Если бы хоть одна десятая доля того, что враги фашизма разсказываютъ объ его «жестокостяхъ», была правдою, онъ, несомнѣнно, заслуживалъ бы такого же остраго противодѣйствія, какъ безобразно свирѣпый режимъ большевицкаго СССР. Но вѣдь это же сплошное вранье и чепуха! Вопреки всѣмъ клеветническимъ росказнямъ, фашизмъ нисколько не жестокъ въ своей нынѣшней практикѣ, да не былъ жестокимъ и въ своей революціонно-завоевательный періодъ. Овладѣніе Италіей стоило ему гораздо большаго числа жертвъ, чѣмъ потеряли укрощаемые sovversivi (разрушители государственнаго строя) всѣхъ фракцій и наименованій, враждебно противостоявшихъ фашизму.

Три тысячи фашистовъ сложили свои головы на патріотическомъ дерзновеніи водворить порядокъ въ гражданской жизни Италіи. Убивали ихъ, по большей части, очень подло; либо изъ за угла, либо набрасываясь врасплохъ, скопомъ, десятеро на одного. Открытыхъ боевъ было мало — на перечетъ, и въ самыхъ серьезныхъ изъ нихъ (въ Генуѣ, Пармѣ, римскомъ кварталѣ Санъ-Лоренцо и т. д.) потери съ обѣихъ сторонъ бывали ничтожны численно. Но, такъ какъ въ уличныхъ бояхъ фашисты всегда бывали стороною осаждающей и штурмующей разныя враждебныя укрытія, то терпѣли уронъ гораздо большій, чѣмъ осажденные соверсивы, которые, изъ за своихъ прикрытій, палили въ нихъ, какъ въ мишень. А когда видѣли, что фашисты упрямы и одолѣваютъ, благополучно удирали, кто куда гораздъ, лазейками предусмотрительно приготовленнаго отступленія.

Вѣдь всѣ подобныя столкновенія разыгрывались, обыкновенно, въ кварталахъ городского «дна», гдѣ, во истину, чортъ ногу сломить, и гораздо легче его ухватить за скользкій хвостъ, чѣмъ прирожденнаго обывателя-тепписта извѣчно темныхъ закоулковъ. На то и созидались они нѣкогда, чтобы въ нихъ прятаться отъ нападенія и отсиживаться, пока можно, а, когда «ихняя беретъ», исчезать невѣдомо въ какія норы и дыры.

Въ Пармѣ очагомъ коммунистической пропаганды былъ зарѣчный кварталъ Oltre Torrente, пристанище всякаго босяцкаго сброда di mala ѵіtа. Туда даже и карабинеры неохотно проникали, когда того требовала служба. Очистка этой ямы стоила фашистамъ двухъ недѣль мучительнаго труда. Домъ за домомъ пришлось брать приступомъ, не было окна, откуда не стрѣляли бы и не летѣла бы всякая увѣсистая дрянь. А ворвутся въ домъ, — нѣтъ никого, развѣ только, удирая, не успѣли унести какого нибудь тяжело раненаго.

Я глубоко сожалѣю о трехъ тысячахъ жизней, героически пожертвованныхъ фашистской молодежью на подвигъ оздоровленія отечества отъ коммунистической чумы, но, памятуя напряженіе сей послѣдней въ 1922 — 23 гг., считаю, что побѣда досталась фашизму еще дешево. Сравнительно съ жертвами русской контръ-революціи, — притомъ, не достигшей своихъ цѣлей, — можно сказать: получили даромъ.

Но надо помнить, что мы — въ странѣ Франческо Гвиччіардини. Когда онъ и другіе историки Возрожденія описываютъ военныя столкновенія Флоренціи съ Пизою, Сьеною и т. д., благодаря необычайно картинному изложенію, подогрѣваемому пламеннымъ темпераментомъ искреннихъ патріотовъ, коммунальныя войны кажутся очень жутко эффектными. Но, вчитываясь, вы, съ удивленіемъ замѣчаете, что ужасными и кровопролитными опредѣляются, иной разъ, сраженія съ потерями въ 15 — 20 человѣкъ съ обѣихъ сторонъ. Эти гомерическія битвы уже повергли города во всенародный плачъ и трауръ. Только съ нашествіями французовъ и испанцевъ ХѴ — ХѴІ вв. итальянцы узнали истинно жестокую войну, и сами обучились воевать жестоко. Но въ основѣ эта черта — высоко цѣнить даръ жизни и «сладкую привычку» къ ней. Отсюда истекаетъ, что въ Италіи одинъ «политически отвѣтственный» трупъ производитъ гораздо большее впечатлѣніе, чѣмъ у насъ сто.

Все равно, какъ съ дуэлями: онѣ здѣсь чуть не ежедневны, но смертный исходъ дуэли — величайшая рѣдкость, а каждый разъ подобный случай потрясаетъ страну негодованіемъ, словно неслыханное злодѣяніе. Смерть Феличе Кавалотти, поэта и политическаго дѣятеля послѣдней четверти XIX вѣка, еще и теперь, тридцать лѣтъ спустя, вспоминается, какъ ужасное происшествіе вчерашняго дня. Когда Габріэле д-Аннунціо, въ молодости, получилъ на дуэли довольно серьезную рану въ голову (отчего онъ и облысѣлъ на всю жизнь), его секундантъ такъ освирѣпѣлъ отъ негодованія, что едва не зарубилъ противника. А этотъ послѣдній, въ совершенной растерянности, долженъ былъ доказывать даже печатно, что нанесъ столь тяжкій ударъ не преднамѣренно, а несчастіемъ.

Мнѣ не хочется отвлекаться отъ темы, иначе я постарался бы доказать, насколько ошибочно ходячее европейское представленіе объ итальянцахъ, какъ о народѣ бѣшенаго темперамента, которому, въ разгаръ страстей, жизнь копейка и потому онъ, при каждомъ удобномъ случаѣ, хватается за ножъ и самъ на ножъ лѣзетъ. Только очень обжившись въ Италіи, начинаешь понимать въ полной мѣрѣ, какъ много красивой лжи напрасно напутано вокругъ ея народа старыми романтиками. Да, къ сожалѣнію, не перестаютъ припутывать и новые, хотя уже не романтики, а просто искатели «интереснаго», злоупотребляющіе лукавымъ девизомъ, что «тьмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій (или, въ данномъ случаѣ правильнѣе будетъ — «украшающій») обманъ».

Вотъ это-то инстинктивное пониманіе высокой цѣнности жизни и сдѣлало то, что 3.000 убитыхъ коммунистами фашистовъ говорятъ воображенію и чувству итальянскаго народа гораздо больше, чѣмъ, къ большому сожалѣнію и стыду нашему, шевелятъ наше сердце 1.700.000 русскихъ, погибшихъ жертвами ЧК и ГПУ, десятки тысячъ бѣлыхъ добровольцевъ, павшихъ на поляхъ битвы за освобожденіе Россіи отъ краснаго гнета, милліоны крестьянъ, выморенныхъ голодомъ большевицкаго производства въ 1921 — 23 годахъ.

Полвѣка тому назадъ увѣрялъ Некрасовъ, будто въ русскомъ обществѣ —

Разрушенъ нами (сей) кумиръ
Съ (его) фразистою, бездѣйственной любовью:
Умнѣй мы стали, — вѣритъ міръ
Лишь доблести, запечатлѣнной кровью.

И самъ ошибался, и людей обманывалъ въ самообольщеніи. Десятилѣтіе 1917 — 1927 гг. показало слишкомъ явно, что, несмотря на всѣ наши горькія испытанія, кумиры бездѣйственно-фразистой любви, столь любезные русской интеллигенціи, сентиментальной, мечтательной и лѣнивой, продолжаютъ въ ней премьерствовать, отнюдь не уступая своего мѣста доблести, запечатлѣнной кровью, и даже презрительно на оную пофыркивая. Не исчислить, не прикинуть смѣты, сколько было явлено ея, — этой мученической доблести, крещенной въ кровавыхъ купеляхъ, — а вѣры въ той мѣрѣ, какъ она заслуживаетъ, ей, все-таки, еще не дано. И — ужъ добро бы у чужихъ, а то, вѣдь, пуще-то всего у своихъ! И великое дѣло ея не додѣлано, и всякій разъ, это она вновь находитъ случай и силы устремиться къ дѣйствію, фразеры бездѣйственной любви спѣшатъ опорочить честныя раны доблести, подорвать довѣріе къ ней грязными клеветами, запугать общество, и безъ того куда не храброе, мѣщанскими страстями, въ конецъ опошляющими, и безъ того опошленную въ постыдное прозябаніе, эмигрантскую жизнь.

Свою репутацію «жестокости» фашизмъ стяжалъ совсѣмъ не тогда, когда онъ круто расправлялся съ коммунистическимъ «совверсивизмомъ», колотя «святою дубинкою» (il santo manganetto), поя касторкою, разгоняя коммунистическія сборища, громя ихъ клубы, редакціи, сожигая ихъ газеты, знамена, литературу, парт. знаки. Къ слову сказать: и эти-то «жестокости» производились всегда лишь какъ отвѣтныя репрессіи на какое-либо кровавое злодѣяніе коммунистовъ или на вызывающе наглую манифестацію съ ихъ стороны. Чтеніемъ въ сердцахъ фашизмъ не занимался. Но открытому коммунизму онъ объявилъ открытую же войну — и во всей его массѣ, уничтожая партію, и не брезгуя мелочами во внимательной и настойчивой партизанской гверильѣ.

Человѣкъ свищетъ, когда фашисты поютъ свой гимнъ «Giovinezza» (О, юность!) и демонстративо затягиваетъ во все горло коммунистическую «Ваndiera Rossa», — ему предложатъ для прочистки голоса выпить пузырекъ касторки. Человѣкъ демонстративно пишетъ на стѣнѣ «Evviva Lenin!» — надпись стираютъ, а, если узнанъ будетъ ея авторъ, то получитъ столько тукманокъ «манганелло», сколько въ надписи буквъ. Человѣкъ плюнулъ на «tricolore» (національное трехцвѣтное знамя), — въ домѣ его не станется ни одного цѣлаго стекла. И т. д.

Да и такое самоуправное укрощеніе строптивыхъ коммунистовъ продолжалось въ фишизмѣ очень короткій срокъ. Уже въ 1923 г. оно было запрещено приказомъ Муссолини: при первыхъ же серьезныхъ признакахъ успокоенія въ странѣ, какъ только «совверсивизмъ» понялъ, что его пѣсенка спѣта, — противъ національнаго рожна не попрешь! — и началъ смирненько прятаться въ подполье. Сейчасъ отъ произвольной усмирительной выходки во вкусѣ стараго боевого фашизма, дозволившій себѣ ее фашистъ пострадаетъ въ дисциплинарномъ порядкѣ гораздо больше, чѣмъ тотъ, противъ кого онъ направилъ свое непрошенное усердіе…

«Сквадризмъ» (боевыя группы фашизма) давнымъ давно фактически упраздненъ за дальнѣйшею ненадобностью и сталь романтическимъ воспоминаніемъ, надъ привязанностью кь которому иныхъ бурныхъ фашистовъ Муссолини даже трунилъ въ послѣдней своей большой рѣчи 26 мая. Весь міръ твердитъ легенду о «черныхъ рубашкахъ» (camicie nere). Но «черную рубашку», вотъ уже третій годъ, фашистъ не въ правѣ носить иначе, какъ при исполненіи служебнаго порученія и на офиціальныхъ партійныхъ и государственныхъ торжествахъ. За праздное и напрасное появленіе въ народѣ чернорубашечникомъ фашистъ отправляется подъ безоговорочный арестъ. Пять лѣтъ тому назалъ я удивлялся, встрѣчая знакомыхъ фашистовъ не въ черныхъ рубашкахъ, а теперь, когда приходитъ чернорубашечникъ, спрашиваю:

— По какому это случаю вы сегодня въ формѣ?

Какъ ни много клеветъ возводится на «жестокій» фашизмъ, но на одну не посягали, кажется, даже самые злые его клеветники: «жестокостямъ» фашизма никакъ нельзя было приписать, хотя бы въ самой ничтожной долѣ, тѣхъ мелко и грязно корыстныхъ побужденій, которыми сопровождался, сопровождается и до конца своего сопровождаться 6у«< детъ въ каждомъ шагѣ своемъ «ленинизмъ», съ его выразительнымъ девизомъ «грабь награбленное».

Правда, въ фашизмѣ побѣдившемъ не всѣ дѣятели оказались чистыми отъ корысти, многіе замарали себя использованіемъ своего властнаго положенія для личныхъ цѣлей и выгодъ. Однако нельзя не признать, во-первыхъ, чю процентъ такихъ злоупотребителей властью былъ невеликъ. А, во-вторыхъ, что, какъ скоро грѣхи ихъ открывались, Муссолини не щадилъ виновныхъ, какъ бы ни были они полезны партіи, какое бы высокое положеніе въ ней они ни занимали.

Прежде подобныхъ грѣшниковъ фашизмъ судилъ партійнымъ судомъ, теперь безъ церемоніи направляютъ дѣло въ судъ обыкновенный. Только что на прошлой недѣлѣ наиболѣе отвѣтственныя липа дирекціи фашистовъ Спеціи (нашъ новый губернскій городъ) сидѣли на скамьѣ подсудимыхъ по обвиненію въ принятіи взятки за доставленіе казеннаго подряда на внутреннюю таможню (dazio). Двое были оправданы, двое приговорены къ тюрьмѣ на годъ, къ денежному штрафу и временному ограниченію въ правѣ избранія на общественныя должности. А, между тѣмъ, судебнымъ разбирательствомъ было выяснено, что въ проступокъ свой осужденные впали не по злой волѣ, а больше по бытовой наивности. Не будь они фашистами, ихъ оправдали бы, да и дѣла, пожалуй, не было бы возбуждено. Но къ фашистамъ – двойныя требованія, жены Цезаря не должно касаться подозрѣніе, Какъ скоро о чиновникѣ-фашистѣ проходитъ дурной слухъ, онъ обязанъ требовать разслѣдованія и суда надъ собою. Что, напр., сдѣлали и четыре спеційскихъ обвиняемыхъ.

Въ воинственномъ же періодѣ фашистической контръ-революціи, частныя лица, имущества и интересы страдали столь мало, что, сколько ни раздувай эту муху въ слона, но о ней просто смѣшно говорить въ странѣ, пережившей 1919-й коммунистическій годъ и только фашизмомъ избавленной отъ его повторенія. И въ особенности дико, когда подобнымъ ламентаціямъ враговъ фашизма начинаютъ вторить ихъ русскіе соболѣзнователи, казалось бы, имѣвшіе достаточный срокъ, чтобы, за десять лѣтъ для кого борьбы, для кого порабощенія, опытно научиться не ахти какъ мудрой истинѣ, что и революція, и контръ-революція въ дракѣ волосъ не жалѣютъ и, снявъ голову, по волосамъ не плачутъ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 815, 26 августа 1927.

