Многими странами правитъ:

— Биржа.

Испаніей правитъ:

— Католическая церковь.

Такъ, короткими строчками, написалъ бы покойный Дорошевичъ.

*

Редакторъ съ острова Тенерифа далъ мнѣ дѣльный совѣтъ. Онъ сказалъ:

— Журналисты, актеры, купцы, министры, военачальники, градоначальники, врачи, адвокаты знаютъ жизнь съ ея спеціальныхъ сторонъ. Все полностью отъ a до z знаетъ здѣсь только католическое духовенство. Поэтому, правильнѣе всего вамъ нужно было бы обратиться къ какому-нибудь почтенному и образованному патеру. Но, заранѣе васъ предупреждаю, что ничего, кромѣ вѣжливыхъ и уклончивыхъ улыбокъ, вы отъ него не добьетесь. Такова дисциплина. Но такъ какъ вамъ, все-таки, нужно знать, что католическое духовенство думаетъ о революціи и какъ оно видитъ въ ней себя, — обратитесь къ протестантскому пастору, — въ частности, къ нѣмецкому. Этотъ о католицизмѣ знаетъ все и не будетъ имѣть никакихъ резоновъ, чтобы что-нибудь скрывать. Напротивъ, процентовъ десять съ его счетовъ нужно будетъ даже скинуть, чтобы итоги не оказались преувеличенными. Соперничество всюду, даже въ религіяхъ, носитъ всегда всѣ элементы, присущіе соперничеству. И если мой совѣтъ вамъ улыбается, вотъ вамъ карточка: laissez passer.

*

На Канарскихъ островахъ изъ всѣхъ иностранныхъ колоній самая сильная — нѣмецкая. Здѣсь очень много нѣмецкихъ ресторановъ, кафэ и, въ особенности, техническихъ конторъ и магазиновъ. И всегда это подчеркнуто надписью на вывѣскѣ:

— Casa alemana.

Пасторъ оказался почти такимъ, какимъ мы его давно знаемъ по пьесамъ Зудермана: подтянутымъ, въ очкахъ, съ крахмальнымъ воротничкомъ на затылкѣ. Узнавъ о цѣли моего визита и аккуратно спрятавъ рекомендательную карточку въ аккуратный бумажникъ, онъ одобрительно улыбнулся и сказалъ:

— Прежде всего, напишите мнѣ все, что вамъ угодно знать, въ формѣ точныхъ и ясныхъ вопросовъ. Это — во первыхъ. А во-вторыхъ, пожалуйте ко мнѣ завтра откушать. Я васъ тоже проинтервьюирую относительно Россіи. Услуга за услугу. Угощу васъ картофельнымъ салатомъ, какъ въ Берлинѣ у Ашинтера, и пивнымъ супомъ. Въ этотъ промежутокъ времени я все обдумаю, и кое въ чемъ освѣжу свою память. Нeобходимо, чтобы ваша газета была информирована точно и добросовѣстно.

*

Обѣдъ прошелъ подъ знакомъ мюнхенскаго, увы! консервированнаго пива.

Сигары оказались плоховатыми и это на Канарскихъ островахъ, гдѣ лучшій бокъ стоитъ 70 сантимовъ, — не французскихъ, а испанскихъ, конечно.

Въ пасторскомъ кабинетѣ, на самомъ видномъ мѣстѣ, стояла коллекція Библіи на всѣхъ языкахъ міра. По стѣнамъ были развѣшаны вышитыя надписи: «Moлись и трудись», «Вставай рано», «Германія — выше всѣхъ».

Усѣвшись въ кресло съ вязанной накидкой, пасторъ спросилъ:

— Итакъ, вы журналистъ? Представитель шестой великой державы?

— Съ вашего позволенія, — скромно отвѣтилъ я.

— А какая великая держава считается первой? — снова спросилъ онъ тономъ снисходительнаго экзаменатора.

— Теперь, — отвѣтилъ я: — когда къ нашему великому горю изъ строя державъ выбыла Россія, — я полагаю, что первой великой державой является Англія.

— Уважаемый гость! — строго и наставительно сказалъ пасторъ, поднимая палецъ: — не говоря о Россіи и Англіи, даже Германія, въ свои лучшія времена, никогда не была первой великой державой!

— Тогда, значитъ, я не знаю имени первой великой державы, — отвѣтилъ я.

— Имя ея вы знаете, — уже мягче замѣтилъ пасторъ, — имя ея католическая церковь. И императоръ ея — папа.

— Франція, какъ извѣстно, страна свѣтская. Вы знаете, что случилось, когда достопочтенный министръ Эрріо задумалъ отозвать изъ Ватикана французскаго посла?

— Приблизительно знаю.

— Папа только пальцевъ шевельнулъ и поднялась вся Бретань, Эрріо капитулировалъ и французскій посланникъ остался въ Ватиканѣ. Покойный парижскій архіепископъ Дюбуа отслужилъ въ Сенъ-Сюльписъ мессу, спеціально посвященную воинственной торжествующей церкви; ad majorem gloriam Ecclessiae. Это — во-первыхъ.

Пока я записывалъ, пасторъ обдумывалъ свое «во-вторыхъ».

— Во-вторыхъ, — торжественно продолжалъ онъ, — когда я окончилъ свои замѣтки; — Муссолини, бывшій соціалистъ, человѣкъ и сейчасъ, вѣроятно, просматривающій на сонъ грядущій радикальныя прописи, призналъ папскую свѣтскую власть, пусть въ миніатюрныхъ размѣрахъ, и первый сдѣлалъ шагъ къ примиренію папы съ Савойскимъ домомъ. Вы думаете, что это случилось такъ себѣ, просто? Нѣтъ, это было выраженіе благодарности, можетъ быть, даже заранѣе обусловленной. Это случилось потому, что въ своихъ первыхъ начинаніяхъ Муссолини былъ незримо поддержанъ папой. Муссолини — талантливый и крупный человѣкъ, но его фашизмъ, оторвавшій соціализму голову, на семьдесятъ пять процентовъ сдѣланъ католической церковью. Папа терпитъ всякую политическую мысль, до радикализма включительно, ибо, какъ замѣшанное на болтовнѣ, это не страшно церкви. Во Франціи радикалъ Комбъ отдѣлилъ ее отъ государства, что тоже не испугало папу, наоборотъ, — оно даже укрѣпило его позиціи: въ церковную жизнь былъ вкрапленъ живительный и иногда необходимый элементъ «гонимости». Но чего папа никогда не потерпитъ, это — соціализма, ибо соціализмъ — носитель безбожія, подлинный врагъ святого Петра, врата адовы, и, пожалуйста слушайте меня сейчасъ внимательно: если бы ваша Россія была католической, то въ ней никогда бы не случилось того, что случилось. А если бы и случилось, то въ размѣрахъ разумныхъ и, во всякомъ случаѣ, логически пріемлемыхъ.

— Но позвольте. Православная церковь… — хотѣлъ, было, я возразить, но пасторъ перебилъ меня останавливающимъ жестомъ.

— Я очень уважаю православную церковь, — отвѣтилъ пасторъ: — я чту ея поэзію, ея высокую настроенность, наши духовные хоры охотно поютъ вашихъ духовныхъ композиторовъ, — но православная церковь — не отъ міра сего, она витаетъ въ горнихъ высотахъ, она оказалась неприспособленной къ земной политической борьбѣ, какъ не приспособлена къ ней и наша церковь, протестантская. Въ православной церкви нѣтъ католическаго единства, нѣтъ единаго главы, много автокефалій. А самое главное — и у васъ, и у насъ — женатое духовенство, — это осложнено чисто человѣческими заботами,часто — слабостями, — я бы сказалъ, какъ Ницше, слишкомъ человѣческими. Жена, дѣти, слабая матеріальная обезпеченность, необходимость итти на компромиссы. Все это не сдѣлало изъ васъ, какъ и изъ насъ, воинствующихъ солдатъ церкви, церковной гвардіи, Божьихъ собакъ, какъ называетъ себя, напримѣръ, католическій орденъ доминиканцевъ: —

— Domini canes.

И въ борьбѣ съ соціализмомъ, съ безбожіемъ, православное духовенство про славило себя ореоломъ мученичества и исповѣдничества, но рѣшительной побѣды не одержало: по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ. У нея не оказалось генеральнаго штаба…

— Но, — сказалъ пасторъ, — revenons à nos moutons! Насъ сейчасъ интересуетъ Испанія. Испанцы рѣшили «смѣнить» режимъ. Почему? можетъ, потому, что всякій режимъ, даже благодѣтельный, такъ же надоѣдаетъ, какъ въ супружествѣ, порою надоѣдаетъ самая идеальная жена…

— Хочь гірше да иньше? — перевожу я на французскій языкъ хохлацкую пословицу.

— Совершенно вѣрно. Иногда народу кажется, что все идетъ очень плохо и будетъ гораздо лучше, если онъ самъ возьмется за руль. Въ Испаніи это уже началось. Надо вспомнить провозглашеніе испанской республики 11 февраля 1873 года. Первымъ президентомъ былъ избранъ Маргалль, ученикъ Прудона, но сумѣлъ прослужить только до іюля. Въ іюлѣ президентомъ выбрали Сальмерона, въ сентябрѣ президентствовалъ Кастеляръ, а въ январѣ 1874 года на президентское кресло сѣлъ генералъ Серрано. Какъ видите, въ теченіе одиннадцати мѣсяцевъ Испаніей правили четыре президента. Президентское кресло не оказалось слишкомъ мягкимъ. Во всякомъ случаѣ, безъ малаго черезъ два года послѣ провозглашенія республики, а именно 30 декабря 1874 года, была возстановлена монархія съ королемъ Альфонсомъ ХІІ на престолѣ. Не исключена возможность, что нѣчто подобное произойдетъ и теперь. Возможно, что королю Альфонсу XIII надоѣли упреки въ тираніи, надоѣли вѣчныя покушенія на его жизнь, и онъ дать своимъ подданнымъ возможность похозяйничать самостоятельно. Отъ своихъ правъ онъ окончательно не отрекся и, въ случаѣ надобности, будетъ всегда къ услугамъ страны.

Во всякомъ случаѣ, если начнется «fratricida guerra civil», о которой говорится въ его манифестѣ, — то онъ о ней предупредилъ. Но, что бы ни случилось: укрѣпится ли республиканскій режимъ, возвратится ли монархія, вѣрно одно: судьбы Испаніи, самой католической страны міра, старшей и самой любимой дочери апостольскаго престола, — блюдетъ зоркое око Ватикана. Сейчасъ въ помощь дѣйствующей духовной испанской арміи отовсюду, даже изъ южной Америки, вызваны всѣ чины клира, говорящіе по-испански. Мобилизація проведена полностью.

