Что такое москвичъ? — Зданіе судебныхъ установленій. — Ходынская катастрофа. — Поле мѣсто несчастья. — Пастухъ Ходынскаго поля. — Поставленная на видъ трость. — Митрофаньевская зала. — Корифеи защиты и обвиненія. — Іогансонъ. Александрійскій и Багриновскій. — «Дѣтская» и «молодецкая». — «До суда» и «передъ судомъ». — Д. Д. Макаровъ и командировка на Канатчикову дачу.

Весной 1904 г. меня перевели изъ Смо­ленска, гдѣ я былъ товарищемъ прокуро­ра, на ту же должность въ Москву.

Москва манила къ себѣ товарищей про­курора. Играли тутъ роль не только карь­ерныя соображенія. Москва для «москви­чей» представляла большое очарованіе, большее, чѣмъ для петербуржцевъ Петер­бургъ.

У меня былъ пріятель, «москвичъ», ут­верждавшій, что «москвичи» — особая порода людей ни на кого не похожая, даже на другихъ русскихъ «не москвичей».

— Москвичъ, говорилъ мой пріятель, вездѣ «москвичъ», и даже кровь тутъ не играетъ никакой роли. Можно быть нѣмцемъ, и быть настоящимъ москвичомъ. Я вамъ москвича узнаю на разстояніи, какъ онъ одѣвается, ходитъ, какъ разговари­ваетъ, какъ читаетъ газету, закусываетъ, пьетъ водку, куритъ. Москвичъ свободенъ въ обращеніи съ людьми, немножко фамиліаренъ, ему по плечу всѣ зоны земна­го шара, онъ обладаетъ даромъ ничему не удивляться, во всемъ по московски устраи­ваться, навязать другимъ свои привычки, блюда. У него есть что то общее съ Тартареномъ изъ Тараскона, только безъ южна­го хвастовства и вранья, потому что основная черта москвича та, что онъ правдивъ, правдивъ иногда до наивности или до вы­сокомѣрія.

Я самъ не былъ прирожденнымъ москвичемъ, учился въ Петербургѣ, гдѣ выросъ, и къ Москвѣ я привязался за первые годы моей службы по судебному вѣдомству. Я нѣсколько лѣтъ былъ кандидатомъ на су­дебныя должности въ Москвѣ. Зданіе су… <пропускъ въ газетѣ> ошибиться, — было совсѣмъ роднимъ до­момъ гдѣ каждый закоулокъ что то мнѣ напоминалъ изъ молодости. Вотъ зала судебной палаты, гдѣ я провелъ свою пер­вую защиту. Она была неудачна, да и дѣ­ло было безнадежное: я защищалъ «бродягу», обжаловавшаго въ палату приговоръ окружнаго суда. Я произнесъ, какъ и по­лагается новичку, цѣлую рѣчь. Палата на меня смотрѣла съ нѣкоторымъ недоумѣ­ніемъ. Вотъ камера судебнаго слѣдователя по особо важнымъ дѣламъ П. Ф. Кейзера, къ которому я былъ прикомандированъ въ помощь для производства слѣдствія по историческому дѣлу — по дѣлу о Xодын­ской катастрофѣ.

Въ одинъ знойный майскій день, въ коронаціонные дни (коронованіе императора Николая II), я на улицѣ былъ пойманъ курьеромъ, вручившимъ мнѣ ордеръ не­медленно явиться на Ходынское поле къ бесѣдкѣ скакового круга. Я еще не зналъ, что случилось. Мимо меня только по Тверской проѣхалъ тогдашній министръ юсти­ціи И. В. Муравьевъ, взволнованный и блѣдный. Я отправился на Ходынку. Тамъ узналъ о страшномъ происшествіи. Еще увозили послѣдніе трупы. Въ бесѣдкѣ ни­кого не было. Изъ ордера я понялъ, что вы­зываюсь въ помощь Кейзеру для производства слѣдствія. Я пошелъ бродить по полю и натолкнулся на пастуха, пасущаго стадо на Ходынскомъ полѣ. Было нестерпимо жарко, ни малѣйшаго вѣтерка, пахло чѣмъ то кислымъ, словно смѣсью крови, пота и разлитаго въ нѣкоторыхъ мѣстахъ пива изъ разбитыхъ бочекъ предназначенныхъ для угощенія.

То, что разсказалъ мнѣ пастухъ, провед­шій на Ходынкѣ роковую ночь, я записалъ, записалъ вь видѣ дознанія еще разсказы нѣкоторыхъ «тепленькихъ» свидѣтелей. Потомъ вернулся къ бесѣдкѣ скакового круга, гдѣ засталъ въ сборѣ все начальство съ прокуроромъ московской судебной палаты Н. П. Посняковымъ во главѣ. Былъ налицо П. Ф. Кейзеръ, прокуроръ суда Э. И. Вуичъ и участковый товарищъ прокурора.

Прокуроръ палаты немедленно поста­вилъ мнѣ на видъ мое опозданіе (хотя у меня въ карманѣ было уже начатое дознаніе) и трость, бывшую при мнѣ (я былъ въ формѣ). Тутъ же мнѣ шепотомъ кто то объяснилъ, что замѣчаніе относилось (че­резъ мою голову) къ прокурору суда, тоже вооруженному тростью. Между прокуро­ромъ палаты и прокуроромъ суда съ пер­ваго момента слѣдствія установилось разномысліе по цѣлому ряду вопросовъ и все время происходили пререканія.

Началась работа. Кромѣ меня къ слѣдо­вателю былъ прикомандированъ еще кан­дидатъ О. Мы производили допросы одно­временно втроемъ, распредѣляя между со­бой свидѣтелей съ утра до поздней ночи, почти безъ перерыва. При допросахъ ино­гда присутствовали чины прокурорскаго надзора трехъ ранговъ — прокуроръ палаты, прокуроръ суда и его товарищъ. Работа тянулась, если мнѣ не измѣняетъ память около трехъ недѣль. Я не разсказываю са­мого дѣла — опо слишкомъ знакомо. Бо­ролись какъ извѣстно два теченія. Вел. кн. Сергѣй Александровичъ, московскій гене­ралъ-губернаторъ, и оберъ-полиціймейстеръ Власовскій съ одной стороны, мини­стерство двора, устроитель «народнаго праздника» на Ходынкѣ, съ другой.

Мы добросовѣстно исполнили нашъ долгъ, освѣтили дѣло всесторонне. Какъ извѣстно, дѣло получило внѣ-судебное разрѣшеніе. Вѣроятно исходъ его болѣе удовлетворилъ бы общество, если бы послѣднее слово привнесъ судъ при гласномъ разсмот рѣніи всѣхъ обстоятельствъ. Процессъ принесъ бы навѣрное пользу, заклеймивъ на крупномъ, яркомъ случаѣ излишества борьбы вѣдомственныхъ самолюбій.

***

Въ воспоминаніяхъ моихъ тѣснятся об­разы, ушедшіе уже не въ близкую, а въ «дальнюю» даль. Московскій судъ, его безконечные коридоры, — кусокъ которыхъ былъ изображенъ при постановкѣ въ Мос­ковскомъ Художественномъ Театрѣ «Живо­го трупа» — залы «Митрофаніевская» съ вереницей историческихъ процессовъ, — «Овальная», самая странная зала, видѣн­ная мною на свѣтѣ, «Круглая» (Екатери­нинская) съ акустикой, поглощавшей всѣ произносимыя въ ней подъ ея куполомъ слова — цѣлый отдѣльный московскій міръ. Въ этомъ московскомъ судебномъ «зерцалѣ» отражалась Москва со своимъ капризнымъ бытомъ, чудаками, страстями, всѣ ея слои. Въ Митрофаньевской залѣ могъ предстать и банкротъ, со всероссій­скимъ именемъ, и хитровецъ-рецидивистъ, и прожигатель жизни, завершившій свои счеты съ женщиной роковымъ для нея выстрѣломъ и настоятельница монастыря, об виняемая въ подлогахъ «съ благотвори­тельной цѣлью», и спортсменъ, совершив­шій обманы на конскихъ состязаніяхъ…

Каждый процессъ развертывалъ фоліан­ты лѣтописи московскаго бытія. Москов­скій «дворецъ правосудія» (не часто я видѣдъ на западѣ суды, заслуживавшіе такъ это французское названіе) былъ поистинѣ своего рода психологически-соціальнымъ музеемъ съ передвижными картинами, ку­да подлинниками, цѣльными кусками, съ кровью и мясомъ, жизнь собственноручно заносила себя для расцѣнки съ различныхъ точекъ зрѣнія, съ точки зрѣнія государ­ственнаго обвиненія и защиты. А судъ вы­биралъ, гдѣ правда, въ какихъ предѣлахъ она на той или другой сторонѣ. Нашъ враждебный порывъ былъ необходимъ, враждебный порывъ прокуроровъ и адвокатовъ. Изъ столкновенія состязательнаго процес­са проистекала судебная истина.

Московская адвокатура блистала корифея­ми. Достаточно назвать Плевако, Урусова, Шубинскаго, — въ уголовныхъ дѣлахъ. Позднѣе Маклаковъ, Тесленко. Изъ циви­листовъ мнѣ сейчасъ на память приходитъ одинъ И. А. Кистяковскій.

Прокуратура имѣла въ своемъ составѣ тоже блестящія имена. Одинъ Іогансонъ чего стоитъ. Крупный, съ осанкой викинга, съ мѣднокраснымъ лицомъ индѣйца-сіукса и сѣдой гривой. Когда онъ говорилъ, въ залу со всѣхъ концовъ зданія стекались служатели. Іогансона было жалко пропустить. Такихъ обвинителей я на западѣ не слы­шалъ, съ такой ясной, выпуклой рѣчью, съ желѣзнымъ по логикѣ охватомъ, душив­шимъ въ своихъ объятіяхъ доводы противника. Или Александрійскій съ тихой, вкрадчивой, льющейся какъ струя рѣчью, или Багриновскій, со сдержанно страстнымъ, хлесткимъ, какъ стэкъ падавшимъ на про­тивника изящнымъ словомъ подкрѣплен­нымъ живописнымъ жестомъ, съ сумрач­нымъ недобрымъ блескомъ глазъ.

Я беру имена въ памяти моей наудачу. Не привожу всѣхъ именъ, которыя слѣдовало привести.

***

Я вернулся въ 1904 году въ Москву какъ бы къ «себѣ». Это была тоже черта москвича, считать Москву родовой вотчи­ной. Служба въ прокуратурѣ носила обла­гороженный характеръ. Нашу письменную работу мы выполняли, сидя дома. «Публичная дѣятельность» обвиненія протекала въ судебныхъ засѣданіяхъ. Хожденія въ кан­целярію не было (ходить обязаны были только «камерные»). Мы почти ежеднев­но, иногда съ промежутками въ день схо- дились въ «товарищеской», маленькой комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ прокурора. Эта «товарищеская» въ петербургскомъ надзо­рѣ называлась «дѣтской», а въ Москвѣ иронически, шутливо, во вниманіе къ мос­ковскому купеческому складу «молодец­кой» (приказчиковъ называютъ «молодца­ми»). Всѣ мы были между собой на «ты».

Отношеніе къ намъ начальства, проку­рора суда и стоящаго надъ нимъ прокуро­ра палаты, по закону и буквѣ наказа было построено на двухъ началахъ. Мы въ одно и то же время были строго подчинены и свободны. Мы не могли уклониться отъ по­ѣздки, напримѣръ, на сессію суда въ уѣздный городъ, но тамъ на сессіи мы распо­лагали собой по своему умотрѣнію, могли поддерживать обвиненіе или отказаться отъ него. Въ муравьевскомъ «наказѣ» — эти два различныя положенія чина проку­рорскаго набора назывались: «до суда» и «передъ судомъ». До суда мы были связа­ны строжайшей дисциплиной. Передъ су­домъ же мы дѣйствовали исключительно такъ, какъ намъ подсказывала совѣсть. Я не помню случая, чтобы, выступая на судѣ или, направляя дѣло, т. е. составляя обви­нительный актъ или заключеніе о прекра­щеніи уголовнаго преслѣдованія, я руко­водился соображеніемъ, какъ посмотритъ прокуроръ на то или другое рѣшеніе. Онъ имѣлъ право замѣнить меня самъ во вся­кой стадіи дѣла, могъ самъ подписать тотъ или другой почему либо непріемлемый для меня актъ, или лично выступить за меня на судѣ.

Впрочемъ долженъ оговориться: я вспоминаю случай, когда я уклонился отъ исполненія приказанія.

Случилось это въ то время, когда я въ качествѣ кандидата на суд. должн. испол­нялъ обязанности въ Москвѣ товарища прокурора. Такіе прикомандированные къ прокурорскому надзору кандидаты замѣщали настоящихъ товарищей прокурора по ко­мандировкамъ, которыми послѣдніе тяготились. Разъ я получплъ порученіе присутствовать при освидѣтельствованіи сумасшедшихъ на Канатчиковой дачѣ. Я подвер­женъ непреодолимому чувству страха пе­редъ помѣшанными, а потому бумага по­вергла меня въ уныніе. Я рѣшилъ отдѣ­латься отъ порученія.

Прокуроромъ въ Москвѣ тогда былъ А. А. Макаровъ, будущій министръ внутреннихъ дѣлъ (разстрѣлянный во время революціи большевиками), человѣкъ бюрократически точный, на службѣ холодный, формалистъ, не допускавшій поблажекъ и сдѣлавшій строгое внушеніе своему старому «камер­ному» товарищу К., не явившемуся въ «камеру» по болѣзни матери.

Въ день поѣздки на Канатчпкову дачу я ходилъ по канцеляріи прокурора и «молодецкой», измышляя предлоги отдѣлаться отъ командировки. Не могъ ничего путна­го придумать. Вдругъ меня осѣнила мысль. Мысль совершенно нелѣпая, не сулившая съ такимъ начальствоимъ, какъ Макаровъ, никакого успѣха. Я быстро и энергично во­шелъ къ нему въ кабинетъ и сказалъ, что не могу ѣхать на освидѣтельствованіе су­масшедшихъ, «потому что сегодня день моего рожденія».

По всѣмъ видимостямъ съ А. А. Макаровымъ долженъ былъ сдѣлаться отъ по­добной наглости ударъ; но, какъ часто случается въ жизни, самые невѣроятные пріемы имѣютъ наибольшій успѣхъ. А. А. Макаровъ совершенно растерялся отъ моего заявленія, поднялся и быстро заговорилъ:

— Поздравляю васъ, поздравляю, про­стите насъ, мы этого не знали; конечно вы свободны сегодня, поѣдетъ К. («камер­ный», получившій разносъ), кстати онъ на дняхъ въ присутственные часы отсутство­валъ.

Я на Канатчикову дачу не поѣхалъ. Но цѣлый мѣсяцъ А. А. Макаровъ, встрѣчаясь со мной отводилъ глаза въ сторону.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932

Views: 5

Авторъ. Исторію борьбы парламентовъ съ правитель­ствомъ въ 1787 и 1788 годахъ можно раздѣлить на нѣсколько актовъ. Мы разобрали первый изъ нихъ: сопротивленіе эдик­тамъ сопровождавшееся заявленіемъ желанія чтобы были созваны сословные представители. Правительство рѣшило настоять на внесеніи эдиктовъ и съ этою цѣлью объявило засѣданіе lit de justice. Оно состоялось 6 августа 1787 года. Король повелѣлъ занести эдикты въ связи и заключилъ засѣ­даніе словами: „вы слышали мою волю, разчитываю на ваше повиновеніе“.

На другой же день парламентъ имѣлъ засѣданіе въ которое были приглашены принцы и перы. Восемь часовъ продолжались пренія. Состоялось рѣшеніе прямо противное волѣ короля. Внесеніе эдиктовъ въ сводъ, состоявшееся въ засѣданіи lit de justice, парламентъ призналъ незаконнымъ. Парламентъ собирал­ся и въ слѣдующіе дни, 10 и 13 августа. Былъ поднятъ вопросъ о преданіи, заднимъ числомъ, суду Калона, произносились са­мыя запальчивыя рѣчи. 13-го состоялось рѣшеніе порицавшее въ рѣзкихъ выраженіяхъ дѣйствія правительства и призывав­шее къ неповиновенію эдиктамъ, которые въ промежутокъ по­слѣ 6-го августа были напечатаны во всеобщее свѣдѣніе, безъ обнародованія протокола о томъ что происходило въ lit de justice. „Парламентъ объявляетъ что эдикты эти и королев­скія объявленія не могутъ лишить націи ни одного изъ ея правъ и уполномочить сборъ новыхъ налоговъ, каковой былъ бы противенъ всѣмъ началамъ, правиламъ и обычаямъ ко­ролевства“ (Eggers, II, 470.)

„Въ продолженіе длинныхъ преній, пишетъ Веберъ (I, 181) объ этомъ засѣданіи, отъ восьми часовъ утра до семи вечера, громадная толпа народа наполняла залы, дворъ суда (Palais de justice) и даже прилежащія улицы. Когда закрылось засѣданіе, двери залы собранія отворились, и рѣшеніе, по су­ществу долженствовавшее оставаться въ тайнѣ, было прочи­тано публично. Какое-то изступленіе овладѣло толпой. Это были не крики, а вой, выраженіе изступленнаго восторга, по­чти опасное для тѣхъ кто его возбудили; крики негодованія противъ правительства и моленіе какъ на идоловъ на чле­новъ парламента, сопротивлявшихся правительству. Степен­ные сенаторы старались укрыться отъ изліяній восторга, внутренно довольные что ихъ не заслужили: съ ихъ стороны было значительное противодѣйствіе. Молодые совѣтники, чув­ствовавшіе наслажденіе быть центромъ привлеченія, выда­вали такъ-сказать одинъ другаго и указывали для тріумфа тѣхъ изъ своей среды которые отличились особою смѣлостію въ преніяхъ палатъ. Совѣтникъ Эпремениль едва показался какъ былъ поднятъ надъ головами и на рукахъ отнесенъ до кареты. Подражатели его смѣлости были пріобщены къ его славѣ. Храмъ правосудія сдѣлался незамѣтно ареной возму­щенія“.

Въ тотъ же вечеръ и на другой день въ Версалѣ происхо­дили чрезвычайныя засѣданія королевскаго совѣта. Было рѣ­шено выслать парламентъ изъ Парижа и перемѣстить въ Труа. Въ ночь на праздникъ Успенія, каждый членъ парла­мента получилъ именное повелѣніе (une lettre de cachet) предписывавшее въ двадцать четыре часа выѣхать изъ Па­рижа и чрезъ четыре дня быть въ Труа. Постановленія Па­рижскаго парламента и другихъ парламентовъ, подобно Па­рижскому заявлявшихъ свои протесты, были кассированы ко­ролевскимъ совѣтомъ. Бріенъ получилъ усиленныя полномочія со званіемъ перваго министра.

Въ новомъ мѣстопребываніи парламентъ продолжалъ засѣ­данія. Но судебныхъ разбирательствъ не было, такъ какъ ни­кто не являлся, адвокаты и прокуроры остались въ Парижѣ. Со всѣхъ сторонъ приходили знаки привѣтствія и ободренія. Являлись многочисленныя депутаціи. Настоятель каѳедральна­го собора въ Труа прислалъ привѣтствіе, Парижскій универси­тетъ препроводилъ латинскую рѣчь. Но время взяло свое. Жаръ скоро поутихъ, пребываніе въ Труа наскучило; сильнѣе и сильнѣе развивалось желаніе вернуться въ Парижъ. Со своей стороны и Бріенъ думалъ о компромиссѣ и уже сожалѣлъ что поторопился изгнаніемъ. „Едва успѣлъ парламентъ прибыть въ Труа, говоритъ Мармонтель со словъ хранителя печатей Ламуаньйона, какъ Бріенъ совѣщаясь съ Ламуаньйономъ вспомнилъ, точно случайно, что присутствіе парламента будетъ ему не­обходимо для ноябрскихъ займовъ. Подумай я объ этомъ прежде, воскликнулъ онъ, я бы его не выслалъ; надо по­скорѣе его вернуть“. И тотчасъ его эмиссары пришли въ движеніе. Бріенъ въ переговорахъ старался все свалить на Ламуаньйона, къ которому парламентскіе питали нерасполо­женіе за проекты судебной реформы и на котораго смотрѣли какъ на измѣнника своей корпораціи, такъ какъ онъ былъ прежде членомъ парламента. Бріенъ обѣщалъ его удаленіе. „Я отправилъ мое вѣрительное письмо“, сказалъ онъ Ламуаньйону.—Какое письмо? спросилъ тотъ.—„Письмо въ которомъ обѣ­щалъ ваше удаленіе, если они вернутся къ благоразумію. Но не безпокойтесь“. (Мармонтель, IѴ, со словъ самого Ламуаньйо­на.) Эдиктъ о гербовомъ сборѣ и поземельномъ налогѣ Бріенъ соглашался взять назадъ.

Парламентъ вернулся въ Парижъ съ торжествомъ. Сряду нѣсколько вечеровъ мелкій судейскій людъ и чернь принуж­дали жителей въ окрестностяхъ суда освѣщать дома и били стекла у неповиновавшихся. 1 октября 1787 чучело изобра­жавшее Калона было сожжено на площади Дофина, двѣ другія куклы, изображавшія барона Бретӭля и герцогиню Полиньякъ, были съ гамомъ и свистомъ пронесены по улицамъ.

У Бріена былъ новый планъ. Онъ возымѣлъ надежду поправить финансовое положеніе помощію займовъ не при­бѣгая къ налогамъ. Онъ тѣмъ болѣе разсчитывалъ на удачу плана что Эпремениль неожиданно посѣтилъ Ламу­аньйона и совѣтовалъ прибѣгнуть именно къ значитель­ному займу, а затѣмъ созвать сословныхъ представите­лей. Бріенъ, чтобы провести заемъ, прибѣгъ ко все­возможнымъ интригамъ. Онъ рѣшилъ сдѣлать неожиданное королевское засѣданіе тотчасъ послѣ парламентскихъ вака­цій, когда члены далеко еще не всѣ собрались. На день за­сѣданія, чтобъ отвлечь подозрѣнія, была назначена коро­левская охота и распоряженіе о засѣданіи было сдѣлано ночью наканунѣ 19 ноября (Mém. de Besenval, 318). Бріенъ старался войти въ сношенія съ членами парламента, пускалъ въ ходъ всевозможныя увѣщанія, даже деньги. „Надо со­знаться, прибавляетъ Безанваль, что человѣкъ который хо­четъ быть первымъ министромъ долженъ бы лучше знать людей и вещи, долженъ бы понимать что многочисленное со­браніе такъ скоро не перемѣняетъ своего мнѣнія, особенно когда оно открыто стало на сторону оппозиціи и возмущенія; что въ такомъ случаѣ убѣжденія и ласканія не приводятъ къ результату и даже разбрасываемыя деньги оказываются бро­шенными попусту. Такъ по всей вѣроятности было и съ ар­хіепископомъ, если судить по словамъ его секретаря, имѣв­шаго неосторожность въ комнатѣ королевской свиты (dans le cabinet de gens de roi) сказать что онъ потерялъ за ночь восемь голосовъ. Это доказываетъ что предстоящее прибытіе короля въ парламентъ не сохранилось въ тайнѣ, какъ ду­малъ архіепископъ, и что ожесточеніе противъ власти было такъ укоренено что нельзя было побѣдить его съ такою легкостію“.

Но входя съ одной стороны въ переговоры и соглаше­нія, Бріенъ съ другой дѣйствовалъ между тѣмъ такъ какъ еслибы ни въ какихъ соглашеніяхъ не нуждался. Прави­тельственное объявленіе о займѣ разсроченномъ на пять лѣтъ, послѣ чего имѣютъ быть созваны сословные представители, бы­ло въ королевскомъ засѣданіи парламента 19 ноября 1787 года сдѣлано въ тонѣ сильной власти. Возвѣщая о займѣ и указывая что предположенныя пятьдесятъ милліоновъ экономіи позво­лятъ его перенести, Бріенъ напоминалъ парламенту что „зако­нодательная власть пребываетъ въ лицѣ государя безъ зависи­мости и безъ раздѣла“, что „право созванія сословныхъ пред­ставителей принадлежитъ одному королю и когда сочтетъ юнъ это полезнымъ и необходимымъ“. Вмѣстѣ съ тѣмъ чле­намъ парламента было предоставлено высказать свои сужде­нія. Они широко воспользовались дозволеніемъ чтобы вы­сказать все что накопилось въ раздраженіи преній и подѣй­ствовать на присутствующаго короля. Роберъ Сенъ-Вен­санъ (Robert de Saint Vincent) рѣзко, обычно грубымъ то­номъ, но и съ явственною силой убѣжденія указывалъ на необходимость поспѣшить созывомъ представителей. „Не пришло, говорятъ, еще время, воскликнулъ онъ. Ищу что можно подъ этимъ разумѣть. Развѣ безпорядокъ въ финансахъ не довольно еще великъ?… Правда вотъ въ чемъ. Ваши министры хотятъ избѣгнуть сословныхъ пред­ставителей, ибо страшатся ихъ наблюденія. Но надежды эти тщетны. Государственная необходимость заставитъ васъ собрать ихъ чрезъ два года. Да, заставитъ, и всего разумнѣе было бы воспользоваться добрымъ настроеніемъ умовъэтимъ желаніемъ общественнаго блага которое нынѣ оду­шевляетъ всѣхъ Французовъ.“ Эпремениль говорилъ вкрад­чиво, умоляя короля объявить рѣшеніе о немедленномъ со­браніи представителей. „Государь, обратился онъ къ Лудовику XѴI, одно ваше слово—и общее завѣтное желаніе испол­нится. Общій порывъ энтузіазма мгновенно изъ этой, залы распространится по столицѣ и отъ столицы по всему королев­ству. Предчувствіе, которое не обманетъ меня, внушаетъ мнѣ увѣренность; я читаю это во взорахъ вашего величества: намѣ­реніе это въ сердцѣ вашемъ, слово на вашихъ устахъ. О, произ­несите его, государь, даруйте его любви всѣхъ Французовъ“. Друзья Эпремениля минуту думали что король уступитъ увлеченію какое казалось имъ овладѣло, но онъ устоялъ, замѣчаетъ Радо (La France avant la révol. 228). Собраніе продолжалось нѣ­сколько часовъ. Президентъ приступилъ ко сбору голосовъ, сбираясь формуловать мнѣніе парламента, но дѣло приняло неожиданный оборотъ. Хранитель печатей подошелъ къ коро­лю. Лудовикъ XѴI обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими словами и затѣмъ громко произнесъ: „Выслушавъ ваши мнѣнія, нахожу что необходимо сдѣлать заемъ указываемый въ моемъ эдик­тѣ. Я обѣщалъ созвать сословныхъ представителей не позже 1792 года. Моего слова должно быть достаточно. Повелѣваю занести мой эдиктъ въ сводъ“. Хранитель печатей немедлен­но провозгласилъ занесеніе по формѣ какая употреблялась въ засѣданіяхъ lit de justice. Блѣдный, смущенный, поднялся гер­цогъ Орлеанскій, помедлилъ нѣсколько мгновеній и прерывисто произнесъ слова: „Государь, это занесеніе кажется мнѣ не­законнымъ. Надо такъ и сказать что оно сдѣлано по особо­му повелѣнію вашего величества“. Король также смутился. „Мнѣ все равно, сказалъ онъ, какъ вы хотите… Нѣтъ, это законно, потому что я такъ хочу“. Король удалился; было пять часовъ пополудни, засѣданіе началось въ восемь утра. Герцога Орлеанскаго просили чтобъ онъ формуловалъ свой протестъ. Къ протесту присоединилось все собраніе.

Герцогъ Орлеанскій получилъ именное повелѣніе ссылав­шее его въ его имѣніе Вилле-Коттере (Villers-Cotterets). Два совѣтника, Сабатье и Фрето, были арестованы: они участво­вали въ совѣщаніи въ Пале-Роялѣ когда былъ рѣшенъ про­тестъ герцога Орлеанскаго. 23 ноября парламентъ обратился къ королю съ настойчивою просьбой возвратить изъ ссылки герцога Орлеанскаго и освободить арестованныхъ чле­новъ. „Иностранцы, государь, не поймутъ, говорилъ парла­ментъ, потомство откажется вѣрить чему можно подвер­гнуться высказывая правду лично вашему величеству. Присутствіе ваше всюду вносило милость, должно ли оно отнынѣ нести съ собою страхъ и огорченіе… Наше довѣріе, ободряемое вашимъ величествомъ, сдѣлалось сигналомъ ссылки и ареста. И какого ареста! Честь содрагается, человѣчество и справедливость стенаютъ. Грязныя руки поднялись на вашего судебнаго сановника. Его домъ осажденъ, полицейскіе удалили его семью… Если ссылка есть награда вѣрности принцевъ вашей крови, заключеніе грозитъ искренности первыхъ судебныхъ сановниковъ, первыхъ слугъ вашего величества, то не должны ли мы съ ужасомъ и горестью спросить себя что же станется съ закономъ, общественною свободой, тѣсно связанною съ нашею свободой, съ національ­ною честью и французскими нравами, столь мягкими сохра­нить кои необходимо въ общемъ интересѣ трона и народовъ“. Постановленіе состоялось безъ участія принцевъ крови и перовъ, получившихъ отъ короля письменное приказаніе не являться въ парламентъ впредь до распоряженія. Тотчасъ же семнадцать перовъ сдѣлали представленіе королю, ссыла­ясь на свои права участвовать въ парламентскихъ засѣдані­яхъ и ходатайствуя о герцогѣ Орлеанскомъ и двухъ аресто­ванныхъ членахъ.

Пріятель. Я любопытствовалъ прослѣдить какъ отно­сился къ событіямъ этого времени Мирабо, который жадно прислушивался къ шуму борьбы приближавшей неизбѣжный, ему желанный, переворотъ. Въ сборникѣ названномъ Мемуа­рами Мирабо, встрѣчаемъ въ этомъ отношеніи нѣсколько интересныхъ указаній. Входя съ одной стороны въ сношенія съ правительствомъ, онъ съ другой имѣлъ закулисное уча­стіе въ парламентскомъ возбужденіи. Въ началѣ октября мы видимъ Мирабо въ сношеніи съ лицомъ близкимъ Бріену, молодымъ Суфло (Soufflot). Повидимому Суфло звалъ Мирабо въ Версаль. „Что буду дѣлать я въ Версалѣ“, гово­ритъ въ отвѣтномъ письмѣ (Mém. IѴ, 450) Мирабо и указы­ваетъ на предубѣжденіе какое министръ противъ него имѣ­етъ. Въ то же время искусно намекаетъ что предубѣжденіе неосновательно. „Въ чемъ можетъ онъ меня упрекнуть? Въ томъ ли что я содѣйствовалъ паденію человѣка на развалинахъ котораго онъ поднялся до высшей власти?.. Оставьте же меня въ моемъ удаленіи. Я имѣю твердое намѣреніе не вы­ходить изъ него пока изъ нынѣшней смуты не выйдетъ правильный порядокъ вещей и какой-либо великій перево­ротъ (quelque grande révolution) ко благу или ко злу не по­велитъ каждому доброму гражданину, всегда отвѣтственному за свои мнѣнія и даже за свои таланты, возвысить свой го­лосъ. Эта революція не замедлитъ. Проливъ въ какой во­шелъ государственный корабль одинаково и узокъ и труденъ. Искусный лоцманъ конечно можетъ вывести его въ откры­тое море. Если такой найдется, корабль спасенъ; но и онъ не можетъ обойтись безъ содѣйствія экипажа. Никакимъ ма­тросомъ нынѣ пренебрегать не слѣдуетъ“. Не трудно понять чье содѣйствіе искусно предлагается. Мирабо говоритъ да­лѣе о займѣ и указываетъ на свой планъ изложенный въ за­пискахъ какія онъ представлялъ Калону. Около того же вре­мени Мирабо (12 октября 1787) обращался съ письмомъ къ Монморену, министру иностранныхъ дѣлъ, предлагая свои услуги въ этотъ разъ по дипломатической части: „въ Варша­ву, Петербургъ, Константинополь, Александрію — все равно“. Исканія Мирабо не увѣнчались успѣхомъ. Правительство не пожелало воспользоваться его услугами и сдѣлало этимъ не­малую ошибку.

Въ то же время Мирабо находился въ сношеніи съ нѣко­торыми членами парижскаго парламента и возбуждалъ ихъ къ сопротивленію министерскимъ планамъ. 10 ноября онъ пишетъ къ какому-то молодому члену парламента, котораго, повидимо­му, сманивали на министерскую сторону, и подбиваетъ его примкнуть къ той партіи которая имѣла въ виду противодѣй­ствовать замыслу министра надѣявшагося провести заемъ обѣщая созвать сословныхъ представителей, но въ неопредѣ­ленный срокъ.

„Созваніе сословныхъ представителей, пишетъ Мирабо (Mém., IѴ, 461) въ такой мѣрѣ предписывается необходимо­стію, такъ неизбѣжно, что съ первымъ министромъ или безъ перваго министра, при Ахиллѣ или Ѳерситѣ, оно непремѣнно будетъ, и особой благодарности правительство не получитъ, въ какую бы эпоху его ни назначило. Но если эпоха эта будетъ удалена, то это будетъ еще лишній поводъ къ недовольству, нерасположенію и зложелательству. Въ вашемъ возрастѣ, когда человѣкъ только-что освободился отъ кипѣній непослѣдо­вательной юности, вы можете имѣть прекраснѣйшую долю въ революціи которая устроитъ Францію и разовьетъ ея ве­личіе. Не давайтесь же въ обманъ, не теряйте вашей благо­роднѣйшей ставки, не повредите изъ-за личнаго дѣла игрѣ въ которой согласно замѣшаны интересъ и честь, ибо нація ея не проиграетъ. Данный толчекъ таковъ что даже тѣмъ кто дали его изъ дурныхъ видовъ уже поздно вернуться на­задъ. Вѣкъ ушелъ уже слишкомъ впередъ, умы слишкомъ возбуждены чтобы мы могли потерять что-либо изъ того что пріобрѣли. Какъ судебный сановникъ воспользуйтесь непо­стижимымъ порядкомъ вещей сдѣлавшимъ Францію парла­ментскою; какъ гражданинъ содѣйствуйте всѣми силами вашими великому дѣлу конституціи и не давайте себя развлекать никакою иллюзіей, никакою уверткой. Спросите себя за много ли дней можемъ мы ручаться и бойтесь медленности еще болѣе чѣмъ поспѣшности…. Vale, spes altera Romae“.

Не правда ли любопытное письмо! Мирабо понималъ какой безповоротный шагъ былъ сдѣланъ созваніемъ нотаблей. Для него былъ ясенъ дальнѣйшій путь революціоннаго движенія, и онъ не упускалъ случая когда могъ сколько-нибудь содѣйствовать его ускоренію.

Въ парламентѣ заемъ былъ отвергнутъ. На другой день Мирабо пишетъ къ Монморену: „Заемъ отвергнутъ. Иначе и быть не могло…. Но что будутъ дѣлать, великій Боже, что будутъ дѣлать?… Вотъ о чемъ съ ужасомъ спрашиваютъ себя добрые граждане…. Вы честный человѣкъ въ министерствѣ, вы кого мы почитаемъ добрымъ гражданиномъ; вы другъ короля, не можете его покинуть, какъ не можете обмануть и ожиданія націи въ этомъ ужасномъ кризисѣ. Вотъ почему я счелъ себя обязаннымъ предъ вашею репутаціей, предъ добротой какую вы мнѣ оказывали, предъ привязанностью какую она внушила, наконецъ предъ самимъ собою, не остаться нѣмотствующимъ среди безумнаго отчаянія моего отечества“. Мирабо стращаетъ банкротствомъ, какъ позоромъ и несчастіемъ страны. Что же дѣлать? спрашиваетъ онъ далѣе, и даетъ обстоятельный отвѣтъ. „Возвѣстить въ точныхъ и торжественныхъ выраженіяхъ созывъ сословныхъ представителей на 1789 годъ. Безъ нихъ обойтись уже нельзя. Тщетно удалять эпоху созыва…. Годъ когда король соберетъ націю будетъ лучшимъ годомъ его жизни…. Франція возродившаяся внутри, поднявшаяся внѣ, покроетъ монарха лучемъ своей славы. Да, при одномъ словѣ: собраніе сословныхъ представителей въ 1789 году кредитъ возродится и заемъ необходимый при современномъ положеніи дѣлъ съ избыткомъ состоится. Вы знаете, теперь не то время когда милости короля было достаточно чтобы сдѣлать славу министра, немилости чтобъ ее уничтожить. Источникъ истин­ной славы теперь индѣ и выше: теперь отъ націи и только отъ націи будетъ зависѣть политическая фортуна (c’est Іа nation seule qui fera les fortunes politiques). Прочтите и пе­речтите, умоляю именемъ отечества, эти наскоро набросан­ныя строки, которыя шлю вамъ подъ печатью секретнѣйшаго довѣрія“.

Монморенъ предлагалъ Мирабо написать сочиненіе про­тивъ парламентовъ. Изъ черноваго его отвѣта, facsimile кото­раго приложено къ Мемуарамъ, видно какъ Мирабо колебался, хотѣлъ было принять на себя составленіе сочиненія, напи­салъ: „je ferai l’ouvrage que Vous me demandez, я напишу сочиненіе которое вы у меня спрашиваете“ и потомъ вы­черкнулъ эти слова. Онъ доказываетъ что при условіяхъ въ какія поставило себя правительство такое сочиненіе бы­ло бы безполезно и несвоевременно. „Правительству слиш­комъ не довѣряютъ, и не безъ основанія…. Я никогда не поведу войны съ парламентами иначе какъ въ присутствіи націи. Тогда, и только тогда они должны и могутъ быть при­ведены къ значенію простыхъ служителей правосудія“. Въ заключеніе Мирабо возвращается къ мысли о необходимости созыва сословныхъ представителей.

Авторъ. Послѣ громкаго событія 19 ноября 1782 года со­противленіе парламентовъ продолжалось. „Они образовали, по выраженію Мармонтеля, общую лигу противъ министер­ства“. Въ Парижѣ, въ январѣ 1788, состоялись парламентскія постановленія противъ употребленія lettres de cachet и адми­нистративныхъ высылокъ. Постановленіе сопровождалось энергическими заявленіями противъ произвольныхъ дѣйствій правительства. Правительство рѣшилось было на энергиче­скія дѣйствія. Хотѣли выслать значительную часть членовъ парламента, ограничились призывомъ парламента въ Версаль и заявленіемъ неудовольствія. Постановленія его предписано вычеркнуть изъ протоколовъ. Правительство однако не прочь было отъ уступокъ. Въ декабрѣ было объявлено о созывѣ представителей, но чрезъ пять лѣтъ. Въ мартѣ 1788 герцогъ Орлеанскій былъ возвращенъ изъ изгнанія и сталъ популяр­нѣйшимъ лицомъ въ Парижѣ.

Но о соглашеніи съ парламентомъ нельзя было и думать. Тогда Бріенъ замыслилъ обширный, крайне рискованный планъ, уничтожить значеніе парламентовъ, возстановивъ древнее учрежденіе именовавшееся cour plénière, или точнѣе, обра­зовавъ новую высшую палату на обязанности которой было бы заносить въ сводъ всѣ законы общіе для королевства. Хранитель печатей Ламуаньйонъ возставалъ противъ идеи cour plénière и предложилъ ослабить парламенты усиливъ значеніе судей низшей сравнительно инстанціи. Бріенъ на­стоялъ на необходимости cour plénière. Образовался обшир­ный планъ, осуществлявшій много желанныхъ усовершен­ствованій въ дѣлѣ правосудія, но вмѣстѣ съ тѣмъ равно­значительный съ уничтоженіемъ парламентовъ. „Мнѣніе“ предполагалось удовлетворить объявленіемъ скораго созыва представителей.

Возможность такого рѣшительнаго плана есть свидѣтель­ство что правительство далеко не сознавало той степени сла­бости до какой была уже доведена власть. Бріенъ былъ скло­ненъ переходить отъ крайности къ крайности, но едва ли онъ рѣшился бы приступить къ такой реформѣ какъ уничтоже­ніе политическаго значенія парламентовъ въ эпоху когда парламенты стояли на высотѣ своей популярности, еслибы не имѣлъ увѣренности въ полной крѣпости королевской власти несмотря на увлеченіе мнѣнія. Въ такое время, при имѣв­шихся на лицо средствахъ, такой крутой поворотъ кажется теперь почти безумствомъ, но не казался таковымъ въ маѣ 1788 года.

Мѣры заготовлялись въ великой тайнѣ. Ихъ предположено было объявить во всемъ королевствѣ 8 мая 1788 года. Губер­наторамъ провинцій было предписано быть на своихъ мѣ­стахъ, отданы распоряженія военнымъ начальникамъ въ горо­дахъ гдѣ были парламенты. Тайна впрочемъ не сохранилась. Эпременилю удалось какъ-то достать оттискъ печатавшихся постановленій. 3 мая парламентъ собрался въ засѣданіе и составилъ знаменательное постановленіе въ которомъ выра­зилъ „основныя начала Французской монархіи“. Рѣшеніе было принято единогласно, о чемъ и упомянуто въ заявленіи. „Пар­ламентъ, сказано между прочимъ въ немъ, объявляетъ что Франція есть монархія управляемая королемъ по законамъ… Нація имѣетъ право свободно дѣлать постановленія о нало­гахъ чрезъ посредство собранія сословныхъ представителей правильно созываемаго и составленнаго… Сохраненіе осо­бенностей и правъ провинцій…. Судьи не смѣняемы…. Пар­ламентъ имѣетъ право провѣрять въ каждой провинціи ко­ролевскія велѣнія, внося въ сводъ тѣ кои согласны съ кон­ституціонными законами провинціи и основными законами государства. Каждый гражданинъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть приведенъ предъ иныхъ судей кромѣ своихъ естественныхъ, то-есть указанныхъ закономъ… Никто ни по чьему приказанію не можетъ быть задержанъ, не будучи не­медленно переданъ въ руки компетентныхъ судей“ (Droz, 205.) Въ заключеніе члены парламента клятвенно обязались, по отношенію къ упомянутымъ началамъ, „не уполномочи­вать ни малѣйшаго нововведенія и не принимать никакого мѣста въ какомъ-либо новомъ учрежденіи, которое не было бы самимъ парламентомъ, составленнымъ отъ тѣхъ же лицъ съ тѣми же правами“.

Правительство въ виду такого постановленія рѣшилось дѣй­ствовать крутыми мѣрами. Предписано арестовать Эпремениля и еще другаго члена Гуаляра. Арестъ произошелъ въ засѣданіи парламента, куда они укрылись отъ угрожавшей опасности. Салье во Французскихъ Анналахъ такъ описываетъ сцену ареста.

„Парламентъ былъ предупрежденъ что маркизъ д’Агу (d’Agoust), aide-major французскихъ гардовъ, испрашиваетъ разрѣшеніе войти въ засѣданіе, имѣя королевское пору­ченіе. Онъ былъ немедленно введенъ, и предполагалъ передать содержаніе порученія въ выраженіяхъ которыя сгладили бы то что строгость распоряженія могла заклю­чать въ себѣ для него неблагопріятнаго. Но видъ собра­нія болѣе чѣмъ изо ста двадцати судебныхъ сановниковъ, среди которыхъ засѣдали герцоги и леры, маршалы Франціи, прелаты, невольно внушавшіе почтеніе; тишина ночи, глубо­кое молчаніе царствовавшее въ залѣ суда, освѣщенной сла­бымъ свѣтомъ; толпа идей порождавшихся величіемъ мѣста, ис­торическими воспоминаніями, серіозностью обстоятельствъ— все это внесло смущеніе въ душу маркиза, и онъ измѣнившим­ся голосомъ могъ только прочесть королевское повелѣніе, гла­сившее: „Повелѣваю маркизу д’Агу отправиться немедленно въ палату во главѣ шести ротъ гардовъ, занять всѣ выходы и арестовать въ залѣ засѣданій или гдѣ окажутся гг. Дюва­ля д’Эпремениля и Гуаляра де-Монсабера (Goislard de Mont- sabert) чтобы предать ихъ чинамъ высшаго полицейскаго суда [1] (entre les mains des officiers de la prévôté de l’hôtel), получившимъ надлежащія распоряженія“. Подписано Лудовикъ. Президентъ отвѣчалъ: Судъ будетъ совѣщаться. Маркизъ д’Агу оправившись отъ перваго волненія и возбуждая себя къ твердости отвѣтилъ рѣзко: „Ваша форма совѣщаться, но я не знаю этихъ формъ. Мнѣ дано королевское порученіе, оно не терпитъ отлагательства и должно быть исполнено“. На­стаивая въ своемъ порученіи маркизъ требовалъ отъ прези­дента чтобъ онъ или выдалъ двухъ сказанныхъ сановниковъ или подписалъ отказъ. Президентъ, отвергнувъ первое предло­женіе презрительнымъ жестомъ, на второе отвѣчалъ что ему не въ чемъ отказывать, что онъ можетъ дать отвѣтъ только отъ имени парламента, а его волю онъ можетъ узнать толь­ко изъ совѣщанія. И кромѣ того, повелѣніе короля обраще­но не къ парламенту и не къ президенту, а къ подателю его, и слѣдовательно ему надлежитъ рѣшить какъ поступить. „Не­обходимо однако, отвѣчалъ маркизъ, чтобы вы мнѣ показали этихъ двухъ господъ: я ихъ не знаю и этимъ лишенъ воз­можности исполнить приказъ“. Тогда изъ угла залы послышал­ся голосъ, повторенный со всѣхъ сторонъ: „Мы всѣ Эпремениль и Гуаларъ; такъ какъ вы ихъ не знаете, то арестуйте насъ всѣхъ или выбирайте“. Глубокое молчаніе послѣдовало за этимъ восклицаніемъ. Маркизъ д’Агу прерывалъ его отъ времени до времени настояніями, въ безполезности которыхъ наконецъ убѣдился. Онъ удалился объявивъ что сдѣлаетъ донесеніе полковнику и будетъ ждать повелѣній короля… Ночь прошла какъ среди осажденной крѣпости. Всякое сообщеніе внѣ было прекращено, членамъ парламента была предоставлена только свобода выходить изъ залы засѣданія въ другія комнаты суда, но въ сопровожденіи стражи. Письма приходилось передавать начальникамъ отряда только вскрытыми. Было одиннадцать часовъ утра когда маркизъ д’Агу появился вновь. Напомнивъ о своемъ порученіи, и безуспѣшно повторивъ убѣжденіе чтобы г. Эпремениль слѣдовалъ за нимъ, онъ приказалъ войти одному изъ чиновниковъ при судѣ и показать ему требуемаго члена парламента. Чиновникъ, по имени Артье, обвелъ глазами собраніе, какъ бы исполняя приказъ, и затѣмъ объявилъ что не видитъ г. Эпремениля. Трижды повторялъ маркизъ прика­заніе посмотрѣть внимательнѣе, но получилъ тотъ же отвѣтъ и принужденъ былъ еще разъ удалиться не исполнивъ при­казанія. Великодушіе произвело то чего власть безуспѣшно стремилась достигнуть въ продолженіи двадцати четырехъ часовъ. Эпремениль, чувствительно тронутый поведеніемъ чи­новника и видя что тотъ потеряетъ чрезъ это и мѣсто и свободу, хотѣлъ пощадить его отъ этихъ бѣдъ, попросилъ позвать маркиза д’Агу и открылся самъ. „Я, сказалъ онъ, тотъ членъ парламента котораго вы пришли съ вооруженною силой захватить во святилищѣ закона“. Затѣмъ нѣсколько разъ переспросилъ о свойствѣ повелѣнія и средствахъ какія маркизъ долженъ былъ употребить для приведенія его въ ис­полненіе. „Я хочу, сказалъ онъ, пощадить собраніе и самого себя отъ ужаса зрѣлища какое намъ приготовлено. Объявляю что принимаю отвѣтъ вашъ равнозначащимъ употребленію насилія въ моемъ лицѣ. Слѣдую за вами“. Обратившись къ парламенту, прибавилъ: „Я жертва которую заклали на са­момъ алтарѣ, преступленія мои въ томъ что я защищалъ об­щественную свободу отъ безчисленныхъ на нее покушеній. Желаю чтобы побѣда одержанная нынѣ врагами законовъ не причинила зла государству. Прошу собраніе не забыть пре­данности какую я ему оказывалъ и могу увѣрить, какая бы участь меня ни ожидала, какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы, я всегда останусь достойнымъ быть однимъ изъ его членовъ“. Онъ сошелъ со своего мѣста обнявшись съ окру­жавшими и послѣдовалъ за маркизомъ. Маркизъ хотѣлъ пере­дать его въ руки молодаго подпоручика, но съ тѣмъ сдѣлалось дурно при этомъ порученіи. Маркизъ самъ увелъ г. Эпре­мениля“ (Ann. franç. приведено издателями мемуаровъ Ве­бера, I, 483).