Visits: 27

Громадное большинство русскихъ зарубежниковъ относится къ фашизму со чувственно. Не по знанію: какъ я указывалъ уже въ первой статьѣ, эмигрантскія представленія о фашизмѣ смутны и фантастичны. А по инстинкту: эмиграція чутьемъ беретъ въ фашизмѣ силу созидающей борьбы, сокрушительной для борьбы разрушающей, которая насъ въ Россіи одолѣла и выбросила за рубежъ, а Россію перепоганила въ СССР. Но въ сочувствіи есть черная точка: русская эмиграція въ сердце ранена и неутѣшно огорчена признаніемъ фашистскою Италіей большевицкаго правительства въ бывшей Россіи.

Г. Вячеславъ Новиковъ въ своемъ «Фашизмѣ», отмѣчая эту черную точку, примирительно заключаетъ свое сужденіе о ней словами:

«Было бы очень печально, если бы фатальная ошибка Муссолини отбросила русскую интеллигенцію въ станъ враговъ фашизма въ то время, какъ она самой судьбой призвана встать въ ряды фашизма».

Вполнѣ соглашаясь съ сужденіемъ г. Новикова, однако, долженъ внести въ него нѣкоторую поправку или, вѣрнѣе, разъясненіе выраженія, не совсѣмъ точнаго.

«Встать въ ряды фашизма» русская интеллигенція не въ состояніи по той простой причинѣ, что нѣтъ такого фашизма, въ ряды коего она могла бы стать — такъ, взяла да пришла на готовое. И быть не можетъ. Каждая нація способна и должна создавать только свой собственный фашизмъ. Съ фашизмами другихъ націй онъ будетъ, въ зависимости отъ обстоятельствъ, дружить и союзничать или враждовать и бороться, но въ единство и тождество слиться никогда не можетъ. Ибо общаго съ ними въ немъ только національный принципъ. А то — даже и цѣли, методы его проведенія будутъ пестро различны: до устремленій несовмѣстимо противоположныхъ, — повторяю, — даже враждебныхъ. За примѣромъ ходить недалеко. Въ послѣдней своей рѣчи Муссолини, вождь фашизма итальянскаго, далъ очень рѣзкій окрикъ на берлинскую демонстрацію фашизма германскаго, вытащившаго на улицу, въ представительствѣ «Стальныхъ Шлемовъ», девизы реванша на Адріатикѣ.

Русской интеллигенціи необходимо стать въ ряды фашизма, но — своего, русскаго. А для этого, прежде всего, надо его создать. Ибо тутъ совсѣмъ не «топну ногой, и изъ земли вырастутъ легіоны». Фашизмъ не летитъ въ ротъ націи жаренымъ голубемъ, а вырастаетъ плодомъ героическихъ усилій и неусыпно усерднаго, напряженнаго труда.

Я твердо вѣрю въ то, что спасеніе и возрожденіе міра отъ коммунистической чумы и вносимаго ею всюду разложенія совершится чрезъ національныя организаціи фашистскаго типа, — чрезъ «фашизмы». Но единосложный міровой фашизмъ — утопія, покинутая (по крайней мѣрѣ, итальянскимъ фашизмомъ) пять лѣтъ тому назадъ. Да и тогда, въ 1922 — 23 гг., ею бредило, въ восторженномъ опьяненіи легко одержанной побѣды, сравнительно небольшое число фашистовъ-идеалистовъ, возмечтавшихъ себя какъ бы новыми гарибальдійцами, призванными пройти Европу крестовымъ походомъ освобожденія отъ коммунистовъ. «Красная рубашка являлась на поляхъ сраженій всюду, гдѣ націи боролись за свою свободу противъ чужеземнаго деспотизма, — черная рубашка должна идти на помощь всюду, гдѣ народы борятся, свергая съ себя коммунистическій гнетъ». Это — «мы освободились сами, пойдемъ освобождать другихъ» — держалось въ воздухѣ очень недолго и не прочно.

Но было довольно шумно и бросалось въ глаза — особенно въ сѣверной Италіи. Здѣсь вѣдь фашизмъ на первыхъ порахъ своего торжества былъ нѣсколько удивленъ, что, побѣдивъ, онъ оказался не республиканскимъ, какъ того почти всѣ ожидали — кто со страхомъ, кто съ радостью, но, напротивъ, упрочилъ монархію и династію: одинъ изъ геніальнѣйшихъ примѣровъ, — можетъ быть, самый геніальный, — необыкновеннаго искусства Муссолини приспособляться, съ быстрою прозорливостью, къ насущнымъ требованіямъ истинно реальной политики.

Въ первый годъ по возвращеніи моемъ въ Италію я самъ былъ увлеченъ чернорубашечнымъ нео-гарибальдизмомъ и не сразу разглядѣлъ безподкладочность его краснорѣчиваго энтузіазма, угасшаго, маленько поболтавъ, по первому же строгому знаку Муссолини. Онъ одѣлъ итальянскую молодежь въ черныя рубашки совсѣмъ не для того, чтобы разбрасывать итальянскую національную силу на рыцарство въ «мондіальномъ масштабѣ», и потребовалъ отъ нихъ сосредоточенія итальянской энергіи на реализаціи прямыхъ итальянскихъ задачъ.

Кто сильно обманулся въ расчетѣ на чернорубашечный нео-гарибальдизмъ, такъ это Савинковъ. Я не знаю, въ какое время совершился въ немъ тотъ роковой переломъ, который привелъ его къ рѣшимости отдаться въ руки большевиковъ, возславить, затѣмъ, на судѣ царствіе ихъ чумы и кончить весь этотъ кошмарно дикій сумбуръ прыжкомъ изъ окошка пятаго этажа. Но имѣю документальныя доказательства, что на путь своей позорно-трагической и, въ концѣ концовъ, все-таки не выясненной вполнѣ авантюры онъ вступилъ никакъ не ранѣе, чѣмъ неудачное свиданіе съ Муссолини отняло у него надежду на итальянскую поддержку контръ-революціонной инсуррекціи.

Весною 1923 года я еще имѣлъ сношенія съ фашистами-интервентистами и переписывался о томъ съ Савинковымъ. Онъ въ это время, обжегшись на молокѣ, дулъ уже на воду и относился къ представлявшимся возможностямъ довольно вяло и скептически. Но излагалъ кое-какіе планы и даже прислалъ было для переговоровъ своего агента, оказавшагося, однако, столь сомнительнымъ субъектомъ, что съ нимъ никто отвѣтственный не согласился бы имѣть общеніе. Впослѣдствіе Савинковъ просилъ меня устроить ему второе свиданіе съ Муссолини, пользуясь пребываніемъ семьи послѣдняго на лѣтнемъ отдыхѣ въ Леванто, гдѣ я постоянно живу. Но это не состоялось. Да и къ лучшему, потому что тогда-то я уже былъ увѣренъ, что новый разговоръ съ «дуче» не принесетъ Борису Викторовичу ничего, кромѣ новаго разочарованія.

Построенный Муссолини фашизмъ есть строго итальянскій фашизмъ, и въ ряды его встать, какъ выражается г. В. Новиковъ, могутъ только итальянцы. Или, въ видѣ исключенія, люди, хотя иностраннаго происхожденія, но настолько итальянизованные. что Италія сдѣлалась для нихъ, какъ бы истинною ихъ родиною. Такихъ примѣровъ я знаю нѣсколько, имѣю ихъ даже въ собственной семьѣ. Но въ этихъ случаяхъ люди на то и шли, чтобы служить итальянскому патріотизму, близкому ихъ объитальяненнымъ сердцамъ. Служить же, черезъ голову итальянскаго фашизма, какому-либо иному патріотизму возможно, — понятное дѣло, — лишь въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда національныя устремленія даннаго государства или народа вполнѣ совпадаютъ съ національными устремленіями Италіи. А служить, черезъ ту же итальянскую голову, фашизму міровому, интернаціональному, по-моему, вовсе невозможно, потому что такого всеобъемлющаго фашизма мало, что не существуетъ, но повторяю, едва ли онъ и осуществимъ практически. А что же представляетъ собою, на что годенъ фашизмъ, если онъ остается лишь въ области идеальной мечты да теоретическаго разглагольствованія?

Въ чемъ сила итальянскаго фашизма?

Злоупотребленія космополитическою неопредѣленностью расплывчатаго идеала всечеловѣчности, по возобладавшей въ ХѴІІІ-ХІХ вѣкахъ политической религіи «принциповъ 1789 года», обратили эту послѣднюю въ суевѣріе, подъ слоемъ котораго померкъ свѣтъ самой вѣры. Въ ХХ-мъ вѣкѣ обнаружилось, что эта политическая религія безсильна справляться съ бушеваніемъ незаконныхъ дѣтей ея, — соціализма, коммунизма и анархизма, — возставшихъ противъ своей матери съ ея законными дѣтьми, въ формахъ либеральныхъ монархій и буржуазныхъ республикъ. Вырожденіе представительнаго начала внутри государствъ и ослабленіе чувства національности подъ давленіемъ космополитическихъ ученій, обществъ и даже цѣлыхъ народовъ, ознаменовались нарожденіемъ воинствующихъ «интернаціоналовъ», которые въ Россіи оказались сильнѣе «націоналовъ», и взяли власть, а въ остальныхъ европейскихъ государствахъ пытались, пытаются и еще будутъ пытаться быть сильнѣе и взять власть. Послѣдствіями были крушеніе цѣлаго ряда правительствъ и самыхъ государствъ, разореніе и глубочайшій упадокъ ряда европейскихъ и зависимыхъ отъ Европы колоніальныхъ народовъ, угроза цѣлости всей европейской цивилизаціи, «желтая» и вообще цвѣтная опасность, — и пр. и пр.

Тогда итальянскій фашизмъ, — движеніе, возникшее изъ народнаго инстинкта самосохраненія, — рѣшительно отвергъ всечеловѣческую мечту и громко и твердо провозгласилъ своимъ символомъ вѣры патріотическое право національно-государственнаго эгоизма и практику и защиту его возвелъ въ высшій долгъ гражданина. Хорошо и честно то, что укрѣпляетъ, расширяетъ, возвеличиваетъ и обогащаетъ отечество. Дурно то, что его ослабляетъ, умаляетъ, принижаетъ, бѣднитъ. Это просто, опредѣленно, осязательно, а потому и очень активно. Итальянскій фашизмъ есть власть, сила, энергія и всесторонняя прикладная дѣятельность практическаго итальянизма. Вся книжка г. Новикова — наглядное и, по большей части, точное выявленіе этого расоваго практицизма въ политикѣ, культурѣ, религіи, экономикѣ, частномъ жизнестроѣ фашизма.

Узко ли это? «Всечеловѣки», недостаточно проученные ужасами истекшей четверти вѣка, утверждаютъ, что — да: фашизмъ узитъ политическіе горизонты, надѣваетъ узду на мечту «свободы, равенства, братства», ограничиваетъ свободу воли и совѣсти, пятитъ человѣчество къ ремонту разрушенныхъ или треснувшихъ перегородокъ національнаго обособленія и гражданскаго раздѣленія. Словомъ, фашизмъ — всесторонняя реакція, убійство демократіи во внутренней жизни страны и демократическаго прогресса въ международности. У фашизма есть только страновоззрѣніе, но нѣтъ міровоззрѣнія. Ему непонятны Шиллерова ода «An die Freude»», послѣдняя часть Девятой симфоніи Бетховена.

Нѣтъ, это не такъ. У фашизма въ Италіи имѣются тоже свои мечтатели – идеалисты, и еще какіе! И, если хотите, Муссолини — наибольшій изъ нихъ. Только идеалъ-то у него — латински закругленный, и, какъ сынъ Аппенинскаго полуострова, ужъ очень много имѣетъ онъ въ лабораторіи своихъ мечтаній такого матеріала, какого предложить своимъ сынамъ не въ состояніи ни одна другая страна на земномъ шарѣ. Здѣсь было столько, что очень часто, когда иной европеецъ мечтаетъ о будущемъ политическомъ достиженіи, итальянецъ вспоминаетъ его, какъ бывшее, но утраченное и оглядывается на него съ гордостью и надеждою, что — разъ было, опять будетъ.

Тридцать лѣтъ тому назадъ, сопровождая въ прогулку по Форо Романо великаго историка Теодора Моммзена, я разсказалъ ему, какъ Герценъ, впервые придя на форумъ, чуть не заплакалъ отъ обидной мысли, что — «здѣсь на каждомъ квадратномъ метрѣ прошло больше исторіи, чѣмъ во всей Россіи». Моммзенъ засмѣялся и сказалъ:

— Ну, для Германіи все-таки метровъ девять-десять надо накинуть.

Такъ вотъ и подите — считайтесь-ка съ этимъ несчетнымъ накопленіемъ историческихъ метровъ въ крѣпкихъ латинскихъ мозгахъ за квадратными латинскими лбами! Въ какой другой странѣ не былъ бы осмѣянъ первый министръ, если бы, доказывая необходимость увеличенія бюджета на флотъ, онъ сталъ ссылаться — въ Россіи на ботикъ Петра Великаго, во Франціи — на Жана Барта, въ Англіи — на Абукиръ и Трафальгаръ, и т. д.? А вотъ Муссолини преспокойно обратилъ свою «морскую рѣчь» въ двухчасовую историческую лекцію о… Пуническихъ войнахъ! — какъ онѣ обезпечили Риму господство безъ соперниковъ на Средиземномъ морѣ и тѣмъ положили начало міровой Римской Имперіи. И даже никакихъ современныхъ комментаріевъ ему не понадобилось для того, чтобы этотъ двухчасовой намекъ былъ понять и, среди всеобщаго энтузіазма, увѣнчался желаемымъ результатомъ. Муссолини и по себѣ самомѣ чувствуетъ, и по чутью своего народа отлично знаетъ, что для истиннаго итальянскаго патріота Ганнибалъ чуть ли не такая же современная фигура, какъ Гинденбургъ, а Фабій Максимъ и Сципіонъ — какъ Кадорна и Діазъ. Совсѣмъ недавно столь солидный, отвѣтственный, добросовѣстный историкъ, какъ Этторе Паисъ, — совсѣмъ ужъ не политикъ, — напечаталъ статью о Ганнибалѣ и Сципіонѣ, столь пропитанную духомъ нынѣшнихъ дней, что ее читаешь, какъ «современную хронику».

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 756, 28 іюня 1927.

Visits: 16

На душѣ моей лежитъ старый долгъ. Я пропустилъ безъ привѣтствія маленькую, но очень содержательную и полезную книжку г. В. Новикова о «Фашизмѣ». Объ успѣхѣ этой книжки наилучше свидѣтельствуетъ то ея послѣдствіе, что въ русскомъ Парижѣ учредилась подъ руководствомъ того же г. В. Новикова «Школа фашизма», проявляющая, какъ видно изъ газетныхъ отчетовъ о докладахъ и дискуссіяхъ въ ней, довольно оживленную дѣятельность. Такимъ образомъ, книжка г. Новикова получаетъ значеніе краткаго катехизиса по фашизму. Трезвая, спокойная, догматическая, она пришла вовремя для того, чтобы пролить лучъ свѣта въ темную безтолковщину представленій о фашизмѣ, бродящихъ въ зарубежномъ русскомъ обществѣ.