*

— Испанія, прежде всего, — золотое дно. Церковные доходы католической Церкви дѣлятся въ такой пропорціи: однa треть идетъ причту, другая правящему епископату, третья — Риму. Даже по этимъ соображеніямъ, кому охота терять такую данницу? Католическій священникъ — воинъ холостой, безъ мѣшка житейскихъ думъ за плечами, воспитанъ онъ въ духовной школѣ, дисциплина которой выше дисциплины школъ военныхъ. Іезуиты, францисканцы, доминиканцы, босоногіе кармелиты — вся эта высокообразованная, высококультурная, мощная и фанатическая гвардія уже выступила на передовыя позиціи. Испанецъ, а въ особенности, испанская женщина — глубоко религіозны и оперировать съ такимъ благодарнымъ и податливымъ матеріаломъ не подставитъ особыхъ сложностей для силы первоклассной, опытной и по настоящему храброй. Гдѣ-гдѣ, а въ Испаніи церковь дѣйствительно построена на твердынѣ камня и никакія «врата адовы» ей не страшны. А такъ какъ революція, когда нее внѣдряется соціализмъ, начинавъ съ того, что своими молочными зубами хочетъ разгрызть церковную гранитную глыбу, — то результаты не за горами. Во всякомъ случаѣ — поживемъ, увидимъ. Единственное осложненіе, которое можетъ быть въ Испаніи, — это схватка между Мадридомъ и Барселоной. Это посильнѣе и посерьезнѣе, чѣмъ ваши Петербургъ и Кіевъ. Но и это не смертельно. И съ этимъ можно справиться. Къ сожалѣнію, всѣ первыя революціонныя правительства — всегда бываютъ засыпаны цвѣтами, все видятъ въ розовомъ свѣтѣ, охотно слушаютъ свои собственныя рѣчи, и, ученики Прудона, не знаютъ самаго простого, самой элементарной административной таблицы умноженія!

Пасторъ отложилъ сигару, набилъ трубку роттердамскимъ добберновскимъ кнатеромъ и хлопнулъ въ ладоши. Тотчасъ же распахнулась дверь и въ кабинетъ вошла «матушка», краснощекая, добротная, молочная, протестантская голубоглазая попадья, а за нею чернокожая служанка внесла чай и англійскіе бисквиты.

Дѣловая сторона визита была окончена и разговоры начались свѣтскіе: о томъ» какъ до старости сохранить «правильный» желудокъ; что послѣ войны мюнхенское пиво ослабѣло на три градуса; что зубы лучше всего чистить сигарнымъ пепломъ и что, какъ ни хороши Канарскіе острова, но Рейнъ! но Рейнскій водопадъ! Шафгаузенъ! Тиргартенъ! Unter den Linden!

При упоминаніи всѣхъ этихъ именъ сладко и восторженно закатывались глаза. Не доставало дѣтскаго оріанчика, играющаго:

«О mein lieber Augustin»…

О Россіи мы разговаривали съ пасторомъ у меня, въ Hôtel de France… И судя по тому, какъ онъ меня разспрашивалъ, я еще разъ, въ тысячный разъ, убѣдился, насколько нѣмцы, въ противоположность и намъ, и французамъ, — и не лѣнивы, и любопытны.

*

Перваго мая здѣсь было устроено традиціонное шествіе. Красныхъ знаменъ не было. Вся процессія шла подъ сѣнью національныхъ цвѣтовъ. Болѣе мирнаго, болѣе тихаго и болѣе скучнаго первомайскаго дня я никогда не видѣлъ.

3-го мая, въ воскресенье, духовенство устроило крестный ходъ изъ кафедральнаго собора въ маленькую старинную церковку св. Антонія, въ которой Христофоръ Колумбъ отстоялъ обѣдню, когда на пути въ Америку заходилъ сюда починить свои каравеллы.

Боже! Что это было за шествіе! На солнцѣ сверкали златокованныя ризы, пѣлъ громадный женскій хоръ, надъ головами молящихся мѣрно плыли статуи Мадонны, святого Антонія Падуанскаго и маленькая модель каравелллы, которую здѣсь оставилъ на память Колумбъ. Мадонна, кроткая, святая, ярко раскрашенная, вызывала слезы, корабликъ Христофора будилъ патріотизмъ.

Вся публика, третьяго дня распѣвавшая «Марсельезу», молитвенно стояла на колѣняхъ. То же самое сдѣлалъ и я, ибо хозяинъ отеля меня предупредилъ:

— Если вы не станете на колѣни, то васъ отправятъ въ тюрьму безъ всякихъ разговоръ.

— Но позвольте! А революція?

Революція еще не написала своихъ законовъ!

Лица духовенства были серьезны, рѣшительны и суровы.

*

Это былъ:

— Смотръ силъ.

Такъ написалъ бы Дорошевичъ.

Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2171, 13 мая 1931.

Visits: 29

Нѣсколько параллелей.

Петербургъ. Садовая улица. Отдѣленіе «Жоржа Бормана».

На оконномъ зеркальномъ стеклѣ укрѣплены три двуглавыхъ орла. Только вчера они были гордостью фирмы, высшей наградою… Государственный гербъ на вывѣскѣ это — коммерческіе пять съ плюсомъ. Мечта каждаго купца, каждаго фабриканта.

И вотъ, я вижу, какъ какой-то вихрястый парень, съ тупо радостнымъ и ухмыляющимся лицомъ, стамеской «счищаетъ» этихъ орловъ. Великолѣпная имперская птица съ гербами славныхъ городовъ россійскихъ безпомощно падаетъ на мокрый февральскій тротуаръ 1917 г.

*

Въ оперѣ и въ жизни самое главное: ритмъ. Дирижеръ, потерявшій ритмъ, проваливаетъ оперу. Народъ, потерявшій ритмъ, проваливаетъ свою собственную жизнь. Только скверный лакей можетъ смѣяться и ругать хозяина, отъ котораго онъ вчера ушелъ и у котораго прослужилъ много лѣтъ. Въ этомъ «поношеніи» великолѣпнаго и гордаго орла россійскаго было что-то нестерпимо хамское и глупое, что-то непроходимо бездарное.

*

1931 годъ. Апрѣль. На прекрасномъ испанскомъ и уже «революціонномъ» пароходѣ подхожу къ Канарскимъ островамъ, къ Тенерифу. Вещи упакованы, вынесены къ трапу. Чаевыя уже розданы.

Тогда къ намъ, пассажирамъ, подходитъ лакей Мигуэль, вынимаетъ изъ кармана какую то коробочку, достаетъ изъ этой коробочки какіе-то значки и укрѣпляетъ ихъ намъ въ петлицы.

На значкѣ, золотыми буквами по бѣлому полю, написано:

— Compania Pras-Mediterranea.

И внизу названіе парохода:

— Infanta Beatriz.

И надъ всѣмъ этимъ бурбонская корона.

Русскіе, которые были со мною, начали шушукаться:

— Передъ выходомъ въ городъ значекъ нужно снять или корону отломить. Могутъ быть непріятности. Въ странѣ — революція.

«Если это настоящая революція», — думалъ я: — «то всякое мнѣніе будетъ уважено». Если же это революція вымышленная, «вздутая», то бурбонской коронѣ не сдобровать.

И нѣсколько дней съ этимъ значкомъ я проходилъ и по St. Cruz’у и по Los Palmas’у. Ни одному человѣку не пришло въ голову цѣпляться ко мнѣ и, въ частности, къ бурбонской коронѣ. Пустякъ? Но благодаря этому пустяку во мнѣ зародилась увѣренность, что испанская революція «выдыбнетъ».

*

Я только теперь понялъ всю великую справедливость того россійскаго закона, по которому присяжнымъ засѣдателямъ, во все время процесса, запрещалось выходить изъ зданія суда.

Смыслъ? Ни человѣка, ни его ума, ни совѣсти нельзя подвергать воздѣйствіямъ обстановки, воздѣйствію чужихъ взглядовъ и мнѣній.

По-испански я не понимаю, французскихъ и русскихъ газетъ здѣсь нѣтъ. Я ѣзжу по революціонной странѣ, ничего въ сущности не зная, что дѣлаетъ правительство, какъ течетъ политическая жизнь.

Только по мраморнымъ банковскимъ таблицамъ я знаю, что пезета немного то падаетъ, то выпрямляется. Но я знаю также и то, что такое «банки», биржевая жизнь и биржевая спекуляція.

Зашелъ въ редакцію мѣстной газеты, представился редактору и съ удовольствіемъ почувствовалъ, что и въ нашей писательской профессіи есть что-то «орденское».

Редакторъ отнесся ко мнѣ съ теплымъ, пріятнымъ чувствомъ, по-европейски учтиво, угостилъ кофеемъ и гаванской сигарой (которыя здѣсь дешевы до умопомраченія) и говорилъ со мной на слабомъ, но понятномъ французскомъ языкѣ. Когда я ему въ мѣстномъ кафэ далъ «отвѣтъ» малагой и яванскимъ ромомъ, редакторскій языкъ развязался и онъ, на ушко, сказалъ мнѣ, что черезъ шесть мѣсяцевъ и здѣсь «начнется».

Что «начнется»?

Тутъ я не добился никакого толку.

Разставшись съ редакторомъ, я, какъ дѣвочка въ анекдотѣ, сказалъ самъ себѣ:

— Будемъ разсуждать.

*

Если Гамлетъ правъ и на свѣтѣ есть многое такое, что и не снилось мудрецамъ, то революція представляетъ собою одно изъ самыхъ интересныхъ и загадочныхъ явленій изъ числа этого «многаго».

Въ концѣ концовъ, на свѣтѣ нѣтъ ничего незакономѣрнаго. Закономѣренъ бредъ сумасшедшаго. Закономѣрна даже рулетка.

Мальчишки всегда повторяютъ сегодня то, что вчера дѣлали взрослые. Сейчасъ барселонскіе мальчишки поютъ «Марсельезу» и съ суровымъ видомъ, въ красныхъ шапкахъ, около своихъ сонныхъ нянекъ строятъ въ скверахъ песочныя барикады.

Въ послѣднее воскресенье испанскіе иллюстрированные журналы пестрѣли фотографіями, изображавшими барселонскія барикады. Газета печатаютъ статьи о «донѣ Альфонсѣ Бурбонѣ».

«Донъ» — это уже культура. «Донъ Альфонсъ Бурбонъ» это не то, что наше «Николай Романовъ».

Правда, барселонскіе ювелиры не упаковали своихъ витринъ и не снесли ихъ въ темные погреба. Правда, великолѣпные барселонскіе бульвары, знаменитые «Рамбласъ» завалены мирными и дешевыми цвѣтами. Кафэ — полны, городовые стоятъ на своихъ постахъ и, по обстоятельствамъ, то вѣжливы, то суровы.

*

Величайшей ошибкой нашего временнаго февральскаго правительства было то, что оно уничтожило и разогнало царскую полицію. Величайшей же глупостью его была увѣренность, что полицейская служба — легка и не сложна, и что всякій семнадцатилѣтній мальчишка съ винтовкой на плечѣ сумѣетъ наладить уличный и всякій иной порядокъ.

Борщъ, простой борщъ, можно сварить, только долго учившись. Полицейская служба, — это и наука, и большой трудъ.

Всякому режиму можетъ угрожать армія. Полиція всегда только служитъ и, если бы папѣ пришло въ голову канонизировать Фуше, то онъ былъ бы избранъ патрономъ всемірной полиціи точно такъ же, какъ Св. Христофоръ избранъ патрономъ всѣхъ автомобилистовъ. Фуше же вѣрно служилъ всѣмъ режимамъ.

Испанская полиція вѣрно служила королю Альфонсу. Это я понялъ въ день пріѣзда на пограничной станціи.

Сейчасъ эта же полиція перешла на службу республики.

