1.

Эпизодъ «борьбы за Самодержицу» при воцареніи имп. Анны Ивановны затрогиваетъ довольно близко вопросъ о генеалогіи и идеологіи русскаго Самодержавія. Какъ извѣстно, въ немъ хотѣли видѣть исключительную и чуть-ли не одну изъ самыхъ характерныхъ чертъ и принадлежностей «русскаго народнаго духа». Спѣшимъ отмѣтить сейчасъ-же, что, если и не въ смыслѣ славянофиловъ, наше «Самодержавіе» дѣйствительно всегда было, какъ оно продолжаетъ быть и въ наши дни, — историческою необходимостью, вызываемой главнымъ обравомъ потребностью Россіи въ сильной сосредоточенной власти. Эта потребность ясно обнаруживалась уже въ эпоху Рюрика, а кризисъ Смутнаго времени показалъ ее еще яснѣе, не говоря уже о великой разрухѣ нашихъ дней. Слѣдуетъ отмѣтить, что потребность эта отнюдь не находится въ противорѣчіи съ основнымъ анархизмомъ нашей этнической стихіи. Напротивъ, потребность въ особенно рѣзкомъ очертаніи власти какъ разъ и вытекаетъ изъ этого анархизма. Она находится съ нимъ въ такой-же логической свяви, какъ, напр., рѣзко очерченное стремленіе къ трезвости, не остановившееся у насъ въ 1914 году даже передъ столь радикальною мѣрою, какъ абсолютное воспрещеніе умѣреннаго даже употребленія крѣпкихъ напитковъ, — со всеобщимъ у насъ распространеніемъ пьянства, съ тѣмъ общеизвѣстнымъ фактомъ, что пьянство есть нашъ историческій порокъ… Но даже если не настаивать на этой и ей подобныхъ аналогіяхъ, которыхъ можно было-бы привести множество, намъ все-же представляется несомнѣнной — такъ сказать метафизическая необходимость Самодержавія для Россіи, съ самой зари ея исторіи. Оно всегда было ея мечтою, постоянно привлекавшимъ ее видѣніемъ, неотступно стоявшимъ передъ нею предметомъ стремленій, не говоря уже о томъ, что оно было для нея настоятельной практическою необходимостью каждаго дня. Но все-же этотъ потенціалъ нашей исторіи былъ ея скрытымъ потенціаломъ.

Вспомнимъ ходъ конституціонной эволюціи древней Руси и Москвы, какъ онъ былъ установленъ работами Ключевскаго. Знаменитый историкъ показалъ, какъ власть удѣльныхъ князей надъ порядкомъ въ ихъ удѣлахъ и ихъ безсиліе (ввиду «права отъѣзда») предъ личностью подданныхъ постепенно и незамѣтно превратилась въ Москвѣ — въ почти неограниченную фактически власть Великаго Князя надъ личностью подданныхъ и ихъ столь-же полное безсиліе предъ утвержденнымъ въ странѣ порядкомъ вещей. Такъ-то «Самодержавіе» даже, напр., Ивана Грознаго было въ действительности лишь болѣзненною конвульсіей рождающегося абсолютизма. Съ точки зрѣнія Ключевскаго правленіе этого царя представляло не отрицаніе, а, напротивъ, полное подтвержденіе — «боярскаго режима». Что касается первыхъ Романовыхъ, то ихъ власть была такъ слаба — доходя, напр., при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, до капитуляціи передъ городскою чернью — что говорить объ абсолютизмѣ въ эту эпоху нашей исторіи уже совершенно не приходится. Въ действительности, до Петра и Екатерины, можно даже сказать: до Александра I и Николая I — Самодержавія, въ смыслѣ неограниченной власти русскихъ государей, строго говоря, вовсе и не было: реальную историческую формулу этой нашей національной, но отнюдь не «племенной» мечты многихъ вѣковъ, этого, будто-бы «византійскаго», по своему происхожденію, установленія — далъ лишь нашъ имперскій режимъ XVIII и первой половины XIX вѣка, т. е. дѣйствовавшій черезъ него духъ монархической Европы. Да, могущественный «царизмъ», бывшій важнѣйшимъ факторомъ величія и благосостоянія новой Россіи, этотъ съ одной стороны столь прославляемый, а съ другой — столь-же ненавистный царизмъ, всегда вызывавшій жестокое сопротивленіе со стороны нашей хаотической бездны и всякаго рода разрушительныхъ и центробѣжныхъ стремленій нашей анархической «общественности», былъ, подобно многимъ другимъ организующимъ силамъ новой Россіи, костью отъ кости и плотью отъ плоти — старой Европы. Поэтому-то ему, этому будто-бы азіатскому установленію, такъ легко и было сдѣлаться орудіемъ и проводникомъ европеизма: европейской организаціи, европейскихъ нравовъ, европейскихъ идей. И поэтому-то, какъ сказалъ Пушкинъ, правительство и было въ Россіи всегда впереди народа.

2.