Г. Новиковъ хорошо изучилъ исторію итальянскаго фашизма и литературу о немъ — итальянскую, французскую и нѣмецкую. Понялъ психологію его и примкнулъ къ его лозунгамъ. Иногда онъ впадаетъ въ чрезмѣрный, можетъ быть, оптимизмъ. Но, такъ какъ всѣ катехизисы въ мірѣ преслѣдуютъ цѣль лишь теоретическаго познанія своихъ истинъ въ ихъ идеальномъ абсолютѣ, то катехизатору и довлѣетъ быть оптимистомъ. Идеальную основу фашизма г. Новиковъ усвоилъ ясно и твердо, а что касается житейскихъ поправокъ къ ней, такъ это не его и дѣло, а дѣло той жизни, въ условіяхъ которой развивается фашизмъ.

Ибо въ томъ-то и сила, и обаяніе истиннаго фашизма, что онъ подобенъ хорошо закаленной стали: металлически твердъ и не ломокъ, а, между тѣмъ, гибокъ, — вмѣстѣ клинокъ толедской шпаги и пружина американской машины. Отсюда всѣ качества фашизма — и его достоинства, и его недостатки, зависимые частью отъ пробѣловъ ученія, частью и отъ преувеличеній.

Такъ какъ ученіе фашизма еще очень молодо, то оно далеко отъ законченности и догматической стройности. А такъ какъ оно живое и гибкое, то, можетъ быть, безусловной догматической стройности и никогда имѣть не будетъ. У него есть формулы дѣйствія въ условіяхъ національной потребности, которая понимается и принимается, какъ ultima ratio. Надъ-національной догмы, нормирующей національную потребность, для фашизма не существуетъ. Или, по крайней мѣрѣ, онъ пріемлетъ ее настолько условно, что она, по мѣрѣ надобности, то глядитъ на бѣлый свѣтъ во всѣ глаза и говоритъ весьма краснорѣчиво, то, наоборотъ, безмолвствуетъ нѣмо, скромно повернутая ликомъ къ стѣнѣ.

Это отсутствіе въ фашизмѣ надъ-національнаго абсолюта, эта территоріально-этническія ограниченность круга его идеаловъ и, слѣдовательно, моральной отвѣтственности, эта готовность его рѣшительно отвергнуть, какъ предразсудокъ, все, что не выгодно для націи, хотя бы оно было освящено вѣками культурнаго вѣрованія, и принять все, что для націи выгодно, хотя бы оно являлось неслыханнымъ новшествомъ, — очень смущаютъ европейское общество, привычное къ шкалѣ политическихъ формулъ XIX вѣка. Ни подъ одну изъ нихъ фашизмъ не подходитъ. Ни, — прежде всего, — подъ главную рубрику политическихъ движеній, такъ легко классифицируемыхъ для прошлаго столѣтія по отношенію ихъ къ «принципамъ 1789 года».

Ибо фашизмъ — ни «революція», ни «реакція», какъ таковыя до настоящаго времени понимались. Но, являясь наслѣднымъ дѣтищемъ той и другой, совмѣщаетъ въ себѣ преемственныя черты ихъ обѣихъ съ своимъ собственнымъ новымъ характеромъ, благодаря которому наслѣдія революціи и реакціи распредѣляются въ фашизмѣ въ оригинальныхъ перемѣщеніяхъ, часто діаметральныхъ. То, что до фашизма слыло и чтилось, какъ «революціонное достиженіе», онъ очень часто объявляетъ отжившимъ и застойнымъ, — слѣдовательно, реакціоннымъ. Таково его отношеніе къ соціалистическимъ группамъ, къ парламентаризму, къ масонству. А къ возможностямъ своей «реакціи» онъ пришелъ чисто революціоннымъ путемъ. Достигнувъ же ея, придалъ и придаетъ ей столь прогрессивно-культурный характеръ, какимъ доселѣ не увѣнчана была ни одна «революція».

Эта смѣшанность въ фашизмѣ противоположныхъ началъ сбиваетъ съ толка всѣхъ, кто судитъ о немъ не по живой его наглядности, а по наслышкѣ и умозрѣнію. При всей распространенности по обоимъ полушаріямъ Земли имени «фашизма», при всѣхъ стараніяхъ, опять-таки почти повсемѣстныхъ, подражать ему организаціями, пріемлющими названіе фашистическихъ, идея и существо итальянскаго фашизма (а я только о немъ и говорю, такъ какъ только итальянский фашизмъ и знаю), понимаются въ Европѣ очень смутно, въ самомъ пестромъ разнообразіи произвольныхъ толкованій. И очень часто — грубыхъ искаженій, о чемъ усердно заботятся безчисленные враги фашизма. Для коммунистовъ, соціалистовъ, масоновъ, фанатиковъ парламентаризма фашизмъ врагъ, противъ котораго считаются всѣ средства дозволенными.

А потому и дѣйствительно пускаются въ ходъ такія машины опорачиванія и подрыва, какихъ печать и трибуна XX вѣка еще не мобилизовали, кажется, ни противъ одной современной политической силы, не исключая, пожалуй, даже большевизма. Ибо, когда соціалисты, масоны, «демократы» (ставлю въ кавычки потому, что демократу, если онъ впрямь таковъ, бороться противъ фашизма — великая глупость) ополчаются на большевизмъ, они его, какъ русская пословица говоритъ, «бьютъ лукошкомъ». Ну, а когда дѣло доходитъ до фашизма, тутъ ужъ подавай безмѣнъ, ломъ и прочтя тяжеловѣсныя орудія, удобныя къ серьезному членовредительству.

Освѣдомленія русской зарубежной печати о фашизмѣ, за весьма малыми исключеніями, дышатъ обыкновенно такимъ блаженнымъ невѣдѣніемъ истины и нежеланіемъ ее увѣдать, что мнѣ, живущему вотъ уже пять лѣтъ подъ «игомъ фашизма», то и дѣло приходится повторять въ недоумѣніи:

Съ кого они портреты пишутъ?
Гдѣ разговоры эти слышатъ?

Недоумѣніе относится не только къ «лѣвой» печати. Для нея-то, извѣстно, фашизмъ — нѣчто въ родѣ челюсти адовой, ежедневно, ежечасно, ежеминутно сокрушающей десятки, сотни, тысячи ангелоподобныхъ праведниковъ всякаго инакомыслящаго политическаго толка.

«Лѣвая» часть зарубежной русской печати такъ усердствуетъ въ очерненіи фашизма вообще, итальянскаго въ особенности, такъ ненавидитъ Муссолини, словно, подумаешь, это — никто, какъ онъ съ своими «черными рубашками», а вовсе не большевики, выгнали «лѣвыхъ» издателей, редакторовъ и сотрудниковъ изъ Россіи и препятствуютъ ихъ обратному туда возвращенію.

Нѣтъ, недоумѣніе распространяется и на «правое» крыло русскаго зарубежья, въ особенности, на его «крайнія» перья. Здѣсь принято влюбленно изображать фашиста отчасти Держимордою, съ дубинкою (вмѣсто отечественной нагайки) въ рукахъ и съ приказомъ «о забираніи всякаго встрѣчнаго» въ карманѣ; отчасти тѣмъ фельдфебелемъ, коего Скалозубъ собирался дать въ Вольтеры Репетилову, князь Григорію и прочимъ клубнымъ либераламъ Грибоѣдовской Москвы. Муссолини превращается въ этихъ «идеализаціяхъ» въ нѣчто среднее между обожествленнымъ директоромъ допартамента государственной полиціи и тѣмъ щедринскимъ помпадуромъ, который прибывъ въ присутствующее мѣсто, первымъ дѣломъ подложилъ сводъ законовъ подъ сидѣнье и, колотя себя въ грудь кулаками, возопилъ гласомъ веліимъ:

— Законъ? что? законъ? Я для васъ, такихъ-сякихъ, законъ!!!

«Идеализація» напрасная. Она несетъ жестокія разочарованія для любителей той особой «крѣпкой власти», что, властвуя палкой, никакими уроками исторіи не хочетъ или не можетъ научиться простой истинѣ, что палка — о двухъ концахъ. Да что — «исторіи»! Ни даже живой дѣйствительности, еще не залѣчившей на бокахъ «крѣпкой власти» синяковъ и ссадинъ, нажитыхъ въ плачевное время, когда вырванная изъ рукъ ея палка лупила другимъ концомъ по ея беззащитнымъ тѣлесамъ.

Муссолини, — а итальянскій фашизмъ — это онъ, — никогда не считается съ тѣмъ, «лѣво» или «право», «красно» или «бѣло», либерально или консервативно, конституціонно или принудительно будетъ то, что онъ долженъ сдѣлать въ данный моментъ. А считается исключительно съ тѣмъ, полезно ли будетъ его дѣло для Италіи и чаемыхъ имъ ея судебъ. И, если онъ убѣжденъ, что полезно, то никакими сторонними соображеніями нельзя воспрепятствовать его устремленію къ намѣченной цѣли. Онъ очень честный, прямой, безкорыстный и, въ частной жизни (только мало ея у него есть!), даже мягкій человѣкъ, хотя и очень вспыльчивъ и, въ гнѣвѣ, способенъ себя не помнить. Но я думаю, что, если бы для блага Италіи понадобилось ему замыслить и совершить самое страшное личное преступленіе, онъ не задумался бы.

Это римскій характеръ и римскій умъ одержимый римскою мечтою. Своего идеала Великой Италіи онъ нисколько не скрываетъ, и, конечно, на пути къ ея осуществленію его въ состояніи остановить только непосильныя его одолѣнію физическія препятствія. Черезъ всякія иныя преграды онъ перешагнетъ съ такою же спокойною совѣстью и съ тѣмъ же чувствомъ правоты, какъ шагали «династы»-патріоты античнаго Рима, какъ шагали Юлій Цезарь и Наполеонъ, съ которыми его часто сравниваютъ и, кажется, онъ любитъ, чтобы сравнивали.

Рѣже примѣняется къ Муссолини другое сравненіе — хотя, по моему, оно болѣе всѣхъ было бы умѣстно, ибо Муссолини — образъ «римскаго ума» не въ античной его оригинальности, но прошедшаго шлифовку эпохи Возрожденія. Онъ не изъ тѣхъ римлянъ, о которыхъ писалъ Титъ Ливій, а изъ тѣхъ, которые, благодаря гуманистамъ, выучились вдохновляться великимъ римскимъ прошлымъ по Титу Ливію… съ комментаріями Николо Маккіавелли! Къ сожалѣнію, имя Чезаре Борджіа такъ отягчено кровавыми преступленіями и развратомъ, что въ памяти человѣчества грѣхи этого вдохновеннаго имперіалиста эпохи «Воскресшихъ боговъ» заслонили его геніальную политическую одаренность и дальновидность. Между тѣмъ, Муссолини, хотя совѣсть его чиста отъ пятенъ крови и корысти и семьянинъ онъ добродѣтельный, тѣмъ не менѣе, изъ всѣхъ своихъ предшественниковъ по «римской идеѣ», наиболѣе близокъ къ нему — «мечу Святого Престола», кумиру Маккіавелли, — герцогу Валентинуа.

Муссолини человѣкъ демократическаго происхожденія, умъ и характеръ его прошли школу демократическаго образованія и воспитанія. Поэтому — если онъ и «Чезаре Борджіа», то демократизированный въ мѣру условій ХХ-го вѣка. Но его тѣсно связываетъ съ аристократическимъ идейнымъ предкомъ нѣкая «практическая мечтательность», вооруженная тонкою прозорливостью въ вѣчность судебъ Аппенинскаго полуострова. Оба они хорошо поняли ту «римскую истину», что Италія, по своему географическому положенію, не можетъ быть благополучнымъ государствомъ средней руки, хотя бы и съ титуломъ великой державы.

Въ круговращеніи вѣковъ, Италія была то всѣмъ въ Европѣ, то ничѣмъ, то владыкою Средиземья, то рабынею средиземныхъ сосѣдей и германскаго сѣвера. Германцы, французы, испанцы отнимали у нея первую роль на европейскомъ театрѣ и принижали ее до роли «на выхода», что она терпѣла столѣтіями, но «вторыхъ ролей» она никогда не хотѣла играть и не играла. Не только вся она, въ единствѣ, но даже отдѣльныя государства ея состава, — Венеціанская республика, Генуэзская, Миланское герцогство, Флоренція, Сьена, Пиза, Парма, — всегда качались между двумя крайностями: или роскошное процвѣтаніе, или глубокій упадокъ. Тѣмъ менѣе можно было ожидать, чтобы объединеная Италія помирилась съ мѣстомъ какой-то бѣдной родственницы въ богатой семьѣ, отведенномъ ей шестьдесять лѣтъ тому назадъ чуть ли не «великодушіемъ Европы», и покорно пошла по намѣченному для нея банальному пути. Италія не страна совершенства, имѣетъ и свои недостатки. Но Италія и «мѣщанство» — «двѣ вещи не совмѣстимыя».

Въ XIX вѣкѣ было часто повторяемо, съ порицаніемъ, сужденіе о неисправимой «мегаломаніи» Италіи. Есть охотники твердить его и сейчасъ, хотя это и неумно — въ нынѣшнихъ европейскихъ условіяхъ, когда, что ни государство, то банкротъ, либо полубанкротъ, просто-таки смѣшно. Полъ-столѣтія тому назадъ «мегаломанія» слабой и малолюдной Италіи еще могла быть разсматриваема Европою свысока, какъ не имѣющая за собою иныхъ мотивовъ и опоръ, кромѣ романтическихъ традицій древняго своего величія. Но въ настоящее время не очень-то подведешь подъ рубрику «мегаломаніи» мечты и вожделѣнія страны, тѣсной для населенія, переваливающаго за сорокъ милліоновъ и рожающаго дальнѣйшее населеніе съ усердіемъ, которому ближайшая сосѣдка, Франція, должна, вздыхая, безнадежно завидовать.

Страна эта выдержала трудную войну съ нашествіемъ непріятеля въ сѣверныя итальянскія области — и выдержала съ честью. Я знаю, что въ государствахъ Антанты есть тенденція умалять заслуги Италія во время войны, отрицать положительныя качества ея арміи и т. д.

Но я жилъ въ Италіи въ ея военные 1915 и 1916 (до октября) годы и видѣлъ, какъ ей было трудно, и какъ героически боролась она со своею неподготовленностью къ войнѣ, а потомъ преодолѣвала шагъ за шагомъ труднѣйшій изъ всѣхъ фронтовъ Европейской войны. Признаюсь, я всегда съ негодованіемъ слышу, когда итальянцевъ корятъ ихъ Капоретто. Свои Капоретто бывали у всѣхъ участниковъ войны на обѣихъ сторонахъ. А грѣхъ забывать,что у Италіи послѣ злополучнаго Капоретто было побѣдное Витторіо Бенето. Это — во-первыхъ.

