Кто бы могъ подумать лѣтъ двѣнадцать, пятнадцать тому назадъ, что русская свободомыслящая интеллигенція можетъ чествовать полиціймейстера и кричать «ура» городовымъ?
Отъ одной такой мысли болѣзненно сжалось бы интеллигентское сердце, и всѣ идеалы оказались бы грубо растоптанными. Охранителямъ порядка вообще не находилось мѣста въ нашемъ изысканномъ цивилизованномъ обществѣ. И порядокъ и его насажденіе были всегда плохимъ тономъ для русскаго быта.
Вотъ безпорядокъ – это дѣло другое. Это — шикъ. Это утонченность, совершенство, устремленіе, пареніе…
И передъ идеологами безпорядка открывались всѣ лучшія двери. Не то, что передъ служителями порядка, которымъ предоставлялось мерзнуть у тротуаровъ снаружи и эти двери охранять.
Помню я былые студенческіе годы… Съ какой ненавистью смотрѣли мы на ужасныя фигуры городовыхъ, отвратительно обтянутыя оранжево-красными шнурами, упорно стоявшія на перекресткахъ, нагло помахивавшія бѣлыми палками, преступно регулировавшія уличное движеніе.
— Мужику куренка некуда выпустить, а у нихъ бѣлыя перчатки!.. — съ содроганіемъ думалъ я. — Въ тискахъ цензуры мы, молодые журналисты, не можемъ дать понять обществу, куда надо итти, а они безпрепятственно указываютъ вмѣсто насъ направленіе. И все время препятствуютъ стихійному движенію массъ. Вѣчный проклятый кличъ «держи право», вѣчное насиліе надъ волей сидящаго на козлахъ пролетарія, не могущаго повернуть въ сторону безъ того, чтобы не обогнуть съ рабской покорностью ужасную полицейскую палку.
— Но, нѣтъ, придетъ, наконецъ, время, — озлобленно мечталъ я, — сгинутъ эти шнуры, исчезнутъ городовые, въ государствѣ останутся только профессора… И заживемъ мы тогда подъ яснымъ небомъ въ алмазахъ.
Такого рода печальныя воспоминанія охватили меня на-дняхъ въ Медонѣ на французскомъ благотворительномъ вечерѣ, устроенномъ комиссаріатомъ полиціи въ пользу мѣстнаго сиротскаго дома. Насъ, русскихъ, пришедшихъ на вечеръ, оказалось почти вдвое больше, чѣмъ французовъ. Явились мы, главнымъ образомъ, для того, чтобы подчеркнуть свое вниманіе къ мѣстной полиціи, всегда очень сердечно и благожелательно относящейся къ намъ. Неожиданно, безъ всякихъ предварительныхъ сговоровъ, вечеръ какъ-то самъ собой превратился въ праздникъ франко-русской дружбы. Помощникъ комиссара мсье Моаль поднесъ одной изъ русскихъ медонскихъ общественныхъ дѣятельницъ г-жѣ Быченской букетъ цвѣтовъ, привѣтствуя въ ея лицѣ всю медонскую русскую колонію. Въ отвѣтъ на это г-жа Быченская отъ имени русскихъ горячо поблагодарила комиссаріатъ, указавъ на всю ту благожелательность, которую полиція проявляетъ къ бѣженцамъ. Затѣмъ, самъ комиссаръ, мсье Мюло взошелъ на эстраду произнесъ теплое привѣтствіе, закончивъ его восклицаніемъ: «vivent la Russie et la France». [1] И долго послѣ того звенѣли въ залѣ алплодисменты, долго не смолкало «ура»…
— Ну, какъ? — спросилъ я мелонскаго старожила, профессора Гронскаго, ожесточенно бившаго въ ладоши послѣ рѣчи комиссара. — Нравится вамъ сегодняшній вечеръ?
— О, конечно. Очень трогательно.
— Жаль, что мы съ вами не догадались апплодировать полиціи раньше, — грустно замѣтилъ я. — Хотя бы лѣтъ пятнадцать, двадцать тому назадъ. Въ Россіи.
Профессоръ обиженно взглянулъ на меня, ничего не отвѣтилъ и незамѣтно отошелъ въ сторону. Сдѣлавъ видъ, что мы съ нимъ незнакомы, онъ продолжалъ апплодировать, громко кричать «ура» и «вивъ».
— Профессоръ! — подошелъ опять я къ Гронскому, рѣшивъ не покидать его въ тяжелыя минуты перелома міросозерцанія. — А не находите ли вы, что, чествуя медонскую полицію, мы этимъ самымъ какъ бы свертываемъ знамена и, потрясая идеологическія основы, подрываемъ въ корнѣ..
— Оставьте пожалуйста, — сердито оборвалъ профессоръ, снова быстро отходя въ сторону и протискиваясь сквозь толщу публики. — Чего пристали, въ самомъ дѣлѣ?
Балъ, между прочимъ, продолжался. Оживленно двигались русскія и французскія пары, сплетенныя моднымъ танцемъ въ тѣсный франко-русскій альянсъ; у спеціальной стойки, устроенной для русскихъ гостей, закусывали старики, подкрѣплялась послѣ физическихъ упражненій чарльстона неугомонная молодежь; Е. Л. Быченская со счастливымъ лицомъ побѣдоносно ходила по залу держа высоко надъ собой пышный букетъ. А К. Н. Кедровъ подошелъ ко мнѣ и, очевидно, угадавъ мое настроеніе, спросилъ:
— А вы знаете анекдотъ о городовомъ? Вотъ послушайте. Одинъ контръ-революціонеръ, бывшій раньше большимъ либераломъ, бесѣдуетъ съ почтеннымъ буржуазно-настроеннымъ евреемъ…. «Ахъ, Семенъ Соломоновичъ, если бы въ Петербургѣ я снова увидѣлъ городового, я, честное слово, бросился бы къ нему, схватилъ бы въ объятья, началъ бы горячо цѣловать». «О, нѣтъ, дорогой мой, вамъ этого никакъ не удалось бы сдѣлать такъ, сразу». «Почему, Семёнъ Соломоновичъ ?» «Очень просто: вы совсѣмъ забываете что для этого пришлось бы становиться въ огромную очередь».
[1] Да здравствутъ Россія и Франція (фр.).
Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 926, 15 декабря 1927.
Visits: 18