Наше будто-бы специфически-русское, «самобытное», Самодержавіе, нашъ будто-бы византійско-московскій царизмъ (эти двѣ характеристики вѣчно путаются у славянофиловъ и перемѣшиваются одна съ другой) — былъ, въ сущности, не чѣмъ инымъ, какъ европейскимъ просвѣщеннымъ абсолютизмомъ. И какъ разъ въ ту-же эпоху, когда онъ расцвѣлъ въ большинствѣ странъ Европы (XVIII вѣкъ), и у насъ окончательно консолидировалась и окрѣпла, и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко прониклась просвѣтительными и прогрессивными стремленіями, — царская власть. Но сходство, или, вѣрнѣе, полное тожество и самой конструкціи власти и ея функцій и вообще историческаго дѣйствія въ Россіи и въ большинствѣ европейскихъ странъ — не ограничивается одною лишь эпохою «просвѣщеннаго абсолютизма». На самомъ дѣлѣ вся эволюція нашей государственности была, въ основныхъ своихъ чертахъ, вполнѣ аналогична съ эволюціей центральной власти въ странахъ западной Европы: русская государственная власть, какъ она сложилась въ XVIII и первой половинѣ XIX вѣка, была такимъ-же продуктомъ зачаточной «монархіи» Рюрика, какъ и ново-европейская монархія постепенно развилась изъ феодально-коммунальнаго строя эпохи Каролинговъ и Капетинговъ. Разница лишь въ томъ, что, въ то время какъ европейскія страны продѣлали эту эволюцію самостоятельно, въ Россіи, въ виду органической слабости и неустойчивости ея созидательныхъ элементовъ, она могла совершиться лишь подъ сильнымъ воздѣйствіемъ европейскихъ вліяній. Къ этой исторической — присоединяется и иная, весьма существенная, разница: въ Россіи, въ виду огромности ея территоріи и первобытного анархизма ея этнической стихіи, потребность въ рѣзко-очерченной, могущественной центральной власти всегда чувствовалась въ неизмѣримо большей степени, чѣмъ въ западно-европейскихъ странахъ, съ ихъ куда менѣе обширною территоріею, съ ихъ природнымъ консерватизмомъ, съ ихъ хорошо дисциплинированною «общественностью» и тысячелѣтними традиціями и инстинктами древнихъ цивилизацій. 1) Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ странъ, какъ, напр., въ Англіи (въ виду ея островного положенія), а также въ такихъ скорѣе коммерческихъ, чѣмъ государственныхъ, образованіяхъ, какъ Нидерланды, Нѣмецкіе «вольные города» и Итальянскіе городскія республики, потребность въ рѣзкомъ очертаніи единоличной власти чувствовалась еще слабѣе. Поэтому-то тамъ и могли уже весьма рано выработаться олигархически-аристократическія и даже демократическія учрежденія (сенатское управленіе и парламентаризмъ).

Но за сдѣланными оговорками государственная эволюція великихъ странъ Европы была вполнѣ аналогична съ эволюціей государственной власти въ Россіи, и самое существо и характеръ верховной власти европейскихъ сувереновъ ничѣмъ не отличались отъ таковыхъ-же — русскихъ государей. Что касается эпохи «просвѣщеннаго абсолютизма», то власть нашихъ государей, наслѣдниковъ Петра Великаго, была ни менѣе ни болѣе абсолютной, чѣмъ державство современныхъ имъ европейскихъ властителей, и совершенно одинакова съ его природою была и ея природа. Ореолъ религіознаго освященія былъ присущъ политической власти европейскихъ сувереновъ ничуть не въ меньшей степени, чѣмъ власти московскихъ царей. Напротивъ, именно «нѣмецкій режимъ» наслѣдниковъ Петра создалъ у насъ ту психологическую атмосферу напряженного патріотизма, при которой стало всеобщимъ закономъ повиноваться царю — не только за страхъ, но и за совѣсть.

Эту-то особенность политической психологіи своей эпохи, т. е. начала XIX вѣка, и отнесли наши славянофилы, создавая свою теорію самобытного русскаго Самодержавія, — къ далекому прошлому XV—XVII столѣтій. Кромѣ этой ошибки во времени, они совершили и другую, а именно ошибку въ мѣстѣ: они приняли за исконно-русскій и, такъ сказать, специфически-русскій — чисто-европейскій, по своему происхожденію, продуктъ. Такъ-то и создалась противорѣчащая всѣмъ извѣстнымъ фактамъ — теорія самобытнаго русскаго Самодержавія, а вмѣстѣ съ нею получили у насъ право гражданства и другія, смежныя съ нею, теоріи и формулы, въ родѣ теоріи «средостѣнія» и формулы «Царь и народъ», принесшія въ историческомъ своемъ дѣйствіи величайшій вредъ и Россіи и самому прославляемому ими Самодержавію.

3.

Слѣдуетъ отмѣтить, что исторически и самый титулъ «Самодержца», послужившій основою, на которой была впослѣдствіи выткана теорія Самодержавія, первоначально вовсе и не выражалъ идеи абсолютности, неограниченности власти русскихъ государей: этотъ титулъ означалъ лишь суверенность, независимость ихъ власти отъ иноземнаго державства, т. е. въ немъ была заключена мысль о политической независимости Россіи, идея ея бытія, какъ независимаго отъ иностранной власти государства: такъ и въ наши дни король Эллиновъ имѣетъ титулъ αύτοκράτορ, хотя онъ отнюдь не является «самодержавнымъ» (въ смыслѣ абсолютности его власти) государемъ. Въ самомъ дѣлѣ, московскіе Великіе Князья приняли титулъ Самодержца, начиная съ Ивана III, провозгласившего, какъ извѣстно, независимость Москвы отъ Золотой Орды. Правда, къ этому основному смыслу титула примѣшивался съ самаго начала и другой, а именно — идея единства Русской земли (всея Руси Самодержецъ). Въ этомъ послѣднемъ отношеніи титулъ Самодержца: во 1-хъ, отмѣчалъ — фактически существовавшее, начиная съ Ивана III, положеніе вещей (уничтоженіе удѣловъ); во 2-хъ же, онъ служилъ готовою программою дальнѣйшаго объединенія (Восточной Россіи съ западной, т. е. Малороссіей и Бѣлоруссіей). Но во всякомъ случаѣ — это всего лучше подтверждается перепиской Ивана Грознаго съ Курбскимъ — Самодержавіе московскихъ государей не только не было фактически абсолютизмомъ, но и не понималось ни ими самими, ни ихъ подданными, какъ таковой.