Во-вторыхъ, наши русскія и австро-германскія Капоретто повлекли за собою чудовищныя революціонныя потрясенія, съ результатѣ которыхъ пали три имперіи, разрушился турецкій султанатъ, оказался подъ угрозою республиканскій строй Франціи, да и надъ крѣпкимъ зданіемъ Британской имперіи нависшія тучи съ того времени не рѣдѣютъ. Италія же перенесла свою революціонную корь, хотя и въ острой формѣ, но съ величайшею легкостью и справилась съ нею поразительно быстро. Изъ всѣхъ государствъ, затронутыхъ соціально-коммуническою революціей, одна Италія сумѣла противопоставить ей побѣдоносное національное теченіе, которое безуступочно отстояло собственными силами и форму правленія, и династію, и сословный строй, и гражданскій порядокъ, и религію, и, наконецъ, даже финансы.

Предъ лицомъ такихъ результатовъ, достигнутыхъ или достигаемыхъ Италіей на протяженіи всего лишь пятилѣтіе ея національнаго одолѣнія, разсужденія о «мегаломаніи» лучше спрятать въ карманъ. Страна слишкомъ ясно доказала свою способность на великое. А кто доказанно способенъ на великое, въ томъ устремленія къ великому свидѣтельствуютъ не о «мегаломаніи», но о живой потребности въ великомъ творчествѣ, можетъ быть даже и о необходимости въ немъ, — исторической необходимости.

Фашизмъ, возглавляемый и движимый Бенито Муссолини, является и факторомъ, и моторомъ, и рупоромъ необходимости для Италіи новаго подъема на высокую ступень величія. Въ концѣ ХѴ вѣка Чезаре Борджіа, для осуществленія своей «римской идеи», долженъ былъ начать съ территоріальнаго объединенія Италіи, истребить феодаловъ Романьи и, по мѣрѣ своего продвиженія, творить внутренній порядокъ и законный строй, создавая демократическое правленіе подь аристократическою верховною властью. Муссолини въ ХХ-мъ вѣкѣ нѣтъ надобности объединять Италію территоріально: это достигнуто вѣкомъ ХІХ-мъ и завершено результатами Великой войны. Но за то, ему путь къ «римской идеѣ» преграждало внутреннее разъединеніе итальянскихъ правящихъ классовъ. Оно, въ своемъ родѣ, стоило феодальной разрухи и не легче ея было переносимо. Народъ, игрушка выродившагося парламентаризма, въ нервной усталости послѣ войны и революціоннаго бурленія, растерялся до совершеннаго непониманія, — что же съ нимъ, наконецъ, дѣлаютъ его правители-представители, — и мрачнаго ожиданія, въ какую яму онъ, въ результатѣ ихъ партійной толчеи, долженъ рухнуть.

Возвратясь въ Италію, послѣ пятилѣтняго слишкомъ отсутствія, въ апрѣлѣ 1922 года, я засталъ страну въ настроеніи политическаго отчаянія. Во мракѣ его единственнымъ проблескомъ упованія свѣтилъ, далеко еще не окрѣпшій и даже не ставшій на ноги, еще только потенціальный, еще полуподпольный фашизмъ. Но онъ уже выяснилъ свой характеръ диктатуры духовнаго объединенія націи и былъ ею понятъ. А потомъ соотвѣтственно ненавидимъ всѣми силами ея разъединенія — отъ фланга анархистовъ и коммунистовъ до фланга клерикаловъ, съ масонеріей и соціалистами въ центрѣ. Съ этою Романьею, незримою, но слишкомъ ощутительною, кишмя кишѣвшею «феодалами партійнаго духа», Муссолини повелъ войну, конечно, безъ страшныхъ средствъ Чезаре Борджіа, но съ истинно борджіанскою послѣдовательностью и настойчивостью. И съ большимъ успѣхомъ, такъ какъ ему не заградилъ дороги къ полной побѣдѣ какой-нибудь новый Людовикъ XII чужестраннымъ вмѣшательствомъ. Къ концу октября Муссолини, съ народнымъ титуломъ «Дуче» (вождь), былъ, отъ лица фашизма, полнымъ хозяиномъ Италіи и немедленно взялся за ея перестрой.

Общее существо перестрой можно опредѣлить, какъ реставрацію исконныхъ національныхъ основъ, съ очисткою ихъ отъ исторически случайныхъ антинаціональныхъ накосовъ, съ укрѣпленіемъ и расширеніемъ задачъ націи новыми (т. е. хорошо забытыми старыми) горизонтами при помощи новыхъ матеріаловъ и средствъ, въ уровень съ міровымъ прогрессомъ науки и техники и, по мѣрѣ силъ, на первомъ въ немъ мѣстѣ. Гарантіей перестроя должны служить внутренній порядокъ и твердый законъ въ демократическомъ самоуправленіи подъ аристократическою верховною властью. Что возвращаетъ государственный трудъ Муссолини прямо и точно къ борджіанской формулѣ. Съ тою только разницею, что «аристократіи» въ фашизмѣ опредѣляютъ уже не родословныя древа, не сословіе, не капиталъ, а наилучшая гражданская энергія, твердость и выслуга: наилучшая способность къ дѣятельному патріотизму.

Недаромъ же Муссолини, незадолго до своего рѣшительнаго торжества, собирался защищать диссертацію на докторскую степень — о политическомъ ученіи и патріотизмѣ Николо Маккіавели. Онъ самъ — плоть отъ плоти его и кость отъ кости великаго флорентинца. И если Муссолини любитъ стараго Маккіавели, то, надо думать, и Маккіавели (со дня смерти его, къ слову сказать, 22-го іюня исполнится ровно 400 лѣтъ), — если бы могъ выглянуть, по случаю юбилея, изъ своей мраморной гробницы въ флорентинскомъ храмѣ Санта-Кроче, — тоже возлюбилъ бы поздняго своего ученика не меньше, чѣмъ чаровалъ его Чезаре Борджіа. Тѣмъ болѣе, что умѣренный характеръ и желѣзная интеллектуальная и моральная дисциплина Муссолини отнюдь не сулятъ тѣхъ разочарованій, что обыкновенно слѣдовали за очарованіями творца «Государя» въ тогдашнихъ его политическихъ влюбленностяхъ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 720, 23 мая 1927.

Visits: 25

Я уѣзжалъ изъ Рима въ ослѣпительный солнечный день. Хотя ночи еще были холодны, начиналась весна: на Палатинскомъ холмѣ зацвѣлъ миндаль. Утро отъѣзда выдалось тихое, прямыми столбами всходили къ небу дымы немногочисленныхъ римскихъ заводовъ, сгруппированныхъ въ окрестностяхъ старинной базилики Святого Павла. Любителямъ римскаго пейзажа опасаться нечего: Римъ не становится фабричнымъ центромъ, и его промышленной окраинѣ не суждено расползтись, какъ это случилось въ другихъ столицахъ, въ тревожномъ и уродливомъ безпорядкѣ. Что же касается Римской Кампаньи, то она прекрасна въ этотъ весенній день и въ своемъ новомъ, болѣе дѣятельномъ, болѣе хозяйственномъ обликѣ. Для тѣхъ, кто зналъ Римскую Кампанью до войны, она въ нѣкоторыхъ частяхъ совсѣмъ неузнаваема. Во многихъ мѣстахъ прошелъ плугъ, взошли хлѣба, появились огороды и даже сады, а на склонахъ овраговъ и виноградники. Дома, разбросанные въ синѣющихъ ея пространствахъ, бѣгутъ теперь дружно въ сторону Албанскихъ горъ. Все чаще на историческихъ дорогахъ подъяремный рабочій волъ смѣняетъ полудикаго буйвола, и тамъ, гдѣ еще недавно паслись только стада овецъ, неустанный скрипъ колодцевъ свидѣтельствуетъ о началѣ осѣдлой жизни.

Жалѣть ли объ элегическихъ пейзажахъ Гете и Шатобріана? Слишкомъ многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, слишкомъ многое мѣняется на нашихъ глазахъ, чтобы эти сожалѣнія могли быть искренними. Не будемъ сентиментальны: сентиментальность является всегда лишь тамъ, гдѣ нѣтъ настоящаго чувства. Да и кромѣ того, неизмѣнны земля и небо Италіи, гдѣ взрастаетъ человѣкъ, вынужденный искать новой доли въ измѣненной не по его винѣ жизни. Пейзажи его страны все еще окружаютъ его вѣчнымъ, героическимъ или блаженнымъ фономъ. Слѣпъ будетъ, однако, тотъ, кто замѣтитъ только эти пейзажи, только этотъ историческій или природный фонъ и не увидитъ ежедневнаго усилія, слагающагося человѣческой волей въ творческіе процессы жизни.

Повсюду въ пути, въ торжественномъ блескѣ февральскаго солнца, перемежаются зрѣлища древнихъ морскихъ просторовъ, мифологическихъ горъ и новой, энергической, спокойной, трудолюбивой Италіи. Послѣ таинственнаго Монте Арджентаріо, ушедшаго въ море, мелькаетъ новое, зажиточное Гроссето, пробудившееся недавно отъ долгаго захирѣнія въ болѣзненной нѣкогда Тосканской мареммѣ.

Оживленна нынѣшняя Пиза, все такъ же украшенная, однако, восхитительнымъ старымъ мраморомъ Дуомо и Кампаниле. Отличный электрическій поѣздъ мчитъ насъ затѣмъ дальше, мимо процвѣтающихъ взморій Віареджіо, мимо арсеналовъ и верфей Спеціи, мимо сплошной ленты виллъ и садовъ восточной Ривьеры къ вечерѣющей въ безчисленныхъ огняхъ города и порта Генуѣ, къ сіяющему стеклами образцовыхъ заводовъ Турину…

Современная Италія живетъ бодро, благополучно и дѣятельно. Надо быть въ плѣну у предвзятыхъ мнѣній, у заранѣе составленныхъ сужденій, чтобы не видѣть органическаго и здороваго, въ общемъ, роста ея національной жизни. Есть, правда, люди, для которыхъ слова заслоняютъ все: эти люди перестаютъ быть способными видѣть что-либо доброе тамъ, гдѣ произнесено нелюбимое ими слово «фашизмъ». Я не буду напоминать здѣсь исторію фашизма. Нелицепріятный историкъ послѣвоенной Европы признаетъ, конечно, что движеніе это было глубоко народнымъ, отозвавшимся сразу въ толщѣ народной жизни, передавшимся отъ одного человѣка къ другому, отъ одной маленькой группы къ другой и распространившимся по Италіи съ величайшей быстротой. Задолго до того, какъ у фашизма появились какія-либо возможности теоретизированія, у него оказался для многихъ общій и понятный языкъ. Призывъ къ дѣйствію, которымъ ознаменовалъ себя на первыхъ порахъ фашизмъ, былъ убѣдителенъ потому, что глубоко отвѣчалъ итальянскому умонастроенію послѣвоенныхъ лѣтъ, Оно выказало себя въ дѣйствіи раньше, чѣмъ успѣло найти себя въ какой-либо теоріи. Это надо было бы помнить всѣмъ проповѣдникамъ русскаго фашизма, начинающимъ по старому русскому обычаю съ теоріи и даже съ «платформы».

Современной Италіи не пойметъ тотъ, кто не пойметъ, что умонастроеніе, породившее фашизмъ, остается и до сихъ поръ преобладающимъ тамъ даже среди итальянцевъ, не принадлежащихъ къ фашистской партіи. Система партійной диктатуры, можетъ быть, какъ мы знаемъ, весьма тягостной, прямо убійственной системой управленія, а если разсуждать теоретически, она не должна быть рекомендована ни при какихъ случаяхъ, кромѣ одного — когда партія живетъ не навязываемой ею всей націи программой, но только почерпнутымъ отъ націи умонастроеніемъ.

Рѣдкій случай, счастливый случай! И это, — какъ разъ тотъ случай, которымъ счастлива Италія.

Нетрудно указать главныя черты современнаго итальянскаго умонастроенія. Это, прежде всего, ощущеніе какой-то большой перемѣны, принесенной войной. Сущность фашизма не столько въ произведенной имъ революціи государственнаго порядка, сколько въ произведшей его на свѣтъ «революціи умовъ». Если фашизмъ и революція, то это скорѣе революція моральная, чѣмъ матеріальная. Это опять-таки не въ русскихъ понятіяхъ, мы слишкомъ привыкли вѣрить въ магическую силу «режимовъ». Одни изъ насъ проповѣдуютъ парламентскій строй, другіе необходимость диктатуры. Но ни тѣ, ни другіе не замѣчаютъ, что ни парламентскій строй, ни режимъ диктатуры, сами по себѣ, не являются всесильной панацеей. Сами по себѣ эти формы не несутъ никакого содержанія. Оно имъ дается умонастроеніемъ націи.

Среди европейскихъ націй, Италія обладаетъ особой политической чуткостью. Ея психологическій аппаратъ въ этомъ смыслѣ странно чувствителенъ, въ чемъ сказывается, быть можетъ, долгій историческій опытъ народа, залегшій на днѣ его души въ подсознательныхъ ея глубинахъ. Кто былъ въ Италіи въ годы балканской войны, тотъ знаетъ, что близость европейской войны здѣсь чувствовалась явственнѣе, нежели гдѣ бы то ни было.

Итальянскій «сейсмографъ» улавливалъ тогда подземныя содроганія и слышалъ ихъ отдаленный гулъ. Быть можетъ, поэтому Италія ощутила съ такой отчетливостью и наступленіе новой послѣвоенной эпохи.

Жить такъ, какъ жили до войны, стало нельзя, надо жить какъ-то иначе. Такова основная черта современнаго итальянскаго «революціоннаго», если угодно, умонастроенія. Міръ измѣнился, и въ этомъ измѣненномъ мірѣ Италія должна занять иное мѣсто. Она должна завоевать его соединеннымъ усиліемъ націи, напряженнымъ и упорядоченнымъ трудомъ, готовая жертвовать, если понадобится, удобствами и пріятностями того государственнаго устройства, которое зиждется на политической свободѣ. Муссолини очень ясно опредѣлилъ свое отношеніе къ «демократическому строю». Онъ и не подумалъ опровергать его съ какихъ-нибудь «абсолютныхъ» точекъ зрѣнія. Онъ просто замѣтилъ, что при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, демократическій строй — это роскошь, которую могутъ позволить себѣ лишь такія богатыя и сильныя страны, какъ Франція или Англія, но которой не могла бы выдержать Италія, лишенная и природныхъ богатствъ и колоніальныхъ владѣній, вынужденная существовать только дисциплинированнымъ трудомъ своихъ собственныхъ рукъ.

Когда все происходящее въ Италіи объясняютъ однимъ талантомъ ея вождя, о ней судятъ невѣрно. Муссолини талантливъ. Это безспорно. Но мало ли въ Европѣ талантливыхъ государственныхъ людей. Очевидно, очень талантливъ, напримѣръ, Штреземанъ, но значеніе Штреземана для Германіи даже отдаленно не можетъ быть сравнено со значеніемъ Муссолини въ Италіи. Талантъ Муссолини въ томъ, что онъ выражаетъ умонастроеніе націи. Творческая сфера и заслуга его передъ своимъ народомъ не въ тѣхъ или иныхъ опытахъ политическаго переустройства, но въ очерченномъ и рѣшительно проведенномъ національномъ перевоспитаніи.

