось — г. Лерру точно не сказалъ.

Толедскій архіепископъ расклеилъ по городу печатныя объявленія, что онъ не признаетъ республиканской власти и остается вѣрнымъ королю Альфонсу XIII. Это означаетъ, что испанская церковь не признала новаго режима.

***

Въ испанскихъ республиканскихъ кругахъ много говорятъ о созданіи блока изъ государствъ, говорящихъ на испанскомъ и португальскомъ языкахъ. Главнымъ образомъ, имѣются въ виду многочисленныя республики Южной Америки.

***

Вчера, въ день Вознесенья, въ Валенсіи былъ устроенъ бой быковъ, организованный мѣстной прессой. На боѣ присутствовало 17.000 зрителей. Это было зрѣлище одно изъ самыхъ грандіозныхъ, которыя я видѣлъ въ своей жизни. Но объ этомъ — въ слѣдующемъ письмѣ.

И. Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2178, 20 мая 1931.

Visits: 15

Только что вышла на французскомъ языкѣ посвященная Ленину книга С. С. Ольденбурга. Это — тщательно подобранныя выдержки изъ писаній и рѣчей Ленина (за 1917-1923 годы), связанныя мастерскими по краткости и точности примѣчаніями автора. *)

О размѣрахъ Ленина, какъ исторической личности, продолжаютъ спорить… Однако нѣтъ ли тутъ недоразумѣнія? — Вѣдь утвержденіе, что Ленинъ повліялъ на ходъ событій болѣе, нежели кто-нибудь изъ его современниковъ, отнюдь не обуславливаетъ положительной оцѣнки его дѣятельности. Напротивъ, только признавъ исключительную роль Ленина, мы въ правѣ возложитъ на него цѣликомъ отвѣтственность за то мерзкое, что совершено въ Россіи при немъ и его именемъ. Если же отвергнутъ эту роль, то съ логической неизбѣжностью придешь хотя бы къ частичному оправданію Ленина, иначе говоря — большая доля его отвѣтственности переложится на обстоятельства, на среду, на рокъ, который де все равно привелъ бы къ тому, что случилось, кто бы ни оказался на мѣстѣ Ленина…

Замѣчательно то, что опредѣляющая событія роль Ленина убѣдительно проступаетъ и въ трудѣ С. С. Ольденбурга, хотя онъ склоненъ скорѣе къ ея умаленію, — въ своемъ предисловіи авторъ сочувственно ссылается на извѣстное заявленіе лорда Биркенхеда, направленное противъ «мифа о величіи Ленина».

Все, что писалось и говорилось Ленинымъ за 1917-1923 годы, писалось и говорилось не въ качествѣ теоретическаго упражненія: нѣтъ, это слова, предназначавшіяся для претворенія въ дѣйствіе и въ дѣйствіе претворявшіяся.

И вотъ: нигдѣ, ни разу на протяженіи своего пятилѣтняго правленія ни къ кому не обратился Ленинъ со словомъ убѣжденія. Онъ довольствовался тѣмъ, что заявлялъ свое мнѣніе и показывалъ, какъ оно выводится изъ, принятыхъ за неоспоримые, догматовъ марксизма. Иногда онъ опровергалъ инакомыслящихъ, но опровергалъ такъ, какъ это дѣлается по отношенію къ еретикамъ: доказывалъ несовмѣстимость ихъ ученій съ правовѣріемъ, но не снисходилъ до того, чтобы убѣждать кого-то не итти за ними. Ленинъ явно ощущалъ себя не первымъ среди равныхъ, какимъ долженъ былъ быть по офиціальной конституціи ЦК партіи и совнаркома, а — вождемъ на какомъ-то особомъ планѣ; и такимъ вождемъ, двигателемъ событій, онъ и былъ на самомъ дѣлѣ.

Въ чемъ же была сущность той рѣдко встрѣчающейся въ исторіи силы, что была дана Ленину? Понять ее можно, только установивъ, какому превращенію подвергъ онъ то міросозерцанье, пророкомъ котораго былъ.

П. И. Новгородцевъ блестяще показалъ, что ученіе Маркса отнюдь не такъ стройно, какъ это принято думать. Наоборотъ, оно страдаетъ двойственностью, на самый основной практическій вопросъ даетъ два взаимно исключающихъ отвѣта. Съ одной стороны, событія, ведущія къ торжеству соціализма, развертываются съ желѣзной необходимостью: отсюда вытекаетъ своеобразный эволюціонизмъ, программа пассивнаго выжиданія того блаженнаго дня, когда свершится очистительная катастрофа, рухнетъ буржуазный міръ и настанетъ соціалистическое царство. Съ другой стороны, все совершающееся имѣетъ по Марксу своей основой борьбу классовъ; а если такъ, то отъ носителя соціализма, пролетарскаго класса, требуется активное сокрушенье препятствій, насильственное, революціонное разрушеніе буржуазнаго правопорядка.

Западно-европейскій соціализмъ, какъ извѣстно, изъ этихъ двухъ тенденцій, заложенныхъ въ самомъ ученіи, усвоилъ преимущественно первую. Характерно, что, когда обнаружилось значительное отклоненіе хода событій отъ предвидѣній Маркса, марксизмъ родилъ «ревизіонизмъ», который сначала почитался ересью, но позднѣе фактически побѣдилъ; а это привело къ значительной перестройкѣ воззрѣній на самую сущность соціалистической революціи и ея послѣдствій и къ нѣкоторому паденію революціонности европейскаго соціализма.

Сила Ленина была въ томъ, что онъ съ маніакальнымъ упростительствомъ преодолѣвалъ двойственность ученія Маркса, безоговорочно презрѣлъ въ немъ всѣ эволюціонные элементы, усвоилъ только революціонные, а эти послѣдніе приспособилъ до того, что они встрѣтились со смутными вожделѣніями массъ, и тѣмъ далъ исходъ низменнымъ побужденіямъ, всегда таящимся въ человѣческихъ душахъ, готовымъ порою разорвать тонкую въ сущности оболочку культурныхъ навыковъ. Историческая роль суждена была Ленину потому, что, въ силу сложныхъ причинъ, въ 1917 году этотъ разрывъ сталъ объективно возможенъ въ душѣ русскаго человѣка, въ душѣ многогранной, содержащей въ ирраціональномъ сочетаніи логически исключающія другъ друга возможности. Упроститель Маркса, Ленинъ сдѣлался и упростителемъ русской души; онъ извлекъ изъ нея затаенный въ ней сатанинскій ликъ. Его роковая ролъ, начавшаяся съ момента вступленія его на русскую землю 3-го апрѣля 1917 г., съ необыкновенной яркостью проступаетъ въ только что вышедшей «Исторіи русской революціи» Троцкаго.

Кажется непонятнымъ, какъ могъ Ленинъ, будучи послѣдовательнымъ марксистомъ, — а онъ не менѣе послѣдователенъ, чѣмъ отвергающіе его, какъ еретика, соціалисты школы Каутскаго или Жореса, — какъ могъ Ленинъ рѣшиться на прыжокъ въ царство соціализма при отсутствіи тѣхъ условій, которыя, по Марксу и Энгельсу, должны этому прыжку предшествовать? Напрасное недоумѣніе: вѣдь Ленинъ вѣрилъ, что наступили послѣднія времена, въ великой міровой войнѣ онъ узрѣлъ тотъ «окончательный кризисъ капитализма», который долженъ предшествовать осуществленію соціалистическихъ чаяній, — «экспропріаціи экспропріаторовъ».

Любопытно прослѣдить по книгѣ С. С. Ольденбурга, какъ владѣла имъ вѣра въ то, что соціалистическая революція не ограничится одной страной, а перекинется на весь міръ, къ ней уже готовый. Эта вѣра достигла кульминаціонной точки, когда Венгрія превратилась въ совѣтскую республику. Какъ видно изъ примѣчанія Каменева къ посмертному изданію трудовъ Ленина, Ленинъ рѣшился на наступленіе черезъ Румынію въ помощь Венгріи. Уже собирались войска и готовился ультиматумъ Румыніи. Уже мерешилось красное знамя, развивающееся, по примѣру Будапешта, надъ Вѣной и Берлиномъ. Но тутъ развернулось наступленіе Деникина, спутавшее всѣ карты. Ленинъ умолкъ по вопросамъ международной политики почти на десять мѣсяцевъ, и только въ декабрѣ 1919 года вновь заговорилъ на тему о неизбѣжности мірового соціалистическаго переворота.

«Эсхатологія» Ленина не оправдалась. Если не ему, то его преемникамъ пришлось допустить «стабилизацію капитализма», иными словами — признать ошибочнымъ тотъ ленинскій тезисъ, который толкнулъ перваго «краснаго вождя» на октябрьскій переворотъ. Кстати сказать, это не помѣшало Сталину строить свою «эсхатологію» во всемъ аналогично ленинской: нынѣшній міровой экономическій кризисъ онъ объявилъ тѣмъ «окончательнымъ кризисомъ», во время котораго до конца вскроются противорѣчія капитализма.

На Ленина неисполненіе пророчества о близости міровой соціальной революціи оказало несомнѣнное вліяніе: вѣдь именно оправданность пророчествъ объ удачѣ переворота и о судьбахъ Брестскаго мира окончательно вознесла его на недосягаемую партійную высоту и дала послѣднюю опору его самоувѣренности, отсутствіемъ которой онъ, правда, никогда не страдалъ. Другимъ разочарованіемъ была «измѣна крестьянъ», непредвидѣнное, пассивное ихъ сопротивленіе, еще болѣе, нежели кронштадтское возстаніе, побудившее Ленина къ отказу отъ немедленнаго коммунизма.