Въ вышеуказанномъ двойномъ значеніи русской независимости и русскаго единства, установившемся въ Москвѣ, «Самодержавіе» русскихъ государей перешло и въ Петербургъ. Традиціонный титулъ пользовался всеобщимъ престижемъ, но крѣпко держась за него, ни подданные, ни сами государи не придавали ему никакого специфическаго значенія, въ смыслѣ характеристики особой природы національной Верховной власти. Вдобавокъ, Россія вѣками уже была независимымъ и, въ извѣстномъ смыслѣ, объединеннымъ государствомъ, что отчасти и объясняетъ, почему старое значеніе титула понемногу забылось. Новое же не успѣло еще установиться. Такъ-то и создалось положеніе, при которомъ «Самодержавіе» стало освященной временемъ формулой безъ особаго реальнаго содержанія. Лишь въ Правдѣ воли Монаршей Ѳеофана Прокоповича, произведеніи, насквозь пропитанномъ западнымъ духомъ и появившемся какъ разъ въ эпоху, когда и на Западѣ расцвѣла идеологія просвѣщеннаго абсолютизма, — встрѣчаемся мы съ первымъ серьезнымъ опытомъ идеологіи русскаго Самодержавія и его конструкціи, какъ абсолютной власти. И лишь въ разсказанномъ уже мною эпизодѣ «борьбы за Самодержицу» при воцареніи Анны Ивановны идеологія русскаго Самодержавія, какъ власти абсолютной, проявилась въ первый разъ вовнѣ. Лучше сказать, въ этомъ эпизодѣ, какъ и во всемъ кризисѣ, сопровождавшемъ избраніе имп. Анны, обнаружилось, насколько еще слаба была въ сознаніи русскаго общества того времени, несмотря на все величіе недавняго въ ту пору дѣла Петра Великаго, концепція неограниченной власти русскихъ государей.

Но эпизоды, подобные тому, который сопровождалъ воцареніе Анны Ивановны, какъ ни были они характерны, именно и были эпизодами, какъ и идеологія Ѳеофановъ оставалась идеологіей, т. е. достояніемъ весьма малочисленныхъ, въ общемъ, круговъ. Русскіе государи и государственные люди Петербургскаго періода имѣли мало склонности къ разработкѣ политическихъ теорій. Они совершили большее и лучшее: они возвели свою страну въ положеніе величайшей міровой державы; они укрѣпили всѣ политическія и соціальныя основы ея бытія; они создали великолѣпнѣйшую русскую армію XVIII и первой половины XIX вѣка. Но вмѣстѣ съ тѣмъ русскіе государи Петербургскаго періода неукоснительно укрѣпляли главнѣйшее орудіе своихъ побѣдъ и достиженій — неограниченную царскую власть. Въ XVIII вѣкѣ эта власть стала таковою фактически. Ея неограниченность была — всѣмъ извѣстною реальностью. Такое положеніе вещей вытекало изъ исторической обстановки и въ свою очередь создавало ее, т. е. создавало бытіе благоденствующей великодержавной страны. И хотя это положеніе удовлетворяло всѣхъ, или, можетъ быть, именно потому, что оно удовлетворяло всѣхъ, — о природѣ царской власти мало говорили въ то время. И сама Власть не любила подчеркивать своего абсолютнаго характера, не говоря уже о томъ, что ей совершенно была чужда идеологія Самодержавія, какъ особой самобытно-русской и специфически-русской формы правленія. Напротивъ, Александръ І, бывшій, можетъ быть, самымъ самодержавнымъ въ дѣйствительности — изъ всего ряда нашихъ петербургскихъ Самодержцевъ, былъ не только самымъ европейскимъ изъ нихъ по духу, но даже любилъ порою принимать тонъ конституціоннаго Монарха. Это обстоятельство отнюдь не помѣшало пышному у насъ расцвѣту, какъ разъ при этомъ государѣ, того культа идеи царя и апоѳеоза его особы, которые являются особо характерными для русскаго патріотизма нашей «Великой эпохи» и вошли въ нашу великодержавную традицію. Что касается обрусѣнія европейскихъ идеи и практики Самодержавія, въ смыслѣ неограниченной власти нашихъ Монарховъ, то оно началось значительно позднѣе. И въ сущности, оно совершилось только при имп. Александрѣ III и даже, можетъ быть, только при Государѣ Николаѣ II: въ томъ-то и дѣло, что русскій «царизмъ» сталъ въ наши дни совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ еще пятьдесять лѣтъ тому назадъ.

4.

Независимо отъ вышеизложенныхъ историческихъ фактовъ, въ глубокомъ внутреннемъ сродствѣ нашего «Самодержавія» съ европейскимъ и, въ частности, нѣмецкимъ «абсолютизмомъ» можно убѣдиться совершенно наглядно изъ одного примѣра, взятаго изъ нашихъ дней. Я хочу обратить вниманіе читателя на слѣдующее: стоило только померкнуть монархіи въ Германіи, какъ сейчасъ же заговорили о «византинизмѣ» этой монархіи, причемъ имѣлись, очевидно, въ виду дѣйствительно бышія ей до конца присущими — слѣды абсолютизма (такъ называемый «кайзеризмъ»). Но спрашивается: не есть-ли этотъ, обращенный къ германской Имперской власти, упрекъ въ «византинизмѣ» — лучшее психологическое доказательство ея внутреннего сродства съ монархіей Русской? Не считалась-ли всегда классическою страною этого «византинизма» — именно Россія? Да, «кайзеризмъ» и «царизмъ» представляли собою въ самомъ дѣлѣ не только два близкихъ другь другу явленія, но, въ сущности, они были однимъ и тѣмъ-же явленіемъ. И именно этотъ-то фактъ разоблачается, лучше всякихъ разсужденія, приложеннымъ къ первому — крылатымъ словомъ: «византинизмъ».

Но слѣдуетъ помнить, что если не желаешь искажать до неузнаваемости историческихъ явленій, то слѣдуетъ обращаться осторожно съ историческими терминами, которые къ этимъ явленіямъ прилагаются. Никому, въ самомъ дѣлѣ, изъ характеризовавшихъ, въ европейской прессѣ, Германскую монархію имп. Вильгельма II, какъ «византизмъ», не приходило въ голову — выводить эту монархію генетически изъ Византіи. «Византинизмъ» новой Германской Имперіи былъ, въ устахъ произносившихъ этотъ терминъ, лишь метафорой, оборотомъ рѣчи, имѣвшими въ виду болѣе яркую характеристику нѣкоторыхъ ея чертъ… Но въ томъ-то и дѣло, что «византійская» теорія русскаго Самодержавія имѣетъ именно такое метафорическое происхожденіе. Поэтому-то она и не имѣетъ, въ качествѣ научной теоріи, никакой цѣны — хотя «византинизмъ» и можетъ быть яркимъ и даже удачнымъ выраженіемъ для характеристики какъ «кайзеризма», такъ и «царизма».

