Иванъ Лукашъ. Голое Поле (книга о Галлиполи)
1921 г.
Софія. Печатница „Балканъ“. 1922
Когда уголья будутъ гаснуть, ты тронь ихъ щипцами, ударь по обгорѣлымъ чернымъ головнямъ — и ринутся и запляшутъ искры, а ты сядь ближе, наклонись къ жару и слушай шопотъ огня.
Ты видишь — рушатся безшумно стѣны и падаютъ, чуть свистя, багряныя башни. Ты видишь, какъ, сверкая червонными кольчугами, поднялись рыцари и унеслись, кружась, огненные монахи. Ты видишь метанія горящихъ знаменъ.
Сядь ближе, наклонись такъ, чтобы тихій багрянецъ озарилъ твое лицо и слушай шопотъ огня.
Слушай…
Кутепъ-Паша
У нея ключицы сквозятъ черезъ бѣлый батистъ кофточки. Ключицы, какъ два легкихъ крыла, раскинуты на груди. Мы сидимъ на полу, на полосатомъ матрасѣ. Когда она повертываетъ голову, я вижу, какъ вьются надъ ея бѣлымъ затылкомъ золотистые, каштановые кудерки. Вьются такъ же, какъ давно въ Петербургѣ, когда была она дѣвочкой, носила коричневое платье съ кружевнымъ бѣлымъ передникомъ и ходила въ гимназію. У нея былъ тогда такой маленькій зеленого сафьяна портфель съ серебрянымъ ключикомъ.
Мы сидимъ на полу. И то, гдѣ сидимъ мы, — не комната, а верхняя площадка деревянной лѣстницы. Провалены деревянныя ступени и надо очень осторожно подымать ногу, чтобы не угодить въ черныя ямы. Ветхія перила трясутся подъ рукой.
На площадкѣ она и живетъ. Обмазаны стѣны сѣрой известкой. Стѣны въ трещинахъ и зеленоватыхъ лишаяхъ. Я упираюсь головой въ приклеенный обрывокъ зажелтѣлой газеты. Надо мной печатныя черныя буквы „Конецъ большевикамъ“, и когда надавишь выгорѣвшій обрывокъ, онъ хруститъ подъ моимъ затылкомъ: обрывками заклеены клопиныя щели, известка въ коричневыхъ помазкахъ крови. Этотъ сѣрый, полу-обваленнный греческій домъ — настоящій клоповникъ.
А окна на площадкѣ нѣтъ. Нѣтъ, — окно вышиблено, и провалъ въ стѣнѣ полузавѣшенъ одѣяломъ. Желтое одѣяло корузло здѣсь и зимой, когда заметалъ площадку мокрый снѣгъ и приходилось отряхать бѣлыя горки инея съ подушки.
Стоить теперь угрюмая жара. Воздухъ давитъ, какь накаленный мельничный жерновъ, а съ бурой площади, гдѣ стоять грузовые автомобили, мететъ на площадку колкую сѣрую пыль…
Она здѣсь живетъ, вотъ уже скоро годъ. Она, и ея мужъ, — офицеръ-летчикъ съ синими, чуть померклыми глазами.
— Послушай, первый парадъ быль у насъ подъ окномъ. Осенью, въ дождь. Зеленыя шинели дымились. Я слушала, какъ они топчутся подъ окномъ. На ногахъ вмѣсто сапогъ намотано тряпье, а сапоги раскрашены и всѣ пальцы наружу. Стоять по щиколотку въ грязи, подъ дождемъ. Имъ командуютъ — стройся, а они и не знаютъ, какъ строиться. Они все забыли. Они толкутся и топчутся… Ну, такіе милые, ну такіе родные, — ты понимаешь, я плакала.
Смотрю я въ ея родные, каріе глаза, и легко, и тихо вспоминаю коричневое платье гимназистки и серебряный ключикъ отъ зеленаго портфеля. Вспоминаю, какъ зимой она приходила съ мороза со своимъ мичманомъ и щеки горѣли, и морознымъ дымомь пахли каштановые волосы, а на шелковистой бурой лисицѣ таяли бисеринки петербургской изморози…
— А теперь ты видишь, какіе у насъ щеголи ходягъ. Всѣ въ бѣлыхъ рубахахъ и всѣ въ сапогахъ. Шагъ печатаютъ. Но когда запоютъ, я всегда плачу.
Словъ я не слышу, но знаю, что про Россію и у меня такая тоска, — понимаешь.
Осенній парадъ былъ, можетъ быть, въ тотъ день, когда генералъ Кутеповъ верхомъ, въ первый разъ, проѣхалъ въ лагерную стоянку. Шумѣлъ дождь и влажныя, темныя лохмотья тучъ волочились, цѣпляясь дымно за горы. Конь по брюхо забирался въ глинистую вязь дороги.
Для русскаго лагеря отвели мѣсто на землѣ какого-то турецкаго полковника, по долинѣ, у горъ, гдѣ въ большую войну стоялъ англійскій лагерь. Англичане звали свою стоянку „Долиной розъ и смерти“, потому что по разсѣлинамъ, надъ долинной рѣчкой, ползли гибкія заросли алаго шиповника и потому, что много умирало англійскихъ стрѣлковъ отъ укусовъ змѣй и москитной лихорадки.
Дымила сѣрымъ дымомъ долина. Оглядѣлся Кутеповъ и сильно ударилъ коня шпорами въ бокъ, и повернулъ обратно въ Галлиполи.
Тамъ, у мола, гдѣ пушечнымъ грохотомъ прокатывался прибой, съ ночи стояли выгруженныя на берегъ войска. Подстеливъ шинели въ грязь, лежали тифозные. Солдаты устали, солдаты спали, накрывшись съ головой мокрыми шинелями. Тамъ юнкера, топая захолодавшими ногами, пѣли. Пѣли потому, что замерзли, потому, что хотѣлось пить отъ голода и уже трудно было сжимать красные и мокрые, скорченные холодомъ пальцы. Вѣтеръ и дождь несли смутный вой.
— Мама, мама, что мы будемъ дѣлать,
Когда настанутъ зимни холода…
Пѣсенка о мамѣ была первой русской пѣсней, какую услышалъ осенній Галлиполи.
— Когда я повернулъ коня и поскакалъ назадъ, — я понялъ, что дѣлать, — разсказывалъ генералъ о первыхъ дняхъ Галлиполи своимъ близкимъ.