Въ навязываніи партіи перехода къ НЭП-у — лебединая пѣснь Ленина-вождя. Отъ его послѣдующихъ выступленій (правильно объединенныхъ С. С. Ольденбургомъ подъ заголовкомъ «Сомнѣнія, предупрежденія») вѣетъ совсѣмъ не тѣмъ духомъ, какъ отъ болѣе раннихъ выступленій. Въ нихъ безспорно уже сказывается болѣзнь, положившая конецъ его жизни. Но кто знаетъ, не сыграла ли и въ его болѣзни извѣстную роль трещина въ монолитной прежде психикѣ его, та трещина, которая образовалась вслѣдствіе крушенія ожиданій, казавшихся ему непреложными?

Хотя переходъ къ НЭП-у былъ уступкой, началомъ конца для перваго «краснаго вождя», но этотъ переходъ и есть самое яркое свидѣтельство объ исторической роли Левина. Лордъ Биркенхедъ говоритъ, правда, что въ виду полнаго провала экономики военнаго коммунизма, Ленину не стоило большихъ усилій склонить своихъ товарищей въ пользу НЭП-а, однако и тутъ истина смѣшана съ заблужденіемъ.

Въ самомъ дѣлѣ, весной 1921 годь всѣ мыслящіе люди въ Россіи ощущали, что катастрофа надвинулась вплотную; предвидя крушеніе военнаго коммунизма, всѣ были увѣрены (и это было объективно вѣроятнѣе), что одновременно съ системой рухнетъ и проводившая ее власть. Ленинъ ощутилъ эту «вѣроятность», — а это рѣдко дается даже первокласснымъ вождямъ, — принялъ рѣшеніе, кромѣ него, никому не приходившее въ голову (Троцкій, самый способный послѣ Ленина человѣкъ въ партіи, напрасно говоритъ теперь, будто и онъ совѣтовалъ тогда уступки: на самомъ дѣлѣ, онъ хотѣлъ еще сильнѣе зажать клещи), и свое рѣшеніе навязать своимъ помощникамъ, несмотря на оппозицію, о силѣ которой только теперь, черезъ десять лѣтъ, начинаешь кое-что узнавать.

Это рѣшеніе по крайней мѣрѣ на десять лѣтъ отдалило гибель коммунистической власти; этимъ рѣшеніемъ, главнымъ образомъ, объясняется то, что и сейчасъ въ офиціальной Россіи молятся на Ленина и ссылаются на его слова при каждомъ поводѣ. Это ли не исключительно яркій примѣръ вліянія личности на ходъ историческихъ событій?

Ни въ одномъ, пожалуй, изъ историческихъ дѣятелей, на протяженіи всей исторіи, не воплощалась такъ полно и нераздѣльно сила зла, какъ въ Ленинѣ. Однако это не мѣшаетъ тому, что онъ былъ силой, притомъ силой первоклассной, — съ этимъ спорить никакъ нельзя.

Этой силы уже нѣть, но еще велика инерція. Это нужно знать и понимать, что ленинской инерціи можетъ быть съ успѣхомъ противопоставлена только другая, противоположная по тенденціи сила — организованная, планомѣрно дѣйствующая. одухотворенная живой идеей.

*) Lénine. La révolution bolchéviste. Ecrits et discours de Lénine de 1917 à 1923, traduits et annotés par S. Oldenbourg. Payot. Paris. 1931.

H. С. Тимашевъ.
Возрожденіе, № 2201, 12 іюня 1931.

Visits: 17

Въ «Возрожденіи» уже сообщалось о томъ, что редакторъ виленской польской газеты «Слово» деп. Мацкевичъ побывалъ въ совѣтской Россіи и нынѣ дѣлится своими впечатлѣніями на столбцахъ «Слова». Значительный интересъ представляетъ статья Мацкевича, въ которой онъ отвѣчаетъ на вопросъ, «кто побѣдитъ въ борьбѣ между русско-большевицкимъ централизмомъ и національно-центробѣжными силами».

«Какъ оказалось, — заявляетъ онъ, — вопросъ этотъ въ своей основѣ неправиленъ». «Прежде всего въ Совдепіи нѣтъ русско-большевицкаго централизма, а существуетъ лишь большевицкій централизмъ. Выраженіе «поскребите большевика и вы найдете русскаго шовиниста» не соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Борьба ведется не между большевицкимъ централизмомъ и мѣстными централистическими силами, а въ девятидесяти случаяхъ на сто — Москва, вопреки волѣ населенія, навязываетъ провинціямъ мѣстные языки. Движеніе противъ принудительной украинизаціи или бѣлоруссизаціи (въ Кіевѣ, Харьковѣ, Минскѣ и т. д.) значительно сильнѣе, чѣмъ небольшія и слабыя проявленія націоналистическихъ стремленій, которыя нигдѣ не имѣютъ націоналистическаго характера.

До нѣкоторой степени большевики правы, утверждая, что преслѣдуютъ не украинскихъ и бѣлорусскихъ націоналистовъ, но только контръ-революцію. Во всякомъ случаѣ, больше и сильнѣе всего преслѣдуется, притѣсняется и истязается именно русскій патріотизмъ. Проживающіе въ той или иной (чужой) національной республикѣ должны изучать свой родной языкъ, за исключеніемъ русскихъ. Если я живу въ Кіевѣ и являюсь полякомъ или нѣмцемъ, то мой ребенокъ будетъ учиться на родномъ ему языкѣ. Если же я русскій, то на меня производится сильный нажимъ, чтобы я отдалъ ребенка въ украинскую школу.

Всѣ народы, начиная съ татаръ, получили новые алфавиты – латинскіе. Я задалъ вопросъ одному изъ большевиковъ, занимающему отвѣтственный постъ:

— Почему вы ввели латинскій алфавитъ для инородцевъ? Вѣдь человѣкъ изъ азіатскихъ степей или съ далекаго сѣвера, все же, является совѣтскимъ гражданиномъ. Центръ совѣтовъ находит ся въ Москвѣ. Надо полагать, что этотъ гражданинъ будетъ постоянно сталкиваться съ русскимъ языкомъ и такимъ образомъ вмѣсто одного долженъ будетъ знать два алфавита. А это только затруднитъ ему возможность учиться. Почему же вы, выдумывая для другихъ народовъ новые алфавиты, не дали имъ алфавита русскаго?

— Отвѣчу на вашъ вопросъ вопросомъ же, — сказалъ мой собесѣдникъ. — Думаете ли вы, что мы еще долго будемъ употреблять нашъ русскій алфавитъ? Вы должны были бы уже слышать, что у насъ говорятъ о латинизаціи русскаго алфавита, которая безусловно будетъ скоро проведена въ жизнь.

Кіевъ является чисто русскимъ городомъ. Два дня я ходилъ по улицамъ, при слушивался и не слышалъ ни разу украинской рѣчи. Былъ въ двухъ украинскихъ театрахъ. Никому даже и въ голову не приходило обращаться ко мнѣ иначе, какъ по-русски. Однако всѣ учрежденія работаютъ на украинскомъ языкѣ, объясненія въ музеяхъ и церквахъ также по большей части даются по-украински, вывѣски — тоже всѣ украинскія. Въ газетныхъ кіоскахъ всюду русскія газеты и только сбоку нѣсколько украинскихъ. Вывѣска надъ кіоскомъ написана по-украински.

Гораздо чаще украинскаго слышенъ на улицахъ Кіева польскій языкъ. Существуетъ тамъ институтъ польской культуры, что-то въ родѣ польской академіи, польскій педагогическій техникумъ, двѣ огромныя польскія школы, польскій отдѣлъ на медицинскомъ факультетѣ, польская секція на драматическихъ курсахъ. Въ Кіевѣ польскій театръ имѣетъ труппу 70 актеровъ, причемъ само зданіе польскаго театра больше украинскаго.

Противъ принудительной украинизаціи русскаго населенія, проживающаго на Украинѣ, раздаются голоса даже среди самихъ большевиковъ.

Но съ такими выступленіями ведется борьба на всемъ пространствѣ сов. союза, причемъ наибольшую активность проявляютъ большевицкіе руководящіе круги въ борьбѣ отнюдь не съ какими-либо претензіями тѣхъ или другихъ народностей, а съ проявленіями недовольства русскаго населенія, которое на Кубани заставляютъ говорить по-украински, въ Казани по-татарски, въ Минскѣ же, Оршѣ, Могилевѣ, Витебскѣ и Полоцкѣ — по-бѣлорусски.

Передъ отъѣздомъ въ Россію у меня была готовая теорія. Я былъ увѣренъ въ томъ, что такъ-какъ для Пилсудскаго и Славека соціализмъ былъ только молотомъ, только орудіемъ для завоеванія польской независимости, такъ и антибольшевизмъ будетъ нынѣ использованъ сепаратистами для взрыва и расчлененія сов. Россіи. Эту точку зрѣнія нельзя было назвать нелогичной, а между тѣмъ, она оказалась въ высшей степени ошибочной, фальшивой и противорѣчашей дѣйствительности: не антибольшевизмъ является орудіемъ сепаратизма, а сепаратизмъ живетъ за счетъ антибольшевизма. Украинское движеніе, напримѣръ, находитъ себѣ отзвукъ только потому, что по своему характеру является движеніемъ антибольшевицкимъ. Болѣе серьезное антибольшевицкое движеніе общероссійскаго масштаба (централистическое) встрѣтитъ, надо думать, симпатіи, въ сто разъ большія, чѣмъ нынѣшнее движеніе, именно въ Кіевѣ, Харьковѣ, Одессѣ и Минскѣ.