Какъ-бы то ни было, но въ разбираемомъ случаѣ «византинизмъ» Германской монархіи какъ разъ подтверждаетъ европеизмъ монархіи Русской. Обѣ онѣ представляли собою — пусть нѣсколько видоизмѣненный и осложненный фактомъ представительныхъ собраній — ново-европейскій абсолютизмъ. При этомъ Германская монархія, т.е. нѣмецкія королевства эпохи просвѣщеннаго абсолютизма, послужила прототипомъ для Русской. Во всякомъ случаѣ, исторически Самодержавіе, въ томъ видѣ, какъ оно у насъ сложилось въ XVIII и первой половинѣ XIX вѣка, не только было орудіемъ европеизма и проводникомъ европейскаго духа, но оно само сложилось подъ сильными европейскими вліяніями. Въ Россіи монархія и Европа всегда были синонимами, и наше «самобытное» Самодержавіе было, въ сущности, не чѣмъ другимъ, какъ продуктомъ «нѣмецкаго режима» наслѣдниковъ Петра Великаго. Оно было такимъ-же порожденіемъ этого режима, какъ его порожденіями были: русское соціальное устроеніе и русскіе военные успѣхи, вообще русская побѣда и великодержавная роль Россіи въ XVIII и XIX столѣтіяхъ, а также и главное орудіе этой побѣды — русскій, или, вѣрнѣе, Россійскій, имперскій патріотизмъ.

5.

Но русскій Императорскій режимъ сталъ въ наши дни совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ еще полвѣка тому назадъ. И извратило, ослабило его, подмѣнивъ его внутреннюю сущность и живую природу, — не что иное, какъ именно славянофильскія теченія, взявшія верхъ во второй половинѣ XIX вѣка. Въ концѣ его славянофильство стало нашимъ оффиціальнымъ вѣроисповѣданіемъ, чуть-ли не повседневнымъ, обычнымъ лицомъ оффиціальной Россіи. Во всякомъ случаѣ, недалеко было до этого. И тутъ-то постепенно и произошелъ, вмѣстѣ съ измѣненіемъ направленія и самаго стиля государственной политики, подмѣнъ старой Петровской имперской идеи, а вмѣстѣ съ нею — и всего характера нашей исторической Власти. Россія обернулась лицомъ отъ Запада къ Востоку, отъ духа старой Европы, преемника античной и христіанской цивилизаціи, — къ «самобытности». И только теперь, и такъ сказать на нашихъ глазахъ, нашъ Императорскій абсолютизмъ превратился, параллельно съ этимъ движеніемъ отъ Запада къ Востоку, — въ «царизмъ», т. е. въ особое, будто бы вытекающее изъ «народнаго духа», установленіе, въ специфическую «истинно-русскую» форму власти, чѣмъ онъ раньше не былъ никогда.

Идеологія «самобытнаго» русскаго Самодержавія тѣмъ-то и была вредна, что она отвратила взоры Россіи отъ дѣйствительнаго источника ея величія и могущества, даже болѣе того, — ея органической жизни: европейскаго творческаго и организующаго генія. Этимъ самымъ она искривила, извратила всю перспективу нашей исторической судьбы и вмѣстѣ съ тѣмъ поставила Россію въ чрезвычайно фальшивое положеніе какъ относительно себя самой, такъ и въ отношеніи ко всему Западному міру. Россія — нація, Россія — великая держава и Россія — цивилизація — неотдѣлимы отъ Европы. Какъ нація, какъ государственность и какъ культура, мы всегда были частью Европы. Въ этомъ отношеніи мы всегда были и донынѣ остаемся ея дѣтьми, ея законными сыновьями. Одинаковы съ европейскими не только всѣ основы нашего культурно-національнаго бытія, но и все наше историческое развитіе проходило какъ разъ черезъ тѣ самые этапы (и приблизительно одновременно), какъ и эволюція западно-европейскихъ странъ. Итакъ, если наше національное развитіе совершалось по обще-европейскому историческому закону, то въ чемъ, спрашивается, заключалась и заключается доселѣ разница между Западомъ и нами? Такая основная черта отличія, и притомъ отличія огромнаго, — дѣйствительно существуетъ. Она заключается въ природѣ основного этническаго субстрата, на которомъ возведена наша культурная и національная надстройка. Мы были всегда единосущны Европѣ, какъ нація и какъ культура — такъ было и до Петра, но это стало еще яснѣе послѣ Петра. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы были всегда ей чужды и поднесь остаемся ей чуждыми — какъ этническая стихія. На Западѣ эта стихія представляетъ наслѣдіе Римскаго міра, т. е. многихъ тысячелѣтій древне-восточныхъ и античной культуръ. У насъ-же… у насъ никогда не было Римскаго міра, и Россія «еще только вчера родилась въ кочевой кибиткѣ скиѳа».

6.

Такимъ-то образомъ и становится яснымъ, что «самобытность», обоготворенная славянофилами, есть не что иное, какъ наша скиѳская бездна, ужасъ которой и заставилъ насъ нѣкогда обратиться къ варягамъ. Въ этой безднѣ — всѣ центробѣжныя стремленія, всѣ дезорганизующія силы, всѣ народныя безумства, вся «первобытность» нашей исторіи. И плоть отъ плоти и кровь отъ крови этого этническаго хаоса — есть наша проклятая Богомъ «общественность». Идеологи «самобытнаго» Самодержавія отправлялись несомнѣнно отъ мысли возвеличить царскую власть. Но они пошли невѣрнымъ путемъ и попали въ заколдованный кругъ. Самодержавіе только то и дѣлало, — и въ этомъ-то и заключался дѣйственный смыслъ его бытія — что боролось съ нашей темной этнической стихіей. Между тѣмъ по «самобытной» теоріи выходило, что именно отъ ея духа — оно родилось. Такъ-то въ идеологіи «самобытнаго» Самодержавія уже заключался implicite отказъ отъ Петербургской программы, т. е. отъ борьбы съ этниэмомъ, и значитъ, его прославленіе. Начавъ съ Самодержавіемъ — «за здравіе», славянофилы въ дѣйствительности свели его дѣло — «за упокой». Ибо entweder — oder: нельзя прославлять одновременно и Самодержавіе и темную этническую бездну, которая всегда противостояла ему. Неумолимая логика жизни вывела изъ всего этого — увы! не только словеснаго — спора свое единственно возможное заключеніе: торжество славянофильской реакціи привело къ усиленію «общественности», и, провозгласивъ «самобытность» первымъ членомъ своего символа вѣры, мы пришли туда, куда неизбѣжно должны были прійти, идя по этому пути: къ Революціи, къ болыневикамъ, къ разрушенію Имперіи и націи, къ потерѣ своего христіанскаго лица и чуть-ли не всего своего духовнаго и матеріальнаго капитала.