«Ленинъ умеръ, но идеи его живы», — говорятъ въ Россіи. «Фуше умеръ, но идеи его также живы», — можетъ сказать вамъ всякій безпристрастный наблюдатель текущей испанской жизни.

Полиція короля Альфонса вѣрно, точно и толково служить республиканскому режиму. И я смѣю думать, что въ рукахъ республики это — большой и серьезный козырь.

Почему я заговорилъ о закономѣрности?

Революція — закономѣрна, но всякая революція похожа на медаль. Всякая революція имѣетъ свою обратную сторону:

— Контръ-революцію.

Если въ Испаніи есть революція, то контръ-революція пойдетъ съ юга.

Поэтому-то изъ Барселоны я поѣхалъ въ Кадиксъ, а оттуда — на Канарскіе острова.

Но объ этомъ, объ испанской контръ революціи — въ слѣдующій разъ.

И. Сургучевъ.

Канарскіе острова,
Тенерифъ.

Возрожденіе, № 2166, 8 мая 1931.

Visits: 29

Откровенно говоря, я отъ всей души пожелалъ, чтобы черти забрали этотъ порядокъ. Судите сами: въ испанскомъ консульствѣ на вашъ «нансенъ» наложили великолѣпную, четкую, фіолетовую визу; вы честно прибыли на границу, въ Портбу; здѣсь не особенно честно ваши шелковыя, почти невѣсомыя французскія кредитки размѣняли на увѣсистое, рельефно отчеканенное испанское серебро и затѣмъ въ таможенной комнатѣ васъ же арестовали.

— Въ чемъ дѣло?

Сначала таинственно и недоброжелательно молчатъ. Потомъ опытными, испытующими глазами къ вамъ приглядываются, начинаютъ понимать: четыре часа утра, человѣку хочется спать, папиросъ у него нѣтъ и онъ напрасно раскрываетъ свой портсигаръ. Наконецъ вы спрашиваете:

— А нельзя ли здѣсь достать кофе?

И съ жандармомъ, — однимъ изъ тѣхъ, какіе ловятъ въ «Карменъ» контрабандистовъ, — васъ отпускаютъ въ буфетъ.

Жандармъ, пронаблюдавъ всѣ процедуры кофейнаго питія, откровенно облизывается и объясняетъ, что дѣло — вотъ въ чемъ:

— Вашу визу нужно провѣрить. Пограничная станція запросила Мадридъ, Мадридъ запроситъ Парижъ и, если визу подтвердятъ, тогда синьору можно сѣсть въ автокаръ и ѣхать куда ему угодно: Испанія прелестна въ этотъ весенній мигъ.

Послѣ кофе жандармъ снова ведетъ васъ въ таможенную комнату и здѣсь вы просите его открыть окно.

— Зачѣмъ! — испуганно спрашиваетъ онъ.

— Я хочу видѣть разсвѣтъ и Пиренейскія горы.

Жандармъ шепчется съ начальникомъ и, послѣ долгаго совѣщанія, отводитъ васъ въ залу перваго класса. Режимъ смягченъ: отсюда вы можете видѣть всѣ первыя солнечныя краски, ложащіяся на горные снѣга.

Потомъ кожаный диванъ поманилъ васъ своимъ уютомъ, вы прилегли, — время исчезло, — а когда открыли глаза, то видите передъ собою «начальника», который будить васъ и съ тревогой спрашиваетъ:

— А гдѣ же жандармъ?

— А я почемъ знаю? — удивленно отвѣчаете вы.

— Вотъ каналья! — уже какъ старому знакомому жалуется вамъ начальникъ, куда-то поспѣшно исчезаетъ, приводить заспаннаго жандарма, ставитъ его у дверей и явно хочетъ попроситъ васъ, чтобы вы за нимъ приглядывали и отъ себя ни на шагъ не отпускали.

Когда начальникъ уходить, жандармъ, какъ писали въ старыхъ пьесахъ, говоритъ «въ сторону»:

— Мучаютъ зря бѣдныхъ людей.

Разрѣшеніе приходить не скоро, и въ автокаръ вы садитесь только послѣ полудня — и тогда начинаются счастливыя минуты: Пиренеи, чудесный горный воздухъ, прекрасное шоссе, блестящая весенняя зелень и лица людей, совершенно ни на какія другія не похожія. Вы ломаете себѣ голову, забываете пейзажъ и думаете: въ чемъ заключается отличіе этихъ «Caballeros» отъ французовъ, отъ русскихъ, отъ чеховъ, отъ нѣмцевъ, отъ итальянцевъ, — отъ всѣхъ тѣхъ милліоновъ лицъ, которыя вы перевидали за тринадцатъ лѣтъ вашей военно-революціонно-эмигрантской одиссеи.

Вы начинаете разговоръ на эту тему съ вашимъ сосѣдомъ, тотъ долго думаетъ и потомъ нерѣшительно говоритъ:

— Видите-ли, испанцы не воевали.

Ясно, какъ день: испанцы не воевали и потому на нихъ нѣтъ того отвратительнаго налета, который есть на всѣхъ, который отравлялъ жизнь въ теченіе многихъ лѣтъ.

И вы спрашиваете:

— Сколько же нужно заплатить за того короля, который оградилъ отъ войны свой народъ?

И сосѣдъ отвѣчаетъ:

— Я бываю въ Испаніи каждый годъ. Испанцы обожаютъ своего короля. Онъ храбръ и джентельмэнъ.

*

Нарастаютъ впечатлѣнія. На первой остановкѣ, въ маленькомъ каталонскомъ городкѣ, въ кафе, у меня вышелъ слѣдующій разговоръ:

Не зная, какъ позвать лакея, я сказалъ по-итальянски:

— Камерьере!

Какой-то господинъ обернулся и, строго посмотрѣвъ на меня поверхъ газеты, спросилъ:

— Вы желаете разговаривать здѣсь по-испански?

Я отвѣтилъ, что первое слово, сказанное мною, пока-что итальянское.

Господинъ смягчился и отвѣтилъ, что онъ плохо разслышалъ, но, все-таки, итальянское «Cameriere» звучитъ почти такъ же, какъ испанское «Camarero».

— Ну и все-таки, что же особеннаго въ томъ, что оно звучитъ, какъ испанское «Camarero»?

— То особенное, — наставительно отвѣтилъ господинъ: — что здѣсь — Каталонія и нужно говорить по-каталонски. А по-каталонски лакея надо звать «mosso».

Получивши первый урокъ каталонскаго языка, я понялъ, что Каталонія явно не желаетъ признавать себя Испаніей. Такъ какъ иностранецъ не долженъ вмѣшиваться во внутреннія дѣла тѣхъ странъ, черезъ которыя онъ проѣзжаетъ, то я благодарю Бога, создавшаго французскій языкъ.

*

Пріѣзжаю въ маленькій городокъ Вичъ, трогательный въ своей средневѣковой рамкѣ, и въ обѣдѣ ѣмъ то, чѣмъ этотъ городъ славится съ поконъ вѣковъ:

— Сибирскую колбасу.

У трактирщика нѣтъ хорошаго кофе, и онъ направляетъ меня къ пріятелю, содержателю кафе. Чтобы я не сбился, онъ мнѣ говорить, что кофе называется:

— Аляска.

Испанцы, каждый годъ сжигаемые солнцемъ, видно мечтаютъ о полярныхъ холодахъ.

О Мадридѣ они говорятъ, что три мѣсяца въ году: іюнь, іюль и августъ онъ бываетъ адомъ. Les extrêmes se touchent.

*

Я люблю вулканы. Въ путеводителяхъ прочиталъ, что въ сосѣднемъ съ Вичемъ городкѣ, а именно въ Олотѣ, ихъ имѣется три экземпляра. Первый называется: Montolibert, второй — Montsacora, третій — Garrinada. Garrinada — самый сильный: у него два кратера, испускающихъ углекислый газъ, очень холодный.

Пріѣхалъ къ вечеру въ Олотъ и не вѣрю глазамъ своимъ. Въ чемъ дѣло? Почему меня начинаютъ мучить кошмары? это же — Ставрополь, Екатеринодаръ, Кинешма, Васильсурскъ. И неужели сейчасъ 1917 годъ?

По улицамъ двигаются фаланги потныхъ и необычайно радостныхъ людей. Вьются красныя знамена, оркестры изъ всѣхъ силъ выдуваютъ Марсельезу.

Что это? Сонъ? Кошмаръ послѣ сибирской колбасы?

— Нѣтъ, синьоръ, — говоритъ мнѣ хозяинъ гостиницы: — это революція. Въ Испаніи началась революція.

— И король?

— Король отрекся и уѣхалъ въ Португалію…

— Поздравляю васъ! — сказалъ я, вѣжливо улыбаясь.

— И ужъ теперь, синьоръ, Каталонія навѣрное отдѣлится отъ Испаніи. Сбудутся національныя мечты.

— Поздравляю, поздравляю!

— Синьоръ улыбается недовѣрчиво?

— Нѣтъ, синьоръ улыбается довѣрчиво и хочетъ малаги.

— По случаю революціи я угощаю васъ самой лучшей.

Вечеромъ, на площади, оркестръ игралъ «Интернаціоналъ». Игралъ не особенно увѣренно: тромбонъ явно хромалъ на словахъ: «родъ людской».

*

Въ Жеронѣ, — такъ очаровательно напоминающемъ Флоренцію, — кое-гдѣ въ магазинахъ выставлены портреты Сталина.

*

Завтра выѣзжаю въ Таррагону.

Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2149, 21 апрѣля 1931.

Visits: 29

Дарданеллы… При этомъ словѣ мнѣ вспоминается весна 1917 года. Я служилъ въ севастопольской крѣпости, въ должности командира зенитной батареи. Съ моими солдатами у меня были вполнѣ хорошія для того времени отношенія, хотя я и меньше понималъ этихъ недовѣрчивыхъ, остающихся всегда немного «себѣ на умѣ», уроженцевъ Новороссіи, чѣмъ тѣхъ открытыхъ и бойкихъ орловскихъ и воронежскихъ людей, съ которыми я провелъ кампанію 1914—1915 гг. на фронтѣ. Когда приходилось «разъяснять событія», — я это дѣлалъ, признаться, безъ всякаго удовольствія и безъ особаго убѣжденія въ полезности моихъ «разъясненій». Возраженій, впрочемъ, я не встрѣчалъ.

Когда въ порту и на нѣкоторыхъ судахъ стало замѣчаться все болѣе и болѣе явное вліяніе пропаганды большевиковъ, артиллеристы наши держались по-прежнему хорошо, за немногими исключеніями.

Однажды я разговаривалъ съ командой, не помню о чемъ, кажется, на темы о дисциплинѣ. «Мы понимаемъ», — отозвался очень исправный солдатъ съ двумя нашивками, — «конечно, безъ дисциплины какъ же можно. Вотъ только… флотскіе говорятъ…» Онъ замялся и переступилъ съ ноги на ногу. — «Что флотскіе говорятъ?», — спросилъ я. «Да вотъ, все толкуютъ про Дарданеллы…» Не успѣлъ онъ это сказать, какъ изъ заднихъ рядовъ раздалось два-три возгласа — «Не надо намъ Дарданеллы…»

Напрасно я послѣ того «разъяснялъ», что такое Дарданеллы и почему никто вовсе и не собирался посылать туда насъ съ нашими глядѣвшими прямо въ зенитъ длинными, поставленными на особые станки, морскими 75-миллиметровыми пушками. Команда молчала, но была, очевидно, недовѣрчива. Слово Дарданеллы дѣйствовало на солдатъ съ силою какого-то недобраго заклинанія. То было тогда поистинѣ роковое слово!