Пріятель. Въ этомъ очевидно напыщенномъ и театраль­номъ описаніи, даже съ обморокомъ юнаго офицера, заслу­живаютъ вниманія слова вложенныя въ уста Эпремениля. Онъ говоритъ: „Какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы“. Онъ ждалъ значитъ что. его будутъ сманивать. Слабое правитель­ство въ самыхъ рѣшительныхъ своихъ дѣйствіяхъ, пуская въ дѣло весь аппаратъ неограниченной власти, не внушало особаго страха и ясно что не требовалось очень большаго гражданскаго мужества сопротивляться ему. Веберъ, который, привлеченный любопытствомъ, самъ былъ въ этотъ день если не въ засѣданіи, то въ залахъ суда, разказываетъ эпизодъ менѣе театрально и нѣсколько иначе. По его словамъ, Элре- мениля побудило открыться замѣчаніе одного молодаго члена что еслибъ онъ былъ на мѣстѣ Эпремениля, то не сталъ бы изъ-за личнаго своего дѣла компрометировать весь парла­ментъ. Веберъ утверждаетъ также что арестованный Эпремениль, проходя по двору суда, покушался взволновать на­родъ. Послышалось нѣсколько криковъ, но тѣмъ и кончилось.

Авторъ. 8 мая 1788 года состоялось объявленіе объ учреж­деніи cour plénière и о судебной реформѣ. Король въ Версалѣ открылъ засѣданіе lit de justice словами упрека къ парламен­тамъ. „Цѣлый годъ, сказалъ онъ, парижскій Парламентъ позво­лялъ себѣ всяческія правонарушенія. Провинціальные парла­менты подражали ему. Въ результатѣ вышло неприведеніе въ дѣйствіе законовъ заслуживающихъ всяческаго вниманія и желанныхъ, проволочка въ дѣлахъ самыхъ важныхъ, потеря кредита, прекращеніе правосудія, наконецъ потрясеніе всего общественнаго зданія. Общественное спокойствіе, охраненіе котораго моя обязанность по отношенію къ моимъ народамъ, ко мнѣ самому и къ моимъ преемникамъ, требуетъ чтобъ я положилъ конецъ этимъ нарушеніямъ“. Столь повидимому твердо объявленное рѣшеніе правительство оказалось без­сильнымъ исполнить. Новыя мѣры возбудили общій ро­потъ всюду гдѣ занимались политикой. Средній классъ въ тѣсномъ смыслѣ смотрѣлъ на происходившее какъ на борь­бу правительства съ парламентами, къ которымъ сочувствія не питалъ, и оставался спокоенъ. Но оцѣнить выгоды новаго порядка можно было только въ его примѣненіи, а между тѣмъ отправленіе правосудія пріостановилось въ королевствѣ. Сановники изъ коихъ должна была составить­ся новая палата упорно отказывались участвовать въ ней. Въ Парижѣ стали проявлять себя низшіе элементы мятежа, поощряемые подъ рукой. „Магистратура, говоритъ Мармонтель (IѴ, 25), выдвинула чернь на свою защиту, и безнака­занно чинились на глазахъ полиціи дерзкія явленія своеволь­ства“. О волненіяхъ въ эту эпоху Безанваль говоритъ (Mém. § 41): „Легко представить себѣ какъ эти событія увеличива­ли народное волненіе, раздуваемое парламентскими. Покуше­нія были пропорціональны раздраженію и въ особенности безнаказанности. Тщетно стража стремилась противостать без­порядкамъ. Чернь болѣе многочисленная чѣмъ страна не только брала надъ нею верхъ, но и обходилась съ ней чрезвычайно дерзко. И такъ какъ было предписано не употреблять орудія, то ей оставалось бѣгство. Такая слабость увеличивала дер­зость черни, которая начала нападать на стражу, выгонять ее съ гауптвахтъ въ разныхъ мѣстахъ Парижа и разрушать ихъ“.

И въ высшихъ слояхъ парламенты нашли дѣятельныхъ союзниковъ. Ихъ сторону приняли нѣкоторыя провинціаль­ныя дворянства во имя мѣстныхъ привилегій. Въ провинціяхъ разыгрались сцены мятежа, предвѣстники революціи. Осо­бенно характеристичны явленія въ шумной Бретани. Бре­тань принадлежала къ привилегированнымъ провинціямъ, имѣла сословныя собранія; ея крикливое и бурливое дворян­ство ревниво дорожило привилегіями и охотно вступало въ борьбу за ихъ охраненіе.

Эпоха сословныхъ собраній здѣсь всегда была весьма шум­ною. „Обѣдали, описываетъ Шатобріанъ (Chateaubriand, Mém. d’outre-tombe II, 11), y коменданта, обѣдали y предводи­теля дворянства (président de noblesse), обѣдали y предсѣ­дателя собраній духовенства, обѣдали у главнаго казначея (trésorier des états), обѣдали у интенданта провинціи, обѣдали у президента парламента. И пили!.. Дворяне присутствовав­шіе на собраніи очень напоминали польскіе сеймы… Госпожа Севинье такъ описывала подобные съѣзды своего времени: „Безчисленное множество подарковъ, пенсій, поправокъ дорогъ и городовъ, пятнадцать или двадцать большихъ обѣдовъ, постоянная игра, вѣчные балы, спектакли, опера разъ въ недѣлю, великое щегольство—вотъ сословный съѣздъ (voilà les états). Я забыла триста или четыреста выпитыхъ боченковъ пива!“

„Бретонское дворянство, разказываетъ Шатобріанъ, бывшій очевидцемъ событій, безъ разрѣшенія собралось въ Реннѣ (въ концѣ мая 1788) чтобы протестовать противъ учрежденія cour plénière. Я отправился на этотъ сеймъ. Это было первое въ моей жизни политическое собраніе на которомъ я присут­ствовалъ. Я былъ ошеломленъ и забавлялся криками какіе слышалъ. Взлѣзали на столы, на кресла, жестикулировали, говорили всѣ разомъ. Маркизъ Тремерга (Trémergat) на деревяшкѣ кричалъ голосомъ стентора: „Пойдемте всѣ къ коменданту Тіару (Thiard); скажемъ ему: Бретонское дворянство пришло къ вамъ и хочетъ говорить съ вами; самъ король не отказалъ бы ему въ томъ“. Тирада встрѣчена громкимъ браво. Маркизъ началъ опять: „Самъ король не отказалъ бы намъ въ этомъ“. Крики и топанье удвоились. Мы отпра­вились къ графу Тіару, человѣку придворному, эротическому поэту, человѣку мягкаго и легкомысленнаго характера, смер­тельно скучавшему нашимъ гвалтомъ. Онъ смотрѣлъ на насъ какъ на кабановъ или дикихъ звѣрей. Горѣлъ жела­ніемъ скорѣе покинуть нашу Арморику и не имѣлъ ни малѣй­шаго желанія закрыть предъ нами двери своего жилища. Ора­торъ нашъ высказалъ что хотѣлъ, послѣ чего состоялась наша декларація: „Объявляемъ безчестными всѣхъ кто рѣшится при­нять мѣста въ новыхъ судебныхъ учрежденіяхъ или въ упра­вленіи, несогласованныхъ съ конституціонными законами Бре­тани (lois constitutives de la Brétagne)“. Двѣнадцать дворянъ были избраны отвезти этотъ документъ королю. По прибы­тіи ихъ въ Парижъ, ихъ заключили въ Бастилію, откуда они скоро вышли съ ореоломъ геройства, были приняты по воз­вращеніи съ лавровыми вѣтвями. Мы носили тогда широкія перламутровыя луговицы съ надписью вокругъ по-латыни: „лучше смерть чѣмъ безчестіе“. Мы торжествовали надъ дво­ромъ, надъ которымъ весь свѣтъ торжествовалъ, и летѣли вмѣстѣ съ нимъ въ ту же пропасть“.

На мѣсто арестованныхъ двѣнадцати депутатовъ дворян­ство выслало новыхъ, уже нѣсколько десятковъ. Со свой­ственною правительству непослѣдовательностію эти были при­няты. О представленіи какое повергалось на воззрѣніе ко­роля можно судить по слѣдующему отрывку:

„Министры вашего величества развернули въ городахъ на­шихъ всѣ аппараты войны, подняли громкій голосъ деспо­тизма, заглушили голосъ законовъ. Они мнили что страхъ принудитъ насъ къ молчанію: они ошиблись… Голосъ обще­ственнаго мнѣнія, имѣющій болѣе силы велѣнія чѣмъ голосъ министровъ и королей, заклеймилъ впередъ всякаго кто при­метъ мѣсто въ этой новоустроенной палатѣ (cour plénière) и въ трибуналахъ не признаваемыхъ націей, установленныхъ про­тивъ всѣхъ законовъ, основанныхъ на развалинахъ истинной магистратуры… Ваши министры обманули васъ, государь: они преступны. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, вашимъ подданнымъ достаточно противопоставить министерское поведеніе съ ха­рактеромъ монарха, котораго они обожаютъ“ (Eggers, IV, 171.)

Отвѣтъ короля депутатамъ Бретани 10 іюня 1788 былъ таковъ (Eggers, IѴ, 181): „Я чрезвычайно недоволенъ проис­шедшимъ въ Реннѣ. Прокурокъ-синдикъ осмѣлился возста­вать противъ моихъ эдиктовъ, даже еще не зная ихъ, и кле­вещетъ на заключающіяся въ нихъ распоряженія. Дворяне собрались въ значительномъ числѣ безъ моего позволенія, и это отсутствіе полномочія еще малѣйшій изъ недостатковъ ихъ собранія. Коммиссія позволила себѣ шаги которые на­зову только необдуманными и непочтительными. Члены пар­ламента, не довольствуясь протестомъ противъ эдиктовъ, въ такой мѣрѣ, вопреки моему повелѣнію, умножили свои со­бранія и дѣйствія неповиновенія что я нашелся вынужденнымъ ихъ разсѣять и не могу имъ дозволить возвратиться въ ихъ собственномъ интересѣ… Сообщите вашимъ согражданамъ что снисходительность короля имѣетъ предѣломъ моментъ когда начинаетъ грозить опасность общественному порядку“.

Беарнское дворянство также протестовало, въ сепаратист­скомъ духѣ, по поводу учрежденія cour plénière (Eggers, IѴ, 160). „Неожиданный ударъ въ одинъ день поразилъ все коро­левство. Вѣрные подданные всѣ удивлены и огорчены… Внезап­ное разрушеніе трибуналовъ, правительственныя кары, прекра­щеніе правосудія, что иное могутъ видѣть во всемъ этомъ ва­ши народы, какъ не желаніе министровъ вашего величества разрушить основные законы государства? Государь, народы должны были существовать прежде королей: есть необходимо нѣкоторый договоръ между государями и народами. У Беарн­скаго народа общаго съ провинціями вашего королевства одно: счастіе жить подъ вашимъ правленіемъ. Общія повелѣнія по королевству не относятся до нашей страны: здѣсь они не имѣ­ютъ силы. Мы не должны принимать ихъ отъ отдаленнаго трибунала чуждаго странѣ и ея конституціи“.

Представители сословій въ Провансѣ, въ свою очередь, гово­рили: „Новая система законодательства, поддержанная страш­нымъ аппаратомъ власти, внесенная въ сводъ по высшему повелѣнію, то-есть безъ свободнаго обсужденія, присоединяетъ насъ ко Французскому королевству въ качествѣ не болѣе какъ простой его провинціи“. Представленіе заключается просьбой немедленнаго созыва сословныхъ представителей.

Въ Дофине, въ Греноблѣ, происходили событія подавшія поводъ къ сценамъ самаго скандальнаго свойства. Дворяне, собравшись 11 мая, чрезъ три дня послѣ опубликованія эдик­товъ, постановили отправить депутаціи къ королю и про­сить отмѣны эдиктовъ, возстановленія сословныхъ собраній (états particuliers) въ Дофине и созыва сословныхъ предста­вителей королевства. Члены парламента, не имѣя доступа въ залы палаты, уже запертыя, собрались у своего президента и составили протестъ, оканчивавшійся словами: „Надо же нако­нецъ показать имъ (министрамъ) что можетъ великодушная нація которую они хотятъ заковать въ цѣпи“. Пришли имен­ные приказы предписывавшіе членамъ парламента выѣхать изъ города въ свои имѣнія. Въ городѣ началось волненіе. Лавки заперли, на всѣхъ колокольняхъ забили въ набатъ, толпы собрались на улицахъ, осадили жилище военнаго на­чальника (герцога Клермонъ-Тоннера) и несмотря на до­вольно сильные отряды войскъ ворвались во дворъ. Герцогъ появился у окна, уговаривая толпу, но тщетно. На звукъ набатовъ сбѣжались тысячи изъ предмѣстьевъ. Дворъ, садъ, домъ военачальника наполнились народомъ. Погреба разбиты, мебель переломана и летитъ въ окна. Герцога схватили за шиворотъ, топоръ поднятъ надъ его головой. Его заставляютъ подписать капитуляцію: ею онъ обязывался считать разослан­ные приказы недѣйствительными, возвратить ключи залы засѣданія, велѣть войскамъ,—и такъ остававшимся въ без­дѣйствіи— возвратиться въ казармы. Толпа бросилась въ помѣщеніе парламента, опозоривъ его сценами пьянства и разврата (par des scènes d’ivresse et de prostitution); другіе отправились разыскивать членовъ парламента, привели кого успѣли, заставили засѣдать, украсивъ предсѣдателя вѣнкомъ изъ розъ. На другой день парламентъ составилъ протоколъ въ которомъ, отклоняя отъ себя всякую отвѣтственность за происшедшее, заявлялъ что только насиліе не позволило ему исполнить королевскія повелѣнія. Городское управленіе при­слало благодарность отряду охранявшему домъ военнаго на­чальника за то что щадилъ народъ, то-есть тому отряду кото­рый допустилъ толпу подвергнуть его начальника позорнѣй­шему насилію. Вмѣстѣ съ тѣмъ требовалось удаленіе отряда Royal-marine убившаго двухъ мятежниковъ когда въ него летѣли тысячи камней. Такъ разсказываетъ Веберъ, прибавляя: „Читатель замѣтитъ конечно съ грустію какой страшный шагъ сдѣлало общееразстройство. Не только собраніе дворянъ, корпораціи судеб­ныхъ сановниковъ находятся въ состояніи противленія вла­сти, но и часть арміи представляетъ распущенность близкую къ мятежу. Тамъ набиваютъ пепломъ дула ружей; здѣсь офицеръ допускаетъ въ ряды солдатъ публичныхъ женщинъ, безстыдствомъ связывающихъ ихъ дѣятельность. Одному отряду приказъ стрѣлять былъ данъ унтеръ-офицеромъ, а офицеръ тому противился. Солдаты тогда еще не безъ удив­ленія слышали слова, къ которымъ потомъ привыкли: „не­ужели будете стрѣлять въ братьевъ?“ Съ этой минуты стало несомнѣнно что посылать въ волнующійся городъ войска зна­чило скорѣе испытывать вѣрность солдатъ чѣмъ приводить въ повиновеніе подданныхъ“.

Парламенты были въ борьбѣ съ правительствомъ. Дворяне въ мѣстностяхъ гдѣ пользовались нѣкоторыми политически­ми правами принимали сторону парламентовъ. Архіепископъ- министръ разсчитывалъ на поддержку духовенства. Въ іюнѣ 1788 года созвано было въ Парижѣ общее собраніе духовен­ства, въ надеждѣ получить отъ него субсидію въ формѣ don gratuit. Финансовыя отношенія духовенства къ государству были весьма неправильныя. Оно само дѣлало раскладку при­ходившихся на его долю государственныхъ повинностей, не допускало оцѣнки своихъ имуществъ, съ которыхъ получало до 180 милліоновъ дохода, и съ давнихъ поръ считалось обя­заннымъ вносить въ казну до 10 милліоновъ. Но это было только номинально, благодаря хитро придуманной системѣ don gratuit. На собраніяхъ происходившихъ каждыя пять лѣтъ дѣлались постановленія о такомъ поднесеніи, обыкновенно въ 15 милліоновъ. Чтобъ образовать эти суммы какъ бы приносимыя въ даръ королю, духовенство дѣлало займы и проценты по нимъ вычитало изъ 10 милліоновъ своихъ повинностей. Въ 1787 году такой долгъ духовенства возросъ до 160 милліоновъ и оно уплачивало около семи милліоновъ процентовъ, такъ что въ казну приходилось три милліона, изъ которыхъ король пла­тилъ пенсіи священникамъ, суммы на больницы и духовныя учрежденія. Въ концѣ концовъ выходило что духовенство при громадныхъ имуществахъ не только ничего не платило каз­нѣ, но обходилось ему болѣе чѣмъ въ милліонъ ливровъ. (За­имствуемъ этотъ расчетъ у маркиза Булье: Mém., 44.)

И духовенство обратилось противъ правительства, выска­залось противъ учрежденія cour plénière и за созваніе сословныхъ представителей. Мягко и лукаво выступило оно въ своемъ представленіи отъ 15 іюня 1788: „Когда первое со­словіе въ государствѣ, говорило оно, одно монетъ возвы­сить голосъ, когда общественный крикъ (le cri public) побуж­даетъ его принести къ подножію короля общее желаніе всѣхъ другихъ, когда предписываютъ ему это и національный ин­тересъ, и его рвеніе на службу вашему величеству, нѣтъ осо­бенной славы говорить, но было бы постыдно молчать. На­ше молчаніе было бы преступленіемъ котораго нація и по­томство намъ никогда не простили бы“. Духовенство входитъ за тѣмъ въ историческія подробности о cour plénière, какъ одной общей палатѣ для всего государства, указываетъ на особыя условія и нравы провинцій и крайнія неудобства но­ваго учрежденія, и переходитъ къ главному предмету—собра­нію сословныхъ представителей. „Соберите, государь, націю, и вы будете непобѣдимы… любовь къ вамъ вашего народа и національный духъ суть неисчерпаемыя чувствованія… Ваше величество найдете среди сословныхъ представителей вѣр­ныхъ подданныхъ одушевленныхъ тою античною гордостію которая никогда послѣ пораженія не хотѣла слышать о ми­рѣ… Духовенство вашего королевства простираетъ къ ва­шему величеству умоляющія руки. Трогательно и прекрасно видѣть когда сила и могущество уступаютъ мольбамъ“.

Предъ всеобщностію требованій рѣшено уступить. Отвѣтъ короля заключалъ въ себѣ обѣщаніе собрать представителей и среди ихъ приступить къ совершенію великаго дѣла воз­рожденія королевства.

Духовенство (Eggers, IѴ, 308) отвѣчало въ новой меморіи 25 іюля 1788: „Ваше величество хотите посреди собранія сословныхъ представителей обезпечить свободу и счастіе наро­довъ. Такое благородное чувствованіе могло выдти лишь изъ великой души. Да пошлетъ небо намъ скорѣе насладиться его счастливыми послѣдствіями. Всѣ права будутъ уважены, всѣ части государственнаго тѣла приведены во взаимное рав­новѣсіе, направляемые вашею мудростію. Тронъ заблещетъ новымъ блескомъ… Франція сильная своимъ древнимъ, госу­дарственнымъ строемъ (forte de son ancienne constitution) удержитъ свое положеніе во вселенной и поведетъ страну на враговъ“. Надо замѣтить что политическое значеніе Франціи быстро упало въ послѣднее время предъ революціей и, на­примѣръ, въ вопросѣ о голландскихъ столкновеніяхъ оказалось весьма слабымъ.

Декретомъ 8 августа 1788 созывъ сословныхъ представи­телей въ маѣ 1789 года былъ объявленъ всенародно. Вмѣстѣ съ тѣмъ послѣдовала равносильная отмѣнѣ отсрочка неосу­ществленнаго еще учрежденія. „Его величество, сказано въ декретѣ, рѣшилъ пріостановить учрежденіе cour plénière до собранія сословныхъ представителей и подождать, от­носительно существованія этого учрежденія, состава его и предѣловъ власти, представленій какія могутъ быть сдѣланы собраніемъ“. Такъ мотивировано отступленіе (Eggers, IѴ, 324). Въ надеждѣ угодить мнѣнію прибавлено: „Его величество не допуститъ чтобы какая-либо изъ отдѣльныхъ корпорацій перешла границы ей предписанныя въ то время когда ему угодно вновь вручить націи вполнѣ пользованіе тѣми правами какія ей принадлежатъ“ Революціонная доктрина торжественно признана королемъ. Незадолго предъ тѣмъ съ цѣлью также польстить мнѣнію правительство обратилось къ содѣйствію общества и печати побуждая (постановленіе со­вѣта 5 іюля 1788) къ собиранію и доставленію свѣдѣній и соображеній касательно прежнихъ собраній сословныхъ представителей и наилучшаго устройства предстоящаго со­бора. Но и такое рѣшительное вступленіе на путь угожденія мнѣнію не могло уже поправить положеніе Бріена. Дни его были сочтены. Финансовое положеніе оставалось затруд­нительнымъ, и когда при срокѣ платежей пришлось объявить родъ банкротства, постановивъ уплачивать ренту на двѣ пя­тыя монетой и на три пятыя бумажными обязательствами, общее неудовольствіе разразилось съ неудержимою силой. Представился одинъ исходъ. Въ интимныхъ совѣтахъ двора рѣшено уволить Бріена и призвать къ управленію финанса­ми популярнаго Неккера. „Я былъ, говоритъ Неккеръ, при­званъ въ Версаль. Король пожелалъ меня видѣть въ кабине­тѣ королевы и въ ея присутствіи. Въ великой добротѣ своей онъ испытывалъ нѣкоторое смущеніе, такъ какъ въ прошломъ году онъ меня выслалъ. Я говорилъ ему только о моей пре­данности и моемъ почтеніи. Съ этой минуты я вновь занялъ то мѣсто моего монарха какое имѣлъ въ прежнее время“. (De la rév., I, 43.)

За отставкой Бріена послѣдовала отставка Ламуаньйона, ненавистнаго парламентамъ. Послѣдній не долго пережилъ паденіе. Парламентская ненависть преслѣдовала его въ семьѣ. Благодаря ей разстроилась свадьба его сына. Разбитый духомъ, Ламуаньйонъ кончилъ жизнь самоубійствомъ въ маѣ 1789 года.

Неккеръ возвратился. Восторгамъ не было, казалось, кон­ца. Онъ вернетъ обиліе, онъ надежда націи, злые геніи бѣ­гутъ при его видѣ. Не успѣлъ онъ вступить, его уже поздрав­ляютъ со счастливою администраціей. Ему посвящаются оды; портреты его всюду, на табатеркахъ, даже на пуговицахъ. Городъ даетъ праздникъ и переименовываетъ одну изъ улицъ въ улицу Неккера. Выбито до четырнадцати медалей въ его честь. (Challamel Hist.-Musée de la rév. fr. Paris, 1857, 17.) Фейерверки, иллюминаціи. „Въ Греноблѣ курьеръ привезшій великую новость прибылъ днемъ. Жители не дождавшись но­чи зажгли иллюминацію“ (Droz, 216.)

Низшій судейскій людъ и чернь ознаменовали восторги по случаю паденія Бріена и Ламуаньйона сценами скандала и буйства. „Изображенія архіепископа Санскаго и Ламуаньйо­на, пишетъ Безанваль (Mém., 349), были сожжены. Пло­щадь Дофина походила на поле битвы по громадному чис­лу постоянно бросаемыхъ петардъ. На Pont Neuf оста­навливали экипажи и проходящихъ, заставляли становить­ся на колѣни предъ статуей Генриха IѴ. Женщины осво­бождались отъ этой церемоніи, но и мущины и женщины должны были кричать: да здравствуетъ Генрихъ IѴ, къ чор­ту Ламуаньйона! Случалось что у проходящихъ брали деньги подъ предлогомъ покупки ракетъ. Затѣяли устроить похоро­ны Ламуаньйона. Отъ Pont Neuf потянулись вереницей два ряда факельщиковъ и направились къ Гренельской улицѣ, гдѣ былъ домъ хранителя печатей: хотѣли поджечь его. Одинъ изъ моихъ людей находившійся въ толпѣ слышалъ этотъ за­говоръ и побѣжалъ увѣдомить людей Ламуаньйона. Тотъ по­требовалъ военную силу изъ Дома Инвалидовъ, и когда ско­пище приблизилось, командовавшій офицеръ говорилъ съ та­кимъ жаромъ и угрозами что произвелъ дѣйствіе. Все отхлы­нуло къ дому Бріена (графа) на улицѣ Св. Доминика, также съ намѣреніемъ произвести пожаръ. Графъ Бріенъ только что вернувшійся домой, видя происходящее, бросился въ Домъ Инвалидовъ. Посланъ отрядъ, и тогда какъ онъ входилъ съ одной стороны улицы, съ другой подоспѣлъ отрядъ Француз­скихъ гардовъ, получившихъ приказъ прекратить обнаружив­шіеся безпорядки. Командовавшій отрядомъ сержантъ под­вергся оскорбленіямъ, получилъ даже ударъ; онъ двинулъ отрядъ на толпу которая не могла убѣжать встрѣтивъ отрядъ изъ Дома Инвалидовъ. Нанесены были удары штыками, бы­ли убитые и раненые. Пока эта сцена происходила въ Сенъ- Жерменскомъ предмѣстьѣ, болѣе кровавая разыгралась на улицѣ Меле (Meslée), гдѣ жилъ Дюбуа, командиръ внутренней стражи, противъ котораго какъ и противъ его команды была озлоблена чернь. Съ Pont Neuf большая толпа двинулась къ площади Дофина съ намѣреніемъ истребить всѣхъ стражниковъ кто попадется и сжечь домъ Дюбуа. Увѣдомленный во­время, онъ далъ приказъ командѣ скрыться въ домахъ улицы Меле. На своемъ дворѣ поставилъ конную стражу, и когда толпа наполнила улицу выдвинулъ пѣшихъ стражниковъ со штыками изъ домовъ, тогда какъ отрядъ двинулся прямо на толпу съ саблями. Этимъ онъ спасъ себя и свой домъ, но было много раненыхъ и убитыхъ“.

Много убитыхъ, это повидимому преувеличеніе, основанное на слухахъ.

Любопытно какъ отнесся къ этимъ сценамъ парламентъ. „Парламентъ, говоритъ Салье (приведено въ мемуарахъ Ми­рабо, Ѵ, 161), счелъ обязанностію собрать свѣдѣнія о про­исшедшемъ, и первое послѣ того собраніе его обратилось въ возданіе почестей черни. Ничѣмъ неоправдываемое без­порядочное волненіе, сцены крайняго буйства (scènes de bri­gandages) представились невинными въ глазахъ парламента, и обвиняемыми явились полицейскіе офицеры и военные на­чальники. Декламаціи вожаковъ партіи были повторяемы су­дебными сановниками. Они говорили, какъ бы въ священномъ негодованіи, о преступной стрѣльбѣ въ народъ, о неизвѣст­номъ, но надо де думать громадномъ числѣ убитыхъ и ране­ныхъ. Рисовали картины какъ солдаты будто бы не усмиряли мятежныхъ, а безразлично набрасывались на всѣхъ проходя­щихъ и т. д. Послѣдствіемъ этихъ рѣчей былъ призывъ къ рѣшеткѣ парламента полицеймейстера (lieutenant de police) и командира внутренней стражи (commendant de guet). Ихъ призвали среди засѣданія. Народъ наполнявшій залы нагло ликовалъ. Призванные чиновники были оскорбляемы при проходѣ, надо было тайно проводить ихъ изъ засѣданія чтобы спасти отъ ожидавшихся оскорбленій при выходѣ. Парламентъ заключилъ засѣданіе постановленіемъ подвергнуть разслѣдованію не сборища и мятежныя дѣйствія, но превы­шеніе власти со стороны полиціи и внутренней стражи.

Другимъ постановленіемъ, болѣе благоразумнымъ, воспреща­лись сборища и пусканіе ракетъ. Но чтобы не потерять распо­ложенія толпы, въ томъ же постановленіи прибавлено увѣща­ніе полиціи обращаться съ народомъ гуманно, благоразумно и умѣренно. Народъ такъ хорошо понялъ постановленіе что сборища и шумныя выраженія восторговъ продолжались попрежнему, полиція и стража были правильно каждый вечеръ оскорбляемы“.

Наступила послѣдняя зима старой Франціи. Хлѣбъ былъ дорогъ, такъ какъ лѣто 1788 года было несчастно для земле­дѣлія: страшный градъ опустошилъ множество мѣстностей. На дворѣ стояли большіе холода; много дней держалась темпе­ратура семнадцать градусовъ мороза. За то никогда благотво­рительность не достигала такихъ значительныхъ размѣровъ. Еще лѣтомъ была обильная подписка для пострадавшихъ отъ града. Французскій Театръ, Опера, Италіянскій Театръ давали представленія въ пользу потерпѣвшихъ. Зимой герцогъ Орле­анскій, искавшій всячески популярности, учредилъ даровую раздачу хлѣба въ разныхъ приходахъ и устроилъ для холод­ныхъ дней костры на площадяхъ; о бокъ со своимъ дворцомъ устроилъ двѣ даровыя кухни. Архіепископъ Парижскій Жюинье (Juigné), не только потратившій весь свой доходъ, но и вошедшій въ долги чтобы помогать бѣднымъ, еще усилилъ свою благотворительность. Король приказалъ сдѣлать поруб­ки въ прилежащихъ къ Парижу лѣсахъ и раздавать даромъ дрова, носилъ дырявые башмаки и позволялъ себѣ проигры­вать не болѣе экю въ триктракъ.

Въ высшемъ кругѣ увеселенія шли своимъ чередомъ. По случаю холода вошли въ особую честь муфты, и франты прогуливались нося на себѣ, по капризу тогдашней моды, по двое часовъ и скрывая руки въ громадныхъ муфтахъ. Игра достигла крайнихъ предѣловъ; мущины и женщины ночи проводили въ игорныхъ притонахъ высшаго тона, носившихъ наименованіе ада. Карнавалъ былъ продолжительный и блестя­щій. Шелковыя кофты (caracos de satin), китайскіе башмач­ки, бархатные панталоны, фраки съ цвѣтною подкладкой, пряжки aux noeds d’amour и aux coquilles, рединготы и двой­ные воротники дѣлали фуроръ (Challamel. Hist.-Musée, I, 22).

Но крушеніе приближалось. Точно предвидя грядущіе ужасы, одинъ проповѣдникъ, бывшій іезуитъ, отецъ Борегаръ (Beauregard), произнесъ Великимъ Постомъ съ церковной каѳедры замѣчательныя слова, которыя чрезъ четыре года кощунство Гебера и Шометта, съ богиней разума въ храмѣ Парижской Богоматери, обратило въ удивительное пророче­ство. „Да, Господи, воскликнулъ онъ, Твои храмы будутъ расхищены и разрушены, Твои праздники уничтожены, хула произнесется на имя Твое, служеніе Тебѣ будетъ преслѣдо­ваться. Но что слышу я, великій Боже? Что вижу? Святыя пѣснопѣнія, потрясавшія священные своды въ честь Тебя, за­мѣнены мерзостными и безстыдными пѣснями! И ты, мер­зостное божество язычества, мерзостная Венера, дерзко за­нимаешь мѣсто Бога Живаго, садишься на престолъ гдѣ святая святыхъ. Тебѣ курятъ ѳиміамъ твои новые обожатели“ (Lacretelle, Hist. de France, ѴII, 11. Paris 1821).

---

[1] Судъ этотъ засѣдалъ по полугодно въ Парижѣ (въ Луврѣ) и въ Версалѣ. Онъ состоялъ изъ „grand prévôt de France, de deux lieutenans généraux de robe courte, civils, criminels et de police, et d’un procureur du roi“ (Cassagnac, Hist. des causes de la rév., I, 359.)

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 1

Авторъ. И друзья и враги политическаго крушенія Фран­ціи въ исходѣ прошлаго вѣка одинаково свидѣтельствуютъ что вопросъ быть или не быть революціи былъ утвердительно рѣшенъ чрезъ собраніе нотаблей. Есть книга, Апологія фран­цузской революціи въ отвѣтъ на нападки Борка, писанная Макинтошемъ и изданная въ 1791 году на англійскомъ языкѣ. У меня подъ руками ея французскій переводъ съ третьяго изданія вышедшаго въ Парижѣ въ 1792 году (Apologie de la révolution française par Jacques Mackintosh, Paris, 1792). Авторъ, разбирая событія съ точки зрѣнія приверженцевъ революціи, говоритъ (стр. 21): „Собраніе нотаблей не замед­лило дать достопамятное свидѣтельство опасности для деспо­тизма всякаго рода общественныхъ соборовъ, хотя бы законо­мѣрно и не облеченныхъ правами (danger que font courir au despotisme toutes les assemblées publiques, quand même elles ne seraient revêtues de pouvoirs légaux)… Нотабли уничто­жили своего создателя (Калона). Поверхностные наблюдатели не усматривали въ этомъ паденіи чего-либо важнаго. Прони­цательные умы видѣли что все уже было сдѣлано (que tout était fait)“.

Когда въ странѣ распространено, отъ тѣхъ или другихъ причинъ, недовольство существующимъ порядкомъ, а власть въ то же время слаба, то для правительства нѣтъ ничего опас­нѣе представительныхъ собраній, и ничего нѣтъ выгоднѣе для революціи. Недовольство и такъ ходитъ по землѣ. Требуется ли собрать его во едино, дать ему кровъ, одѣть, накормить его?

Пріятель. Твои слова напомнили мнѣ выраженіе Шатобріана (Mém. d’outre-tombe II, 3): „Мнѣніе умираетъ отъ без­силія или безумства если не помѣстится въ собраніи кото­рое дѣлаетъ его силой, снабжаетъ его волей, даетъ ему языкъ и руки. Революціи всегда происходили и будутъ происходить чрезъ собранія законныя или незаконныя“. [i]

Авторъ. Въ подобныя эпохи, и это для насъ поучитель­но, всякая общественная сила, всякое корпоративное учре­жденіе имѣетъ стремленіе стать въ оппозицію, иногда столь сильное что заставляетъ забывать свои истинные интересы. Необходимо станетъ въ оппозицію и общее представитель­ное собраніе, созванное ли, выборное ли; сокрушеніе суще­ствующей власти сдѣлается первою задачей.

Въ такія эпохи человѣкъ преданный родинѣ, если убѣжде­ніе говоритъ ему что сокрушеніе существующей власти, пе­редача ея въ другія руки будетъ пагубно для страны, долженъ направлять усилія насколько отъ него зависитъ къ тому чтобы поднялось значеніе власти, чтобы существующее пра­вительство стало достойно своего званія. Смыслъ имѣющіе правительственные люди должны стремиться къ тому чтобъ исчезло недовольство, остановилось требованіе; они должны искать элементовъ на которые правительство могло бы опи­раться чтобы подняться въ значеніи. Тутъ пагубнѣе и пре­ступнѣе всего путь уступокъ якобы общественному мнѣ­нію, а на дѣлѣ тѣмъ кто орудуютъ имъ въ видахъ перемѣще­нія власти.

Пріятель. Неккеръ, впрочемъ, находитъ что послѣ па­денія Калона дѣло не было въ отчаянномъ положеніи и могло еще быть исправлено. „Отчего, говорилъ онъ дочери (Staël, Oeuvres, XII, Considér.. 164) при вступленіи въ министерство послѣ Бріена, отчего не дали мнѣ эти пятнадцать мѣсяцевъ архіепископа Санскаго (de Sens, Бріена). Теперь уже поздно“.„Еще было, пишетъ онъ объ эпохѣ вступленія въ министерство Бріена (De la révol. Paris, 1797, I, 26), время заключить но­вый договоръ съ общественнымъ мнѣніемъ. И я не сомнѣ­ваюсь что вполнѣ разумное управленіе могло бы еще раз­влечь націю отъ тревожныхъ чувствованій съ какими она уже стремилась къ созыву сословныхъ представителей и ко­торыя побуждали ее искать охраны въ лучшемъ политиче­скомъ строѣ (dans une meilleure constitution politique)“.

Авторъ. Намекъ на „разумное управленіе“ понятенъ. Это то управленіе которое было бы еслибы преемникомъ Калона король назначилъ желаннаго общественному мнѣнію Неккера, а не Бріена. Задѣлалъ ли бы онъ прорванную уже плотину—дозволительно усомниться. Документъ въ которомъ наиболѣе выразился политическій характеръ Неккера, его донесеніе королю 27 декабря 1788 года (о двойномъ пред­ставительствѣ средняго сословія), мало говоритъ въ поль­зу его государственнаго ума. Во всякомъ случаѣ несо­мнѣнно что управленіе Бріена могущественно ускорило переворотъ. Все дѣлалось такъ какъ еслибы въ планахъ правительства было подготовить революцію на погибель мо­нархическому строю государства. Фальшивый во всемъ су­ществѣ своемъ, этотъ невѣрующій архіепископъ, окончившій жизнь, какъ подозрѣваютъ, самоубійствомъ, не имѣвшій ни хитрой честности Неккера, ни отваги Калона, дѣйствовавшій въ лихорадочномъ состояніи души и тѣла, при организмѣ по­трясенномъ, какъ говорили, излишествомъ наслажденій, полу­чилъ въ свои руки дѣло, для спасенія котораго прежде всего требовалось крѣпкое сознаніе его правоты. Отсутствіе этого сознанія въ предреволюціонномъ правительствѣ и было одною изъ главнѣйшихъ причинъ его слабости. Въ умѣ самого ко­роля идея власти смѣшивалась съ идеей деспотизма. Въ пред­ставленіи большинства правительственныхъ лицъ тотъ госу­дарственный строй который по чести и званію они обязаны были защищать, и тотъ идеальный, крайне неясный, который казался соотвѣтствующимъ требованіямъ высшей справедли- вости и новыхъ понятій, имѣющимъ неизбѣжно вытѣснить первый, громадно разстояли между собою. Легкомысленнѣйшіе готовы были ускорять паденіе. Носителями крѣпкихъ монархическихъ преданій были люди стараго времени и по­кроя, считавшіеся отжившими свой вѣкъ антиками и отчасти дѣйствительно бывшіе таковыми. Люди съ дѣйствительнымъ государственнымъ разумѣніемъ, отвѣчающимъ истинной исто­рической потребности минуты, были, какъ обыкновенно въ эпохи роковыхъ кризисовъ, въ тѣни и безвѣстности. Гдѣ основаніе сказать чтобъ ихъ совсѣмъ не было? При такихъ условіяхъ кормило всего правленія попало въ руки министра преобладающимъ качествомъ котораго была юркость ума и характера. „Объясните мнѣ наконецъ Бріена, спрашивалъ разъ Малербъ Безанваля (Mém. de Bésenval, éd. Barrière, IѴ 333): нѣтъ свадьбы, сплетни, дѣла, общаго и частнаго, чтобъ онъ не былъ тутъ, какъ тутъ: у него должно быть нѣсколько тѣлъ“.

Калонъ, столь неосмотрительный какъ министръ, но обна­ружившій вдали отъ дѣлъ замѣчательную, проницательность въ сужденіяхъ о событіяхъ и людяхъ, въ письмѣ къ коро­лю (Lettre 9 février 1789, 5) такъ говоритъ о Бріенѣ, упо­миная о громадности шага сдѣланнаго страной на пути крушенія въ эпоху отъ собора нотаблей до выборовъ въ со­браніе сословныхъ представителей: „Взгляните, государь, го­воритъ онъ, что были вы два года тому назадъ и что вы те­перь. Посмотрите какъ направленіе принятое во внутреннихъ и внѣшнихъ дѣлахъ повліяло на высоту уваженія какимъ пользовались вы у всѣхъ дворовъ Европы въ эпоху когда министры только содѣйствовали осуществленію вашихъ лич­ныхъ намѣреній. Иностранцы дивятся перемѣнѣ, ваши истин­ные слуги возмущены. Всѣмъ извѣстны причины. Министръ колеблющійся во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, непослѣдователь­ный во всѣхъ своихъ намѣреніяхъ, постоянный только въ интригахъ, поперемѣнно являлся то слабымъ, то неудержи­мымъ; то льстилъ парламентамъ, то раздражалъ ихъ. Выста­витъ цѣлый арсеналъ началъ непоколебимѣйшей власти и тот­часъ съ низостью отъ нихъ отступитъ. Заставитъ внести за­конъ въ сводъ и немедленно его отмѣнитъ; возвѣститъ что духовенство отказывается отъ привилегій несправедливость которыхъ была показана мною, а затѣмъ, жертвуя государ­ствомъ желанію угодить своей корпораціи, вырветъ у вашей доброты подтвержденіе этихъ самыхъ привилегій. За дѣй­ствіемъ слабости недостойной вашего характера заставитъ послѣдовать дѣйствія утѣсненія несогласныя съ чувствова­ніями вашего сердца. И злоупотребляетъ вашею властію, и вмѣстѣ съ тѣмъ ослабляетъ ее.“

Пріятель. Мармонтель (Mém. IѴ, 2) рисуетъ фигуру этого архіелископа-министра такими чертами: „Отъ природы тонкій, проницательный, пронырливый, онъ не умѣлъ и не хотѣлъ скрыть намѣренія быть таковымъ. Его взглядъ, на­блюдая васъ, васъ высматривалъ; самая веселость его имѣла нѣчто внушавшее безпокойство. Что-то ужъ черезчуръ хит­рое въ физіономіи располагало къ недовѣрію. Со стороны та­ланта онъ обладалъ проницательностію походившею на ковар­ство. Ясность въ идеяхъ и обширность, но лишь на поверх­ности; нѣсколько отрывочныхъ свѣдѣній, болѣе взгляды чѣмъ истинныя воззрѣнія; граненый умъ (esprit à facettes), если можно такъ выразиться. Въ важныхъ вещахъ легкость схва­тить мелкія подробности, при полномъ отсутствіи способно­сти обнять цѣлое. Съ нравственной стороны—клерикальный эгоизмъ во всей его живости и жесткость скупости въ со­единеніи съ крайнею жесткостью честолюбія (apprêté de l’ava­rice réunie au plus haut degré à celle de l’ambition). Въ свѣ­тѣ, гдѣ по всему скользятъ ни во что не углубляясь, Бріенъ владѣлъ политическимъ пустомельствомъ (un certain babil politique) сжатымъ, быстрымъ, прерываемымъ таинственны­ми остановками, заставляющими предполагать затѣмъ что нѣчто не договорено и оставляющими неопредѣленную ширь мнѣнію какое говорящій внушаетъ о себѣ. Этотъ способъ выставляться, притворяясь скрывающимся, эта самоувѣрен­ность смѣшанная со скромностію и воздержностію, эта смѣна полусловъ и напускнаго молчанія, а по временамъ лег­кая и презрительная критика того что дѣлалось безъ него, соединенная съ удивленіемъ какъ это не видѣли что надлежало сдѣлать—вотъ въ чемъ собственно былъ секретъ и искусство Бріена… И вотъ почти во всѣхъ кругахъ, гдѣ составляют­ся репутаціи, никто не сомнѣвался что онъ вступаетъ въ ми­нистерство съ головой полною широкихъ воззрѣній и съ порт­фелемъ набитымъ самыми свѣтлыми проектами. Онъ всту­пилъ, и портфель и голова оказались одинаково пустыми“. Надо, впрочемъ, замѣтить что аббатъ Мореле, извѣстный политико-экономъ, членъ Французской Академіи (Mém. inédits de l’abbé Morellet, Paris 1822, II, 465), энергически протесту­етъ противъ этого изображенія, продиктованнаго Мармонтелю, полагаетъ онъ, Ламуаньйономъ, врагомъ Бріена. Въ осо­бенности возстаетъ онъ на обвиненія Бріена въ эгоизмѣ и жад­ности, и говоритъ что архіепископъ, напротивъ, отличался чрезвычайною щедростью и благотворительностію.

Мореле прибавляетъ что виною неудачъ Бріена была не столько неспособность сколько несчастное стеченіе трудныхъ обстоятельствъ. „Я спросилъ бы, говоритъ онъ, этихъ искус­никовъ которые теперь знаютъ что тогда надо было сдѣлать, что сдѣлали сами они, что сдѣлали столько мнимыхъ вели­кихъ людей возвѣщавшихъ столь вѣрные рецепты имѣющіе де спасти государство. Могу спросить ихъ какой могуще­ственный геній поднялся изъ нѣдръ нашего крушенія въ про­долженіе десяти лѣтъ, до эпохи 18 брюмера“ (когда Наполе­онъ разогналъ собраніе представителей).

Авторъ. Мореле въ извѣстной степени правъ въ томъ отношеніи что отсутствіе плана, непослѣдовательность были главною чертой правительственныхъ дѣйствій не только при Бріенѣ, но и послѣ него, во весь періодъ крушенія королев­ской власти. На это обстоятельство указываетъ Мунье (De l’influence. attr. aux philos. Paris, 1828; 90) говоря: „отсутствіе плана которое можно поставить въ упрекъ всему совѣту Лудовика XѴI есть одна изъ величайшихъ причинъ несчастій Франціи, о которой между тѣмъ наименѣе говорятъ. Коро­левская власть пала благодаря ряду слѣдовавшихъ одна за дру­гою противорѣчивыхъ мѣръ. Льстя надеждамъ всѣхъ партій, поочереди благопріятствуя имъ и покидая ихъ, правительство дѣлало тщетными всѣ усилія тѣхъ кто хотѣлъ ему служить и ободряло тѣхъ кто хотѣлъ его гибели. Всякое прави­тельство которое въ эпоху политической смуты не дѣй­ствуетъ быстро и энергически, не имѣетъ умѣнья или примирить между собою партіи, или связать себя съ одною изъ нихъ чтобы побѣдить или погибнуть вмѣстѣ, должно неизбѣжно пасть“.

Но непослѣдовательность Бріена была такихъ размѣровъ что онъ дѣлаетъ впечатлѣніе человѣка мечущагося изъ угла въ уголъ. Онъ вступилъ въ министерство при обстоятельствахъ лично для него благопріятныхъ: онъ былъ однимъ изъ вожа­ковъ собора въ борьбѣ съ Калономъ и назначеніе его было торжествомъ нотаблей. Но онъ не удовлетворилъ ни чьихъ ожиданій.

Онъ началъ съ того что торопливо приступилъ къ распу­щенію нотаблей, не давъ имъ даже констатировать состоянія финансовъ, что лишило бы парламенты возможности обра­титься къ правительству съ требованіемъ росписи доходовъ и расходовъ, какъ они немедленно сдѣлали. (Неккеръ, De lа rév. I, 26.) „Онъ хотѣлъ угодить двору, который, онъ видѣлъ, былъ утомленъ поведеніемъ нотаблей и тѣмъ значеніемъ какое они пріобрѣли своимъ сопротивленіемъ Калону. Онъ имѣлъ къ тому же не мало теоретическихъ идей которыя не­терпѣливо желалъ испробовать на дѣлѣ и не былъ увѣренъ чтобы нотабли раздѣлили его любопытство“.