На молу, гдѣ бѣжалъ стадами бѣлыхъ волковь прибой, на холодномъ дождѣ, вповалку, промокшіе до витки, топтались женщины, дѣти, солдаты. Это была измученная толпа, голодные, нищіе, вываленные изъ чернаго нутра транспортовъ, стонущая на льдяномъ дождѣ, поднятая вѣтромъ человѣческая пыль…
Оборванные погоны, сырыя шинели на голову мѣшкомъ. На молу никто не зналъ, какая часть, какой полкъ. На молу — все смѣшалось.
И подъ дождемъ мокли, дымились и никли свернутыя знамена.
Кутеповъ вошелъ въ толпу. Кто-то не отдалъ честь. Рѣзко окрикнулъ Кутеповъ:
— Честь! Вы бѣженецъ или солдатъ?
Кутеповъ понялъ, что безъ дисциплины не 6удетъ и арміи, а въ дисциплинѣ нѣтъ ничего мелкаго и неважнаго, а въ дисциплинѣ все важное и все главное, — даже и не поднятая къ козырьку рука и непришитый погонъ. Зналъ Кутеновъ, отъ какихъ пустяковъ, отъ какихъ мелочей начался великій развалъ величайшей арміи…
И въ первые же дни приказалъ Кутеповъ кого-то арестовать и посадить на гауптвахту. Онъ, вѣроятно, такъ думалъ: армію ждетъ Россія, а чтобы сохранить армію, надобно сохранить дисциплину. Онъ, вѣроятно, думалъ, что такъ надобно Россіи.
И отсюда, отъ мола, гдѣ все смѣшалось и поникали знамена, пошла исторія знаменитой галлиполійской гауптвахты, или Губы — въ просторѣчіи…
Кутеповъ рѣшительный, желѣзнаго закала генералъ. Когда былъ онъ еще мальчишкой-гимназистомъ, онъ на особую стать воспитывалъ волю: заставлялъ будить себя ночью, одѣвалъ мундиръ и маршировалъ, маршировалъ, борясь со сномъ. Человѣкъ онъ добрый и простой, у него сощуренная, ласковая усмѣшка, заразителенъ его смѣхъ и широкое, загорѣлое его купецкое лицо похоже на окладистый ликъ стольника московитскаго. Кутеповъ — человѣкъ простыхъ вкусовъ и простыхъ ощущеній. Весь онъ широкъ, низокъ и приземистъ. И когда онъ стоитъ, онъ точно вростаетъ въ землю. Вся его сила въ ногахъ и весь онъ похожъ на того вросшаго въ болотную петербургскую гать бронзового битюга, что сторожить съ бородатымъ понурымъ царемъ Санктъ-Петербургь…
Началась исторія Губы. Губа — крѣпкій рычагъ армейской жизни, Губа — основной тонъ воинской лямки и воинскаго будня.
У квадратной маленькой Галлиполійской бухты, забитой легкими фелюгами, что качаютъ сѣрыми мачтами, а сами, какъ жеманныя птицы, — на набережной, гдѣ примостились на сѣромъ булыжникѣ низкія стайки соломенныхъ стульевъ турецкихъ кафе, — стоять въ выцвѣлыхъ рубахахъ, съ винтовками черезъ плечо, усатые русскіе часовые: за деревянными мостками поднимается, выложенная сѣрыми плитами, широкая стѣна Губы.
Разсказываютъ, что строили сѣрую стѣну Венеціанскіе рыцари. Разсказываютъ, что въ каменномъ голомъ казематѣ, подъ обросшими черной копотью балками потолка, отыскались запорожскія надписи, молитвы Исусу плѣнныхъ Остаповъ.
Все Галлиполи, какъ пыльный, выжженный солнцемъ проѣзжій тракть исторіи. Здѣсь Ксерксъ поролъ ржавыми цѣпями Геллеспонтъ. Подъ Галлиполи стояли шатры крестоносцевъ. На другомъ берегу залива тянется желтая ленточка домиковъ греческаго городка, гдѣ родился по преданію Аристофанъ.
Галлиполи, — Городь Красоты, сталъ теперь пустыннымъ Голымъ Полемъ, какъ прозвали его русскіе солдаты. Пропылили столѣтія и раскидалось теперь пыльное кладбище. Всюду, по узкимъ улицамъ, надъ бѣлыми площадями, у моря — подымаются теперь къ солнцу сѣченные изъ мрамора бѣлые тюрбаны на покривленныхъ столбахъ турецкихъ могилъ.
У сѣрыхъ стѣнъ, разрушенных землетрясеніемъ и огнемъ англійскихъ кораблей, и надъ песчаными откосами, сухо шурша, качается бурый репей. Узкія ящерицы вьются, скользя по могильнымъ плитамъ, гдѣ залегла въ змѣистыхъ завиткахъ арабскихъ буквъ вѣковая пыль. Шелеститъ подъ шагами выгорѣлая трава. Бѣловатый песокъ жжетъ подошвы. И всюду сухой шелестъ репья и ящерицъ…
А за Галлиполи, до синихъ, призрачныхъ горъ, — золотыя пшеничныя поля, гдѣ носятся черными хлопьями галочьи стаи. Трепещетъ воздухъ тревожнымъ трепетомъ ихъ крыльевъ. Сѣрыя каменныя мельницы, похожія на башни замковъ, едва шевелятъ парусиновыя круглыя крылья, обтянутыя по краямъ бичевой, точно черной паутиной. Шумятъ у дороги обсыпанные сѣрымъ пепломъ пыли узловатые и суровые платаны. Подъ ними въ полдень отдыхаютъ громадные голубовато-сѣрые волы съ раскинутыми бѣлыми рогами. Выкачены у воловъ добрые, темные и влажные зрачки и сочатся ихъ морщинистыя ноздри, а на мягкихъ, сѣрыхъ загривкахъ сверкаютъ подъ солнцемъ синія, стеклянныя бусинки отъ сглаза.
Оглянешься кругомъ, золотое марево, золотая тяжелая пыль, накаленные солнцемъ бѣлые тюрбаны, а за ними синее море.
Море синее, въ бѣлыхъ трепетныхъ дорожкахъ пѣны, гулкое ровнымъ дыханіемъ неумолкаемаго прибоя. Дыханіе моря носится надъ Галлиполи. Отходитъ — приходитъ, обиваетъ своей соленой росой сѣрую пыль, грохочетъ гулкимъ грохотомъ, точно внизу, у темныхъ камней, покатыхъ, какъ черепашьи спины, гдѣ, свистя, льется шумная пѣна, — скачутъ, гремя копытами, тяжко вздыхающіе табуны.