7.

Изъ предъидущаго уже видно, что славянофильская идеологія, обоготворивъ «самобытность», въ сущности, выталкивала Россію изъ общества цивилизованныхъ націй. И здѣсь-то, т. е. въ области маждународныхъ отношеній, и сказалась скорѣе всего вся пагубность этого лжеученія. Именно славянофильство создало намъ въ Европѣ столько враговъ. Теорія «самобытнаго» Самодержавія была несомнѣнно аггрессивна по отношенію къ Европѣ, и она оказалась чрезвычайно на руку всему тому на Западѣ, что было настроено недоброжелательно къ намъ. Всѣ эти враждебные Россіи элементы и силы не преминули съ жадностью наброситься на славянофильскіе лозунги и, подхвативъ ихъ, использовать всю теорію для своихъ собственныхъ цѣлей. Такъ-то создалась въ Европѣ, въ pendant славянофильской, — теорія «азіатскаго», «варварскаго» русскаго «царизма», и нетрудно видѣть, что она дѣйствительно была логическимъ выводомъ изъ первой. Теорія: царизмъ — азіатскій режимъ и связанные съ нею многочисленные предразсудки, столь же мало обоснованные, какъ и породившія ихъ славянофильскія тенденціи, были явленіемъ новымъ, и раньше даже самаго слова «царизмъ» не существовало ни на одномъ изъ европейскихъ языковъ. И невыгоды новой «азіатской» теоріи намъ приходилось чувствовать, въ отношеніяхъ съ западными державами на каждомъ шагу. Вспомнимъ Берлинскій конгрессъ, вспомнимъ колеблющееся, кисло-сладкое, а то и прямо враждебное, отношеніе къ Россіи всего міра (за исключеніемъ оффиціальной Германіи) во время русско-японской войны. И сравнимъ это всеобщее недоброжелательство съ тѣмъ отношеніемъ, которое Россія встрѣчала въ Европѣ въ болѣе раннюю эпоху, напр., во времена Вѣнскаго конгресса. Несомнѣнно въ этомъ измѣненіи игралъ большую роль и происшедшій, въ послѣднія десятилѣтія, въ нашей внѣшней политикѣ — и опять таки подъ вліяніемъ славянофильской программы — сдвигъ (Восточный вопросъ, «панславизмъ»). Но неизмѣримо большее значеніе имѣла въ этомъ отношеніи самая психологическая атмосфера, среди которой приходилось дѣйствовать русской дипломатіи: Россія, именно оффиціальная Россія, была кореннымъ образомъ опорочена, въ глазахъ Европы, предразсудкомъ «азіатскаго» режима, и это чрезвычайно затрудняло, стѣсняло всю нашу внѣшнюю политику. Созданію подобной атмосферы недоброжелательства несомнѣнно содѣйствовала и западническая Революція — вспомнимъ хотя-бы извѣстную поѣздку нашихъ кадетовъ въ Парижъ (1906 г.), имѣвшую цѣлью помѣшать заключавшемуся тогда займу. Но развѣ не находила и эта попытка, какъ и все вообще революціонное дѣйствіе нашей «общественности», прочнѣйшую опору въ славянофильской Реакціи? Впрочемъ, я не раэъ уже замѣчалъ, что наши Реакція и Революція вели, хотя и разными путями, къ одному и тому-же результату — ослабленію Россіи… Какъ-бы то ни было, но русской дипломатін приходилось работать въ тяжелой обстановкѣ, и не только въ странахъ, съ которыми у насъ происходило соперничество, но и среди союзниковъ, ибо Россія послѣднихъ десятилѣтій была, въ глазахъ Европы, немного «больнымъ человѣкомъ» (какъ когда-то Турція), въ виду своего «азіатскаго режима». Объ этомъ не говорили, на это иногда только намекали, наружно, совершенно неискренне, прославляя Россію и ея Власть, но подразумѣвали это — всегда. И до чего сильно было повсюду распространено это несправедливое и совершенно необоснованное предубѣжедніе, въ этомъ мы могли убѣдиться въ мартовскіе дни 1917 года, когда пала наша историческая власть, и весь міръ поспѣшилъ тотчасъ-же признать самозванное и не имѣвшее никакихъ шансовъ удержаться — печальной памяти «Временное Правительство».