Мнѣ вспомнилась странная судьба этого слова въ Россіи весною 1917 года, пока я читалъ книгу Эдмонда Делажа — «Трагедія Дарданеллъ». Да, если непремѣннымъ элементомъ трагедіи является судьба, то Дарданеллы, конечно, напоминаютъ одинъ изъ самыхъ трагическихъ эпизодовъ войны. Одно это слово сыграло роковую роль въ разложеніи русской арміи. Неудача же дарданелльской операціи союзниковъ была одной изъ самыхъ тяжелыхъ по числу жертвъ военныхъ неудачъ нашей коалиціи и несомнѣнно самой досадной изъ всѣхъ по результатамъ.

О дарданелльской экспедиціи существуетъ цѣлая литература въ Англіи. Удивительные подвиги англійскихъ и французскихъ солдатъ, австралійскихъ и новозеландскихъ волонтеровъ разсказаны неоднократно очевидцами и участниками тяжелыхъ боевъ. Трагическая сторона событій выступаетъ, однако, отчетливѣе всего въ недавно вышедшей книгѣ иниціатора дарданелльской операціи, Уинстона Черчилля. Военные историки назынаютъ его «вдохновеннымъ дилетантомъ». Дилетантомъ Уинстонъ Черчилль несомнѣнно оказывался въ роли перваго лорда адмиралтейства, однако политическое его вдохновеніе было настоящимъ даромъ, которымъ тогда обладали къ сожалѣнію, лишь немногіе.

Въ началѣ 1913 года Уинстонъ Черчилль понялъ, что быстраго рѣшенія войны можно, искать только въ широкомъ политико-стратегическомъ маневрѣ. Послѣ перехода къ позиціонной войнѣ на французскомъ фронтѣ, вѣроятность маневра была соединена лишь съ возможностью какихъ-либо «заморскихъ» операцій. Господство на моряхъ обезпечивало, какъ будто, союзникамъ эту возможность.

Уинстонъ Черчилль совершенно правильно указалъ и цѣль широкаго политико-стратегическаго маневра: открытіе быстрой и прямой связи съ Россіей. Эта цѣль достигалась прорывомъ англійскаго флота либо сквозь Бельты въ Балтійское море, либо сквозь Дарданеллы въ Константинополь. Въ первомъ случаѣ, открывались бы возможности угрозы Германіи съ сѣвера.

Весьма вѣроятное присоединеніе Даніи къ союзникамъ могло бы предоставить сильный по природнымъ условіямъ Ютландскій плацдармъ для сосредоточенія тамъ русскихъ и англійскихъ силъ. Во второмъ случаѣ достигалась связь съ Россіей черезъ Черное море, осуществлялся быстрый разгромъ Турціи, дѣлалось возможнымъ присоединеніе къ союзникамъ Греціи, Болгаріи, Румыніи, ускорялось рѣшеніе Италіи… Южное направленіе требовало менѣе значительныхъ морскихъ силъ въ виду удаленія отъ базъ германскаго флота, и оттого оно, въ концѣ концовъ, было избрано.

«Вдохновеніе» Уинстона Черчилля подсказало ему, повторяю, совершенно правильный политико-стратегическій маневръ. Объ этомъ свидѣтельствуютъ сами событія, видимыя нами теперь съ той стороны, съ какой они были закрыты для ихъ современниковъ. Мы знаемъ теперь, что атака Дарданеллъ союзнымъ флотомъ не была доведена до конца лишь въ силу поистинѣ роковой случайности.

18 марта 1915 года англо-французская эскадра въ составѣ восемнадцати большихъ кораблей и множества мелкихъ судовъ бомбардировала укрѣпленія пролива. Къ вечеру эта эскадра понесла серьезныя потери. Французскіе броненосцы «Буве», англійскіе «Ирезистибль» и «Ошенъ» (всѣ три, впрочемъ, устарѣлаго типа) были пущены ко дну пловучими минами и артиллеріей фортовъ. Два старыхъ французскихъ броненосца — «Сюффренъ» и «Голуа», и два новыхъ и сильныхъ англійскихъ корабля — «Инфлексибль» и «Агамемнонъ», были выведены изъ строя. Въ тоже время изъ ста шестидесяти турецкихъ орудій были приведены къ молчанію всего на всего восемь, потери въ людяхъ на турецкой сторонѣ послѣ цѣлаго дня бомбардировки ограничивались сорока убитыми. И тѣмъ не менѣе, бой 18-го марта привелъ къ очень важнымъ, прямо огромнымъ результатамъ: турецкая артиллерія была, правда, почти цѣла, но она израсходовала почти всѣ свои снаряды.

На фортѣ Гамидіе оставалось всего лишь 15 снарядовъ фугаснаго дѣйствія, на фортѣ Килидъ Баръ ихъ насчитывалось только десять. Тотъ же недостатокъ испытывали другія укрѣпленія и батареи. Быстро пополнить снаряды было неоткуда. Въ общемъ, какъ свидѣтельствуютъ теперь нѣмецкіе источники, турецкая артиллерія не могла бы выдержать новаго состязанія съ союзническими судами вѣ теченіе даже одного полнаго дня. Германскіе руководители защиты Дарданеллъ знали это и подумывали объ эвакуаціи Константинополя въ случаѣ новой атаки. Они считали положеніе заранѣе проиграннымъ при новой попыткѣ прорыва. Ея, однако, не послѣдовало ни на другой день, ни въ ближайшіе послѣдующіе дни!

Рѣшеніе адмирала Робека прекратить бой вечеромъ 18 марта и не возобновлять его на слѣдующее утро явилось однимъ изъ тѣхъ случаевъ военнаго счастья, который имѣлъ неисчислимыя послѣдствія. Англійскій адмиралъ вынесъ на основаніи боя въ общемъ правильное впечатлѣніе, что артиллерія судовъ не была въ состояніи успѣшно бороться съ береговыми укрѣпленіями. Для этого требовались, быть можетъ, мониторы съ установками для орудій, стрѣляющихъ навѣснымъ огнемъ, но таковыхъ подъ рукою не было. Адмиралъ Робенъ вѣрно учитывалъ и опасность для кораблей отъ пущенныхъ по теченію минъ. И въ томъ и въ другомъ случаѣ онъ имѣлъ возможность на основаніи своего опыта судить правильнѣе, чѣмъ Уинстонъ Черчилль, составившій себѣ невѣрное представленіе о слабой сопротивляемости нынѣшнихъ крѣпостей артиллерійскому огню и не подозрѣвавшій возможности «активной» минной обороны со стороны противника. Однако командовавшій союзной эскадрой адмиралъ совершенно не принялъ во вниманіе огромный расходъ снарядовъ у турокъ, сопряженный съ трудностью для нихъ пополнить боевые припасы. Критическій моментъ, каковымъ въ этомъ смыслѣ оказались дни 19 и 20 марта, былъ имъ упущенъ безвозвратно. Константинополь былъ спасенъ тѣмъ впечатлѣніемъ, которое произвела на адмирала Робека гибель нѣсколькихъ кораблей. Малая его увѣренность вообще въ исходѣ предпріятія, исполнителемъ, но отнюдь не иниціаторомъ коего онъ являлся, сыграла несомнѣнную роль въ принятомъ имъ рѣшеніи не возобновлять атаки. Трагедія Дарданеллъ тѣмъ однако не кончилась, она только вступила въ новую фазу.

Въ книгѣ Эдмонда Делажа подробно разсказаны весьма несчастливыя «ауспиціи», при которыхъ осуществилась атака полуострова сухопутными силами. Настойчивости Уинстона Черчилля было противопоставлено тутъ упрямство Китченера. Говорятъ, Китченеръ былъ единственнымъ изъ военныхъ людей, разгадавшимъ въ первые дни войны ожидавшую ея продолжительность. Отсюда вытекалъ его скептицизмъ по отношенію ко всякимъ вообще попыткамъ «ускорить ходъ событій». Онъ въ нихъ заранѣе не вѣрилъ. Теченіе войны казалось оправдывало во всемъ его предсказанія. Позиціонная война отвѣтствовала его представленію о томъ, какъ сложится обстановка въ 1915 году, и къ этому типу войны онъ готовился теперь со всей присущей ему энергіей, совсѣмъ не желая никакихъ отвлеченій въ сторону отъ рѣшенія, ожидавшагося имъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ на главномъ фронтѣ. При такихъ взглядахъ человѣка, отъ котораго зависѣла военная сила Англіи, можно было заранѣе предвидѣть неудачу дарданелльской операціи.

Настойчивость Уинстона Черчилля была велика, но переубѣдить Китченера или, собственно говоря, передѣлать его — она не могла. Такое положеніе вещей привело прежде всего къ затягиванію, къ потерѣ времени, къ половинчатымъ рѣшеніямъ, къ вредной системѣ попытокъ обойтись съ небольшими средствами, которая дала въ итогѣ огромное расходованіе силъ. 25 апрѣля 1915 года въ районѣ пролива было высажено 29 тысячъ англичанъ, австралійцевъ и французовъ. При эвакуаціи въ декабрѣ мѣсяцѣ съ полуострова было вывезено 80 тысячъ бойцовъ. Въ промежутокъ между этими двумя датами союзники потеряли около 150 тысячъ человѣкъ убитыми, ранеными и пропавшими безъ вѣсти. Къ этой цифрѣ надо прибавить еще 120 тыс. больныхъ.

Между атакой морскихъ силъ 18 марта и высадкой экспедиціоннаго корпуса прошло больше мѣсяца. Не трудно представить себѣ, съ какой энергіей за этотъ срокъ нѣмецко-турецкое командованіе подготовляло и усиливало оборону! Черезъ безчисленныхъ агентовъ въ Константинополѣ былъ извѣстенъ въ точности весь ходъ сосредоточенія силъ для предстоящей высадки. Мѣры противъ нея были приняты разумныя, обдуманныя и даже систематическія… Высадка тѣмъ не менѣе удалась, что само по себѣ было удивительнымъ геройскимъ подвигомъ. Англичане, австралійцы, французы не только высадились, но и закрѣпились въ шести пунктахъ на узенькой полоскѣ земли (иногда ограничивавшейся только пляжемъ), насквозь прострѣливавшейся противникомъ. Когда послѣ ряда отчаянныхъ попытокъ продвинуться впередъ на полуостровѣ установилась позиціонная война, здѣсь образовался необыкновенно тяжелый по условіямъ окопнаго быта участокъ фронта, не имѣвшій никакого даже совсѣмъ близкаго тыла…

Война въ такихъ страшныхъ условіяхъ требовала необыкновеннаго напряженія. Она открывала поле для подвиговъ высоко героическихъ воинскимъ частямъ и отдѣльнымъ людямъ. То, что сдѣлали въ Дарданеллахъ англійская 29-я дивизія, волонтерскій корпусъ, т. н. «Анзакъ» (австралійскій и новозеландскій корпусъ), французскія части — отвѣчаетъ въ полной мѣрѣ самымъ большимъ требованіямъ, какія только могутъ быть предъявлены самымъ лучшимъ войскамъ. Къ сожалѣнію, эти славныя войска были весьма плохо руководимы. Командовавшій ими сэръ Янъ Гамильтонъ упрямо надѣялся въ условіяхъ современной обороны, организованной нѣмцами, достигнуть успѣха атакой «въ лобъ», какъ если бы онъ, по примѣру своей прежней практики, продолжалъ имѣть дѣло съ морально-нестойкимъ и плохо обученнымъ колоніальнымъ противникомъ. Какъ кажется, самая идея маневра была ему чужда. Во всякомъ случаѣ, для высадки 25 апрѣля имъ было избрано какъ разъ наиболѣе трудное по природнымъ условіямъ, среди всѣхъ другихъ возможныхъ направленій, мѣсто удара. Нѣмецкое командованіе настолько было увѣрено, что противникъ изберетъ для высадки и болѣе доступный по мѣстнымъ условіямъ, и болѣе оправдываемый логикой военнаго расчета районъ Саросскаго залива, что именно тамъ сосредоточило оно свои резервы и было вынуждено произвести перегруппировку лишь въ послѣдній моментъ.