Надъ синимъ моремъ синими призраками виснутъ горы. Такія нѣжныя, такія синія и такія женственныя…
Городъ Красоты. Галлиполи, — гдѣ сверкали подъ солнцемъ бѣлыя перья рыцарскихъ шлемовъ, гдѣ у свѣтло журчащихъ акведуковъ торговали рабынями со всего Востока, — выгорѣлъ въ вѣкахъ и уснулъ теперь обожженнымъ, пыльнымъ кладбищемъ.
И только у Губы, въ порту, шевелится жизнь.
На соломенныхь стульяхъ, разставивъ ноги и выкативъ животы, обверченные грязными красными кушаками, сидятъ турки. Чистильщики сапогъ, чумазые еврейчата-еспаньолы, пристроились у самой воды и звонко барабанятъ щетками о свои черные лари.
— Почистить, почистить… Руссъ, карашо…
Подъ холщевыми навѣсами лавокъ, гдѣ пахнетъ корицей и лукомъ, на рогожахъ, громоздятся зелено-желтыя головы дынь, кажутъ багряныя пухлыя щеки помидоры, а изъ темныхъ мокрыхъ корзинъ свисаютъ матовыя гроздья винограда.
Бѣлыя фелюги, съ синими и зелеными узорами по бортамъ, съ легкой лебединой грудью, что ходятъ и въ Афины, и въ Одессу, качаютъ въ небѣ стройныя мачты. Въ солнечной водѣ сплетаются и рябятъ тѣни мачтъ, зеленыя и синія полосы, бѣлые паруса…
Протопотали, маслянисто сверкая глянцевитыми затылками, подъ сизыми касками, черные сенегальцы, — Сережками зовутъ ихъ русскіе солдаты. Потряхивая золотыми брелоками цѣпочки, спѣшитъ куда-то грекъ, сдвинувъ желтое канотье на затылокъ, а потъ виснетъ капелькой съ горбатаго, хищнаго носа. Весело болтая, прошли коротконогіе французы, потные и красные, точно изъ горячей бани. Печатаетъ шагъ, ровно отмахивая руками, взводъ бѣлыхъ русскихъ юнкеровъ.
У порта — городской фонтанъ. Широкія, темныя плиты мостовой всегда мокры и блестятъ. Вода свѣжо звучитъ и сверкаетъ. Радостно звенятъ ведра и жестяныя баклаги…
А въ кафе у порта — прохладно. Отъ воды по бѣлому потолку ходятъ солнечные водянистые разводы. Но бѣлой известкѣ стѣнъ — свѣжая роспись: кальяны съ малиновыми чубуками въ золотомъ плетеньи, бутыли, налитыя прозрачнымъ золотистымъ виномъ, серебристо-красные попугаи и огромныя, бѣлыя русскія ромашки. Живописалъ русскій. Русская роспись во всѣхъ турецкихъ кафе у порта.
Вечеромь въ кофейнѣ „Олимпіумъ“, у мола, зажигаютъ четыре мѣдныя керосиновым лампы съ рефлекторами. И бренчитъ тамъ вечеромъ на піанино русская офицерская жена старые романсы „Пара гнѣдыхъ“, и „Ахъ, да пускай свѣтъ осуждает“…
А на шаткой верандѣ, что выходить въ море, на поплавкѣ, между облѣзлыхъ, узкихъ, крашенныхъ въ бѣлое столиковъ, ходитъ русская ресторанная барышня. Подведены ея влажные глаза и губы тронуты карминомъ, какъ у всѣхъ ресторанныхъ русскихъ барышень въ Турціи.
Но ее здѣсь не тронутъ. Ее здѣсь не обидятъ чужіе. Ей не исщиплютъ до синяковъ руки, какъ щиплютъ въ кафе Стамбула. Она своя, Полковая Маша, идущая съ полкомъ походомъ еще отъ Ростова и Новороссійска…
Осенью бывали кражи, были и грабежи, а по вечерамъ, на огни кафе, выходили изъ темноты блѣдные русскіе солдаты за милостыней. И былъ такой случай: въ греческій трактиръ, гдѣ выли кошачьи пѣсни загулявшіе фелюжники, пришелъ за милостыней солдатъ, а фелюжники затѣяли шутку: налили стаканъ водки, наложили горку мѣдныхъ лептъ. — Вотъ, русскій, бери вино и деньги, только стань на колѣни. —
Солдатъ пришелъ съ осенняго дождя. Въ тѣ дни вшивые, оборванные и голодные русскіе бродяги, вываленные на берегъ съ кораблей, — забирались въ теплыя кафе, къ огню, и брали одну чашечку густого, горьковатаго кофе на десятерыхъ, лишь-бы набраться тепла, лишь-бы отогрѣться. Въ тѣ дни грохотало море и холодный дождь прихлестывалъ къ землѣ спящихъ вповалку. Въ тѣ дни стояла у всѣхъ на душѣ студеная, черная ночь.
Русскій нищій потоптался, наслѣдилъ опорками, и сталъ вдругъ опускаться на колѣна. И вотъ тогда-то такая ресторанная барышня, офицерская жена, ахнула, заломивъ руки, смахнула со стола рюмки и горку зазвенѣвшихъ лептъ и кинулась къ солдату.
— Не смѣй. Не становись на колѣни… Ты — русскій.
И было, вѣроятно, что-нибудь страшное въ ея крикѣ, потому что нищій бѣжалъ, а черноусые, заросшіе волосомъ, цѣпкіе, какъ обезьяны, фелюжники молча поднялись и ушли.
Зовутъ эту офицерскую жену Викой. У ней стриженые бѣлокурые волосы, пепельная родинка на кругломъ подбородкѣ и ясныя и веселыя ямочки, когда она улыбается. Въ прошломъ году она кончила гимназію въ Симфероиолѣ. Ея Коля заболѣлъ туберкулезомъ и вотъ теперь надо работать.
— Ну что же, какъ-нибудь, какъ-нибудь. Всѣ терпятъ, — говорить она и мгновенно краснѣетъ, перебирая худенькими загорѣлыми пальцами звонкіе стаканы.
Было это въ декабрь. Когда студеная ночь шла у всѣхъ въ душѣ. Когда люди бредили опрокинутыми орудійными передками, взорванными броневыми машинами, кровью и дождемъ и угольными ямами кораблей, гдѣ несмываемая черная пыль забирается въ каждую бороздку кожи.
Было это вь декабрѣ… А теперь нѣтъ въ Галлиполи русскихъ нищихь. Теперь цѣпкіе греки почтительно кланяются и турки медленно привѣтствуютъ русскихъ, прикладывая два пальца къ фескамъ.