Да, Европа не хотѣла русскаго царизма. Она его не понимала; она была предубѣждена и вооружена противъ него. Она была предубѣждена какъ разъ противъ той силы, которая изъ всѣхъ дѣйствовавшихъ въ Россіи силъ — была ей наиболѣе сродни. Правда, столь-же антипатиченъ и непонятенъ, какъ и «царизмъ», — былъ ей и нашъ революционный нигилизмъ. Но она совершенно не постигала, что единственный способъ уберечь и насъ и весь міръ отъ послѣдняго — заключается въ поддержаніи перваго… И именно славянофильскія тенденціи чрезвычайно затемнили для Запада ту истину, что всѣ творческія цѣнности жизни: нація, просвѣщеніе, культура, героическій порывъ, нравственное чувство, народный трудъ — были у насъ тѣснѣйшимъ образомъ связаны какъ съ идеей, такъ и съ самымъ матеріальнымъ фактомъ существованія царя. И такъ какъ основной задачей Революціи было доказывать, что какъ разъ въ послѣднемъ заключалось главное препятствіе къ осуществленію вышеназванныхъ творческихъ цѣнностей, то Европа очутилась, въ борьбѣ двухъ силъ нашей «общественности», — какъ между двухъ огней. Удивительно-ли, что она не могла понять сущности этой борьбы, когда мы сами такъ долго ее не понимали, да и понимаемъ-ли еще — даже сейчасъ? Безспорно, и у насъ есть къ современной Европѣ — свой длинный счетъ. Когда нибудь сочтемся. И тѣмъ скорѣе, чѣмъ скорѣе поймемъ,что вина въ этомъ европейскомъ недоразумѣніи съ «царизмомъ» падаетъ въ весьма значительной степени на наши славянофильскія тенденціи послѣднихъ десятилѣтій. Эти тенденціи и весь комплексъ славянофильскихъ идей вообще чрезвычайно ослабляли дѣйствіе Россіи въ международной сферѣ и уменьшали ея удѣльный вѣсъ… Теперь Россія разрушена и выкинута иэъ мірового баланса. Что съ нею не считаются теперь, это вполнѣ понятно и логично, хотя и можетъ поражать умы. Но не еще-ли поразительнѣе, что мы начали уже превращаться въ «больного человѣка», чуть-чуть не въ какую-то страну второго сорта — еще будучи одною изъ первыхъ міровыхъ державъ, съ огромною арміей, съ сильнымъ флотомъ, со вполнѣ налаженнымъ аппаратомъ власти, съ правильно устроенными финансами и блестящимъ экономическимъ будущимъ?

8.

Одинъ изъ геніальнѣйшихъ и наиболѣе чуткихъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе православныхъ, русскихъ писателей дописался однажды до такой фразы: Богъ есть собирательный геній народа. Этотъ случай показываетъ, насколько осторожно слѣдуетъ обращаться съ понятіемъ Божества и какъ легко впасть въ влоупотребленіе терминомъ «народъ», особенно въ русскомъ языкѣ, гдѣ это слово имѣетъ много значеній и притомъ крайне расплывчатыхъ и неопредѣленныхъ. Въ виду этого мнѣ и хотѣлось-бы, въ заключеніе, указать на нѣкоторую опасность любой идеологіи, отправляющейся отъ началъ «народа», «народности », «племени», «самобытности» и т. д. Дѣло въ томъ, что мы не успѣли еще выработать своего русскаго слова для означенія «націи» — фактъ далеко не случайный, какъ не случайно и то, что и самое слово «нація» у насъ далеко еще не обрусѣло. Поэтому, насколько это понятіе вообще присуще нашей ментальности, намъ невольно приходится его выражать, если мы желаемъ употребить коренное русское реченіе, словомъ народъ. Опасность-же этого слова заключается отчасти и въ томъ, что «народное» чрезвычайно склонно пониматься, какъ простонародное, и такимъ образомъ отъ возвеличенія «народнаго» къ возвеличенію простонароднаго — одинъ шагъ. Въ эту-то діалектическо-психологическую ловушку и попали и ушли съ головой славянофилы.

…Ты — народъ, да не тотъ:
Править Русью призванъ только черный народъ!
То по старой системѣ — всякъ равенъ,
А по новой — лишь онъ полноправенъ…

Вотъ диктатура пролетаріата и торжество простонароднаго, провозглашенныя еще за 50 лѣтъ до Ленина и Троцкаго, и притомъ въ прямой филіаціи со славянофильскими идеями. И нынѣ правитъ Русью, разумѣется, не «пролетаріатъ» и не «черный народъ». Но слѣдуетъ отличать идеологію большевизма отъ практики большевиковъ, особенно позднѣйшей ихъ практики. Я здѣсь говорю исключительно о первой. Я, конечно, не оспариваю, что народничество имѣло и западническую генеалогію — новое доказательство единосущности нашихъ Реакціи и Революціи. Но нельзя спорить и противъ того, что, разъ мѣриломъ всего являются «тайники народнаго духа» и все не-простонародное есть «средостѣніе», эта «тайники» должны находиться именно у простонародья, и, значитъ, ему и книги въ руки. Итакъ отъ славянофильской идеологіи къ провозглашенію только что цитированныхъ стиховъ — путь совершенно прямой.

И какъ все это, вмѣстѣ взятое: и славянофильство и западничество и стихія «простонароднаго» — далеко отъ «націи» и всѣхъ связанныхъ съ нею творческихъ цѣнностей жизни. Бѣдности соціальной структуры — въ ней и заключался общій идеалъ славянофильства и западничества — должна неизбѣжно соответствовать и бѣдность національной культуры. И мы дѣйствительно видимъ, что и славянофильство и западничество — оба они отдаляли насъ отъ «націи», къ которой приближала насъ Имперія. Можно быть какого угодно мнѣнія о пользѣ или вредѣ, красотѣ или безобразіи «диктатуры пролетаріата». Но слѣдуетъ помнить, что «простонародное» никогда не составляетъ націи. Соціалисты въ этомъ отношеніи вполнѣ послѣдовательно отвергаютъ ее. Пусть и у соціалистовъ пролетаріатъ играетъ роль какъ-бы мессіаническаго класса, долженствующаго спасти міръ. Но во всякомъ случаѣ, начало его спасительной миссіи — такъ, по крайней мѣрѣ, представляется дѣло по классической теоріи соціализма — пріурочивается къ эпохѣ вполнѣ законченнаго культурно-зкономическаго развитія человѣчества, когда жатва такъ сказать уже поспѣетъ…

Но вернемся къ «простонародному». Оно не только не составляетъ націи, но вообще оно не можетъ создать ничего: ни государства, ни культуры, ни воли къ общему дѣйствію, ни даже языка. Простонародное — это: «мы — калуцкіе». Нація-же, хотѣли-бы мы этого или не хотѣли и какъ это ни претитъ нашему «демократическому» чувству или предразсудку, и создается и живетъ не-простонароднымъ. 2) Гдѣ-же не-простонародное отсутствуеть, или въ немъ недостаточно силы сцѣпленія и притяженія, или его вообще численно мало, тамъ нѣтъ и націи, тамъ всегда вялъ и немощенъ національный порывъ. Ибо нація не только не есть простонародное, но она не есть даже — общенародное. Отдадимъ себѣ полный отчетъ въ томъ, что она, въ извѣстномъ смыслѣ, вообще не есть «народное». Она есть — нѣчто сверхъ-народное.