Мацкевичъ заканчиваетъ свой очеркъ словами:

Патріотизмъ — вотъ идея, которая противопоставляетъ себя большевизму. И это не только идея, но и сила. Большевики болѣе всего должны опасаться патріотизма русскаго народа, такъ какъ народъ этотъ не только самый многочисленный, но и самый способный, самый талантливый и самый могущественный…

W.
Возрожденіе, № 2195, 6 іюня 1931.

Visits: 18

Сложное это явленіе — патріотизмъ.

У русскихъ въ особенности.

Сидимъ мы какъ-то, на-дняхъ, въ небольшой компаніи, въ русскомъ ресторанѣ, обѣдаемъ. Посѣтителей много — почти всѣ свои. Есть однако, и нѣсколько иностранцевъ.

— Неужели вы думаете, Викторъ Ивановичъ, что ихъ склока такъ-таки ничѣмъ и не кончится? — начинаетъ разговоръ на политическія темы Федоръ Сергѣевичъ.

— Конечно, ничѣмъ. Помяните меня. Подерутся, утихнутъ, потомъ опять подерутся, опять утихнутъ… А русскій народъ будетъ покорно созерцать эту картину и ждать помощи отъ Господа Бога.

— Да ужъ, дѣйствительно, народецъ у насъ… — вздыхаетъ Федоръ Сергѣевичъ. — Богоносецъ, чертъ его подери. Вотъ когда имѣньице чужое хочется цапнуть, или корову свою защитить — тогда энергія неизвѣстно откуда берется. А чтобы охранить національное достоинство или поддержать честь русскаго имени, на это, извините, энергіи нѣтъ, непротивленіе полное. Надежда исключительно на угодниковъ Божьихъ, на Николая Чудотворца, на Мать Пресвятую Богородицу…

— Эхъ, господа, господа!.. — печально говоритъ Викторъ Ивановичъ, закуривая папиросу. — Сказать вамъ откровенно, я даже не знаю, стоитъ ли вообще когда-нибудь возвращаться въ Россію. Мы вотъ все мечтаемъ объ этомъ моментѣ, рисуемъ идиллическую радость вступленія на родную почву. А что мы встрѣтимъ въ дѣйствительности на русской землѣ? Развращенную молодежь? Хулиганье, безпризорщину? Трусливое старое поколѣніе, — забитое, привыкшее къ гаденькимъ компромиссамъ, къ плевкамъ въ свою собственную измелчавшую душу? Никакой радости въ возвращеніи домой я не вижу, простите меня. Какой теперь у насъ отчій домъ, если въ домѣ этомъ на кровати, вмѣсто бабушки, волкъ въ чепцѣ лежитъ а весь полъ загаженъ волчьими экскрементами?

— Я, конечно, не такъ мрачно смотрю на вещи, какъ Викторъ Ивановичъ, — громко на весь ресторанъ говоритъ Федоръ Степановичъ. — Но доля правды въ его разсужденіяхъ безусловно есть. Вотъ, напримѣръ, чего я не переношу, это — простыхъ русскихъ бабъ въ платочкахъ. Такъ и представляется наглая харя, щелкающая сѣмечки, въ промежуткѣ визгливо кричащая «правильно, правильно, товарищъ!». Или матросня, напримѣръ. Брр!.. При одномъ воспоминаніи тошнота подступаетъ къ горлу… Мнѣ, скажу прямо, любой негръ изъ Центральной Африки гораздо роднѣе и ближе, чѣмъ матросъ съ крейсера «Аврора», или моя бывшая кухарка Глаша, изъ-за которой у меня произвели обыскъ и засадили на три мѣсяца.

Разговоръ за столомъ довольно долго продолжался въ этихъ пессимистическихъ антинаціональныхъ тонахъ. Досталось во время бесѣды не только кухаркамъ, матросамъ и мужичку, но, конечно, и интеллигенціи. Попало ей за всѣ ея качества — и за маниловскую мечтательность, и за отсутствіе государственнаго чутья, и за ребяческое идеализированіе русскаго сфинкса, который оказался въ конечномъ счетѣ не сфинксомъ, а изрядной свиньей.

И въ концѣ бесѣды неожиданно, вдругъ инцидентъ…

Поворачивается къ намъ сидѣвшій за сосѣднимъ столомъ какой-то добродушный нѣмецъ. На ломанномъ русскомъ языкѣ одобрительно говоритъ Виктору Ивановичу:

— Это вѣрно! За ваше здоровье, милостивый господинъ!

Викторъ Ивановичъ машинально протягиваетъ бокалъ, чокается. Но на лицѣ, кромѣ недоумѣнія, выражается и ясно обозначенная тревога.

— Что, собственно, вѣрно? Я васъ не понимаю, мсье.

— А это все вѣрно… Что вы говорили. Что русскій шеловѣкъ — свинья. Я тоже жилъ въ Россіи, все видѣлъ. Русскій баба — такая животная!

Что произошло за нашимъ столикомъ послѣ одобренія нѣмца — трудно сказать. Викторъ Ивановичъ, побагровѣвъ, вскочилъ. Федоръ Сергѣевичъ, сорвавшись съ мѣста, взялся за палку. А Вѣра Андреевна, которой принадлежала мысль о томъ, что вся русская интеллигенція — сплошная дрянь, замахала руками, завизжала:

— Уберите этого нахала! Какъ онъ смѣетъ, дуракъ?

Разставаясь со своими друзьями, я не удивлялся тому, что нѣмецъ пострадалъ очень сильно. Меня не поражало то обстоятельство, что Викторъ Ивановичъ самъ велъ нѣмца къ двери, а Федоръ Сергѣевичъ своимъ энергичнымъ колѣномъ помогалъ ему прыгать на тротуаръ.

Удивляло меня одно: какъ у русскихъ людей сложно національное чувство, какъ болѣзненно изломанъ патріотизмъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 909, 28 ноября 1927.

Visits: 18

Въ тѣ далекіе годы, когда Москва была Москвою, правилъ ею болѣе четверти вѣка подрядъ, съ конца 60-хъ до средины 90-хъ годовъ минувшаго вѣка, старый вельможа, въ лучшемъ понятіи этого слова, еще николаевскій генералъ-адъютантъ, князь Владимиръ Андреевичъ Долгоруковъ.

Отличительной чертой его правленія была какая-то особая простота, такъ сказать, примитивность пріемовъ управленія, которые впослѣдствіи, съ усложненіемъ жизни и отношеній, были уже едва ли мыслимы и теперь невольно возбуждаютъ улыбку. Многіе и тогда опредѣляли правленіе князя Долгорукова, какъ просвѣщенное бездѣйствіе власти. Но такъ ли или иначе, а система его несомнѣнно подходила къ укладу жизни тогдашней патріархальной Москвы и кн. Долгоруковъ, за все время своего долгаго генералъ-губернаторства, безспорно былъ въ Москвѣ популяренъ, или, какъ тогда, иностранныхъ словъ избѣгая, говорили — князя въ Москвѣ любили.

Облегчалась въ тѣ годы задача управленія тѣмъ, что въ Москвѣ въ 60-хъ, 70-хъ и отчасти даже въ 80-хъ годахъ, политическая и общественная жизнь, понимаемая въ нынѣшнемъ смыслѣ, была еще въ зачаткѣ. Политически мыслящая Москва, составлявшая сравнительно небольшую часть населенія Первопрестольной, дѣлилась, не считая крайнихъ подпольныхъ ученій, приблизительно поровну на западниковъ и славянофиловъ. Западники, они же либералы, по-старому — вольнодумцы, все вздыхали по Европѣ: тамъ политическая жизнь бьетъ ключемъ, разрѣшаются громаднаго значенія общественныя проблемы, а у насъ — застой. Пора пробудиться, уже слишкомъ долго мы спимъ. Вдохновлялись либералы профессорскимъ кружкомъ, группировавшимся вокругъ редакціи «Русскихъ Вѣдомостей». Помню, какъ одинъ изъ передовыхъ профессоровъ этого кружка, уѣзжая лѣчиться заграницу, съ восторгомъ говорилъ: хоть два мѣсяца конституціоннымъ воздухомъ подышу… Наоборотъ, славянофилы чуждались Запада, не любили Петербурга, звали правительство «домой» — назадъ, въ Москву. Ихъ идеалы, проповѣдуемые редакціей «Руси», съ И. С. Аксаковымъ во главѣ, были: царь и народъ безъ средостѣнія (т. е., главнымъ образомъ — безъ бюрократіи). Въ нѣкоторой связи съ ними, но особнякомъ, стояли консерваторы: М. Н. Катковъ съ редакціями «Московскихъ Вѣдомостей» и «Русскаго Вѣстника». Ихъ идеалы были: сильная государственная власть, возглавляемая властью самодержавною, надъ всѣмъ и надъ всѣми возвышенной и при этихъ только условіяхъ — широкая общественная дѣятельность.

Но вообще, участіе въ политической жизни въ то время составляло въ Москвѣ удѣлъ немногихъ. Присуща была она лишь тому кругу, который назывался московскимъ обществомъ, высшимъ купеческимъ сферамъ, литературно-профессорскимъ кружкамъ и болѣе видному чиновничеству, а отражалась, главнымъ образомъ, лишь на высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ глубь политическая жизнь не шла. Большинство въ Москвѣ къ дѣламъ политики было совершенно равнодушно. Но съ конца 70-хъ годовъ выступила на общественную арену новая сила — интеллигенція, понятіе неясное и расплывчатое; конгломератъ лицъ, неизвѣстно что собой представляющихъ, какъ писалъ объ интеллигенціи Катковъ.

