Недавно В. Ф. Ходасевичъ въ превосходномъ фельетонѣ подвелъ грустные итоги бурной дѣятельности товарища Маяковскаго. Особенно меня поразило, что у г. Ходасевича воспоминанія о шумномъ совѣтскомъ поэтѣ вызываютъ ту же ассоціацію, что у меня. Вообще нехорошо говорить такое о мертвыхъ. Но увы, фактъ остается фактомъ — покойный удивительно смахивалъ на лошадь, и грохотомъ тяжелой литературной поступи, и примитивностью морали, и многимъ другимъ.

Вы, вѣроятно, помните этотъ очаровательный совѣтскій анекдотъ о старушкѣ, которая питаетъ къ рабоче-крестьянской власти такія же чувства, какъ и все остальное подсовѣтское населеніе, и которая, первый разъ въ жизни попавши въ звѣринецъ, увидѣла верблюда. Горько вздохнувши, она сказала съ искреннимъ соболѣзнованіемъ: «Сволочи, до чего лошадь довели!»

Каюсь, когда я услышалъ первый разъ о о смерти Маяковскаго, мнѣ прежде всего пришла въ голову эта формула. «Негодяи, до чего лошадь довели!»

Представить себѣ самоубійство Маякововскаго такъ же трудно, какъ, скажемъ разочарованіе въ жизни пятнистаго питона на почвѣ чтенія произведеній Бернарда Шоу. Маяковскій — великолѣпный наглецъ, непревзойденный хамъ и профессіональный наплеватель — застрѣлился? Даже Маяковскій застрѣлился? Я думаю, болѣе кричащаго утвержденія невыносимости совѣтской каторги придумать нельзя. Дальше идти некуда.

Мораль товарища Маяковскаго? Какъ-то неудобно писать о такомъ предметѣ. Это совсѣмъ еще невинно, когда въ «Гимнѣ нѣкоторымъ порокамъ» онъ, указывая наилучшій способъ «какъ безъ труда и хитрости карманы ближнему вывернуть и вытрясти», спокойно замѣчаетъ, что его нисколько не смущаетъ, когда окружающіе говорятъ:

«…будто помогъ тѣмъ,
Что у меня такой-то и такой-то тузъ
Мягко помѣченъ ногтемъ».

Также не смущаясь, онъ объяснялъ литературнымъ критикамъ, что «только идіотъ» можетъ искать «гармоніи стиха божественныя тайны» въ уступчатомъ размѣрѣ его стиховъ. Просто этотъ размѣръ дѣлаетъ изъ одной строки три и соотвѣтственно повышаетъ мзду. А тотъ этапъ его поэтической дѣятельности, который привелъ къ созданію галантерейныхъ шедевровъ вродѣ «Нигдѣ кромѣ, какъ въ Моссельпромѣ» и «Прежде, чѣмъ пойти къ невѣстѣ, побывай въ Резинотрестѣ», характеризуетъ всѣ четыре моральныхъ копыта бодраго поэта.

Въ совѣтской Россіи я какъ-то спросилъ одного своего знакомаго коммуниста: «Что ты думаешь о Маяковскомъ».

— «Ничего», — лаконически отвѣтилъ онъ, — «я зоологіей не интересуюсь».

И все-таки, конечно, Ходасевичъ правъ, — Маяковскій былъ безспорно талантливъ.

Первый разъ я увидѣлъ Маяковскаго въ Москвѣ въ 1921 г. на скопищѣ въ залѣ Политехническаго Музея. Скопище называлось «Чистка современной поэзіи». «Чистилъ» Маяковскій. Заключалась эта «чистка» въ издѣвательствахъ надъ всѣми современными поэтами, причемъ надругательство шло въ алфавитномъ порядкѣ. Аудиторія была студенческая (тогда еще была въ Москвѣ эта вымершая теперь разновидность потребителей воблы, пшенной крупы и лекцій).

Огромный дѣтина съ «ручищами» и громовымъ «голосищемъ» заполнялъ трибуну.