Сонные парикмахеры вь накаленныхъ солнцемъ лавченкахъ, заглядывая на ваше лицо въ тусклое, засиженное мухами, зеркало, внимательно и любезно будутъ брать кончикъ вашего носа двумя пальцами, пахнущими лукомъ и табакомъ, и спрашивать, какъ заправскіе русскіе парикмахеры:
— Стричь, брить?.. Карашо.
Черные сенегалыы-Сережки не понимаютъ грековъ и греки не понимаютъ Сережекъ. И идетъ у нихъ между собой разговоръ на языкѣ русскомъ. Сережки скалятъ зубы, вращаютъ тихо и ужасно бѣлками и жарко лопочутъ по-русски:
— Сколько стоить? Дай еще… Иди сюда… Нѣтъ хорошо…
Турчанки записываютъ длинныя и плавныя русскія фразы, что слышатъ отъ жильцовъ-офицеровъ. Записываютъ легкими ленточками-каракульками и повторяютъ ихъ, и хлопаютъ въ ладоши, и радостно смѣются, слушая непонятную музыку чужого языка.
Гибкія какъ кошки турчанки влюбляются мгновенно и внезапно въ русыхъ гяуровь и уже до десяти Аньфэ и Фатимъ стали женами русскихъ офицеровъ.
Русскій языкъ — разговорный языкъ Галлиполи. Маленькія турчанки, коричневыя, быстроглазыя, похожія на легкихъ блохъ, метя босыми ножками въ пыли и подхвативъ свои сатиновыя шальвары на руки, поютъ, ужасно визжа, одесскую пѣсенку, не то „Ахъ зачѣмъ эта ночь“, не то „Полюбилъ всей душой я дѣвицу”…
Греческіе ребята, всѣ длинноносые и всѣ съ надутыми круглыми животами, съ утра играютъ въ солдать и командуютъ по-русски:
— Смирно… ш-а-г-о-м-ъ аршъ…
Ни русскихъ бродягъ, ни русскихъ нищихъ нѣтъ больше въ Галлиполи. Есть теперь обѣднѣвшій русскій господинъ, до щепетильности чисто одѣтый, большой, сильный, добрый, но очень обѣднѣвшій, до того, что приходится загонять ему иногда обручальныя кольца, пару сапогъ, колоду картъ, американскую рубаху и облѣзлый мѣхъ, вывезенный еще изъ Москвы. Не безъ Кутеповской Губы обратился русскій бродяга въ русскаго господина.
Самъ Кутеповъ, получающій какъ и всѣ по двѣ лиры, какъ говорятъ, загналъ пару хорошихъ сапогъ, женины платья и подаренную полкомъ бекешу, а генеральскія штаны замѣтно потерты, но щепетильно чисты.
Онъ говорилъ рѣдко, а если говорилъ — были просты и чисты его слова, какъ біеніе сильнаго сердца. Онъ говорилъ: — „мы русскіе, мы ея послѣдніе солдаты и насъ ожидаетъ Россія“. И въ его простыхъ и ровныхъ словахъ простого, русскаго съ головы до пятъ, человѣка — каждый слышалъ біеніе своего сердца.
Говорилъ рѣдко, но чего только не дѣлалъ этотъ литой солдатъ. Приказомъ его суда полковники за пьянство разжаловались въ рядовые, назначалось по 15 сутокъ аресту за непришитую пуговицу, за рваную штанину. Для него были равны и офицеръ, и солдатъ, и онъ безжалостно, не взирая на лица, смывалъ всякую грязь, всякій нагаръ съ солдатской чести. Это онъ навалилъ на усталыхъ людей глухую лямку строевыхъ занятій, муштры, шагистики, козырянья. Это онъ взнуздаль Галлиполи желѣзнымъ мундштукомъ железной дисциплины…
Кто хотѣлъ уходить — тѣхъ не задерживалъ. Французы сгоняли людей въ Бразилію, громадный прокоптѣлый „Решидъ-Паша“ много разъ теръ свой высокій бортъ у Галлиполійскаго мола и густымъ, сиплымъ гудкомъ звалъ русскихъ домой, обратно, на родину.
И уходили. А генералъ взялъ и выдумалъ еще такой странный приказъ. Всѣ желающіе могутъ уйти изъ арміи, за трое сутокъ заявивъ объ уходѣ. Но если останешься послѣ приказа — конецъ. Ты солдатъ и будетъ твой уходъ какъ предательство, какъ бѣгство изъ линіи огня.
Галлиполи ходило ходуномъ подъ Кутеповскимъ мундштукомъ.
Въ дни приказа о свободномъ уходѣ изъ арміи были и такіе, кто думалъ, что вся армія разбѣжится отъ странныхъ приказовъ. Говорили: „Кому же достанетъ охоты пухнуть отъ фасоли и жрать чуть-ли не скорпіоновъ?“
Кутеповъ только щурилъ глаза, усмѣхаясь.
— Ничего. Такъ надо. Посмотримъ.
И ушли въ бѣженцы изъ 30 тысячъ только три. Побѣдила его стальная вѣра въ стального солдата.
А Кутеповскіе приказы сыпались на оставшихся. Жесткіе, солдатскіе. Выпилъ человѣкъ лишнее, нашумѣлъ — Губа на 20, на 30 сутокъ. Молодой солдатъ стянулъ на часахъ изъ американскихъ ящиковъ банку сгущеннаго молока — военная тюрьма.
Всѣ знаютъ Губу. Всѣхъ тянула Губа, даже музыкантовъ, что слишкомъ медлили на парадѣ съ тактами полкового марша. Армія тянулась на генеральскій блокъ, армія подтягивалась и незамѣтно шагнула черезъ Губу, черезъ внѣшнюю дисциплину, черезъ угрозу военнымъ наказаніемъ.
Русскихъ нищихъ, русскихъ воровъ и грабителей въ Галлиполи нѣтъ. За девять мѣсяцевъ галлиполійскаго сидѣнія былъ всего одинъ грабежъ, да двѣ кражи. Старый русскій юристъ, знатокъ законовъ и преступленій человѣческихъ, Кузьминъ-Караваевъ, когда былъ въ Галлиполи, все удивлялся, что за годъ армейской стоянки не было ни одного преступленія противъ женской чести. Старый юристъ говорилъ, что во всѣхъ арміяхъ есть обязательный процентъ такихъ преступленій и что русская армія единственная, гдѣ нѣтъ солдата, обидѣвшаго женщину… А старый турокъ, Мухмедъ-Али, — что торгуетъ у порта желтымъ англійскимъ мыломъ и османскими папиросами, теръ передо мною другъ о друга свои коричневые морщинистые пальцы съ ободками серебряныхъ перстней, и силился разсказать беззубымъ запалымъ ртомъ, какъ хороши русскіе кардаши.