Парламенты приняли наслѣдство оставленное нотаблями и почувствовали удвоенными свои силы для борьбы съ прави­тельствомъ. Опытъ съ нотаблями показалъ что при тог­дашнемъ общественномъ настроеніи ничто не могло такъ разсчитывать на общую поддержку какъ оппозиція пра­вительству. Нотабли собравшіеся при недовѣрчивомъ къ нимъ отношеніи общественнаго мнѣнія разошлись въ сі­яніи популярности именно потому что обозначилось ихъ противодѣйствіе правительству, а пріобрѣсти популяр­ность значило пріобрѣсти силу. Это обстоятельство намѣ­тило дальнѣйшій образъ дѣйствія парламентовъ и обра­тило ихъ болѣе или менѣе сдержанную оппозицію въ страст­ную борьбу. Наступилъ періодъ прямыхъ столкновеній. Явилось пагубное раздѣленіе власти на двѣ враждующія сто­роны, вступающія въ битвы, входящія въ договоры. Съ одной король съ его совѣтами и министрами, съ другой нація не имѣющая живаго выраженія, но именемъ кото­рой хочетъ дѣйствовать каждая сила въ странѣ могущая проти­водѣйствовать правительству. На первомъ планѣ парламенты, но, какъ увидимъ, далеко не одни парламенты. Скоро въ роли сопротивляющихся явятся дворянство, духовенство. Насту­паетъ періодъ страстей съ ихъ своеобразною логикой, совер­шенно отличною отъ логики сужденій. Первенствующія си­лы страны—правители, парламенты, дворяне, духовенство— всѣ дѣйствуютъ противъ истинныхъ своихъ интересовъ, под­готовляя свое крушеніе, къ торжеству силы медленно высту­пающей, почти еще не замѣтной, въ эпоху которую разсма­триваемъ. Эту силу мы назвали интеллигентнымъ разночин­ствомъ (будущее якобинство). Главная характеристика ея въ томъ что она не имѣетъ собственнаго вклада въ общемъ дѣлѣ, своей доли въ политическомъ капиталѣ, но чувствуетъ себя въ роли ходатая по чужимъ дѣламъ, адвоката въ обшир­номъ смыслѣ, живущаго чужими тяжбами.

Пріятель. Ходатаевъ этихъ уже можно тамъ и сямъ за­мѣтить въ годы предшествовавшіе революціи. „Въ 1788 году, говоритъ Малле дю-Панъ, я слышалъ какъ Маратъ на пуб­личной прогулкѣ читалъ и пояснялъ Contrat social при руко­плесканіяхъ восторженныхъ слушателей“ (Sainte-Beuve Caus. de lundi. IѴ, 365. Paris 1853, статья о Малле дю-Панѣ.)

Авторъ. Явленія которыми намъ предстоитъ заняться ясно свидѣтельствуютъ какъ могутъ быть въ заблужденіи цѣлые классы, какъ можетъ обманываться цѣлое общество, какъ слѣдовательно фальшиво ученіе о непогрѣшимости „мнѣнія“ и какъ осторожно и съ разумѣніемъ подлежитъ отно­ситься къ этому во всякомъ случаѣ важному фактору обще­ственной жизни.

Знамя мятежа поднимаютъ, по ироніи судьбы, тѣ группы и классы которыхъ первыхъ унесетъ революція. Правительство въ борьбѣ съ ними не усматриваетъ съ какой стороны гори­зонта идетъ гроза, спѣшитъ ей на встрѣчу и ускоряетъ ея приближеніе. Александръ Ламетъ, членъ Національнаго Со­бранія, говоритъ въ своей исторіи Конститюанты (Hist. de l’assembl. const.; цитата въ Mém. de Mirabeau, ѴI, 24): „Кто прі­училъ народъ собираться толпами и оказывать сопротивленіе? Парламенты. Кто въ провинціяхъ обнаружилъ наиболѣе вражды противъ королевской власти? Дворянство. Кто обнаружилъ наи­болѣе упрямства въ отказѣ придти на помощь государствен­ному казначейству и наиболѣе употребилъ лукавства чтобъ ускользнуть отъ общей тяготы? Духовенство. Такимъ обра­зомъ парламенты, дворянство, духовенство, и только парла­менты, дворянство и духовенство, вотъ кто на дѣлѣ объявилъ войну правительству и подалъ знакъ къ возстанію; народъ былъ только пособникомъ“.

Пріятель. Припоминаю что то же самое, отъ лица мож­но сказать революціи, говоритъ Камиль Демуленъ въ „рѣчи о политическомъ положеніи націи, произнесенной въ обществѣ друзей конституціи 21 октября 1791 года“.

„Да, господа, для того кто какъ я три года посвятилъ всѣ свои мысли Революціи, слѣдилъ ее не издали, а на мѣстѣ, вовсе не парадоксъ что народъ нисколько ея не требовалъ, что онъ не шелъ на встрѣчу свободѣ, а его вели… Чтобы здраво судить о нашемъ политическомъ состояніи не должно терять изъ виду что сколь ни много обязаны мы основате­лямъ нашей свободы, неспособность и грубыя ошибки аристо­кратовъ уже такъ высоко вывели ея фундаментъ что искус­ству патріотовъ ничего почти не оставалось дѣлать. Вспо­мните, господа, неспособность визиря Вержена, утѣснителя Женевы и освободителя Америки, заставившаго нашихъ сол­датъ переѣхать Океанъ чтобы, простите за выраженіе, ткнуть ихъ носомъ въ объявленіе правъ. А визирь Калонъ, столь впрочемъ тонкій, на которомъ теперь вертится контръ-революція, не онъ ли, среди общаго крика противъ его грабитель­ства, далъ націи точку соединенія въ собраніи нотаблей? А визирь Бріенъ развѣ не далъ обѣщанія созвать сословныхъ представителей въ отвѣтъ на предложеніе безсмысленное (stupide) въ устахъ Эпремениля, яростнѣйшаго изъ аристо­кратовъ? Кто не видитъ что именно аристократы за руку привели къ возстанію равнодушный народъ. Наконецъ и этотъ другой столбъ аристократіи, безумный баронъ Коппетъ (Неккеръ), развѣ не двинулъ двойнымъ представительствомъ сред­няго сословія со всею силой въ минуту когда Общественный договоръ (Contrat social) былъ у всѣхъ въ рукахъ… Корни на­шей свободы аристократическіе. Парижскій народъ былъ толь­ко орудіемъ революціи“ (Oeuvr. de Сат. Dumoulins, II, II, Paris 1874.)

Замѣчательно что самое слово аристократія, сдѣлав­шееся потомъ такимъ страшно обвинительнымъ наимено­ваніемъ въ противоположность патріотамъ, было въ пер­вый разъ въ обличительномъ смыслѣ употреблено правитель­ствомъ и вложено въ уста королю. Въ отвѣтѣ на представленіе парламента 17 апрѣля 1788 король говоритъ: „Еслибы парла­ментское большинство могло насиловать мою волю, то монар­хія стала бы аристократіей судебныхъ властей, столь же про­тивною интересамъ націи какъ и верховной власти“ (Arch. Parlem. I, 284.) „Судьи, говоритъ Прюдомъ (Hist. des révol, I, 101; Paris, 1824), обвиняли министровъ въ деспотизмѣ, министры бросили имъ упрекъ въ аристократіи, и упрекъ этотъ, столь часто потомъ повторявшійся, въ первый разъ вышелъ изъ устъ короля“. Подобнымъ образомъ, революціонное наимено­ваніе король Французовъ вмѣсто короля Франціи дано Фран­цузскому монарху духовенствомъ. Представленіе свое (Ег- герсъ, IѴ, 116) отъ 15 іюня 1788 года духовенство заключаетъ словами: „Слава вашего величества не въ томъ чтобы быть ко­ролемъ Франціи, но въ томъ чтобы быть королемъ Францу­зовъ; сердце вашихъ подданныхъ лучшее изъ вашихъ владѣній“. Авторъ. Послѣ распущенія нотаблей всѣ ожидали(Lacretelle, Histoire ѴI, 72) что Бріенъ устроитъ королевское засѣданіе Парижскаго парламента для внесенія въ сводъ законовъ всѣхъ разсматривавшихся въ собраніи нотаблей правительственныхъ предложеній съ тѣми измѣненіями какія найдено будетъ воз­можнымъ допустить. Въ особенности это было важно для поземельнаго налога, имѣвшаго коснуться привилегированныхъ классовъ. Въ засѣданіяхъ такого рода, по выслушаніи мнѣній, рѣшенія постановлялись волею короля, тогда какъ при обычномъ теченіи дѣлъ парламенты, въ случаѣ усмотрѣнныхъ затрудненій, останавливали занесеніе закона и дѣлали свои представленія. Чтобы побѣдить сопротивленіе, правительство прибѣгало къ формѣ королевскаго засѣданія, носившей наименованіе lit de justice. Въ засѣданіи такого рода король безъ преній объявлялъ призванному въ его присутствіе парламенту свою волю, и законъ немедленно заносился въ сводъ. Бріенъ избралъ путь обыкновенныхъ засѣданій и внесъ прежде всего постановленія о провинціальныхъ собраніяхъ, о натуральной повинности и о хлѣбной торговлѣ. Постановленія были занесены безъ со­противленія. Парламентъ высматривалъ непріятеля. Затѣмъ Бріенъ внесъ постановленіе о гербовомъ налогѣ касавшемся всѣхъ классовъ. Это повело къ первой стычкѣ. Парламентъ, предварительно внесенія, потребовалъ сообщенія росписи до­ходовъ и расходовъ. Было отвѣчено что предметъ этотъ разсматривался нотаблями и не входитъ въ кругъ занятій парламента. Это было сигналомъ къ рѣшительному дѣйствію.

Особенно замѣчательна система борьбы неожиданно при­нятая Парижскимъ парламентомъ. Парламентъ объявилъ что не въ правѣ вносить въ сводъ законовъ постановленія о налогѣ. Для утвержденія налога, говорилъ онъ, требуется согласіе націи въ лицѣ сословныхъ представителей, и если парламентъ доселѣ заносилъ такого рода постановленія въ сводъ, то дѣлалъ это неправильно, въ уступку велѣніямъ власти. Такимъ образомъ, для успѣха борьбы парламентъ отказывался ото всего своего прошлаго. Этотъ маневръ которымъ была куплена попу­лярность,—такъ что, по выраженію Мирабо, Франція не­постижимымъ образомъ сдѣлалась парламентскою,—нѣкото­рые современные свидѣтели называли прямо непонятнымъ, другіе усматривали въ немъ разчитанньій ходъ. „Трудно по­нять, говоритъ Безанваль (Mém. ed. Barrière, 301), какой былъ мотивъ подобнаго постановленія парламента, ибо парламентъ съ давнихъ временъ, во всѣхъ случаяхъ, подъ предлогомъ за­щиты народа, всегда искалъ какъ бы вмѣшаться въ управле­ніе; а тутъ повидимому принижалъ себя, требуя собранія со­словныхъ представителей, которое уничтожало его власть“. То же постановленіе Бертранъ Молевиль (морской министръ Лудовика XѴI въ 1791 году, а предъ революціей интендантъ въ Бретани, Mémoires, Paris, 1823, стр. 18) называетъ „не­постижимою ошибкой парламентовъ“ (faute à jamais inconce­vable que firent les parlements).

Пріятель. Какой въ самомъ дѣлѣ могъ быть расчетъ у парламентовъ желать созыва сословныхъ представителей? Сословное представительство необходимо должно было уда­лить ихъ на второй планъ, лишить всякаго законодательнаго значенія, какого они такъ добивались, въ лучшемъ случаѣ оставивъ за ними скромную роль чисто судебнаго учрежденія.

Авторъ. Старшіе, болѣе опытные члены такъ и разсу­ждали, но большинство, въ началѣ незначительное, было увле­чено желаніемъ произнести роковое слово: сословные пред­ставители (états généraux). Это слово, являвшееся устрашаю­щимъ по отношенію къ правительству, уже было произнесе­но Лафайетомъ въ совѣщаніяхъ нотаблей, высказано въ представленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ и пользовалось большою популярностію у политикующей ча­сти общества. Произнося его парламентъ становился во главѣ либеральнаго движенія. Въ эту эпоху въ парламентѣ господ­ствовали горячія молодыя головы, „jeunes têtes bouillantes“, по выраженію Мармонтеля. Изъ нихъ одни, какъ Эпремениль, искренно увлекались заблужденіемъ что собраніе сословныхъ представителей вовсе не опасно для парламентовъ, что уничтоживъ деспотизмъ министровъ оно напротивъ еще болѣе укрѣпитъ значеніе парламентовъ. Когда говорили Эпременилю что парламентамъ придется дать отчетъ собранію представи­телей, онъ отвѣчалъ „что собраніе не преминетъ заключить тѣсный союзъ съ парламентами, что оно почувствуетъ необ­ходимость утвердить эти великія корпораціи, которыя будутъ наблюдателями за всѣмъ происходящимъ въ продолжительный промежутокъ отъ одного созыва до другаго, что парламентамъ откроется возможность противопоставить произволу не спорное какое-либо право, а право истекающее изъ чистѣйшаго источника“. (Lacretelle, Hist. ѴI, 183). Другіе, выставляя тѣ же аргументы, имѣли болѣе широкіе виды на имѣющій произой­ти переворотъ, открывавшій широкій путь честолюбію, а объ исключительныхъ интересахъ парламентской корпораціи не очень заботились. Многіе, какъ указываетъ маркизъ Булье въ своихъ запискахъ (Mém. du marquis de Bouillé, ed. Berville, et Barrière, Paris 1827, стр. 65), требовали собранія предста­вителей „въ увѣренности что члены магистратуры, въ боль­шомъ числѣ входя въ составъ дворянскаго сословія, будутъ на собраніи въ немъ господствовать краснорѣчіемъ и привыч­кой говорить публично. Еще болѣе льстили себя надеждою имѣть вліяніе въ среднемъ сословіи чрезъ второстепенныхъ членовъ судебной корпораціи, долженствующихъ, какъ дѣй­ствительно и случилось, наполнить собою составъ предста­вителей этого сословія и направлять ихъ. Духовенства не боя­лись; полагали что зависть и нерасположеніе внушаемыя бо­гатствами и привилегіями этого сословія лишатъ его вліянія и послужатъ въ его невыгоду, сравнительно съ двумя другими сословіями; а на второстепенное духовенство, долженство­вавшее имѣть численное преобладаніе, разсчитывали, ибо оно привыкло глядѣть на парламенты какъ на свою опору противъ власти высшаго духовенства, постоянно обращаясь къ судамъ чтобъ уйти отъ дисциплины и встрѣчая въ нихъ поддержку“. Нѣкоторые надѣялись что чрезъ собраніе пред­ставителей „парламентамъ или по крайней мѣрѣ привилеги­рованнымъ классамъ будетъ добыто постоянное и прямое участіе въ управленіи страной и что классы эти будутъ ограж­дены напередъ отъ мечтаній Тюрго или отчаянныхъ пред­пріятій Калона (замѣчаніе Эггерса въ его Denkwürdigkeiten der Fr. Revol., Kopengagen 1795, II, 304). „И нечего удив­ляться, прибавляетъ Эггерсъ, что парламентскіе члены могли такъ сильно ошибаться. При той блестящей роли какую они до сихъ поръ играли, при ощущеніи своей силы питаемой успѣхомъ борьбы съ правительствомъ, при незнакомствѣ со среднимъ сословіемъ, къ которому только немногіе изъ нихъ принадлежали, какъ могли они не считать себя необходимыми?“

Въ брошюрѣ Катехизисъ Парламентовъ, вышедшей въ 1788 году, можно видѣть какъ представляли себѣ образъ дѣй­ствій парламентовъ ихъ противники. Вотъ отрывокъ приво­димый въ Archives Parlent. (I, 580).

„Вопросъ. Что вы такое по своей природѣ?

Отвѣтъ. Мы королевскіе чиновники, на обязанности ко­торыхъ лежитъ давать судъ народу.

Вопросъ. Чѣмъ стремитесь вы сдѣлаться?

Отвѣтъ. Законодателями и слѣдовательно властителями въ государствѣ.

Вопросъ. Какъ можете вы сдѣлаться такими власти­телями?

Отвѣтъ. Захвативъ законодательную и исполнительную власть, мы не будемъ имѣть ничего что могло бы намъ про­тивиться.

Вопросъ. Какъ же вы думаете этого достичь?

Отвѣтъ. Мы будемъ имѣть особую политику съ коро­лемъ, съ духовенствомъ, съ дворянствомъ и съ народомъ.

Вопросъ. Какъ думаете вы вести себя, вопервыхъ, от­носительно короля?

Отвѣтъ. Мы постараемся отнять у него довѣріе націи, противодѣйствуя всѣмъ его велѣніямъ, увѣряя народы что мы ихъ защитники и для ихъ блага отказываемся заносить въ сводъ налоги.

Вопросъ. А не замѣтитъ ли народъ что вы отказывае­те въ налогахъ потому что вамъ самимъ пришлось бы пла­тить?

Отвѣтъ. Нѣтъ; ибо сдѣлаемъ поворотъ, говоря что только нація можетъ давать согласіе на налоги и потребуемъ созванія сословныхъ представителей.

Вопросъ. А если на ваше несчастіе король поймаетъ васъ на словѣ и сословные представители будутъ созваны, какъ вы тогда вывернетесь?

Отвѣтъ. Мы начнемъ дѣлать затрудненія по вопросамъ о формѣ и потребуемъ формы 1614 года.

Вопросъ. Зачѣмъ это?

Отвѣтъ. Ибо при этой формѣ среднее сословіе будетъ представлено судейскими (gens de loi) и это дастъ намъ пре­обладаніе.

Вопросъ. Но судейскіе васъ ненавидятъ.

Отвѣтъ. Ненавидятъ, за то боятся, и мы согнемъ ихъ подъ свою волю…“

Во всякомъ случаѣ главную роль въ парламентскомъ рѣ­шеніи требовать созыва представителей играло увлеченіе. Объ этомъ свидѣтельствуетъ уже характеръ лица бывшаго главнымъ двигателемъ предпріятія. Нѣсколько мѣсяцевъ этотъ неудержимый ораторъ, южной крови (онъ родился въ Пондишери) былъ популярнѣйшимъ человѣкомъ во Франціи. Онъ былъ герой минуты подходившей къ ея требовані­ямъ. Человѣкъ увлеченія, безъ чутья истины, умъ спо­собный поддаться, обману, и софизму. Достаточно вспомнить что Эпремениль страстно поддался шарлатанству Месмера и даже Каліостро, и былъ ихъ ревностнымъ адептомъ. Отсут­ствіе серіозной логичности соединялось съ замѣчательною способностью легко говорить и театрально воодушевляться собственною шумихой фразъ. Его тѣшили эффекты красно­рѣчія, и онъ искалъ препятствій чтобъ имѣть случай проявить шумную смѣлость слова. Но онъ былъ пѣвецъ по небольшой залѣ, и въ многолюдномъ, безпорядочномъ національномъ со­браніи, гдѣ требовались грудь и энергія Мирабо, его деликат­ный ораторскій талантъ съ небольшимъ запасомъ болѣе или менѣе тонкихъ эффектовъ, требовавшій любительской оцѣнки, не могъ производить дѣйствія. Онъ затерялся въ толпѣ. Но онъ оказался наиболѣе пригоднымъ орудіемъ въ самоубій­ственной войнѣ парламентовъ съ правительствомъ. „Его водили, говоритъ Лакретелъ (ѴI, 179), а казалось что онъ всѣхъ ведетъ… Этотъ глава оппозиціи былъ человѣкъ самый веселый, самый довѣрчивый, самый простой. Агитація его забавляла. Нужно было подумать что въ то время какъ онъ мутилъ всю Францію у него не было другой мысли какъ хорошо вывер­нуться изъ драматическаго положенія. Запальчиво выступая противъ двора, онъ почиталъ себя вѣрнѣйшимъ подданнымъ короля; компрометтируя интересы и самое существованіе своей корпораціи, онъ былъ въ то же время самый пылкій ея приверженецъ“. Старый членъ парламента, сказавшій въ отвѣтъ на горячія рѣчи Эпремениля: „Провидѣніе накажетъ за ваши пагубные совѣты исполнивъ ваши пламенныя желанія“, былъ правъ съ точки зрѣнія интересовъ корпораціи.

Іюль 1787 года прошелъ въ препирательствахъ съ прави­тельствомъ по поводу внесенныхъ имъ эдиктовъ. Отъ 6 до 24 іюля происходили пренія, составлялись представленія, получа­лись уклончивые королевскіе отвѣты. Роковое слово было произнесено въ засѣданіи 16 іюля въ формѣ каламбура. „Вы хотите финансовыхъ штатовъ, а нужны вамъ генеральные шта­ты“ (Vous demandez messieurs les états de recette et de dépen­se, et ce sont les états généraux qu’il vous faut), воскликнулъ одинъ изъ членовъ, аббатъ Сабатье. 24 іюля состоялось то замѣчательное представленіе въ которомъ парламентъ, отказы­вая въ занесеніи гербоваго налога, высказалъ ученіе о необхо­димомъ собраніи націи предварительно всякаго новаго налога. Идея созыва сословныхъ представителей прошла въ парла­ментѣ не безъ затрудненій и въ началѣ незначительнымъ чи­сломъ голосовъ. Когда рѣшено было наконецъ выказать такое желаніе, изъ двухъ редакцій представленія избрана была умѣрен­нѣйшая—Феррана, и отклонена болѣе рѣзкая — Эпремениля. Представленіе 24 іюля 1787 года заслуживаетъ большаго вни­манія по тому тону съ какимъ парламентскіе вожаки сочли возможнымъ обратиться къ верховной власти въ странѣ съ неограниченнымъ монархическимъ правленіемъ. Возможность такого тона—одно изъ яркихъ свидѣтельствъ паденія власти.

Представленіе это находимъ въ сборникѣ Эггерса (II, 418 стр., въ Arch. parlem., его нѣтъ).

Пріятель. Ужъ тонъ послѣднихъ мнѣній въ собраніи нотаблей былъ рѣзко оппозиціонный. Правительство, вымали­вая одобреніе предположенныхъ налоговъ, торжественно обѣ­щало сокращеніе издержекъ на 40 милліоновъ ливровъ. Но это не было поставлено ему въ заслугу, а вызвало новыя декламаціи о экономіи вообще. „Народы, говорится въ представленіи бюро герцога Пантьевра (Penthièvre), подавлены сборами, а госу­дарство не становится богаче…. Что можетъ возвратить ему благосостояніе и старый блескъ? Экономія, не та эконо­мія которая довольствуется преходящею реформой и даетъ минутное утѣшеніе удрученнымъ горемъ народамъ, но та ко­торая, будучи возведена въ принципъ управленія, прости­рается на всѣ предметы расхода не представляющіе без­условной необходимости. Вѣрноподанное чувство не поз­воляетъ намъ скрыть отъ вашего величества что народъ столько разочаровавшійся въ своихъ надеждахъ, многочи­сленный народъ, приношенія коего, орошенныя его потомъ и слезами, поддерживаютъ изобиліе и наслажденіе столицы и двора, ваша вѣрная и покорная нація, судьбы коей покоятся въ рукахъ вашего величества, будутъ приведены въ отчаяніе если экономія не сдѣлается главнымъ средствомъ уврачевать зло какимъ поражено государство“…. Рекомендуется, замѣча­етъ Родо (La France avant la rév., 169), экономіей покрыть го­дичный дефицитъ во 140 милліоновъ, то-есть уменьшить чуть не вдвое государственныя издержки. Какъ будто это было возможно. Бюро графа д’Артуа требовало опубликованія со­кращеній, „дабы предметы коихъ они коснутся были явствен­но означены, и публичность объявленія стала нѣкоторымъ образомъ охраной прочности таковыхъ сокращеній“. Такъ не­довѣрчиво относились нотабли къ торжественнымъ заявлені­ямъ власти.

Авторъ. Представленіе парламента отличается духомъ высокомѣрнаго поученія, производящаго особенное впечатлѣ­ніе если вспомнимъ что оно идетъ отъ парламентской молодежи, юныхъ совѣтниковъ считающихъ себя мужами Плутарха, увлеченныхъ желаніемъ борьбы съ „деспотизмомъ“, не грозив­шей имъ при слабости правительства никакою серіозною опас­ностію, но дававшей популярность, сдѣлавшуюся въ ту эпоху главною приманкой для честолюбій всякаго рода.

„Государь, говорится въ представленіи, вашъ парламентъ повергаетъ къ подножію трона и свои почтительныя моленія, и справедливыя тревоги народовъ. Одно прочтеніе объявленія о гербовомъ сборѣ поразило его глубокимъ смущеніемъ. Послѣ пяти лѣтъ мира, послѣ постепеннаго увеличенія доходовъ на сто тридцать милліоновъ менѣе чѣмъ въ тринадцать лѣтъ, казалось бы самое слово налоги не должно быть произно­симо благодѣющимъ монархомъ какъ развѣ для того чтобы смягчить ихъ тягость или уменьшить число. И между тѣмъ въ эту-то эпоху, государь, возвѣщаютъ намъ о новыхъ нало­гахъ и предлагаютъ одинъ изъ разорительнѣйшихъ. Первое раждающееся размышленіе спросить: да какое же нынѣшнее состояніе финансовъ? Каково же должно быть послѣднее управленіе, если зло котораго оно источникъ требуетъ по­добнаго средства? Ваше величество припомните съ какой точки зрѣнія представляли вамъ въ 1784 и 1785 годахъ состояніе казны. Казалось или точнѣе хотѣли показать что близко время освобожденія отъ обязательствъ, а между тѣмъ никогда казна не была такъ обременена долгами. Парламентъ дѣлалъ тщетныя усилія вывести истину на свѣтъ. Но было слиш­комъ много интереса скрывать ее отъ вашего величества. Всѣ представленія парламента были безполезны. Умѣли даже внушить вашему величеству сомнѣніе относительно чистоты его намѣреній. Избытокъ зла вынудилъ наконецъ изслѣдовать его размѣры. Нотабли созванные по повелѣнію вашего величе­ства приподняли завѣсу которая скрывала эту администрацію. Тотчасъ всѣмъ глазамъ представилось страшное зрѣлище. Открылась громадная пустота. Стали искать какъ бы ее на­полнить… Таково, государь, послѣдствіе претящихъ общему чувству (qui semblent contredites par un sentiment universel) назначеній въ управленіи, для котораго чистѣйшія руки и тѣ недостаточны.. Таковъ великій, но печальный, при­мѣръ указывающій государямъ до какой степени должны они уважать общественное мнѣніе, рѣдко могущее ошибаться, ибо рѣдко люди въ совокупности (les hommes rassemblés) обна­руживаютъ или получаютъ впечатлѣнія противныя истинѣ“.

Пріятель. Сколько зла принесло и не одной Франціи это ученіе о коллективной непогрѣшимости какое проповѣдывалъ парламентъ!

Авторъ. Подобно нотаблямъ, парламентъ указываетъ на сокращеніе расходовъ какъ на главное средство испра­вленія финансовъ и съ упрекомъ обращается къ королю. „Еслибы ваше величество знали истинное состояніе финан­совъ, нѣтъ сомнѣнія, не предприняли бы этихъ громадныхъ по­строекъ, не дозволили бы разорительныхъ даровъ прикры­тыхъ именемъ обмѣновъ; въ особенности не потерпѣли бы ужасающей легкости бланковъ (acquits-comptant), этого смер­тельнаго яда всякой администраціи“. Обѣщанное сокращеніе на сорокъ милліоновъ и на парламентъ не произвело ожидав­шагося впечатлѣнія. „Вмѣсто предложенныхъ сорока милліо­новъ, ваше величество легко могли бы довести сокращеніе до двойнаго количества“. Намекается главнымъ образомъ на из­держки двора. „Есть, государь, почтенная экономія. Царскія лишенія которыя не только не уменьшаютъ блескъ трона, но еще увеличиваютъ его достоинство. Монархъ всегда великъ когда подданные счастливы, и зрѣлище счастія цѣлаго народа есть самая внушительная пышность, повсюду возбуждающая удивленіе и признательность. Этихъ реформъ, сокращеній о коихъ столько разъ ходатайствовали ваши парламенты, коихъ требовали нотабли и кои были обѣщаны ихъ справедливой настойчивости, Ждетъ несчастный земледѣлецъ, орошающій слезами свои поля, содѣйствующія столькимъ безполезнымъ тратамъ прежде чѣмъ доставить средства существованія сѣю­щему. Ихъ ждетъ рабочій, еще болѣе несчастный, имѣющій только руки для себя и семьи, лишенный необходимаго, беру­щій со своей бѣдности чтобъ удовлетворить нуждамъ госу­дарства. Государь, эти несчастные—Французы, они люди“…

Любопытенъ этотъ тонъ задора и преувеличеній въ декламаціяхъ партіи парламентской молодежи. Правительственный замыселъ состоитъ въ томъ чтобы, не отягчая низшіе классы, наложить нѣкоторыя тягости на привилегированныя сословія. Борьба парламента была въ сущности борьба за присвоенныя права и за привилегіи. Съ точки зрѣнія либерализма, прави­тельство, вступившее, къ тому же весьма серіозно, на путь экономіи, было несравненно либеральнѣе парламентовъ. И между тѣмъ оно было предметомъ поруганія тогда какъ парла­менты превозносились. Весь интересъ сосредоточивался на борьбѣ съ правительствомъ.

Пріятель. Прибавь что эти сентиментальныя фразы о слезахъ земледѣльца и потѣ рабочаго говоритъ тотъ самый парламентъ который столько разъ держалъ совсѣмъ иныя рѣчи. Какъ возставалъ онъ, напримѣръ въ 1776 году, по случаю эдик­та предложеннаго Тюрго объ обращеніи дорожной барщины въ денежную повинность. Парламентъ доказывалъ что „личная служба духовенства состоитъ въ обученіи, богослуженіи и дѣ­лахъ милосердія; дворянство жертвуетъ кровью для защиты го­сударства и предстоитъ на царскихъ совѣтахъ; третій же классъ, который не можетъ оказывать подобной особой заслуги, ис­полняетъ долгъ взносами, прилежаніемъ и тѣлеснымъ тру­домъ“. Обратить дорожную повинность въ денежную значитъ де возложить ее и на тѣхъ которые всегда были отъ нея сво­бодны. „Не будетъ никакой разницы между подданными. Духовенство и дворянство подвергнутся барщинѣ, ибо, что рѣшительно все равно, денежная повинность имѣющая замѣ­нить барщину падетъ и на нихъ. А должны ли всѣ подданные быть смѣшаны?… Не выйдетъ ли что когда вздумается обра­тить эту денежную повинность въ натуральную, можно бу­детъ дворянъ принудить къ барщинѣ? и т. д.“. Вотъ какъ ревниво защищались привилегіи (Eggers, II, 301).

Авторъ. Осторожно переходитъ парламентъ къ главному пункту представленія редижированному партіей благоразумія. Лудовикъ XIѴ, указываетъ парламентъ, ввелъ налогъ—сборъ одной десятой (dixième). Парламентъ занесъ этотъ налогъ въ сводъ принявъ въ соображеніе что онъ долженъ имѣть лишь временное значеніе, а положеніе государства не допускало от­срочки. „Иначе онъ сказалъ бы…

Пріятель. Это при Лудовикѣ-то XIѴ, который входилъ въ парламентъ въ охотничьемъ костюмѣ и съ хлыстомъ въ рукахъ и приказывалъ заносить свои распоряженія.

Авторъ. …„сказалъ бы что только нація созванная въ собраніе сословныхъ представителей (réunie dans les états généraux), можетъ дать необходимое согласіе для постояннаго налога; что парламентъ не имѣетъ права замѣнять это со­гласіе своимъ, а еще менѣе свидѣтельствовать о таковомъ согласіи, когда ничто его не подтверждаетъ. Уполномоченный государемъ возвѣщать его волю народамъ, онъ никогда не былъ уполномоченъ народомъ замѣщать его собою. Вотъ что парламентъ беретъ почтительную свободу высказать вашему величеству… Только нація ознакомленная съ истиннымъ положеніемъ финансовъ можетъ искоренить великія злоупотреб­ленія и доставить великіе рессурсы. Вамъ, государь, было пред­оставлено возобновить національныя собранія, возвеличив­шія царствованіе Карла Великаго, изгладившія несчастія ко­роля Іоанна, содѣйствовавшія вмѣстѣ съ парламентомъ воз­становленію Карла ѴII на тронѣ. Нотабли приготовили націю къ возстановленію права великой и благо родной цензуры, какую она столь часто обнаруживала по отношенію къ самой себѣ, и къ тѣмъ невѣроятнымъ жертвамъ (sacrifices incroyables) ко­торыя кажутся ей легкими, когда онѣ испрашиваются чув­ствительнымъ монархомъ (par un monarque sensible) и тре­буются дѣйствительною нуждой. Парламентъ думаетъ что пришла минута высказать предъ вашимъ величествомъ жела­ніе продиктованное чистѣйшимъ усердіемъ. Да, государь, мо­нархъ Франціи никогда не можетъ быть такъ великъ какъ посреди своихъ подданныхъ. Нечего опасаться избытка ихъ любви, нечего брать предосторожности противъ предложеній которыя были бы выше средствъ исполненія. Все выиграетъ отъ такого созыва. Въ ожиданіи счастливой и желанной ми­нуты когда ваше величество удостоитъ оказать это благодѣя­ніе націи, вашъ парламентъ умоляетъ съ самою почтитель­ною и живѣйшею настойчивостію отмѣнить объявленія о гер­бовомъ сборѣ, совершенно недопустимомъ, одно извѣщеніе о которомъ произвело общее огорченіе въ королевствѣ, а испол­неніе повергло бы въ трауръ“.

Король при представленіи перваго президента высказалъ свое огорченіе и хотѣлъ дать рѣзкій отвѣтъ, но смягчился, и отвѣтъ его дошелъ въ парламентъ въ уклончивой формѣ. „Я разсмо­трю внимательно представленіе парламента о гербовой пош­линѣ и сообщу мою волю“. Упоминалось о внесеніи новаго эдикта касательно поземельнаго налога, вопросъ о сословномъ. представительствѣ обойденъ молчаніемъ. Между тѣмъ слухи о происходящемъ въ парламентѣ распространялись всюду, парламентъ печаталъ свои опредѣленія, они читались напере­рывъ. „Парламентъ въ нѣсколько дней возвратилъ себѣ ста­рую популярность“. (Roquain, 447.) Движеніе не ограничилось Парижскимъ парламентомъ, провинціальные слѣдовали при­мѣру столичнаго.

---

[i] Toute opinion meurt impuissante ou frénétique, si elle n’est logée dans une assemblée qui lui rend pouvoir, la munit d’une volonté, lui attache une langue et des bras. C’est et ce sera toujours par des corps légaux ou illégaux qu’arrivent et arriveront les révolutions.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 0

Авторъ. Ты ставилъ вопросъ почему собраніе именитыхъ людей страны богатой умственными силами, вмѣсто того чтобъ укрѣпить тронъ и водворить порядокъ, сдѣлалось роковымъ шагомъ къ революціонному крушенію.

Пріятель. Да, мнѣ представлялось что еслибы въ собра­ніи воспреобладали великодушныя стремленія, были забыты эгоистическіе и сословные расчеты, и оно явилось дѣйствитель­нымъ выразителемъ націи, въ сущности преданной монархи­ческому началу, то крушеніе было бы, можетъ-быть, устра­нено.

Авторъ. Сколько-нибудь внимательное разсмотрѣніе эле­ментовъ собранія должно разсѣять эту иллюзію, ибо иллюзіей всегда оказываются расчеты принимающіе въ соображеніе не дѣйствительныхъ людей, а такихъ какими, въ виду данной цѣли, желательно ихъ видѣть. Не могли ли бы нотабли, говоришь ты, явиться истинными выразителями націи? Выразителями чего? Мнѣнія націи? Но что значитъ это мнѣніе? Преоблада­ющій говоръ минуты, не прочный, зависящій отъ вѣтра, или сознаніе интересовъ страны? Но интересъ становится дѣя­тельною силой когда онъ есть свой интересъ, эгоистическій— личный или корпоративный, сословный. Бываютъ случаи, и великіе, свободнаго пожертвованія своимъ интересомъ, но случаи эти бываютъ не по заказу и теоретическому расчету. Калонъ не былъ впрочемъ настолько наивенъ чтобы строить планы на предполагаемомъ великодушіи. Его отважные поли­тическіе расчеты были практическаго характера. Его роковая иллюзія была въ томъ что онъ легкомысленно не оцѣнилъ важности шага на который склонилъ короля.

Короля увлекла идея призвать къ содѣйствію обществен­ныя силы и ва нихъ опереться. Но какія же были эти силы, въ которыхъ монархическая власть могла найти для себя дѣйствительную опору? Силы эти были вѣрное дворянство и преданный народъ. Не на народъ въ тѣсномъ смыслѣ могъ опереться король въ собраніи нотаблей. Это было собраніе привилегированныхъ классовъ. Когда потомъ наступила пора новой иллюзіи: непосредственнаго обращенія ко всей націи въ лицѣ избранныхъ ею представителей, то „народъ“ и „націю“ замѣстилъ собою поднявшійся классъ интеллигентныхъ разночинцевъ, сдѣлавшій революцію. На дворянство? Но дворянское сословіе утратило политическое значеніе и не было надежною политическою силой. Наиболѣе могущественною силой являлось духовенство. Могъ ли на него опереться ко­роль?

Духовенство составляло сильную талантами, опытную по­литически корпорацію. Воспитаніе католическаго духовен­ства, устройство монашескихъ орденовъ давали возможность крупнымъ талантамъ съ какой бы ступени они ни вышли подняться до вершинъ іерархіи. Съ другой стороны, въ ря­дахъ высшаго духовенства было много представителей знат­нѣйшихъ родовъ Франціи. Духовенство владѣло огромными богатствами, имѣло свои политическія собранія, привыкло держать себя какъ сила независимая, какъ нѣкоторое госу­дарство въ государствѣ. Въ формахъ смиренія обнаруживало значительное властолюбіе. Оно могло быть и сильнымъ дру­гомъ и еще болѣе сильнымъ врагомъ. Интересы его были тѣсно связаны съ интересами монархіи. Тронъ и алтарь всегда считались въ неразрывной связи. Но какъ нравствен­ный авторитетъ, сословіе духовенства большой опоры оказать не могло, ибо сила его надъ умами была поколеблена. Какъ политическому сословію, ему предлагалось поступить­ся своими интересами. Но для этого требовались болѣе силь­ныя побужденія чѣмъ планы министра не внушавшаго до­вѣрія. Возможность паденія монархіи не приходила и на мысль. Присоединилось важное обстоятельство: сословіе утра­тило внутреннюю правду, преобладающею силой въ верхнемъ слоѣ его стало лицемѣріе. Въ рядахъ высшаго духовенства, какъ тогда говорили, было нѣсколько іерарховъ глубоко вѣ­рующихъ, но лишенныхъ политическихъ талантовъ, и было нѣсколько талантовъ, но не вѣрующихъ (Мармонтель). Одинъ изъ главныхъ политическихъ предводителей корпораціи, архіепископъ Ломени де-Бріенъ, занявшій потомъ мѣсто Ка­лона, смѣялся надъ чудесами и не безъ основанія подозрѣвался въ невѣріи. Когда нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ вопросъ о назначеніи его архіепископомъ Парижа, король не далъ согла­сія, говоря: „надо по крайней мѣрѣ чтобы архіепископъ па­рижскій вѣрилъ въ Бога“. И не одинъ Бріенъ былъ еписко­помъ и христіаниномъ только по имени.

Правительство не могло опереться въ собраніи нотаблей и на президентовъ парламентовъ. Люди сами по себѣ строго монархическаго образа мыслей, они въ то же время были предсѣдателями собраній боровшихся съ правительствомъ и не могли не понимать что самое собраніе нотаблей было сдѣлано чтобы побѣдить сопротивленіе парламентовъ и провести новые законы при поддержкѣ созваннаго собора име­нитыхъ людей.

Оставалось дворянство какъ сословіе. Но именно какъ сословіе, дворянство утратило политическое значеніе и не было политическою силой. Оно не имѣло даже своихъ собраній какъ имѣло ихъ духовенство, какъ имѣетъ ихъ дворянское сословіе, напримѣръ, у насъ. Интересы дворянства были самымъ тѣснымъ образомъ связаны съ интересами короны, но сознанія этихъ интересовъ не было, ибо въ сословіи не было политическаго воспитанія. Дворяне были придворные, военные, администра­торы, предсѣдатели и отчасти члены парламентовъ и нако­нецъ частныя лица. Они дорожили своими привилегіями и главнымъ образомъ наиболѣе суетными, оскорблявшими дру­гія сословія; но какъ политическую силу себя не сознавали и дѣйствовали въ интересѣ другихъ. Сознавали себя какъ касту высшаго происхожденія, что могло только вредить су­ществующему порядку, и не сознавали себя политическою силой, что могло быть для государства полезно. Говоря о политическомъ легкомысліи французскаго общества предъ революціей, надо главнымъ образомъ имѣть въ виду дворян­ское сословіе.

„Каждый вечеръ, говоритъ Веберъ, члены отъ духовенства собирались у архіепископа Нарбонскаго. Давали отчетъ о томъ что происходило утромъ и устанавливали мнѣнія какія высказывались на слѣдующій день. Маркизъ де-Лафайетъ, ревнуя за дворянство къ такому преобладанію духовенства и нетерпѣливо желая играть роль въ мирное время, подобно тому какъ блестяще игралъ ее на войнѣ, тщетно старался образовать подобный центръ соединенія для дворянъ. Члены парламентовъ держали малыя, таинственныя совѣщанія у хранителя печатей (Миромениля, врага Калона), мало гово­рили въ бюро, болѣе наблюдали чѣмъ высказывались и явно приберегали себя для времени когда придетъ ихъ чередъ, то- есть когда рѣшенія собранія поступятъ для внесенія въ спи­сокъ законовъ (enregistrement). Представители средняго со­словія не знали другъ друга“.

По желанію короля, Калонъ имѣлъ совѣщаніе съ пятью главными прелатами. Они соглашались съ началомъ равномѣр­наго распредѣленія налоговъ, но рѣшительно отклоняли какія- либо перемѣны во внутреннихъ распорядкахъ относительно управленія обширными имуществами духовенства. Въ общемъ министръ встрѣтилъ въ нихъ противодѣйствіе. „Владыко (monseigneur), обратился онъ къ архіепископу Тулузскому Бріену (Веберъ, I, 159): дайте мнѣ перемиріе на время со­бранія нотаблей. Будемъ принадлежать только королю и го­сударству. Можетъ ли кто не содрогнуться если предприня­тое дѣло не удастся. Это послѣднее прибѣжище. Я говорилъ и повторялъ королю что оно можетъ спасти государство, мо­жетъ и погубить. Надо или не предпринимать, или уже испол­нить. Король пока твердъ, но его можно поколебать и насту­питъ общій пожаръ (on mettra tout en combustion). Вступимъ въ договоръ. Поддержите мой планъ и потомъ возьмите мое мѣсто“. Бріенъ съ усмѣшкою опровергалъ несправедли­вое де предубѣжденіе министра. Архіепископъ Нарбонскій былъ откровеннѣе. „Вы хотите войны, сказалъ онъ Калону. Будете имѣть ее съ вашей стороны рѣшительную, но прямую и открытую. По крайней мѣрѣ вы идете прямо подъ ударъ“. „Владыко, возразилъ Калонъ, продолжая глядѣть на архіе­пископа Тулузскаго,—я усталъ отъ ударовъ наносимыхъ мнѣ сзади и рѣшился вызвать ихъ съ лица“. Тѣмъ совѣщаніе и кончилось.

Нотабли раздѣлились на семь бюро, каждое подъ предсѣ­дательствомъ какого-либо члена королевской фамиліи, и при­ступили къ разсмотрѣнію предложенныхъ плановъ. Первое высказанное требованіе было чтобы министръ представилъ подробный бюджетъ доходовъ и расходовъ, который далъ бы возможность судить о размѣрахъ зла и соотвѣтственно взвѣ­сить предложенныя средства къ его устраненію. Первое сло­во Калона было: „эти господа слишкомъ любопытны“. Офи­ціальный, хотя и не прямой отвѣтъ онъ далъ въ рѣчи про­изнесенной въ третьемъ засѣданіи 12 марта 1787 года, при представленіи нотаблямъ мемуаровъ втораго отдѣла. Упомя­нувъ (Arch. parlem., I, 208) что представленныя нотаблями замѣчанія относительно мемуаровъ перваго отдѣла, сдѣлан­ныя при обсужденіи ихъ въ бюро, прочтены королемъ и бу­дутъ обсуждаться въ его совѣтѣ, Калонъ прибавилъ: „король съ удовольствіемъ видѣлъ что вообще убѣжденія ваши согласуются съ его началами; что проникнувшись духомъ по­рядка и благодѣтельными намѣреніями направляющими всѣ его виды, вы показали себя воодушевленными желаніемъ содѣй­ствовать къ усовершенствованію ихъ исполненія; что вы изы­скивали трудности какими это исполненіе можетъ быть окру­жено единственно съ цѣлью ихъ избѣгнуть и наконецъ что возраженія вамъ представляемыя и которыя преимущественно касаются формъ не противорѣчатъ существеннымъ пунктамъ цѣли какую поставилъ себѣ его величество: улуч­шить финансы и облегчить его народъ чрезъ устраненіе зло­употребленій“.

Заявленіе министра вызвало бурю. Борьба сдѣлалась от­крытою.

Пріятель. Въ это время появилась и ходила изъ рукъ въ руки знаменитая каррикатура такъ описанная Гриммомъ (Corresp. 10, 206). „Нѣкоторые увѣряютъ что на этихъ дняхъ видѣли каррикатуру изображающую толстаго фермера на зад­немъ дворѣ, окруженнаго курами, пѣтухами, индѣйками и проч. Внизу прибавленъ небольшой діалогъ.

Фермеръ. Друзья мои, я собралъ васъ чтобъ узнать подъ какимъ соусомъ угодно вамъ быть скушанными.

Одинъ изъ пѣтуховъ (топыря гребень). Да мы вовсе не хотимъ быть съѣденными.

Фермеръ. Вы удаляетесь отъ вопроса.

Авторъ. Въ промежутокъ между третьимъ засѣданіемъ 12 марта и четвертымъ 29, бюро составили свои рекламаціи и настаивали чтобы рекламаціи эти были занесены въ прото­колъ засѣданія 12 марта непосредственно за рѣчью министра. Разрѣшеніе было дано королемъ. „Изъ нѣкоторыхъ выраже­ній министра, читаемъ въ рекламаціи перваго бюро, можно вывести будто бы мнѣнія бюро отличаются отъ мемуаровъ ему сообщенныхъ только по вопросамъ формы, а не въ су­щественныхъ пунктахъ. Принимая во вниманіе какъ важно чтобы мнѣнія бюро были сохранены въ ихъ точности, бюро считаетъ необходимымъ заявить что его сужденія относи­тельно провинціальныхъ собраній касаются всей сово­купности устройства этихъ собраніи, а не подробностей формы; что признанная бюро невозможность поземельнаго налога натурой не повела его къ выраженію какого-либо мнѣнія о поземельномъ налогѣ вообще, безъ предварительнаго получе­нія необходимыхъ сообщеній которыя могли бы уяснить его необходимость, размѣры и продолжительность“. Четвертое бюро находило „устройство провинціальныхъ собраній въ прямомъ противорѣчіи съ основнымъ началомъ монархическаго строя“. „Предлагаемое смѣшеніе трехъ сословій, поясняло пятое бюро, разрушаетъ іерархію необходимую для поддержки авто­ритета монарха и существованія монархіи“. Шестое бюро оказавшееся весьма рѣзкамъ въ преніяхъ,—гренадеры Кон­ти, какъ звали его членовъ (Веберъ, 1, 166), кратко требова­ло представленія счетовъ расхода и прихода за 1786 и 1787 годы.