«Маяковскій», — насмѣшливо пищала сверху какая то курсистка: «Станьте на столъ: васъ не видно».

— «Меня не видно? — искренно удивлялся Маяковскій. — Но сіяніе вокругъ головы вы, надѣюсь, видите?»

Въ издѣвательствѣ надъ поэтами дошла скорбная очередь до Блока, который незадолго передъ тѣмъ умеръ.

— Теперь о Блокѣ, товарищи — гремѣлъ зычный голосъ Маяковскаго.

— Маяковскій, — заявляютъ сверху, — не хамите, о мертвыхъ aut bene, aut nihil.

Маяковскій никогда не смущается.

— Говорятъ, о мертвыхъ или ничего, или хорошее. Вотъ я и хочу разсказать о покойничкѣ такой фактъ, который и ничего особеннаго собой не представляетъ, и очень хорошо его характеризуетъ.

Собралась какъ-то у меня на Мойкѣ компанія. Пекли оладьи, собрались густо выпить. Пошелъ я въ пари, что не успѣютъ сдѣлать оладьи, какъ я поспѣю сбѣгать къ Блоку и взять у него экземпляръ его стиховъ съ надписью мнѣ.

Помчался. Прихожу. «Такъ и такъ, дорогой Александръ Александровичъ. Вы конечно не сомнѣваетесь въ моей любви и уваженіи (вы ужъ знаете, я могу наврать, если захочу) — черкните мнѣ нѣсколько словъ на вашей книгѣ». — «Хорошо», говоритъ. Уходитъ въ сосѣднюю комнату. Садится.

Пять минутъ, восемь минутъ. Заглядываю. Сидитъ — думаетъ. А у меня пари и оладьи. «Александръ Александровичъ, вы что-нибудь, лишь бы подпись».

Что же вы думаете — семнадцать минутъ думалъ!

Получилъ у него книжку и бѣгомъ домой. Пари выигралъ. Закусили, выпили. Наконецъ, заглянули, что было написано. — Знаете, что тамъ было:

«Владимиру Маяковскому, о которомъ я много думаю. Александръ Блокъ».

И это нужно было высиживать семнадцать минутъ? Ужасно! То ли дѣло я:

Попросилъ у меня поэтъ Кусиковъ мою книгу съ надписью. Пожалуйста! Я немедленно взялъ «Все, сочиненное Владимиромъ Маяковскимъ» и тутъ же написалъ:

«Много есть на свѣтѣ большихъ вкусовъ и маленькихъ вкусиковъ.
Кому нравлюсь я, а кому Кусиковъ.
Владимиръ Маяковскій».

И эпизодъ небезынтересъ и разсказъ характеренъ. Маяковскій по-маяковски.

Неприличное употребленіе, которое предоставилъ своему перу Маяковскій, общеизвѣстно. Но въ одномъ отношеніи билъ рекорды отнюдь не онъ.

Тов. Эйзенштейну, другу парижской Лиги защиты правъ человѣка, принадлежитъ въ совѣтскихъ кругахъ почетная извѣстность дѣланія карьеры наиболѣе гнуснымъ способомъ, какой встрѣчался въ совѣтской практикѣ.

Въ совѣтской Россіи я былъ близко знакомъ съ группой невѣжественныхъ наглецовъ, называвшихся «красными профессорами» и призванныхъ вконецъ сокрушить гнилые устои буржуазной науки.

Я не разъ говорилъ этимъ юнымъ и откровеннымъ подлецамъ по призванію:

— Вѣдь я же вижу, что ты вовсе не потому такъ занимаешься философскимъ споромъ Деборина и Аксельродъ, что тебя интересуютъ преимущества діалектики надъ «механистическимъ міровоззрѣніемъ».

Ты выбираешь, на какую лошадь поставить, и тебя гораздо больше интересуетъ солидность конюшни, чѣмъ тезисы и антитезисы. Вотъ тебѣ хорошій совѣтъ: напиши теоретическое изслѣдованіе о сталинизмѣ. Во-первыхъ, хотѣлъ бы я, чтобы мнѣ указали тотъ Госиздатъ, который откажется издать твою книгу, а во вторыхъ держу пари, что черезъ годъ ты будешь членомъ ЦК.