— Я старый аскеръ. Когда вашъ грандъ дукъ князь Микола ходилъ Стамбулъ брать — я аскеръ былъ. Потомъ французъ стоялъ. Англезъ стоялъ. Русъ нѣтъ воръ, русъ нѣтъ кулакъ. Русъ хорошъ, кардашъ, русъ, какъ мулла.
Круто тянулъ армію Кутеповъ, только исподволь, мало-помалу, опуская блокъ, когда начали его понимать, когда даже нетерпеливые молодые поручики стали говорить, что безъ Кутепова расползлась бы армія въ человѣческую труху.
Былъ сначала такой приказъ: хожденіе по улицамъ разрѣшено до 7 часовъ вечера, а позже — на Губу. Потомъ разрѣшено до 9, до 10, до 11, теперь до 12-ти. Такъ, покоротку, опускалъ железную узду генералъ.
И все падали по кривой внизъ вины губныхъ сидѣльцевъ. Отъ грабежа и кражи дошла Губа до дней своего паденія, до пьяныхъ дѣлъ. Тряхнетъ по всемъ десяти конвоецъ, получивъ свою лиру за мѣсяцъ солдатской тяготы. Пьяненькій военный чиновникъ завалится посреди улицы въ пыль, распѣвая надорваннымъ, бабьимъ голосомъ жестокій романсъ… Губа подберетъ.
Какъ разсказываютъ, по утрамъ, въ штабѣ, Кутеповъ, подписывая приказы по корпусу, спрашиваетъ теперь иногда коменданта:
— Ну сколько у васъ на Губу? Много сегодня… Давайте сажать?
И разсказываетъ, посмѣиваясь, армейская молодежь о такой вѣрной примѣтѣ: когда генералъ въ формѣ Дроздовъ, онъ добръ, безъ цука, безъ подтяжки и Губы не будетъ, когда онъ въ формѣ Корниловцевъ — всякое можетъ быть, и то, и се, а когда одѣнетъ Марковскіе погоны, обязательно погонять кого-нибудь на Губу.
Идетъ Кутепычъ по улицѣ. Въ черныхъ перчаткахъ, въ черной гимнастеркѣ. Идетъ, шагая крѣпко и широко. Съ нимъ шагаютъ безусые адъютантики въ ослѣпителько бѣлыхъ гимнастеркахъ, нѣжно звякая шпорками.
Коричневыя дѣвченки-турчанки разлетаются испуганной воробьиной стаей.
— Кутепъ-паша, Кутепъ-паша…
Часовые-сенегальцы, что, разставивъ ноги, стоятъ у домовъ, надъ которыми полощутся въ синемъ небѣ свѣжіе флаги Французской Республики, вскидываютъ коротко звякающія винтовки и радостно скалятъ зубы и держатъ на-караулъ, и по-русски отдаютъ честь русскому генералу, приставивъ выгорѣлыя и узкія ладони къ вискамъ. На это Сережкамъ нѣтъ никакого приказа.
И отдаютъ они честь такъ, по сердечному удовольствію, такъ же, какъ съ радостнымъ увлеченіемъ, прищелкивая языкомъ и вращая ужасно глазами, зовутъ Кутепова — Mon papà… О, mon papà…
Кутепъ-паша щуритъ блестящіе черные глаза. Смѣется. И всѣмъ смѣшно на Сережкино уваженіе.
Этого широкаго въ кости, съ лысымъ, крутымъ лбомъ крѣпкаго солдата поняло и уважаетъ Галлиполи. На Губѣ недовольные армейскими порядками сидѣльцы рѣшили однажды произвести выборы Комкора. Выборы вели по всѣмъ правиламъ — прямымъ, тайнымъ, равнымъ и всеобщимъ голосованіемъ. Много генеральскихъ фамилій поставили въ списокъ. Сидѣло тогда на Губѣ 50 человѣкъ и, когда записки были развернуты, всѣ 50 голосовъ были за генерала Кутепова.
Каменная сѣрая Губа, у которой стоятъ русскіе часовые, не застѣнокъ и не мрачная тюрьма. На самомъ дѣлѣ, это что-то особое, галлиполійское, нигдѣ не виданное, — это просто Губа…
У Губы изъ сидѣльцевъ выбирается, старшій по чину, свой начальникъ гарнизона. У него свои адъютанты, у него свои приказы по Губѣ.
Комендантъ города пришелъ какъ-то навѣстить арестованныхъ. Спрашиваетъ:
— Что у васъ, новый или старый начальникъ вашего гарнизона?
— Новый.
— А кто?
— Я.
— Ну здравствуйте, пансіонеры…
А вечеромъ начальникъ Губного гарнизона издаетъ такой свой приказъ:
„Сего числа я вступилъ въ должность начальника Гарнизона Губы и въ этотъ-же день Комендантъ Города немедленно сдѣлалъ мнѣ визитъ, за что и объявляю ему благодарность“.
Если арестованныхъ много, Губа вывѣшиваетъ приказъ: „Комплектованіе нашего гарнизона идетъ чрезвычайно успѣшно. Благодарю генерала Кутепова за постоянное пополненіе“. На Губѣ такая-же дисциплина, какъ и за ея стѣной. Чуть что, начальникъ Губного гарнизона — приказъ : „Сего числа поручикъ обратился съ разговоромъ къ часовому. Объявляю офицеру выговоръ за дисциплинарный проступокъ: съ часовыми не разговариваютъ“.
У Губы есть и своя казенная печать: тощая двухголовая птица: одна голова — генералъ Кутеповъ, а другая — комендантъ города, и каждый сжалъ въ лапѣ по маленькому офицеру, болтающему и руками и ногами…
Кутеповъ навѣщаетъ Губу въ канунъ всѣхъ большихъ праздниковъ и тогда дается „амнистія“ и Губные сидѣльцы гурьбой шествуютъ ко всенощной…
Есть у Губы и свои поэты. Какой-то капитанъ, подъ долгодневнымъ арестомъ, сочинилъ цѣлую пѣсенку. Стихи — отчаянные, но на голосъ поется хорошо и главное — вся она пронизана насквозь свѣтомъ галлиполійскимъ…
Поетъ заключенный о суровомъ и строгомъ, отзывчивомъ и чуткомъ генералѣ, о его борьбѣ съ грязью, разгильдяйствомъ, солдатскимъ пьянствомъ, съ общимъ зломъ.
Поетъ заключенный, какъ генералъ требовалъ порядка, уставы арміи крѣпилъ, какъ онъ работалъ день и ночь и думалъ о Россіи.