Перевоспитаніе это уже даетъ плоды, моральная атмосфера Италіи становится иной. Быть можетъ, пріѣзжему покажется итальянская жизнь нѣсколько будничной, нѣсколько «элементарной» по сравненію съ занимательной, разнообразной и противорѣчивой жизнью большихъ европейскихъ столицъ. Не здѣсь вырабатываются «плѣнительные яды» цивилизаціи, не здѣсь утомленное воображеніе европейца найдетъ привлекающіе его на мигъ болѣзненные экзотизмы. Что и говорить — добродѣтель скучна; въ cчастливыхъ супружествахъ, въ счастливыхъ хозяйствахъ, въ счастливыхъ странахъ не всегда расцвѣтаютъ тонкости ума и тонкости чувствъ. Но мы-то, русскіе, отлично знаемъ, какими опасностями грозятъ эти несчастныя тонкости ума и трагическія сложности чувствъ, и, зная, мы должны были бы примириться съ мыслью, что ради иного блага, всѣмъ этимъ можно подчасъ и пожертвовать.

Когда вотъ въ такой ослѣпительный день видишь итальянскія земли, нельзя не понять того великаго долга, который для ихъ сыновъ превыше всякой иной обязанности. Муссолини не устаетъ будить національную гордость, національную совѣсть. Изъ множества мѣткихъ, сказанныхъ имъ за эти годы, словъ, я знаю ничего болѣе просто выражающаго сущность его дѣла, чѣмъ сказанное однажды — «наша обожаемая Италія»…

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 988, 15 февраля 1928.

Visits: 42

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ полудикій берберъ изъ Тунисскаго Атласа пытался мнѣ доказать, что французы называютъ Тунисъ — Синутъ. Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ демонстрировалъ пустую жестянку отъ консервовъ, на которой красовалось названіе Туниса. Оказалось, что почтенный изслѣдователь банки, несмотря на свои познанія во французской азбукѣ, все же читалъ по правиламъ арабской грамоты, т. е. отъ правой руки къ лѣвой, въ результатѣ чего «Тунисъ» превратился въ «Синутъ».

Филологическія изысканія г. Шаповала о происхожденіи имени «Русь», о которыхъ, къ своему сожалѣнію, я могу судить лишь по краткому отчету, помѣщенному въ «Возрожденіи» отъ 27 марта, [1] воскресили въ моей памяти давно забытую сценку на фонѣ скалистыхъ предгорій Атласа. Я затрудняюсь лишь рѣшить, кто былъ убѣдительнѣе въ своей аргументаціи, — африканскій обыватель со своимъ «Синутомъ» и банкой отъ консервовъ, или же докладчикъ изъ украинской громады, строившій свои научныя доказательства съ помощью галльскаго оселедца и справочника Боттэнъ изъ ближайшаго бистро. Во всякомъ случаѣ, та легкость, съ которой подходитъ г. Шаповалъ къ вопросу о туманномъ прошломъ нашей равнины, изумительна даже для «украінця з похождення».

Вопросъ о происхожденіи имени Русь остается до настоящихъ дней открытымъ, несмотря на попытки ученыхъ объяснить его изъ славянскаго, литовскаго, иранскаго, финскаго и даже сарматскаго языковъ. Норманисты связываютъ названіе Руси съ именемъ береговой полосы Упланда въ Швеціи — Рослагенъ, гдѣ «росъ» является одной изъ формъ скандинавскаго rodhr — «гребля». Шведы до настоящаго времени извѣстны у финскихъ народовъ подъ именемъ ruossi, т. е. жителей Рослагена. Иногда дѣлались попытки объяснять имя «Русь» отъ названія сарматовъ-роксоланъ, или того языческаго народа Русь, который обиталъ, по свидѣтельству арабскихъ географовъ Ибнъ-Фодлана и Эдризи, на средней Волгѣ, и окончательно исчезъ во II вѣкѣ. І. Маркартъ напоминаетъ о кавказскихъ гроссахъ, сопоставляя ихъ съ покоренными остготскимъ королемъ Эрманарикомъ розомонами или росомонами.

Какъ бы то ни было, но уже въ незапамятное время славянскія племена окрестностей Кіева назывались Русью. Въ первой половинѣ IX вѣка въ Константинополь пришла вѣсть, что къ сѣверу отъ Чернаго моря образовалось большое государство Рось, а уже въ 840 году въ Византіи появляются купцы изъ новообразованнаго княжества, какъ это вытекаетъ изъ отчета епископа Пруденція изъ Труа и изъ одновременныхъ арабскихъ документовъ. За два года до призванія варяговъ, 15 іюля 860 года, члены воинственной Руси входили въ Босфоръ, наводя своимъ видомъ трепетъ на цареградцевъ. Югъ русской равнины издавна былъ извѣстенъ арабамъ подъ именемъ страны россовъ, а Черное море носило обычно названіе Русскаго (Масуди).

Одна изъ формъ имени «русъ» — «русинъ» — восходитъ къ очень отдаленному времени и фигурируетъ уже въ 911 и 945 годахъ и въ договорахъ грековъ съ Кіевской Русью. Названіе «русины», общепринятое для обозначенія русскаго населенія б. Австрійской имперіи, есть неправильное образованіе множественнаго числа отъ «русинъ», такъ какъ сами русины во множественномъ числѣ называютъ себя «русскими».

Рутены (Ruthene) — средневѣковое латинское названіе вообще русскихъ, и употреблялось по аналогіи съ рутенами галльскаго происхожденія, обитавшими въ эпоху Юлія Цезаря въ Аквитаніи, т. е. на крайнемъ западѣ европейскаго материка. Въ ближайшемъ же сосѣдствѣ со славянами, въ Силезіи и Галиціи, жили изъ кельтскихъ племенъ только вольки, отъ имени которыхъ славяне произвели общее названіе для романскихъ народовъ — валахи (польское «влохъ» — «итальянецъ»).

Уродливая форма «рутены» для обозначенія русскихъ фигурировала, напримѣръ, въ титулѣ нѣкоторыхъ литовскихъ князей, какъ-то: Миндовга, Войшелга-Вольстыникаса — rex Lethivinorum et multorum Ruthenorum.

Къ числу подобныхъ, навязанныхъ намъ иностранцами, именъ слѣдуетъ отнести названіе Галиціи (съ ХѴ в.), вмѣсто древней Галичины, Лодомеріи, вмѣсто Володимиръ-Волынскаго, Россіи, замѣнившей древнюю Русь, Рутеніи, какъ называли Московскую Русь въ нѣкоторыхъ латинскихъ трактатахъ. Отъ послѣдняго имени произошло названіе металла изъ группы платины — «рутеній», открытаго на Уралѣ въ 1845 г.

Но имя Руси, обнимающее величайшую территорію земного шара, включающую Великую, Малую, Бѣлую, Черную (область въ восточномъ углу Гродненской губерніи и въ сосѣднемъ углу Минской между верховьемъ Припети и Нѣмана) и Червенскую Русь (Галиція и Буковина, заселенныя русинами и Угорская Русь съ руснаками), ничего не говоритъ г. Шаповалу. «Нашъ народъ самъ придумалъ названіе „украинцы“», съ пафосомъ восклицаетъ представитель Громады, «итакъ, да здравствуетъ Украина!»

Подъ Украиной надо разумѣть крайнюю порубежную область въ государственныхъ образованіяхъ или этническихъ группировкахъ. Въ старыхъ памятникахъ мы читаемъ: «Сибирскіе города встарь назывались украйными». «А городъ Соловецкой мѣсто украинное». «Латины взяша украины нѣсколько псковскихъ силъ». «На украинѣ, на студенномъ морѣ». На тѣхъ же основаніяхъ и южно-русскія земли назывались Украиной, сначала въ Галицко-Волынскихъ лѣтописяхъ XII и ХІІІ вѣковъ, а затѣмъ въ актахъ Рѣчи Посполитой, когда Малороссія составляла крайній юго-востокъ Польскаго государства. Любопытно что и самъ Грушевскій свидѣтельствуетъ, что имя Украины никогда не было устойчивымъ и употреблялось лишь въ общемъ значеніи пограничной земли.

Подобно тѣмъ украинскимъ землямъ, «що стогнуть під ярмом УССР, Польщі, Румуніи (Північно-Західня Буковина, Украінська Басарабія), Чехословаччины (Прикарпатська Украіна)», существуетъ безчисленное множество Украинъ, что не можетъ не льститъ самолюбію г. Шаповала и его единомышленниковъ. Финны, обитающіе на крайнемъ сѣверѣ Скандинавскаго полуострова, извѣстны подъ именемъ лопарей, т. е. «украинцевъ» (loap — «окраина»). Имена пермяковъ (регіеmа — «окраина»), зырянъ (syria — «окраина») означаютъ «украинцевъ»; литовцы также имѣютъ своихъ «украинцевъ» въ лицѣ жмуди и т. д. На общихъ основаніяхъ «украинизаціи» названіе паризіевъ, давшихъ свое имя Парижу и обитавшихъ на границѣ двухъ большихъ племенныхъ группъ, — кельтовъ Бельгіи и кельтовъ Галліи, означаетъ также «украинцевъ».

Какое широкое поле для научныхъ изысканій г. Шаповала, сколько возможностей отыскать затерявшіяся родственныя связи среди всѣхъ народовъ земного шара, лишь бы только это не были русскіе. Именно въ этомъ направленіи слѣдовало бы г. Шаповалу направить свою дѣятельность, оставивъ въ покоѣ чужое для него названіе «Русь».

[1] Въ замѣткѣ Л. Д. Л. «Въ украинской громадѣ» («Возрожденіе», № 1029), говорится:

««Украинская Громада» во Франціи отъ времени до времени устраиваетъ культурно-просвѣтительныя собранія. «Происхожденіе слова — Русь» — тема послѣдняго доклада. Читалъ бывшій военачальникъ Петлюры «Микола» Шаповалъ.

<…>

…Шаповалъ начинаетъ свой докладъ съ заявленія, что главный аргументъ русскихъ, сторонниковъ «единой и недѣлимой», тотъ что Украина испоконъ вѣковъ называлась Русью, а украинскій народъ — русскимъ.

— Каково же происхожденіе слова — «Русь», — спрашиваетъ докладчикъ.

И онъ принимается излагать теорію гетманскаго сенатора Шелухина.

Въ теченіе двадцати минутъ г. Шаповалъ доказываетъ всѣмъ извѣстныя вещи, а именно, что до прихода въ Кіевъ Олега, на Украинѣ уже царствовали варяжскіе князья, причемъ г. Шаповалъ полагаетъ, что варягами назывались не только скандинавцы, но вообще всѣ чужеземцы.

Русскими-же, увѣряетъ г. Шаповалъ, назывались не всѣ славяне, а лишь тѣ, которымъ принадлежалъ Кіевъ. Въ доказательство чего онъ приводитъ слова лѣтописца, что Новгородъ лежитъ за межою Руси.

Г. Шаповалу совершенно ясно, что русская держава существовавшая до Рюрика, сотворена не славянами, а какимъ-то народомъ завоевавшимъ днѣпровскихъ славянъ. Какой же это народъ?

Сомнѣнія нѣтъ — рутены, жившіе во времена Цезаря близъ Тулузы.

«Я только что справился въ Ботэнѣ, сообщаетъ докладчикъ, послушайте имена нѣкоторыхъ городовъ и мѣстечекъ департаментовъ. Отъ Віеннъ и Мэнъ и Луаръ: Русакъ, Руселъ, Русильонъ, Ларусеръ, Русъ, Руссэ, Руссанъ и т. д.

Безспорно: рутены попали на Украину во время переселенія народовъ.

Въ доказательство этой гипотезы г. Шаповалъ приводить нѣсколько фактическихъ данныхъ:

— Чубъ князя Святослава весьма схожъ съ чубами галльскихъ князей. Украинскія народныя пѣсни напоминаютъ провансальскія и т. д.

Съ пафосомъ, г. Шаповалъ заканчиваетъ докладъ такъ:

— Нѣкоторые украинцы хотѣли бы, чтобы Украина называлась Русью, доказывая что Великороссія не есть Русь. Намъ нечего жалѣть о чужомъ намъ имени «Русь». Великороссы, слава Богу, избавили насъ отъ него. Нашъ народъ самъ придумалъ названіе: украинцы. Итакъ, да здравствуетъ Украина».

Вл. Абданкъ-Коссовскій.
Возрожденіе, № 1046, 13 апрѣля 1928.

Visits: 28

1

Моя статья о «Трехъ столицахъ» В. Шульгина (въ «Возрожденіи» отъ 22 ноября) вызвала откликъ П. Б. Струве, въ № 15 «Россіи», и дала ему поводъ сдѣлать общую характеристику всѣхъ вообще моихъ писаній, главную суть которыхъ онъ усматривать въ моей «варягоманіи».

Не отказываясь ни отъ единой строки, когда-либо мною написанной о «варягѣ», какъ творческомъ и организующемъ началѣ нашей національной жизни, я все же никакъ не думаю, что эта «русско-варяжская» теорія, которой посвященъ одинъ изъ очерковъ цитируемой П. Б. Струве книги моей «Двѣ Россіи», является центромъ всего мною написаннаго. Варягъ «Двухъ Россій» играетъ въ немъ, пусть и весьма символическую, но все же эпизодическую, лучше сказать — вводную роль.

Судьба Россіи въ свѣтѣ ея варяжскаго устроенія — всегда казалась мнѣ подходящей прелюдіей къ куда болѣе широкому вопросу, къ вопросу о существѣ творческаго процесса націи вообще, объ источникѣ и основѣ ея бытія, о ея строеніи, функціяхъ и судьбѣ. Цѣлью моихъ работъ и было, разумѣется, не разрѣшить проблему націи, но подтолкнуть къ коренному пересмотру существующихъ ея теорій.

Было бы ошибочно думать, что только мы, русскіе, споткнулись о понятіе націи. Это понятіе (т. е. теорія націи) переживаетъ кризисъ и въ Западной Европѣ, и только этимъ объясняются такія болѣзненныя произростанія современности, какъ съ одной стороны такъ называемый (весьма неудачно) зоологическій націонализмъ, а съ другой — соціалистическій интернаціоналъ.

2

Я вижу «варяга», его творческую, оплодотворяющую роль, не только въ Россіи, но и вездѣ въ мірѣ. Не только наша русская нація, но и всякая нація вообще, нація, какъ таковая, — «варяжскаго» происхожденія. Я вообще не вижу возможности возникновенія и бытія націи безъ воздѣйствія — также и механическаго — внѣшнихъ и чужеродныхъ преобладающему этническому массиву элементовъ и силъ. Именно такіе внѣшніе толчки, — овладѣніе большинствомъ со стороны меньшинства (а въ другомъ планѣ: привитіе культуры, чуждой основнымъ элементамъ страны) — и создали всѣ націи міра. Въ большей или меньшей степени зарожденіе всякой націи представляетъ то, что Шпенглеръ называетъ псевдоморфозой и что, можетъ быть, было бы правильнѣе назвать алломорфозой. Происходящій въ зарожденіи націи сдвигъ даетъ большею частью «народамъ» чужую государственную и соціальную организацію, чужую культуру, чужую религію, чужой правящій слой, даже очень часто чужой языкъ, — таковы для своихъ народовъ, напр. всѣ почти языки современной Европы. Это, конечно, не значитъ, что все это «чужое» не перерабатывается «своимъ». Лучше и точнѣе сказать: все это чужое различно складывается и получаетъ различныя физіономическія характеристики — въ различныхъ ландшафтахъ и территоріяхъ. Но существенно то, что безъ всего этого чужого не было бы вообще ни націи, ни культуры данной страны!