Такъ вотъ самое замѣчательное, что какъ ни пали морально люди въ совѣтской Россіи, какъ ни отвыкли партійные чиновники отъ другихъ инструментовъ для передвиженія, кромѣ собственнаго брюха, никто до этакой низости — до сталинизма — не спускался. Даже Емельянъ Ярославскій — «внутренно деморализованный субъектъ» — по мягкому опредѣленію Троцкаго, не сталъ привычнымъ размашистымъ жестомъ на четвереньки и не обогатилъ теорію коммунистической революціи еще однимъ шедевромъ, котораго такъ настойчиво жаждетъ великій вождь мірового пролетаріата — великолѣпный товарищъ Сталинъ.

Но въ концѣ концовъ, все же, такой человѣкъ нашелся. Это былъ товарищъ Эйзенштейнъ. Началъ онъ съ «театра пролетарской культуры». Тамъ исполнялись стихи его собственной продукціи. Я ихъ слышалъ. Содержаніе ихъ было разнообразно.

Какъ извѣстно, акад. Павловъ доказалъ, что при правильной постановкѣ дѣла, собака на всякое внѣшнее раздраженіе можетъ реагировать истеченіемъ слюны. Совершенно независимо отъ академика Павлова, аналогичный опытъ агитпропъ ЦК продѣлалъ съ товарищемъ Эйзенштейномъ и, надо сказать, съ блестящимъ успѣхомъ.

Телеграмма изъ Индіи. Въ агитпропѣ ЦК помаваетъ пальцемъ, и товарищъ Эйзенштейнъ сочиняетъ:

«Подъ лапой лорда Керзона
Вся Индія истерзана».

Телеграмма изъ Парижа насчетъ эмиграціи, ЦК, палецъ — и товарищъ Эйзенштейнъ испускаетъ слюну (прошу прощенія — привожу какъ есть, я не Викторъ Башъ, [1] и за талантъ товарища Эйзенштейна не отвѣтственъ):

«Парижъ на Сенѣ
И мы на Сенѣ.
Въ Пуанкаре намъ
Одно спасенье.
Мы были люди
А стали швали,
Когда намъ зубы
Повышибали».

Наконецъ просто требуется посрамить религію. И товарищъ Эйзенштейнъ сочиняетъ и заставляетъ своихъ артистовъ распѣвать на мотивъ «Ала Верды»:

«Іуда коммерсантъ хорошій:
Продалъ Христа, купилъ калоши».

Сказать правду, отъ такихъ антирелигіозныхъ произведеній тошнило даже коммунистовъ.

Но съ послѣдовательностью, заслуживающей всяческаго поощренія, товарищъ Эйзенштейнъ свое преклоненіе передъ коммерческими талантами Іуды проявилъ на болѣе широкомъ поприщѣ.

Одному Богу извѣстно, какъ онъ сталъ кино-режиссеромъ. Но первая же его картина «Броненосецъ Потемкинъ» при совершенно незамѣтныхъ художественныхъ достоинствахъ обнаружила такой густой революціонный духъ, что стало ясно: товарищъ Эйзенштейнъ — коммерсантъ «не менѣе хорошій».

Отчетливо помню, какъ выйдя изъ кино послѣ просмотра «Броненосца Потемкина», я встрѣтился съ Рудзутакомъ, который тоже смотрѣлъ эту картину. Тов. Рудзутакъ — какъ извѣстно, замѣститель предсѣдателя совнаркома, членъ политбюро и прочая и прочая, однимъ словомъ олимпіецъ.

— Ну какъ картина? — спросилъ онъ у меня. — Понравилась вамъ?

— По-моему картина скверная, — говорю я. — Второсортная агитка, и въ художественномъ отношеніи мелконькая.

— Да, — говоритъ олимпіецъ, — но это первый настоящій революціонный фильмъ.

Попалъ тов. Эйзенштейнъ въ точку. Отсюда до заграничной командировки для посрамленія «Ротонды» и «Купола» — одинъ шагъ.