Несмотря на борьбу, въ которой, по общему призванію, Калонъ защищалъ свои проекты съ замѣчательною силой таланта, особенно обнаружившагося на общемъ комитетѣ у старшаго брата короля, возможность соглашенія между правительствомъ и нотаблями, по мнѣнію Вебера, не была еще утрачена. Старшій братъ короля (въ послѣдствіи король Лудовикъ ХѴIII) составилъ примирительный мемуаръ, сообщенный по бюро и встрѣтившій почти общее одобреніе. Предлагалось согласиться на образованіе провинціальныхъ собраній и когда организуются собрать ихъ мнѣнія относи­тельно наименѣе обременительной формы налоговъ; пока же поддержать правительство во временныхъ его мѣропріятіяхъ,

Пріятель. О характерѣ вообще дѣйствій старшаго брата короля въ мемуарахъ Монбаре есть такое любопытное упомцнаніе. Принцъ въ ранней еще молодости, повѣряя Монбаре свои планы и говоря что ему навсегда предстоитъ пас­сивная роль, замѣтилъ: „Я осужденъ навсегда думать какъ братъ и долженъ выучиться всегда ставить ногу на то мѣсто съ котораго онъ только-что удалилъ свою“.

Авторъ. Мелькнувшее было соглашеніе мгновенно раз­рушилось. Его разрушили, по выраженію Вебера, двѣ стра­ницы прибавленныя Калономъ къ напечатаннымъ имъ во всеобщее свѣдѣніе его мемуарамъ. Онъ и на этотъ разъ, по­добно какъ и въ своей первой рѣчи, не сдержался въ пре­дѣлахъ умѣренности и прибавилъ къ мемуарамъ „предувѣ­домленіе“, которое было принято какъ обвиненіе нотаблей и возбужденіе противъ нихъ, средняго сословія. „Калонъ, го­ворить о томъ же Безанваль (Mém. 11, 217), своимъ необду­маннымъ поступкомъ сдѣлалъ что пламя запылало съ большею яростью чѣмъ когда-либо. До этого времени публикѣ не были сообщены ни мемуары представленные нотаблями, ни мнѣнія ихъ бюро объ этихъ мемуарахъ. Калонъ изъ близорукаго отмщенія распорядился допечатать свои мемуары. И чтобы довершать нападеніе прибавилъ объявленіе въ которомъ подъ личиною умѣренности указывалъ что надо винить нотаблей если король задержанъ въ задуманномъ имъ облегченіи народа. Боясь что писаніе это распространится не довольно скоро и желая распространить его повсюду, онъ отправилъ его по всѣмъ приходскимъ священникамъ, чтобъ этимъ спо­собомъ довести до общаго свѣдѣнія народа. Легко понятъ какое возбужденіе и какое негодованіе произвело это у лю­дей которымъ нуженъ былъ только поводъ. На другой же день всѣ бюро прервали всѣ дѣла чтобы заняться этимъ близко ихъ касавшимся. Единогласно постановили просить у короля позволенія опубликовать ихъ постановленія. Не остановились на этомъ, стали перебирать управленіе Кало­на“. Лафайетъ…

Пріятель. Непремѣнно этотъ интриганъ!

Авторъ. …поддерживаемый епископомъ Лангрскимъ вы­далъ обличительное писаніе, подъ которымъ поставилъ свое имя и въ которомъ выставлялъ двѣ предпринятыя минист­ромъ сдѣлки какъ свидѣтельство хищенія и лихоимство. „Вы­ходка Лафайета обратилась впрочемъ противъ него, такъ какъ обличеніе было совершенно бездоказательно и основы­валось на слухахъ“.

Пріятель. Любопытно прочитать это „возжегшее пламя“ объявленіе Калона.

Авторъ. Въ Archives parlementaires нѣтъ этого доку­мента. Я рылся чтобъ отыскать его. Нашелъ въ нѣмец­комъ сборникѣ Эгерса (Denklwürdigkeiten der französischen Revolution von Chr. Eggers, Kopenhagen, 1795. T. II, 180). Онъ оказался также помѣщеннымъ къ концѣ сочиненія Ка­лона De l’état de la France (Londres 1790). Вотъ этотъ до­кументъ съ небольшими сокращеніями: „Мемуары эти были составлены исключительно для нотаблей и первоначально были вручены имъ и имъ однимъ. Было справедливо чтобъ изложеніе видовъ короля о которыхъ спрашивались ихъ за­мѣчанія было представлено исключительно ихъ разсмотрѣнію прежде чѣмъ быть доведеннымъ до свѣдѣнія публики, и чтобъ они могли спокойно составить свое мнѣніе среди ихъ бюро, не будучи ни предупреждаемы, ни возмущаемы мнѣніемъ извнѣ приходящимъ. Но распространились слухи и предпо­ложенія способные ввести народъ въ заблужденіе. А потому необходимо ознакомить его съ истинными намѣреніями ко­роля. Время указать ему все добро какое его величество хо­четъ для него сдѣлать и разсѣять безпокойство какое хотѣли ему внушить. Заговорили объ увеличеніи налоговъ: будто бы имѣются въ виду новые. Слова нѣтъ объ этомъ. Король единственно чрезъ устраненіе злоупотребленій и введеніе бо­лѣе точнаго порядка взиманія намѣревается увеличить до­ходы казны, какъ того требуютъ государственныя нужды, и об­легчить его подданныхъ сколько позволяютъ обстоятельства… Прочитавъ мемуары, всякій убѣдится что планы принятые его величествомъ суть тѣ самые какимъ давно дана санкція общества (sanctionnés depuis longtemps par le public): провин­ціальныя собранія изъ представителей всѣхъ собственниковъ для распредѣленія сборовъ; равномѣрное распредѣленіе позе­мельнаго налога на всѣ имущества безъ исключенія; уплата долга духовенства дабы оно наравнѣ со всѣми подданными ко­роля участвовало въ общественныхъ тяготахъ и проч. (пере­числяются остальныя мѣры)… Въ цѣломъ, результатъ предла­гаемыхъ мѣръ долженъ быть тотъ что наконецъ установится равновѣсіе между доходами и расходами и окажется на трид­цать милліоновъ облегченіе для народа, не говоря объ отмѣнѣ третьей двадцатой. Какія затрудненія могутъ перевѣсить эти выгоды? Какой можетъ быть поводъ къ безпокойству? Бу­дутъ платить болѣе. Конечно: но кто? Тѣ которые платили недостаточно. Они будутъ платить въ справедливой пропор­ціи и никто не будетъ обремененъ. Привилегіи будутъ при­несены въ жертву! Да, того желаетъ справедливость, того требуетъ нужда. Лучше ли было бы обременить неприви­легированныхъ—народъ? Поднимутся большія жалобы. Надо ждать. Можно ли сдѣлать общее благо не нарушивъ нѣкоторыхъ частныхъ интересовъ? Проходятъ ли реформы безъ жалобъ? Но голосъ патріотизма, но чувство питаемое къ монарху, входящему въ соглашенія съ націей о средствахъ обезпечить общественное спокойствіе, но честь, честь столь могуще­ственная въ сердцѣ Французовъ, можно ли сомнѣваться, возь­мутъ верхъ надъ всякими другими соображеніями. Первыя сословія государства уже признали что поземельный налогъ долженъ простираться на всѣ земли, безо всякаго исключенія, и пропорціонально производительности. Они уже предложили пожертвовать для облегченія народа личными изъятіями какія король счелъ справедливымъ имъ даровать. Уже собраніе принесло благодарность его величеству за виды имъ указанные. Было бы совершенно несправедливо еслибы разумныя сомнѣнія, замѣчанія продиктованныя усердіемъ, выраженія благородной откровенности породили бы мысль о недоброже­лательной оппозиціи. Это значило бы нанести оскорбленіе націи. Надо не знать ея чтобы не быть увѣреннымъ что ея желаніе совпадетъ съ желаніемъ короля котораго она обожаетъ и видитъ одушевленнымъ единственно желаніемъ сдѣлать его народы счастливыми“.

Примѣчаніе какимъ Калонъ въ своей книгѣ сопровождаетъ это „предувѣдомленіе“ интересно не менѣе самого предувѣ­домленія. „Вотъ, говоритъ онъ, писаніе которое желаніе по­губить меня объявило зажигательнымъ, хотя истина его из­ложенія никогда не была оспариваема. Нашли что я не до­вольно осторожно говорилъ о привилегированныхъ. Чтобъ успокоить ихъ, пожертвовали мною. Еслибъ я разбросалъ деньги чтобы возбудить народъ на противившихся, я бы совершилъ большую вину; но вина эта предохранила быть- можетъ отъ многихъ золъ“.

Замѣчательная откровенность! Министръ, политическій авантюристъ сказывается въ этомъ примѣчаніи какъ и въ са­момъ предувѣдомленіи! Правительство въ его лицѣ само является революціоннымъ, шевелитъ тѣ самыя средства которыя собираются обратить противъ него; прибѣгаетъ къ общественному мнѣнію, къ народу въ борьбѣ съ привиле­гированнымъ классомъ который только что призвало на помощь какъ свою опору. Мнѣніе поставляется верховнымъ судьей. Калонъ обращается къ нему въ минуту увлеченія. Неккеръ потомъ будетъ служить ему съ хладнокровнымъ расчетомъ. Правительственный актъ носитъ характеръ жур­нальной полемики. Такъ революціонное движеніе создава­лось самимъ правительствомъ.

Пріятель. Калону не удалось привлечь „мнѣніе“ на свою сторону. Какъ только нотабли сдѣлались силою явно оппозиці­онною они немедленно пріобрѣли популярность, тогда какъ въ началѣ были встрѣчены недовѣріемъ и насмѣшками. Стали гово­рить) „нотабли показали что нація еще существуетъ (Corresp. secr., II, 140. Цитата у Roquain Esprit révol, 445). Намѣренія пра­вительства не были оцѣнены, хотя несомнѣнно были много разъ „либеральнѣе“ стремленій собранія. Но враги Калона умѣли сдѣлать его непопулярнымъ. А популярность стано­вилась, при слабости правительственной власти, властію пер­венствующею. Въ дѣло разумѣется никто не входилъ. На Калона посылались всякія обвиненія. Какъ водится со сла­быми правителями, король выдалъ своего министра. Калонъ былъ уволенъ. Собраніе торжествовало, и состоялось засѣда­ніе пятое, въ королевскомъ присутствіи. Лудовикъ XѴI про­изнесъ рѣчь уступчиваго, почти заискивающаго характера. „Король, говоритъ Безанваль (Mém. II, 229), прочелъ рѣчь о которой говорили что она принадлежитъ ему самому, хоть это совершенно невѣрно. Она въ началѣ имѣла успѣхъ, но потомъ была раскритикована. Королева была у окна во дворцѣ и съ большимъ нетерпѣніемъ ждала услышать новости о за­сѣданіи. Братъ короля, сидѣвшій въ королевской коляскѣ, какъ только можно было его увидать издали далъ понять, ударивъ въ ладоши, что все обошлось какъ нельзя лучше. Королева такъ обрадовалась что въ продолженіе всего дня осы­пала ласками нотаблей, кого встрѣчала, какъ бы въ благо­дарность за доброту какую они оказали королю. Надо со­знаться—мало примѣровъ такой ошибки“. Власть, какъ при­личествуетъ слабости, присѣдала предъ оппозиціей и выда­вала своихъ.

Авторъ. Паденіе Калона совершилось слѣдующимъ обра­зомъ. Весь образъ дѣйствій этого министра опредѣлялся увѣ­ренностію въ безусловной поддержкѣ короля, усвоившаго пови­димому его планы. Расчетъ оказался неосновательнымъ. На­стойчивое противодѣйствіе нотаблей повліяло на слабаго короля. Онъ почувствовалъ потребность отступиться отъ министра, поддержать котораго требовалась значительная энергія. Съ самаго начала собранія, король, склонный къ по­дозрительности, принималъ секретно записки отъ архіепископа Тулузскаго, главнаго врага Калона. Мирабо пишетъ (письмо къ г-жѣ Нера, Mém, IѴ, 404) что Лудовикъ XѴI съ большою похвалой отозвался объ Обличеніи ажіотажа и назвалъ „ве­ликою услугой“ сочиненіе оканчивающееся, какъ мы видѣли, самымъ рѣзкимъ нападеніемъ на Калона. Когда борьба возго­рѣлась, положеніе Калона пошатнулось. Это тотчасъ было за­мѣчено. Интрига вступила въ дѣйствіе. Королю съ разныхъ сторонъ внушали что разстройство финансовъ есть слѣдствіе легкомысленнаго, расточительнаго и даже нечестнаго образа дѣйствій его министра, вводившаго де его въ заблужденіе. До свѣдѣнія короля было доведено какъ въ послѣднее время для поддержанія фондовъ нѣсколько милліоновъ было передано Калономъ нѣкоторымъ банкирамъ. Врагомъ Калона, хранителемъ печати, Мироменилемъ, представлена была королю копія съ письма бывшаго министра финансовъ Флӭри (смѣнившаго Неккера въ 1781 году) и который въ препирательствѣ Калона съ Неккеромъ принялъ сторону послѣдняго. Письмо это, адресо­ванное къ Калону и о которомъ тотъ не сообщилъ королю, про­извело большое впечатлѣніе на Лудовика XѴI. Онъ спросилъ Калона, тотъ отвѣчалъ уклончиво. Тогда король съ нѣкоторою строгостію объявилъ что содержаніе письма ему знакомо въ подлинникѣ. Калонъ воспользовался послѣднимъ случаемъ возстановить свое вліяніе и откровенно раскрылъ королю ходъ интриги какую велъ противъ него хранитель печати. Это въ свою очередь возмутило короля, и онъ рѣшился удалить Миромениля замѣнивъ его по совѣту Калона Ламуаньйономъ (Droz, Hist. du règne de Louis XѴI. Bruxelles, 1839, 179). Ho ужъ и участь Калона была рѣшена. Въ воскресенье, на Пасхѣ, 8 апрѣля былъ уволенъ Миромениль, а 9-го король принялъ отставку Калона. Признакъ близости паденія былъ замѣченъ и нѣсколько дней прежде. Герцогъ де-Ниверне, одинъ изъ наиболѣе замѣтныхъ нотаблей, дѣйствовавшій въ духѣ согла­шенія, разказывалъ Безанвалю (Mém. II, 220) какъ король, проходя въ церковь, остановился предъ нимъ и сказалъ: „не думайте чтобы заявленіемъ Калона (ограничиться фор­мами не касаясь сущности) имѣлось въ виду сдѣлать вамъ непріятное“. Герцогъ замѣтилъ что нотаблямъ наиболѣе тя­гостно быть часто вынужденными подавать мнѣніе противъ того что было бы пріятно его величеству. Король съ добро­тою сказалъ: „подавайте мнѣніе по совѣсти“.

„Отступать послѣ шага сдѣланнаго его министромъ, замѣ­чаетъ Безанваль, предоставлять полную свободу мнѣнія послѣ того какъ объявили что дозволяются только сужденія о формахъ и никакъ не о сущности, все это выказывало нерѣшительность, слабость характера, страхъ, словомъ ин­тригу которой королева была главною пружиной“. На мѣсто Калона былъ назначенъ государственный совѣтникъ Фуркӭ, че­ловѣкъ имѣвшій отличную репутацію, но старый и боль­ной. Калонъ между тѣмъ оставался въ Версали, продолжалъ заниматься дѣлами, ѣздилъ въ Парижъ въ государственный контроль, входилъ въ сношенія съ банкирами. Это заставляло даже думать не есть ли удаленіе Калона одна уловка на время собранія нотаблей. Дѣло объяснилось тѣмъ что король, удаляя министра, желалъ сохранить всѣ его планы и требо­валъ отъ него мемуаровъ послѣдняго отдѣла. У Калона, по его обычаю отлагать все къ послѣднему дню, мемуары не были готовы, и онъ долженъ былъ усиленно работать чтобъ исполнить приказаніе короля. Уступка нотаблямъ завѣнчалась королевскимъ засѣданіемъ 23 апрѣля. Король объявилъ между прочимъ что повелѣлъ доставить предсѣдателямъ отдѣ­леній свѣдѣнія о состояніи государственныхъ доходовъ и рас­ходовъ. Новый хранитель печатей присоединилъ въ своей рѣчи что требуя этого сообщенія нотабли „сдѣлали то что должны были сдѣлать“. Фуркӭ прочелъ послѣдніе мемуары Калона.

Духъ требовательности возросъ въ собраніи. Лафайетъ ужъ организовалъ партію конституціоннаго движенія. По его пла­ну, если не все собраніе, то по крайней мѣрѣ внушительная его доля должна была явиться прямо къ королю и сказать: „вы требуете вашего голоса въ пользу налоговъ; но мы не имѣемъ никакого полномочія его дать. Мы ничто для націи которая насъ не высылала. Мы осмѣлимся однако же взятъ на себя вступить въ борьбу съ затрудненіями минуты, если служа королю послужимъ также Французскому народу. Да дару­етъ вамъ ваше величество великую хартію, и да войдутъ въ ея составъ свобода личности и періодически созываемое со­словное представительство (la liberté individuelle et des états généraux périodiques), и мы вотируемъ налогъ необходимый впредь до ближайшаго собранія сословныхъ представителей, коего срокъ будетъ назначенъ по тщательномъ обсужденіи“. (Веберъ, Mém. I, 171). Желая привлечь на свою сторону чле­новъ изъ духовенства, Лафайетъ вступилъ въ переговоры съ архіепископомъ Тулузскимъ Бріеномъ. Тотъ обнадеживалъ его своимъ содѣйствіемъ, подбивая со своей стороны Лафайета на обличеніе финансоваго управленія. Лафайетъ ис­полнилъ желаемое и напомнилъ Бріену о его обѣщаніяхъ. „Все идетъ прекрасно, говорилъ онъ, повидайте меня дня черезъ два“. Чрезъ день (1 мая) Бріенъ былъ назначенъ министромъ съ усиленными полномочіями (со званіемъ пред­сѣдателя совѣта финансовъ) въ виду именно той партіи сре­ди нотаблей къ которой принадлежалъ Лафайетъ. Фуркӭ былъ по прошенію уволенъ отъ званія генералъ-контролера.

Общественное мнѣніе со своей стороны считало возмож­нымъ преемникомъ Калона только его торжествующаго про­тивника Неккера. Рѣчь о Неккерѣ была нѣсколько разъ въ совѣтахъ короля, но Лудовикъ XѴI имѣлъ личное нерасполо­женіе къ популярному финансисту; впрочемъ онъ почти было уступилъ настойчивымъ совѣтамъ Монморена и Ламуаньйона. „Ну, не остается ничего какъ его призвать“, сказалъ онъ. Но присутствовавшій на совѣщаніи Бретель возсталъ про­тивъ такой уступки мнѣнію. „Такое поведеніе, говорилъ онъ, было бы признакомъ крайней слабости; и какую силу придало бы оно тому кто поставленный мнѣніемъ чув­ствовалъ бы себя обязаннымъ только ему и себѣ“ (Мармонтель, Mém., III, 386; со словъ самого Монморена). „Архі­епископъ Тулузскій былъ предложенъ и принятъ безъ сопро­тивленія“. Бретель дѣйствовалъ согласно желанію королевы покровительствовавшей Бріену, по ходатайству аббата Вермона имѣвшаго на нее большое вліяніе (Mém. de Mme Campan).

Вступивъ въ правительство со значеніемъ перваго мини­стра, Бріенъ поспѣшилъ закрыть собраніе нотаблей, ко­торые уже сильно надоѣли въ Версали. „Онъ видѣлъ, гово­ритъ Неккеръ (De la rév. fr. I, 28), что поведеніе нотаблей и значеніе какое пріобрѣла борьба съ Калономъ утомили дворъ“. Шестое и послѣднее засѣданіе, опять королевское, состоялось чрезъ мѣсяцъ послѣ пятаго, 25 мая 1787. Засѣда­ніе прошло во взаимныхъ комплиментахъ. Король благода­рилъ нотаблей за высказанныя ими мнѣнія, которыя будутъ де приняты во вниманіе. Хранитель печатей и новый министръ произнесли рѣчи, въ которыхъ указывали на результаты совѣщаній и рѣшенія принятыя, на основаніи этихъ совѣща­ній, королемъ. Дальнѣйшія рѣчи говорили: братъ короля отъ имени дворянства, старѣйшій изъ прелатовъ архіепископъ Нарбонскій отъ имени духовенства; первый президентъ Па­рижскаго парламента отъ имени учрежденій этого рода, стар­шій депутатъ изъ привилегированныхъ провинцій, предсѣда­тели главныхъ парижскихъ судовъ и парижскій городской го­лова (купеческій старшина, prévôt des marchands). Между эти­ми рѣчами представлявшими почти исключительно цвѣты краснорѣчія, выдѣлялась рѣчь президента Парижскаго парла­мента. Она была написана искусною рукой и, полагали, была вложена въ уста президента кѣмъ-либо болѣе талантливымъ чѣмъ онъ (fourni par une plume adroite, attendu la nullité de ce magistrat. Besenv. II, 235). „Нотабли, говорилъ президентъ, съ ужасомъ усмотрѣли глубину зла. Благоразумная, зна­ющая мѣру администрація должна нынѣ успокоить націю относительно пагубныхъ послѣдствій многократно указан­ныхъ парламентомъ вашего величества. Различные пла­ны предлагаемые вашему величеству заслуживаютъ внима­тельнѣйшаго разсмотрѣнія. Неспѣшность съ какою угодно вашему величеству приступить къ объявленію вашей воли можетъ только оживить и утвердить общественное довѣріе. Было бы нескромно съ нашей стороны осмѣлиться указы­вать въ эту минуту предметы какіе по преимуществу заслу­живали бы вашего выбора. Въ настоящую минуту почтитель­ное молчаніе наша единстеенная доля“. Не долго длилось это молчаніе; парламенты скоро прервали его.

Пріятель. Не много пользы принесло собраніе имени­тыхъ людей для устраненія государственныхъ золъ страны. Изъ рѣчи Бріена можно усмотрѣть что главный вопросъ, рѣше­ніе котораго подвинулось преніями собранія, былъ вопросъ объ устройствѣ земскихъ учрежденій въ формѣ провинціаль­ныхъ собраній, скоро получившихъ осуществленіе. Подвину­лось также рѣшеніе вопросовъ о натуральной повинности, уничтоженіи внутреннихъ таможенныхъ сборовъ и отмѣнѣ солянаго налога. Но капитальный вопросъ, о мѣрахъ къ устраненію дефицита, остался открытымъ. Цѣль для которой собраны были нотабли не была достигнута. Собраніе оста­лось безъ результата.

Авторъ. Результатъ былъ, и при томъ великой важности. То неопредѣленное возбужденіе какое было въ обществѣ предъ соборомъ получило опредѣленную форму, и форму эту дало само правительство. Лафайетъ писалъ къ одному прія­телю въ Америку что собраніе нотаблей дало странѣ „при­вычку думать объ общественныхъ дѣлахъ“. Много и прежде говорилось о націи и ея правахъ. Это неясное противополо­женіе націи и правительства, шагъ сдѣланный Калономъ, обра­тилось въ дѣйствительное роковое раздвоеніе, окончившееся неизбѣжнымъ крушеніемъ. Нація была призвана, во въ та­кую минуту и пра такихъ условіяхъ что она явилась какъ нѣкоторая сила противостоящая правительству. Соборъ име­нитыхъ людей, какъ увы! не трудно было предвидѣть, ока­зался въ оппозиціи. Оппозиціонное настроеніе, бывшее въ этомъ расшатанномъ обществѣ явленіемъ наиболѣе рас­пространеннымъ и популярнымъ, могло имѣть офиціаль­ное, государственное выраженіе только въ парламентахъ. Насколько настроеніе это было сильно, тому свидѣтель­ствомъ служитъ именно тогдашняя популярность парламен­товъ. Едва окончилась ихъ оппозиціонная роль, они мгно­венно въ глазахъ „мнѣнія“ остались не болѣе какъ нена­вистными учрежденіями стараго порядка, и декретомъ націо­нальнаго собранія были сметены въ мигъ, при рукоплесканіяхъ „мнѣнія“. Во сколько же разъ должна была увеличиться сила оппозиціоннаго настроенія когда собраніе именитыхъ людей, изъ классовъ считавшихся главною опорой власти, явилось въ оппозиціи съ правительствомъ? Власть призвала ихъ какъ выразителей націи. Они стали противъ власти. Значитъ инте­ресы власти и интересы націи не одни и тѣ же. Вся даль­нѣйшая исторія обратилась въ борьбу власти съ „націей“. Но нотабли не суть еще истинные выразители націи, и сами та­ковыми себя не сознавали. Истинные выразители суть вы­борные представители сословій, états généraux. Требованіе созванія представителей обратилось въ общій кликъ, соеди­нивъ на себѣ всю совокупность оппозиціонныхъ стремленій, то-есть громадное большинство страны. Не много пройдетъ времени, и представители сословій окажутся не истинными представителями націи. Депутаты дворянства и духовенства, какъ сословные, не представляютъ де націи. Нація не зна­етъ де сословій. Мало-по-малу окажется что нація есть груп­па интеллигентныхъ разночинцевъ, захватывающая власть и деспотически господствующая надъ милліонами. Такъ катит­ся внизъ колесница пущенная рукою политическаго шарла­тана.

Пріятель. Что стало бы съ нашею колесницей пущен­ною подъ гору руками людей самаго скуднаго образованія и низкой умственной формаціи, поучающихся политической мудрости отъ „ученыхъ“ фельетонистовъ Голоса!

Авторъ. Въ виду оппозиціи нотаблей, парламентъ по­чувствовалъ силы свои удвоенными. Начинается рѣшительная борьба ихъ съ правительствомъ. Мы входимъ въ полную ре­волюцію…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 2

Авторъ. Открытіе собранія нотаблей состоялось 22 фе­враля 1787 года. Первоначально оно было назначено на 29 ян­варя. Нотабли съѣхалась къ этому сроку, но Калонъ, работав­шій съ большою легкостію, но любившій откладывать дѣло до послѣдней минуты, не былъ готовъ со своими мемуарами. Для окончанія потребовалось три недѣли усиленнаго труда. Въ это время нотабли успѣли войти въ сношенія между собою. Образовались соглашенія, неблагопріятныя для министра про­тивъ котораго было значительное предубѣжденіе, искусно раз­дуваемое его врагами. Особенно неблагопріятнымъ для Ка­лона событіемъ была смерть министра иностранныхъ дѣлъ де-Вержена, опытнаго государственнаго человѣка, пользовав­шагося особеннымъ расположеніемъ короля. Верженъ раздѣ­лялъ планъ Калона и дѣйствовалъ съ нимъ заодно по во­просу о созваніи вотаблей: „Не хочу сказать, пишетъ Безанваль (Mém. II, 206), чтобы министръ этотъ оказалъ непремѣн­но большую помощь Калону: очень можетъ быть даже что, видя всеобщее на него нападеніе, онъ бы не рѣшился его под­держивать, такъ какъ всегда отличался чрезвычайною осмотри­тельностью въ своихъ шагахъ. Но надо думать что, имѣя при­вычку вести большія дѣла, онъ посовѣтовалъ бы болѣе разсчитанный образъ дѣйствія“. Король глубоко сожалѣлъ о по­терѣ и посѣтивъ его могилу на кладбищѣ, гдѣ онъ скромно велѣлъ себя погребсти, произнесъ горькія слова, услышанныя однимъ изъ придворныхъ: „какъ былъ бы я счастливъ мирно покоиться рядомъ съ тобою“. (Soulavie, Mém. du règne Louis XѴI, T. ѴI, 152).

22 февраля, послѣ богослуженія вѣ дворцовой церкви, око­ло одиннадцати часовъ, королевскій кортежъ въ парадныхъ экипажахъ двинулся изъ дворца въ помѣщеніе назначенное для засѣданій нотаблей, собравшихся на этотъ разъ въ па­радной формѣ. Войдя въ залу, король, окруженный членами королевской фамиліи, сѣлъ на тронѣ помѣщенномъ на эстра­дѣ, снялъ шляпу, надѣлъ ее опять и произнесъ рѣчь. Затѣмъ говорилъ хранитель печатей, враждебный Калону и тайно дѣйствовавшій противъ него Миромениль. Главнымъ со­бытіемъ засѣданія была рѣчь Калона. (Arch. parlem. I, 189) Англійскій министръ Питтъ, прочтя эту рѣчь, спросилъ фран­цузскаго посла не памфлетъ ли это (Louis XѴI par А. Renée, Paris 1858, 321) на министра, составленный его врагами. Авторъ Взгляда на причины революціи въ Корреспонденціи Гримма (V, 82) такъ съ насмѣшкою передаетъ ея „краткое содержаніе“: „Три года уже я васъ обманывалъ, во съ согла­сія короля. Теперь мы заинтересованы болѣе чѣмъ когда-либо васъ еще обманывать. А поэтому вѣрьте вамъ“. Ми­рабо, называя ненавистнаго ему Калона „танцоромъ кото­рому временно дали роль театральнаго короля”, пародируетъ рѣчь такими словами (appendice du T. IѴ des Mém. 492): „Господа, мы тащимъ все и сверхъ того, съѣдаемъ все и сверхъ того; постараемся найти средство для этого сверхъ того отъ богатыхъ, деньги которыхъ ничего общаго не имѣ­ютъ съ бѣдными. Предупреждаю васъ что эти богатые вы; скажите теперь ваше мнѣніе о предложенномъ средствѣ“(письмо къ маркизу Лонго 10 мая 1782).

Калонъ въ началѣ рѣчи съ удареніемъ указывалъ что планы которые онъ имѣетъ предложить „сдѣлались личными воз­зрѣніями монарха, вслѣдствіе настойчиваго вниманія съ ка­кимъ его величество ознакомился съ каждымъ изъ нихъ преж­де чѣмъ ихъ принять“. Естественно это наводило на мысль что если дѣло рѣшено, то зачѣмъ было собирать нотаблей. Затѣмъ ораторъ дѣлаетъ обзоръ заслугъ своего министерства. Онъ при­нялъ министерство когда финансовое положеніе страны было крайне разстроено; между тѣмъ „теперь деньги въ изобиліи, кредитъ возстановленъ, государственные фонды поднялись и состояніе ихъ, еслибы не замѣшательства отъ ажіотажа, бича эфемернаго, который скоро исчезаетъ отъ принятыхъ противъ него мѣръ, не представляло бы ничего желать лучшаго“. Въ то же время исполнены многочисленныя государственныя соору­женія. Есть два вида экономіи, продолжалъ министръ, проводя очевидную параллель между своею системой и системой Нек­кера. „Одна экономія внушительно дѣйствуетъ строгою внѣш­ностью, жесткими отказами просителямъ; другая можетъ сдѣ­лать болѣе, выставляясь менѣе. Она не обнаруживаетъ сурово­сти гдѣ того не требуется; заставляетъ говоритъ о томъ что даетъ и умалчиваетъ о томъ что сберегаетъ… Видя какъ доступна она просителямъ, не хотятъ повѣрить чтобы большая часть просьбъ отвергалась; вида какъ старается она усладить горечь отказа, ее считаютъ неспособною отказать… Судить объ экономіи въ обширной администраціи надлежитъ по ея круп­нымъ результатамъ… Когда король довѣрилъ мнѣ завѣдываніе финансами, все прибѣжище мое было въ кредитѣ, всѣ усилія направилъ я къ тому чтобъ его возстановить. Денегъ недоста­вало, ибо онѣ не обращались; надо было разлить ихъ чтобъ ихъ привлечь (l’argent manquait, parcequ’il ne circulait pas; il a fallu en répandre pour l’attirer); надо было призвать ихъ извнѣ чтобы заставить выйти наружу тѣ которыя страхъ держалъ скрытыми внутри; принять видъ изобилія чтобы скрыть раз­мѣры нужды“. Таково сдѣланное министромъ откровенное изображеніе политики расточительности, напоминающей пріе­мы проживающихся людей, надѣющихся вывернуться воз­бужденіемъ кредита позволяющаго перехватить денегъ. Стран­ное раскрытіе еще было бы понятно еслибы система увѣн­чалась успѣхомъ. Но за яркимъ переднимъ планомъ картины министръ съ отважною откровенностію указалъ весьма тем­ный фонъ. Сдѣлалъ признаніе долженствовавшее произвести цѣлую бурю въ общественномъ мнѣніи: открылъ предъ всѣми существованіе значительнаго дефицита которому „мнѣніе“, оппозиціонно настроенное, не замедлило придать громадное значеніе, указывая въ немъ признакъ крушенія всей прави­тельственной системы.

Пріятель. Да, новое слово быстро облетѣло Францію и сдѣлалось главною темой политическихъ разговоровъ. „Ни­когда общественныя дѣла не занимали такъ умы, читаемъ у Гримма (IѴ, 612) въ Отрывкѣ изъ письма о собраніи нотаблей 1787 года („Fragment d’une lettre manuscrite sur l’assemblée des notables de 1787“). Клубы расширили область разговоровъ, рѣчи и чувства стали смѣлѣе; перечитали всѣ книги объ администраціи. Свѣтскіе люди, у кото­рыхъ дѣтская память, затверживали техническія слова и научно уснащали ими рѣчь. Женщины, соскучившись слу­шать, какъ водится, сами пустились толковать о тѣхъ же вещахъ. Весь Парижъ вообразилъ себя нотаблемъ, и никакого секрета, ничего тайнаго, никакого стѣсненія. Во всѣхъ обще­ственныхъ мѣстахъ, во всѣхъ собраніяхъ, за всѣми столами раздаются самыя смѣлыя декламаціи. Полиція и не пытается умѣрить эту вольность. А несогласіе между министрами дѣлало то что одни поощряли броженіе, а другіе его глухо воз­буждали. Съ другой стороны, эта свобода все высказывать опьяняла умы. Собраніе нотаблей, говорили, насъ возродило; оно пробудило патріотизмъ въ сердцахъ, обнаружило энергію Французовъ, могущество разума и прогрессъ знанія. Оно должно создать національный духъ который послужитъ свѣ­тильникомъ и уздой власти. Во Франціи были только под­данные, она будетъ имѣть наконецъ гражданъ и обществен­ное мнѣніе навсегда сдѣлается королемъ королей (et l’opinion publique serait la reine des rois). Но тѣ кто озирали положе­ніе вещей и характеръ людей взглядомъ болѣе спокойнымъ, съ точки болѣе возвышенной, признавали что все это броженіе было въ обществѣ, а не въ націи. Нація оставалась, не про­являя силы, косною и пассивною, какъ была всегда; первое же направлялось побужденіями неясными и суетными. Его болт­ливый и преходящій энтузіазмъ былъ безъ послѣдствій какъ и безъ предмета. Источникъ его былъ не въ любви къ отечеству, не въ искреннемъ недовольствѣ дурнымъ управленіемъ, не въ продуманномъ желаніи лучшаго строя; нѣтъ, его породила безплодная бурливость ума которой наскучило обнаружи­ваться въ легкимъ формахъ и пожелалось блеснуть въ области болѣе обширной и серіозной.

„Въ самомъ дѣлѣ, среди остроумнаго и бездѣльнаго обще­ства каково наше, разговоры вообще составляютъ арену от­крытую для фантазіи; большинство старается блеснуть заим­ствованнымъ языкомъ щеголяя философскими сентенціями похищенными въ театрѣ или изъ романовъ. Этимъ именемъ зову писанія многихъ великихъ философовъ не потому чтобы тамъ не высказывалось простой истины, но истина эта являет­ся романическою по ея несоразмѣрности съ нашими нра­вами. И тогда какъ наша драмы зачастую суть не болѣе какъ разговоръ, наши разговоры являются представленіемъ въ которомъ каждый выходитъ на сцену, стараясь разукра­сить свои мысли и дать рѣчи своей такъ-сказать театраль­ный костюмъ, искусно расположенный для эффекта перспек­тивы… Такимъ образомъ среди броженія возбужденнаго со­браніемъ нотаблей… парижская публика являла собою зрѣ­лище труппы комедіантовъ разыгрывающихъ роли республи­канцевъ предъ громаднымъ сборищемъ народа апплодирующаго жестами и декламаціей. Не съ чѣмъ нельзя лучше срав­нить болтовню ораторовъ нашихъ кружковъ и клубовъ. Какъ на сценѣ посредственный актеръ утрируетъ страсть которой не чувствуетъ, такъ у насъ повсюду изображали гражданскую свободу въ видѣ личной независимости разрушающей обще­ственный порядокъ, подобно свободѣ дикаря. Можно бы по­думать что предъ вами образованные рабы (des esclaves ingé­nieux) злоупотребляющіе сатурналіями. Никогда лондонское Сити не слыхало столько мятежныхъ выходокъ какъ слы­шитъ нынѣ Пале-Ройяль“.

Надъ происхожденіемъ дефицита не много задумывались. Объясненіе было готовое: расточительность двора. Любовь короля къ экономіи была слишкомъ извѣства чтобъ обвинять его. Ненависть осужденія остановилась на королевѣ, которая въ ту эпоху вмѣшивалась въ дѣла и имѣла много враговъ. Сулави разсказываетъ (Soulavie, Mém., ѴI, 171) что когда въ 1787 году королева отправилась однажды въ Парижъ въ оперу, на нее указывали говоря: „вотъ идетъ Mme дефицитъ“ (voilà madame déficit qui passe). Распускались слухи, составлялись писанія, ходили остроты. Вотъ обращикъ вышедшій отъ клубистовъ Пале-Рояля (относящійся, впрочемъ, къ нѣсколько позднѣй­шему времени). Это якобы письмо къ барону Бретӭлю, близ­кому лицу къ королевѣ, отъ брата ея, Австрійскаго импера­тора Іосифа II. „Необходимо, любезный баронъ, чтобы вы оказали мнѣ небольшую услугу. Безусловно нужно чтобы вы доставили мнѣ 50 милліоновъ для исполненія моего плана относительно Турокъ. Меня очень хорошо знаютъ вашъ по­койный (feu, въ насмѣшку), добрый и честный другъ, Калонъ, и королева, его достойная и высокопочитаемая покровительница. Вамъ легко включить эту сумму въ текущій дефицитъ вашего короля и сочинить новый налогъ чтобы покрыть при­бавку дефицита. Въ королевскомъ засѣданіи (lit de justice) вы заставите занести этотъ налогъ въ списокъ законовъ, и соберете его при помощи именныхъ приказовъ (lettres de cachet), ссылокъ, гренадеровъ, Швейцарцевъ, драгуновъ, ка­валеристовъ, французскихъ гардовъ, тѣлохранителей, всей вооруженной компаніи. А если уже абсолютно нельзя будетъ принудить платить, то объявите банкротство. Королева за­поетъ отъ радости, Monsieur воздохнетъ, графъ д’Артуа по­хохочетъ, Франція потерпитъ, Европа услышитъ, а добрый король поплачетъ, а все-таки сдѣлаетъ какъ вы захотите любезный баронъ. Что до меня, мнѣ все равно, только бы по­лучить французскія денежки“ (Soulavie, ѴI, 172).

Гравье де Кассаньякъ (Hist. des causes de la rev. I, 89, 1856) старается доказать что никакой расточительности двора не было. Это по его мнѣнію выдумка безъ доста­точной критики занесенная въ исторію. Цифры имъ приво­димыя и заимствованныя изъ рукописныхъ матеріаловъ На­ціональной Библіотеки дѣйствительно чрезвычайно скромны. Главная цифра на которую указывали какъ на свидѣтель­ство громадныхъ злоупотребленій была цифра пенсіоновъ раздававшихся отъ кабинета. Цифра эта доходила въ 1781 году до 28, въ 1787 до 26 милліоновъ ливровъ. Кассаньякъ указываетъ что въ этой суммѣ 16 милліоновъ шло на пенсіи отставнымъ военнымъ. Пенсіи выдавались какъ милость, до­ставалась имѣвшимъ случай. Чрезъ это возбуждалось неудо­вольствіе въ массѣ недобившихся. Не мало пенсій шло ученымъ и литераторамъ. Пенсіи эти были предметомъ ревниваго иска­тельства и отказы породили не мало враговъ правительству. Въ эпоху собранія нотаблей между брошюрами направлен­ными противъ Калона довольно видное мѣсто принадлежитъ брошюрѣ Карра (Carra) обращенной къ нотаблямъ. Послѣ па­денія Калона Карра издалъ памфлетъ: Калонъ какъ есть цѣликомъ (M. de-Calonne tout entier), гдѣ съ наивною откровен­ностію указываетъ источникъ своихъ враждебныхъ писаній. (Droz, livre Ѵ, 179). Карра просилъ пенсіи, получилъ вѣжливый отвѣтъ что Калонъ „съ удовольствіемъ доложитъ просьбу королю когда его величество будетъ заниматься распредѣле­ніемъ милостей литераторамъ“. „Я думалъ, пишетъ Карра, что столь священное обязательство принятое министромъ относительно меня своимъ письмомъ не преминетъ имѣть послѣдствія. Ничуть не бывало. Съ тѣхъ поръ оскорбитель­ная несправедливость обнаружившаяся въ этомъ забвеніи раскрыла мнѣ глаза ва поведеніе г. Калона по отношенію къ его приверженцамъ и союзникамъ. Размышленія возбуж­денныя этимъ обстоятельствомъ породили мой, надѣлавшій шума, мемуаръ, который я препроводилъ нотаблямъ во время ихъ собранія“.

Авторъ. Кассаньякъ правъ въ томъ только отношеніи что нельзя объяснять происхожденіе огромнаго дефицита исключительно и даже  главнымъ образомъ расточительностію двора; можно согласиться что нельзя его объяснить даже и дурнымъ управленіемъ финансовъ. Главнымъ его источникомъ дѣйствительно были обширныя и дорогія предпріятія, какъ Американская война, построеніе цѣлаго флота, множество общественныхъ работъ. Но отсюда не слѣдуетъ чтобы финансы, да и вообще страна, управлялись хорошо и чтобы дворъ былъ образ­цовъ экономіи. Нравственный дефицитъ вытекавшій изъ дѣй­ствовавшей системы былъ значительнѣе матеріальнаго и удеся­терялъ значеніе послѣдняго. И нечего удивляться что все было свалено на вину системы. Финансовое управленіе стремив­шееся всячески возбуждать кредитъ чтобы дѣлать долги, едва ли надлежитъ призвать образцовымъ. Систему общаго управ­ленія характеризовали двѣ черты: вопервыхъ, господство чи­новническаго, бюрократическаго начала, и вовторыхъ, подав­ляющее господство протекціи, исключавшее правильную оцѣн­ку заслуги, которая и укорочиваетъ свое значеніе и свою цѣну. Какъ управлялась Франція? Была масса мѣстъ и должностей для государственнаго и придворнаго парада. Занимающіе ихъ получали большое содержаніе и не дѣлали никакого дѣла которое можно было бы назвать полезнымъ. „Было въ провинціяхъ, говорить Тэнъ (I, 84), тридцать семь большихъ генералъ-губерваторствъ (grande gouvernement généraux), семь малыхъ, шестьдесять шесть намѣстничествъ (lieutenances générales), четыре­ста семь управителей (gouvernements particuliers), тринадцать дворцовыхъ управителей и масса другихъ мѣстъ безъ пользы и для парада“, не говоря уже о безчисленныхъ придворныхъ долж­ностяхъ съ жалованіемъ. Дѣйствительныя нити управленія были въ рукахъ гражданскихъ чиновниковъ, интендантовъ, дѣйствовавшихъ по предписаніямъ министровъ. Губернаторы и не жили въ своихъ провинціяхъ. Требовалось позволеніе не для того чтобы выѣхать изъ мѣстъ своего управленія, а чтобы туда отправиться — „lа permission d’aller résider dans son gouvernement“. Мѣстнаго самоуправленія не было. Управ­леніе феодальное распалось. Дворянство, сдѣлавшись классомъ исключительно придворнымъ, стремилось въ столицу; на мѣ­стахъ оставались бѣднѣйшіе никакого значенія не имѣвшіе. Для англійскихъ путешественниковъ наиболѣе рѣзкамъ явленіемъ, по сравненію со своею страной, было отсутствіе во француз­ской провинціи мѣстной дѣятельной, управляющей, занимаю­щейся хозяйствомъ аристократіи. Управленіе сдѣлалось цен­трализованнымъ и бюрократическимъ: на все требовалось раз­рѣшенія, для всего ждали предписанія. Собранія чиновъ въ привилегированныхъ провинціяхъ утратили значеніе. Капи­тальный вопросъ объ организаціи земскихъ учрежденій и мѣстнаго самоуправленія занималъ Тюрго; въ скромныхъ размѣрахъ разрѣшенъ по мѣстамъ Неккеромъ; породилъ ши­рокій планъ Калона въ духѣ новыхъ вѣяній и разрѣшился только наканунѣ революціи устройствомъ провинціальныхъ собраній при такихъ условіяхъ что они немедленно, вмѣсто земскаго, получили политическій характеръ и, вмѣсто того чтобы стать средствомъ возрожденія страны, могущественно посодѣйствовали революціонному крушенію. Что касается си­стемы протекціи, то ты упомянулъ уже какъ раздавались милліоны на пенсіи и пособія въ качествѣ королевской мило­сти. Это была въ значительной долѣ добрая трата, но какъ она дѣлалась? Не всегда обходили, конечно, и заслугу, но не чрезъ заслугу какъ таковую можно было что-нибудь пріобрѣ­сти. Протекція требовалась какъ необходимое условіе. Понят­но какую массу искательствъ, ревности, горечи, недовольства и озлобленія, наконецъ потерю вѣры въ нравственныя начала долженъ былъ порождать такой порядокъ. Не даромъ слово abus (злоупотребленіе) было въ такомъ ходу, какъ характеристика эпохи. Мармонтель назвалъ предреволюціонную Францію „стра­ной гдѣ многое множество людей живутъ злоупотребленіями и безпорядками“ (pays où tant de monde vivait d’abus et de désordres). Явленій расточительности, хищенія въ правящихъ кругахъ можно указать множество. Не мало приводитъ ихъ Тэнъ. Оппозиціонное настроеніе преувеличивало ихъ значе­ніе. Внѣшній блескъ власти недавно бывшій гордостью націи сталъ знаменіемъ ея злоупотребленій. Отмѣчу обстоятель­ство содѣйствовавшее паденію королевскаго престижа и на которое не довольно обращено вниманіе. Король въ эпоху предъ революціей былъ такъ-сказать статскій король. Войско его почти не видало предъ своими рядами. Могущественная опора власти, военная сила, не пользовалась какъ въ Пруссіи или Россіи особымъ вниманіемъ главы государства. Лудовикъ XѴI менѣе всего былъ генераломъ. И это въ странѣ воинственныхъ наклонностей, гдѣ чрезъ нѣсколько лѣтъ счастли­вому солдату удалось сдѣлаться императоромъ и на первомъ планѣ поставить воинскую заслугу. Лудовикъ XѴI смотрѣлъ иногда на военныя эволюціи какъ на зрѣлище не лишенное любопытства и для невоеннаго человѣка. Въ 1786 году король свершилъ поѣздку въ Нормандію. Онъ встрѣтилъ въ провин­ціи еще искреннее выраженіе любви и восторга подданныхъ (Grimm, IѴ, 12). Предъ нимъ бросались на колѣни, просили позволенія выпрячь экипажъ и везти народомъ, осыпали цвѣ­тами, встрѣчала процессіями молодыхъ людей и дѣвицъ съ музыкой во главѣ. Могла ли родиться, мысль что чрезъ нѣ­сколько лѣтъ среди столь преданнаго, казалось, народа тотъ же король, отъ сердца желавшій благодѣтельствовать націи, сложитъ голову на эшафотѣ! Король дѣлалъ смотръ флоту въ Шербургѣ. Эскадра въ 18 судовъ сдѣлала предъ нимъ примѣрный бой. Онъ слѣдилъ за зрѣлищемъ не отходя отъ подзорной трубки. Только удивился почему судно на кото­ромъ онъ находится не стрѣляетъ. Ему отвѣтили что на ко­раблѣ гдѣ находится король не принято производить выстрѣлы. „Король тотчасъ отмѣнилъ этотъ этикетъ и приказалъ про­извести значительное число выстрѣловъ ядрами чтобы по­смотрѣть эффектъ рикошета на водѣ“. Не лучше производи­лись смотры и сухопутнымъ силамъ. Да и производились ли? Мнѣ не случалось встрѣчать описаній.