Поетъ и о томъ, какъ понялъ генерала весь корпусъ, какъ очистились отъ зла бѣлые солдаты. И такъ заканчивается эта пѣсенка галлиполійской Губы:
Ошибокъ мы не повторимъ;
Грѣхи намъ наши ясны.
На подвигъ братьевъ вдохновимъ
И станетъ Русь прекрасна…
Надъ Губой добродушно посмѣиваются, ее не боятся, ее даже любятъ, какъ свое галлиполійское. Много разъ падавшій съ машинъ, съ перешибленнимъ носомъ летчикъ-наблюдатель, полковникъ Яковлевъ, маленькій, тощенькій, очень веселый человѣкъ и мѣстный острякъ, распѣваетъ про Губу веселыя пѣсенки на полковыхъ вечерахъ.
Ходятъ про Губу, какъ и про все, каррикатуры. Изображенъ, напримѣръ, со страшно выпученными глазами „Комендантъ города“, а губа у него огромна, растянута и отвисла. И сидятъ на этой чудовищной губѣ маленькіе, дрожащіе какъ мышенята офицерики… Кутеповъ собралъ уже цѣлый архивъ каррикатуръ на себя.
На „Устной Газетѣ“, подъ вечеръ, куда медленно тянутся послушать лекторовъ бѣлыя рубахи, — слушаютъ весело газетныя небылицы. Лектора — сухопарые офицеры въ очкахъ изъ старыхъ студентовъ и скорая на языкъ, ловко звякающая шпорками, вчерашняя газетная молодежь, сообщаютъ и „Новости“ и „Волю“, и выдержки изъ совѣтскихъ газетъ. Эти странныя солдатскія собранія подъ открытымъ небомъ, въ какой еще арміи они есть?
Ведетъ устную газету черноглазый, уже сѣдой, но по-мальчишески быстрый на ноги представитель земско-городскихъ организацій Рѣзниченко, пронырливый въ работѣ, всюду поспѣвающій, проталкивающій въ армію все — отъ водопроводныхъ крановъ и подошвенной кожи до послѣднихъ парижскихъ изданій, влюбленный въ армію, какъ шестиклассникъ-гимназистъ.
Кутеповъ сказалъ, что хочетъ только правды, и Галлиполійская пресса рѣшила говорить правду. Когда по всему міру русскіе эмигранты впали въ розовую истерику подъ морозный ревъ пушекъ съ Кронштадтскихъ портовъ, когда политики, какъ ошалѣлые игроки, начали бросать ставки на эволюцію большевизма, на крестьянскія возстанія, на голодъ, когда „Общее дѣло“ обѣщало черезъ двѣ недѣли поголовное бѣгство комиссаровъ изъ Кремля, здѣсь, въ синихъ сумеркахъ, сухопарые очкастые лекторы, загибая тощіе пальцы, твердо чеканили:
— Не вѣрьте. Все это или истерика, или выдумка. Не сегодня и не завтра придетъ освобождение. Крѣпитесь духомъ. Не вѣрьте, тамъ ослѣпли въ политической мглѣ. Тамъ самообманъ, а правда проста: мы одни, мы полузабыты и мы должны крѣпить свой духъ.
Кромѣ живой говорящей прессы есть еще десятокъ своихъ журналовъ въ Галлиполи. Писаны всѣ они тщательно на машинкѣ, бережно вклеены на страницы акварели и карандашные рисунки. Какъ-то интимны всѣ эти „Лучи“, „Лепты артиллеристовъ“, „Сергіевцы“, „Развѣй горе — въ голомъ полѣ“. Журналы полны робкихъ молодыхъ воспоминаній, интимныхъ и грустныхъ исторій о молодой любви, добродушныхъ каррикатуръ на голодовку, дисциплину и Губу.
Курсы языковъ, гимназія, народный университетъ, библіотеки есть въ Галлиполи и почти каждый вечеръ тамъ идутъ тихія собранія, — и въ городѣ, гдѣ примостился на горѣ, у коричневыхъ развалинъ древняго амфитеатра русскій гарнизонный театръ и въ лагеряхъ, гдѣ поставлены свои холщевые театральные балаганы, отъ которыхъ вѣеромъ расходятся вверхъ вырытыя въ землѣ квадратныя скамьи глиняныхъ русскихъ амфитеатровъ.
Вечеромъ, когда поздухъ начинаетъ свѣжѣть, — звучитъ темный Галлиполи. Тянетъ гдѣ-то высокую бархатистую ноту корнетъ-а-пистонъ. Волной доносится отзвукъ солдатской молитвы. Мерцающими зрачками, у мола, въ темной водѣ горятъ отраженія освѣщенныхъ оконъ кафе. Трепещутъ отсвѣты-лучи какъ длинныя, золотистыя рѣсницы.
Слышны плавные вздохи мѣдныхъ трубъ. Такіе плавные и такіе трепетные вздохи, точно мерцаніе огней въ темной подѣ у мола. Если вслушаться, станетъ тихо звучать печаль, потому что мѣдныя трубы поютъ старые русскіе вальсы, поютъ старыя увертюры русскихъ оперъ.
Волна вечерней молитвы, звучащая печаль мѣди, и огни, огни въ темной водѣ…
Галлиполи вечеромъ звучитъ. Въ гарнизонномъ театрѣ идетъ „На бойкомъ мѣстѣ“, а можетъ быть „Нора“ или „Потонувшій колоколъ“. Въ самомъ свѣтломъ зальцѣ Галлиполи, въ греческомъ клубѣ, гдѣ горятъ газовыя лампы, даетъ концертъ Корниловскій или Алексѣевскій полкъ. Во всѣхъ полкахъ свои хоры, свои струнные оркестры. Въ земскихъ мастерскихъ наловчились русскіе музыкальные мастера дѣлать гитары и скрипки изъ тонкой фанеры консервныхъ ящиковъ.
Галлиполи звучитъ…
Въ сараѣ, около базара, въ центральной библіотекѣ, гдѣ днемъ за длинными дощатыми столами, молча, чуть только покашливая, шелестѣли страницами завсегдатаи — выступаетъ вечеромъ художественная студія.
При свѣчныхъ огаркахъ, въ темнотѣ… Въ сараѣ — духота. Темныя стѣны въ капели пота, стѣны мокрыя, какъ отъ дождя.