Но «Ротонды» ему мало. Тов. Эйзенштейнъ рѣшилъ побить рекорды. И побилъ — «Генеральной Линіей».

Это интересный фильмъ. Машины тамъ сознательно вращаются на благо соціалистическаго отечества, коровки сознательно приносятъ молоко, а вся страна вообще процвѣтаетъ и изо всѣхъ силъ благоденствуетъ. А такъ какъ фильмъ нѣмой, то такъ и хочется, глядя на него, сказать словами Шевченки:

— «На всихь языкахъ всэ мовчыть, бо благоденствуе»…

Нo главное, въ картинѣ совершенно ясно показано, что вся эта дѣятельность коровокъ и шестеренокъ является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ титанической воли геніальнаго вождя міровой революціи — товарища Сталина. Если свѣтлый геній и созданная имъ «генеральная линія партіи» оплодотворяютъ цвѣтущую и радостную страну, талантливо показанную тов. Эйзенштейномъ въ видѣ блестящаго, но скромнаго отраженія огромной фигуры мірового вождя.

Этотъ не застрѣлится, не бойтесь.

Да и чего, собственно, стрѣляться? Всякіе командировочныя въ Парижъ получаются съ феерической быстротой, Лазики, Ройтшванецы въ «Ротондѣ» и въ «Лигахъ Правъ» восторженно смотрятъ въ ротъ (цѣной пустяшнаго аперитива) и вообще все прекрасно.

А между тѣмъ, послѣднее мое воспоминаніе о товарищѣ Маяковскомъ связано какъ разъ съ тяжелой сценой, которая разыгралась на почвѣ этого стремленія въ гніющій Парижъ и разлагающуюся «Ротонду».

Это было лѣтомъ 1927 года. Измышляя способы покинуть совѣтскій рай, я въ числѣ другихъ попытокъ организовалъ экскурсію въ Германію молодыхъ, но многообѣщающихъ прохвостовъ изъ института красной профессуры. Молодые и многообѣщающіе хотѣли пріодѣться и поразлагаться на гнусномъ капиталистическомъ Западѣ. Я хотѣлъ укромно отрясти прахъ соціалистической родины отъ ногъ своихъ. ГПУ не хотѣло ѣсть свой хлѣбъ даромъ и экскурсію не пустило. Но когда я велъ еще объ этомъ переговоры въ ВОКС-Ѣ (всесоюзное общество культурной связи съ Западомъ), съ рыхлой и невыразительной Ольгой Давыдовной Каменевой, вдовой своего «хронически воспаленнаго брата» и сестрой своего цѣломудреннаго мужа, тутъ же въ ВОКС-Ѣ гремѣлъ и ревѣлъ Маяковскій. Заграницу, на очередную подкормку, его выпускали, но просимыхъ полторы тысячи рублей не давали. Поэтъ доказывалъ, что деньги эти для поѣздки, для міровой революціи и для всякихъ другихъ надобностей необходимы, и такъ какъ онъ пользовалъ выраженія, ходовыя въ совѣтской литературѣ, то видавшія виды воксовскія барышни сидѣли красныя какъ кумачъ. Стекла дребезжали, поэтъ обогащалъ родной языкъ недурно задуманными оборотами, и я сочувствовалъ горько обиженному поэту:

«На «Ротонду» даже не даютъ, негодяи!» Дальше, очевидно, пошло хуже. И кончилось совсѣмъ плохо.

Одна только надежда: хоть и уходятъ отъ этой красивой коммунистической жизни несознательные мелко-буржуазные попутчики, но сверкающій талантъ товарища Эйзенштейна по всѣмъ признакамъ такимъ путемъ насъ не покинетъ.

Смотрите, господинъ Викторъ Башъ, берегите подлинные таланты. Русскій народъ не забудетъ вашей заботливости.

Б. Бажановъ.
Возрожденіе, №1792, 29 апрѣля 1930.

[1] Виктор Башъ — лѣвый французскій политикъ, одно время — глава Лиги защиты правъ человѣка.

Visits: 16