Я не хочу сказать, чтобы положенія эти, изъ которыхъ логически слѣдуетъ, что націю можно создать лишь противъ уклоновъ ея основного массива, могли уже сегодня считаться безспорными. Но полагаю, что разработка вопроса о націи именно въ такомъ направленіи могла бы быть плодотворной. Стоя же на этой почвѣ, вполнѣ логично искать, — въ случаѣ разрушенія или тяжкаго кризиса націи, — спасенія въ тѣхъ творческихъ силахъ, который въ свое время ее создали.

Мнѣ кажется, что П. Б. Струве будетъ трудно опровергнуть тотъ фактъ, что «внутреннія» силы Россіи были всегда чрезвычайно разрозненны и слабы, — не подтверждаетъ ли этотъ историческій выводь и десятилѣтнее владычество большевиковъ? — и что творческую роль деміурга-устроителя русской жизни всегда играла у насъ сила внѣшняя. «Внутреннія» силы у насъ могутъ быть потенціально чрезвычайно богаты и разнообразны. Но оплодотворять и организовывать ихъ могла лишь символическая «дубинка Петра Великаго», т. е. внѣшняя сила.

3

И все же отъ всего вышеизложеннаго чрезвычайно далеко до «интервенціи».

Еще въ предыдущемъ своемъ «Дневникѣ» (въ № 14 «Россіи») П. Б. Струве посвятилъ мнѣ одну строку, назвавъ мои воззрѣнія «реставраціонно-интервенціонистскими». Не могу по этому поводу не высказать, что разрабатывая темы весьма разнообразныя, я тѣмъ не менѣе въ жизни моей никогда не написалъ ни единой строчки ни о реставраціи, ни объ интервенціи… Такимъ образомъ, даваемая мнѣ П. Б. Струве характеристика граничитъ скорѣе съ тѣмъ, что называлось въ доброе старое время — «чтеніемъ въ сердцахъ»

Итакъ — сужденія Струве объ интервенціи, пусть даже сами по себѣ и справедливыя (а я во многихъ пунктахъ считаю ихъ справедливыми), отнюдь не являются выстрѣломъ по моему адресу, какъ считаетъ авторъ, ибо нигдѣ нѣтъ у меня приписываваемыхъ мнѣ утвержденій. Я вполнѣ согласенъ со Струве, что ничего не дѣлать и ждать спасительной интервенціи, которая откуда-то должна прійти, была бы для насъ, эмигрантовъ, нелѣпѣйшей политикой и даже сведеніемъ на нѣтъ всего смысла эмиграціи.

Но слѣдуетъ избѣгать и противоположной крайности, въ которую, какъ мнѣ кажется, впадаетъ Струве. Онъ идетъ, напр., дальше объективно-доказуемаго, когда какъ бы хочетъ внушить мысль (прямо онъ этого не говоритъ), что никакой интервенціи вообще не можетъ быть.

Разъ Струве уже затронулъ эту весьма опасную тему, то нельзя не замѣтить, что такое утвержденіе было бы столь же мало обосновано, какъ и противоположное ему — что интервенція будетъ, будетъ тогда-то и послѣдуетъ съ такой-то именно стороны. Но именно потому, что будущее неизвѣстно, намъ надо считаться со всѣми скрытыми въ немъ возможностями. Вожди эмиграціи не должны въ угоду политическимъ предразсудкамъ нашего, лучше сказать — уже уходящаго времени, отметать ни одной изъ этихъ возможностей. Напротивъ, они должны, забывъ всякаго рода устарѣлые лозунги и идеологіи, исподволь идеологически и психологически подготовлять эмиграцію къ творческому пріятію любой изъ «возможностей» и никоимъ образомъ не укрѣплять ни устарѣлыхь лозунговъ, ни уже изжитыхъ и обанкротившихся идеологій, — иначе послѣдствія могутъ оказаться поистинѣ трагическими для нашего національнаго обновленія.

Впрочемъ, я чувствую присутствіе у самого Струве какъ бы двухъ наслоеній, двухъ разныхъ порядковъ мышленія въ этомъ вопросѣ. Полемизируя, и полемизируя довольно запальчиво (правда, не столько со мною, сколько съ воображаемымъ, въ моемъ лицѣ, противникомъ), онъ — вопреки многому имъ же самимъ высказываемому, — всецѣло пріемлетъ, въ концѣ концовъ, мою же формулу. «Да, конечно, — говоритъ онъ, дѣлая выписку изъ моей статьи: — русскій кризисъ разрѣшится какъ-то въ связи съ общимъ международнымъ положеніемъ». Но вѣдь больше этого и я ничего никогда и не утверждалъ! И если, на основаніи этой формулы, меня можно назвать «интервенистомъ», то не меньшимъ интервенистомъ является и пріемлющій мою формулировку Струве.

4

Въ статьѣ Струве есть еще одинъ уклонъ, котораго я не могу не коснуться. Происходить онъ отъ того, что Струве не даетъ себѣ труда вдуматься въ мои мысли, т. е. продумать ихъ до конца, отчего нерѣдко онъ (хочу вѣрить — ненамѣренно) ихъ искажаетъ. Вообще онъ представляетъ себѣ эти мысли, въ частности и мою «варягоманію», въ какомъ-то упрощенномъ видѣ, т. е. крайне трафаретно и грубо. Этимъ и объясняется, что изъ-подъ его пера выскальзываютъ и такія приписываемыя мнѣ утвержденія будто «мертвую страну спасутъ иностранцы».

Не усматривая необходимости, послѣ всего сказаннаго, опровергать столь своеобразное и явно искаженное «пониманіе», я нахожу нужнымъ, однако, указать источникъ этого и имъ подобныхъ искаженій и преувеличеній. Этотъ источникъ заключается въ отнесеніи моего «отрицанія процессовъ жизни и возрожденія» (слова Струве) къ нынѣшней только, т. е. большевицкой Россіи. Въ статьѣ о книгѣ Шульгина я только о ней по совѣсти и могъ говорить. Но это отрицаніе «творческихъ процессовъ жизни и устроенія» въ нынѣшней совѣтской Россіи входитъ въ общую и неоднократно уже мною намѣчавшуюся (въ частности, въ Предисловіи къ недавно переизданной книгѣ Менделѣева «Къ познанію Россіи») схему національнаго омертвѣнія Россіи, начавшагося уже въ серединѣ XIX вѣка, омертвѣнія въ эпоху ея сумеречныхъ десятилѣтій. Съ данной точки зрѣнія, большевизмъ, въ которомъ продолжились ad absurdum всѣ больныя теченія этихъ десятилѣтій, является именно результатомъ вышеуказаннаго національнаго омертвѣнія.

Струве упрекаетъ меня за излишнюю заостренность моей мысли, или, говоря его словами, за «чудовищное въ его чрезмѣрности отрицаніе процессовъ жизни» въ Россіи. Но само собою разумѣется, что начавшійся болѣе полувѣка назадъ и продолжающійся и даже обострившійся при большевикахъ національный кризисъ вовсе не означаетъ абсолютнаго отсутствія всякихъ вообще творческихъ процессовъ. Ткани наращиваются и въ пораженныхъ болѣзнью организмахъ. Такіе творческіе процессы были въ Россіи и въ послѣднія предреволюціонныя десятилѣтія — напр., ея бурное экономическое развитіе, да и не только это. Нельзя такихъ процессовъ безусловно отрицать и въ нынѣшней Россіи. Но не въ нихъ — гарантія бытія націи, не они обусловливаютъ ее. Въ Россіи сумеречныхъ десятилѣтій было много положительнаго, были въ ней даже крупныя достиженія. Въ ней не было лишь главнаго: національной потенціи, того невѣсомаго, духовнаго, которое невидимо животворитъ всю совокупность національной жизни. И точно такъ же: отсутствіе національной потенціи, гибель космоса націи въ хаосѣ этноса — являетъ и нынѣшняя большевицкая Россія.

Поэтому мнѣ и кажется, что для возсозданія нашей націи, для національнаго возрожденія Россіи мало одной вѣры въ возрожденіе, рекомендуемой Струве. Надо понять самый механизмъ такого національнаго возрожденія. Въ Россіи, большевицкой Россіи, этого механизма некому понять. Эту роль, повторяю, должна взять на себя эмиграція.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 928, 17 декабря 1927.

Visits: 19

«Три съ половиной четверти народа ждутъ съ такимъ же великимъ нетерпѣніемъ, какъ и аристократы, вступленія иностранныхъ войскъ и эмигрантовъ».

Такое «послѣднее извѣстіе» оттиснуто больше ста лѣтъ назадъ, ручнымъ типографскимъ станкомъ, въ эмигрантскомъ журналѣ «А де Ліаръ», но, право, и это «ожиданіе», и это «великое нетерпѣніе», и эти «иностранныя войска» во многомъ напоминаютъ нѣкоторыя эмигрантскія передовицы нашихъ дней.

Шершавые, старинные листы, шуршащіе и пыльные журналы французскихъ эмигрантовъ — «Ами дю Руа», и «А де Ліаръ», и «Юниверселль», редакторъ которого Серизье былъ повѣшенъ по приговору революціоннаго трибунала, и многіе другіе старинные собратья эмигрантскаго «Возрожденія», — всѣ они горячо и дружно вѣрятъ въ скорое возвращеніе, восторженно влюблены во Францію, считаютъ съ горечью сроки изгнанія и смертельно ненавидятъ всю «сволочь революціи».

Острѣе, великолѣпнѣе, пышнѣе газетный языкъ тѣхъ временъ. Правда, часто какое-то бѣшенство словъ, оргія торжественныхъ клятвъ и тяжеловѣсныхъ проклятій. И вотъ, напримѣрѣ, сдержанная, по тѣмъ временамъ, оцѣнка эмигрантскимъ журналомъ «Журналь де Ж.-Сюло», извѣстнаго «лакея черни» Филиппа Эгалитэ: «Филиппъ Равенство, безстыжій сводникъ, хуже Равальяка», или такая передовица оттуда-же:

«Покойный Мирабо, проклятой памяти, сказалъ однажды, что въ государствѣ есть только взяточники, нищіе и воры. Какъ видите, онъ былъ достаточно лукавъ, чтобы обойти молчаніемъ національное собраніе, ибо въ перечень его попали бы тогда и глупцы, и плуты, и разбойники, и убійцы».

А у насъ, въ Россіи, въ тѣ времена… У насъ:

«Россійска тишина предѣлы превосходитъ
И льетъ избытокъ свой въ окрестныя страны» —

какъ славилъ тѣ времена нашего отечества Михайло Ломоносовъ. И эти величественныя времена и самъ онъ, Михайло Ломоносовъ, по слову Пушкина — «веселье россіянъ, полунощное диво», — и самъ Пушкниъ, и Суворовъ, о которомъ пѣлъ Гаврила Державинъ — «орелъ полунощный, огромный, сопутникъ молній», — и вся эта блистательная, золотогрудая Россія-Паллада, — чудятся намъ теперь только сномъ невѣроятнымъ и небылымъ, только величественной фантасмагоріей.

Для той патетической Петровой имперіи побѣдъ, для той молодой и бурной націи россійской находилъ тогда ея пѣвецъ такія слова, который намъ, померкшимъ правнукамъ Петровымъ, нынче и не снятся, — магическія слова, полныя священнаго восторга, священнаго ужаса:

Побѣда на земли, побѣда на моряхъ,
Дрожитъ Дунайскій брегъ, трепещутъ Дарданелы,
Колеблется Востокъ и Южные Предѣлы…
Мужайтесь, росски Ахиллессы,
Богини Сѣверной сыны!

Охолощенныя русскія души назовутъ теперь эту державинскую мощь «высокимъ штилемъ», казенщиной. Нѣтъ, это не казенщина, и такъ по заказу не пишутъ, а въ этихъ словахъ-заклинаніяхъ дѣйствительно съ изумительной силой запечатлѣнъ патетическій восторгъ молодой націи Петра, утверждающей себя въ бореньяхъ, изумленной величьемъ дѣлъ своихъ…

Въ годы французской революціи «россійска тишина» цвѣла въ нашихъ предѣлахъ. Именно тогда, въ полнотѣ наивнаго ликованья, пѣлъ о Россіи Державинъ:

Въ лаврахъ мы теперь ликуемъ,
Исторженныхъ у враговъ.
Вамъ, Россіянки, даруемъ
Храбрыхъ нашихъ плодъ боевъ.

И россійскіе журналы тѣхъ временъ, синеватые и шершавые листы Санктпетербургскихъ и Московскихъ Вѣдомостей, ни мало не тревожатся «революціей французовъ».

Извѣстія о революціи и «споры британскихъ лордовъ въ аглицкой народной каморѣ» перемѣшаны въ нихъ съ извѣстіями о кометахъ, танцующихъ кошкахъ и о «механическомъ фигурантѣ, изобрѣтенномъ нѣкіимъ иѣмцемъ въ Гамбурге, играющемъ на флейтѣ, пишущемъ подъ диктованіе и чихающемъ весьма натурально».

А объявители предлагаютъ въ тогдашнихъ нашихъ журналахъ то нѣкую «Россійскую Помелу», то «Повѣсть Булавки и ея знакомыхъ, или Переписку Модъ, содержащую разговоры безсловесныхъ чепцовъ, чувствованія мебелей, каретъ, записныхъ книжекъ, пуговицъ и старозавѣтныхъ монетъ, кунташей, шлафоровъ, тѣлогрѣй и пр.»

Мирная тишина и мирная причудливость стариннаго барскаго быта, съ разговорами объ аглицкой народной каморѣ, бунтованіи французовъ и механическомъ фигурантѣ вперемѣшку, — какъ будто и не гремитъ надъ землей громъ французской революціи.

И какъ внезапны среди этихъ милыхъ чертъ старозавѣтнаго барскаго дня такія объявленія екатерининскихъ газетъ:

«Продается сѣропѣгій верховой меринъ, пара пистолетовъ, четырехмѣстная карета, попугай и за пять рублей здоровая дѣвка, умѣющая чесать волосы».