Но возвратимся къ первому засѣданію нотаблей. Калонъ въ рѣчи своей не объявилъ прямо цифры дефицита. Въ послѣдо­вавшихъ совѣщаніяхъ онъ опредѣлилъ его во 115 милл. ливровъ. Нотабли потомъ насчитали болѣе 140 милл. Преемникъ Ка­лона Бріенъ, провѣряя цифры, высчиталъ дефицитъ во 104 милліона. Не безъ основанія можно полагать что Калонъ нарочно преувеличилъ дефицитъ на одиннадцать милліоновъ въ расчетѣ, получивъ санкцію нотаблей на предлагаемыя мѣры къ постепенному покрытію недочета, быть свободнѣе въ финансовыхъ операціяхъ, имѣя эту значительную сумму въ резервѣ при будущихъ счетахъ.

Во всякомъ случаѣ въ финансахъ огромный дефицитъ. Какъ же поправить дѣло? Этотъ вопросъ ставитъ Калонъ въ своей рѣчи и указываетъ средство выйти изъ затруднительнаго положенія. Средство это, не безъ расчета на эффектъ выра­зился министръ—злоупотребленія, les abus.

„Да, милостивые государи, говорилъ онъ, въ злоупотребленіяхъ кроется источникъ богатствъ какія въ правѣ требовать государство и которыя должны возстановить порядокъ. Уни­чтоженіе злоупотребленій единственное средство удовлетво­рить всѣмъ нуждамъ“. Затѣмъ министръ указалъ въ главныхъ чертахъ правительственныя предположенія. Важнѣйшія изъ вихъ были: устройство провинціальныхъ собраній, общій по­земельный налогъ взимаемый съ произведеній почвы, за­мѣна натуральныхъ повинностей денежными, уничтоженіе внутреннихъ стѣсненій торговли и промышленности, облегче­ніе солянаго налога, вопросъ о регулированіи долга духо­венства. Каловъ заключилъ рѣчь словами: „Пусть другіе на­поминаютъ извѣстное правило монархіи: такъ требуетъ ко­роль, такъ требуетъ законъ (si veut le roi, si veut la loi), правило его величества: такъ требуетъ благо народа, такъ требуетъ король (si veut le bonheur du peuple, si veut le roi)“.

Эффектъ рѣчи вышелъ далеко не таковъ какъ повидимому ожидалъ Калонъ. Указывая происхожденіе дефицита, онъ имѣлъ отвагу, оказавшеюся нерасчетливостью, выступить об­винителемъ популярнаго Неккера, имѣвшаго и между нотаб­лями сильную партію. Каловъ напалъ на знаменитый финан­совый отчетъ Неккера 1781 года (Compte rendu), въ которомъ тотъ, впервые раскрывая предъ публикой состояніе государ­ственныхъ финансовъ, свидѣтельствовалъ что довелъ ихъ до вполнѣ удовлетворительнаго состоянія: доходы не только по­крывали расходъ, во и оставался избытокъ до десяти милліо­новъ. Каловъ смѣло сказалъ что отчетъ Неккера не вѣренъ и что въ эпоху 1781 года въ казнѣ былъ дефицитъ до сорока милліоновъ ливровъ, возросшій къ 1783 году, вслѣдствіе зай­мовъ составившихъ около 450 милл., до восьмидесяти милліо­новъ. Понятно какое впечатлѣніе такое заявленіе должно было сдѣлать на Неккера и его друзей. Когда еще прежде за­сѣданія до Неккера дошелъ слухъ что Калонъ намѣренъ дока­зывать существованіе дефицита въ эпоху управленія Нек­кера, тотъ обратился къ нему съ письмомъ прося сообщать расчеты и предлагая дать объясненіе. Калонъ уклонился и какъ бы въ отвѣтъ прислалъ экземпляръ своей рѣчи когда она была уже произнесена. Неккеръ напасалъ письмо къ королю, умоляя дозволить ему лично явиться въ собраніе нотаблей и дать разъясненіе. Разрѣшенія не послѣдовало. Неккеръ обратился къ общественному мнѣнію и вопреки прямому ко­ролевскому воспрещенію напечаталъ свой оправдательный мемуаръ, приславъ его предварительно королю. Послѣдовалъ именной приказъ удалявшей Неккера на сорокъ лье отъ сто­лицы. „Общественное мнѣніе, пишетъ дочь Неккера, г-жа Сталь (Consider, sur la rév., Oeuvres ХII, 124), обратило пре­слѣдованіе въ тріумфъ. Весь Парижъ сдѣлалъ визитъ Неккеру, въ продолженіе сутокъ требовавшихся для приготовле­нія къ отъѣзду. Даже архіепископъ Тулузскій, покровитель­ствуемый королевою и готовившійся занять мѣсто Калона, по расчетамъ честолюбія, счелъ нужнымъ показаться у из­гнанника. Со всѣхъ сторонъ предлагали Неккеру помѣщеніе. Всѣ замки за сорокъ лье отъ Парижа были предложены въ его распоряженіе“. Ссылка, понятно, длилась не долго. Все это сильно вредило Калону.

Пріятель. Но кто же былъ правъ въ спорѣ? Неужели Калонъ просто оболгалъ Неккера?

Авторъ. Этого никакъ сказать нельзя. Возможность представить то же дѣло въ разномъ видѣ проистекала, какъ нерѣдко бываетъ въ спорахъ, отъ того что одна и та же вещь называлась разными именами и разныя вещи шли подъ оди­накимъ наименованіемъ. Такъ, между прочимъ, представляетъ дѣло Мирабо во Второмъ письмѣ объ администраціи Неккера (Mém., IѴ, 412), къ которому онъ питалъ ненависть не мень­шую какъ къ Калону. Каловъ разчитывалъ по дѣйствитель­нымъ полученіямъ и выдачамъ разсматриваемаго года: сколько денегъ прилило въ разныя казенныя кассы и сколько изъ нихъ отлило. Бюджетъ Неккера былъ бюджетъ нормальныхъ полученій, смѣтный, исключавшій случайныя и экстра-орди­нарныя выдачи и недополученія. Ничего фальшиваго у Неккера не было, но комбинація цифръ была въ извѣстной мѣрѣ искусная и искусственная. Какъ можно было, комбини­руя цифры, давать выводамъ разный видъ, о томъ свидѣтель­ствуетъ дальнѣйшая судьба исчисленія дефицита. Объявляя дефицитъ во 115 милліоновъ, Калонъ включалъ въ годичную издержку 58 милліоновъ уплаты, изъ коихъ 53 срочныхъ (en comprenant dans la dépense annuelle 58 millions de rembourse­ment dont 53 étaient à termes fixes). Бріенъ потомъ высчиталъ тотъ же дефицитъ во 104 милліона, обнаруживъ что Калонъ одиннадцать милліоновъ накинулъ“. Въ правительственномъ отчетѣ (того же Бріена) въ мартѣ 1788 года, говоритъ Калонъ (De l’état de la France, 36), этотъ дефицитъ разсматривается со­ставляющимъ около 55, но уже отвлекаясь отъ этихъ самыхъ уплатъ. Въ маѣ 1789 года Неккеръ при открытіи собранія сословныхъ представителей (états généraux) представилъ новый отчетъ. Онъ объявилъ что дефицитъ (déficit ordinaire) приведенъ (ве trouvait réduit) въ настоящую минуту къ 56 милліонамъ. Это слово приведенъ произвело на мало свѣдущую публику дѣй­ствіе какого онъ ожидалъ. Не вспомнили что уже его предше­ственникъ, вычтя изъ издержекъ срочныя уплаты, понизилъ цифру дефицита до 55 милліоновъ. Никто не обратилъ вниманія что довести его въ слѣдующій годъ до 56 милліоновъ, поль­зуясь тою же методой, значитъ скорѣе увеличатъ его чѣмъ „привести“. Обманутая прельщающимъ оборотомъ фразы Неккера публика отнесла къ строгой точности, съ какою онъ, хвастался, управляетъ финансами, то что было простымъ слѣдствіемъ разнаго способа распредѣлятъ цифры. И изъ собранія вышли съ увѣренностію что дефицитъ дѣйствитель­но уменьшился“.

Въ книгѣ Неккера, которую мы съ тобой начали читать на дняхъ (De la révolution française. Paris 1797, nouv. ed.) ав­торъ въ обзорѣ событій предшествовавшихъ 1789 году вовсе не упоминаетъ объ исторіи съ дефицитомъ.

Пріятель. Скажи, ты знакомъ былъ прежде съ этомъ сочиненіемъ Неккера?

Авторъ. Нѣтъ, я досталъ его только на дняхъ.

Пріятель. Это должно нѣсколько льстить нашему само­любію. Сужденія Неккера, его характеристика самого себя замѣчательно подтверждаютъ то что было вынесено нами изъ знакомства съ другими источниками.

Авторъ. Вообще сочиненія Калона, Неккера, Мирабо, главныхъ дѣятелей эпохи непосредственно предшествовавшей революціи и перваго ея періода, имѣютъ капитальное значенія для разъясненія ея причинъ и смысла. Гдѣ какъ не въ ихъ умахъ должны были съ наибольшею силою отражать событія ими же направляемыя? Критически относясь къ передаваемому ими, можно много извлечь освѣщающаго со­бытія въ ихъ сокровенномъ смыслѣ. Надѣюсь, будемъ еще пользоваться этими документами. Что касается чувства са­моудовлетворенія можешь испытать его и при чтеніи только что вышедшаго третьяго тома Тэна. Помнишь наше сужде­ніе о Малле дю-Панѣ и приведенный нами случай съ этимъ журналистомъ. Сужденіе наше совпадаетъ съ сужденіемъ Тэна и извлеченный нами эпизодъ обратилъ на себя и его вниманіе.

Пріятель. Вотъ, напримѣръ, нѣсколько общихъ сужде­ній Неккера объ эпохѣ предшествовавшей революціи. „Я зани­малъ, говоритъ онъ (стр. 6 и слѣд.), важное мѣсто въ прави­тельствѣ и около короля на разстояніи немногихъ лѣтъ отъ созванія сословныхъ представителей (états généraux). Я былъ слѣдовательно въ такомъ положеніи гдѣ могъ усмотрѣть предвѣстниковъ революціи… Вотъ что я видѣлъ. Прежде всего великую силу общественнаго мнѣнія. Она меня поразила… Въ могуществѣ своемъ она утвердилась не при дворѣ, а въ городѣ, и стала раздавать награды и вѣнки которые стави­лись наравнѣ съ почестями раздаваемыми королями… И куріозная странность: тѣ же люди которые пользовались при дворѣ милостями государя возвращались въ общество полу­чить свою долю похвалъ расточавшихся чувству независимо­сти и мужеству свободы.

Авторъ. Знакомая странность! Сколько каждый изъ насъ знаетъ примѣровъ этого двойственнаго служенія, да еще въ усовершенствованной формѣ съ пріобрѣтеніемъ спеціальной репутаціи честности.

Пріятель. „…Прославляли Американцевъ, судили и ряди­ли объ англійской конституціи… Каждый толковалъ о народѣ и его бѣдственномъ положеніи. Прекрасный языкъ, спора нѣтъ, но какъ было согласить его съ безграничною роскошью и всякаго рода суетностію его сопровождавшими. Ахъ, въ ка­кой противоположности были нравы съ принципами какіе выставлялись на показъ и съ правами какія стремились воз­становить! Всѣ связи были разслаблены, всякая власть и принужденіе казались несносными; иго приличія и то было ослаблено. Молодые люди заняли господствующее положеніе. Брошенные въ свѣтъ прежде чѣмъ успѣли просвѣтить свое сужденіе, они считали себя мыслителями, имѣя въ запасѣ только нѣсколько общихъ идей, на все направляющихъ, но которыхъ ни на что хватить не можетъ. Парламентская мо­лодежь, дѣйствуя въ духѣ времени, тоже жаждала парадиро­вать и производить эффектъ; утратили охоту скромно жить среди процессовъ и тяжбъ, искали шума и извѣстности. Мо­лодежь эта дала сигналъ самоотреченія, очерняя политическія претензіи и старыя преимущества верховныхъ судовъ (cours souveraines) и нападая на нихъ. Такимъ образомъ отъ разныхъ точекъ шли къ одной цѣли еще неясной и плохо опредѣленной. Но всѣ пути приводили къ одному исходу—недовольству на­стоящимъ положеніемъ и общему желанію чтобы было по новому. Нѣсколько писателей извѣстныхъ всей Европѣ по­колебали древнѣйшія мнѣнія и открыли пути всяческимъ за­блужденіямъ воображенія и злоупотребленіямъ свободы… Народившійся въ наши дни философскій духъ усиливался разрушить всякое понятіе долга, насмѣхаясь надъ религіоз­ными мнѣніями… Такъ приготовляли общее расшатываніе, увѣряя людей что нѣтъ ничего уважительнаго ни въ вебѣ, ни на землѣ. И вотъ чтобы противостоять вліянію новыхъ системъ и чтобъ удалить ихъ опасность, чтобы сразиться, если требовалось, съ авторитетомъ общественнаго мнѣнія и войти съ нимъ въ переговоры,—я видѣлъ короля, честнѣйшаго человѣка, друга добра, высокой нравственности, здравомыс­леннаго, во котораго воля требовала опоры и который въ дѣлахъ рѣдко обнаруживалъ твердость мнѣнія или собствен­ную настойчивость, характеръ наименѣе способный къ борь­бѣ съ трудными обстоятельствами. Ибо ничто не придаетъ столько дерзости нападеніямъ на правительство какъ увѣ­ренность что нападающіе не будутъ имѣть прочнымъ обра­зомъ противъ себя особы и чувствъ государя который одинъ есть неизмѣнное существо въ кругу властей“.

Отдавая себя „безъ союзниковъ и товарищей на судъ Европы и потомства“, Неккеръ разсуждаетъ такимъ обра­зомъ (стр. 45):

„Я желалъ бы только что,бы позволено мнѣ было не брать въ судьи два разряда цензоровъ, одинаково переходящихъ мѣру въ своихъ мнѣніяхъ. Одни видятъ въ министрѣ короля только слѣпаго служителя власти и требуютъ отъ него по­жертвованія всякаго рода либеральной идеей. Другіе въ томъ же министрѣ видятъ только простое частное лицо, минутна­го агента націи и требуютъ отъ него рабской покорности идеямъ пользующимся популярностію. Долгъ министра лежитъ между этими двумя крайностями…. Я постоянно гово­рилъ Лудовику XѴI о несчастіяхъ и нуждахъ народа; я по­стоянно говорилъ народу о добродѣтеляхъ и благодѣтель­ныхъ намѣреніяхъ его короля; всѣми сидами защищалъ мо­нархію, не скрывая отъ монарха пользы уравновѣшиванія въ устройствѣ правительства“. Не справедливо ли характе­ризовали мы Неккера какъ благожелательнаго посла предъ королемъ нѣкоторой державы, именуемой Нація.

Разсуждая о революціонномъ крушеніи (стр. 47) Неккеръ дѣлаетъ сравненіе къ какому и мы не разъ прибѣгали. „Тол­па зрителей, говоритъ онъ, смотря на меня съ раввины, долж­на была видѣть меня постоянно близь низходящей колесницы съ быстротой катившейся съ вершины высокой горы и мо­гла думать что я толкаю эту колесницу или по крайней мѣрѣ ускоряю ея движеніе, тогда какъ напротивъ я постоянно удерживалъ колеса изо всѣхъ силъ и постоянно звалъ на помощь“. Въ послѣднемъ показаніи позволительно, впрочемъ, усомниться.

Авторъ. Вернемся къ нотаблямъ. На слѣдующій день послѣ открытія собранія было второе общее засѣданіе подъ предсѣдательствомъ старшаго брата короля (Monsieur), все посвященное чтенію шести мемуаровъ перваго отдѣла плановъ правительства. Предсѣдатель къ концу засѣданія сдѣлалъ предложеніе чтобы всѣ совѣщанія, и общія, и частныя по бюро, нотабли хранили въ тайнѣ и сообщали о нихъ въ разго­ворахъ развѣ только въ самыхъ общихъ чертахъ для пред­упрежденія перетолкованій. Но понятно что такое событіе какъ собраніе нотаблей не могло остаться безъ сильнѣйшаго отголоска среди возбужденнаго общества и при дворѣ. Ты привелъ слова статьи изъ Корреспонденціи Гримма. Безанваль въ свою очередь такъ говоритъ о придворныхъ кругахъ (Mém., II, ):

„На другой день послѣ перваго засѣданія, въ Версали было общее броженіе, слышались рѣчи крайне удаленныя отъ того почтенья и той покорности какія въ дѣтствѣ я привыкъ встрѣчать по отношенію къ королю. Домъ г-жи Бове былъ главнымъ центромъ возстанія если не противъ короля, то противъ мѣръ его генералъ-контролера. На г-жу Бове можно было смотрѣть какъ на представительницу партіи Неккера и какъ на центръ сближенія духовенства посѣщавшаго ея салонъ въ большомъ числѣ“.

Духовенство, интересы котораго сильно затрогивались пред­ложенными мѣрами, выступило главнымъ противникомъ Ка­лона, „оно, прибавляетъ Безанваль, сумѣло заинтересовать въ своемъ дѣлѣ дворянство, такъ что вышло странное зрѣлище: духовенство отказывало королю въ томъ налогѣ какой съ неза­памятныхъ временъ взимало со своихъ подданныхъ, а дво­рянство, само потерявъ всѣ привилегіи, защищало привилегіи духовенства“.

„Сказать по правдѣ, замѣчаетъ въ свою очередь Веберѣ (Mém., I, 160), собраніемъ нотаблей руководило духовенство. За нимъ были образованіе, опытность, взаимная солидар­ность; оно имѣло центръ соединенія“.

Но о значеніи духовенства среди нотаблей и вообще объ элементахъ изъ какихъ слагалось ихъ собраніе слѣдуетъ побесѣдовать особо…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 3

Было это давно, а можетъ — и никогда не было, но у насъ въ Москвѣ разсказывали это такъ: императоръ Николай Павловичъ, отпуская назначеннаго въ Москву попечителемъ учебнаго округа генералъ-лейтенанта Назимова, спросилъ его: “читалъ ли ты научно-философскія книги?” Назимовъ, съ присущей ему прямотою, отвѣчалъ: “Никакъ нѣтъ, ваше величество, не читалъ”. Государь задумался и затѣмъ произнесъ: “И хорошо сдѣлалъ — мало въ нихъ толка. Увѣренъ —  прекрасный будешь попечитель…”

И дѣйствительно, Владимиръ Ивановичъ Назимовъ — человѣкъ общительный и добродушный — къ тогдашнему укладу московской жизни очень подошелъ, его въ Москвѣ любили и сожалѣли, когда онъ ушелъ, назначенный генералъ-губернаторомъ въ Вильну.

Напутственныя слова государя Назимову всячески толковали въ Москвѣ — большинство искренно имъ сочувствовало, но въ профессорскихъ кругахъ Назимова упрекали въ непослѣдовательности: книгъ не читалъ, а начитанностью любитъ блеснуть, говорили про него, и тутъ же разсказывали, какъ осматривая въ университетскомъ зоологическомъ музеѣ громадный скелетъ допотопнаго мамонта, гдѣ то въ Сибири вырытый изъ подъ льдовъ, Назимовъ долго молча стоялъ передъ нимъ и затѣмъ, обращаясь къ сопровождавшимъ его профессорамъ, произнесъ: “Какова махина! я всегда интересовался мамонтами и много читалъ про нихъ… Прямо удивительно! Оказывается, что эта махина, въ одинъ присѣсть, могла цѣлаго быка съѣсть!..”

Профессоръ зоологіи, чуть ли не тридцать лѣтъ излагавшій студентамъ различныя предположенія жизни допотопныхъ животныхъ, заволновался и счелъ своимъ научнымъ долгомъ вмѣшаться. “Ваше превосходительство, рѣшительно возра­зилъ онъ, — это гипербола”. — “Вы думаете? — удивился Назимовъ и, какъ бы уступая авторитету ученаго спеціалиста согласился: — Да, можетъ быть — гипербола; тоже вѣдь какой звѣрь былъ!..”

Анекдотъ этотъ долго ходилъ по Моск­вѣ; для профессоровъ онъ имѣлъ особое назначеніе — служить какъ бы извѣст­нымъ мѣриломъ степени образованности. Когда его разсказывали, наблюдали, какъ кто воспринималъ его: нѣкоторые смѣялись, а другіе (большинство) удив­лялись: въ чемъ соль анекдота? Мало ли какіе были звѣри до потопа и кто ихъ знаетъ — что и какъ они ѣли.

Слышалъ я этотъ разсказъ когда то отъ отца моего, при Назимовѣ начавшаго свою профессорскую дѣятельность, вмѣстѣ съ цѣлымъ рядомъ молодыхъ тогда людей, столь оживившихъ московскій универси­тетъ, а впослѣдствіи стяжавшихъ. себѣ громкую извѣстность, какъ Б. Н. Чиче­ринъ, Ф. М. Дмитріевъ, Ф. А. Бредихинъ, Г. А. Захарьинъ, С. А. Рачинскій и др. Нѣсколько раньше вошли въ профессорскій составъ: М. Н. Катковъ, Н. М. Леонтьевъ, К. П. Побѣдоносцевъ, М. Н. Капустинъ. Ректорами были тогда: сперва С. И. Баршевъ, затѣмъ С. М. Соловьевъ (историкъ); инспекторомъ студентовъ — Нахимовъ, родной братъ севастопольскаго героя адмирала Нахимова. Это было на переломѣ русской жизни: одно окончилось, другое начиналось, а между ними — Севастополь, заревомъ своимъ ярко освѣтившій недочеты дореформенной Россіи…

Все это вспоминается мнѣ, когда хочется возстановить въ памяти обстановку и укладъ жизни временъ моего ранняго дѣтства, не такъ уже далекихъ и мало чѣмъ отличныхъ отъ временъ Назимовскихъ. Въ Москвѣ “старина” долго еще держалась; при ней и протекло мое дѣтство. Воспоминанія о раннемъ дѣтствѣ имѣютъ ту особенность, что отъ нихъ, какое бы ни было дѣтство — даже тусклое и мрачное — всегда остается на душѣ, на всю жизнь, что то теплое и трогательное; тѣмъ болѣе это чувствуется тѣми, которыхъ (какъ у меня) дѣтство было свѣтлое, безмятежное, полное радуж­ныхъ надеждъ.

Въ мои времена дѣтство въ Москвѣ имѣло много самобытнаго, тѣсно связаннаго съ московской няней — типом уже исчезнувшимъ нынѣ. Слово “няня” въ томъ смыслѣ, какъ это слово пони­малось въ старой Москвѣ, теперь непонятно. У русскихъ дѣтей, и на ро­динѣ, и въ разсѣяніи сущихъ, едва ли у кого есть теперь няня въ прежнемъ смы­слѣ этого слова. Память о ней исчезаетъ, а съ нею и цѣлая область русскаго быта. Въ эмиграціи няня стала “гиперболой”. Не такъ давно я читалъ, *) какъ одна маленькая русская дѣвочка спросила мать: „мама, что такое “няня” — это ѣдятъ?”

Въ былые годы, у насъ въ Москвѣ, было не то. Рѣдко бывала семья, мало мальски состоятельная, у которой не было бы няни либо при дѣтяхъ, либо, если дѣти уже вырасли, оставшейся “по хозяйству при домѣ”.

И у насъ, какъ у всѣхъ, была няня, Звали ее Авдотьей, но “изъ уваженія” называли Спиридоновной, а прислуга — за то, что она всегда защищала господ­ское добро — Спиридонихою. Играла она въ домѣ выдающуюся роль. Кромѣ ухода за мною, на ней лежало наблюденіе, какъ бы надзоръ, за благочестіемъ всего дома; она для нашей семьи была чѣмъ то въ родѣ синодальнаго оберъ прокурора. Сама полуграмотная, святцы и службу церковную Спиридоновна знала твердо. Всѣ сношенія съ приходскимъ причтомъ велись черезъ ея посредство и когда служили дома молебенъ, а иногда, подъ большіе праздники — всенощную, няня всѣмъ распоряжалась: зажигала и тушила свѣчи, уносила и приносила кадило, шепталась съ дьякономъ, переходила съ мѣста на мѣсто, такъ что мнѣ всегда казалось, что служитъ не священникъ — а она.

Жили мы тогда — какъ всѣ въ Москвѣ — по старинѣ. Обязательно на 9 марта у насъ дома пекли изъ тѣста жаворонковъ съ изюминками вмѣсто глазъ, а такъ какъ мы съ сестрой любили изюмъ, то жаворонкамъ, по указанію няни, дѣлали по четыре глаза каждому. Подъ Благовѣщеніе наблюдалось, чтобы не было въ домѣ суеты: играть воспрещалось, такъ какъ, поучала няня, въ этотъ день даже пти­ца гнѣзда не вьетъ; кукушка было по­пробовала, за то и осталась навѣки безъ гнѣзда, въ чужія стала яйца класть; еще таинственно добавляла няня — въ этотъ день даже грѣшниковъ въ аду не муча­ютъ. Въ самое Благовѣщеніе няня рано по утру покупала въ “Охотномъ ряду” птичекъ — десятокъ и болѣе — которыхъ бережно приносила въ свою комнату, запрещая ихъ трогать и называя ихъ Божьими, въ день Благовѣщенія — свя­щенными. Ихъ водворяли въ большую пустую клѣтку, гдѣ, во преданію, еще “до меня”, у насъ жилъ когда то попугай. Птички, обыкновенно, въ цѣляхъ чисто экономическихъ покупались попроще, ка­кіе то маленькіе и шершавые чижики, по обыкновенно прожорливые и голодные. Ихъ няня кормила сперва зерномъ, потомъ какой то сладкой кашей своего приготовленія, а затѣмъ ихъ выпускали “на волю”, одного за другимъ, черезъ форточку няниной комнаты. Иногда, наѣвшись, чижики не хотѣли уходить; толпились въ клѣткѣ, вызывающе чирикали. Тогда няня начинала сердиться изъ-за столь явнаго нарушенія ритуала и принуждала ихъ къ выходу на волю всѣми доступными ея пальцамъ мѣрами, сурово выговаривая имъ: вишь, подлые, понравилась каша.

Въ день усѣкновенія главы Іоанна Предтечи нельзя было ѣсть ничего круг­лаго; сперва, помнится, допускались яйца, но потомъ было запрещено и это, такъ какъ, объясняла няня, бываютъ головы и на подобіе яицъ — неизвѣстно какія “тогда” были. Въ сочельникъ подъ Рождество не ѣли “до звѣзды”. Въ этотъ день, бывало, какъ только надвинутся сумерки, няня зорко слѣдитъ изъ окна за блѣдно сѣроватымъ небоскло­номъ. Сидишь тугъ же, въ ея комнатѣ на диванѣ и ждешь чего то страннаго. Жутко. Сумерки сгущаются. На занесенной снѣгомъ улицѣ становится совсѣмъ тихо; ѣзды и пѣшеходовъ мало. Изрѣдка за­скрипитъ снѣгъ подъ сапогомъ запоздалаго прохожаго. На небесахъ же стано­вится все торжественнѣе. И вотъ, лишь затрепещетъ звѣздочка надъ колоколь­ней сосѣдней церкви, няня громогласно объявляетъ, что можно садиться за столь “кутью кушать”, такъ какъ ангелы Бо­жьи уже вышли звѣздочки зажигать.

Подъ ближайшимъ наблюденіемъ няни протекалъ Великій Постъ. Мнѣ онъ казался исключительно страшнымъ: что ни сдѣлаешь —“сугубый” грѣхъ. Няня пугала меня этимъ словомъ, сама же становилась торжественно мрачной и въ первые дни поста говорила мнѣ строгимъ голосомъ: смотри будь умникъ; вечеромъ я пойду “на ефимоны“. Это слово, таинственное и непонятное, такъ и оставшееся въ дѣт­ствѣ неразгаданнымъ, приводило меня въ ужасъ. Съ затаенной тревогой я ждалъ ея возвращенія и искренно радо­вался, когда она возвращалась цѣла и невредима. Помню, ходила няня и въ Успенскій соборъ “на анафему по Гришкѣ Отрепьеву”. Объясняла мнѣ его преступленія сбивчиво и не ясно. По свѣдѣніямъ ея, онъ взошелъ на престолъ съ со­гласія “бояръ” и назвался “Лже-Дмитріемъ Первымъ”. Вначалѣ все шло хоро­шо, во вотъ начали бояре замѣчать, что онъ не спитъ послѣ обѣда. Вотъ оно что! сказали бояре, не русскій онъ значитъ человѣкъ, не Ивана Васильевича сынъ, а обманщикъ, и убили его, наименовали Отрепьевымъ и анафемой…

Неотдѣлимо отъ няни, связаны мои воспоминанія съ няниной комнатой — изъ которой птицъ выпускали. Здѣсь были сосредоточены всѣ мои тогдашніе маленькіе интересы. Сколько я радости видѣлъ, сколько разъ въ маленькихъ го ростахъ своихъ утѣшался, сколько слезъ утеръ, сколько лакомствъ съѣлъ я въ этой няниной комнатѣ!.. Для меня самымъ большимъ удовольствіемъ было сидѣть у няни на диванѣ, въ углу, подъ неугаси­мой лампадой “Къ Спасу Нерукотворно­му“. Сюда я спасался отъ француженки, гувернантки сестры, которая постоянно на меня предъявляла права, утверждая, что няня исключительно «pour les soins physiques» a остальное поручено ей. Она, какъ и слѣдовало ожидать, была въ смертельной враждѣ съ няней и въ комнату ея не рѣшалась входить «pour ne pas <avoir> des histoires avec la brute». [1] Я сидѣлъ тутъ въ безопасности, какъ принцъ персидскій въ бестѣ. [2]

Иногда няня читала мнѣ какую то таинственную книгу лубочнаго изданія въ старомъ, рваномъ кожаномъ переплетѣ, которую, насколько могу припомнить, называла “голубиною”. Тамъ между про­чимъ, описывалось, какъ “во время оно” гдѣ то волновался народъ и приходилъ громадною толпою къ мудрому царю, именовавшемуся, по толкованію няни “имярекъ”. При этомъ, няня поясняла, что по нашему, по русскому, это значить “Давыдъ”… Приходилъ же къ царю народъ за разъясненіемъ мучавшихъ его тогда — въ тѣ блаженныя времена — вопро­совъ и спрашивалъ его: какая гора всѣмъ горамъ гора? Отвѣчалъ мудрый царь:

— Араратъ — всѣмъ горамъ гора. И успокаивался на время народъ, но не надолго. Подстрекаемый безпокойными умами того времени — вольнодумцами той эпохи — народъ снова приходилъ къ царю съ вопросомъ: какое море всѣмъ морямъ море? Нo для мудраго царя имя-река — онъ же Давыдъ не существовало, видимо, сомнѣній при разрѣшеніи самыхъ сложныхъ воз­никавшихъ тогда, вопросовъ. Онъ отвѣ­чалъ твердо: окіанъ-море всѣмъ морямъ море.

Я слушалъ, замирая отъ восторга и страха, сидя на старомъ няниномъ диванѣ, подъ лампадкой “Къ Спасу Неруко­творному”. Далеки были отсюда всѣ эти страсти: волненія народныя, горы высокія, моря глубокія…

Иногда приходилъ “слушать” няню и лакей нашъ Прокофій, стоя въ дверяхъ, будто пришелъ “по дѣлу”. Няня посто­янно со всей прислугой ссорилась, но съ Прокофіемъ дружила. Онъ такъ же соблюдалъ посты и придерживался старины. Бывало, если кто чихнетъ при немъ, то, независимо отъ общественнаго положенія чихнувшаго, говорилъ ему: салфетъ вамъ. Меня онъ называлъ не иначе, какъ барчукъ. Это былъ старый, громаднаго роста человѣкъ, бритый, съ сѣдыми щетинистыми волосами, обрюзглый, но съ военной выправкой николаевскаго солдата, сильно пьющій. Послѣдняя особенность, съ теченіемъ времени, стала предоставлять ему что то въ родѣ офиціальнаго положенія и когда говорили о немъ, всегда вы­двигали это присущее ему свойство. Сперва это свойство ему ставили въ укоръ. Няня говорили, что за “это” его разсчитать хотѣли, но потомъ какъ то “привыкли”. Однажды онъ заболѣлъ и вдругъ пить бросилъ; впалъ въ какое то бездѣйствіе, цѣлый день лежалъ и ку­рилъ. Тогда, по словамъ няни, окончателъ но рѣшено было его расчитать. Но онъ внезапно вдругъ опять запилъ, сбросилъ бездѣйствіе и все осталось по-прежнему.

Прокофій когда то служилъ денщи­комъ у какого то генерала въ Венгерскую кампанію и не разъ я слышалъ его раз­сказъ о Венгерскомъ походѣ 1848 года, о которомъ такъ мало, вообще, сохрани­лось въ Россіи воспоминаній. Походная жизнь была, по выраженію Прокофія, тогда мнѣ совершенно непонятному, “разлюли малина”. Генералъ объѣзжалъ верхомъ какія то деревни гдѣ то въ глубинѣ Венгріи, въ какихъ то горахъ “у чорта на куличкахъ”, какъ пояснялъ Прокофій. Генерала сопровождалъ Проко­фій, тоже верхомъ, съ пикою въ рукахъ: бѣжитъ ли курица, онъ ее насквозь пи­кою и на сѣдло; перебѣжитъ ли гусь дорогу — та же участь; то же постигало и утокъ, неосторожно подвернувшихся на пути. Наконецъ, пріѣзжаютъ на ноч­легъ. Замерзли — холодъ былъ въ го­рахъ “собачій”. Бывало сплюнешь — разсказывалъ Прокофій, такъ плевокъ на землю ложится льдинкой. Прокофій къ генералу: чѣмъ закусить, ваше превосходительство, желаете? Генералъ съ грустью: „да вѣдь ничего здѣсь не достанешь“… Къ чему доставать, гордо отвѣчаетъ Прокофій — все припасено: утку ли угодно, гуся ли зажарить, а то курицу подъ пила­вомъ? Генералъ приходить въ восторгъ: молодецъ Прокофій!… Двѣ медали за Венгерскій походъ Прокофій имѣлъ.

Я очень любилъ этотъ разсказъ и интересовался подробностями: какой масти была лошадь, на которой ѣхалъ гене­ралъ, какой длины была пика у Проко­фія, остра ли была она и проч., а также разспрашивалъ подробности о случаѣ съ плевкомъ — единственнымъ метеорологическимъ опытомъ, произведеннымъ Прокофіемъ за свою долгую жизнь, и кото­рымъ онъ, видимо, гордился.

Но нянины разсказы были мнѣ ближе — быть московскій сказывался въ нихъ. Болѣе всего любилъ я слушать ея разсказъ о томъ, какъ въ Москвѣ начинается “малиновый звонъ” въ Пасхальную ночь. По словамъ ея, минутъ, эдакъ за пять до полуночи, вдругъ притаится ма­тушка Москва. И няня, поднимая торжественно кверху указательный палецъ, говорила: чу… все замерло, ни звука, движеніе пріостановилось, кашлянуть никто не смѣетъ, чихнуть нельзя, и вдругъ эдакъ ударитъ колоколъ на Иванѣ Великомъ и дойдетъ перезвонъ по Москвѣ.

Шумъ подымается, говоръ, цѣлуются всѣ, знакомые и незнакомые, ликуютъ… Да и какъ не ликовать, строго прибавляла ня ня, не какая нибудь ночь, а святая — Христосъ Воскресе…

Послѣ одного такого разсказа, цѣлью моей тогдашней жизни сдѣлалось осуществленіе мечты лично услышать въ Кремлѣ, какъ начинается пасхальный звонъ. Наконецъ, послѣ многихъ хлопотъ, пу­темъ цѣлой сѣти интригъ, при содѣйствіи няни, мнѣ это удалось, при условіи, что съ нами долженъ игги и Прокофій — для охраны, чтобы не задавили въ толпѣ.

И вотъ, какъ теперь помню, въ Страст­ную субботу, стояли въ Кремлѣ съ няней и Прокофіемъ въ толпѣ, между Архангельскимъ и Благовѣщенскимъ соборами, не забираясь далеко изъ опасенія толпы, и смотрѣли па ярко освѣщенную плошками и разными огнями колокольню Ивана Великаго.

Пришли мы пѣшкомъ; всю дорогу няня пререкалась съ Прокофіемъ, упрекая его въ томъ, что отъ него, какъ выражалась она, несло, какъ изъ виннаго погреба. И въ такой день! — укоряла его няну, креста на тебѣ нѣть, разбойникъ! Прокофій огрызался въ полголоса, чтобы барчукъ не слыхалъ. Помню при этомъ, что у самаго Кремля къ намъ присталъ нищій, просившій милостыню “Христа вос­кресенія ради”. Прокофій полѣзъ было въ карманъ, чтобы дать, но няня властно остановила его руку, строго сказавъ въ полголоса: пропьетъ; а нищему указала на выходъ изъ его положенія: Богъ подастъ! сказала она. Прокофій неохотно подчинился и теперь онъ стоялъ мрачный и какъ то сопѣлъ.

Няня же привлекала общее вниманіе своими познаніями и образованіемъ. Вотъ — поучала она — до того, какъ ударятъ “съ Ивана”, ни одинъ колоколъ въ Москвѣ не смѣетъ звонить; такой законъ строжайшій есть; а какъ ахнетъ Иванъ, въ самую полночь, такъ и пойдетъ звонъ малиновый по Москвѣ. При этомъ няня сообщала подробности о колоколахъ на Иванѣ: сколько въ нихъ вѣсу; какой у каждаго звукъ; называла ихъ по име­намъ. Нѣкоторые колокола: Успенскій, Блодурь Корсунскій и Суздальскій-большой особенно хвалила. Дивился народъ и слушалъ поощрительно, вставляя иногда замѣчанія. Экій чортъ-баба, слышалось сочувственно въ толпѣ. Кругомъ улыбались типичныя русскія лица: мос­ковскія, ярославскія, тверскія и иныя. Это были степенные бородачи, преимущественно изъ фабричныхъ — благодуш­ные дѣды и отцы, увы, будущихъ большевиковъ. Нянѣ было лестно. Я гордился ея успѣхомъ. Прокофій неопредѣленно сопѣлъ.

Толпа терпѣливо ждала полуночи, любуясь съ высоты Кремля панорамой Замоскворѣчья, которое, мнѣ лично казалось, какой то волшебной, сказочной страной. Таинственно трепещущіе огоньки отражались въ тихихъ водахъ Москва-рѣки, а на томъ берегу, точно огненныя змѣи, пере­плетались извилистые ряды фонарей. Между ними возвышались бѣлыя коло­кольни церквей: онѣ сіяли, освѣщенныя доверху фонарями и плошками. Повсюду огни, огни безъ конца. Никто не спалъ въ Замоскворѣчьи въ святую ночь.

Приближалась полночь. Минуты двѣ, три оставалось. Всѣ нервно ждали торжественнаго мгновенія. Я даже затыкалъ отъ страха уши. Вдругъ, нежданно, гдѣ то за Москва-рѣкой, у Ордынки, туда, къ Коровьеву Валу, раздался далекій, робкій, точно неувѣренный звонъ. Всѣ обернулись. Съ мѣста, гдѣ мы стояли, ясно было видно, какъ звонила маленькая бѣлая церковь.

Волненіе, негодованіе охватило толпу. Что за безобразіе, какое озорство — раздалось со всѣхъ сторонъ. Болѣе всѣхъ волновалась няня — рушилась вся ея система. Она пришла прямо въ отчаяніе, била себя въ грудь, божилась, что такого озорства никогда видано не было. Нервно крестясь на звонъ, она поносила бранными словами маленькую бѣленькую церковь, все громче и громче, какъ то вызывающе продолжавшую звонить.

Въ это время раздался благовѣстъ Ивана Великаго. Точно ахнулъ какой-то великанъ на небѣ. Звукъ густой, тягучій поползъ, не спѣша, по головамъ толпы и унесся куда то ввысь, въ простиравшееся надъ нами темно-синее звѣздное небо.

Экая благодать! — вырвалось отъ избытка чувствъ у стоящаго рядомъ мною Прокофія. Онъ обернулся ко мнѣ обдалъ меня виннымъ духомъ, но лицо его точно преобразилось; было оно сияющее, радостное, и онъ широко, наотмашь, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

Между тѣмъ, быстро зазвонили, точно перебивая и догоняя другъ друга, въ разныхъ мѣстахъ различные колокола, и начался звонъ, знаменитый малиновый звонъ всѣхъ сорока-сороковъ церквей московскихъ.

Но общее впечатлѣніе было все таки испорчено. Няня продолжала волноваться и возмущаться небывалымъ озорствомъ маленькой бѣленькой церкви. Я же началъ нервничать, капризничать и успокоился только въ постели, когда няня убѣдила меня, что Боженька строго накажетъ маленькую бѣленькую церковь.

*) Въ “Возрожденіи” — въ остроум­номъ “Маленькомъ фельетонѣ” А. М. Ренникова.

[1] „Чтобы не вышло исторіи съ грубіянкой“ (фр.).

[2] Бестъ — въ Персіи: убѣжище въ оградѣ священнаго мѣста.

Дм. Любимовъ
Возрожденіе, № 2527, 3 мая 1932.

Views: 6

Не помню в точности, кто, но кажется Салтыковъ-Щедринъ жаловался, что русскій человѣкъ, однажды увидѣвъ нагую женщину, тотчасъ возомнитъ себя акушеромъ. Не знаю, много ли нагихъ женщинъ видѣли русскіе соціалъ-демократы (думаю даже, что очень мало); не знаю, слѣдственно, почитаютъ ли они себя глубокими акушерами. Но мнѣ доподлинно извѣстно что, прочитавъ въ свою время П. Я., <нрзб.>, Скитальца и тому подобное, затвердивъ также русскій текстъ «Интернаціонала», они порою не прочь судить о поэзіи. Тому назадъ года два одинъ такой господинъ ознакомился съ очередною книжкою «Современныхъ Записокъ» и, имѣя склонность къ статистикѣ, сосчиталъ по пальцамъ, сколько въ ней было стиховъ о смерти. Результаты сего научнаго изслѣдованія изложилъ онъ въ наивной статейкѣ,  посвященной упадочному  состоянію молодой эмигрантской поэзіи. Разумѣется, возражать ему не стоило и не стоитъ. Пришлось бы говорить вещи слишкомъ элементарныя: о томъ, что случайный подборъ стиховъ въ одной книжкѣ журнала не даетъ основаній для общихъ сужденій, о литературной эпохѣ, о томъ, что смерть, какъ ни какъ явленіе чрезвычайно замѣтное и во многихъ отношеніяхъ любопытное, во всѣ времена занимавшее умы людей вполнѣ выдающихся (хотя и не соціалъ-демократовъ); что смерть, какъ любовь, принадлежишь къ числу вѣчныхъ поэтическихъ темъ; что случалось ей оказываться однимъ изъ излюб­леннѣйшихъ поэтическихъ мотивовъ какъ разъ въ эпохи несомнѣннаго литературнаго расцвѣта (романтизмъ); что размышленіямъ о ней предавались упорно писатели, которыхъ не назовешь упадочными — напримѣръ, А. С. Пушкинъ, признававшійся откровенно:

День каждый, каждую годину
Привыкъ я думой провожать,
Идущей смерти годовщину
Межъ нихъ  стараясь угадать.

Можно бы также объяснить нашему литературовѣду, что не сюжетомъ опредѣляется міровоззрѣніе автора, а тѣмъ паче его дарованіе; что то же правило должно при­мѣняться во только къ отдѣльнымъ писа­телямъ, но и къ цѣлымъ литературнымъ группамъ, — и прочее. Словомъ, повторяю, было бы слишкомъ легко доказать, что случайный критикъ «наблеялъ дичи» по затрепанной марксистской шпаргалкѣ и что въ дѣлахъ поэтическихъ онъ смыслитъ не болѣе,чѣмъ въ акушерствѣ. Именно поэтому никто и не удостоилъ его возраженіемъ.

И все таки съ его легкой руки пошелъ разговоръ (въ печати и въ обществѣ) о мрачномъ, упадочномъ міровоззрѣніи молодой эмигрантской литературы. Соціалъ-демократовь среди насъ, слава Богу, оста­лось мало — зубры становятся рѣдки. По­этому разговоры ведись умнѣе, нежели въ упомянутой статейкѣ. Минуя чисто сюжетную сторону, пытались вскрыть общее мі­роощущеніе молодежи на основаніи при­знаковъ болѣе существенныхъ и надеж­ныхъ, и все таки отмѣчали съ неодобреніемъ то уныне, которымъ подернуто ея творчество.

Пишущій эти строки указывалъ своевре­менно, что уныніе, отмѣчаемое какъ поэтическій импульсъ, не должно вліять на оцѣнку самой поэзіи; что требовать отъ поэта радужныхъ настроеній такъ же странно, какъ требовать отъ живописца, чтобъ онъ непремѣнно изображалъ хорошую погоду; что въ извѣстномъ возрастѣ едва ли не каждый поэтъ подвергается приступамъ ме ланхоліи; для русской поэзіи уныніе даже традиціонно и характерно, и это не мѣ­шаетъ ей быть одной изъ самыхъ замѣча­тельныхъ въ мірѣ; не даромъ Пушкинъ за мѣтилъ, что

Отъ ямщика до перваго поэта
Мы всѣ поемъ уныло. 
Грустный вой —
Пѣснь русская.

Писано это было не для того, чтобы увѣ­рить читателя, будто молодая эмигрант­ская поэзія исполнена бодрости, но для то­го, чтобы съ чисто литературной точки зрѣнія принципіально защищать ея право на унылость. Я лишь считалъ (и считаю) долгомъ своимъ напомнить, что уныніе, какъ преобладающая эмоція молодой на­шей поэзіи, вовсе не предрѣшаетъ вопро­са о ея литературной живучести. Поэзія можетъ быть глубоко уныла — и въ то же время живительна и живуча. Можетъ быть, даже такъ чаще всего и бываетъ. Ленау говорилъ, что прекрасное но является безъ сопутствія грусти. Грустна была русская поэзія въ свой золотой вѣкъ — сто, сто двадцать пять лѣтъ тому назадъ. За то нѣть ничего болѣе бодраго и торжествую­щаго по внѣшности, чѣмъ нынѣшняя со­вѣтская поэзія, внутренно омертвѣлая, пустая и безчеловѣчная. Именно соціалъ-де­мократическая, марксистская доктрина ее обезкровила, предписавъ ей обязательную бодрость.

Мнѣ кажется, что если молодая эми­грантская литература (не только поэзія, но и проза), говоря языкомъ прошлаго вѣка, кутается въ «душегрѣйку новѣйшаго унынія», то на это есть у нея причины, отчасти вѣчныя (не даромъ вѣдь «душе­грѣйку» придумали сто лѣтъ назадъ), от­части временныя, порождаемыя самой на­шей эпохой, способной развеселить развѣ что сумасшедшаго. Изъ этихъ причинъ, оче видныхъ всякому, тяготѣющихъ надъ ли­тературой, а не внутри ея возникающихъ, я хотѣлъ бы сейчасъ указать только на одну, однако же на такую, которая, по глу­бокому моему убѣжденію, можетъ и должна быть устранена силами самой эмиграціи.