Тщетныя, сопровождавшіяся огромными потерями атаки турецкихъ позицій «въ лобъ» слѣдовали въ теченіе мая, іюня, іюля, перемежаясь иногда яростными контръ-атаками турокъ, не имѣвшими, впрочемъ, тоже никакого успѣха. Неудача операціи становилась все очевиднѣе и очевиднѣе, особенно послѣ того, какъ смѣлыя дѣйствія нѣмецкихъ подводныхъ лодокъ заставили эскадру удалиться отъ входа въ проливъ. Предоставленный самому себѣ экспедиціонный корпусъ удерживался цѣною огромныхъ усилій, безконечныхъ жертвъ. Политическія соображенія, утрата престижа на Востокѣ препятствовали однако поставить открыто вопросъ объ эвакуаціи. Политико-стратегическій маневръ Уинстона Черчилля превратился, такимъ образомъ, благодаря плохой организаціи и неумѣлому выполненію, въ военно-политическую ловушку для союзниковъ…

Въ іюлѣ, наконецъ, возникла мысль о широкомъ маневрѣ, который могъ бы рѣшительно измѣнить сложившееся положеніе вещей. Три вновь сформированныя англійскія дивизіи были высажены 7 августа нѣсколько ближе къ Саросскому заливу, въ бухтѣ Сувла, лѣвѣе позицій, занимаемыхъ австралійцами. Въ противоположность высадкѣ 25 апрѣля эта операція, произведенная на побережьи, охраняемомъ всего лишь нѣсколькими сотнями турецкихъ жандармовъ, была выполнена очень плохо, изобилуя примѣрами непростительной вялости и ужасающаго безпорядка. Высадившіяся части, лишенныя снабженія водой, потеряли цѣлыя сутки прежде чѣмъ перейти въ наступленіе, а когда таковое наконецъ началось, оно обнаружило полное отсутствіе сколько-нибудь толковаго управленія боемъ. Возобновившіяся въ то же время на прежнихъ участкахъ фронта атаки привели лишь къ потерѣ доблестными австралійцами и новозеландцами половины своего наличнаго состава.

Военный совѣтъ подъ предсѣдательствомъ сэра Яна Гамильтона 18 августа пришелъ, въ концѣ концовъ, къ заключенію, что прорывъ невозможенъ. Не прошло и двухъ мѣсяцевъ, какъ этотъ мало удачливый военачальникъ былъ отозванъ и эвакуація полуострова была рѣшена. Она была произведена въ декабрѣ мѣсяцѣ другими людьми и выполнена образцово, съ совершеннѣйшей точностью и распорядительностью, почти безъ всякихъ потерь, несмотря на то, что предположенія о потеряхъ, неизбѣжныхъ въ такой обстановкѣ, допускали заранѣе гибель четверти или даже трети наличныхъ силъ. Эта эвакуація была единственнымъ положительнымъ примѣромъ военнаго искусства среди безчисленныхъ отрицательныхъ примѣровъ, которые дала дарданелльская экспедиція.

Наиболѣе важный изъ этихъ примѣровъ — это примѣръ того, къ чему приводитъ отсутствіе единаго командованія въ коалиціонной войнѣ. Дѣйствія противъ Дарданеллъ явились результатомъ изолированнаго почина Уинстона Черчилля, какимъ-то какъ бы его личнымъ предпріятіемъ. Они возбудили всеобщее вниманіе лишь тогда, когда союзники были вынуждены задуматься надъ тѣмъ значеніемъ, какое могла бы имѣть неудача операціи и связанная съ этимъ утрата престижа на Востокѣ! Но тогда было уже поздно вести это дѣло съ тѣми силами, какія не были бы напрасно затрачены въ мартѣ 1915 года.

Прорывъ союзнаго флота въ Мраморное море, немедленно сопровождаемый высадкой двухъ-трехъ дивизій въ Саросскомъ заливѣ, самымъ рѣшительнымъ образомъ измѣнилъ бы все положеніе вещей на восточномъ театрѣ войны. Онъ прежде всего разстроилъ бы планы нѣмецкаго наступленія на русскомъ фронтѣ, подготовлявшагося на весну 1915 г. Возможность такой удачи была, какъ мы видѣли выше, вполнѣ реальна, если бы не помѣшало тому поистинѣ роковое стеченіе обстоятельствъ.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2152, 24 апрѣля 1931.

Visits: 23

Кажется, никогда еще въ жизни Ницше не было такихъ ясныхъ, такихъ радостныхъ дней, какъ тѣ, что наступили для него осенью 1888 года. 21 сентября онъ пріѣхалъ изъ Энгадина въ Туринъ. «Отнынѣ Туринъ — моя резиденція», — писалъ онъ. Въ Швейцаріи лѣто было пасмурное, послѣднія недѣли лилъ дождь; въ Туринѣ Ницше встрѣтила золотая итальянская осень. Комнату снялъ онъ у продавца газетъ по имени Фино, окна его выходили на Кариньянскій дворецъ, гдѣ родился король Викторъ Эммануилъ. Въ Туринѣ — широкія улицы, аркады, дворцы XѴII вѣка, архитектура давней королевской резиденціи. Ницше подолгу бродилъ по этимъ аристократическимъ спокойнымъ улицамъ, заходилъ въ нѣмецкій книжный магазинъ просмотрѣть новыя книги, вечеромъ спускался на площадь, садился передъ открытой сценой, гдѣ давали какую-нибудь незамысловатую французскую оперетку. Дни такъ и стояли все время — ясными, прозрачными. Золотой осени не предвидѣлось конца.

Уже въ Энгадинѣ работа Ницше въ томъ году была исключительно плодотворной. Онъ закончилъ два памфлета противъ Вагнера, написалъ «Сумерки Кумировъ». Теперь, за одинъ октябрь мѣсяцъ, онъ напишетъ «Се человѣкъ»; въ слѣдующій мѣсяцъ будетъ созданъ «Антихристъ». Въ соотвѣтствіи съ этимъ необыкновеннымъ расцвѣтомъ творчества, растетъ и самоувѣренность Ницше, растетъ вѣра въ неограниченность его возможностей. Ему даже недостаточно теперь этого горделиваго сознанія своей единственности и творческой полноты; онь заботится, какъ никогда ранѣе, и о распространеніи своей славы. Онъ пишетъ многочисленныя письма друзьямъ, хлопочетъ о переводѣ своихъ послѣднихъ работъ на французскій, итальянскій, англійскій языки, съ удовлетвореніемъ отмѣчаетъ, что у него есть читатели въ Нью-Іоркѣ, Римѣ и Петербургѣ. Перечитывая недавно законченную свою «Переоцѣнку цѣнностей», онъ даже восклицаетъ: «И подумать только, что считаютъ годы съ того рокового дня — рожденія христіанства. Почему не считать ихъ со дня его смерти? Съ сегодняшняго дня, со дня переоцѣнки всѣхъ цѣнностей?»

Уже въ этихъ словахъ можно почувствовать ту крутизну, на которой находился тогда Ницше, и предвидѣть близкое паденіе. Онъ и самъ ощущаетъ его близость. «Европа вокругъ меня, — пишетъ онъ, — не подозрѣваетъ, какія страшныя рѣшенія созрѣваютъ во мнѣ, къ какому колесу я привязанъ, какая катастрофа подготовляется, чье имя я знаю, но не назову». И послѣ того, какъ законченъ «Се человѣкъ», Ницше пишетъ: «Иногда я думаю: зачѣмъ ускорять трагическое крушеніе моей жизни, начинащееся съ этой книги».

Крушеніе начинается съ того, что гордость философа, увѣреннаго въ своей правотѣ, и творчество человѣка, вѣрящаго въ свое творчество, мѣняетъ постепенно свой смыслъ. Окончательно опредѣляется это черезъ три мѣсяца послѣ прибытія Ницше въ Туринъ. 28 декабря онъ пишетъ въ Базель своему лучшему другу, профессору Овербеку, письмо, въ которомъ его намѣреніе совершить всемірный переворотъ принимаетъ иной чѣмъ прежде обликъ. «Я составляю въ настоящее время, — говоритъ онъ, — меморандумъ для европейскихъ дворовъ съ цѣлью создать антигерманскую лигу. Я хочу оковать имперію желѣзной броней и вызвать ее на отчаянную битву. Я буду лишенъ свободы дѣйствій, пока молодой императоръ и его приближенные не будутъ у меня въ рукахъ». Нѣсколько дней спустя онъ пробуетъ успокоить своего встревоженнаго друга, сообщая ему, что письмо онъ писалъ при очень плохомъ освѣщеніи и потому не вполнѣ разбиралъ написанное. «Что касается внѣшняго положенія, — прибавляетъ онъ, — то я не думаю, чтобы въ ближайшіе годы въ немъ что-нибудь измѣнилось. Какой бы славы я ни достигъ, я не хочу оставлять своихъ привычекъ и останусь жить въ моей комнатѣ за 25 лиръ въ мѣсяцъ». Но почти одновременно другой его близкій другъ, музыкантъ Петеръ Гастъ, получаетъ такую записку: «О, мой другъ, какая минута! Знаете ли вы, что я думалъ, когда получилъ вашу открытку?.. Я переходилъ Рубиконъ… Я не знаю больше моего адреса; предположимъ, что въ ближайшемъ будущемъ это будетъ Квиринальскій дворецъ». Въ тѣ же послѣдніе дни года онъ пишетъ Стриндбергу: «Вы скоро получите отвѣтъ на ваше письмо, — онъ раздастся, какъ выстрѣлъ. Я созвалъ въ Римѣ конгрессъ и хочу разстрѣлять молодого императора. До свиданія. Потому что мы встрѣтимся. Но при одномъ условіи: разведемся…» Подпись подъ этимъ письмомъ: Ницше-Цезарь. Тогда же, дочь Листа, Козима Вагнеръ получаетъ въ Байрейтѣ такую записку: «Аріадна, я люблю тебя». Подпись: Діонисъ.