Священный восторгъ Державина, пафосъ молодой націи, блескъ побѣдъ и эта «здоровая дѣвка за пять рублей», — вотъ они, зловѣщія противорѣчія Петровой имперіи — росскій Ахиллесъ и рабъ брадатый, на плечахъ котораго утверждали всю величественную колоннаду имперскихъ Пропилеевъ — островокъ вольной «дворянской» націи и океанъ подневольнаго «низкаго» народа, по природѣ своей купца, промышленника, землеходца и мастера, превращеннаго огуломъ въ насильственнаго земледѣльца, — это крѣпостничество, исказившее и помутившее геній русскаго народа, выбросившее его изъ гражданскаго корпуса, изъ тѣла націи. Можетъ быть, именно въ этомъ была величайшая ошибка геніальности Петра, и въ этомъ же, несомнѣнно, мучительная тревога совѣсти долгихъ поколѣній россійскаго барства.

А когда, въ послѣдніе годы, имперія стала топтаться, «обрастать бородой» и, въ страхѣ революціи, отворачиваться отъ Запада, а значитъ, отъ Петра и отъ безстрашнаго бѣга его вознесеннаго надъ всѣми пропастями Мѣднаго Коня, можетъ быть, именно эти духовныя послѣдствія крѣпостного права — орабливаніе народной толщи, потеря ею, за вѣка рабовладѣльчества, когда она была не субъектомъ, а объектомъ государства, ясности національнаго сознанія и національнаго достоинства, — и привели насъ всѣхъ, ободнявшихъ потомковъ суворовской, державинской и пушкинской націи къ катастрофѣ революціи, къ бунту безсмысленному и безпощадному, къ Пугачеву изъ университета…

Нѣтъ, лучше ужъ вернуться отъ этихъ мыслей къ старинной полкѣ, къ тихимъ листамъ тогдашнихъ россійскихъ вѣдомостей, просторныхъ и уютныхъ, какъ затрапезные шлафоры прадѣдовъ, кь газетамъ Матушки Екатерины.

Французская революція для нихъ что-то презираемое и нелѣпое, что-то вздорное и глупое, отъ чего «сіи гордые и надменные французы» сами одумаются и, во всякомъ случаѣ, что-то очень далекое.

И, можетъ быть, любопытнѣе всего — по полному равнодушію тона — такое извѣстіе въ № 103 «Московскихъ Вѣдомостей» 1789 года:

«Докторъ Гильотенъ предложилъ поставить для всѣхъ преступниковъ одинаковую смертную казнь и тако допустить одно отсѣченіе головы, которое производимо должно быть не черезъ палача, но посредствомъ машины, въ движеніе приведенной».

И больше ни слова, — ни оцѣнки, ни сужденія. А между тѣмъ, это извѣстіе о самой машинѣ революціи, о «матушкѣ Гильотинѣ»…

«Тремъ съ половиной четвертямъ народа» и эмигрантамъ, какъ извѣстно, пришлось ждать довольно долго, но все же дождались тогда — кто императора Наполеона, а кто и старого короля, подагрика и добряка, Людовика Осемнадцатаго, но дождались всѣ мирной Франціи.

Надо думать, дождемся и мы, и кто знаетъ, не будетъ ли тогда первая газетная корреспонденція о вольной Россіи, первое вольное слово о ней, походить на тягостныя впечатлѣнія великаго эмигранта Шатобріана, на его извѣстное описаніе перваго дня въ потерянномъ и возвращенномъ раю:

«Изумилъ насъ нищенскій видъ порта: едва нѣсколько мачтъ. Не видно было мужчинъ на дорогѣ. Женщины, почернѣвшія отъ грязи и солнца, босыя, съ непокрытыми головами, работали въ полѣ. Ихъ можно было почесть за рабынь. И какъ будто огонь прошелъ по деревнямъ — такими жалкими были онѣ, наполовину разрушенныя. Грязь всюду и пыль, развалины и мусоръ. Видны разбитыя ограды и покинутыя церкви. Народъ, которому грозило одно время паденіе, начиналъ теперь новый міръ, какъ бы выходя изъ варварской тьмы средневѣковаго разрушенія. Франція встрѣтила меня такой же новой, какъ новыми были бы для меня лѣса Америки».

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Visits: 22

Прислужники совѣтской власти вербовались нѣкогда для нуждъ чеки; теперь они вербуются для занятія кафедръ въ университетахъ, для предсѣдательства въ Союзѣ Писателей, для пополненія Академии Художествъ и Академіи Наукъ. На первыхъ порахъ они грабили и казнили, теперь они просвѣщаютъ комсомольцевъ, отдаются корыстному служенію пролетарской литературѣ и такому же искусству и, по приказанію свыше, перекраиваютъ науку на совѣтскій ладъ.

Въ этой послѣдней области «культурнаго строительства» — по крайней мѣрѣ, въ предѣлахъ филологическихъ наукъ, — мнѣ не встрѣчался еще закройщикъ болѣе безсовѣстный, чѣмъ профессоръ В. А. Келтуяла, только что выпустившій въ Петербургѣ, въ издательствѣ «Академія», свою книгу: «Методъ исторіи литературы». Авторъ ея тѣмъ болѣе противенъ и смѣшонъ, что онъ не питомецъ университета имени Зиновьева, а ученый (если можно его такъ назвать) немолодой, до революціи извѣстный рядомъ изслѣдованій и изданій текстовъ въ области древнерусскихъ житій святыхъ, а также крайне скучнымъ и бездарнымъ, но еще отнюдь не правовѣрно-марксистскимъ курсомъ исторіи допетровской русской литературы, которымъ пользовались иногда студенты для подготовки къ университетскому экзамену по этому предмету. Правовѣріе было пріобрѣтено; бездарность осталась неприкосновенной.

Есть книги, о которыхъ можно судить по обложкѣ или по титульному листу; о книгѣ Келтуялы легче всего судить по оглавленію. Не удержусь, чтобы для начала не привести изъ него нѣсколько строкъ вполнѣ дословно:

Отдѣлъ второй.

Г. Энергетическій методъ.

130. Составъ третьей основной задачи литературы.

Глава первая.

а. Соціально-энергетическій методъ

1. Общественное вліяніе словеснаго произведенія

131. Общественное вліяніе словеснаго произведенія.

а) Національно-общественное вліяніе словеснаго произведенія.

132. Національно-общественное вліяніе словеснаго произведенія.

133. Установленіе національныхъ современныхъ общественно-консекутивныхъ связей.

134. Установленіе національныхъ современныхъ непосредственныхъ общественно-консекутивныхъ связей.

135. Установленіе національныхъ современныхъ непосредственныхъ общественно-консекутивныхъ связей первой группы.

За этимъ слѣдуютъ еще шесть параграфовъ, устанавливающихъ національныя, современныя и т. д. связи второй, третьей, четвертой группы и т. д., и т. д. Предположимъ, однако, что читатель, пробѣжавъ глазами эту маніакальную дребедень, подумаетъ, что вѣдь цитируемъ мы оглавленіе, и педантизмъ такого рода простителенъ, хоть и смѣшонъ, на послѣднихъ страницахъ научной книги… Такъ вотъ слѣдующій отрывокь изъ книги того же автора, называемой «Историко-матеріалистическое изученіе литературнаго произведенія», вышедшей два года тому назадъ:

«Пар. 29. Пропорціональное отношеніе въ теченіе сутокъ между индивидуализированнымъ общественно-классовымъ трудомъ, индивидуализированнымъ общественно-классовымъ досугомъ и индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ не остается неизмѣннымъ, — оно развивается въ зависимости:

а) во-первыхъ, отъ состоянія и развитія общественнаго класса, подкласса и т. д. въ періодъ жизни лица, входящаго въ его составъ;

б) во-вторыхъ, отъ состоянія и развитія даннаго лица въ теченіе всей его жизни;

в) въ-третьихъ, отъ событій, вносившихъ въ общественно-трудовое положеніе даннаго лица тѣ или другія измѣненія.

Пар. 30. Основной источникъ переживаній каждаго человѣка заключается въ среднемъ пропорціональномъ отношеніи въ теченіе сутокъ между тремя величинами:

а) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ и т. д. трудомъ;

б) индивидуализированнымъ общественно-классовымъ и т. д. досугомъ;

в) индивидуализированнымъ общественно классовымъ и т. д. сномъ, — въ связи съ обстановкой труда, досуга и сна».

Очаровательная страничка эта, во всей насыщенности и мудрости своей — не исключеніе. Да и книга, изъ которой она взята — не дѣтская болѣзнь автора, а первый, еще несовершенный — недостаточно, должно быть, систематическій, классифицирующій и на параграфы разграфленный — набросокъ болѣе полнаго и болѣе систематическаго «Метода исторіи литературы». Мы предпочли эту цитату другимъ только потому, что авторъ, въ пространномъ, занимающемъ почти сорокъ страницъ, полемическомъ послѣсловіи къ новой книгѣ, самъ ее приводитъ, дабы ревностно защитить ее отъ нападокъ марксистскаго критика Гросмана-Рощина, который, несмотря на весь свой марксизмъ, осмѣлился посмѣяться надъ «индивидуализированнымъ общественно-классовымъ сномъ» и такимъ же индивидуализированнымъ общественнымъ и классовымъ досугомъ!

Книга Келтуялы вся проникнута тѣмъ же духомъ и написана тѣмъ же способомъ. Нельзя ничего представить себѣ болѣе тупого, чѣмъ наполняющіе ее различенія, опредѣленія, параграфы и схемы. Безсодержательность ея неправдоподобна… Мысли, изложенныя авторомъ на двухстахъ страницахъ, можно изложить на семи или восьми. Да и какія это мысли! Мыслей никакихъ нѣтъ, кромѣ той основной, изъ которой вытекаетъ все остальное, что исторія литературы есть примѣненная къ литературнымъ фактамъ марксистская (но по-ленински упрощенная) соціологія. Правда, въ началѣ книги авторъ дѣлаетъ попытку отличить соціологію отъ исторіи (соціологія-де соотвѣствуетъ теоріи литературы), но при этомъ онъ безнадежно путается въ терминахъ «идіографическій» и «номотетическій», позаимствованныхъ имъ у Виндельбанда и Риккерта, но понятыхъ совершенно невѣрно. Право, не знаешь, чему больше удивляться въ этомъ случаѣ, невѣжеству ли автора, или пустотѣ мыслительнаго аппарата, работа котораго показана имъ въ неизмѣнной обнаженности всѣхъ его колесъ и рычаговъ. Такъ выглядѣла бы «Этика», если бы Спиноза былъ идіотомъ. Вѣдь и такъ называемые формалисты тоже употребляютъ громоздкую систему понятій и чрезмѣрно осложненную терминологію. Но у нихъ это привело только къ нѣкоторой затуманенности мысли, а геометрическій методь Келтуялы прикрываетъ, или вѣрнѣе — обнажаетъ, полное безсмысліе. Воть, напримѣръ, теоре-лирическое опредѣленіе стихотворенія:

«Лирическое стихотвореніе представляетъ простой несложный комплексъ переживаній, объединенныхъ какимъ-либо повышеннымъ настроеніемъ или чувствомъ, ищущимъ своего выхода и находящимъ его въ заключительной части стихотворенія».

Прекрасное опредѣленіе, не правда ли? Мнѣ нравится особенно эта топографія и этотъ итинерарій чувства. Но авторъ продолжаетъ:

«Въ силу этого, соціально-имманентное изученіе чистой лирики пріобрѣтаетъ рядъ особенностей.

А именно, первые три пріема (раньше было указано, какіе), сохраняютъ свою силу и въ отношеніи къ чистой лирикѣ. При ихъ посредствѣ устанавливается классовая сущность лирическаго или отрѣшенно-художественнаго характера изучаемаго комплекса переживаний, перевѣсъ получаетъ пріемъ перевода послѣдняго съ языка отрѣшенной психологіи или отрѣшенной художественности на языкъ соціологіи».

Надо замѣтить, что «отрѣшеннымъ» Келтуяла называетъ все, чего нельзя безъ долгихъ словъ помѣстить въ его классово-соціологическую схему. Но такъ какъ схема эта задана ему властью, передъ которой онъ трепещетъ, — въ одномъ примѣчаніи онъ раболѣпно подчеркиваетъ, что когда у него говорится о классовомъ строѣ, надо исключительно разумѣть подъ этимъ дооктябрьскій классовый строй, — то и «отрѣшенныя» вещи, при помощи нетрудныхъ манипуляцій «перевода» на марксистскій языкъ, быстро становятся разрѣшенными.

Ученое подхалимство это авторъ всячески старается изобразить, какъ свободное убѣжденіе, какъ результатъ самостоятельной научной мысли. Этому служить предисловіе, гдѣ подчеркивается, что намѣреніе написать книгу относится къ 1916 г., а фактъ напечатанія введенія къ ней всетаки только къ 1919-му. Этому посвящено и упомянутое послѣсловіе на сорока страницахъ. Въ полемикѣ съ придирчивыми литературными чекистами изъ журнала «На Посту» Келтуяла отстаиваетъ тамъ подлинность, ортодоксальность и «стопроцентность» своего марксизма, проявляя при этомъ изворотливость и ораторскій задоръ, въ самомъ марксизмѣ его отсутствующіе совершенно. Если бы онъ столь же живо защищалъ свои идеи, какъ онъ защищаетъ себя, мы повѣрили бы, можетъ быть, его честности, если не идеямъ. Сейчасъ мы не вѣримъ ни имъ, ни ей.

Я скажу профессору Келтуялѣ, кого онъ мнѣ напоминаетъ — и это менѣе всего финской своей фамиліей. Усердной службой онъ напоминаетъ мнѣ другихъ, не худшихъ исполнителей коммунистическихъ велѣній, честно грабившихъ и честно казнившихъ латышскихъ и китайскихъ палачей. Тѣ расправлялись съ русскими людьми, а онъ расправляется сь русской наукой. Но какъ служили своимъ господамъ они, такъ служить и онъ: не за страхъ, а за совѣсть. Впрочемъ, совѣсть эта — революціонная совѣсть и потому сквозь нее проглядываетъ нерѣдко — тоже революціонный — страхъ.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, №1039, 6 апрѣля 1928.

Visits: 22

1.

Въ коротенькомъ разсказѣ Ив. Бунина («Божье Древо»), напечатанномъ въ послѣдней книгѣ «Современныхъ Записокъ», есть любопытное мѣсто:

«Впрочемъ, съ Пушкина-то и началась, — говоритъ Бунинъ, — утрата народности въ нашемъ языкѣ. Державинъ, Батюшковъ писали и говорили еще по-мужицки: беремя (бремя), кочетъ (пѣтухъ), не пущать, разсерчать, испужаться, рушникъ и ширинка (полотенце), вихорь (вихрь)».

Выраженное въ такой формѣ утвержденіе это — не совсѣмъ вѣрно. Оно невѣрно прежде всего хронологически, ибо то расплемененіе русскаго языка, на которое Бунинъ указываетъ, началось не съ Пушкина, а гораздо раньше. Тѣмъ не менѣе, замѣчаніе Бунина лишній разъ подтверждаетъ его необыкновенную чуткость къ языку: да, именно Пушкинъ, этотъ будто бы наиболѣе «народный» изъ нашихъ поэтовъ, который самъ о себѣ утверждалъ, что онъ учился русскому языку «у московскихъ просвиренъ», — въ очень большой степени содѣйствовалъ расплемененію этого языка.