Играетъ лысый, высокій скрипачъ. За нимъ маленькій Яковлевъ, ласково гримасничая, поетъ щуплымъ теноркомъ пѣсенку о консервахъ, о галлиполійскомъ Хазъ-Булатѣ, загнавшемъ коня и кинжалъ за двѣ лиры, о галлиполійскихъ будняхъ, о Губѣ, фасоли, слухахъ…
Темный сарай горячо и глубоко грохочетъ сдержаннымъ смѣхомъ. На шаткихъ вѣнскихъ стульяхъ, въ первыхъ рядахъ, Кутеповъ и его жена.
Стулъ подъ генераломъ крѣпко скрипитъ. Кутеповъ смѣется изъ самаго нутра. Онъ смѣется широкой, мягкой складкой на затылкѣ и покрякиваетъ съ хрипцой.
— Браво, браво…
А на узенькой эстрадкѣ уже выстроился бѣлый хоръ. Здѣсь всѣ бѣлые, всѣ въ ослѣпительныхъ щегольскихъ рубахахъ, у которыхъ рукава перехвачены длинными обшлагами, какъ носили въ арміи при царѣ Александрѣ III. О полдень, когда солнце жарко лижетъ бронзовыя спины, я видѣлъ, какъ стираютъ эти рубахи на берегу моря…
Хоръ выстроился. Свѣчи снизу освѣщаютъ лица и отсвѣты ихъ блистаютъ въ широко раскрытыхъ темныхъ глазахъ. Точно слезы остановились въ глазахъ у пѣвцовъ.
Поютъ „Часового“. Темный сарай затихаетъ, ровно вздохнувъ съ первымъ вздохомъ Корниловской солдатской пѣсни.
Стоитъ на часахъ часовой. Онъ усталъ, онъ голоденъ, онъ одинъ… „Слышишь ли, ночь, я одинъ“? И ночь отвѣчаетъ глубокимъ дыханіемъ: „Слышу“. И въ дыханіи ея поютъ далеко отголоски „Коль Славенъ“, смутно бряцаютъ боевые марши и летитъ волнуюіщй шелестъ старыхъ знаменъ.
Поетъ часовой, что онъ голоденъ, усталъ, но онъ не опуститъ винтовку, не уйдетъ онъ съ поста. „Слышишь ли, ночь“?
И отвѣчаетъ ночь глубокимъ дыханіемъ: „Слышу“. И въ отвѣтѣ ея шопотъ вѣтра въ просторахъ полей, тихій гулъ колоколенъ, шелестъ пашенъ и пѣнье „Коль Славенъ“.
У Кутепова шевелятся короткіе солдатскіе пальцы, поглаживающіе колѣни. Въ душномъ сараѣ проносится горячій трепетъ дыханія и подъ его порывомъ стелятъ свѣчи желтые языки. Влажныя блистанія свѣчей въ темныхъ глазахъ пѣвцовъ.
Нa дворѣ, въ синей мглѣ, красными точками мелькаютъ папиросы. Шпоры звякаютъ застѣнчиво и легонько. Расходятся, чуть свѣтясь, бѣлыя рубашки.
Я иду съ профессоромъ Даватцемъ. Есть такой приватъ-доцентъ математики, что изъ Харькова простымъ солдатомъ пошелъ на бронепоѣздъ. Теперь онъ артиллерійскій поручикъ.
Даватцъ въ мѣшковатой рубахѣ, худой, съ узкимъ породистымъ лицомъ, съ сѣдѣщей стриженой головой. Простые офицеры надъ нимъ добродушно подсмѣиваются: „Дернулъ разъ шнуръ у боевой пушки и погибъ, помѣшался отъ любви къ арміи“.
Дгватпъ — тихій фанатикъ. Это — жрецъ арміи и его армейская служба — не служба, а какая-то тихая литургія. Онъ самъ разсказывалъ, какъ болѣла разъ у него голова. Нестерпимо болѣла, въ тотъ день, когда въ лагерь пріѣхалъ генералъ Врангель.
День былъ глухой и сѣрый. Высокій, тощій, какъ жердь, Врангель шелъ съ мола и вдругъ прорвалось солнце, засвѣтивъ солнечнымъ золотомъ пыль.
— Я посмотрѣлъ на Главнокомандующаго и у меня, знаете, головной боли какъ не бывало…
Профессоръ снимаетъ очки и вижу я его глаза, голубые, чистые, влажные, точно въ прозрачной и легкой поволокѣ слезъ. Мы идемъ, разговаривая вполголоса.
— Меня фанатикомъ называютъ, энтузіастомъ. А я говорю, что у меня, какъ у всѣхъ, никакого энтузіазма нѣтъ.
Безъ знтузіазма, поругиваясь, нестерпимо уставая, несутъ опротивѣвшіе наряды и работы.
Безъ энтузіазма, размѣстясь на сваленныхъ грудой камняхъ, по выжженнымъ пустырямъ, называемымъ военными школами, чертятъ на ржавыхъ кускахъ желѣза траэкторіи и проэкціи.
И, конечно, безъ энтузіазма читаютъ новые приказы генерала Кутепова. Они идутъ на все и терпятъ все не потому, что боятся Кутепова, а потому, что хотятъ такъ идти и терпѣть. Они знаютъ, что только такъ и черезъ это будетъ жива армія, они знаютъ, что только такъ донесутъ до Россіи свои знамена, пронесенныя въ вѣкахъ сквозь кровь и огонь, черезъ пораженія и побѣды. Такова ихъ воля: молча терпѣть.
Въ міру, за Галлиполи, никто и не подозрѣваетъ, что передъ тысячными солдатскими толпами читаются здѣсь разбитныя газетныя небылицы. И кто знаетъ, не Штабъ ли въ своихъ цѣляхъ разрисовалъ чернымъ чертомъ Галлиполи передъ Парижемъ и Прагой.
— Тамъ заняли лживую позицію, тамъ дѣлаютъ непоправимую ошибку незнанія. — потирая ладонью глаза, тихо говоритъ мнѣ Даватцъ. — Тамъ думаютъ, что Галлиполи построено на обманѣ и палкѣ, а мы живы только внутреннимъ сознаніемъ своей надобности и нѣтъ у насъ ни палки, ни обмана, а правда и дисциплина.
Я смотрю сбоку на чуть выпуклые, близорукие глаза приватъ—доцента отъ артиллеріи. И вспоминаю его наивный разсказъ о головной боли и о Врангелѣ.
О Врангелѣ въ арміи говорятъ мало. Врангель внѣ арміи, выше ея. О Врангелѣ не говорятъ какъ о Командующемъ. Для Галлиполи онъ выше Командующаго. За синей линіей моря, гдѣ идутъ рядами, томительно шумя, бѣлыя дорожки пѣны, тамъ передъ всѣмъ міромъ Врангель одинъ стоитъ за Россію и ея армію.