Надо сказать открыто: молодая паша литература страдаетъ отъ сознанія своей обреченности: не эмигрантской обреченности вообще, но спеціально литературной. Вчи­тайтесь въ писанія молодыхъ авторовъ, а еще лучше — прислушайтесь къ ихъ рѣ­чамъ: не къ «офиціальнымъ», ее къ тѣмъ, что произносятся въ разныхъ публичныхъ собраніяхъ, но къ тѣмъ, которыя говорят­ся въ кругу болѣе замкнутомъ. Молодая ли тература мучительно и оскорбленно пере­живаетъ глубокое равнодушіе общества. Правда, можно сказать, что она сама кое въ чемъ виновата: вольно же ей, напри­мѣръ, писать преимущественно стихи: стихи требуютъ особаго пониманія, поэтому они мало читались и въ Россіи, хотя именно поэзія всегда была главной движущей силой въ русской литературѣ, хотя имен­но въ поэзіи намѣчались и созрѣвали ея важнѣйшія теченія. Далѣе — вольно же ей гнаться за «высокимъ» искусствомъ, мало доступнымъ улицѣ, — и это въ эпоху, ко­гда и болѣе счастливыя націи постепенно отказываются отъ такой «роскоши. Но эти провинности не велики. Въ дѣйствитель­ности онѣ суть заслуги, которыя могли бы быть поняты и оцѣнены если не эмигрант­ской улицей, то слоями болѣе культурны­ми. Къ несчастію и стыду нашему, этого то и нѣтъ. Молодая литература живетъ въ бѣдности, въ горестномъ одиночествѣ, по­чти что въ загонѣ. Конечно въ ней есть люди бездарные, но вѣдь есть и талант­ливые. Одни изъ нихъ стоятъ на вѣрномъ литературномъ пути, другіе отъ него укло­няются (думаю, впрочемъ, что сейчасъ уже больше первыхъ). Однако же и талантли­вые, и бездарные, и правые, и виноватые подвержены одинаковому невниманію. Ис­ключенія слишкомъ рѣдки, вниманіе къ «счастливчикамъ» все таки слишкомъ сла­бо, да и распредѣляется слишкомъ случай­но.

Не малая доля вины здѣсь падаетъ, разумѣется, на широкіе круги эмиграціи, не совсѣмъ искренней ссылкой на бѣдность и озабоченность, прикрывающей горестное невниманіе къ литературѣ вообще. Нельзя объяснять упадокъ нашего книжнаго рынка одною бѣдностью, въ то время какъ рестораны, кафэ, дансинги, синематографы посѣщаются эмиграціей очень усердно. Въ наряднѣйшихъ эмигрантскихъ квартирахъ случалось мнѣ видѣть по три шкафа для платья — и ни одной книжной полки. Од­нако же, главная отвѣтственность должна быть возложена на тѣхъ, въ чьихъ рукахъ сосредоточена, такъ сказать, организація литературной жизни, — иными словами, на «старшую» литературу. Имѣя свобод­ный доступъ въ печатные наши органы (иногда за несомнѣнную доброкачествен­ность своихъ работъ, иногда за славное имя, иногда просто за выслугу лѣтъ), старшая литература съ безучастіемъ смотрить на то, какъ писанія младшихъ подвергаются слишкомъ некомпетентному суду слу­чайныхъ вершителей литературныхъ су­дебъ, какъ отвергаются редакціями произ­веденія, отмѣченныя несомнѣннымъ талантомъ, и печатаются другія, достоинствами не блещущія. Не отрицаю, что есть исключенія и въ этой области. Знаю, что были случаи, когда старшіе писатели старались облегчить литературную участь младшихъ, — но эти случаи единичны, къ тому же нѣкоторые изъ нихъ объясняются побужденіями не принципіальнаго и не литератур­наго свойства. Въ общемъ старшіе къ судьбѣ младшихъ глубоко равнодушны, а ино­гда и враждебны. (Извѣстны мнѣ случаи совершенно постыднаго свойства — надѣ­юсь, меня не заставятъ разоблачать ихъ по дробно и съ документами въ рукахъ). Какъ общее явленіе (опять же за двумя-тремя самыми ничтожными исключеніями) отмѣ­чу вотъ что: старшіе писатели, порой вы­ступая въ роли критиковъ и весьма, да­же преувеличенно благожелательно оцѣни­вая писанія сверстниковъ, почти вовсе не удѣляютъ вниманія писаніямъ молодежи. Никто, разумѣется, не потребовалъ бы оть нихъ непремѣнныхъ похвалъ (молодежь за этимъ не гонится), но порой и упрекъ, н осужденіе свидѣтельствуютъ о вниманіи и заботѣ. Этого нѣтъ. Если иногда хвалятъ на словахъ — избѣгаютъ высказываться печатно. Если высказываются, то болѣе о посредственностяхъ, нежели о талантахъ. Сиринымъ на словахъ восхищались чуть ли не всѣ (и вполнѣ справедливо) — но кто возвысилъ свой компетентный голосъ, чтобы обратить на него вниманіе публи­ки? Ровнымъ счетомъ никто.

Впрочемъ, оставимъ это. Касаюсь я этой темы не для того, чтобы упрекать или об­личать, по для того единственно, чтобы от­мѣтить фактъ несомнѣнный: молодые пи­сатели не пользуются тою любовью, тою заботой, которой должны бы пользоваться, какъ со стороны публики, такъ и внутри самой литературы. Вмѣстѣ съ моральной тяжестью это невниманіе ложится на пле­чи молодежи тяжестью матеріальной. Мо­лодежь наша не только не можетъ жить литературнымъ трудомъ (это становится трудно даже и для старшаго поколѣнія), но и попросту не имѣетъ почти никакого литературнаго заработка. Она вынуждена писать урывками, въ часы, оставшіеся послѣ одуряющей службы въ конторѣ, на за­водѣ, послѣ сидѣнія за рулемъ, послѣ из­нурительнаго физическаго труда. Она жи­ветъ въ полунищетѣ, она недоѣдаетъ, не­досыпаетъ, она плохо одѣта, она не мо­жетъ позволить себѣ купить нужную кни­гу или пойти въ театръ. Межъ тѣмъ, толь­ко человѣкъ, рѣшительно ничего не смыс­лящій въ искусствѣ, можетъ не знать, что для художника необходимо какъ воздухъ, извѣстное даже изящество жизни, необхо­дима возможность отдыха, даже бездѣлія, — той «вдохновенной лѣни», которая въ сущности, въ глубинѣ, всегда пронизана у него тайнымъ и творческимъ трудомъ надъ самимъ собою.

Если, лишенные не только пріятнаго, по и самаго необходимаго, молодые писате­ли наши все еще трудятся, все еще ведутъ непримѣтную но упорную борьбу за свое литературное существованіе, то иначе, какъ подвигомъ, я этого назвать не мо­гу. Однако же, требовать отъ нихъ «весе­лыхъ мотивовъ», «воздушныхъ образовъ» и хорошей погоды — хуже, чѣмъ жестоко: неумно.

Если эти ростки будущей русской лите­ратуры вынесутъ, вытерпятъ, не погиб­нуть до наступленія лучшихъ временъ, — это будетъ чудо. И тогда придется при­знать, что всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, обя­заны они только себѣ самимъ, ибо помощь, вниманіе, участіе, имъ оказываемыя со сто роны, совершенно ничтожны. Пока что, мнѣ сдается, слишкомъ часто испытываютъ они чувство горькое и слишкомъ часто имѣютъ основаніе повторять про себя: «Богъ помочь намъ никто не скажетъ». А между тѣмъ, вѣдь дѣлаютъ они не только русское дѣло, но и самое важное сейчасъ изъ воз­можныхъ русскихъ дѣлъ. Это именно они, порою почти не видѣвшіе Россіи, порою мало образованные, мало свѣдующіе, все же берегутъ русскую культуру, ибо сохране­ніе культуры предполагаетъ непрестанное, пусть еле примѣтное, но непрерывное дѣ­ланіе. Культура не живетъ ни въ холодилъ пикахъ, ни въ бездѣйственныхъ воспоми­наніяхъ, — она въ нихъ умираетъ. Хра­нятъ культуру не тѣ, которые вздыхаютъ о прошломъ, а тѣ, кто работаетъ для настоя­щаго и будущаго. Если эмиграція дастъ зачахнуть молодой словесности, она не выполнить главнаго и, можетъ быть, един­ственнаго своего назначенія. Но и въ этомъ случаѣ будущій историкъ съ любовью и удивленіемъ преклонится передъ подвигомъ тѣхъ, о комъ я говорю: передъ та­лантливыми и бездарными, передъ умны­ми и неумными одинаково, ибо въ доброй, въ благой, въ прекрасной волѣ своей они всѣ равны.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2529, 5 мая 1932

Views: 7

Авторъ. Въ смыслѣ историческаго урока считаю осо­бенно важнымъ утвердитъ положеніе что Французское пра­вительство не было вынуждено обстоятельствами собирать нотаблей, что собраніе это было свободнымъ дѣйствіемъ предпринятымъ для осуществленія рискованнаго плана мини­стра и для привлеченія на свою сторону „мнѣнія“, а не въ удовлетвореніе дѣйствительной потребности страны въ ту минуту.

Пріятель. А дефицитъ съ которымъ правительство сво­ими средствами оказалось безсильнымъ справиться? Могъ ли быть другой исходъ?

Авторъ. Слово дефицитъ сдѣлалось пугаломъ и главнымъ свидѣтельствомъ негодности всей правительственной системы съ той минуты когда на первомъ засѣданіи созванныхъ но­таблей Калонъ объявилъ о его существованіи и значитель­ныхъ размѣрахъ. Состояніе финансовъ въ ту эпоху храни­лось въ тайнѣ. Финансовый отчетъ Неккера за 1781 годъ былъ первый публичный отчетъ о состояніи казначейства. Это не мало содѣйствовало популярности Неккера. Калонъ же держался системы обмана, всѣми мѣрами старался заставить думать о положеніи финансовъ лучше чѣмъ было въ дѣстви- тельности, разчитывая поддержать этимъ кредитъ и помощію его вывернуться изъ затрудненій. Чтобъ убѣдиться что ужасъ внушавшійся дефицитомъ былъ раздутымъ, достаточно припомнить какъ въ революціонную эпоху о немъ перестали и думать и онъ утратилъ силу страшнаго аргумента противъ дѣйствующей правительственной системы, хотя возросъ до высшей степени. Положеніе казначейства было дѣйствительно трудное, но не должно забывать обстоятельства капитальной важности: богатство страны расло и, съ устраненіемъ приви­легій, податныя силы могли возвыситься. Безанваль (Mem, II, 230) говоритъ: „Поразительное зрѣлище: король близокъ къ банкротству въ то время какъ Франція процвѣтаетъ, населеніе находится въ состояніи вполнѣ удовлетворительномъ; земле­дѣліе, промышленность доведены до высшей степени, Парижъ переполненъ деньгами. Таково неизбѣжное послѣдствіе дурной администраціи безъ принципа и послѣдовательности, хищеній всякаго рода, слабаго правительства не представляющаго точки соединенія“. „Думаютъ, читаемъ въ статьѣ Взглядъ на причины нынѣшней революціи (апрѣль 1787 года, Correspond. Гримма, Ѵ, 90) что нація обѣднѣла; напротивъ, никогда не была она такъ богата! Государь кажется никогда не былъ такъ богатъ, ибо доходы его огромны: на дѣлѣ никогда не былъ онъ такъ бѣденъ. Бѣднѣйшій зависитъ отъ болѣе бо­гатаго. Отъ націи, значитъ, отнынѣ будетъ зависѣть мо­нархъ“. Въ матеріальномъ отношеніи Франція предъ ре­волюціей вовсе не была въ разстройствѣ. Она вынесла революціонное разореніе, выйдя изъ него все-таки богатою страной, конечно, не вслѣдствіе революціонныхъ благодѣяній. Но къ дефициту мы еще вернемся. Теперь пополнимъ по­казаніе Калона о томъ какъ возникла въ правительствѣ мысль о созваніи нотаблей нѣкоторыми другими свидѣтель­ствами.

При закрытіи собранія нотаблей, въ седьмое засѣданіе, хранитель печатей Ламуаньйонъ особенно выставлялъ на видъ то что созывъ нотаблей былъ дѣломъ совершенно свободной правительственной иниціативы и не вызывался никакими особыми обстоятельствами. Ламуаньйонъ указывалъ что пред­шественники Лудовика XѴI неоднократно „собирали вкругъ трона представителей или отборныхъ людей страны (repré­sentants ou l’élite de leur empire) чтобы совѣщаться о законахъ, принимать мѣры противъ злоупотребленій, успокоивать волне­нія, предотвращать бури“. Но слишкомъ часто, прибавляетъ онъ, оказывалось, къ сожалѣнію, что національныя совѣщанія теряли время въ пустыхъ спорахъ и химерическихъ планахъ. „Государственныя корпораціи почти всегда соединялись лишь затѣмъ чтобъ еще болѣе разъединиться“. Печальный опытъ, казалось, осудилъ эта бурныя собранія и отъ нихъ отвыкли въ теченіе полутора столѣтія какъ королевская власть не­зыблемо утвердилась. „Но король въ мудрости своей обра­тилъ вниманіе на перемѣны внесенныя распространеніемъ образованія, развитіемъ общественныхъ отношеній и при­вычкой къ повиновенію (!). Все было спокойно внутри и внѣ его государства, когда его величество, въ тишинѣ своихъ совѣтовъ, поражаясь массой злоупотребленій требующихъ бы­стрыхъ и сильныхъ средствъ, возымѣлъ мысль спросить от­борнѣйшихъ членовъ разныхъ сословій государства, повѣ­ривъ имъ горестную тайну своего сердца и предъявивъ имъ таблицу его финансовъ“.

Можно возразить что рѣчь Ламуаньйона не была откровеннымъ изображеніемъ положенія дѣла, и что указывая на ко­ролевскій починъ онъ имѣлъ въ виду по возможности уда­лить мысль о томъ что созывъ былъ вызванъ обстоятельства­ми и давленіемъ общественнаго мнѣнія. Но есть свидѣтель­ства и кромѣ Ламуаньйона, показывающія что собраніе но­таблей, рѣшенное въ самомъ тѣсномъ королевскомъ совѣтѣ, было для всѣхъ неожиданностію. Салье (Sallier, Annales franç. III, 51. Cassagnac Hist. des causes, I, 5) говоритъ: „Возвѣщенное въ послѣдній день 1786 года собраніе нотаблей поразило не­ожиданностію всѣ умы (vint surprendre tous les esprits)“. „Я былъ пораженъ“, говоритъ въ свою очередь Бальи разсказывая какъ въ первый разъ на обѣдѣ у маршала Бове услыхалъ о предстоящемъ созывѣ нотаблей. Декламацій о верховномъ зна­ченіи націи, объ ограниченіи власти, благодѣтельномъ значеніи англійскаго парламента; рѣзкихъ возгласовъ о министерскихъ злоупотребленіяхъ была масса, но какого-нибудь опредѣленна­го плана и желанія, которые можно было бы предъявить правительству какъ общественное требованіе, не было. Планъ опредѣлился послѣ того какъ правительство само сдѣлало первые практическіе шаги, созвавъ нотаблей. До того времени безпокойство возбужденныхъ умовъ находило исходъ въ сочувственномъ отношеніи къ борьбѣ парламентовъ съ пра­вительствомъ, въ рукоплесканіи всякому изобличенію зло­употребленій власти и неудержимомъ критикованіи всего про­исходящаго и предпринимаемаго. Послѣ созванія нотаблей требованіе опредѣлилось и явился громкій общій кликъ — созваніе сословныхъ представителей. Тогда и началось въ полномъ смыслѣ революціонное движеніе. Какъ мало было у правительства предвидѣнія грозящаго переворота можно видѣть изъ той же рѣчи Ламуаньйона. Восхваляя нотаблей за ихъ содѣйствіе по вопросу объ уменьшеніи расходовъ и разложенію податей, онъ говоритъ: „Такимъ образомъ вы составили собою совѣтъ вашего короля и подготовили  и облегчили самую желанную революцію (vous avez préparé et fa­cilité la révolution la plus désirable), обладая однимъ авторите­томъ довѣрія, главнѣйшею силой въ управленіи государствъ“.Вотъ еще въ какомъ смыслѣ употребляли лотомъ ставшее столь страшнымъ слово революція!

Пріятель. Во Франціи собранія нотаблей были не разъ. Почему же собраніе 1787 года сдѣлалось роковымъ? Почему должно оно было необходимо вести за собой собраніе сослов­ныхъ представителей и съ ними революцію? Не могло ли пра­вительство остановиться на этомъ первомъ шагѣ и не пере­ходить къ выборному собранію? Да почему же и выборное собраніе должно было непремѣнно сдѣлать революцію? Не противорѣчимъ ли мы себѣ высказываясь противъ историче­скаго фатализма и въ то же время указывая на собраніе но­таблей какъ на шагъ неминуемо ведшій къ революціонному крушенію?

Авторъ. Возможно ли было, послѣ того какъ рѣшенъ былъ вопросъ объ обращеніи къ націи, остановиться на собра­ніи нотаблей, когда во всѣхъ умахъ же не въ обществѣ только, но и въ правительствѣ, идея участія націи въ управленіи необходимо соединялась съ идеей выбора. Могла ли эта идея не сообщиться и слабому королю когда въ самомъ его прави­тельствѣ собраніе нотаблей считалось полумѣрою, первымъ тагомъ въ дѣлѣ призыва націи къ участію въ правленіи. Мы видѣли какъ думалъ объ этомъ двигатель предпріятія Калонъ, полагавшій что собраніе нотаблей достаточно на первый слу­чай и что на немъ пока можно остановиться. „Мнѣніе» имѣ­етъ значеніе не чрезъ то только что покоряетъ себѣ умы въ обществѣ: главную силу оно получаетъ когда покоряетъ умы въ правительствѣ. Оно становится всемогущимъ когда, какъ при второмъ назначеніи Неккера министромъ, само дѣлается правительствомъ. И для Калона было аксіомой что выборъ есть единственный истинный источникъ національнаго представительства. Надъ кѣмъ не продѣлано таинство избра­нія, тотъ не есть представитель націи. Въ запискѣ объ устройствѣ провинціальныхъ собраній, представленной но­таблямъ, Каловъ выставляетъ преимущества выборнаго по­рядка, предлагаемаго въ его проектѣ, надъ порядкомъ назна­ченія, имѣвшимъ мѣсто въ собраніяхъ какія уже были въ то время въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и указываетъ что назначен­ные члены не имѣютъ великаго достоинства какимъ обла­даютъ выборные „представлять всю совокупность собственниковъ данной провинціи и внушать полное довѣріе, каковое было бы имъ оказано еслибы наименованіе ихъ было дѣломъ свободнаго голосованія ихъ согражданъ“. Министръ проговорился. Значитъ правы были не хотѣвшіе признавать нотаб­лей за истинныхъ представителей націи.

Съ предреволюціонной эпохи понятіе самоуправленія во Франціи, повидимому, навсегда соединилось съ идеей вы­бора. Французскихъ писателей и нынѣ крайне удивляетъ что въ классической странѣ самоуправленія, Англіи, выборъ вовсе не есть его существенный элементъ. Столбы само­управленія,—мировые судьи съ обширною властію,—назнача­ются отъ короны. Дюпонъ Уайтъ (Dupon White) въ статьѣ объ администраціи во Франціи и въ Англіи (Révue des deux Mondes, 1862, mars, стр. 291), перечисляя англійскія уѣздныя власти (въ графствахъ), не безъ изумленія восклицаетъ: „и во всемъ этомъ ничего выборнаго“ (rien d’éléctif dans tout cela) и прибавляетъ что на французскій взглядъ совсѣмъ не понятно соединеніе чрезвычайнаго разнообразія власти въ рукѣ миро­ваго судьи.

На то къ чему должно было вести собраніе нотаблей есть вѣское указаніе въ свидѣтельствѣ идущемъ изъ перваго источника: отъ самой революціи. Это свидѣтельство Мирабо, который есть живое воплощеніе революціи перваго періода. Изъ писемъ революціоннаго вождя (Mémoires biographe., litté­raires et polit. de Mirabeau, écrits par lui même, par son père, son oncle et son fils adoptif, Paris 1834, T. IѴ, 339, 340) слѣ­дуетъ заключить что самая идея собранія нотаблей принад­лежала Мирабо и имъ внушена Калону. „Совѣтъ который вы называете превосходнымъ, читаемъ въ письмѣ Мирабо къ Мовильйону, идетъ отъ меня. Я далъ его идею, планъ, со­ставилъ записку… Это чисто моя мысль“. „Мое сердце,—го­воритъ онъ въ офиціальномъ почти письмѣ къ его посред-никамъ въ сношеніяхъ съ Калономъ, аббату Перигору и гер­цогу Лозӭнскому (duc de Lauzun), изъ Берлина (гдѣ онъ имѣлъ правительственное порученіе, въ концѣ 1786 года когда было объявлено о созваніи нотаблей), — не соста­рилось и если энтузіазмъ мой и ослабъ, то онъ не погасъ. Я считаю одномъ изъ лучшихъ въ моей жизни день когда вы сообщили мнѣ о созваніи нотаблей, за которымъ, безъ сомнѣнія, очень скоро послѣдуетъ національное собраніе. Я усматриваю въ этомъ новый порядокъ вещей могущій возро­дить монархію. Считалъ бы себя тысячу разъ польщеннымъ еслибы былъ сдѣланъ послѣднимъ секретаремъ нынѣшняго собранія, котораго имѣлъ счастіе датъ идею“. Стремясь вся­чески добиться политической роли, Мирабо яснѣе Калона пони­малъ куда долженъ былъ вести путь на который въ честолюби­выхъ замыслахъ стремился направить правительство. Для Мирабо собраніе нотаблей было первою частью революціон­наго плана. Неосторожный Калонъ, отклонивъ услуги Мирабо, создалъ себѣ въ немъ яростнаго врага, особенно съ тѣхъ поръ когда не сдерживаясь по обычаю въ словахъ сказалъ прія­телямъ Мирабо указывавшимъ что невыгодно раздражать такого человѣка: „я улажу все это деньгами“, намекая ва продажность пера честолюбца (Mém., IѴ, 362). Мирабо, же­лавшій показать что если „хорошо бы было его взять, то дурно было покинуть“ (si j’étais bon à prendre, je n’étais pas bon à laisser), написалъ длинное, въ цѣлый печатный томъ, обличительное письмо къ Калону, но оставилъ его въ руко­писи и издалъ искусно составленную, въ свойственномъ ему декламаторскомъ тонѣ, брошюру Обличеніе биржевой игры (Dénonciation de l’agitotage\ обращенную къ королю и нотаб­лямъ. Мирабо заключаетъ брошюру слѣдующею рѣзкою вы­ходкой противъ Калона:

„Вы, говорить онъ, обращаясь къ нотаблямъ,—кого отецъ отечества созвалъ для обсужденія государственныхъ дѣлъ, вы его старшіе сыны, ахъ! не считайте моихъ ужасныхъ предсказаній пустымъ химерическимъ страхомъ. Дерзайте показать королю ихъ вѣроятность во всей ширинѣ. Дерзайте сказать ему что въ эти три года обнаружились слишкомъ ясные признаки чего должны мы ожидать отъ финансовой системы при которой живемъ… Скажите ему, а его доб­родѣтельное сердце легко вамъ повѣритъ, что въ дѣлѣ прав- ленія искусство исключаетъ нечестность, что государствен­ные люди, нравственность коихъ всѣмъ ненавистна, должны быть извергнуты какое бы тамъ мнѣніе ни составилось объ ихъ мнимыхъ талантахъ; что хорошо говорить не освобож­даетъ отъ обязанности хорошо дѣлать; что гибкость ума, легкость въ работѣ, красота слога, изящныя вступленія, красныя рѣчи, суть обличительные документы противъ ми­нистра, который такъ искусно излагаетъ начала и отступаетъ отъ нихъ, оскорбляетъ ихъ въ исполненіи“. (Grimm, IѴ, 211).

„Книга, говоритъ о своемъ Обличеніи Мирабо въ письмѣ къ г-жѣ Нера (de Nehra) отъ 17 марта 1787 года (Mém., IѴ, 404), имѣла громадный, безпримѣрный успѣхъ, какого далеко не за­служивала какъ сочиненіе, но можетъ-быть достойна была какъ услуга оказанная съ мужествомъ и достоинствомъ“. Нотабли, по большей части стоявшіе во главѣ разныхъ корпорацій, по­чтенные люди изо всѣхъ классовъ, поздравляли, благодарили меня. Отъ конторъ нотаріусовъ до будуаровъ прекрасныхъ дамъ меня читали, хвалили, превозносили“. Одинъ пріятель сказалъ Мирабо: „вотъ какъ пріобрѣтается великое уваженіе, но какъ и теряется все“. (Письмо къ г-жѣ Нера 19 марта 1787 г.). Мирабо отвѣтилъ: „а развѣ великое уваженіе ничего уже не значитъ?“ Въ болѣе откровенномъ письмѣ къ Мовильйону онъ такъ развиваетъ свой отвѣтъ: „то что говори­те вы мнѣ заключаетъ въ себѣ противорѣчіе, ибо высокое уваженіе есть почти все; но отрицаю чтобы такимъ образомъ все терялось даже въ вашемъ смыслѣ. Вашъ герой (Калонъ) слишкомъ безуменъ чтобъ имѣть продолжительный успѣхъ. Такой успѣхъ даютъ только послѣдовательность, характеръ, истинные таланты. Въ тотъ день когда онъ падетъ или когда приведетъ васъ къ банкротству, увидите на какомъ разстояніи буду я отъ него!“ Завтрашній двигатель зачинавшагося пере­ворота проницательно усматривалъ будущее которое призы­валъ всею душой.

Повторяю, если рѣшенъ былъ правительствомъ вопросъ объ обращеніи къ націи, то выборная форма этого обращенія была уже неизбѣжностію. Еще неизбѣжнѣе было революціон­ное крушеніе какъ послѣдствіе созыва представителей из­бранныхъ по теоретически, казалось, наилучшему плану. На этомъ надѣюсь еще внимательно остановиться, теперь же ограничусь однимъ замѣчаніемъ.

Привлекательность теоретическихъ идей одна изъ главныхъ опасностей и нерѣдко одно изъ первыхъ золъ въ политиче­скихъ дѣлахъ. Выборное начало есть одна изъ такихъ идей. Оно, по теоріи, должно доставлять наилучшихъ людей для вся­каго дѣла. Практика убѣждаетъ что въ громадномъ числѣ случаевъ далеко не такъ. Предлагаютъ утѣшеніе что въ та­кихъ случаяхъ избиратели сами виноваты и ни на кого не должны пенять кромѣ самихъ себя, какъ будто отъ этого кому-нибудь лучше и дѣло этимъ сколько-нибудь поправится. Теоретическое тупоуміе не сдается на указаніе практики. Начало де непогрѣшимо, зло единственно отъ неправильнаго его приложенія: требуется только устранить злоупотре­бленія въ приложеніи. Какъ будто это возможно! Госу­дарственный умъ тѣмъ и отличается отъ доктринеровъ что ясно прозрѣваетъ въ условія дѣйствительности и считается съ дѣйствительными людьми во всемъ ихъ живомъ много­различіи, а не съ отвлеченными образами произвольно од­нихъ качествъ лишенными, другими надѣленными. Честный Малербъ (Malesherbes), другъ Тюрго, въ 1792 году такъ говоритъ о дѣятельности своей и своего друuа, отмѣченной печатью доктринерства. „Тюрго и я, мы имѣли наилучшія намѣренія; и между тѣмъ оба были въ заблужденіи. Мы хо­тѣли управлять Французами не такими каковы они на самомъ дѣлѣ, а такими какими Желали ихъ видѣть и какими пред­ставляло намъ ихъ наше сердце. Самая прямота наша была несправедливостію по отношенію къ нашимъ современникамъ, которые свободны же были жить какъ воспитаны и думать какъ желали; тогда какъ мы не имѣли права подчинять ихъ ни нашей строгости поведенія, ни нашей независимости мнѣній. Насъ ввело въ заблужденіе ваше рвеніе…. Не знаю куда приведутъ теперешнія событія. Но должно признать что отъ усовершенствованія къ усовершенствованію мы до­шли до нынѣшняго положенія. И заблуждающаяся нація думала идти къ благу одобряя ихъ“ (Soulavie, ѴI, 101).

По отношенію къ выбору дѣлается, между прочимъ, одна, такъ сказать, математическая ошибка. Имѣемъ сто избирате­лей. Каждый представляется единицей точно такою какъ дру­гой. Такъ ли на дѣлѣ? Всѣ ли имѣютъ равную величину, равный вѣсъ по отношенію къ рѣшаемому вопросу? Во Франціи на нѣ­которыхъ экзаменахъ по каждому предмету дѣлаютъ отмѣтки баллами, употребляя ихъ одинакое число, но потомъ, чтобы различить предметы по степени важности, каждый баллъ множится на коеффиціентъ соотвѣтствующій предмету и тѣмъ большій чѣмъ болѣе вѣса желаютъ придать значенію этого предмета при испытаніи. Слѣдовало бы и каждаго избирателя по­множить на коеффиціентъ соотвѣтствующій дѣйствительному значенію его голоса. Но кто и какъ можетъ опредѣлить эти коеффиціенты? И приходится довольствоваться теоріей что всѣ равны, зная очень хорошо что этимъ только обманыва­емъ себя. Это теоретическій недостатокъ системы. Не говорю о злоупотребленіяхъ. И выходитъ въ результатѣ, какъ ни чудовищнымъ это можетъ инымъ показаться, что шансъ вы­брать наилучшаго путемъ голосованія во многихъ случаяхъ не превышаетъ шанса простаго выдергиванія жребія и мо­жетъ быть много ниже шанса прямаго назначенія, хотя бы оно было поручено первому встрѣчному на улицѣ. Выборъ форма во многихъ случаяхъ хорошая, но никакъ не чудо­дѣйственная. Въ приложеніи ко Франціи 1789 года она была роковою. Мы видѣли какую палату доставилъ странѣ вы­боръ произведенный въ самыхъ либеральныхъ условіяхъ, по наилучшему, казалось, плану и, надо призвать, безъ избира­тельныхъ злоупотребленій.

Ты догадываешься, полагаю, по какой причинѣ стараюсь я особенно внимательно остановиться на разъясненіи неиз­бѣжности революціи вслѣдствіе шага сдѣланнаго Француз­скимъ правительствомъ въ 1787 году. Мы только-что пережили историческій моментъ представляющій нѣкоторое сходство съ тѣмъ какой рѣшилъ судьбу королевской власти во Франціи. Къ счастію, Провидѣніе хотѣло чтобъ исходъ правительствен­наго рѣшенія у насъ былъ другой. Насъ усиленно, чрезъ агитацію печати, интриги въ правительственныхъ сферахъ, смущеніе общественнаго мнѣнія, разложеніе университе­товъ (оригинальный пріемъ исключительно принадлежа­щій нашему „движенію“) приглашали на путь долженство­вавшій необходимо вести къ революціи. Партія кото­рая у васъ зоветъ себя либеральною присвоиваетъ себѣ не точное названіе. Точное для нея названіе—партія государ­ственнаго переворота, попросту, революціонная. Конечно, дѣйствующія въ ея интересѣ лица далеко не всѣ революціо­неры, даже большинство вовсе не революціонеры, по крайней мѣрѣ никакъ не чувствуютъ себя таковыми. Но дѣйствовать въ интересѣ данной партіи значитъ, хотя бы и косвенно, къ ней принадлежать. Одно изъ главныхъ нашихъ золъ то что люди сановные, власть имѣющіе, въ совѣтахъ участвующіе, у насъ не рѣдко суть люди скуднаго ученія, а потому къ дѣлу требующему серіозныхъ усилій развитаго ума неспособные, а простой смыслъ, остающійся въ кругѣ немногочисленныхъ, но ясныхъ и здравыхъ понятій, утратившіе, о послѣднихъ словахъ науки и политической мудрости поучающіеся изъ фельетоновъ и статей популяризующихъ якобы выводы цивили­заціи. Въ туманѣ жалкаго умничанья легіоны людей утра­тившихъ способность мыслить самостоятельно, но мнящихъ себя представителями интеллигенціи чиновной, учебной, су­дебной, проглядываютъ что дѣло идетъ не о теоретиче­скихъ вопросахъ о значеніи власти, или участіи народа въ дѣлѣ управленія, а о вопросѣ весьма практическомъ— революціонной программѣ направленной противъ вашего оте­чества, имѣющей цѣлью его ослабленіе и разложеніе. Програм­ма эта не тайна. Послѣ періода „хожденія въ народъ“, окон­чившагося неудачей, революціонная партія, какъ сама заявила, вступила на поприще политической дѣятельности. Она сосре­доточила силы на правительственныхъ сферахъ, не скрыва­ясь поставила своею цѣлью покушеніями на правительствен­ныхъ лицъ и на главу государства терроризовать правитель­ство и направить всѣ усилія на „перемѣну государственнаго строя“ въ Россіи. Началось „конституціонное движеніе“. „Дайте конституцію и мы стрѣлять не будемъ“, говорили нелегальные. „Дайте конституцію; они стрѣлять не будутъ“, ежедневно подтверждали легальные. Даже не конституцію. Партія не скрывала что каждый шагъ къ этой цѣли направ­ленный, какъ бы скроменъ въ началѣ ни былъ, она зачтетъ въ свое пріобрѣтеніе. Нельзя отрицать что въ „политической“ своей дѣятельности партія имѣла большую удачу. Ея инте­ресы вступали въ союзъ съ ею же раздуваемыми якобы „ли­беральными“ стремленіями. На приманку обѣщаемыхъ правъ и якобы свободы въ разныхъ формахъ пошло не мало умовъ въ игрѣ не участвующихъ. Развилось политическое легко­мысліе котораго главный признакъ неумѣнье различать те­оретическую приманку отъ дѣйствительнаго интереса. Забвеніе дошло до неумѣнія понять что ограниченіе власти, въ эпоху когда требуется вся ея энергія и когда въ отсутствіи этой энергіи все несчастіе, было бы шагомъ самымъ пагуб­нымъ. Истинный, неотложный интересъ минуты не въ осуществленіи чужихъ плановъ, не въ удовлетвореніи таящихся честолюбій, жадно раздающихъ рты на яблоко вла­сти, а въ укрѣпленіи власти расшатанной на всѣхъ путяхъ, возстановленіе исчезнувшей идеи обязанности, устраненіи вопіющихъ злоупотребленій въ дѣйствіи всяческихъ учреж­деній и старыхъ и новыхъ, утвержденіи порядка въ его пер­выхъ, простѣйшихъ основахъ. Главный обманъ будто дѣло идетъ не объ ослабленіи власти, а о вящемъ ея укрѣпленіи. Примѣръ французской революціи весьма поучителенъ для разъясненія и этого обмана. Явно, шагъ за шагомъ власть отни­малась у монарха, а между тѣмъ продолжали пышно говорить о возвышеніи королевскаго достоинства и укрѣпленіи трона си­лою народной признательности за даруемыя якобы вольности.

Когда революціонное движеніе ваше, еще недавно такъ ничтожное по собственнымъ силамъ, слилось на практикѣ въ одинъ потокъ съ „конституціоннымъ“ оно пріобрѣло небы­валую силу. Въ странѣ образовалась дѣйствительно сильная партія перемѣны государственнаго строя. Государство влек­лось на путь неизбѣжно революціонный. Увѣрялось что этимъ будто бы способомъ истребится крамола и указывалось на мнимое умиротвореніе въ роковой періодъ, когда подготовля­лось событіе 1 марта (даже верховная власть была введена въ заблужденіе и въ рескриптѣ графу Лорисъ-Меликову объ умиротвореніи говорилось какъ о совершившемся). Между тѣмъ никогда крамола не дѣлала такого шага впередъ какъ въ эти тринадцать мѣсяцевъ умиротворенія.

Настойчивый обманъ произвелъ такую умственную сбив­чивость что самые поразительные аргументы остаются безъ дѣйствія. Въ самомъ дѣлѣ, какъ возможно, спрашивается, чтобъ и крамола и истребители крамолы могли разсчитывать достичь своихъ противоположныхъ цѣлей однимъ и тѣмъ же средствомъ. Вѣдъ эта задача не легче той какъ въ одномъ и томъ же вагонѣ ѣхать заразъ въ двѣ стороны—и въ Петер­бургъ и въ Москву. Что-нибудь одно—или „движеніе“ должно служить къ торжеству крамолы и слѣдовательно уже никакъ не къ ея истребленію, иди къ торжеству ея истребителей и слѣдовательно никакъ не быть ей желанной. Между тѣмъ оказывается и то и другое. Кто обманываетъ и кто обма­нутъ? Можетъ-быть обманывается крамола непредусмотри­тельно дающаяся въ сѣти. Сомнительно, ея шаги до сихъ поръ такой наивности не показываютъ. Обманываются зна­читъ ея якобы истребители. Сомнительно и это, по крайней мѣрѣ для не малой части: въ ихъ первыхъ рядахъ находит­ся „пресса“; она въ послѣднее время дошла до такой виртуоз­ности въ пріемахъ обманыванія другихъ что едва ли пойдетъ на грубую удочку. Какъ же выйти изъ этихъ противорѣчій? Исходъ, кажется, одинъ: допустимъ что крамола и ея якобы истребители суть взаимныя орудія дѣйствія. Достиженію цѣлей крамолы помогаютъ истребители, для цѣлей истребите­лей полезна крамола. Но орудіе не есть что-либо самосто­ятельное, и если обѣ стороны суть только орудія, то должно быть нѣчто третье управляющее для чего онѣ служатъ ору­діями. Это третье есть нѣкоторый планъ противонаціональный, противорусскій. Кто управляетъ имъ—не знаю. Но онъ дѣйствуетъ и явно и скрытно. Явнымъ орудіемъ онъ имѣетъ крамолу, скрытымъ то что принято нынѣ именовать якобы ли­беральною партіей. Скрытое дѣйствіе творится въ двухъ фор­махъ: отчасти съ сознаніемъ тѣхъ кто дѣйствуетъ, отчасти и можетъ-быть главнымъ образомъ безъ яснаго сознанія, ча­сто вовсе безъ сознанія, со стороны тѣхъ которые даютъ увлечь себя теченіемъ. Обману удалось отчасти овладѣть „мнѣ­ніемъ“. Дѣйствіями доставляющими популярность, вызываю­щими хваленія, предъ чарами которыхъ многіе не въ силахъ устоять, сдѣлались такія которыя направлены на пользу пла­на и его орудій. Составлены рецепты какимъ должны слѣдо­вать судья, профессоръ, сановникъ чтобы стяжать похваль­ный листъ и найти дѣйствительную поддержку въ цѣломъ лагерѣ. Появилось дѣленіе, нелѣпое въ самомъ себѣ, но даю­щее отмѣтку на какихъ-то консерваторовъ и якобы либера­ловъ. Можно было дивиться зрѣлищу партіи противной су­ществующему строю, оппозиціонной по существу и вмѣстѣ правящей. Въ весьма существенномъ „либеральная партія“ находила союзниковъ въ противномъ ей лагерѣ. Люди доктри­нерствующіе, для которыхъ всего дороже усвоенныя ими схе­мы, которые на дѣйствительность могутъ смотрѣть только какъ на матеріалъ для приложенія этихъ схемъ, увѣренные что дѣло остановится именно тамъ гдѣ требуетъ теорія и не осмѣлится ей не подчиниться,—не могли устоять противъ приманки умничанія и выступали съ рекомендаціей своихъ схемъ, не замѣчая что выходя съ противоположной стороны указывали на тотъ же исходъ какого добивались противники. Промыслъ Божій спасъ насъ отъ шага который, при совре- менныхъ условіяхъ, могъ бы быть роковымъ, какъ было ро­ковымъ созваніе нотаблей во Франціи въ условіяхъ 1787 года.

Пріятель. Аминь.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 5

Авторъ. Въ концѣ декабря 1786 года, въ тринадцатый годъ царствованія Лудовика XѴI, былъ сдѣланъ шагъ вели­кой важности. Рѣшено было созвать собраніе нотаблей, нѣ­что въ родѣ собора именитыхъ людей. Въ составъ его вхо­дили принцы крови, приглашенные королемъ представители высшаго дворянства, духовенства, магистратуры, далѣе члены королевскаго совѣта (conseil du roi), депутаты отъ провинцій, гдѣ были сословныя собранія (paye d’états), купеческіе старши­ны (городскія головы, prévôts de marchands) Парижа и Ліона и меры двадцати двухъ другихъ городовъ изъ остальной Франціи (списокъ нотаблей см. Archives parlem. 1,182). Дѣло держалось въ секретѣ и было рѣшено неожиданно для всѣхъ (Bezenval, Мет. II, 204) въ совѣщаніи короля съ тремя ми­нистрами: Калономъ, хранителемъ печатей Мироменилемъ и министромъ иностранныхъ дѣлъ Верженомъ (de Vergennes). Другіе ближайшіе совѣтники короля узнали волю его въ за­сѣданіи совѣта депешъ (conseil des dépêches), изъ котораго должно было послѣдовать объявленіе о созывѣ. О тайнѣ не знали даже королева и близкія къ вей лица (Droz, 168). Ма­ло впечатлительный король подъ конецъ такъ увлекся мы­слію такого обращенія къ націи что на другой день послѣ объ­явленія въ совѣтѣ своего рѣшенія писалъ къ Калону: „я не спалъ эту ночь, но отъ удовольствія“. Немедленно разосла­ны были приглашенія и собраніе назначено на 29 января 1787 года. Подборъ членовъ былъ сдѣланъ тщательно и без­пристрастно. Калонъ, двигатель всего предпріятія, не устра­нилъ даже явныхъ своихъ враговъ, какъ архіепископа Ту­лузскаго Ломени де Бріена, своего будущаго преемника. Въ безпристрастіи выбора Калону отдавали справедливость даже его порицатели (Неккеръ De la révol franç., I, 22; Paris 1797). Члены за немногими исключеніями принадлежали къ двумъ высшимъ классамъ, дворянству и духовенству, къ послѣднему въ лицѣ высшихъ его представителей, вышедшихъ также изъ дворянскаго сословія. Собраніе не было выборнымъ, но го­сударственныя силы страны въ ихъ высшемъ элементѣ были представлены достаточно и внушительно: это были тѣ силы въ которыхъ монархическое начало должно было, казалось, найти наиболѣе прочную опору. И что же? Собраніе послужило не дѣлу укрѣпленія и возвышенія пошатнувшейся вла­сти, а дѣлу революціи; шагъ оказался роковымъ. Знамена­тельный фактъ заслуживающій внимательнаго разбора.

Пріятель. Король не спалъ ночь отъ удовольствія. Не­льзя не признать что въ этой идеѣ собрать именитыхъ лю­дей было не мало привлекательнаго. Не мудрено что Калону удалось прельстить короля мыслію созвать въ минуты затруд­неній лучшихъ людей страны и на нихъ опереться чтобы про­извести широкія реформы для блага народа. Положеніе дѣлъ было дѣйствительно трудное. Въ финансахъ значительный дефицитъ, авторитетъ власти въ паденіи, въ умахъ безпо­койство неспособное ничѣмъ удовлетвориться, породившее всеобщее критиканство. Надо же было что-нибудь предпри­нять! Какая мѣра могла бытъ дѣйствительнѣе собора лучшихъ людей? Еслибы собраніе оказалось на высотѣ своего призна­нія, овладѣло бы положеніемъ, вошло бы въ преобразователь­ные виды правительства, поддержало бы ихъ своимъ автори­тетомъ, сдѣлалось бы опорой монархіи,—ходъ событій могъ быть совсѣмъ иной. Получи мѣра успѣхъ,—она бы въ вѣкахъ прославлялась какъ актъ государственной мудрости. Успѣха не было, и мы зовемъ ее роковою ошибкой.

Авторъ. И мы правы. Одинъ и тотъ же актъ можетъ быть и дѣломъ мудрости, и ошибкой, смотря по условіямъ въ какихъ онъ предпринимается. Послѣ событія не трудно вы­яснить обстоятельства опредѣлившія его ходъ. Трудно разчитать ихъ предъ событіемъ. Тутъ-то и познается го­сударственный умъ. Былъ ли созывъ собора нотаблей удо­влетвореніемъ вѣрно угаданной дѣйствительной потребно­сти страны въ тѣ минуты? Въ общественномъ настроеніи было безпокойное чувство неудовлетворенности, но безъ созна­нія какихъ-либо практическихъ мѣръ способныхъ прекратить огульное порицаніе существующаго порядка. „Мнѣніе“ громко чего-то требовало, чего-то свободнаго, лучшаго, имѣющаго смѣнить безаппелляціонно негодный источникъ всего зла: су­ществующій порядокъ, но чего именно требовало, это остава­лось въ густомъ туманѣ отвлеченныхъ идей о естественныхъ правахъ человѣка, верховенствѣ націи, о свободныхъ учрежде­ніяхъ, истребленіи злоупотребленій и предразсудковъ и т. д.

Пріятель. Не въ родѣ ли того какъ у насъ по вопросу о „правовомъ порядкѣ“? Одному мерещится земскій соборъ именитыхъ людей отъ митрополита до крестьянина, другому собраніе выборныхъ людей отъ земствъ, третьему англійскій парламентъ, тому конвентъ гдѣ онъ засѣдаетъ, этому феде­рація, всѣмъ благодѣтельная конституція, улыбающаяся каж­дому пріятною улыбкой.

Авторъ. Общественный говоръ, хотя бы онъ громко за­являлъ себя какъ общественное мнѣніе, и интересы страны суть двѣ вещи далеко не совпадающія. Благо для страны когда интересы ея совпадаютъ съ ея общественнымъ мнѣні­емъ. Это плодотворные историческіе моменты подъема на­роднаго духа. Бываютъ, напротивъ, эпохи замутившагося об­щественнаго сознанія, разнородныхъ требованій не считаю­щихся съ дѣйствительностію, въ дѣйствительности неосу­ществимыхъ, но пораждающихъ за то отрицаніе всего суще­ствующаго въ дѣйствительности какъ подлежащаго смѣнѣ. Общество является потерявшимъ голову. Если при этомъ теряетъ голову и правительство, то исходъ одинъ — рево­люціонное крушеніе.

Чѣмъ характеризовалась эпоха созванія нотаблей? Государ­ство находилось въ состояніи скрытой анархіи, чрезъ два го­да поразительно обнаружившейся явными признаками такъ хорошо описанными Теномъ: anarchie spontanée. При неограниченномъ правленіи и крайней административной центра­лизаціи, власти на дѣлѣ не было. Правительство дѣйствовало въ разбродъ, безъ системы. Произволу управляющихъ от­вѣчалъ произволъ управляемыхъ. Правительство въ борьбѣ съ парламентами то пассовало, то прибѣгало къ крутымъ мѣ­рамъ, до конца недоводимымъ. Въ позднѣйшее время, въ эпоху Наполеона III, во французскихъ законахъ о печати говорилось о преслѣдованіи за возбужденіе „ненависти и презрѣнія къ правительству“. Меня какъ-то коробило это выраженіе, казавшееся черезчуръ откровеннымъ со стороны правительства, долженствовавшаго, казалось бы, не допускать и мысли о возможности презрѣнія къ нему. Не изъ эпохи ли предреволюціоннаго паденія власти пришла эта идея? Прави­тельство поставившее себя одинаково противъ оппозиціи, сдѣлавшейся мало-по-малу всеобщею, дѣйствительно было въ презрѣніи. Презрѣніе это у однихъ боролось съ завѣ­щанною преданіемъ преданностію королю, у другихъ — бо­лѣе или менѣе переходило въ ненависть. Еслибы могло подняться достоинство власти, Франція была бы спа­сена отъ революціи. Оно поднялось послѣ страшныхъ бѣд­ствій, когда на изящныя лиліи древняго трона королей сту­пила одѣтая въ ботфорту нога полководца захватившаго власть. Чѣмъ болѣе вглядываюсь въ событія, тѣмъ болѣе убѣждаюсь что революція во Франціи не была явленіемъ исторической необходимости. Она стала необходимостью съ момента роковаго шага 1787 года. Обычный выводъ необ­ходимости революціи изъ свойствъ стараго порядка вещей есть система прилаженная къ событіямъ. Если требуется отыскать виновника совершившагося, то виновникъ этотъ правительственныя мѣропріятія. Можно прослѣдитъ шагъ за шагомъ какъ правительство дѣлало революцію, роняя власть изъ рукъ. Это паденіе съ минуты созыва нотаблей стало уже дѣйствительно роковымъ.