Пушкинъ былъ не «народнымъ», а національнымъ нашимъ поэтомъ, наиболѣе національнымъ изъ нихъ, и дѣйственный смыслъ его подвига именно и заключается въ утвержденіи примата «національнаго» передъ «народнымъ» (въ смыслѣ «племенного»). Этимъ утвержденіемъ «національнаго» полонъ внутренній пафосъ всего пушкинскаго творчества — вспомнимъ хотя бы ни на минуту не покидавшую его мысль о Петрѣ. И это же «утвержденіе національнаго» сказалось въ немъ — даже вопреки господствовавшимъ въ его время «романтическимъ» стремленіямъ (которымъ онъ и самъ платилъ дань) — и въ отношеніи языка. Противоположность между этническимъ и національнымъ красною нитью проходить черезъ всю исторію Россіи и черезъ все ея существо, лучше сказать составляетъ главнѣйшее ихъ содержаніе. И эта противоположность не могла не найти своего выраженія и въ языкѣ. Отмѣченная Бунинымъ «утрата народности» въ русскомъ языкѣ, его, такъ сказать деэтнизація, его отрывъ отъ племенной почвы и духовное его вознесеніе именно и означаютъ націонализацію языка.

2.

Не съ Пушкина начался этотъ отрывъ отъ этноса — въ самомъ языкѣ. Да и въ свою эпоху не одинъ Пушкинъ служилъ дѣлу его націонализаціи. Дѣло это началось еще съ никоновскаго исправленія церковныхъ книгъ, не только оживившаго стихію церковно-славянскаго языка, но (что не менѣе важно) внесшаго въ Москву этотъ языкъ въ его «кіевской редакціи».

Этотъ вопросъ превосходно разработанъ кн. H. С. Трубецкимъ, и ему же принадлежитъ данный терминъ. Но исправленіе книгъ было далеко не единственнымъ путемъ, которымъ западнорусская (и отчасти польская) стихія вливались въ стихію русскаго языка, не только дополняя ее, но и переиначивая. Измѣнялись не одинъ словарь, структура фразы, синтаксисъ, а самый духъ языка. Въ такомъ-то состояніи обрѣтался языкъ, когда Петръ начиналъ постройку россійской націи. Въ то время русскаго языка, въ сущности, не было. Были развалины стараго московскаго языка и матеріалы для созданія новаго. Но Имперія была бы не Имперіей, россійская нація не оказалась бы россійской націей, если бы Петръ не добавилъ къ этимъ матеріаламъ, творя свое европейское созданіе, и матеріаловъ европейскихъ, т. е. западно-европейскихъ. Такъ вошелъ въ русскій языкъ калейдоскопъ нѣмецкихъ, шведскихъ и голландскихъ словъ и оборотовъ и съ ними вмѣстѣ западно-европейскій духъ. Такъ возникъ петровскій стиль… Для насъ этотъ языкъ звучитъ убійственно. Да онъ дѣйствительно и былъ убійственнымъ: еще бражка, а не спиртъ. Но, хотя все въ немъ еще бродило, былъ уже и спиртъ, крѣпкій, 95-градусный спиртъ Имперіи. Многое специфически-петровское (какъ и многое отъ кіевской академіи) осталось въ бражкѣ. Но выдѣлившійся изъ нея спиртъ сохранился: новорожденный языкъ уже черезъ два-три десятилѣтія величаво зазвучалъ въ одахъ Ломоносова и Державина, въ нашей великолепной «великой трагедіи»…

Это не былъ еще разговорный русскій языкъ. Не только Ломоносовъ, но и Державинъ — въ этомъ Бунинъ опять-таки правъ — еще говорили «по-мужицки». Немного «по-мужицки» говорили (когда они говорили по-русски) даже и наши бабушки. Но тѣмъ не менѣе созданная Петромъ имперская нація должна была имѣть и свой національный языкъ, т. е. языкъ разговорный. И действительно: около литературнаго (въ тѣсномъ смыслѣ слова) языка образовался, какъ бы въ видѣ его сколка, т. е. по его образцу и подобно, нашъ національный разговорный языкъ. И созданію этого-то національнаго языка и послужили, т. е. тѣмъ самымъ, что они создавали литературный языкъ, всѣ писатели нашей «Великой эпохи», болѣе же всѣхъ — Карамзинъ и Пушкинъ.

Что бы ни утверждали о «народности», т. е. этнизмѣ, пушкинскаго языка, и Пушкинъ является въ основномъ своемъ существѣ поэта, т. е. «дѣлателя» — и при томъ не только «образовъ», но и самаго языка — лишь однимъ изъ звеньевъ, наиболѣе блестящимъ, длинной цѣпи, намѣченной мною выше: непрерывной цѣпи анти-этническихъ воздѣйствій на языкъ. Онъ отнюдь не прерываетъ этой традиціи — традиція была прервана уже послѣ него. Напротивъ, Пушкинъ вводитъ «національное», — т. e. въ нашихъ историческихъ условіяхъ неизбѣжно европейское и, стало быть, анти-этническое, — въ самую плоть и кровь языка. Мнѣ уже пришлось однажды отмѣтить на этихъ столбцахъ анти-этническій уклонъ Пушкина, столь ярко выразившійся, напр., въ «Лѣтописи села Горохова». Но, нисколько не претендуя на званіе «пушкиніанца», я отчетливо чувствую этотъ уклонъ и въ пушкинскомъ языкѣ, тотъ самый уклонъ, на который указалъ Бунинъ.

Я отнюдь не отрицаю, что въ языкѣ Пушкина, какъ и вообще во всемъ его творчествѣ, есть также и иныя струи, будто и противоположныя тѣмъ, которыя отмѣтилъ Бунинъ. «Отдавая честь» (честь ироническую) классицизму, Пушкинъ, какъ я сказалъ, не могъ не отдавать чести — и уже не иронической, ибо она была невольной — главному кумиру своего времени, т. е. романтизму. Отсюда и его ѵвлеченіе «ПѢснями западныхъ славянъ»… И было бы даже странно, если бы у него не было нѣкотораго увлеченія или, по крайней мѣрѣ, исканій въ томъ же основномъ направленіи его эпохи и въ области окружавшей его русской этнической стихіи. Но спрашивается: не есть ли это увлеченіе, эти исканія, вся эта «народность» поэзіи Пушкина, — только faux air? [1]

3.

Утверждали, что весь секретъ обаянія пушкинской рѣчи и вообще вся сущность его «реформы» — въ томъ именно, что онъ сталъ писать попросту на современномъ ему русскомъ разговорномъ языкѣ. Но это не вѣрно, невѣрно прежде всего потому, что современники Пушкина вовсе не говорили на Пушкинскомъ языкѣ. Они говорили, смотря по тому, кто, гдѣ и въ какихъ случаяхъ, либо на приказно-книжномъ (т. е. книжномъ — предшествовавшей Пушкину эпохи), либо «по-мужицки», а точнѣе: на всѢхъ этихъ трехъ языкахъ вмѣстѣ, лишь разно составляя эту смѣсь. Что же касается связи литературнаго языка сь народнымъ, то Бунинъ правъ и въ томъ отношеніи, что эта связь была до Пушкина сильнѣе, что именно Пушкинъ ослабилъ ее. Въ ХѴІІІ вѣкѣ народный языкъ, дѣйствительно, еще вліялъ на литературный, напр., въ пасторальной поэзіи. Въ XIX же вѣкѣ, и особенно въ поэзіи Пушкина, литературный языкъ, вопреки распространенному мнѣнію, еще въ большей степени удаляется, эмансипируется отъ «народнаго». Отзвуки послѣдняго еще слышатся, напр., въ дмитріевскомъ —

«Стонетъ сизый голубочекъ,
Стонетъ онъ и день и ночь…»

но ихъ совсѣмъ уже нѣтъ въ пушкинскомъ —

«Для береговъ отчизны дальной
Ты покидала край чужой…»

Неужели эти двѣ пьесы не написаны — пусть и словами, взятыми изъ одного и того же «русскаго» языка, но, въ сущности, на двухъ совсѣмъ различныхъ языкахъ?

Для поясненія напомню хотя бы то различіе, которое Шпенглеръ устанавливаетъ между Mitteilungssprache и Ausdruckssprache. [2] Такъ вотъ: наши литературный и народный языки различны именно своимъ Ausdruck-омъ, т. e. различна въ нихъ выразительность, самый существенный моментъ языка.

Все это, конечно, не значитъ, что Пушкинъ не писалъ намѣренно (и подчеркнуто) народныхъ стиховъ. Нѣтъ, писалъ и въ нихъ конечно былъ «народенъ». Но въ томъ-то и дѣло, что дмитріевскій «Голубочекъ» вовсе не написанъ въ намѣренно-народныхъ тонахъ! Онъ непроизвольно, самъ собою вышелъ «народнымъ», въ немъ нѣтъ никакой «стилизаціи». Въ «народныхъ» же пьесахъ Пушкина всегда есть извѣстнаго рода стилизація…

4.

Когда Пушкинъ трактовалъ «народныя» темы, онъ вводилъ, естественно, въ свою рѣчь элементы «народнаго» языка. Но это вовсе не значитъ, что его собственный языкъ вдохновлялся народнымъ языкомъ. Языкъ Пушкина, повторяю, вообще не вдохновлялся разговорнымъ языкомъ: ни простонароднымъ, ни языкомъ той среды, въ которой онъ жилъ. Наоборотъ, Пушкинъ самъ создавалъ разговорный языкъ того просвѣщеннаго круга, къ которому онъ принадлежалъ, создавалъ тѣмъ самымъ, что выковывалъ и полировалъ литературный языкъ.

Отношенія Пушкина къ «народному» въ языкѣ было, какъ мнѣ кажется, двойственнымъ. Романтическій уклонъ его эпохи несомнѣннно подталкивалъ его къ «народности». Но этому, вызванному, такъ сказать, «теоріей», уклону противостоялъ тотъ огромный сдвигъ, на совершеніе котораго онъ былъ поставленъ историческою судьбой. Невольникъ — въ извѣстной степени — романтизма, онъ былъ въ значительно большей степени невольникомъ дѣла Петрова. Такимъ образомъ, народно-этническая линія романтизма своеобразно переплелась въ немъ съ имперско-національной линіей. Но никакъ нельзя сомнѣваться, что настоящей его линіей, глубоко запечатлѣнной во всемъ его творчествѣ (я разумѣю и языкъ), была именно эта вторая, имперско-національная линія, ведущая къ полному и окончательному отрыву отъ этноса. Оттого-то онъ и «стилизовалъ» порою на народный ладъ свой языкъ, но уже не могъ, какъ еще могли его предшественники, придавать органическую «народность» своему собственному языку.

Романтическая теорія «тайниковъ народнаго духа» посылала Пушкина итти на выучку въ «московскимъ просвирнямъ». Но спрашивается: многому ли онъ научился отъ нихъ? РазвѢ «народны» всегда приподнятыя, всегда величавыя, всегда готовыя обернуться торжественнымъ гимномъ — сила и выразительность его языка? Развѣ не поистинѣ рыцарскій — этотъ отважный и великодушный и вмѣстѣ съ тѣмъ отточенный какъ острее шпаги, блещущій алмазами языкъ? Да и вообще, развѣ не отсутствуют въ пушкинскомъ языкѣ положительно всѣ характеристическія природный черты русскаго этноса? И сама божественная простота этого языка — развѣ есть простота простонародная?.. Пушкинъ могъ заимствовать отдѣльныя слова и обороты изъ народнаго языка. Нo эти слова и обороты ни въ какой мѣрѣ не заражали его. Напротивъ, попадая въ его языкъ, они сейчасъ же начинали звучать иначе. И не «народны» у Пушкина ни строй рѣчи, ни построеніе фразы, ни словорасположеніе, — то, что можно назвать «физіономіей» языка. Поистинѣ, античная выразительность Пушкина безконечно далека отъ русскаго этноса.

Къ заимствованіямъ изъ простонароднаго языка, и то весьма немногочисленнымъ, отдѣльныхъ старинныхъ словъ и выраженій и сводится, какъ мнѣ кажется, вся «народность» пушкинской рѣчи. Пушкинъ, какъ справедливо указалъ Бунинъ, гораздо больше вывелъ изъ литературнаго обихода такихъ старинныхъ народныхъ словъ, чѣмъ ввелъ ихъ въ него. Да и что можетъ доказать введеніе народныхъ архаизмовъ? Развѣ не любилъ архаизмы Карамзинъ, тотъ самый Карамзинъ, который десятками пересаживалъ въ нашъ языкъ точныя этимологическія копіи французскихъ и нѣмецкихъ словъ?

И еще можно спросить: подсчитаны ли обратные заимствованіямъ Пушкина, — его галлицизмы?

5.

Я менѣе всего вѣрю въ пользу и убѣдительность подобныхъ подсчетовъ. Дѣло не въ нихъ, а въ общей «физіономіи» языка, въ его, такъ сказать, «закалѣ» и душѣ…

Я хорошо понимаю, что провѣрять это впечатлѣніе на примѣрахъ отдѣльныхъ пушкинскихъ стихотвореній чрезвычайно трудно. Отдѣльными стихами ничего не докажешь… И все-таки, въ заключеніе, я сошлюсь на пришедшую мнѣ на память строфу изъ «Онѣгина»:

Мой секундантъ? спросилъ Евгеній.
Вотъ онъ: мой другъ, monsieur Гильо;
Я не предвижу возраженій На представленіе мое…

И это писалъ русскій «народный» поэтъ? Это писалъ поэтъ, который ввелъ «народное» въ русскій литературный языкъ? Ничего болѣе далекаго отъ «народнаго» по тону, складу, строю рѣчи, по всей ея метафизикѣ, самымъ звукамъ, нельзя себѣ и представить. Но о двухъ послѣднихъ стихахъ этой строфы можно сказать даже болѣе того: въ нихъ чувствуется не только Имперія и ея западная напряженность, но и какая-то чисто галльская «нахохленность»… Мнѣ возразятъ, что эти слова говоритъ не Пушкинъ, Онѣгинъ, говоритъ тѣмъ стилемъ, которымъ поэтъ и долженъ былъ заставить говорить своего героя. Пустыя слова! Въ томъ-то и дѣло, что въ рѣчахъ Онѣгина у Пушкина нѣтъ никакой «стилизаціи», а въ «стрекотуньѣ бѣлобокой» или, скажемъ, въ «Сказкѣ о рыбакѣ и рыбкѣ» — она есть. Съ Онѣгинымъ Пушкинъ прожилъ года и не только выносилъ его, но и внесъ его въ насъ всѣхъ, во всю русскую національную стихію.

Въ «Онѣгинѣ», въ извѣстномъ смыслѣ — весь Пушкинъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, не только «Онѣгинъ» (романъ), но и Онѣгинъ безъ ковычекъ, его мысль и ощущенія, а значитъ и каждое произнесенное имъ слово, есть часть нашей національной души, часть національной стихіи.

[1] Видимость (фр.)

[2] Языкомъ сообщенія и языкомъ выраженія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №977, 4 февраля 1928.

Visits: 19