По поводу слова «интеллигенція» не могу не вспомнить, какъ много лѣтъ спустя, въ бытность мою управляющимъ канцеляріей министра внутреннихъ дѣлъ, въ началѣ 1903 года, въ министерствѣ былъ составленъ по какому-то поводу циркуляръ губернаторамъ, редактированный въ значительной своей части тогдашнимъ министромъ внутреннихъ дѣлъ В. К. Плеве. Передъ разсылкой, циркуляръ этотъ былъ посланъ на просмотръ оберъ-прокурору Св. Синода К. П. Побѣдоносцеву, поддерживавшему министра по содержанію циркуляра въ комитетѣ министровъ. Побѣдоносцевъ одобрилъ циркуляръ, но совѣтовалъ въ немъ исключить выраженіе «русская интеллигенція», замѣнивъ его другимъ, такъ какъ, — писалъ Побѣдоносцевъ, — такого слова въ русскомъ языкѣ нѣтъ, неизвѣстно кто его выдумалъ и что оно означаетъ.

Плеве поручилъ мнѣ составить справку. Я рылся въ словаряхъ, ѣздилъ въ Академію Наукъ въ отдѣлъ по составленію академическаго словаря, но могъ только выяснить, что слово интеллигенція, происхожденія, какъ будто, польскаго, было пущено въ оборотъ въ началѣ 70-хъ годовъ романистомъ П. Д. Боборыкинымъ, подобно тому, какъ слово «нигилистъ» пущено Тургеневымъ въ 60-хъ годахъ; причемъ на мой вопросъ, можно ли замѣнять слово «интеллигенція» выраженіемъ «образованное общество», всѣ отвѣчали отрицательно. Мнѣ указывали, что прямо рѣжетъ ухо, если сказать, что профессоръ Менделѣевъ интеллигентъ, или, что такіе знатоки русскаго языка, какъ академики Гротъ или Буслаевъ, — представители интеллигенціи. Плеве по этому поводу лично объяснялся съ Побѣдоносцевымъ.

По словамъ Плеве, самъ Побѣдоносцевъ болѣе, чѣмъ оригинально опредѣлялъ что означаетъ слово интеллигенція: это де часть русскаго общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякій фактъ, даже слухъ направленный къ дискредитированію государственной власти, — ко всему остальному въ жизни страны она равнодушна. Передавая это, Плеве смѣялся своимъ металлическимъ, сдержаннымъ смѣхомъ…

Новыя настроенія и осложненія жизни въ Москвѣ мало смущали кн. Долгорукова, который продолжалъ ею править по-старому, какъ говорили въ Москвѣ: попросту, безъ затѣй, какъ бы вотчиной своею. Такое управленіе громаднымъ большинствомъ одобрялось. Въ газетахъ генералъ-губернатора не называли иначе, какъ «хозяинъ» Первопрестольной, обыкновенно съ опредѣленіями: «просвѣщенный», «гостепріимный», «отзывчивый». Дѣйствительно, онъ на все отзывался. Торжество ли какое, свадьба ли, похороны ли — повсюду онъ поспѣвалъ. Отсутствіе его на свадьбѣ у именитыхъ москвичей всѣхъ повергало въ недоумѣніе. Многіе шептались, все ли благополучно относительно законности брака — точно «уходомъ» вѣнчали, говорили они. Остряки утверждали даже, что во время отлучекъ князя изъ Первопрестольной именитые москвичи не рѣшались умирать, терпѣливо ждали его возвращенія.

Случается ли пожаръ, — говорили москвичи, — князь на пожаръ всегда самъ выѣзжаетъ. Пріѣдетъ, встрѣченный съ почетомъ, встанетъ въ сторонку, въ шинели и бѣлой конногвардейской фуражкѣ, и смотритъ какъ горитъ. Къ нему обыкновенно являлся сейчасъ же владѣлецъ горящаго дома, часто — какъ бывало тогда въ Москвѣ — незастрахованнаго. Князь всегда умѣлъ его успокоить, что ставили кн. Долгорукову въ особую заслугу. Дѣлалъ онъ это, какъ говорили въ Москвѣ, простыми, всѣмъ понятными, къ сердцу идущими словами. Богъ далъ, Богъ и взялъ, на все Божья воля, — обыкновенно говорилъ князь.

Весной, особенно лѣтомъ, кн. Долгоруковъ, любилъ объѣзжать окрестности Москвы въ каретѣ четверкой. За ней ѣхала тройка со свитой, впереди скакалъ исправникъ въ пролеткѣ съ пристяжкой «на отлетѣ». Это оказывалось ревизіею.

Обыкновенно поѣздки начинались съ «Воробьевыхъ горъ», куда ѣхали черезъ «Нескучное». На «Воробьевыхъ горахъ» князь любилъ смотрѣть на Москву съ терассы знаменитаго ресторана Крынкина, откуда, когда-то, Наполеонъ любовался Москвою. Князь завтракалъ тамъ, приглашая къ своему столу всѣхъ безъ исключенія сопровождавшихъ его, а также многихъ мѣстныхъ жителей, которые тутъ же, за столомъ, представляли ему свои ходатайства, излагали обиды и распри.

Другой разъ ѣхалъ князь со свитой во Всесвятское — село Святые Отцы, что на рѣкѣ Ходынкѣ — гдѣ когда-то рядомъ, въ селѣ Тушинѣ, долго съ ратью стоялъ второй самозванецъ, Лжедимитрій — Тушинскій воръ, человѣкъ по словамъ Карамзина таинственный, неразгаданный, а по свидѣтельству Устрялова «нрава дерзкаго»… О немъ любилъ поговорить князь съ мѣстными жителями, съ которыми ходилъ осматривать мѣсто, гдѣ стоялъ дворецъ самозванца, куда къ нему пріѣзжали бояре-«перелеты» изъ Москвы, и обходилъ мѣста, гдѣ располагалась рать, гдѣ происходили ежедневно казни, пиры и попойки. Теперь тамъ мирно жили дачники, встрѣчавшіе генералъ-губернатора хлѣбомъ-солью, подававшіе прошенія и просьбы. А на углу играли дѣти, вдали паслись стада. Все было спокойно и князь возвращался въ Москву.

Наконецъ, ѣхалъ князь по Смоленскому шоссе на Поклонную гору, гдѣ такъ долго и тщетно, по словамъ Тьера, ожидалъ Наполеонъ «les boyards» съ ключами стараго Кремля. Походивъ взадъ-впередъ по площадкѣ, принявъ депутацію окрестныхъ жителей, князь мимо Кутузовской избы, черезъ «Фили», ѣхалъ на торжественный молебенъ въ церковь «къ Покрову» — Нарышкинской постройки, гдѣ, во дни оны, Петръ Великій въ юности не разъ пѣвалъ на клиросѣ. Оттуда, черезъ Кунцево — въ Нарышкинскій дворецъ, еще полный воспоминаній блеска Екатерининскаго двора, гдѣ когда-то гостилъ король Прусскій и гдѣ теперь, неизмѣнно, изъ года годъ, встрѣчалъ князя съ хлѣбомъ-солью, на роскошномъ блюдѣ Сазиковской работы, новый владѣлецъ, старообрядецъ-меценатъ Кузьма Терентьичъ Солдатенковъ — московскій Козма Медичи…

Коренной москвичъ, покровитель литературы и искусствъ, владѣтель громаднаго состоянія, К. Т. Солдатенковъ прославился на всю Москву еще въ 1863 году, какъ староста старообрядцевъ московскаго Рогожскаго кладбища. Когда вспыхнуло возстаніе въ Царствѣ Польскомъ, въ заграничномъ изданіи Герцена «Колоколѣ» было напечатано извѣстіе о томъ, что старообрядцы, поселенные для обрусенія Западнаго Края, примкнули къ возстанію и поддерживаютъ деньгами. По этому поводу Солдатенковъ подалъ отъ старообрядцевъ адресъ государю, необычайный по силѣ и выразительности, притомъ необыкновенно краткій — всего въ нѣсколькихъ строкахъ. «Измѣнники и предатели. — гласилъ адресъ, — хотѣли оклеветать насъ передъ цѣлымъ міромъ, приравнять насъ къ себѣ. Государь! Они лгали на насъ. Мы придерживаемся въ дѣлахъ церковныхъ закона стараго, но въ мірскихъ — всегда повинуемся властямъ предержащимъ; а къ тебѣ, Государь, расположены мы и всѣмъ сердцемъ нашимъ: въ новизнахъ твоего царствованія старина наша слышится».

Адресъ этотъ, написанный, какъ выяснилось потомъ, М. Н. Катковымъ, особенно понравился государю, и государь любилъ его читать вслухъ представляющимся.