9.

Я уже намекалъ на то, что трудность въ опредѣленіи и разграниченіи націи и смежныхъ съ нею понятій «народа», «племени», «населенія» и т. п. заключается для насъ, русскихъ, отчасти въ самомъ нашемъ языкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, во французской, напр., ментальности «нація» совершенно сливается съ «государственностью», подобно тому какъ самыя слова lа nation и l’État суть почти синонимы. Лучше сказать, эти слова характериpуютъ двѣ стороны — внутреннюю и внѣшнюю — одного и того же понятія: la nation есть душа и живая сила État, а l’État есть функція nation; другими словами — la nation есть организмъ, а l’Etat — механизмъ государства. Но намъ, зa неимѣніемъ въ русскомъ языкѣ слова, соотвѣтствующаго французскому nation, приходится выражать это понятіе словомъ «народъ». Между тѣмъ у насъ «народъ» и «государство» не только не синонимы и не только не смежный и не дополняющія другъ друга понятія, но между ними часто бываетъ — и въ жизни и въ мышленіи — полный разрывъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и именно вслѣдствіе отсутствія въ нашемъ языкѣ собственнаго слова для обозначенія понятія «нація», кое-что изъ этого понятія перелилось въ слово народъ. Отсюда-то и получается двойственное и даже тройственное значеніе этого слова (и самого понятія) въ русскомъ языкѣ. Оно выражаетъ и національную потенцію, національное соединство (всегда съ большою натяжкою) и вмѣстѣ съ тѣмъ означаетъ: съ одной стороны русское племя, а съ другой — населеніе Россіи. Послѣднее значеніе и есть, конечно, — первоначальный смыслъ западно-европейскихъ peuple, popolo, реорlе: всѣ эти реченія обозначаютъ то, что нарождается, что населяетъ данную страну, т. е. они представляютъ собою прежде всего — физіологическіе термины. «Нація» же есть нѣчто идеальное, нѣчто духовное. Но дѣло въ томъ, что въ западно-европейскихъ яаыкахъ, отчасти по общимъ причинамъ, лежащимъ въ самой природѣ западной ментальности (благодаря которымъ она и создала понятіе и слово «нація»), отчасти-же вслѣдствіе самаго факта, что крупныя государства Европы суть государства одноплеменныя, эти реченія суть вмѣстѣ съ тѣмъ почти синонимы словъ la nation, la nazione, the nation. Въ западныхъ языкахъ замѣнять ихъ одно другимъ бываетъ большею частью довольно безопасно. Въ самомъ дѣлѣ, выраженія: населеніе Франціи, французскій народъ и французская нація — означаютъ почти одно и тоже. У насъ-же, напротивъ, населеніе Россіи означаетъ совсѣмъ не то же, что русское племя. И вдобавокъ оба эти понятія вовсе не покрываются третьимъ: «русская нація». Это-то обстоятельство еще сильнѣе усугубляет» выше мною отмѣченный разрывъ между нашими понятіями «народа» и «государства». И въ то время какъ, напр., во французской ментальности, какъ и въ самой практикѣ французской жизни, «національное» настолько сильно, что оно гнетъ этническое, племенное даже въ его законной области (это чувствуетъ даже нашъ языкъ — не смѣшно-ли, въ самомъ дѣлѣ, сказать: французское племя?), мы не только не создали своего собственнаго слова для выраженія идеи «націи», но, перенеся къ себѣ это слово изъ европейскихъ языковъ, не замедлили значительно исказить его смыслъ. Въ самомъ дѣлѣ, немного онаціоналивъ, какъ я выше отмѣтилъ, наше слово «народъ», мы вмѣстѣ съ тѣмъ сильно онародили европейское понятіе «націи».

Все это, конечно, такъ сказать — «теорія». Но эта теорія имѣетъ огромнѣйшее практическое значеніе, такъ какъ языкъ имѣетъ большую власть надъ человѣкомъ. Она вообще показываетъ въ живомъ словѣ, что изъ «народа» націи построить нельзя, что она есть нѣчто сверхь-народное. Она можетъ порою совпадать съ народнымъ — имѣя все-же отдѣльное отъ него бытіе; но она можетъ и вовсе съ нимъ не совпадать. Болѣе того: въ «націи» есть и элементы прямо анти-народные, если подъ «народнымъ» разумѣть племенное. Нація прямо отрицаетъ племя, и переходъ къ ней возможенъ лишь послѣ отказа отъ него… 3) Но если все это и теорія, то въ чемъ-же, спрашивается, заключается подлинная русская реальная практика этой, соглашаюсь, затянувшейся терминологіи? Кто создалъ, взлелѣялъ и вскормилъ русскую націю? Кто вдохнулъ въ нее жизнь и кѣмъ она была жива, поскольку она вообще была — уже законченнымъ созданіемъ? Не ясно-ли, что нашу націю составляла не «Великороссія» и даже не «русское племя»? Не ясно-ли, что наша нація не только олицетворялась, но и была создана Имперіей и жила и дышала исключительно ею? что она была у насъ не чѣмъ инымъ, какъ ея синонимомъ? что Имперія и была нашей націей, что только она и давала намъ національное лицо?.. Впрочемъ, законъ рожденія націи данъ разъ навсегда въ образѣ совершеннѣйшемъ. Civis Romanus sum — націю рождаетъ не кровь, а право гражданства, или, что то же, побѣда. Объ этой-то ПОБѢДѢ — духовной, культурной и политической — мы должны думать денно и нощно, если желаемъ возстановить Россію.

1921.

1) Мы касались уже болѣе подробно этой темы въ очеркахъ Двѣ Россіи и Мы и Они.