Починъ въ дѣлѣ созванія нотаблей принадлежитъ Калону. Если бытъ первымъ виновникомъ Французской революціи естъ честь, то честь эта должна принадлежать этому министру. Въ послѣдствіи, въ сочиненіи О современномъ и будущемъ положеніи Франціи (De l’état de la France présent et à venir) изданномъ въ 1790 году въ Лондонѣ (послѣ паденія сво­его Калонъ переселился на житье въ Англію), разбирая дѣйствія Конститюанты и вѣрно предвидя грозившія странѣ бѣдствія, онъ съ горечью, но и не безъ оттѣнка гор­дости вспоминалъ что первый двинулъ Францію на путь переворота. „Еслибы не имѣлъ я, пишетъ онъ (préface, 2), важнаго личнаго повода съ участіемъ слѣдитъ за событія­ми, которыхъ быть-можетъ буду сочтенъ первою причиной, такъ какъ я побудилъ возобновитъ національныя собранія, то достаточно быть Французомъ по рожденію чтобы быть глубоко взволнованнымъ и постоянно заниматься этими со­бытіями“. Въ февралѣ 1787 году Калонъ написалъ обширное письмо къ королю, изданное также въ Лондонѣ (Lettre ad­ressée au Roi par M. de Calonne, le 9 février 1789). Въ кон­цѣ этого любопытнаго письма онъ говоритъ: „не могу не признать что я возродилъ идею о національныхъ собраніяхъ и былъ первою причиной ихъ возвращенія“.

Пріятель. Это впрочемъ не пріобрѣло ему милости со стороны историковъ, приверженцевъ революціи. За нимъ осталось имя министра хищника и расточителя, разстроивша­го финансы Франціи легкомысленными операціями. Ему противополагаютъ честность и экономію заклятаго врага его, Неккера.

Авторъ. Преувеличенно дурная репутація Калона есть историческая несправедливость, какъ и преувеличенное вос­хваленіе Неккера: печальное свидѣтельство что популярничаньемъ и умѣньемъ составить кружекъ приверженцевъ пріобрѣтается не только восхваленіе при жизни, но и при­страстіе на судѣ исторіи. Историкъ, имѣя предъ глаза­ми неумолкаемыя похвалы или порицанія современниковъ, невольно и самъ становится ихъ отголоскомъ, и прогляды­ваетъ чѣмъ были куплены похвалы и изъ какого источника вышли порицанія. Калонъ вовсе не былъ хищникомъ какъ обвиняли его враги; удалившись отъ дѣлъ, онъ оказался не имѣющимъ состоянія и получилъ средства къ жизни лишь благодаря женитьбѣ на богатой вдовѣ (Biographie Universelle). Человѣкъ безспорно талантливый, увлекательный въ обра­щеніи, чаровавшій женщинъ, игрокъ въ политикѣ, со вспышками вдохновенія и труда, съ небрежностью и лѣнью свойственными артистическимъ натурамъ, онъ былъ роко­вымъ человѣкомъ для предреволюціонной Франціи. Ловкость и отвага были недостаточны тамъ гдѣ требовались или гені­альность, или высокая нравственная сила. Но онѣ были до­статочны чтобы двинуть страну на путь революціи. Веберъ въ своихъ Мемуарахъ (I, 151) такъ характеризуетъ Калона „Всѣ безпристрастные люди отдавали ему справедливость въ разнообразныхъ административныхъ позваніяхъ и при­знавали что онъ обладаетъ умомъ плодовитымъ въ изобрѣ­теніи путей, замѣчательною легкостію пониманія, работы, слова; личнымъ безкорыстіемъ, то-есть честолюбіемъ безъ алчности. Въ способѣ вести дѣла, онъ отличался благо­родствомъ, пріятностію, гладкостью. Его самоувѣренность доходила до небреженія, и тутъ начиналась опасность. Онъ обладалъ сильнымъ желаніемъ нравиться, что дѣла­ло для него всякій отказъ труднымъ, и воображеніемъ безъ границъ, заставлявшимъ его вѣрить неосуществимымъ надеж­дамъ“. Онъ всегда игралъ игру, и его политика была одна изъ формъ политики обмана. Это была впрочемъ еще наименѣе подлежащая осужденію форма этой пагубной политики, ибо пользовавшійся ею самъ увлекался своими иллюзіями, желалъ добра своей странѣ и былъ все-таки вѣрнымъ слугой короля.

Что побудило Калона предложить созваніе нотаблей, о ко­торомъ никто въ то время не думалъ? Игра имѣла такой расчетъ. Каловъ задумалъ широкій планъ реформъ, имѣвшій, съ одной стороны, удовлетворить либеральнымъ идеямъ вре­мени, съ другой покрыть значительный дефицитъ, невѣдо­мый публикѣ, составлявшій государственную тайну и самая цифра котораго при тогдашнемъ счетоводствѣ не могла быть точно опредѣлена, и возстановить порядокъ въ финансахъ разстроенныхъ Американскою войной, многочисленными пред­пріятіями и системой финансовой игры, давшей въ началѣ блестящіе результаты, во въ концѣ грозившей банкротствомъ. Какъ было провести этотъ планъ? Надлежало ждать сильнаго противодѣйствія парламентовъ, находившихся въ постоян­ной борьбѣ съ правительственными мѣрами. На соглаше­ніе съ парламентами для Калона не было никакой надежды. Еще въ свѣжей памяти было столкновеніе по случаю займа въ концѣ 1785 года, когда Калонъ одержалъ верхъ и побудилъ короля обратиться къ призваннымъ въ Версаль представи­телямъ парижскаго парламента со словами: „знайте что я доволенъ моимъ генералъ-контролеромъ и не потерплю чтобы возбужденіемъ неосновательнаго безпокойства мнѣ мѣшали въ исполненіи плановъ направленныхъ ко благу моего государ­ства и облегченію моихъ подданныхъ“. Теперь, когда опасе­нія надлежало призвать основательными, Калонъ задумалъ мѣру которая шла бы на встрѣчу либеральнымъ вожделѣні­ямъ общественнаго мнѣнія, сдѣлала бы планъ министра и пра­вительства популярнымъ и побѣдила бы сопротивленіе пар­ламентовъ. Мѣра эта—созваніе нотаблей. Въ обществѣ хо­дило не мало толковъ о представительствѣ и участіи націи въ правленіи, о парламентѣ по англійскому образцу, объ амери­канской конституціи, но все это были неясныя теоретическія представленія, не сложившіяся въ форму обращеннаго къ правительству практическаго требованія или хотя желанія. Тамъ и сямъ говорилось о собраніи государственныхъ сосло­вій (états généraux), какъ формѣ представительства имѣющей историческіе корни во Франціи; слово упоминалось въ пред­ставленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ. Но всякій звалъ что отмѣна этого рода собраній требова­лась установленіемъ неограниченной монархіи послѣд­нихъ столѣтій. Это было бы шагомъ наперекоръ всѣмъ пре­даніямъ завѣщаннымъ Лудовику XѴI его предшественниками и едва ли кому приходило въ голову чтобы король собствен­нымъ движеніемъ могъ рѣшиться на такой шагъ. Дѣйстви­тельно, Лудовикъ XѴI былъ, казалось, еще безконечно далекъ отъ этой мысли и склонить его на такое собраніе было бы невозможно. Калонъ нашелъ переходный мостъ въ собраніи нотаблей.

Въ Письмѣ къ королю Калонъ припоминаетъ Лудовику XѴI какъ склонялъ его къ собранію нотаблей, о которомъ ни­кто не думалъ. „Любитъ часто вступать въ отеческія совѣща­нія съ подданными, стягивающія узы привязанности и укрѣп­ляющія узы повиновенія, что могло быть достойнѣе добро­ты вашего сердца! Такъ дѣлалъ Лудовикъ XII, такъ дѣлалъ Генрихъ IѴ, и они заслужили обожаніе націи подчиненной ихъ законамъ. Вы знаете, государь, что таковъ всегда былъ мой языкъ, что я такъ говорилъ вамъ склоняя васъ собрать нотаб­лей, когда такія собранія было потеряны изъ виду“ (Lettre, 49). Еще полнѣе въ другомъ мѣстѣ письма (73) высказываетъ Ка­ловъ что возобновленіе національныхъ собраній было дѣломъ правительства не вынужденнаго къ тому обстоятельствами. „Вы не были, государь, вынуждены созывать собраніе сословныхъ представителей (assemblée des états généraux), хотя такое собраніе само по себѣ и казалось мнѣ желательнымъ когда я предложилъ вамъ только собраніе нотаблей. Я думалъ тогда что этого перваго шага будетъ достаточно. И его было бы достаточно еслибы планъ принятый вашимъ величествомъ былъ исполненъ въ цѣлости. Безъ сомнѣнія было бы пред­почтительнѣе еслибы возрожденію великихъ національныхъ собраній въ собственномъ смыслѣ предшествовало возста­новленіе финансовъ помощію преобразованія вредныхъ при­вилегій, осуществленіе экономическихъ сокращеній рѣшен­ныхъ вашимъ величествомъ и окончательное устройство про­винціальныхъ собраній во всемъ королевствѣ. Нельзя было бы подумать что возвращеніе собраній есть слѣдствіе необходи­мости“. Неисполненный въ цѣлости планъ былъ именно тою опасною игрой въ которой Каловъ рискованно надѣялся вы­играть и съ помощію собранія нотаблей вывести государствен­ный корабль въ открытое море, ловко обойдя подводныя скалы. Вопреки рискованному расчету, корабль, въ силу естественной необходимости, вошелъ въ водоворотъ.

Есть два любопытные документа разъясняющіе практиче­скія побужденія руководившія Калономъ когда онъ предлагалъ собраніе нотаблей. Это два секретныя донесенія представлен­ныя имъ королю предъ созывомъ. Ихъ можно найти въ книгѣ Soulavie, Мémoires du règne de Louis XѴI (T. ѴI, 120, Paris, 1801). Въ первомъ изъ нихъ читаемъ такое замѣчательное признаніе министра въ рукахъ котораго были главныя нити управленія: „Надо сознаться, государь, что Франція въ настоя­щую минуту поддерживается въ вѣкоторомъ родѣ искусствен­ными средствами (ne sе soutient en ce moment que par une espèce d’artifice). Еслибы замѣняющая дѣйствительность иллю­зія и довѣріе нераздѣльное нынѣ съ личнымъ составомъ (упра­вленія) вдругъ исчезли—что бы тогда дѣлать съ каждогод­нымъ дефицитомъ во сто милліоновъ ливровъ?“ Якорь спа­сенія отъ банкротства, какимъ пугалъ онъ короля, министръ указывалъ въ своихъ широко задуманныхъ планахъ, для осу­ществленія которыхъ прежде всего требовалось побѣдить не­избѣжное сопротивленіе парламентовъ. Что собраніе нотаблей охотно явится въ придуманной для него министромъ парад­ной роли націи ободряющей и поддерживающей мѣропріятія правительства, въ этомъ отважный Калонъ повидимому не со­мнѣвался и ва этомъ камнѣ строилъ свои надежды. „Планъ правительства, говоритъ онъ во второмъ мемуарѣ, долженъ быть представленъ въ формѣ наиболѣе способной оградить его ото всякаго замедленія и придать ему непоколебимую силу голосомъ всей націи. Только собраніе нотаблей можетъ исполнить такую цѣль. Это единственное средство предупредить всякое сопротивленіе парламентовъ, внушительно подѣйствовать на претензіи духовенства и такъ укрѣпить общественное мнѣніе что частный интересъ не осмѣлится поднять голосъ противъ непререкаемаго свидѣтельства общаго интереса“. Нотаблей такимъ образомъ имѣлось въ виду созвать не для серіознаго участія въ рѣшеніи трудныхъ вопросовъ, а чтобы служить ширмой для проведенія рѣшеній уже условленныхъ между министромъ и королемъ.

Пріятель. Не такъ дѣйствовалъ Генрихъ IѴ когда обстоятельства побудили его въ 1596 году, въ эпоху труд­наго финансоваго положенія, собрать нотаблей. „Я собралъ васъ, говорилъ король, не для того чтобъ обязать васъ слѣпо одобрить то чего я желаю. Я собралъ васъ чтобы получить ваши совѣты, повѣрить имъ, послѣдовать имъ, сло­вомъ, чтобъ отдать себя подъ вашу опеку. Не пристало такое желаніе королю съ сѣдою бородой и побѣдоносному какъ я. Но любовь какую чувствую къ моимъ подданнымъ и крайнее желаніе охранитъ мое государство заставляютъ меня все находить легкимъ и почетнымъ“. Эти слова не безъ искусства эксплуатируются въ статьѣ Энциклопедіи XVIII вѣка: „Autorité“.

Авторъ. Великій король могъ вести такую рѣчь не роняя своей власти. Это былъ тотъ же король который въ эпоху утвержденія Нантскаго эдикта, встрѣтивъ противодѣйствіе со стороны парламента, духовенства и университета, на пред­ставленіе парламента твердо отвѣтилъ: „противящіеся эдикту хотятъ чтобы была война. Я объявлю ее завтра, но не поведу, а ихъ пошлю вести ее. Я выдалъ эдиктъ, хочу чтобъ онъ соблюдался. Моя воля будетъ его оправданіемъ. Пови­нующееся государство не спрашиваетъ резоновъ отъ госу­даря. Я король. Говорю вамъ какъ король. Требую повино­венія“. И искреннее желаніе имѣть отъ собранія 1596 года полезныя указанія не помѣшало Генриху IѴ сохранить пол­ную свободу дѣйствій и, когда поданные совѣты оказались не практическими, послѣдовать указаніямъ великаго Сюлли. Но можно ли было при безпомощномъ Лудовикѣ XѴI успокоивать себя мечтаніемъ что нотабли примутъ намѣченную имъ министромъ пассивную роль, и собраніе послужитъ къ укрѣ­пленію королевской власти, а не будетъ шагомъ къ отреченію отъ нея? Свободное обращеніе къ поддержкѣ націи весьма скоро созналось какъ вынужденное обстоятельствами при­званіе правительства въ ничтожествѣ и неумѣлости. „Ничего сдѣлать не можемъ и не умѣемъ: помогите“. Отвѣтъ исторіи не замедлилъ: „Не умѣете, ступайте прочь, передайте дѣло другимъ“. Другіе нашлись; но новые дѣльцы оказались хуже прежнихъ. Настоящихъ ищутъ до сихъ поръ…

Пріятель. Но еслибы въ собраніи нотаблей нашлось довольно патріотизма и государственной мудрости чтобы помочь королю, вывести финансы изъ разстройства и дать трону настоящихъ совѣтниковъ, не было ли бы дѣло спасено и государственная власть поднята на новую высоту?

Авторъ. Вернусь къ этому вопросу когда коснемся раз­бора силъ дѣйствовавшихъ въ собраніи нотаблей.

Отсутствіе внутренней правды въ дѣлѣ не замедлило ска­заться. Государственные интересы отошли на задній планъ, дѣйствующими пружинами явились личные и сословные интересы. Задачей собранія призваннаго поддержать прави­тельство въ его мѣропріятіяхъ сдѣлалась ожесточенная борьба съ этимъ самымъ правительствомъ въ лицѣ министра затя­нувшаго короля въ свое предпріятіе. Расчетъ на поддержку нотаблей оказался громадною ошибкой.

Пріятель. Надо призваться что иллюзіей оказался и расчетъ та поддержку общественнаго мнѣнія. Въ легкомыс­ленномъ обществѣ серіознѣйшее дѣло двинутое министромъ…

Авторъ. Которому, ве забудь, враги успѣли сдѣлать, и не совсѣмъ безосновательно, репутацію политическаго шар­латана.

Пріятель. …встрѣтило тысячи насмѣшекъ (Grimm, ѴI, 157). Появилось объявленіе прибитое къ дверямъ жилища Ка­лона: „большая труппа г. Калона дастъ сего 29 января 1787 года первое представленіе піесъ: Обманчивая наружность, Долги и Промахи“. Было прибавлено: если актеры запнутся въ роли, авторъ берется подсказывать. Острили что самое любопытное въ предстояще» собраніи будетъ рѣчь герцога Шабо объ экономіи, переведенная на французскій герцогомъ Лавалемъ (герцогъ Шабе славился расточительностію, а Лавалъ — оригинальнымъ жаргономъ всѣхъ потѣшавшимъ, такъ какъ у него идеи и ихъ выраженіе никогда не были въ согласіи). Одинъ знакомый герцогини Д’Аквиль писалъ къ ней: что думаете вы о собраніи нотаблей? Она отвѣчала стихомъ изъ піесы La fausse magie:

Moi, je n’augure рas bien
D’un choix qui n’est pas le mien.

Въ Версалѣ на городскою театрѣ давали, въ присутствіи королевы, оперу Паезіэлло Roi Théodore. Когда король въ піесѣ говорилъ о затрудненіяхъ въ какихъ находится, изъ партера раздало громкій голосъ: „что же вы не соберете нотаблей“. Королева приказала не преслѣдовать кричавшаго. Былъ пере­печатанъ протоколъ собранія нотаблей въ 1626 году при Лудовикѣ XIII. Много смѣялись надъ пышнымъ краснорѣчі­емъ тогдашняго хранителя печатей Маривьяна въ длинномъ сравненіи уподоблявшаго (Arch. parlem. I,75) головы короля и его совѣтниковъ головѣ статуи Мемнона звучавшей подъ лу­чами небеснаго свѣта; но не знаю обратили ли достаточно вниманія на замѣчательную рѣчь Ришелье, въ которой онъ совѣтовалъ „поменьше словъ и больше дѣла“, и пояснялъ что для поднятія государственнаго благосостоянія требуется не обиліе указовъ, а ихъ дѣйствительное исполненіе. Гриммъ впрочемъ отдаетъ справедливость этой рѣчи великаго госу­дарственнаго человѣка.

Чтобы привлечь умы, изъ правительственныхъ сферъ рас­пространялась въ публикѣ замѣтка (la note) пояснявшая зна­ченіе созыва нотаблей (Гриммъ, Correap. IV, 156). „Собраніе нотаблей не созывавшихся въ теченіе почти двухъ вѣковъ будетъ событіемъ великаго интереса для Франціи. Король созываетъ ихъ не для того чтобы получить чрезъ нихъ де­нежную помощь. Напротивъ, онъ дѣйствуетъ какъ благодѣ­тельный отецъ желающій посовѣтоваться со своимъ наро­домъ о мудромъ и обширномъ планѣ долженствующемъ облагодѣять націю. Основныя положенія плана суть: 1) сложеніе болѣе пятидесяти милліоновъ ливровъ податей съ бѣднѣйшаго класса, 2) болѣе равномѣрное распредѣленіе на­логовъ, 3) большое сокращеніе издержекъ взиманія, 4) уни­чтоженіе безчисленныхъ препятствій и частныхъ правъ коими усѣяна страна, а также значительное улучшеніе въ соляномъ налогѣ. Собраніе утвердитъ національною санкціей государ­ственный долгъ. Таблица которая будетъ предъявлена собра­нію предложитъ уравновѣшеніе прихода и расхода, хотя въ послѣдній будутъ включены шестьдесятъ милліоновъ ежегодной уплаты, каковой чрезъ двадцать лѣтъ уже не будетъ, а также пожизненныя ренты, погасимыя на по­добную же сумму въ тотъ же срокъ времени. Событіе будетъ одномъ изъ прекраснѣйшихъ о трогательнѣйшихъ въ нынѣшнее царствованіе и покажетъ мудрость и превосход­ство нынѣшняго министра финансовъ“. Сомнительно чтобы такое офиціозное восхваленіе произвело какое-нибудь дѣй­ствіе.

Наиболѣе сочувствія принятой мѣрѣ обнаруживали люди которыхъ по нынѣшней терминологіи надлежало бы назвать умѣренно-либеральными. Эти искренно привѣтствовали шагъ сдѣланный королемъ и вѣрили что собраніе именитыхъ лю­дей выведетъ страну изъ затрудненій.

За границей люди находившіеся подъ вліяніемъ француз­скихъ писателей, тогда столь распространеннымъ, также сочувственно отнеслись къ созыву нотаблей, какъ къ мѣрѣ великодушной и либеральной. Сегюръ, находившійся тогда посланникомъ въ Россіи и получившій въ Кіевѣ извѣ­стіе о рѣшеніи короля, пишетъ въ Запискахъ своихъ (III, 71) что императрица Екатерина выразила по этому по­воду большое свое удовольствіе, говорила о собраніи но­таблей съ энтузіазмомъ и видѣла въ этомъ собраніи вѣр­ный залогъ возстановленія финансовъ и укрѣпленія го­сударственнаго порядка. „Не могу“, сказала она, „прибрать достаточно похвалъ для молодаго короля становящагося въ сердцѣ Французовъ достойнымъ соперникомъ Генриха IѴ“. „Всѣ иностранцы находившіеся въ Кіевѣ, къ какой бы націи ни принадлежали, поздравляли меня съ собы­тіемъ“, говоритъ Сегюръ, и cо своей стороны прибавляетъ: „счастливые дни, уже не вернувшіеся! сколько благороднѣй­шихъ иллюзій увлекали насъ въ это время неопытности“! За­мѣчательно что отецъ Сегюра, военный министръ, смотрѣлъ на событіе совсѣмъ иными глазами и не сочувствовалъ увлече­нію сына. „Я раздѣлялъ искренно, говоритъ по этому пово­ду Сегюръ-сынъ, блестящія надежды большинства людей мо­его времени и почти понять не могъ мрачныхъ предчувствій какія это знаменитое собраніе нотаблей внушало, казалось, моему отцу. Въ письмахъ своихъ онъ только и говорилъ что о грядущихъ бѣдствіяхъ которыхъ надо страшиться и объ об­щемъ разстройствѣ сдѣлавшемся почти неизбѣжнымъ. „Когда король, писалъ онъ мнѣ, спросилъ мое мнѣніе о совѣтуемомъ ему собраніи нотаблей, я умолялъ его взвѣсить послѣдствія такого рѣшенія, ибо въ настоящее время, когда всѣ умы въ такомъ броженіи, собраніе нотаблей должно сдѣлаться лишь зародышемъ собранія сословныхъ представителей (n’être que de la graine d’états généraux). A кто можетъ исчислить теперь всѣ послѣдствія которыя отъ него произойдутъ“. Событія оправдали предсказанія стараго мини­стра, но мнѣ тогда казались они продиктованными духомъ рутины и предразсудковъ, опасающимся всякаго нововведенія даже полезнѣйшаго“.

Не одинъ старый министръ имѣлъ опасенія. Въ письмѣ барона Безанваля къ Сегюру-сыну, помѣченномъ 6 марта 1783 года, читаемъ интересныя сужденія на ту же тему (Besenval, Mémoires, II, 204). „Не трудно было, пишетъ онъ, проникнуть что побудило прибѣгнуть къ собранію нотаблей. Этимъ средствомъ надѣялись оградить себя отъ сопротивле­нія парламентовъ всегда противодѣйствовавшихъ желаніямъ двора и лично ненавидѣвшихъ Калона. Хотѣли заставить ихъ сдаться предъ санкціей нотаблей, которую надѣялись легко получить. „Расчетъ былъ столь же ошибоченъ, какъ дурно задуманъ. Легко было предвидѣть что парламенты обопрутся на мнѣніе нотаблей если оно будетъ согласно съ ихъ образомъ мыслей, и не признаютъ его если рѣшеніе нотаблей будетъ противъ нихъ, ссылаясь что нотабли не снабжены никакими полномочіями провинцій или обществъ. Созванные непо­средственно королемъ, они въ сущности должны разсма­триваться какъ расширеніе королевскаго совѣта. Расчетъ былъ слѣдовательно невѣренъ въ этомъ отношеніи. Кромѣ того, собраніе нотаблей всегда опасная вещь въ странѣ такой какъ Франція, гдѣ все есть обычай и преданіе, гдѣ никогда не было никакого кореннаго закона доподлинно установленнаго и сохранившагося (authentiquement établie et conservée). Въ архивахъ находятся только хартіи и жалованныя грамоты разныхъ королей то въ собственную выгоду, то въ выгоду подданныхъ, смотря по обстоятельствамъ и степени власти какою короли обладали. Хартіи эти противорѣчатъ однѣ дру­гимъ. Присоедините къ неопредѣленности началъ невѣжество дворянства относительно администраціи, злоупотребленіе ка­кое духовенство и судейское сословіе могутъ сдѣлать изъ своего образованія; духъ независимости и желаніе участво­вать въ правительствѣ, внесенныя философами и заимство­ваніемъ англійскихъ нравовъ. Прибавьте могущество лич­ныхъ интригъ и власть какую суетность имѣетъ надъ французскими головами, и не трудно постичь чего надлежитъ ждать отъ собранія нотаблей. Виконтъ Сегюръ, вашъ братъ, забавляющійся сложеніемъ остротъ надъ дѣлами вмѣсто того чтобы въ нихъ участвовать, можетъ-быть правъ сказавъ что король, созвавъ нотаблей, подалъ въ omcmaвкy (avait donné sа démission)“.

Авторъ. Отзывъ Сегюровъ заслуживаетъ всякаго вниманія. Собраніе нотаблей при тогдашнемъ настроеніи не могло быть ничѣмъ инымъ какъ первымъ шагомъ къ собранію выборныхъ представителей, быть, какъ выразился Сегюръ-министръ, „зерномъ собранія сословныхъ представителей“, совершившаго революцію. При возбужденномъ и неспокойномъ состояніи „мнѣнія“, когда все куда-то стремилось, не давая ясна­го отчета куда именно, могло ли его удовлетворить со­званіе нотаблей изъ высшихъ классовъ съ совѣщатель­нымъ голосомъ, „имѣющее, какъ выражается г-жа Сталь (Consid. sur la rév. franç, Oeuvres, XII, 121. Paris, 1820), одно право высказывать королю свои мнѣнія на вопросы ка­кіе министры сочтутъ удобнымъ имъ предложить“. „Ни­чего, продолжаетъ г-жа Сталь, нельзя было неудачнѣе приду­мать въ эпоху когда умы были такъ возбуждены какъ это собраніе людей которыхъ все дѣло ограничивается тѣмъ чтобы говорить. Мнѣніе возбуждается тѣмъ болѣе что ему не дается исхода“. Такъ въ ту эпоху, нѣтъ сомнѣнія, раз­суждало огромное большинство. Но исходъ мнѣнію былъ именно данъ. Правительство, хотя и съ особымъ расче- томъ, но вмѣстѣ и въ удовлетвореніе мнѣнія, устроило само, въ той ли другой ли формѣ, національное собраніе не вы­зывавшееся необходимостію минуты. Вступивъ на этотъ путь удовлетворенія мнѣнію, остановиться было уже нельзя. Между тѣмъ требовалось не то что удовлетвореніе мнѣнія; требова­лось овладѣть этимъ мнѣніемъ. На это у правительства не достало способности и силы. Ближайшею задачей было выйти побѣдителемъ изъ борьбы съ парламентами, устроить земство и заняться улучшеніемъ финансоваго положенія. Съ этими нелегкими задачами правительство оказалось неспособнымъ справиться и отдало страну на волю всѣхъ вѣтровъ. Хлопоты объ удовлетвореніи „мнѣнія“ въ такую эпоху когда власть поколебалась, это означало безсиліе, и не могло не считаться какъ уступка, первая уступка, необходимо ведущая за собою вторую. Обращается правительство къ націи, созываетъ соборъ лучшихъ людей. Тотчасъ раждается требованіе, зачѣмъ созывъ происходитъ не по выбору самой націи. Это де не истинные представители. Съ такимъ представительствомъ стыдно де идти на сравненіе съ англійскимъ парламентомъ. Громче и громче становится рѣчь, обращающаяся наконецъ въ общій кликъ о созваніи выборныхъ чиновъ. Уступаетъ прави­тельство. Созываются чины. Удовлетворяется ли этимъ „мнѣ­ніе“? Напротивъ, требованія растутъ. Прежняя сословная форма подобныхъ собраній должна де быть отмѣнена. Собраніе чиновъ обращается въ національное собраніе съ задачей дать странѣ конституцію. Предлагается конституція по образцу англійской. „Мнѣніе“ ее отвергаетъ какъ неудовлетворитель­ную и недостаточную. Дѣло кончается полнымъ перемѣще­ніемъ власти, республикой, конвентомъ и терроромъ…

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 2

Авторъ. Вернемся къ поставленному мною вопросу: от­куда взялся революціонный потокъ и въ чемъ онъ состоялъ. Ты набросалъ, на мой взглядъ, довольно живую картину воз­бужденнаго и вмѣстѣ легкомысленнаго общества, лишеннаго въ высшихъ его представителяхъ государственнаго смысла и политической мудрости. Въ этомъ лихорадочномъ неспо­койномъ состояніи умовъ ты, если не ошибаюсь, видишь главную причину революціоннаго духа объявшаго страну и. приведшаго къ революціонной бурѣ. Скажу на это что не общественныя настроенія, какъ ни велико ихъ значеніе, дѣ­лаютъ революціи, и не въ нихъ главная опасность положенія въ переходныя эпохи. Общественное настроеніе, по существу своему измѣнчивое, само есть послѣдствіе болѣе глубокихъ причинъ. Не въ немъ суть революціоннаго дѣла. Первенствую­щее значеніе имѣетъ настроеніе правительства и его образъ дѣйствій. Что такое революція? Революція есть насиль­ственное перемѣщеніе власти. Ослабленіе, паденіе власти есть потому первое условіе революціоннаго успѣха. Рѣдко условіе это было исполнено съ такою полнотой какъ на­канунѣ французской революціи. Ты обратилъ вниманіе на состояніе общества; еще важнѣе состояніе правительства. Правительство не только облегчило успѣхъ революціи, оно само ее подготовило, оно само ее сдѣлало.

Когда историческое событіе совершилось и историкъ раз­бираетъ его причины, то оно необходимо является роковымъ послѣдствіемъ условій ему предшествовавшихъ. При налично­сти данныхъ причинъ, слѣдствіе можетъ быть только одно, именно то какое было въ дѣйствительности. Но отсюда еще далеко до историческаго фатализма. Была ли французская революція необходимымъ событіемъ французской исторіи, независимо отъ лицъ игравшихъ роли въ этой историче­ской драмѣ? Можно ли было предупредить роковое собы­тіе, измѣнить его путь, или былъ этотъ путь необходи­мо намѣченъ исторіей? По отношеніямъ къ прошедшему теперь это праздный вопросъ: свершившагося не передѣла­ешь. Но нѣтъ сомнѣнія что при другихъ условіяхъ, опре- дѣлявшихся не историческою необходимостью, а слѣпою слу­чайностью, характеромъ лицъ, на которыхъ выпалъ жребій участвовать въ дѣйствіи, ходъ событій могъ быть иной. Слу­чайности и свободная воля такъ или иначе направленная играютъ великую роль въ исторіи. И разборъ вліянія какое эти факторы оказываютъ на событія не менѣе поучителенъ какъ и разборъ историческихъ теченій охватывающихъ лю­дей помимо ихъ сознательной воли и независимо отъ ихъ случайныхъ личныхъ качествъ. Въ смыслѣ уроковъ исторіи этотъ разборъ особенно поучителенъ.

Появленіе на французскомъ престолѣ въ трудную исто­рическую минуту, по смерти Лудовика XѴ, юнаго короля съ характеромъ Лудовика XѴI, есть историческая случай­ность, но какая роковая случайность! Ничтожество Лу­довика XѴI какъ правителя, отсутствіе въ немъ государ­ственнаго смысла, имѣли неисчислимая послѣдствія. Предше­ствовавшая исторія вела къ возвеличенію королевской вла­сти. Все сводилось къ монарху какъ центру. Всѣ нити управ­ленія, какъ показалъ Токвиль, обнаружившій что француз­ская централизація не есть дѣло революціи, а создана ста­рымъ порядкомъ вещей, шли отъ центральнаго правитель­ства. Ты приводилъ слова Токвиля о томъ обаяніи какое въ старой Франціи имѣлъ король. Въ запискахъ либераль­наго Мармонтеля я встрѣтилъ черту подтверждающую изображеніе Токвиля. Мармонтелю удалось, чрезъ покро­вительство г-жи Помпадуръ, удостоиться чести лично представить Лудовику XѴ одно изъ своихъ сочиненій. „Утромъ, пишетъ Мармонтель, я былъ введенъ герцогомъ Дюра. Это было при вставаніи короля. Никогда не видалъ я его столь прекраснымъ. Онъ принялъ мое почтительное прино­шеніе съ чарующимъ взоромъ. На какой высотѣ радости былъ бы я еслибъ онъ сказалъ мнѣ хоть одно слово. Но глаза его говорили за него“. Такъ восторженно пишетъ о развратномъ королѣ, не удостоившемъ проронить слова, чело­вѣкъ либеральнаго по своему времени образа мыслей, говоритъ въ мемуарахъ написанныхъ весьма искренно для на­ставленія своихъ дѣтей и изданныхъ по смерти автора. По­зорное царствованіе Лудовика XѴ, особенно въ послѣдніе его годы, причинило сильный ущербъ этому благоговѣнію предъ особой короля. Лудовику XѴI, вступившему на престолъ въ 1774 году, когда ему было лишь двадцать лѣтъ отъ роду, предстояла трудная задача. Требовалось поддержать пошат­нувшееся значеніе власти, и нравственное, и политическое, ознаменовать ее дѣйствіями достойными той высоты на ка­кую внесла ее предшествовавшая исторія; уничтожить про­тиворѣчіе между возвышенною идеей монарха, еще имѣвшею великую силу въ умахъ, и скандальнымъ осуществленіемъ этой идеи въ дѣяніяхъ послѣдняго царствованія. Требова­лась сильная и разумная энергія власти чтобы спасти ея значеніе. Подростало новое поколѣніе, въ которомъ идея ав­торитета и въ духовной, и въ свѣтской области была уже сильнѣйшимъ образомъ поколеблена и въ умахъ котораго представленіе о скандалахъ власти было живѣе исчезавшаго преданія о ея величіи. Пока политическое свободомысліе было принадлежностью высшихъ общественныхъ слоевъ и философы бесѣдовали съ маркизами и дюшессами, оно въ кругу аристократіи уживалось съ преданностію королю, счи­тавшеюся дѣломъ дворянской чести, такъ щекотливо разви­той въ ту эпоху, и съ вѣрностью монархическимъ началамъ, какъ обязательному завѣту прошлаго. Оно приняло иной характеръ, когда распространилось въ слой ниже лежащій. Большой толчокъ на пути къ практическому примѣненію на­чалъ политической свободы дало знакомство, правда, поверх­ностное, съ англійскими порядками и учрежденіями. Съ эпохи когда Вольтеръ открылъ Англію Французамъ, Монтескьӭ  ознакомилъ съ англійскою конституціей, подражаніе внѣш­нимъ формамъ англійской жизни постепенно вошло въ моду. А участіе монархической Франціи, увлеченной об­щественнымъ мнѣніемъ страны, въ Американской войнѣ за свободу подданныхъ возставшихъ противъ своего го­сударя, сильно содѣйствовало къ укрѣпленію сознанія въ неясныхъ еще очертаніяхъ представлявшагося права народа на участіе въ государственныхъ дѣлахъ. Являлась новая сила готовящаяся къ дѣйствію. Она не выступила еще наружу. Но все ее призывало. Весь вопросъ былъ: въ какой формѣ она появится. Эта сила,—нація съ ея правами. Когда, во время суда надъ морскими офицерами послѣ одной неудачной бит­вы, въ Американскую войну, судьи объявили оправданныхъ офицеровъ достойными уваженія націи, выраженіе это по- ражало новизною. (Веберъ въ Мемуар., I, 128.) Затѣмъ ссыл­ки на націю стали употребляться чаще и чаще. Задача госу­дарственной мудрости состояла въ томъ чтобы не поста- вить эту новую силу какъ нѣчто противное власти, а достичь ея сліянія со властью, что въ свою очередь об­условливалось энергіей власти. Своею пассивностію власть обращала себя въ косную массу лежащую на дорогѣ но­вой силы, уступающую, пока наконецъ не сброшена съ до­роги. При такихъ условіяхъ нуль на престолѣ былъ роковою историческою случайностью, истиннымъ несчастіемъ для Франціи.

Пріятель. Ты говоришь о недѣятельности власти. Не одностороненъ ли такой взглядъ? Правительство Лудовика XѴI, напротивъ, отличалось самою широкою реформаторскою дѣятельностью. Никогда во французскомъ правительствѣ не возникало столько преобразовательныхъ плановъ какъ при ми­нистрахъ несчастнаго короля. Вина ли правительства что мно­жество полезнѣйшихъ замысловъ разбивалось о своекорыстіе и эгоизмъ сословій и корпорацій желавшихъ сохранить свои при­вилегіи. Гранье де-Кассаньякъ, въ сочиненіи Исторія причинъ французской революціи (Histoire des causes de la révolution française, Paris, 1856), все происхожденіе революціи сводитъ къ „слѣпой и эгоистической борьбѣ привилегированныхъ классовъ противъ правительства болѣе либеральнаго чѣмъ страна“ (I, 24). Никогда правительство не обращалось столь довѣрчиво и либерально къ содѣйствію общества какъ имен­но при Лудовикѣ XѴI. Одинъ изъ первыхъ его министровъ, знаменитый Тюрго, ввелъ дотолѣ не существовавшій обычай сопровождать королевскіе декреты изложеніемъ мотивовъ выдаваемаго распоряженія, и Вольтеръ, желавшій при свида­ніи съ Тюрго поцѣловать руку благодѣющую Франціи, вос­торженно привѣтствовалъ это нововведеніе. „Королевскіе указы, говоритъ онъ (Oeuvres, издан. 1827, Г. XL, 259), пред­ложенные и скрѣпленные Тюрго, суть памятники великоду­шія и высшей мудрости. Дотолѣ не было еще указовъ въ которыхъ государь великодушно поучалъ бы свой народъ, разсуждалъ бы съ нимъ, разъяснялъ бы ему его интересы, убѣждалъ бы прежде чѣмъ повелѣвать“. Популярный Неккеръ въ своихъ отчетахъ раскрылъ предъ французскимъ обще­ствомъ тайны финансоваго управленія страны, и сдѣлалъ предметомъ общаго обсужденія то что прежде хранилось въ великомъ секретѣ. Наконецъ, послѣдовало прямое обращеніе къ содѣйствію общества въ формѣ образованія провинціаль­ныхъ собраній. Вина ли правительства что его благія на­чинанія разбились о близорукое сопротивленіе привилеги­рованныхъ классовъ и погибли среди волнъ расшатаннаго, ре­волюціонно настроеннаго общества?

Какая въ самомъ дѣлѣ иронія исторіи! Трудно было бы при­думать короля который бы въ такой мѣрѣ какъ Лудовикъ XѴI подходилъ подъ требованія современнаго ему идеала правителя, насколько идеалъ этотъ выражался въ либеральныхъ декла­маціяхъ эпохи. Ни тѣни деспотизма, сознаніе своей власти единственно въ смыслѣ силы благотворящей. Какъ государь, Лудовикъ XѴI не заявилъ и не имѣлъ другаго желанія какъ то чтобы были всѣ довольны и любили его. Для того чтобы были всѣ довольны, онъ готовъ былъ на всякія уступки. Онъ какъ будто принялъ всѣ сентиментальные уроки правителямъ вложенные Мармонтелемъ, въ его сладкомъ произведеніи Ве­лизарій, въ уста слѣпому старцу „который былъ для Готѳовъ, Вандаловъ грозою, враговъ отечества разилъ, но самъ сра­женъ былъ клеветою“. Онъ мечталъ, какъ и выражено въ регламентѣ по случаю выборовъ въ Собраніе сословій и со­ставленія тетрадей жалобъ,—чтобы правда доходила къ нему со всѣхъ концовъ страны, отъ послѣдняго шалаша. Онъ меч­талъ о бережливости, самъ отчасти подавалъ примѣръ. Кас- саньякъ отыскалъ въ документахъ эпохи (Histoire des causes de la révolution, I, 93) что король пилъ вино въ 22 су бутыл­ка. Семейная жизнь короля отличалась чистотой, поразитель­ною послѣ разврата его предшественника. Снисходительность Лудовика XѴI не знала границъ. Случалось ли воспретить при­дворному пріѣздъ ко двору,—тотъ тѣмъ не менѣе продолжаетъ являться въ Версаль и добрый король сквозь пальцы смотритъ на нарушеніе своего приказанія. Такъ было съ герцогомъ д’Эгильйонъ. „Нѣкоторые вельможи, замѣчаетъ Дрозъ, пола­гали тогда самолюбіе свое въ томъ чтобы нарушать прика­занія короля“ (Droz, Histoire du règne de Louis XVI, Bruxelles, 1839, p. 50). Какого, казалось, могли бы желать тогдашніе Французы лучшаго правителя какъ этотъ столь согласный съ требованіями вѣка? Что же между тѣмъ вышло на дѣлѣ? Никогда декламація о тираніи, деспотизмѣ, произволѣ одного не достигала такихъ высокихъ нотъ какъ при этомъ столь мало деспотическомъ королѣ. Никогда оппозиціонныя дви­женія всякаго рода не находили столько сочувствія въ обще­ственной массѣ. Всѣ либеральные замыслы и усилія разби­вались о сопротивленія самаго разнороднаго характера и въ рядахъ привилегированныхъ сословій, и въ неспокойной мас­сѣ приверженцевъ новизны. Попытки бережливости, старанія внести порядокъ въ финансы никѣмъ не оцѣнены; пугало дефицита съ преувеличенными кликами выставлялось какъ главный аргументъ негодности всего существующаго порядка управленія; а объ устрашающемъ значеніи этого грознаго слова потомъ, когда власть перемѣстилась въ иныя руки и финансы пришли въ сильнѣйшее разстройство, забыли и думать. И чистоту жизни не пощадила клевета. Мерзкія книжонки позорили королеву и не разъ случалось выку­пать ихъ изъ обращенія. Процессъ съ ожерельемъ коро­левы, въ которомъ фигурировали вельможа, герцогъ и карди­налъ де-Роганъ, скандально оправданный, и искательница приключеній Де-Ламоттъ, приговоренная къ тѣлесному нака­занію и ссылкѣ, дали обильную пищу толкамъ неблагопріят­нымъ для двора и королевы. Если былъ кто-либо невиненъ предъ націей, поднявшейся въ революціонномъ вооруженіи, то конечно король. Это не спасло его и королеву отъ жесто­кой казни….

Авторъ. Да, никто такъ усердно, хоть и безсознательно не послужилъ дѣлу революціи, какъ этотъ несчастный король. Ты указываешь на либеральные планы, замыслы, предпріятія короля и его министровъ для блага страны. Не въ планахъ, замыслахъ и предпріятіяхъ суть дѣла, а въ надлежащемъ ис­полненіи этихъ плановъ. Все падало какъ воздушные замки по одной главной причинѣ, на которой, кажется мнѣ, прежде всего надлежитъ сосредоточить вниманіе, такъ какъ ею освѣ­щаются всѣ событія. Причина эта глубокое, во всѣхъ обще­ственныхъ и государственныхъ нервахъ, потрясеніе принципа власти.

Тэнъ превосходно изобразилъ первую эпоху революціи какъ картину внезапнаго, на всѣхъ путяхъ, проявленія анархіи— anarchie spontanée, какъ озаглавливаетъ онъ первую книгу своего описанія революціи. Почему обнаружились эти пора­зительныя явленія безвластія? Они обусловливались именно паденіемъ власти и въ принципѣ, и на практикѣ.

Въ государственной машинѣ стараго порядка упоромъ на какомъ стояла и вращалась вся ось механизма была коро­левская власть. Понятно къ какимъ качаніямъ по волѣ вѣ­тра и къ какому наконецъ разрушенію должно было вести разслабленіе этой точки опоры одновременно съ расшатаніемъ всѣхъ сдерживающихъ винтовъ механизма.

Въ теченіе пятнадцати лѣтъ, съ 1774 до 1789 года, всѣ дѣй­ствія правительства направлялись къ ослабленію и униженію королевской власти и воспитанію революціоннаго духа въ об­ществѣ. Лудовикъ XѴI, котораго, въ бытность его дофиномъ, Дюбарри называла „толстымъ мальчишкой дурно воспитан- нымъ“ (lе gros garçon mal élevé, Droz, 43), вступилъ на престолъ дурно подготовленный къ трудной задачѣ управленія. Онъ не былъ лишенъ образованія, зналъ по-латыни, по-англійски, чрезвычайно любилъ географію (самъ составилъ планъ путе­шествія для Лаперуза), но былъ совершенно лишенъ государ­ственнаго смысла. Лѣнивый по природѣ, нерѣшительный, уступчивый, онъ былъ не способенъ къ борьбѣ, лишенъ духа иниціативы, и занятіе государственными дѣлами было для него величайшею тягостью. Онъ готовъ былъ разрѣшать, уступать, но вполнѣ лишенъ способности повелѣвать. Со­хранился дневникъ Лудовика XѴI, который вводитъ въ тай­никъ души слабаго короля, имѣвшаго кажется одну серіозную страсть, страсть къ охотѣ. Вотъ отрывки изъ дневника, какъ онъ приведенъ въ книгѣ Гранье де-Кассаиьяка (И, 68; отры­вокъ есть также у Тэна, I, 45):

„Суббота 11 (іюля 1789). Ничего. Отъѣздъ Неккера.

„Вторникъ 14. Ничего“.

Не забудемъ что это былъ день возмущенія Парижа и взя­тія Бастиліи.

А вотъ что записано въ страшные дни 5 и 6 октября 1789 и въ роковые дни 21 и 26 іюня 1791.

„Понедѣльникъ 5 (октября). Стрѣлялъ у Шатильйонской заставы (à la porte de Châtillon). Убилъ 81 штуку. Прерванъ событіями. И туда и назадъ на лошади.

„Вторникъ 6. Отъѣздъ въ Парижъ; въ половинѣ перваго посѣщеніе Думы. Ужиналъ и спалъ въ Тюильри.

„Вторникъ 21 (іюня 1791). Отъѣздъ въ полночь изъ Пари­жа. Пріѣхалъ въ Вареннъ въ Аргонѣ и остановился въ один­надцать часовъ вечера.

„Воскресенье. 26. Рѣшительно ничего. Обѣдня въ галлереѣ. Конференція съ коммиссарами Собранія“.

„Это рѣшительно ничего 26 іюня 1791, замѣчаетъ Кассань- якъ, есть постановленное декретомъ Собранія лишеніе Лудо­вика XѴI всякой власти. Конференція съ коммиссарами Со­бранія есть допросъ короля и королевы объ обстоятельствахъ ихъ бѣгства“.

Была еще страсть у короля, кромѣ охоты—занятіе куз­нечнымъ ремесломъ. Какъ только находилъ досугъ, онъ спѣ­шилъ по маленькой лѣстницѣ въ особо устроенную домаш­нюю кузницу подъ руководство слесаря обращавшагося съ нимъ весьма фамиліарно. Когда онъ являлся затѣмъ среди блестящаго двора, толстый, красный, неуклюжій, былъ пред­метомъ постоянныхъ насмѣшекъ изподтишка со стороны придворной молодежи, называвшей его при королевѣ, какъ прекрасной Венерѣ, ея Вулканомъ. Насмѣшки возбуждалъ сильный аппетитъ короля, его привычка подпѣвать во время богослуженія фальшивымъ басомъ. Отсутствіе величія сое­динялось въ немъ съ удивительною добротой и чисто­той души, но вмѣстѣ и съ какою-то прирожденною грубо­стію вкуса. Когда все въ Парижѣ и при дворѣ было увлече­но Америкой и ея мудрымъ посланникомъ, sage de l’Amé­rique, король велѣлъ на Севрскомъ заводѣ изобразить медальйонъ Франклина на днѣ ночнаго сосуда и послалъ этотъ подарокъ графинѣ Діанѣ Полиньякъ (Mém. de М-те Campan, 177). Но смерть слабый король встрѣтилъ съ величіемъ. Ког­да его судили, было не мало людей готовыхъ принять от­чаянныя мѣры на его освобожденіе. Онъ передалъ имъ чрезъ великодушнаго защитника своего Малерба: „скажите что я не простилъ бы имъ если хоть капля крови была проли­та за меня. Я не хотѣлъ проливать ее когда можетъ-быть она сохранила бы мнѣ тронъ и жизнь. И не раскаиваюсь. Я почти всю жизнь мою обдумывалъ роковую исторію Кар­ла I и никакъ не могъ привыкнуть къ идеѣ короля обраща­ющаго оружіе противъ подданныхъ“. Доброму королю не входило въ мысль что иногда нѣсколько капель крови мо­гутъ предотвратить ея потоки.