Въ зимнее время кн. В. А. Долгоруковъ обыкновенно не выѣзжалъ изъ Москвы. Жилъ онъ открыто, широко и хлѣбосольно; кухня его и погребъ славились въ Москвѣ. Онъ часто давалъ обѣды, на которые по очереди приглашались именитые москвичи и пріѣзжіе сановники. Когда государь бывалъ въ Москвѣ, онъ также обѣдалъ у Долгорукова, равнымъ образомъ и всѣ высочайшія особы. Самъ князь считался тонкимъ и строгимъ гастрономомъ. Ходилъ анекдотъ, что кто-то изъ приглашеныхъ выпилъ у него за столомъ краснаго вина послѣ рыбы. Князь обидѣлся и виновника долго потомъ не приглашали. Раза три-четыре въ годъ князь давалъ балы, называемые раутами, хотя на нихъ всегда танцовали и приглашалась молодежь. Хозяйкой на раутахъ (князь былъ вдовъ) бывала одна изъ московскихъ дамъ; такъ въ 80-хъ годахъ М. Н. Мансурова, рожд. Долгорукова, одна изъ племянницъ князя. Всѣ старались «попасть» на эти рауты. Помню, какъ зимой 1883 года, будучи въ старшемъ гимназическомъ классѣ Московскаго Лицея, я достигъ этого. Особенно памятенъ мнѣ этотъ вечеръ, такъ какъ вь первый разъ въ жизни я тогда надѣлъ фракъ, спеціально для раута заказанный. Было парадно и весело. Живо помню, какъ въ концѣ вечера, усталый, спасаясь отъ одной энергичной маменьки, ловившей кавалеровъ для своихъ чопорныхъ дѣвицъ, «давно уже выѣзжавшихъ» и сидѣвшихъ значительную часть вечера «у стѣнки», — я укрылся въ залѣ, гдѣ былъ открытый буфетъ, и сидѣлъ тамъ, какъ персидскій принцъ въ бестѣ, [1] уничтожая мороженое съ двумя хорошо мнѣ знакомыми офицерами Сумского гусарскаго полка, спеціально приглашенными на раутъ «для танцевъ». Вдругъ вошелъ князь, какъ всегда завитой, напомаженный, съ своей характерной прической, которую можно было видѣть, кромѣ него, только на старыхъ портретахъ генераловъ ннколаевской эпохи, съ маленькими нафабренными усами, въ туго затянутомъ въ таліи мундирѣ, покрытомъ, какъ чешуей, орденами и знаками отличія, среди коихъ выдавался осыпанный брилліантами портретъ Александра ІІ-го, висѣвшій на андреевской лентѣ съ бантомъ подъ одной изъ густыхъ золотыхъ эполетъ съ вензелями Николая Павловича. Князь шелъ, окруженный ньсколькими дамами, и въ ихъ числѣ я къ ужасу своему увидѣлъ «энергичную маменьку», отъ которой скрывался. За ними шли два адъютанта и суетился маленькій, бритый, юркій, «состоящій» при князѣ «по особымъ порученіямъ», столь извѣстный въ Москвѣ подъ прозваніемъ «le crapaud», [2] съ громадной золотой, скромно на три четверти скрытой подъ лацканомъ фрака, звѣздой персидскаго или бухарскаго происхожденія.

Мы всѣ вскочили; офицеры вытянулись. Князь сдѣлалъ намъ любезный жестъ рукой, означавшій — «пожалуйста, не стѣсняйтесь», и что-то съ улыбкой сказалъ своимъ спутницамъ Что — неизвѣстно; думается, едва ли про насъ, но «энергичная маменька», озлобленная на меня и офицеровъ за дезертирство, всюду потомъ разсказывала, что будто князь сказалъ: on voit toujours les mêmes figures au buffet… [3] Меня долго потомъ «этимъ» дразнили.

Такъ, въ тѣ далекіе годы, текла мирная жизнь Москвы, и правленіе кн. Долгорукова несомнѣнно подходило къ укладу этой жизни.

Но были, конечно, и недовольные, какъ всюду и вездѣ. Впрочемъ, оппозиція была не тамъ, гдѣ на современный взглядъ, ее можно было ожидать, и не въ томъ, въ чемъ она, казалось, могла бы возникнуть. Оппозиція группировалась въ Англійскомъ клубѣ, на Тверской, въ домѣ Шаблыкина, въ знаменитой овальной гостиной, по уставу клуба (чуть ли не со временъ матушки Екатерины) «отведенной для бесѣдъ». Здѣсь ежедневно, послѣ обѣда, засѣдали «старики» — бывшіе сановники не у дѣлъ и обсуждали правленіе князя Долгорукова, находя его слишкомъ либеральнымъ «Распустилъ вожжи, — покачивая головами, говорили они, — при графѣ Закревскомъ куда порядка было больше,а вольнодумства меньше». Графа Закревскаго, одного изъ предшественниковъ князя, человѣка нрава крутого, — о которомъ кн. Меньшиковъ говорилъ, что съ той поры, какъ Москвою правитъ гр. Закревскій, она не только «святая», но стала и великомученицей, — «старики» ставили высоко, не чета былъ нынѣшнимъ! Много по поводу этихъ сужденій, теперь кажущихся невѣроятными, тогда ходило анекдотовъ въ Москвѣ. Разсказывали, съ какой благодарностью вспоминали «старики», какъ графъ Закревскій оберегалъ отъ соблазновъ юношество; какъ, будучи однажды въ университетѣ и прослушавъ лекцію по римской исторіи, онъ запретилъ профессору называть древній Римъ «республикой», а просто говорить: страна двухъ консуловъ. Такъ и читалъ профессоръ.

Разсказывали также, какъ чутка была цензура «при графѣ»; въ пьесѣ изъ магометанской жизни герой постоянно обращался къ Магомету сь мольбой: о, пророкъ, помоги мнѣ! По приказанію графа, цензоръ зачеркнулъ слово пророкъ и поставилъ лжепророкъ. Увѣряли, будто такъ и шла пьеса. Вольнодумцы смѣялись до упада. Что тутъ смѣшного — удивлялись «старики»: формально распоряженіе графа, находившаго вообще пьесу неумѣстной, было основано на буквѣ закона. Церковь наша чтитъ пророками Моисея, Илью, Исайю и др., а Магометъ признается именно лжепророкомъ, о чемъ прямо указано въ катехизисѣ самого Филарета. Это ли вамъ не авторитетъ? — горячились «старики».

Но «стариковъ» уже мало кто слушалъ. Время ихъ — отошло. Отошло и время правленія кн. Долгорукова, Долго длилось оно. Справила Москва десятилѣтній юбилей; потомъ двадцатилѣній; потомъ двадцатипятилѣтній. Прошло одно царствованіе, наступило и протекло второе; началось третье. Въ началѣ его, будущій московскій генералъ-губернаторъ, великій князь Сергѣй Александровичъ, пріѣзжалъ вь Москву и за обѣдомъ у князя Долгорукова, выражая свое восхищеніе Москвой, говорилъ: мнѣ бы очень хотѣлось пожить въ Москвѣ… — А мнѣ, ваше высочество, отвѣтилъ князь, хотѣлось бы только — въ ней умереть… Исполнилось лишь первое пожеланіе. Не прошло и года, какъ кн. В. А. Долгоруковъ, по преклонности лѣтъ, ушелъ въ Государственный Совѣтъ — «на покой».

Москва была поражена. Съ Долгоруковымъ несомнѣнно уходило что-то. Новизна началась. Пошли новые порядки, появились новые люди. Москва сосредоточилась, присматривалась. Прошли торжества коронаціи, омраченныя Ходынкой. Москва глубоко вздохнула по прошлому и какъ-то нехотя перешла къ новой жизни, понемногу, все болѣе и болѣе, переставая быть прежней бѣлокаменной, златоглавой Москвой…

[1] Бестъ — въ Персіи неприкосновенное убѣжище, откуда лицо преслѣдуемое властью, не можетъ быть взято силой.

[2] Жаба (фр.).

[3] Всегда одни и тѣ же лица въ буфетѣ (фр.).

Дм. Любимовъ.
Возрожденіе, № 2176, 18 мая 1931.

Visits: 24

Мы стояли на Пересыпи. Насъ обстрѣливали каждую ночь.

За вагонами, въ полѣ, бѣлѣлось зданіе новаго вокзала. Тамъ еще не были покрашены двери, но уже завалило мусоромъ залы.

Разбитый вокзалъ казался мнѣ видѣніемъ того отлетѣвшаго міра, когда гармонически лязгая и сверкая, проносились поѣзда, и дачницы подъ розовыми зонтиками ждали у закрытаго шлагбаума, когда въ губернскихъ городахъ дребезжали пролетки и кротко звонили къ вечернѣ, а мимо губернаторскаго дома съ тяжелой колоннадой проходили изъ бани солдаты съ узелками, и было все — небо, люди, крыши — простымъ и грустно-мирнымъ, напоминающимъ чѣмъ-то Пушкина, Чехова и дѣтскіе стихи христоматіи, — когда была Россія, которая теперь оборвалась.

Ночью у насъ подстрѣлили часового. Онъ сидѣлъ на корточкахъ подъ вагономъ, икалъ и кричалъ отѣ боли. У этого бѣлозубаго и смуглаго ставропольскаго парня были бархатные глаза: я еще засталъ солдатскіе русскіе глаза, послушные и дѣвственные, не знающіе ни нашего добра, ни зла, ни одной нашей мысли, — глаза, какихъ уже не будетъ въ Россіи…

Въ ту ночь мы безпорядочно отстрѣливались. Потомъ дальше застрочилъ пулеметъ.

Одесса, темная и разбросанная, едва виднѣлась внизу. Въ домахъ слушали, вѣроятно, ночную стрѣльбу, дерганіе пулемета и чьи-то руки переставали, можетъ быть, взбивать постель, а кто-то прижимался въ простѣнокъ, между черныхъ оконъ, и дрожалъ. Такъ же дрожалъ и я, слушая ночную стрѣльбу въ Петербургѣ…

Въ Одессѣ стоялъ январь, но дни были теплыми, сырыми, какъ у насъ на ранюю Пасху. Иногда въ концѣ улицы воздушно синѣло море.