Такимъ образомъ внутренній міръ, которымъ послѣдніе мѣсяцы жилъ Ницше, наконецъ, прорывается наружу и, прорвавшись, распадается. Всѣ странности, которыя появляются теперь, имѣютъ объясненіе въ предыдущей жизни и въ писаніяхъ Ницше; то, что имъ нарушено, это лишь нормальныя взаимоотношенія между дѣйствительностью и его душой. Идея сверхъ-человѣка получаетъ, такимъ образомъ, искаженное выраженіе, примѣняясь къ будничной реальности вещей. Сверхъ-человѣкъ начинаетъ стремиться къ дѣйствительной власти и стремленіе это сразу же получаетъ карикатурную форму. Точно такъ же идея діонисійской радости, идея распятаго Діониса, то представленіе о Христѣ внѣ христіанства, которое преслѣдовало послѣднее время Ницше, выражается теперь въ письмахъ, которыя онъ посылаетъ друзьямъ и подписываетъ именемъ эллинскаго бога, или еще словомъ «Распятый». Наконецъ, возникшая очень давно, но глубоко скрываемая любовь къ Козимѣ Вагнеръ вырвалась на волю въ послѣднюю минуту въ дикой запискѣ, о которой она долго не говорила никому. Діонисъ возымѣлъ право любить покинутую Тезеемъ Аріадну, право, котораго Ницше никогда не давалъ себѣ по отношенію къ женѣ Вагнера.

Но распадъ продолжался. Онъ сталъ окончательнымъ, когда нарушилась цѣльность самого внутренняго міра, самого творческаго воображенія. Надо считать, что это случилось 3 января 1889 года; разъ узнавъ объ этой жалостной и жестокой сценѣ, ее уже нельзя забыть. Извѣстно, что Ницше въ послѣдніе годы болѣе, чѣмъ когда-либо, ненавидѣлъ жалость. Въ «Антихристѣ» говорится: «Слабые и неудачники должны погибнуть: это первое правило нашего человѣколюбія. Больше того: надо помочь ихъ гибели. — Что опаснѣе всякаго порока? — Сочувствіе неудачникамъ и слабымъ: христіанство». И вотъ 3 января Ницше спустился изъ своей комнаты на улицу, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и вдругъ увидѣлъ, какъ тутъ же, на площади, у постоянной извозчичьей стоянки, одинъ изъ извозчиковъ бьетъ свою старую измученную лошаденку. Ницше бросается впередъ. Рыдая, онъ обхватываетъ шею лошади и падаетъ къ ней подъ ноги. Собирается кучка любопытныхъ. Мимо проходитъ хозяинъ Ницше, онъ узнаетъ его, расталкиваетъ толпу и съ трудомъ приводитъ его домой, Ницше ложится на диванъ, засыпаетъ. Въ этотъ тяжелый сонъ онъ былъ погруженъ два дня.

***

Проснулся онь уже сумасшедшимъ. *) Какая-то внутренняя борьба, однако, еще не прекратилась въ немъ. Онъ снова пишетъ письма. Теперь онъ окончательно ощущаетъ себя воплощеніемъ Христа и Діониса одновременно. Стриндбергъ получаетъ отвѣтъ: «Эвоэ!.. Такъ мы не разводимся?.. Распятый». Давній другъ Ницше, знаменитый филологъ Эрвинъ Родэ, получаетъ письмо, подписанное — Діонисъ, и такія же письма отсылаются Овербеку, Бюлову, Мальвидѣ фонъ Мейзенбугъ. Въ нихъ проскальзываютъ иногда воспоминанія о прошломъ, Прекрасныя и раздирающія душу записки получаютъ Брандесъ и Петеръ Гастъ; обѣ подписаны «Распятый». «Мой милый маэстро Пьетро, спой мнѣ новую пѣсню; міръ прекрасенъ и небеса полны радости». А Брандесу онъ пишетъ другія проникновенныя слова: «Другъ Георгъ, послѣ того, какъ ты меня открылъ и понялъ, мнѣ было не трудно себя найти; вся трудность для меня теперь въ томъ, чтобы сумѣть потерять себя»…

Скоро Ницше и потеряетъ себя совсѣмъ, но сейчасъ онъ дѣлаетъ еще одну попытку вернуться къ дѣйствительности. Онъ пишетъ письмо знаменитому историку, Якову Буркхарту, въ Базель и подписываетъ его своимъ настоящимъ именемъ. Письмо это занимаетъ цѣлыхъ четыре страницы. Въ немъ есть безнадежный мракъ, но есть и отчетливое желаніе почувствовать себя снова въ обыденномъ, ежедневномъ мірѣ. Недаромъ письмо начинается воспоминаніемъ о базельскомъ профессорствѣ Ницше и кончается приглашеніемъ учителю и другу пріѣхать въ Туринъ, гдѣ Ницше обѣщаетъ достать ему его любимое швейцарское вино. Впрочемъ, если Ницше и не называетъ себя въ этомъ письмѣ ни Распятымъ, ни Діонисомъ, онъ все же и тутъ считаетъ себя чѣмъ-то въ родѣ не то итальянскаго наслѣдника престола, не то самого итальянскаго короля, или особаго туринскаго герцога. Тѣмъ не менѣе онъ приглашаетъ Буркхардта явиться къ нему безъ лишнихъ формальностей: «небрежность костюма, — говоритъ онъ, — предписана этикетомъ».

Такъ кончается письмо. Буркхардтъ, получивъ его, сразу же, и довольно холодно, сдѣлалъ неизбѣжный выводъ. Онъ давно ожидалъ, что этимъ кончится. Немедленно онъ вышелъ изъ дому и отправился къ Овербеку, о которомъ онъ зналъ, что это самый преданный Ницше человѣкъ. Овербекъ и его жена, увидѣвъ Буркхардта, который никогда еще къ нимъ не заходилъ, сразу догадались, что дѣло касается Ницше. Овербекъ взялъ письмо, отправился съ нимъ къ директору мѣстной психіатрической клиники, проф. Вилле, посовѣтовался также съ Буркхардтомъ, сразу же рѣшился и немедленно выѣхалъ въ Туринъ.

Онъ пріѣхалъ во время. Ницше могли бы забрать и посадить на всю жизнь въ сумасшедшій домъ. Овербекъ вошелъ въ комнату въ сопровожденіи синьора Фино и его семьи. Всѣмъ имъ больной уже нѣсколько ночей не давалъ спать, но они относились къ нему съ трогательной заботой. Ницше полулежалъ на диванѣ и просматривалъ коректуры своей послѣдней брошюры противъ Вагнера. Увидѣвъ Овербека, онъ вскочилъ и горячо его обнялъ, но потомъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и снова упалъ на диванъ. Припадокъ безумія начался немедленно. Потрясенному Овербеку разсказали, что Ницше цѣлыми ночами импровизируетъ на роялѣ, потомъ вскакиваетъ, начинаетъ буйствовать и считаетъ себя то «наслѣдникомъ мертваго Бога», то «шутомъ вѣчности». Съ большимъ трудомъ удалось организовать отправку его въ Базель. Овербекъ разсказываетъ, что ночью, когда поѣздъ проѣзжалъ Сенъ-Готардъ, онъ проснулся и услыхалъ удивительный голосъ, напѣвавшій странную и плѣнительную мелодію. Прислушавшись, онъ узналъ послѣднее стихотвореніе Ницше, посвященное Венеціи. Овербекъ говоритъ, что болѣе прекраснаго, болѣе волшебнаго пѣнія онъ не слыхалъ во всю свою жизнь.

Въ Базелѣ Овербекъ немедленно отвезъ больного друга въ психіатрическую клинику. Ницше былъ теперь совершенно спокоенъ, узналъ профессора Вилле, съ которымъ встрѣчался прежде, покорно далъ себя осмотрѣть. Съ этой минуты Ницше попадаетъ во власть врачей и уже на всю жизнь останется въ ихъ власти. Врачи нашли у него прогрессивный параличъ, но точныхъ способовъ діагноза, какіе имѣются сейчасъ, тогда не было и медицинскій характеръ болѣзни Ницше до сихъ поръ остается подъ сомнѣніемъ. Во всякомъ случаѣ, помимо медицинскаго, у нея былъ другой, духовный смыслъ: безуміе Ницше связано нераздѣльно со всей предыдущей работой его ума. Помѣшательство его — это прежде всего предсказанное имъ же трагическое завершеніе его творчества.

***

Овербекъ написалъ матери Ницше; она пріѣхала тотчасъ изъ его родного городка, Наумбурга. Ницше узналъ мать, обрадовался ей, но все же предложилъ ей отнынѣ имѣть въ виду, что онъ не кто иной, какъ «Туринскій деспотъ». Овербекъ и мать рѣшили отправить Ницше въ психіатрическую лечебницу д-ра Бинсвангера при Іенскомъ университетѣ. Провожать Ницше вмѣстѣ съ матерью взялся молодой ученый по имени Мэли, ревностный поклонникъ философіи Ницше. Овербекъ проводилъ своего друга на вокзалъ, и только теперь, вернувшись домой, какъ бы понялъ окончательно все, что случилось. Онъ писалъ Гасту: «Было бы гораздо большимъ доказательствомъ дружбы съ моей стороны, если бы я отнялъ у него жизнь, и единственное, чего я сейчасъ хочу, это чтобы она поскорѣе была у него отнята. Въ этомъ отношеніи у меня нѣтъ колебаній, и всякій, кто увидѣлъ бы теперь Ницше, раздѣлилъ бы мое чувство. Для Ницше все кончено. Меня убѣждаетъ въ этомъ не экспертиза врачей, я бы понялъ все и безъ этой экспертизы. Подумайте только: вѣдь съ той минуты, когда я рѣшилъ лишить его свободы, я не могъ не ожидать, что онъ за это возымѣетъ ко мнѣ непріязнь. И вотъ, этого не случилось. Послѣднія слова его были, когда поѣздъ отходилъ, о его дружбѣ ко мнѣ. Этотъ глашатай и мученикъ свободы больше о ней и не думаетъ».