2) Въ тѣсной связи съ этою особенностью «націи» находятся ея наиболѣе яркіе, проникающіе все ея существо, признаки: градація и отборъ. Именно въ послѣднихъ заключается ея живая душа и настоящая суть. При этомъ градація мыслима въ понятіи и явленіи «націи» въ двухъ различныхъ направленіяхъ: во 1-хъ, въ отношеніи двухъ или нѣсколькихъ «націй» между собою: однѣ изъ нихъ могутъ быть въ большей степени «націями», другія — въ меньшей; но вмѣстѣ съ тѣмъ и въ предѣлахъ каждой отдельной націи возможны степени принадлежности къ ней. Соответственно съ этимъ, новѣшій изслѣдователь историко-философскихъ основъ «націи» — Николай Бубновъ (Гейдельбергъ) и называетъ это понятіе — ярко-аристократическимъ (см. Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, Band 51, Heft 1). Въ этой интереснейшей статьѣ находимъ между прочимъ и слѣдующую цитату изъ Lagarde-a. Послѣдній является рѣшительнымъ сторонникомъ взгляда, что выраженіе «нація» имѣетъ въ виду не массу народа, но болѣе или менѣе крупную группу избранныхъ личностей, духовную аристократію. «Вопреки господствующему мнѣнію, — говорить онъ, — націи не состоять изъ милліоновъ; онѣ состоять изъ отдѣльныхъ людей, сознающихъ національныя задачи и именно поэтому способныхъ — ставъ впереди нулей, обратить ихъ въ действительную величину».

3) Въ этомъ пунктѣ мы расходимся довольно существенно съ авторомъ выше цитированной философіи націи. Отличіе ея отъ «народа» опредѣляется г. Николаемъ Бубновымъ слѣдующимъ образомъ: «народъ есть общественное соединство, объединенное общими живыми формами, напр., языкомъ и общимъ складомъ жизни; такое соединство становится націей только въ томъ случаѣ, когда его члены воодушевлены кромѣ того общею волею, направленной на осуществленіе извѣстныхъ ценностей». Такимъ образомъ «нація» является съ этой точки зрѣнія тѣмъ-же народомъ + извѣстнаго рода X. Намъ-же представляется, напротивъ, что даже въ тѣхъ случаяхъ, когда «національное» совпадает» съ «народнымъ» (такіе случаи несомнѣнно есть), оно все-же имѣетъ отдѣльное и вполнѣ независимое отъ послѣдняго бытіе, т. е. что и въ этихъ случаяхъ «народъ» является лишь кажущейся основой «націи». Съ другой стороны нашъ авторъ самъ приводить прекрасный примѣръ полнаго несовпаденія «народнаго» съ «національнымь», указывая на Швейцарію, вь которой единое національное тѣло покоится на четырехъ разнонародныхъ основаніяхъ. И пусть примѣръ Швейцаріи не представляется намъ «исключеніемъ»! Не иначе происходило дѣло съ великими «націями» древности: Вавилономъ, Персіей, «эллинистической» націей Востока и самимъ Римомъ. Не иными были, въ болѣе позднее время, «націи» ислама, Священной Римской Имперіи и — почти на нашихъ глазахъ — иной Имперіи: Всероссійской. Насъ могутъ смущать въ этомъ отношеніи «національныя» государства современной Европы. Но, во-первыхъ, всѣмъ этимъ государствамъ (кромѣ Франціи) съ исторической точки зрѣнія, — безъ году недѣля; во вторыхъ-же, сама ихъ «національная» (въ смыслѣ «народной») основа есть въ 9 случаяхъ изъ 10 — сплошное недоразумѣніе. Но даже и въ этихъ государствахъ, именно въ наиболѣе «національномъ» и, въ сущности, даже единственномъ дѣйствительно національномъ изъ нихъ — Франціи — «нація» рождается лишь послѣ отказа отъ «народной» основы: «французъ» начинается лишь тамъ, гдѣ кончается бретонецъ, баскъ или провансалецъ. Это-то и показываетъ, что «народъ» никогда не можетъ служить основой для «націи»… Правда, въ Германіи можно быть пруссакомъ, баварцемъ, швабомъ, саксонцемъ и одновременно — нѣмцемъ. Но и это обстоятельство отнюдь не можетъ дать повода къ выведенію «націи» изъ «народа». Новонѣмецкая нація (Бисмарковская Имперія) была лишь въ процессѣ образованія, даже — лишь въ начальныхъ стадіяхъ этаго, происходившего интенсивно только въ Пруссіи, процесса. Поэтому-то «нѣмецъ» и есть, строго говоря, гораздо въ меньшей степени имя націи, чѣмъ просто собирательное имя для обозначенія нѣкоторыхъ европейскихъ — и населяющихъ вовсе не одну только Германію — племенъ. И отсутствіе конфликта между понятіями «нѣмца» и, напр., «баварца» служить аргументомъ не въ пользу, а, наоборотъ, противъ бытія Германіи, какъ «націи». Начало рожденія послѣдней именно и состоять въ конфликтѣ между «нѣмцемъ» и «баварцемъ» (какъ и во Франціи — между «французомъ» и «бретонцемъ»). Но данный вопросъ осложняется въ Германіи еще и тѣмъ, что отдѣльныя ея части — болѣе всего Пруссія — были, можетъ быть, даже остаются въ извѣстной степени доселѣ — настоящими націями. Такимъ образомъ для созданія нѣмецкой «націи» необходимъ отказъ не только отъ «племени», но и отъ прежнихъ государственныхъ образованій… Во всякомъ случаѣ, если примѣръ новой Германіи что-нибудь и показываетъ въ интересующемъ насъ вопросѣ, то онъ именно и обнаруживаетъ самымъ яркимъ образомъ трудность возведенія націи на «народной» основѣ… Само собою разумѣется, что эти бѣглыя замѣчанія имѣютъ всего менѣе цѣлью — умалить въ какой-бы то ни было степени значеніе образцовой работы г. Бубнова, представляющей собою едва-ли не первую попытку систематической философіи націи. Наши замѣчанія преслѣдуютъ лишь цѣль — обратить на данную проблему особое вниманіе. Она несомнѣнно получить первенствующее и въ вышей степени актуальное значеніе въ будущемъ строительствѣ не только Россіи, но и всей Европы вообще. Поэтому-то мы и считали полезнымъ указать и на тѣ стороны вопроса, который авторъ оставилъ — можетъ быть, намѣренно — въ тѣни.

Изъ сборника Двѣ Россіи. Мюнхенъ. 1922

Views: 24