Я могъ долго смотрѣть, какъ сухощавая дама въ темной шляпкѣ, по виду жена учителя или офицера, переводитъ за руку черезъ улицу дѣвочку, или какъ отставной полковникъ грузно садится въ накренившуюся извозчичью пролетку. Мнѣ, казалось, что они должны исчезнуть съ нами. И это хорошо, что исчезнутъ, потому что все равно имъ не будетъ пощады отъ того, что идетъ…

Ночью, въ потьмахъ, шевелилась и скреблась Дерибасовская улица. Нигдѣ, какъ въ Одессѣ, не видѣлъ я столько проститутокъ съ нарумяненными впалыми щеками. Онѣ двигались тѣсными толпами. Пьяныя, онѣ кричали въ пролеткахъ. Ночью тускло пылали ворота цирка, не помню на какой улицѣ. Въ циркѣ шла французская борьба. На плакатахъ корячили ноги и руки низколобые огромные люди, груды мяса, въ черныхъ и красныхъ трико. Я давно замѣтилъ, что во многихъ городахъ передъ сдачей большевикамъ объявляли чемпіонаты французской борьбы…

Я зналъ, что мы уйдемъ, и что исчезнетъ съ нами все то, что похоже на христоматію и напоминаетъ Пушкина и Чехова — и тогда станетъ вся жизнь какъ Дерибасовская улица, гдѣ шуршатъ въ впотьмахъ полчища проститутокъ….

Въ Одессѣ у меня остановились часы «Павелъ Буре». Я любилъ слушать ихъ звучный и ровный ходъ, какъ бы обѣщающій, что все вернется, что будетъ то же, что было. Часы стали и что-то ушло навсегда.

За немытымъ окномъ часовщика, на стеклянной полкѣ, стояли блюдца съ кораллами, брелоками, обручальными кольцами. Дряхлый еврей въ мохнатой шапкѣ повертѣлъ въ рукахъ «Павла Буре» и посмотрѣлъ на меня съ испугомъ. Я понялъ что онъ боится моей солдатской шинели.

— И что же будетъ теперь, — широко раскрылъ старикъ блѣдно-голубые глаза. — Господинъ ундеръ, что же будетъ?

Я не зналъ, что отвѣтить, и вышелъ молча.

Утромъ, когда я вернулся, синяя вывѣска часовщика была сорвана, двери сбиты съ петель. Въ лавкѣ былъ перевернутъ вверхъ ножками столъ, дыбилась стойка. Дряхлый еврей въ мохнатой шапкѣ ползалъ по полу и подбиралъ не то кусочки серебра, не то свинца, горсти серебряной пыли. Комната рядомъ была полна чернобородыхъ людей въ шапкахъ. Всѣ они тихо выли, жужжали.

Я посмотрѣлъ на часовщика и вспомнилъ вѣтреный день въ Петербургѣ, набережную, сквозящія голыя деревья, еще что-то, тотъ отлетѣвшій міръ, изъ котораго мы оба: я, деникинскій солдатъ, и онъ, старый часовщикъ, захватывающій непослушными пальцами серебряную пыль исчезнувшаго міра.

На грузовикахъ съ винтовками мы скоро понеслись въ портъ. На улицахъ лежалъ грязный снѣгъ, мелькали тѣ же отблески солнца въ окнахъ, тѣ же прохожіе, какъ будто та же сухощавая дама переходила улицу съ дѣвочкой въ капорѣ и въ плюшевомъ красномъ пальто. Въ рукахъ у дѣвочки были лопатка и совокъ. Я замахалъ имъ фуражкой. Слезы нестерпимо сдавили мнѣ горло…

Транспортъ грузили. Я оралъ, суетился со всѣми. По сходнямъ осторожно входили на пароходъ лошади. Палубу завалило навозомъ.

За пакгаузами тягостно шумѣла толпа. Тамъ грузили штатскихъ, ихъ, кажется, не пускали на воинскій транспортъ, но я помню, какъ мимо меня, прошелъ, тяжело дыша, лысый человѣкъ безъ шапки и въ шубѣ, подбитой коричневымъ мѣхомъ, а съ нимъ подростокъ, дѣвочка въ синей институтской накидкѣ, съ корзинкой.

Пушки англійскихъ кораблей загремѣли по Одессѣ. Сѣрое небо стало огромнымъ и гулкимъ.

Транспортъ отваливалъ. Вдругъ заскрежеталъ пулеметъ: били изъ краснаго пакгауза, у самой набережной. Лошади шарахнулись, одна опрокинулась. что-то посыпалось со звономъ. Завыли раненые.

— Пулеметъ по борту! — Полоснулъ по сердцу рѣзкій, ясный голосъ командира, — какъ молнія, трубный гласъ. Я побѣжалъ за другими.

— Выше благородіе, по часамъ бей! — отчаянно кричалъ пожилой казакъ въ выцвѣтшихъ синихъ штанахъ.

Бѣлые часы на красной стѣнѣ стали черной дыркой. Транспортъ шелъ вдоль пустой набережной.

Транспортъ шелъ, и тряслись желѣзныя, черныя стѣны трюма, мокрыя отъ пара. Въ трюмѣ всѣ кричали и пѣли, какъ пьяные. Тамъ ярко пылала раскаленная желѣзная печь. Безъ толку, какъ пьяный, я ходилъ по чьимъ-то ногамъ, винтовкамъ, мѣшкамъ, и тоже пѣлъ не своимъ голосомъ.

На доскѣ, у печки, лежалъ человѣкъ въ кожухѣ, въ кубанкѣ, надвинутой на лобъ. Его худые пальцы были сцѣплены на кожухѣ. У его сѣраго рта были такія морщины, точно онъ усмѣхался слабо и горько.

Это былъ кубанскій урядникъ. Ему наступали на ноги, черезъ него ходили, на его кожухъ проливали кипятокъ изъ манерокъ.

— Папа, но онъ умираетъ, — услышалъ я за собою дѣтскій голосъ.

У стѣны сидѣлъ тотъ лысый человѣкъ безъ шапки и въ шубѣ, а съ нимъ подростокъ съ гладко зачесанными волосами, съ острыми локтями, въ лакированной черной шляпкѣ, на бѣлой резинкѣ. Близко поставленные глаза подростка смотрѣли не мигая на урядника…

— Не бойтесь, — сказалъ я, — Что же дѣлать… Отступленіе.

— Я ничего не боюсь, — строго и холодно отвѣтила дѣвочка — Только онъ умираетъ…

Я перешагнулъ черезъ спящихъ солдатъ и сѣлъ на корточки передъ урядникомъ:

— Дядя, ты что… Эй, дядя.

Теперь я близко увидѣлъ заострившійся бѣлый носъ, лобъ, обритый, какъ у абрека, и жесткую пыльную бороду въ соломинкахъ. Урядникъ пробормоталъ горячо и невнятно:

— Негодую, — послышалось мнѣ, а можетъ быть «недугую».

Я желалъ его понять, но слышалъ только быстрые, сиплые вздохи. Урядникъ смотрѣлъ мимо меня на черный потолокъ съ желѣзными ребрами переборокъ. Его сѣрыя губы дрожали.

По лѣстницѣ сбѣжалъ чужой вольноопредѣляющійся:

— Господа, идите же… только что застрѣлился офицеръ… Не знаютъ чей, какъ имя… Ей-Богу.

Многіе побѣжали по желѣзной лѣстницѣ вверхъ. Я сѣлъ рядомъ съ человѣкомъ въ шубѣ, — я рѣшилъ, что онъ профессоръ и почему-то консерваторіи. У стѣнки, съ поджатыми ногами, сидѣла за нимъ дѣвочка въ лакированной шляпкѣ.

— Это ничего, — сказалъ я. — Они узнаютъ, какой офицеръ застрѣлился, ничего…

— Папа, посмотри, — онъ умеръ.

Урядникъ вытянулся на доскѣ во весь ростъ. На его обритомъ лбу шевелилась багровая тѣнь отъ раскаленной печки. Меня вызвали въ смѣну, подбрасывать уголь. До утра мы жарились у топокъ и ходили съ желѣзными лопатами по черной водѣ.

На кого-то была похожа дѣвочка въ лакированной шляпкѣ. Въ кочегаркѣ я рѣшилъ, что она похожа на сестру Ирину. Я вспомнилъ давнишній лѣтній день — еще до войны, — когда отпѣвали Ирину на Смоленскомъ кладбищѣ, вспомнилъ старухъ-богомолокъ у желтой стѣны, извозчиковъ, дремлющихъ на козлахъ, и какъ шумѣлъ въ березахъ теплый вѣтеръ…

Я подумалъ о чужомъ подросткѣ съ острыми локтями, что это сестра Ирина вернулась и смотритъ немигающими глазами на все, что случилось съ нами.

Ея не было въ трюмѣ. Доска, на которой умеръ урядникъ, была незанята, на доскѣ лежалъ его узелокъ и жестяная банка.

Въ грязномъ узелкѣ была крупная соль. Никто не трогалъ ни банки, ни узелка.

Я искалъ Ирину и профессора на палубѣ. Въ уборную стояла очередь и по палубѣ текла коричневая жижа. Притихшія лошади сбились головами другъ къ другу, ихъ гривы были въ инеѣ.

На верхней палубѣ, у капитанскаго мостика, было пусто и чисто. Тамъ торжественно гудѣлъ вѣтеръ, несло въ лицо мокрый снѣгъ. Вдоль шлюпокъ тамъ ходилъ офицеръ-летчикъ. Въ деникинской арміи летчики носили черныя плоскія фуражки, какъ шкипера. Шкиперская фуражка была надѣта у офицера козырькомъ вбокъ. На его рукахъ спалъ ребенокъ, завернутый въ коричневый френчъ и въ облѣзлое дамское буа. Офицеръ похлопывалъ ребенка по задку и что-то припѣвалъ тихо.

Я отдалъ летчику честь. Онъ улыбнулся мнѣ простыми сѣрыми глазами. Его немытое лицо было въ угольной копоти.