Дѣйствительно, о свободѣ Ницше и не помышлялъ. Денегъ у его матери было немного и его помѣстили по второму разряду въ лечебницу д-ра Бинсвангера. Недовольства своей участью онъ не выражалъ. Минуты буйства приходили очень рѣдко. Большей частью онъ былъ спокоенъ, по-прежнему много игралъ на роялѣ, импровизировалъ, порой очень искусно, бесѣдовалъ съ матерью, съ навѣщавшими его друзьями. Одинъ предпріимчивый человѣкъ, Лангбенъ, авторъ нашумѣвшей нѣкогда книги «Рембрандтъ, какъ воспитатель», возымѣлъ даже намѣреніе излечить Ницше весьма оригинальнымъ способомъ: путемъ спора съ нимъ. Ницше принялъ его любезно, но черезъ нѣсколько дней Лангбенъ ему смертельно надоѣлъ. Спорить съ нимъ Ницше не сталъ, но однажды разсердился, выбѣжалъ въ сосѣднюю комнату и позвалъ служителя. Этимъ дѣло и кончилось… Но старыхъ друзей Ницше всегда видѣлъ охотно. Былъ онъ со всѣми неизмѣнно и необычайно вѣж ливъ. Выйти изъ своего состоянія, или хотя бы перемѣнить свой образъ жизни, у него не было потребности. Навѣстившій его Гастъ писалъ: «Онъ столь же мало былъ бы благодаренъ тому, кто захотѣлъ бы вернуть его къ дѣйствительности, какъ бросившійся въ воду самоубійца — непрошенному спасителю, который вытащилъ его на берегъ». У Гаста и у Овербека бывало даже чувство, что Ницще просто симулируетъ безуміе, что такъ ему легче переносить жизнь и людей…

Постепенно, однако, наступаетъ перемѣна въ его состояніи, глубоко удручающая тѣхъ, кто зналъ и любилъ его прежде. У Ницше появляется то, чего еще никогда у него не было: покорность, безразличіе ко всему, смиреніе. Воспоминанія о туринскихъ его мысляхъ и мечтахъ постепенно исчезаютъ. Въ началѣ своего пребыванія въ Іенѣ, онъ еще сказалъ однажды: «Это моя жена, Козима Вагнеръ, привела меня сюда». Но чѣмъ дальше, тѣмъ все меньше и меньше возвращается онъ къ этому строю мыслей и самая манія величія постепенно сходитъ на нѣтъ. Уже Овербекъ, посѣтившій его, отмѣчаетъ, что говоритъ онъ — и часто съ большой ясностью — только о прошедшемъ: о своей молодости, о прежнихъ друзьяхъ, о Вагнерѣ, напримѣръ, и никогда не высказываетъ никакихъ плановъ на будущее, литературныхъ или иныхъ. Не то, чтобы въ его рѣчахъ никогда не проглядывалъ былой Ницше, но все же минуты эти становятся все болѣе рѣдкими и все чаще господствуетъ въ его умѣ какое-то неутѣшительное примиреніе съ дѣйствительностью. Онъ покоренъ, онъ слишкомъ покоренъ… всякій собесѣдникъ можетъ перевести разговоръ на новую тему и онъ тотчасъ же послѣдуетъ за нимъ. Когда онъ гуляетъ съ Овербекомъ по улицамъ Іены, онъ всегда безпрекословно соглашается — къ ужасу его друга — вернуться въ сумасшедшій домъ.

Скоро не находятъ уже препятствій къ тому, чтобы онъ покинулъ лѣчебницу. Мать беретъ его къ себѣ. Немного позже, на деньги, которыя теперь начинаютъ поступать отъ издателей, будетъ построенъ въ Веймарѣ домъ, гдѣ будетъ жить Ницше еще цѣлыхъ десять лѣтъ до своей смерти въ 1900 году, 25 августа, въ полдень. Онъ становится все равнодушнѣе, все примиреннѣе. Большей частью лежитъ онъ въ глубокомъ креслѣ на террасѣ и смотритъ передъ собой широко открытыми глазами, бы силясь вернуть какое-то ускользающее воспоминаніе. Все, что осталось для него теперь, это музыка. Еще въ Іенѣ, вспоминаетъ одинъ тогдашній студентъ: «Когда г-жа Ницше ходила въ гости къ своимъ друзьямъ, Гельцерамъ, она брала съ собой больного сына, какъ ребенокъ слѣдовавшаго за ней. Дабы онъ не мѣшалъ, она отводила его въ гостиную, гдѣ онъ въ нерѣшительности остававался у двери. Тогда она подходила къ роялю, брала нѣсколько аккордовъ; медленно подходилъ и онъ, наигрывалъ что-нибудь, сперва стоя; потомъ мать подталкивала подъ него табуретъ, онъ садился и съ этой минуты могъ импровизировать уже въ теченіе долгих часовъ. Въ сосѣдней комнатѣ г-жа Ницше могла спокойно бесѣдовать съ друзьями, пока рояль не переставалъ звучать».

Нѣкогда, въ началѣ этого творческаго пути, изъ духа музыки родилась трагедія. Теперь исполнились времена: трагедія вернулась въ музыку.

*) О помѣшательствѣ Ницше см. только что переведенную на французскій языкъ книгу: Е. F. Роdаch. L’effondrement de Nietsche, Paris N. R. F. 1931.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2170, 12 мая 1931.

Visits: 30

Я былъ въ Испаніи одинъ только разъ и провелъ въ ней лишь короткое время. И притомъ это была очень давно. Такъ что я имѣю всѣ основанія не писать о нынѣшнихъ испанскихъ событіяхъ, которыя, признаться, понимаю плохо. Не всѣмъ дана, увы! та мѣра наивности, та мѣра безнадежнаго политическаго провинціализма, дублированнаго сектантскою оголтѣлостью, которая, раскрывая передъ нашими республиканцами всѣ карты прошлаго, настоящаго и будущаго, возвѣщаетъ имъ въ происшедшихъ въ Испаніи событіяхъ «законъ современной эпохи», т. е. вполнѣ несомнѣнную побѣду и столь же несомнѣнное утвержденіе демократіи. Я, увы, не знаю, есть ли вообще въ современной эпохѣ какой-либо общеобязательный законъ. Я вижу въ ней, напротивъ, въ различныхъ странахъ, дѣйствіе многихъ и притомъ довольно разнообразныхъ «законовъ». И нисколько не убѣжденъ въ томъ, что въ Испаніи нынѣ проявился — мнимый «общій законъ» нашихъ республиканцевъ.

***

Итакъ, не буду писать о нынѣшнихъ испанскихъ событіяхъ. Поживемъ — увидимъ. Я знаю только то, что Испанія имѣетъ длинную революціонную генеалогію, на общемъ фонѣ которой и нынѣшнія событія получатъ, несомнѣнно, какое-то мѣсто, которое опредѣлитъ будущее. Не берусь предсказывать — что это будетъ за мѣсто. Однако судя по революціонному прошлому Испаніи, трудно ожидать, чтобы нынѣшнія событія означали стабилизацію созданнаго ими положенія.

Но если эти событія не даютъ мнѣ матеріала для прогноза, то они невольно увлекаютъ мысль къ прошлому, напоминая объ эпизодахъ упомянутой выше пестрой «революціонной генеалогіи» Испаніи. Такъ при имени города Картагена (порта на юго-востокѣ Испаніи), чрезъ который покинулъ свою страну король Альфонсъ, всплываетъ въ памяти одинъ прекурьезнѣйшій эпизодъ испанскаго революціоннаго движенія 1873 года, потому особенно интересный для насъ, русскихъ, что въ немъ принимали довольно дѣятельное участіе — наши соотечественники.

***

Движеніе парижской коммуны 1871 года перекинулось, какъ извѣстно, въ Ліонъ, а оттуда — въ Испанію. Но если парижскіе коммунары далеко не во всемъ были похожи на нынѣшнихъ коммунистовъ — а кое въ чемъ даже вовсе не были похожи на нихъ — то движеніе, чѣмъ дальше шло оно къ Югу, тѣмъ болѣе окрашивалось большевицкими чертами… Въ Испаніи оно приняло, вмѣстѣ съ тѣмъ, кантоналистскій характеръ, т. е. усвоило программу мелкихъ децентрализованныхъ анархическихъ коммунъ. Въ общемъ изъ этого движенія мало что вышло. За исключеніемъ, однако, упомянутой выше Картагены, гдѣ возникла и просуществовала нѣкоторое время — форменная кантоналистская коммунистическая республика.

***

Любопытно то, что болѣе половины (какъ помнится) образовавшагося въ Картагенѣ коммунистическаго правительства состояло изъ поляковъ — тогдашняго наиболѣе революціоннаго элемента Европы — и русскихъ. Вотъ истинные предшественники Ленина и Троцкаго, куда болѣе заслуживающіе это имя, чѣмъ Энгельсъ и Марксъ!

Замѣчу кстати, что знаменитый бунтъ и отшествіе въ румынскіе воды нашего броненосца «Потемкина» (въ 1905 году) были рабски скопированы — у революціи гораздо меньше воображенія, чѣмъ кажется на первый взглядъ — съ бунта и, въ концѣ концовъ, ухода въ чужія воды испанскаго броненосца, стоявшаго въ 1873 году въ Картагенѣ: этимъ уходомъ и завершилась ея кантоналистская революція…

Такъ-то испанскій кантонализмъ 1873 года получаетъ нѣкоторое мѣсто въ исторіи не только испанской, но и нашей революціи. Такъ то и вырисовывается, въ исторической перспективѣ, нѣкій довольно яркій прецедентъ той «склонности, рода недуга», которую обнаруживаютъ въ отношеніи нынѣшней испанской революціи — современные наши республиканцы.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2148, 20 апрѣля 1931.

Visits: 24

Первая трудность, съ которой пришлось столкнуться испанскому Временному Правительству — это трудность порядка «федеративнаго». Трудность эта представляетъ для насъ, русскихъ, особенный, и теоретическій, и практическій интересъ. Положеніе Каталоніи относительно Испаніи въ высшей степени напоминаетъ положеніе «Украины» относительно Россіи. Если бы подобныя вещи поддавались точному математическому выраженію, между двумя этими «отношеніями» можно было бы поставить знакъ равенства.

***

Въ Каталоніи, какъ и на русской «Украинѣ», есть въ народѣ опредѣленное сознаніе не столько національнаго, сколько бытового своего отличія отъ «государственной народности». Здѣсь, какъ и тамъ, среди интеллигенціи имѣются пламенные энтузіасты полной, ни съ чѣмъ не считающейся «самостійности». Здѣсь, какъ и тамъ, есть воспоминанія о какой-то отдѣльной исторіи и чаянія какой-то особой своей «поэтики». Здѣсь, какъ и тамъ, налицо особенности природныхъ данныхъ, опредѣляющія своеобразіе хозяйственныхъ условій. И, наконецъ, подобно тому, какъ русское «украинское» движеніе притязало на сосѣднія земли по ту сторону русской границы, каталонскій націонализмъ до сихъ поръ считаетъ своею землей давно отошедшій къ Франціи Руссильонъ.

***

Наличность среди каталонскихъ «самостійниковъ» такого бурнаго «вождя», какъ полковникъ Масіа (только 70-ти лѣтніе революціонеры бываютъ подобными «вѣчно юными» энтузіастами!), — поставила федеральную проблему, можно сказать, ребромъ въ первые же дни испанской республики. Все вниманіе членовъ Временнаго Правительства было сразу поглощено этой проблемой, и если для нея, какъ кажется, найдено рѣшеніе, исключающее возможность немедленнаго рѣзкаго столкновенія, но трудно все же сказать, въ какой степени жизненнымъ окажется тотъ весьма значительный отрывъ отъ Испаніи, котораго удалось добиться неистовому полковнику.

***

Ясно во всякомъ случаѣ одно, а именно, что федеральная проблема въ Испаніи еще весьма далека отъ сколько-нибудь серьезнаго разрѣшенія, въ виду тѣхъ огромныхъ сложностей, которыя она представляетъ. Дай Богъ, если членамъ Временнаго Правительства удалось здѣсь установить хотя бы какое-то временное перемиріе, которое необходимо хотя бы для того, чтобы дальнѣйшая борьба противорѣчивыхъ государственныхъ и областныхъ интересовъ протекала въ формахъ не самыхъ острыхъ и не самыхъ разрушительныхъ.