Разъ вечеромъ подошли ко мнѣ на улицѣ двое солдатъ. Оба пожилые, обсохлые и загорѣлые до черноты. Одинъ свѣтлоусый, а другой съ козлиной темной бородкой. Свѣтлоусый, въ синихъ погонахъ съ бѣлой полоской ефрейтора, внимательно оглядѣлъ мой помятый, сѣрый штатскій костюмъ и сказалъ несмѣло:
— А мы у васъ спросить хотимъ… Вы изъ Константинополя пріѣхали?
— Да.
— Ну что, какъ тамъ?
— Да что же, плохо.
Постояли. Свѣтлоусый почесалъ переносицу и кашлянулъ, точно собираясь признаться въ чемъ-то очень интимномъ и потому конфузливомъ.
— Знаемъ, что плохо… А генералъ Врангель какъ поживаетъ?
— Насколько знаю, живъ, здоровъ.
— Ну такъ-то. Чтобы здоровъ былъ, дай ему Богъ… А то слухи пущаютъ.
Отмахнули мнѣ честь и тронулись отъ меня оба вмѣстѣ.
Во Врангеля, какъ видно, влюбленъ не только харьковскій приватъ-доцентъ и это общее чувство иначе не назвать, какъ мягкой и бережной влюбленностью, сквозящей во вэглядахъ и улыбкѣ, когда они говоритъ о Врангелѣ… Есть въ Галлиполи узкоколейка, проложенная русскими руками отъ лагерей въ городъ для подвоза продуктовъ. Двѣ ржавыя полоски рельсъ пролегли въ сѣдомъ бурьянѣ, переваливаются черезъ песчаные накаленные солнцемъ откосы. Русскіе строители выбрали профиль мѣстности удачно: въ лагери низкія, скрипучія и ржавыя площадки тянутъ лошадьми, а изъ лагерей площадки бѣгутъ сами подъ уклонъ. Часто, правда, такъ бѣгутъ, что вывертываются съ релъсъ…
Пріѣзжала въ лагери жена Врангеля. Худенькая, похожая на англійскую миссъ, очень веселая и живая, со сверкающей бѣлой улыбкой. Ѣхала она вагонетками. На узкоколейкѣ, гдѣ есть въ голомъ полѣ стоянки „Дрозды“ и „Корниловцы“, есть особые коменданты станцій. Одинъ изъ нихъ, передъ самымъ городомъ, когда вагонетки застопорились, рапортуетъ начальнику движенія:
— Имѣю честь доложить, что на ввѣренномъ мнѣ участкѣ никакихъ происш…
Баронесса легко спрыгиваетъ съ площадки и, смѣясь, оглядываетъ молодого офицерика.
— Типунъ вамъ на языкъ. Какъ разъ передъ вашей станціей нашъ поѣздъ потерпѣлъ крушеніе: вагонетка перевернулась.
Объ этомъ случаѣ разскаэываютъ съ радостной усмѣшкой, какъ влюбленные.
Армія любитъ Врангеля. Армія знаетъ, что Врангель ея одинокая стѣна передъ всѣмъ міромъ.
А широкоплечій и крутой Кутепъ-паша въ самой арміи. Это ея нарѣзной винтъ, ея крутой и крѣпкій цементъ.
Въ Кутепъ-пашу не влюблены, но Кутепъ-чашу теперь понимаютъ и крѣпко уважаютъ. Понимаютъ въ Галлиполи, что Кутепъ-паша не самодуръ и не палачъ, а вѣрный, непреклонный русскій солдатъ.
Онъ твердо сжимаетъ свои желѣзныя перчатки. Когда онъ обдумаетъ и отрѣжетъ: дѣло конченное.
У него скошенный, гнѣвный лобъ, сощуренные, пристальные глаза, и неловкая, но упругая походка. Это сильный человѣкъ, не знающій сомнѣній. Онъ не любитъ словъ, потому что считаетъ слова ложью и потѣхой болтуновъ.
Онъ думаетъ, вѣроятно, что рослый гвардеецъ въ медвѣжьей шапкѣ болѣе нуженъ Россін, чѣмъ болтуны со скамей конвента.
Онъ шелъ по крови. Онъ и въ атакахъ подъ огнемъ шагалъ такъ же упруго и вперевалку. Онъ рубитъ въ щепья. Висѣлицъ не боится. Смертной казни во время войны онъ отмѣнять не будет.
Онъ литой и рѣшительный солдатъ, изъ тѣхъ литыхъ солдатъ, что дѣлаютъ человѣческую исторію. За нимъ чудится зарево пожарищъ, черныя змѣи штурмовыхъ цѣпей и грохотъ канонады и гулъ колоколовъ…
Онъ всегда спокоенъ и всегда чуть насмѣшливъ. И въ насмѣшливости его много солдатской крутой соли.
Какъ-то французскій представитель вдругъ оффиціалъно увѣдомнлъ генерала Кутепова, чтобы онъ не безпокоился, если будутъ произведены примѣрные боевые маневры французскимъ войскамъ. Генерадъ оффиціально отвѣтилъ.
— Я не безпокоюсь, но необыкновенное совпаденіе: у меня тоже завтра маневры въ боевомъ снаряженіи; не беспокойтесь и вы.
И на завтра галлиполійскія юнкерскія училища и техническій полкъ вышли въ занятія съ винтовками и пулеметами. Кутеповъ на своемъ постоитъ. Это всѣ знаютъ.
Въ самые суровые дни Галлиполи, въ дни бразильскихъ посуловъ, въ дни, когда гудокъ „Решидъ-Паши“ манилъ роднымъ домомъ, въ дни, когда черныя дѣти прекрасной французской республики расклеивали приказы, чтобы русскіе солдаты не подчинялись своимъ командирамъ и въ дни приказа о выходѣ всѣхъ желающихъ изъ арміи — былъ покоенъ и чуть насмѣшливъ Кутепъ-паша.
Его короткіе солдатскіе пальцы слегка вздрагиваютъ и онъ, волнуясь, блѣднѣетъ, широко втягивая воздухъ раздутыми ноздрями, только тогда, когда проносятъ передъ нимъ истрепанныя свернутыя русскія знамена.
Онъ и теперь сидитъ у себя, суровый Кутепъ-паша, наверху, въ маленькой, похожей на каюту, штабной пріемной, куда надо взбираться по крутой свѣжевыструганной лѣсенкѣ и, можетъ быть, подписывая приказъ, щуритъ пристальные, черные глаза, на коменданта:
— Много у васъ на Губу? Ну, давайте сажать…
(Продолженіе слѣдуетъ.)
Visits: 18