Я сталъ осматривать шлюпки, полузакрытыя брезентами, жесткими отъ изморози. Ходило темное море за бортомъ. Гудѣлъ студеный январскій вѣтеръ.

Ирина и профессоръ сидѣли въ шлюпкѣ рядышкомъ, какъ зайцы. Они ничего не ѣли и у нихъ ничего не было. Я подѣлился съ ними крупой изъ манерки. Такъ я остался съ ними наверху.

Ночью я подгибался въ три погибели и трясся. Къ утру моя шинель была сѣдой отъ инея…

Свѣтало и въ румяной изморози были брезенты, когда я услышалъ тоненькую скрипку. Холодные и чистые звуки лились сверху.

Ирина, обвязанная пуховымъ платкомъ, сидѣла надо мной въ шлюпкѣ. Она играла на скрипкѣ. Ея заинѣвшіе волосы у висковъ казались серебряными.

— Какое хорошее утро, — сказала дѣвочка строго, не отнимая отъ скрипки подбородка.

Небо и море были холодно-зеленоватыми, въ румяномъ пару.

— Да, правда, — сказалъ я, осматриваясь. — Правда, какъ хорошо… Какъ неожиданно, что вы играете…

Подъ другой шлюпкой съ ребенкомъ на рукахъ сидѣлъ офицеръ. Онъ слушалъ скрипку и его молодое лицо румяно свѣтилось…

Вотъ и все. Все, что я помню о нашей Одиссеѣ. Въ Крыму подростокъ и лысый человѣкъ безъ шапки сошли на берегъ. Я больше ихъ не встрѣчалъ. Не видѣлъ я никогда и того офицера.

Теперь понимаю, что Россія, разсыпавшись въ пыль, исчезла, съ ея кроткимъ звономъ къ вечернѣ, извозчичьими пролетками, солдатами съ узелками, грузными губернскими колоннадами, — я понимаю, что такой Россіи больше не будетъ, — но почему же мнѣ теперь не жаль ее и кажется она померкшей передъ тѣмъ офицеромъ, похлопывающимъ по задку ребенка, и той дѣвочкой въ лакированной шляпкѣ, съ глазами полными холоднаго синяго свѣта, которая играла на скрипкѣ такъ высоко надъ всѣми нами, — разбитыми и побѣжденными?

Вѣроятно бываютъ такія мгновенія — мгновенія вѣчности, — предъ которыми кажется ничтожнымъ все. И вся наша борьба, и вся наша жизнь.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2190, 1 іюня 1931.

Visits: 25

Какъ извѣстно, въ наше время очень многое зависитъ отъ двухъ могущественныхъ факторовъ:

Отъ точки зрѣнія. Разъ.

И отъ суммы, которую за точку зрѣнія платятъ. Два.

Взять вотъ, напримѣръ, сотрудника «Юманите», нѣкоего мсье Гранжана, описывающаго въ рядѣ очерковъ прелести совѣтской жизни.

Мсье-товарищъ восторженно уже описалъ все: и какъ удобно готовить обѣды въ коммунальной кухнѣ на примусѣ. И какъ свято оберегается на совѣтской почтѣ тайна частной корреспонденціи. И какъ безпризорныя московскія дѣти безплатно наслаждаются на улицахъ радіоконцертами.

А между тѣмъ, восторгаться нужно и далѣе. Восторгаться во что бы то ни стало. Восторгаться, не останавливаясь ни передъ какими логическими, психологическими и моральными трудностями.

И вотъ, въ рѣшеніи подобной задачи — провести восторженную точку зрѣнія до конца, — докатился товарищъ Гранжанъ до описанія совѣтскихъ уборныхъ.

Въ одномъ рабочемъ домѣ пришлось ему какъ-то прождать возлѣ такого учрежденія цѣлыхъ два часа, пока попалъ, наконецъ, въ очередь. Всякій другой человѣкъ на его мѣстѣ не выдержалъ бы подобной идеологической пытки. Поднялъ бы крикъ, сталъ бы поносить администрацію, власть, чего добраго, полѣзъ бы на стѣну, взялъ бы приступомъ первую попавшуюся Бастилію.

Но въ наше время очень многое зависитъ отъ двухъ могущественныхъ факторовъ:

Отъ точки зрѣнія. Разъ.

И отъ суммы, которую за точку зрѣнія платятъ. Два.

И въ результатѣ, вмѣсто жалобъ на тяжкое томленіе духа и на неудовлетворенность въ осуществленіи коммунистическихъ идеаловъ, — изъ груди Гранжана опять вырывается восторгъ:

— Какъ коммунальная жизнь закаляетъ характеръ! — восклицаетъ онъ, вспоминая свое ожиданіе. — Какъ эта жизнь усмиряетъ буйныя натуры! Какъ учитъ терпѣнію нетерпѣливыхъ!

Нужно сказать правду: нигдѣ въ міровой литературѣ я не встрѣчалъ ни одного образца, подобнаго очеркамъ мсье Гранжана объ уборной жизни въ совѣтской Россіи.

Даже Горацій Флаккъ, который любилъ порой коснуться щекотливыхъ физіологическихъ темъ, и тотъ никогда не восторгался подобными случаями.

Точно также Рабле, художественно трактовавшій желудочныя проявленія, не рѣшался на парадоксъ: считать долгую очередь у упомянутыхъ завѣтныхъ дверей — высшимъ достиженіемъ земного счастья.

Но вѣдь извѣстно, что въ наше время очень многое зависитъ отъ двухъ могущественныхъ факторовъ:

Отъ точки зрѣнія. Разъ.

И отъ суммы, которую платятъ за точку зрѣнія. Два.

И товарищъ Гранжанъ до конца остался вѣренъ себѣ. Точнѣе говоря — вѣренъ другимъ. Еше точнѣе говоря — вѣренъ точкѣ зрѣнія и всему, что вмѣстѣ съ точкой зрѣнія пріобрѣтается.

Въ старомъ буржуазномъ быту пѣвцовъ офиціальныхъ восторговъ обычнъ клеймили названіемъ «казенныхъ перьевъ». Только въ старомъ буржуазномъ быту никогда не случалось, чтобы казенныя перья воспѣвали уборныя очереди.

Это стало возможнымъ лишь теперь, въ эпоху великихъ соціальныхъ достиженій и лозунговъ.

Когда весь аппаратъ власти обратился въ сплошную клоаку, когда иниціалы СССР расшифровываются такъ же, какъ W. C., уже не можетъ быть старыхъ казенныхъ перьевъ, отжившихъ свой вѣкъ. Есть уже нѣчто новое, вышедшее изъ могучихъ рядовъ пролетаріата:

— Человѣкъ при уборной.

И это онъ, трубадуръ пролетарской формаціи, горячо поддерживаетъ свое учрежденіе, махнувъ рукой на чистый воздухъ.

И это онъ, трубадуръ пролетарской формаціи, радуется всѣмъ очередямъ. Лишь бы былъ пурбуаръ. [1]

[1] Чаевыя.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 783, 25 іюля 1927.

Visits: 21

Люблю я Ивана Антоновича. Человѣкъ онъ положительный, серьезный, шутокъ не любитъ, политикой не интересуется и въ газетахъ читаетъ одни только объявленія.

— Я, — говоритъ, — всѣмъ этимъ вещамъ на первой страницѣ и внутри не довѣряю. Сплошная путаница. А вотъ почитаешь, что пишутъ сзади текста, — сразу картина и образуется. Одинъ ищетъ комнату, другой бьется, чтобы обратить вниманіе на гречневую крупу, третій взываетъ: «Рубенъ Патовъ! Видѣли васъ въ автомобилѣ! Дайте о себѣ знать, иначе плохо будетъ!» Это вотъ дѣйствительная жизнь. Неприкрашенная.

— Ну, да, — уклончиво отвѣчаю я Ивану Антоновичу, съ уваженіемъ относясь къ его сѣдинамъ. — Конечно, отдѣлъ объявленій важенъ. Полезенъ современному обществу во многихъ отношеніяхъ… Но все-таки, какъ вы по объявленіямъ прослѣдите, куда передвинулись войска Чанъ-Кай-Шека [1] и къ кому примкнулъ Фенгъ?

Иванъ Антоновичъ въ отвѣтъ только хмурится. Недружелюбно смотритъ на меня.

— Фенгъ? — презрительно спрашиваетъ онъ. — А на что этотъ Фенгъ? Вы простите меня, старика, что я откровененъ. Но скажу только одно. Когда корреспонденту платятъ деньги за написанное, онъ всегда легко можетъ соврать. Когда же объявитель, наоборотъ, не только не получаетъ, а самъ по тарифу расплачивается за напечатанное,тогда ему не до вранья. И коротко пишетъ и сжато, и дѣльно, а главное безъ введенія и заключенія. Вы, вотъ, дорогой мой, возьмите этотъ самый случай съ Рубеномъ Патовымъ, котораго ищутъ повсюду, да напишите о немъ передовую статью… Что выйдетъ, а? «Въ нашъ вѣкъ электричества, пара, авіаціи, теоріи относительности, когда благодаря развитію промышленности города обратились во многомилліонные центры, въ эту эпоху трудно найти въ общей массѣ отдѣльную личность, которая не желаетъ идти вамъ навстрѣчу…» Такъ что ли, а? Тьфу!

Съ Иваномъ Антоновичемъ мы давно большіе друзья, а потому ни на какіе его парадоксы, задѣвающіе мое профессіональное самолюбіе, я не обижаюсь. Наоборотъ. Люблю зайти иногда къ старичкамъ, посидѣть, послушать, о чемъ говорятъ послѣ вечерняго чая.

И отдохнуть душой.