***

За дальнѣйшимъ развитіемъ федеральной проблемы въ новой испанской республикѣ мы, русскіе, должны, повторяю, слѣдить съ очень большимъ вниманіемъ. Какъ и въ Россіи, въ Испаніи крушеніе монархіи повлекло за собой немедленное пробужденіе «центробѣжныхъ силъ». — Примѣръ Каталоніи кажется уже оказалъ вліяніе на автономистовъ страны басковъ, Галисіи, Арагона… Сочетаніе принципа «самоопредѣленія народовъ» съ необходимостью прочнаго государственнаго единства является своего рода квадратурой круга. Исторія являетъ намъ многочисленные примѣры «лоскутныхъ», «разноплеменныхъ» монархій, но кажется только швейцарскій союзъ остается весьма стариннымъ и парадоксальнымъ случаемъ разноплеменной республиканской федераціи. Изъ всѣхъ искусственныхъ способовъ, съ помощью которыхъ можетъ быть (а въ нѣкоторыхъ случаяхъ и должно быть) склеено мозаическое единство, монархія является способомъ все же, какъ ни какъ, наиболѣе испытаннымъ. Вѣдь даже англійская система доминіоновъ тяготѣетъ къ той точкѣ, которой является императоръ, возглавляющій Британскую имперію.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2147, 19 апрѣля 1931.

Visits: 26

А. Александровъ въ «Послѣднихъ Новостяхъ» какъ-то однажды догадался (наконецъ-то), что я не особенно стремлюсь съ нимъ разговаривать. Что не помѣшало ему попытаться тотчасъ же завязать со мной новый газетный разговоръ.

Въ жизни такая назойливость называется не очень пріятнымъ словомъ. Въ печати, къ сожалѣнію, не приходится выбирать по своему желанію своихъ «знакомыхъ», и тутъ труднѣе, чѣмъ въ жизни оградить себя отъ «знакомствъ» докучливѣйшихъ и разговоровъ несносныхъ…

***

Англійская политика по отношенію къ Индіи продолжаетъ казаться верхомъ совершенства г. Александрову. Соглашеніе съ Ганди представляется ему геніальнымъ маневромъ. Еще бы, чего же лучше…

Теперь, утверждаетъ г. Александровъ, англичане могутъ, «заложивъ руки въ карманы», спокойно и не безъ удовольствія, посматривать, какъ Ганди, вѣрный данному имъ обѣщанію, будетъ укрощать и смирять бурные и крайніе элементы. Британская имперія еще разъ спасена блистательнымъ компромиссомъ.

Я давно, признаться, не встрѣчалъ въ печати разсужденій болѣе наивныхъ! Ганди въ роли укротителя опасныхъ индійскихъ революціонеровъ — это надо все-таки придумать. Признаюсь, однако, въ маленькой слабости: я люблю Англію, и вотъ для меня есть нѣчто даже почти трогательное въ этой смѣшной провинціальной россійской «англоманіи», въ этомъ чеховскомъ, епиходовскомъ — «а вы читали Бокля?»…

***

Къ сожалѣнію, мы живемъ въ болѣе суровыя и требовательныя времена, чѣмъ тѣ, которыя такъ безвозбранно наплодили въ Россіи всевозможныхъ Епиходовыхъ. Я люблю Англію, и вотъ каждый разъ, какъ я читаю англійскія газеты, у меня невольно сжимается сердце.

Есть нѣчто величественное и печальное въ зрѣлищѣ этого историческаго заката, озаряющаго страну, внезапно утратившую былой духъ сопротивленія, былую смѣлость иниціативы. Ну какъ тутъ не вздрогнуть отъ изумленія, когда вдругъ въ русской эмигрантской газетѣ закричитъ сиповатымъ голосомъ неразумный пѣтухъ, принявшій этотъ закатъ за восходъ солнца, свое громкое и неумѣстно радостное ку-ка-ре-ку!

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2143, 15 апрѣля 1931.

Visits: 24

Муниципальные выборы въ Испаніи дали значительное большинство республиканцамъ. Формально это не имѣетъ другого значенія, кромѣ «показательнаго», однако, «показательность» въ данномъ случаѣ такъ велика, что и значеніе эти выборы имѣютъ для Испаніи очень большое и даже рѣшающее!

***

Я когда-то писалъ, что монархія въ Испаніи наврядъ ли удержится, несмотря на всѣ колебанія и отливы республиканскаго движенія. Мнѣ казалось тогда (мнѣ кажется и теперь), что движеніе, выражающее «народное недовольство», легче всего развивается тогда, когда есть возможность сдѣлать отвѣтственнымъ «за все» такое опредѣленное и такое особо стоящее лицо, какъ монархъ.

Толпа вѣдь ищетъ самыхъ простыхъ и въ общемъ грубыхъ «лозунговъ»! А что можетъ быть проще и грубѣе такого «лозунга», какъ «долой короля». Въ томъ и заключается наибольшая опасность для мужественнаго и находчиваго короля Альфонса. И это является по нынѣшнимъ временамъ вообще наиболѣе уязвимымъ пунктомъ монархическаго порядка.

***

Едва ли этотъ порядокъ въ Испаніи на сей разъ устоитъ. Отсюда не слѣдуетъ, конечно, что республиканская система принесетъ этой странѣ прочный миръ и порядокъ.

Мы, русскіе, слава Богу, вышли изъ того дѣтскаго возраста эпохи 1905 года, когда вѣра въ большинство голосовъ выражала въ то же время мечту русскаго интеллигента о царствіи справедливости на землѣ. Республиканско-соціалистическая побѣда на выборахъ въ Испаніи не убѣдитъ насъ, разумѣется въ томъ, что большинство испанскихъ горожанъ и поселянъ сдѣлались вдругъ убѣжденными республиканцами или соціалистами.

Тутъ можемъ мы вспомнить и опытъ «эсеровскихъ» выборовъ въ учредиловку, и послѣдній опытъ нѣмецкихъ «гитлеровскихъ» выборовъ, и даже опытъ недавнихъ англійскихъ «рабочихъ» выборовъ, давшихъ въ результатѣ ни на что, въ сущности, кромѣ интригъ Ллойдъ Джорджа, не опирающееся правительство Макдональда.

***

Но если мы повзрослѣли въ смыслѣ болѣе разумной оцѣнки «мистики» большинства — мы повзрослѣли достаточно, чтобы понимать болѣе правильно «практику» большинства. Въ Испаніи эта практика несомнѣнно свидѣтельствуетъ, что какія-то группы республиканскихъ и соціалистическихъ организацій очень искусно воспользовались смутнымъ «народнымъ недовольствомъ» и весьма умѣло создали для нынѣшняго дня картину «широкихъ» республиканско-соціалистическихъ настроеній.

Принципіальнымъ людямъ торжествовать по поводу этой картины я не особенно совѣтовалъ бы. Но практику, являемую этой картиной, необходимо принять такъ, какъ она есть. Ближайшее будущее въ Испаніи, очевидно, принадлежитъ республиканцамъ и соціалистамъ. Что же касается менѣе близкаго будущаго — тутъ различныя возможности остаются «открытыми», въ томъ числѣ и возможность возвращенія къ монархіи.

Газеты описываютъ трогательное братаніе въ народныхъ кварталахъ Мадрида толпы простолюдиновъ съ пріѣзжающими туда на автомобиляхъ богатыми республиканскими молодыми людьми и барышнями. Моментъ умилительный, но, пожалуй, не для насъ, русскихъ, не безъ стыда вспоминающихъ нѣкоторые эпизоды весны 1917 года.

***

Страница испанской жизни намѣрена перевернуться. Никто, однако, не знаетъ, что будутъ содержать послѣдующія страницы. Парижскія газеты, сочувствующія испанскимъ республиканцамъ, усиленно рекомендуютъ королю Альфонсу «складывать чемоданы». Но если бы этому дѣятельному, любящему свою страну и храброму королю пришлось, въ самомъ дѣлѣ, оставить отечество и сдѣлаться гостемъ какого-либо дружественнаго двора, его собственный испанскій опытъ внушилъ бы ему, конечно, совѣтъ — «не раскладывать свои чемоданы»…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2142, 14 апрѣля 1931.

Visits: 21

Трудно стало разбираться въ политическихъ событіяхъ міра.

Прежде, въ старой Европѣ, куда легче было мыслить передовому человѣку. — Свергнетъ народъ монарха, изгонитъ его и казнитъ, и всѣмъ ясно: уничтожена тиранія.

Никакихъ сомнѣній насчетъ правильности этого историческаго акта, ведущаго къ лучезарному будущему.

А сейчасъ смотришь съ умиленіемъ на какую-либудь республику, радуешься благорастворенію ея воздуховъ, изобилію плодовъ земныхъ, и вдругъ телеграмма приноситъ извѣстіе:

— Революція началась!

Возстаніе противъ республиканской власти на Азорскихъ островахъ. Возстаніе противъ существующаго республиканскаго строя въ Венецуэлѣ.

Событія въ Испаніи, напримѣръ, каждому младенцу понятны. Тамъ свергнутъ король, была, такъ сказать, необходимая точка приложенія силъ для народнаго гнѣва.

А гдѣ эта точка въ Португаліи? Или въ Венецуэлѣ?

Въ испанскихъ событіяхъ даже малоосвѣдомленный студентъ сразу разберется, гдѣ правда. Съ одной стороны, хищный кровожадный преступный король Альфонсъ; съ другой стороны, милый, ласковый, жаждущій свѣта, добра, истины и красоты закабаленный народъ.

А въ португальскихъ или въ венецуэльскихъ дѣлахъ самъ чортъ ногу сломитъ. Не одну телеграмму, а всѣ перечитаешь, и все-таки никакой ясности.

— Къ чему возстаніе?

— Кого нужно свергать?

— Что необходимо восклицать?

Подобная сложность вопроса естественно приводитъ къ тому, что всѣ крайне-лѣвыя европейскія газеты, въ томъ числѣ и русскіе республиканско-демократическіе органы, встрѣчаютъ извѣстія о броженіи въ Португаліи и о возстаніи въ Венецуэлѣ полнымъ молчаніемъ.

Когда дѣло касается Испаніи, раздается стройный хоръ голосовъ: да здравствуетъ республика! Юмористы изощряются въ карикатурахъ. Фельетонисты разражаются стихами и прозой, не оставляя въ покоѣ даже собственное имя короля.

А вотъ всколыхнулась народная масса въ республиканской странѣ, обладающей конституціонными гарантіями, и всѣ молчатъ.

Хотя, можетъ быть, этотъ возставшій народъ тоже хочетъ идти къ лучезарному будущему.

И можетъ быть, ему тоже нужно свѣта, добра, истины и красоты.

Очевидно, республиканскимъ демократамъ Европы и Америки придется, въ концѣ концовъ, для сохраненія престижа идеи республики придумать слѣдующій выходъ.

Какъ только гдѣ-нибудь республиканская народная масса начнетъ выражать недовольство своими избранниками, она должна сначала большинствомъ голосовъ провозгласить своего президента монархомъ.

Вручить ему королевскіе знаки отличія. Министрамъ предложить быть отвѣтственными только передъ короной.

А затѣмъ сейчасъ же начинать революцію.

Короля можно немедленно обезглавить или изгнать. Министровъ разстрѣлять. Комитеты общественнаго спасенія уничтожатъ начисто всѣ нежелательные элементы въ странѣ.

А вновь объявленная республика пойдетъ снова къ добру, правдѣ, истинѣ, красотѣ.

И принципъ идеальнаго строя восторжествуетъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2147, 19 апрѣля 1931.

Visits: 19