Марья Андреевна обыкновенно сидитъ въ креслѣ, вяжетъ кофту для трикотажнаго мэзона. [2] Иванъ Антоновичъ любовно перебираетъ старыя газеты, которыя я приношу ему изъ редакціи. И начинается бесѣда.

— Трудновато живется нашимъ бѣженцамъ въ Сербіи, — грустно произноситъ Иванъ Антоновичъ, доставая изъ картонной коробочки какія-то вырѣзки и раскладывая ихъ на столѣ.

— А что, Иванъ Антоновичъ?

— Да вотъ, прочитайте. Хотя бы эту…

Онъ передаетъ вырѣзку. На ней объявленіе: «Въ русскій балалаечный оркестръ гор. Баньи Луки требуется капельмейстеръ. Долженъ знать, между прочимъ, малярное дѣло».

— Да… невозможно, должно быть, про жить въ Баньѣ Лукѣ одной только музыкой. А это что?

— А это изъ жизни на Дальнемъ Востокѣ. Скверно веселятся тамъ наши, скажу вамъ откровенно. Неприлично. Вотъ, не угодно ли, объявленіе газеты «Россія». «На-дняхъ въ Шанхай прибываетъ Кузькина Мать». Что за Кузькина Мать? Мы съ Маней третій день это событіе обдумываемъ, ничего не можемъ понять. А вотъ изъ харбинской газеты: «Почему въ Харбинѣ только и говорятъ о Родненькомъ и его тавернѣ? А потому, что онъ только одинъ со своей таверной сумѣлъ попасть харбинцамъ въ жилу!». Или другая вырѣзка, глядите, оттуда же: «Эй, гулеваны! Валяй! Сегодня новоселье въ угарѣ и до утра!»

— Боже ты мой, Боже ты мой, — вздыхаетъ Марья Андреевна. — И когда, господа, это кончится?.. Ваня, постой… А какъ у насъ въ Парижѣ съ С. М.? Нашли, наконецъ, квартиру?

— Какъ будто нашли. Сегодня уже нѣтъ ничего.

— Богатые люди, навѣрно. Счастливые. Понимаете, хотятъ взять шесть комнатъ съ ванной, репризомъ не стѣсняются, могутъ уплатить за годъ впередъ. Можетъ быть, это Мурашкины, Ваня?

— Ну, какіе Мурашкины. Мурашкинымъ три комнаты совсѣмъ не подъ силу.

— А Малафѣевы не могутъ быть? Малафѣевъ, кажется, Сергѣй, Ваня. Какъ разъ С. М. и выходитъ.

— И вовсе онъ не Сергѣй, а Владимиръ. Нѣтъ, я бы на мѣстѣ этихъ С. М. виллу на пляжѣ Кобуръ взялъ. Обязательно. Вотъ, смотрите, публикуется: въ четырехъ часахъ отъ Парижа, столовая, залъ, четыре спальни… Или участокъ земли купилъ бы на опушкѣ Сенарскаго лѣса. Въ 25 минутахъ отъ Парижа, автомобильное сообщеніе отъ вокзала Жювизи, вода есть, электричество, газъ…

Мы уютно сидимъ, долго мило бесѣдуемъ. У стариковъ, кромѣ меня, почти, нѣтъ и знакомыхъ. Но зато сроднились они со многими лицами на четвертой страницѣ, зорко слѣдятъ за тѣмъ, нашлись ли Іосифъ Елигулашвили, Еликеевъ, Любицкая, Островская, Васильевъ. Съ нѣжнымъ чувствомъ относятся къ интеллигентной особѣ, ищущей работы по хозяйству и умѣющей ходить за дѣтьми и готовить; съ разныхъ точекъ зрѣнія обсуждаютъ вопросъ, слѣдуетъ ли бѣженцамъ отправляться на дешевый курортъ Бурбуль или не стоитъ, и во сколько можетъ обойтись билетъ въ Аргентину, въ которую нельзя уѣзжать, не побывавъ предварительно въ Американскомъ Ллойдѣ.

Поздно вечеромъ я ухожу отъ Ивана Антоновича и Марьи Андреевны. Съ одной стороны, на сердцѣ всегда какая-то грусть, очевидно потому, что они моихъ статей не читаютъ.

Но, съ другой стороны, кромѣ грусти на душѣ и нѣчто пріятное, тихое. И мнѣ вполнѣ ясно, почему:

За весь вечеръ ни слова о Фенгѣ, о Штреземанѣ, объ избирательной реформѣ въ Палатѣ!

[1] Чанъ-Кай-Шекъ — по современному чтенію Чанъ Кай-Ши.

[2] Maison – домъ модъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 773, 15 іюля 1927.

Visits: 19

Директоръ сейсмологическаго института совѣтской Академіи Наукъ профессоръ Никифоровъ давно ждалъ случая укрѣпить свое положеніе. Съ одной стороны, непрерывныя чистки дѣйствовали на нервы, не давали возможности спокойно работать; съ другой стороны, сейсмологія, даже при чрезвычайныхъ усиліяхъ, никакъ не поддавалась обработкѣ проклятой марксистской методологіей.

И вотъ, воспользовавшись послѣднимъ землетрясеніемъ въ Закавказьи, профессоръ рѣшилъ, наконецъ, схитрить, подвести подъ сейсмологію соціалистическій базисъ. Въ бесѣдѣ съ сотрудникомъ «Красной Газеты» относительно причины недавняго бѣдствія ученый хитрецъ сообщилъ слѣдующее:

— «Въ данномъ случаѣ мы несомнѣнно присутствуемъ при опусканіи бассейна рѣки Куры. Въ этомъ районѣ идетъ сейчась мощное строительство гидроэлектростанцій, нефтепроводовъ и желѣзныхъ дорогъ, что не можетъ не вызвать значительныхъ почвенныхъ измѣненій, которыя въ свою очередь способствуютъ тектоническимъ сдвигамъ въ нижнихъ слояхъ».

Расчетъ Никифорова въ интервью былъ несомнѣнно такой: польстить пятилѣткѣ, діалектически связать тектоническое строительство внизу съ соціаличесскимъ строительствомъ наверху, дать доказательство того, что къ соцсоревнованію коммунистовъ охотно начинаютъ примыкать и стихіи, пока еще, правда, по-комсомольски, безпорядочно, но съ несомнѣнною искренностью.

И главное, на что расчитывалъ, должно быть, Никифоровъ, это полное удовлетвореніе самолюбію Сталина.

Въ самомъ дѣлѣ: развѣ не звучитъ гордо — создать Курострой, отъ работы турбинъ коего дрогнулъ самъ Араратъ?

Развѣ это не мощь — навалить на бассейнъ Куры столько рельсъ, шпалъ и костылей для скрѣпленія, что бассейнъ не выдержалъ и сталъ осѣдать?

Вотъ на Западѣ капиталисты тоже кое-какъ стараются заняться постройкой новыхъ дорогъ, электрификаціей, но гдѣ у нихъ пятилѣтній размахъ?

Въ Парижѣ, напримѣръ, проводятъ новую линію метро, отъ Друо до Портъ Шарантонъ, а Монбланъ даже не шелохнется. Не то что въ районѣ Шамони, даже сосѣдніе дома на парижскихъ бульварахъ не обращаются въ груды развалинъ.

Или шведы. Ставятъ турбины на каждой рѣкѣ для добычи бѣлаго угля. И не только Этна вь Сициліи не отзывается, даже скандинавскія горы и тѣ остаются на мѣстахъ, не свергаясь въ море и не производя разрушеній.

Ловкое интервью Никифорова съ сотрудникомъ «Красной Газеты» несомнѣнно вызоветъ зависть среди другихъ профессоровъ, боящихся чистки. Каждый теперь призадумается: не связать ли съ коммунистическимъ строительствомъ и своей любимой науки?

Напримѣръ, солнечныя пятна. Несомнѣнно, они вліяютъ на строительство жизни. Почему же не дать интервью объ обратномъ явленіи: о вліяніи строительства въ бассейнѣ Куры на протуберанцы?

Или почему не связать нагроможденіе строительныхъ матеріаловъ въ Зангезурскомъ районѣ съ перемѣщеніемъ центра тяжести земного шара, съ измѣненіемъ наклона оси къ эклиптикѣ, съ перемѣною климата?

Вернувшись послѣ интервью къ своимъ научнымъ занятіямъ, удовлетворенный Никифоровъ полагаетъ, навѣрно, что теперь его надолго оставятъ въ покоѣ. Что дань строительству отдана, самолюбію Сталина предоставлена богатая пища.

Однако бѣдняга профессоръ не учелъ, къ сожалѣнію, одного обстоятельства: что въ совѣтской Россіи каждая лесть всегда имѣетъ оборотную сторону.

Зангезурское осѣданіе почвы, конечно, показатель грандіозныхъ строительныхъ темповъ. Но утвержденіе это, если въ него вдуматься по-чекистски, мысль явно контръ-революціонная.

— Что такое? Значитъ, Никифоровъ утверждаетъ, будто въ гибели населенія отъ землетрясенія виновата совѣтская власть?

— Значитъ, Никифоровъ считаетъ, что темпы взяты чрезмѣрные?

— Значитъ, Никифоровъ думаетъ, что проводить желѣзную дорогу и ставить турбины въ Зангезурскомъ районѣ не слѣдуетъ?

— А подать-ка сюда профессора Никифорова!

— А предать-ка вредителя въ руки Крыленки!

И несчастнаго, разумѣется, подадутъ. Предадутъ. И заставятъ, въ концѣ концовъ, добровольно отречься и отъ осѣданія бассейна, и отъ почвенныхъ измѣненій, и отъ тектоническихъ сдвиговъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2174, 16 мая 1931.

Visits: 64