Правители не особыхъ личныхъ дарованій, но обладающіе яснымъ государственнымъ смысломъ, не разъ оставляли по себѣ самую почетную историческую память, умѣя довѣ­риться какому-либо великому государственному уму спо­собному направлять ходъ государственнаго корабля. Лу- довикъ XѴI былъ слишкомъ безсиленъ и для такой роли. Кто и каковы были его министры? Двадцатилѣтній король ну­ждался въ руководителѣ. Семейнымъ совѣтомъ былъ призванъ находившійся въ продолжительномъ удаленіи отъ двора бывшій министръ Лудовика XѴ, Moрепа (Maurepas), умный старикъ, тонкій придворный, смотрѣвшій на государственныя дѣла со скептицизмомъ человѣка имѣющаго единственною цѣлью удержаться во власти, извлекая изъ нея все что можетъ она дать пріятнаго. „Это былъ, говоритъ Мармонтель (Mém., III, 283), человѣкъ чрезвычайной любезности, занятый самимъ собой, министръ-куртизанъ… Никакой энергіи ни для добра, ни для зла; слабость безъ доброты, злость безъ мрачности, злопамятность безъ гнѣва, беззаботность о будущемъ, какъ ему не принадлежащемъ; можетъ-быть даже искреннее желаніе общественнаго блага, когда можно что-либо сдѣлать безъ риска для себя; воля тотчасъ охлаждающаяся какъ только предстоитъ опасность кредиту или покою: таковъ былъ до конца старикъ котораго дали въ руководители и совѣтники молодому королю“.

Пріятель. Большое вліяніе на короля имѣла королева. Блестящая, красивая, о которой говорили что она „лучше всѣхъ умѣла ходить во Франціи“, легкомысленная, никогда ничего серіознаго не читавшая: г-жа Кампанъ говоритъ что „не бывало принцессы которая имѣла бы такое отвраще­ніе отъ всякаго серіознаго чтенія какъ Марія Антуанета“; вся въ чаду удовольствій: то въ минуты рѣдкаго снѣга въ легкихъ санкахъ въ сопрожденіи придворной молодежи пролетающая по Парижу, то пѣшкомъ съ палочкой отправ­ляющаяся въ Тріанонъ, то переодѣвающаяся молочницей, ло­дочницей, то играющая Розину, то бѣгающая, какъ сви­дѣтельствуетъ маркизъ Мирабо (Louis XѴI par А. Renée), „въ костюмѣ крестьянки, въ фартукѣ, одна, безъ свиты и пажей по дворцу и террасамъ, спрашивая у перваго встрѣчнаго во фракѣ дать ей руку чтобы довести до конца лѣстницы“; пыл­кая въ гнѣвѣ, королева легко овладѣвала медленнымъ умомъ короля, и не рѣдко диктовала рѣшенія не слишкомъ конечно согласныя съ совѣтами политической мудрости. Морепа, уда­ленный при Лудовикѣ XѴ отъ двора чрезъ женщину, г-жу Помпадуръ, чувствовалъ особый страхъ предъ королевой и болѣе всего боялся ея вліянія.

Въ Мемуарахъ барона Безанваля (Веrville et Barrière Collect. des mémoires relatifs à la révolution: Mém. de baron de Bezen- val, Paris, 1821, т. II, 83) есть любопытный разсказъ каки­ми извилистыми путями, проходя между вліяніями Морепа и королевы, приходилось при дворѣ Лудовика XѴI достигать министерства даже достойнымъ людямъ. Баронъ Безанваль, пользовавшійся значительнымъ кредитомъ, желалъ доставить военное министерство своему другу графу де-Сегюру, чело­вѣку замѣчательной храбрости, твердаго и благороднаго ха­рактера. Онъ рѣшилъ, не сообщая о томъ своему другу, дѣй­ствовать на г-жу Полиньякъ, расположеніемъ которой пользо­вался и которая была въ свою очередь чрезвычайно близка съ королевой. Военное министерство было въ это время въ рукахъ князя Монбаре, управленіемъ котораго были не­довольны, такъ какъ благодаря его слабости „вольничанье, анархія и хаосъ“ въ войскѣ достигли крайнихъ предѣловъ. Безанваль много разъ говорилъ г-жѣ Полиньякъ о дур­номъ управленіи Монбаре и внушалъ что дѣло могло бы поправиться съ назначеніемъ Сегюра. Внушенія не произ­вели дѣйствія, и Безанваль былъ непріятно удивленъ ког­да, заговоривъ однажды вновь о Монбаре, услышалъ отъ г-жи Полиньякъ что дѣйствительно управленіе этого министра никуда не годится и слѣдовало бы подумать кѣмъ замѣнить его, какъ будто о Сегюрѣ не было и рѣчи. Безан- валь скрылъ смущеніе и спросилъ, кого же она имѣетъ въ виду. „Одного изъ вашихъ друзей, графа Сегюра“. Оказалось что лицо чрезвычайно близкое къ г-жѣ Полиньякъ, г. д’Адемаръ, изъ собственныхъ соображеній, явился предъ нею, по­мимо Безанваля, ходатаемъ за Сегюра. Безанваль догадался что г-жа Полиньякъ и забыла о его съ нею разговорахъ; но не подалъ виду и, какъ бы подумавъ минуту, со своей сто­роны сталъ одобрять выборъ. Г-жа Полиньякъ говорила съ королевой и склонила ее въ пользу замѣщенія Монбаре Сегюромъ. Но на пути лежало значительное препятствіе. Жена могущественнаго Морепа была покровительницей Монбарея и побуждала мужа поддерживать неспособнаго мини­стра. Оставалась, говоритъ Безанваль, одна надежда что оконча­тельное разстройство военной администраціи понудитъ, нако­нецъ, удалить Монбаре. Между тѣмъ Сегюръ ничего не зналъ о предпринятыхъ въ его пользу хлопотахъ и очень удивился услышавъ о нихъ отъ Безанваля, но мало-по-малу сдружился съ мыслію о министерствѣ. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Вліяніе королевы и ея торжество надъ Морепа выразилось удаленіемъ Сартина и замѣщеніемъ его въ качествѣ морска­го министра г. де-Кастри. Это затрудняло возможность вто­рой побѣды какою было бы назначеніе Сегюра. Примѣша­лось еще обстоятельство: Сегюръ самъ испортилъ было свое дѣло. „При дворѣ, говоритъ Безанваль, иногда самыя ничтож­ныя обстоятельства ведутъ къ важнымъ слѣдствіямъ“. Сегюръ только-что оправившійся послѣ сильнаго приладка подагры явился въ Версаль и имѣлъ весьма болѣзненный видъ. Когда королева рѣшилась заговорить о смѣнѣ военнаго министра и чтобы маскировать свое желаніе назвала Сегюра вмѣстѣ съ нѣсколькими другими лицами, Лудовикъ XѴI отвѣтилъ что о Сегюрѣ нечего и думать: его здоровье слиткомъ раз­строено. Разговоръ не остался тайной для Морепа, и хотя онъ лично не имѣлъ ничего противъ Сегюра, но обиженный тѣмъ что обойденъ, не желая новаго усиленія вліянія коро­левы, а отчасти и подчиняясь женѣ покровительствовавшей Менбарею, онъ сталъ усиленно поддерживать этого мини­стра, вполнѣ сознавая его негодность. Морепа успѣлъ даже перемѣнить мнѣніе королевы, увѣрить ее что она обманута и возбудить ее противъ г-жи де-Полиньякъ. Произошла бур­ная сцена. Замѣчу что бурныя сцены были въ характерѣ коро­левы. Такая сцена была разъ съ Монбареемъ, не исполнив­шимъ желанія королевы о переводѣ какого-то полковника. Королева разразилась упреками и хлопнула дверью такъ что отлетѣлъ косякъ. Когда Монбарей началъ разказывать о томъ королю, тотъ сказалъ только: „никто лучше меня не знаетъ какъ произошла сцена съ вами“ (Louis XѴI par А. Renée, 251).

Королева рѣзко упрекала свою наперсницу. Оскорбленная Полиньякъ объявила что не останется долѣе при дворѣ. Это подѣйствовало, королева смягчилась, но Полиньякъ оставалась непреклонною въ рѣшеніи. Королева разрыдалась, бросилась къ ногамъ г-жи Полиньякъ (finit par se jeter aux genoux de ma­dame de Polignac) и умоляла ее остаться. Примиреніе состоя­лось. Королева снова взялась хлопотать о Сегюрѣ. Наканунѣ новаго 1781 года, на собраніи во дворцѣ, королева шепнула г-жѣ де-Полиньякъ что отставка военнаго министра рѣшена, и на мѣсто его назначается Пюисегюръ. Это разстраивало всѣ планы; г-жа Полиньякъ поспѣшила къ себѣ и, по совѣту г. д’Адемара, настойчиво, для своихъ цѣлей, ходатайствовавша­го за графа Сегюра, написала королевѣ прося немедленнаго сви­данія. Въ одиннадцать часовъ вечера королева явилась къ г-жѣ Полиньякъ. Та представила ей какъ унизительно будетъ для до­стоинства королевы если Морепа возьметъ верхъ. Уже при дво­рѣ всѣ толкуютъ о предстоящемъ замѣщеніи и спрашиваютъ себя кто болѣе имѣетъ вліянія на короля, королева или Море­па. Возбужденная бесѣдой, королева утромъ въ семь часовъ от­правилась къ королю. Послали за Морепа и королева въ его присутствіи настойчиво изложила права Сегюра къ заня­тію мѣста военнаго министра. Застигнутый врасплохъ Морепа сдѣлалъ нѣсколько возраженій которыя легко были опровергнуты королевой. Король склонился на ея сторону, и она поспѣшила сказать Морепа: „Вы слышите волю короля; поспѣшите послать за Сегюромъ и сообщите ему ее“. Для самолюбія Морепа это былъ, какъ самъ онъ потомъ гово­рилъ одному изъ близкихъ ему лицъ, самый чувствительный ударъ. Но оставалось только повиноваться. Вотъ какъ графъ Сегюръ сдѣлался военнымъ министромъ! Подобное сплетеніе интригъ сопровождало большинство назначеній. По смерти Морепа, королева, внушаемая близкими къ ней придворными, была лицомъ наиболѣе вліявшимъ на короля.

Авторъ. Министровъ Лудовика XѴI можно раздѣлить на два разряда—министры придворныхъ интригъ и министры по­пулярности. Огромное большинство принадлежитъ къ перво­му разряду; путь придворной интриги былъ почти единствен­ный для достиженія министерскихъ мѣстъ и соединенной съ ними власти. Со способностями и знаніями не справлялись. Выраженіе Фигаро: „нуженъ былъ счетчикъ, назначили тан­цора“, какъ нельзя болѣе метко. Сартинъ, хорошій оберъ-полицеймейстеръ, попалъ въ морскіе министры. Неккеръ, на­вѣстивъ его чрезъ нѣсколько дней послѣ назначенія, засталъ его предъ большою стѣнною картой. „Посмотрите, сказалъ онъ, какіе я сдѣлалъ успѣхи. Могу зажмурясь показать рукою четыре части свѣта.” (Oeuvres de Mme de Staël, Paris 1820, T. XII, 103). Къ министрамъ популярности надлежитъ причислить Тюрго и Неккера.

Пріятель. Я не совсѣмъ согласенъ съ тобою относитель­но Тюрго. Правда, онъ былъ приглашенъ въ министерство Морепа благодаря своей извѣстности, но не забудь что онъ долгое время былъ интендантомъ и въ этомъ высокомъ зва­ніи пользовался репутаціей отличнаго администратора. По­пулярность его ограничивалась не обширнымъ кругомъ. Въ дѣятельности своей этотъ замѣчательный человѣкъ, правда доктринеръ, не всегда считавшійся съ дѣйствитель­ностію, но во всякомъ случаѣ правитель честный, искав­шій блага страны, о которомъ король однажды не безъ основанія сказалъ: „кажется только я и Тюрго любимъ на­родъ“,—чистъ и отъ упрека въ исканіи популярности и въ про­искахъ предъ властію. Въ раздраженной бесѣдѣ онъ имѣлъ смѣлость сказать Лудовику XѴI: „слабому королю два исхо­да: или мушкетъ Карла IX или эшафотъ Карла I“. Тюрго сдѣлалъ что могъ и принесъ много пользы странѣ. Не его вина что въ безхарактерномъ королѣ нельзя было найти проч­ной опоры.

Авторъ. Уступаю тебѣ Тюрго. Истинный типъ ми­нистра популярности есть Неккеръ. Его дочь г-жа Сталь, благоговѣющая предъ отцомъ, говоритъ что популярность была для него все. „Послѣ религіозныхъ обязанностей, пи­шетъ она (Оеиvr. Т. XII, 106), его всего болѣе озабочивало общественное мнѣніе. Состояніе, почести, все чего добива­ются честолюбцы, онъ приносилъ въ жертву уваженію націи; и этотъ голосъ народа имѣлъ для него нѣчто божественное“. Заслужить и сохранить репутацію безукоризненной честно­сти было одною изъ главныхъ его задачъ. Честный Неккеръ сдѣлался нарицательнымъ наименованіемъ. Но честность эта, какъ и Лафайета, соединялась съ сильною дозой расчета. Враги подмѣтили эту черту и не безъ остроумія говорили указывая на женевское происхожденіе Неккера: если Жене­вецъ бросится въ окно, бросайтесь за нимъ смѣло, не рас­шибетесь. Для Неккера истиннымъ государемъ былъ не Лудовикъ XѴI, а популярность. „Мнѣніе“ посадило въ пра­вительство своего министра. Неккеръ понималъ что силы его въ томъ что онъ въ самомъ правительствѣ являлся представителемъ требованій „мнѣнія“, хотя бы направлен­ными къ разрушенію этого правительства. Спастись можно только уступками. Выразителемъ того какія требуются уступки былъ Неккеръ. Являясь примирителемъ націи и ко­роны, онъ въ сущности былъ, во второе по крайней мѣрѣ свое министерство, министръ революціи помогавшій ей ру­ками самого правительства сдѣлать свое дѣло. Король инстинктивно чувствовалъ фальшь, смутно понималъ что въ министрѣ своемъ имѣетъ посла какой-то чужой дер­жавы, отъ имени которой ведутся переговоры;, тѣмъ не ме­нѣе въ трудную минуту вручаетъ ему спасеніе короны. Я далекъ отъ мысли приписывать Неккеру революціонные пла­ны. Его двуличность была искреннею, какъ ни странно можетъ показаться соединеніе этихъ двухъ качествъ, повидимому исключающихъ одно другое. Но люди себя обманывающіе встрѣчаются еще чаще чѣмъ обманывающіе другихъ. Тѣмъ не менѣе, для Франціи стараго порядка Неккеръ былъ роко­вой человѣкъ.

Не стану перечислять министровъ интриги. Для нихъ глав­ною задачей было сохранить мѣсто; дѣло, естественно, сто­яло на второмъ планѣ. Обезпечивъ свое положеніе, въ вѣ­домствѣ своемъ можно было дѣйствовать весьма произвольно. Единства въ правительствѣ не было. Монбаре говоритъ что министерства, при государственномъ порядкѣ строго, каза­лось, монархическомъ, представляли собою совершенныя рес­публики. Каждое дѣйствовало на свой образецъ. Между ми­нистрами попадались способные, но мало честные; бывали и честные, но мало способные. Послѣ Флэри, преемника Неккера, министромъ финансовъ былъ назначенъ Д’Ормессонъ. При дворѣ сложили остроту: „у меня новый поваръ“.—„Хоро­шо готовитъ?“—„Нѣтъ, но честнѣйшій человѣкъ“.

Пріятель. Наиболѣе способный былъ безъ сомнѣнія привлекательный Калонъ (Calonne), отличавшійся удивитель­ною легкостью въ работѣ и потому отдававшій почти все время свѣтской жизни, умѣвшій въ минуты смущенія пред­ставить положеніе разстроенныхъ финансовъ въ блестящемъ видѣ, сыпавшій государственными деньгами, говорившій ко­ролевѣ: „если то что желаете ваше величество возможно, оно уже сдѣлано; если невозможно, будетъ сдѣлано“; самоувѣрен­но доводившій легкомысліе и рискъ до увлекавшей наглости, ни на минуту не задумавшійся предъ бурей и безъ кормчаго распустить всѣ паруса государственнаго корабля.

Авторъ. Морепа внушилъ молодому королю систему какъ нельзя болѣе пришедшуюся по характеру Лудовика XѴI: не принимать на себя иниціативы правительственныхъ рѣшеній чтобы не нести за нихъ нравственной отвѣтственности, а предоставить ихъ вполнѣ собранію министровъ соглашаясь съ мнѣніемъ большинства. При случайности состава корпуса министровъ, при частой ихъ смѣнѣ, понятно къ какой поли­тической непослѣдовательности, къ какимъ противорѣчіямъ должна была вести такая система. Царствовать, но не управ­лять, передавъ управленіе группѣ людей составившейся чрезъ тысячи случайностей, значило потрясти монархическое не­ограниченное правленіе, какимъ было правленіе во Франціи, въ самомъ его принципѣ. Лудовикъ XѴI не имѣлъ прави­тельственнаго генія Екатерины или Фридриха II; на несча­стіе Франціи онъ не имѣлъ достаточно государственнаго смысла чтобы найти совѣтника обладающаго дѣйствитель­нымъ государственнымъ умомъ и довѣриться ему. Принятая система укрѣпила въ умахъ отдѣленіе короля отъ правитель­ства. Въ высшей степени замѣчательно что самъ король, въ головѣ котораго роились тѣ же мысли при которыхъ слага­лись легкомысленныя политическія сужденія въ обществѣ, самъ отдѣлялъ себя отъ своего правительства. „Я окруженъ, пишетъ онъ Малербу (Malesherbes) въ апрѣлѣ 1776 года (Lettres de Louis XѴI, par Chauvelot, Paris 1862, стр. 63), людьми имѣющими интересъ вводить меня въ заблужденіе, мѣшать тому чтобъ общественное мнѣніе доходило до меня… Вы, мудрый Морепа и неустрашимый Тюрго, имѣете наиболѣе правъ на мое довѣріе“. Мудрый Морепа, дѣйствительно, управлялъ дѣлами; неустрашимый Тюрго не нашелъ поддержки въ королѣ, Малербъ имѣлъ мало вліянія. „Вы имѣете, пишетъ далѣе въ томъ же письмѣ юный царственный либералъ, душу гражданина, вы передали ее и завѣдуемой вами Палатѣ (Сour des aides). Сужу объ этомъ по мощному краснорѣчію представ­леній какія вы ей диктуете и которыя я помѣстилъ въ из­бранной библіотекѣ моей съ рѣчами Цицерона противъ Ка- тилины и Филиппиками Демосѳена. Я еще не увѣренъ по­лезно ли сѣять столь философскія начала среди монархиче­скаго строя, который столько недовольныхъ хотятъ потрясти. Но представленія ваши исполнены желанія общественнаго блага. Они просвѣщали меня относительно безпорядковъ ко­торые дворъ и мои министры сговаривались отъ меня скры­вать“. Трудно конечно рѣшить самъ ли король писалъ это письмо или при чьемъ-либо участіи. Менѣе чѣмъ черезъ мѣ­сяцъ тотъ же король писалъ тому же Малербу: „Тюрго, лю­безный Малербъ, не годится болѣе для мѣста которое зани­маетъ. Онъ слишкомъ цѣленъ даже въ добрѣ которое хочетъ сдѣлать. Деспотизмъ, какъ я вижу, ни въ чемъ не годенъ, даже когда хочетъ заставить великій народъ быть счастли­вымъ. Парламентъ, дворянство, особенно Морепа, искренно меня любящій, просятъ его отставки и я только что подпи­салъ ее“. Изъ тѣхъ же писемъ узнаемъ что король увлекался вначалѣ сочиненіями Вольтера. Руссо, Дидро, но потомъ при­шелъ къ опасенію „не смутили бы они молодежь и не при­готовили бы смуту поколѣнію которое имъ покровительству­етъ“. (Письмо отъ 13 декабря 1786 года.)

По преимуществу, уполномоченнымъ органомъ націи въ предреволюціонную эпоху считали себя парламенты. Парламен­ты въ Парижѣ и въ провинціяхъ были по происхожденію и назначенію своему учрежденія судебныя, при правительствахъ сильныхъ не выходившіе изъ круга своихъ обязанностей. Мало-по-малу они расширили свое значеніе, воспользовав­шись правомъ внесенія. новыхъ законовъ въ общій сводъ (enregistrement des lois). Внесеніе это первоначально имѣло цѣлью принятіе парламентами къ свѣдѣнію тѣхъ законовъ по какимъ они должны были судить и на которыхъ должны были мотивировать свои заключенія. Парламенты обрати­ли этотъ актъ въ право дѣлать представленія и возраже­нія правительству прежде чѣмъ внести законъ въ общій сводъ. Захвативъ это право, они съ настойчивостію и зна­чительнымъ искусствомъ обратили его какъ бы въ право охраны народныхъ интересовъ и сдѣлали изъ своихъ пред­ставленій и возраженій, по выраженію Монбаре, „публич­ные уроки независимости почти всегда звучавшіе какъ набатъ возстанія“. Они явились главными противниками правительства. Министры весьма не рѣдко, или для того чтобы поддержать свой авторитетъ и личное преобладаніе, иди изъ ревности къ своимъ соперникамъ, старались вліять на тотъ или другой парламентъ въ своихъ интересахъ и тѣмъ придавали имъ силы въ борьбѣ съ правительствомъ (Монбарей, ІП, 97). Борьба съ парламентами проходитъ чрезъ все царствованіе Лудовика XѴ. Они побѣдили іезуитовъ, но за­тѣмъ сами пали въ борьбѣ съ королевскою властью. Канцлеръ Молу, самъ бывшій президентомъ одного изъ парламентовъ и чрезъ то близко знакомый со всѣми пружинами этихъ учреж­деній, коснулся ихъ сильною рукой и настоялъ на судебной реформѣ замѣнившей старые парламенты новыми учрежденія- ми, которыя пришлось по необходимости наполнить новыми лицами безъ особенно строгаго выбора. Лудовикъ XѴI вступивъ на престолъ засталъ старые парламенты распущен­ными. Канцлеръ Мопу, какъ лицо крайне не популярное, былъ скоро удаленъ; руководителемъ короля стадъ Морепа. Борьба старыхъ парламентовъ съ короной сдѣлала ихъ по­пулярными въ общественномъ мнѣніи. Возвращеніе казалось мѣрою либеральною, которою можно угодить общественному требованію. Морепа высказался въ пользу возвращенія. Это разнеслось, и въ Парижѣ на представленьѣ въ Оперѣ онъ былъ привѣтствованъ рукоплесканіями зрителей (Веберъ, I, 118). Либеральный, но проницательный Тюрго былъ про­тивъ возстановленія учрежденія только-что побѣжденнаго съ значительнымъ трудомъ и понималъ что возстановленіе его равносильно пораженію наносимому правительствомъ самому себѣ. Дѣйствія правительства обнаружили его слабость и не­способность. Учрежденія смѣнившія распущенные парла­менты были составлены съ большими трудностями. Члены ихъ, не популярные въ обществѣ, нуждались въ поддержкѣ пра­вительства, которое устами новаго короля только-что вырази­ло имъ: „можете надѣяться на мое покровительство!“ То же правительство однако немедленно ихъ бросило, давая свидѣтель­ство что друзей оно не поддержитъ и выдастъ, а предъ вра­гами преклонится. Они жаловались на свое положеніе, гово­ря что толпа имъ свищетъ на улицахъ когда они отправля­ются въ засѣданія, Морепа отвѣтилъ: „ходите туда въ до­мино“. Въ королевскомъ засѣданіи 12 ноября 1774 (lit de justice) Лудовикъ XѴI возстановилъ суды уничтоженные его предшественникомъ и уничтожилъ тѣ которые учредилъ Лу­довикъ XѴ. Возстановленіе было объявлено какъ бы въ фор­мѣ прощенія. Король говорилъ: „король мой предокъ выну­жденный вашимъ неоднократнымъ сопротивленіемъ его пове­лѣніямъ сдѣлалъ то чего требовала отъ его мудрости обязан­ность поддержать авторитетъ власти и вмѣстѣ съ тѣмъ дать судъ и правду его народамъ. Нынѣ призываю васъ вновь къ вашимъ обязанностямъ которыя вы никогда бы не должны были оставлять. Чувствуйте всю цѣну моей доброты и нико­гда о томъ не забывайте“.

Тюрго предупреждалъ короля что „нѣтъ ничего труднѣе какъ урезонить духъ корпораціи; корпорація безъ малѣйша­го зазрѣнія окажетъ себя неблагодарною, ибо состоитъ изъ неотвѣтственныхъ элементовъ”.

Въ Парижѣ, описываетъ Веберъ, „первымъ дѣйствіемъ нова­го парламента было, на другой же день послѣ возстановленія, протестовать противъ эдикта которымъ онъ былъ возстанов­ленъ и противъ формъ королевскаго засѣданія, даровавшаго ему жизнь…. Ученіе проводимое парламентомъ состояло въ томъ что онъ не прекращалъ своего существованія хотя члены его были смѣщены и разсѣяны; что не отъ эдикта о возстановленіи зависитъ существованіе парламента, и эдиктъ этотъ только оскорбляетъ его права“. Парламенты возвра­тились побѣдителями, правительству оставалось только усту­пить; вновь явились силою противоборствующею правитель­ству, такъ какъ именно въ этомъ противоборствѣ заключалось ихъ значеніе. Противодѣйствіе вызывали даже мѣры направ­ленныя ко благу народа.

Пріятель. Припомнимъ что и популярный Неккеръ былъ противъ парламентовъ. Одною изъ любимыхъ мыслей Неккера было введеніе провинціальныхъ собраній. Противодѣйствіе парламентовъ въ нѣкоторыхъ провинціяхъ побудило его такъ высказаться въ секретномъ докладѣ королю (Lavergne, Revue des deux Mondes, juillet 1861, p. 46 статья О провинціальныхъ собраніяхъ во Франціи). „Общество, повинуясь направленію какое приняли умы, нынѣ зорко всюду высматриваетъ злоупо­требленія и неудобства. Отсюда безпокойное и смутное критикованіе дающее постоянную пищу стремленію парламентовъ вмѣшиваться въ дѣла управленія. Стремленіе это обнаружи­вается съ ихъ стороны все сильнѣе и сильнѣе. Какъ всѣ кор­пораціи ищущія власти, они выступаютъ какъ бы отъ имени народа, именуя себя защитниками правъ націи. Не сильные ни образованіемъ ни чистотою любви къ государственному бла­гу, они, безъ сомнѣнія, будутъ и продолжать такъ дѣйство­вать, пока будутъ разсчитывать на поддержку общественнаго мнѣнія. Надо слѣдовательно или отнять у нихъ эту поддержку иди быть готовымъ на постоянное возобновленіе борьбы, ко­торая возмутитъ покой царствованія вашего величества и приведетъ или къ уничтоженію власти, иди къ крайнимъ мѣрамъ, послѣдствія которыхъ нельзя съ точностію и измѣ­рить. Единственное средство предотвратить эти столкнове­нія—возвратить парламенты къ ихъ почетнымъ и спокойнымъ обязанностямъ судебнымъ и удалить отъ ихъ глазъ предметы управленія“. Донесеніе сдѣлалось какъ-то извѣстнымъ. Паденіе Неккера было его послѣдствіемъ.

Авторъ. Министръ Калонъ, готовый на всякія рискован­ныя предпріятія, именно съ цѣлью побороть парламенты склонилъ короля къ собранію нотаблей, поставившему Фран­цію на склонъ по которому она въ два года пришла къ ре­волюціи. Началомъ революціи принято считать 1789 годъ. Но уже годы 1787 и 1788 былъ вполнѣ революціонные. Надѣюсь мы остановимся на нихъ потомъ съ нѣкоторою подробностію. Въ эти годы правительство само устраивало революцію что­бы потомъ революція могла обойтись безъ правительства.

Какъ фиктивна была сила парламентовъ, обусловившаяся тѣмъ что они были въ борьбѣ съ правительствомъ, доказы­вается тѣмъ съ какою быстротой исчезла громадная попу­лярность пріобрѣтенная было ими въ разгаръ этой борьбы въ 1788 году. Едва прошелъ годъ, и учрежденія на защиту которыхъ волновалось общество, поднимались народныя мас­сы, были сметены нѣсколькими словами презрительнаго де­крета Національнаго Собранія отъ 3 ноября 1789 года. По предложенію Александра Ламета (Lameth) было постановле­но: „въ ожиданіи не въ далекомъ будущемъ обсужденія Со­браніемъ новой организаціи судебной власти, всѣ парламенты государства имѣютъ продолжать свою вакацію, а тѣ кото­рые вернулись къ занятіямъ имѣютъ возвратиться къ со­стоянію вакаціи“. „Теперь, замѣтилъ Мирабо, у парламен­товъ вакація. Пусть никогда изъ нея и не выходятъ. Воз­вращаться имъ не придется, прямо перейдутъ отъ агоніи къ смерти“. Въ ноябрѣ 1790 году состоялся декретъ объ окон­чательномъ уничтоженіи парламентовъ. Парламентъ въ Ту­лузѣ пробовалъ сопротивляться. Главные члены его затѣмъ погибли на эшафотѣ.

А общественное мнѣніе такъ поддерживавшее парламенты въ борьбѣ съ правительствомъ? Въ Журналѣ Прюдома Révo­lutions de Paris (№ XѴII, 27) читаемъ: „Вся Франція ждала рѣшенія Національнаго Собранія относительно парламентовъ. Вся Франція съ огорченіемъ видѣла что Мартиновъ день приближается, а еще ничего не рѣшено. Вдругъ по всему городу разнесся слухъ о рѣшеніи Собранія на неопредѣ­ленный срокъ продолжить парламентскую вакацію, а тѣ парламенты которые уже вернулись возвратить въ состояніе вакаціи. Если дѣло о имуществахъ духовенства и могло оставить нѣкоторыя сомнѣнія вполнѣ ли уничтожена па­губная коалиція стремившаяся погубить государство, то те­перь, послѣ новаго декрета или, лучше сказать, новаго бла­годѣянія законодательнаго корпуса, нѣтъ болѣе мѣста со­мнѣнію. Членъ сдѣлавшій предложеніе, тѣ кто поддер­живали его, всѣ признали что существованіе парламентовъ не согласно съ нынѣшнею нашею конституціей. Система­тическіе притѣснители народа, открытые враги королевской власти, они, что бы ни дѣлали, имѣли одну цѣль—все согнуть подъ свой деспотизмъ. Я тебя повѣшу, была любимая угро­за нашихъ господъ членовъ парламента и нерѣдко такою любезностію отдѣлывались они отъ кредиторовъ. Народъ думающій что господа эти не безъ вины въ нынѣшнемъ го­лодѣ съ живѣйшею радостію услышалъ въ пятницу обнаро­дованіе этого декрета, утвержденнаго королемъ“. Вотъ какъ преходяща популярность!

Борьба съ парламентами обнаружила великую слабость власти. Ясно были что она вывалилась изъ рукъ правитель­ства. Поднимался вопросъ въ чьи руки она перейдетъ. Въ странѣ были три сословія съ государственнымъ значеніемъ: духовенство, дворянство и средній классъ, thiers état. Какое изъ нихъ имѣло достаточно энергіи чтобъ явиться полити­чески преобладающимъ? Обыкновенный отвѣтъ на этотъ вопросъ тотъ что наибольшій запасъ жизненной силы былъ въ этомъ третьемъ классѣ, являвшемся какъ бы по праву представителемъ націи. Когда предъ призывомъ государствен­ныхъ сословій (états généraux) главнымъ вопросомъ, отъ рѣ­шенія котораго такъ много зависѣло въ будущемъ, былъ вопросъ о двойномъ числѣ представителей со стороны третья­го сословія, страна была „наводнена брошюрами“ (Introduct. au Moniteur per Thuau Granville) касавшимися этого пред­мета, отношеній между сословіями и вообще политическихъ предметовъ. Достойно замѣчанія что эта литература попу­ляризовавшая ученія Руссо, Мабли, Рейналя и энциклопе­дистовъ, была вызвана самимъ правительствомъ. Королевскій декретъ 5 іюля 1788 года обращался къ ученымъ обществамъ и всѣмъ свѣдущимъ людямъ съ приглашеніемъ составлять записки и собирать историческія свѣдѣнія по вопросу о со­ставѣ собраній государственныхъ чиновъ въ прежнее время. Писателямъ была предоставлена свобода слова. Въ брошюрѣ наиболѣе надѣлавшей шума аббатъ Сіесъ ставилъ три вопроса. „Что такое среднее сословіе?—Все.—Чѣмъ было оно до сихъ лоръ въ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. — Чего проситъ оно?—Сдѣлаться чѣмъ-нибудь“. Что такое въ самомъ дѣлѣ было это третье сословіе Желавшее стать чѣмъ-нибудь, тогда какъ оно было все и о которомъ Черутти (Cerutti) въ свою очередь писалъ: „трудность не въ томъ только чтобы собрать третье сословіе, а чтобы найти истинно таковое во Франціи: всякій горитъ желаніемъ изъ него вый­ти“ (Mém. pour le peuple français, Gr. de Cassagnac I, 90). Какіе элементы его составляли? Конечно, не народъ въ тѣс­номъ смыслѣ. Французское крестьянство, много уступавшее да и нынѣ уступающее въ политическомъ смыслѣ и тактѣ нашему здравому народу, могло быть тамъ и сямъ возбуждено къ бунту, давало изъ себя то отребье черни которое за деньги готово на всякія неистовства, могло служить орудіемъ революціи, но само по себѣ политической силы въ странѣ не составляло и о революціи не думало. Купцы, промышлен­ники, мѣщане въ обширномъ смыслѣ, въ свою очередь, со­ставляли классъ спокойной буржуазіи дорожившей порядкомъ и внутреннимъ миромъ, менѣе всего имѣвшій претензію быть всѣмъ въ государствѣ. Молодое поколѣніе этого клас­са, обнаруживавшаго въ столицѣ и главныхъ городахъ, какъ свидѣтельствуетъ между прочимъ Мерсье въ Картинѣ Па- puжa, стремленіе отдавать дѣтей въ коллежи и такимъ пу­темъ выводить ихъ, сказать по нашему, въ чиновный классъ, доставило, правда, не мало людей вышедшихъ изъ своего со­словія, не приставшихъ къ высшему общественному слою, недовольныхъ своимъ положеніемъ; но люди этого разряда, не имѣя общественнаго значенія, могли только пристать къ революціонной арміи, но не могли образовать изъ себя какую- нибудь силу.

Если обратимся къ классу ученыхъ и первоклассныхъ пи­сателей, многочисленному и почетному во Франціи, то по отношенію къ нему надлежитъ повторить слова Біо, на ко­торыя мы разъ ссылались: „Большинство ученыхъ остались простыми зрителями подготовляемыхъ событій; ни одинъ открыто не выступилъ противъ революціи, нѣкоторые при­няли ея сторону; именно тѣ кого волновали обширные взгля­ды и кто видѣли въ общественномъ обновленіи средство при­ложить и осуществить свои теоріи“. Извѣстные ученые и ли­тераторы находили доступъ въ высшій кругъ, были необхо­димою принадлежностію салоновъ. Эта аристократія ума, ин­теллигенція высшаго разряда, оставалась зрительницей со­бытій, — въ Національное Собраніе не попало, исключая Бальи и еще немногихъ, почти ни одного изъ извѣстныхъ писателей и ученыхъ,—со значительнымъ запасомъ сочув­ствія къ ожидаемой новой государственной жизни. Это по­нятно. Самое появленіе ихъ въ аристократическомъ кругу, большинство котораго было еще исполнено кастовыхъ пред­убѣжденій, было переходомъ къ новому порядку. Какъ ни че­ствовали ихъ герцоги и маркизы желавшіе стоять на высотѣ вѣка, многое давало имъ чувствовать что они пришельцы въ знатномъ кругу. Даламберъ былъ (Тэнъ, I, 419) въ салонѣ г-жи дю-Деффанъ; входитъ домовый врачъ. „Сударыня, имѣю

честь принести вамъ мое глубочайшее почтеніе, говоритъ онъ обращаясь къ хозяйкѣ. — Господинъ президентъ, вашъ покорный слуга, обращается онъ къ находившемуся въ сало­нѣ президенту Гено. — Здравствуйте г. Даламберъ, киваетъ онъ знаменитому ученому. Анекдотъ разказанъ Шамфо- ромъ, въ сердцѣ котораго кипѣла зависть и котораго замѣ­чательный разговоръ съ Мармонтелемъ мы привели выше. Во всякомъ случаѣ интеллигенція, какъ я назвалъ, высшаго порядка не была дѣятельною революціонною силой.

Міръ педагогическій не принадлежалъ къ третьему сосло­вію такъ какъ воспитаніе и по изгнаніи іезуитовъ остава­лось почти исключительно въ рукахъ духовенства.

Дѣятельною революціонною силой въ рядахъ средняго со­словія была интеллигенція, такъ сказать, втораго порядка. Она-то собственно разумѣла себя подъ именемъ третьяго сословія имѣющаго быть всѣмъ. Она выступила какъ бы воплощая въ себѣ силу милліоновъ людей средняго и низ­шаго классовъ, самихъ по себѣ нисколько не революціонныхъ. Выступила въ началѣ самозванно. Правительство своими мѣ­рами сдѣлало ее дѣйствительною представительницей стояв­шихъ за нею темныхъ милліоновъ. Изъ ея среды было соста­влено главнымъ образомъ Національное Собраніе, рѣшившее судьбу Франціи.

Біо говоритъ: „тогда казалось одни ораторы могутъ слу­жить дѣлу свободы, и эта ошибка была отчасти причиною нашихъ золъ“. Болѣе чѣмъ отчасти: можно сказать главною причиной. Герои общественныхъ говорилень, расплодившихся въ обиліи, сдѣлались, благодаря мѣрамъ правительства, поли­тическою силой. Обратившись къ націи, правительство орга­низовало свой призывъ, такъ что большинство созваннаго собранія составили представители этой безсословной интел­лигенціи низшаго порядка; говорю безсословной, ибо одною изъ главныхъ темъ ея было поглощеніе прежняго сословнаго строя въ безразличіи классовъ.

Скажу ближе кого я разумѣю въ рядахъ этой интеллиген­ціи. Прежде всего судейскій міръ на его среднихъ и низ­шихъ ступеняхъ—адвокатовъ, нотаріусовъ, судей низшихъ инстанцій и т. под. Членовъ парламента нельзя причислять къ среднему классу; парламенты были особою силою, четвертымъ сословіемъ; мы о нихъ говорили. На преобладающее участіе упоминаемаго класса, какъ въ составленіи „тетрадей жалобъ“ (cahiers de doléances), такъ и въ выборахъ, образовавшихъ изъ нихъ большинство въ Національномъ Собраніи, указываютъ многіе современники событій. Бальи упоминаетъ что адвокаты были главными дѣятелями революціоннаго переворота. Монбаре (III, 209 и 173) съ раздраженіемъ говоритъ: „Министры Лудовика XѴI разсчитывали, допустивъ двойное представи­тельство средняго сословія, купить расположеніе толпы, уни­зить дворянство и высшее духовенство, а съ другой стороны впустить въ число представителей средняго сословія какъ можно болѣе адвокатовъ и судейскихъ (d’avocats et de gens de loi)—продажный классъ почти всегда безъ принциповъ, привыкшій звонкую фразу ставить на мѣсто дѣла и ловкій въ искусствѣ скрывать истину… Классъ адвокатовъ былъ во всемъ королевствѣ пропитанъ принципами сочиненій Руссо и его послѣдователей. Таланты этого класса, вмѣсто того чтобы служить на защиту частныхъ лицъ и для объясненія законовъ, направились на пагубу правительства“.

Другую составную часть разсматриваемой интеллигенціи составляли журналисты, авторы брошюръ и памфлетовъ и вообще люди владѣвшіе перомъ, которое могли отдавать или продавать на службу партіямъ и лицамъ. Эти люди груп­пировались по преимуществу около знатныхъ особъ въ качествѣ секретарей, чиновниковъ и находили поддержку въ классѣ, также заслуживающемъ большаго вниманія, — классѣ банкировъ и подобныхъ капиталистовъ.

Этотъ классъ поднялся параллельно со значительнымъ обѣд­нѣніемъ дворянства. Многочисленные браки дворянъ съ до­черьми представителей финансоваго міра не послужили впро­чемъ къ сліянію обоихъ классовъ. „Жадность къ день­гамъ, говоритъ Монбаре (III, 156), заглушила чувство гордо­сти отличавшее дворянство въ прежнее время. Браки съ до­черьми представителей финансоваго міра не мало тому со­дѣйствовали. Но богатство этимъ путемъ достигнутое не удовлетворяло получившихъ его и только увеличивало жажду наслажденій. Мало-по-малу неразборчивость средствъ для ихъ достиженія развратила сердца. Перемѣна эта была ощути­тельна при дворѣ. Линія раздѣла между званіями, прежде столь рѣзкая, почти исчезла. Осталась разница только въ степеняхъ богатства. Дочери капиталистовъ воспитывались въ принципахъ равенства, преподаваемыхъ въ философскихъ сочиненіяхъ Вольтера, Руссо и ихъ учениковъ. Эти принци- пы какъ нельзя болѣе льстили гордости этихъ особъ и поды­мали ихъ на уровень высшихъ классовъ, существованіе кото­рыхъ уязвляло ихъ самолюбіе“. Изъ нихъ вышли руководи­тельницы политическихъ салоновъ.

Боркъ указываетъ на замѣчательный, какъ онъ выражает­ся, союзъ капиталистовъ съ классомъ политическихъ писа­телей. „Писатели, говоритъ онъ, когда дѣйствуютъ цѣлымъ корпусомъ, въ одномъ и томъ же направленіи, получаютъ огромное вліяніе на общественное мнѣніе. Вотъ почему союзъ публицистовъ съ капиталистами произвелъ большое дѣйствіе уменьшивъ ненависть и зависть народа къ этой фор­мѣ богатства. Писатели эти, подобно всѣмъ новаторамъ, пока­зывали большое усердіе по отношенію къ бѣдному и низше­му классу общества, а въ то же время въ своихъ сатирахъ силою преувеличенія навлекали сильнѣйшую ненависть къ ошибкамъ двора, дворянства, духовенства. Они сдѣлались де­магогами особаго рода: служили соединительнымъ звеномъ для направленныхъ противъ того же предмета враждебныхъ расположеній богатства съ одной стороны и бурливаго отча­янія бѣдности съ другой… Соединенною политикой двухъ этихъ классовъ, капиталистовъ и публицистовъ, объясняется поче­му, въ то время какъ всякаго рода земельная собственность и учрежденія находившіяся во владѣніи духовенства, сдѣлались предметомъ яростнѣйшихъ нападеній, капиталъ былъ взятъ подъ особую защиту. Зависть преслѣдующая богатство и власть была искусно отклонена отъ другихъ формъ богатства“.

Интеллигенція, о которой говорю, не съ разу могла явить­ся преобладающею революціонною партіей и захватить власть. Истинное царство ея, хотя и не очень благоденственное, наступило въ эпоху владычества Робеспьера, ея типическаго представителя. Къ ея господству требовался переходный мостъ. Мостомъ этимъ послужили тѣ честолюбцы изъ выс­шаго класса, которые приняли въ свои руки дѣло средняго сословія, направленное къ разрушенію высшихъ классовъ, стали во главѣ революціоннаго движенія, имѣя въ средѣ своей члена королевскаго семейства, герцога Орлеанскаго, деньгами котораго пользовались. Переходъ отъ монархіи къ республикѣ Робеспьера долженъ былъ свершиться чрезъ Мирабо.

Во имя какихъ политическихъ идей дѣйствовали эти ора­торы общественныхъ говориленъ, вызванные правительствомъ къ высказыванью якобы народныхъ нуждъ и желаній?

Политическое ученіе которое можно усмотрѣть въ основѣ революціоннаго движенія 1789 года есть ученіе энциклопеди­стовъ и Общественнаго Контракта Руссо. Революція есть по­литическій опытъ этой системы на живыхъ людяхъ. Знамени­тая статья Энциклопедіи, [1] Autorité, уже заключаетъ въ себѣ это ученіе въ самомъ популярномъ изложеніи. Статья въ свое время надѣлала шуму, вызвала преслѣдованіе. Нѣкоторые утверждали что она заимствована изъ одной англійской книги. Отъ обвиненія въ томъ что статья разрушаетъ ученіе о проис­хожденіи власти законнаго государя отъ Бога авторъ оправ­дывался тѣмъ что имѣлъ въ виду только различить власть законнаго государя отъ власти похитителя короны, которо­му народъ все-таки обязанъ повиноваться, и утверждалъ что статья есть не болѣе какъ развитіе одного мѣста изъ сочи­ненія изданнаго при Лудовикѣ XIѴ. Вотъ что читаемъ въ статьѣ Авторитетъ: „Ни одинъ человѣкъ не получилъ отъ природы права повелѣвать другими. Свобода есть даръ неба и каждый индивидуумъ человѣческаго рода имѣетъ право поль­зоваться ею какъ только пользуется разумомъ. Если приро­да установила какой авторитетъ, то это родительская власть… Всякая другая власть происходитъ не отъ природы, а изъ другихъ источниковъ. При внимательномъ разсмотрѣніи, каждая власть приводится къ одному изъ двухъ источниковъ: или сила и насиліе овладѣвшаго властію, иди согласіе между подчиняющимися и тѣмъ кому вручена ими власть на осно­ваніи договора дѣйствительнаго иди предполагаемаго (contrat fait ou supposé entre eux)“. Эта идея договоря, на нарушеніе котораго некуда впрочемъ жаловаться, развита Руссо въ его тяжеловѣсномъ трактатѣ Contrat Social. На мой взглядъ Пру­донъ правъ въ своей критикѣ этой теоріи. „Къ стыду, гово­ритъ онъ (Oeuvr. Compl. X, 125, Paris 1868), восемнадцатаго и нашего столѣтія Общественный Контрактъ Руссо, высшій образецъ ораторскаго жонглерства, возбуждалъ удивленіе, пре­возносился до облаковъ, разсматривался какъ скрижаль обще­ственныхъ вольностей. Члены Конститюанты, жирондисты, якобинцы, кордельеры признали его оракуломъ. Онъ послужилъ текстомъ для конституціи 1793 года, объявленной не­лѣпою ея собственными творцами. И нынѣ еще книга эта вдохновляетъ ревностнѣйшихъ реформаторовъ соціальной и политической науки“. Теорія привлекала своею простотой и доступностью, казалась необходимою какъ скоро, съ паде­ніемъ духовнаго авторитета, устранена идея божественнаго происхожденія власти и обязательности историческаго пре­емства.

Что такое принципъ власти? Принципъ власти выражается въ подчиненіи лица опредѣленному требованію независимо отъ того оправдывается ди это требованіе сознаніемъ подчи­няющагося лица и согласно ли оно съ его собственною волею. Подчиненіе должно быть даже если требованіе про­тивно желанію лица и несогласно съ указаніемъ его со­знанія. Но, возникаетъ вопросъ: должно ли быть подчиненіе этого рода и не есть ли это нелѣпость? Въ силу чего дол­женъ я дѣлать то что для воли моей непріятно, для со­знанія моего несообразно съ требованіями разума? Не есть ли мое прирожденное, естественное право дѣлать лишь то къ чему есть у меня охота и что согласно съ моимъ убѣж­деніемъ? Вмѣстѣ съ тѣмъ, принужденіе какъ нѣчто извнѣ налагаемое необходимо есть нѣкоторая искусственная рам­ка. Явилась привлекательная идея естественнаго состоянія какъ состояніе непринужденныхъ дѣйствій. Приближеніе къ природѣ чувствительно рисовалось какъ приближеніе къ есте­ственной свободѣ. Удалимъ принужденіе на всѣхъ путяхъ, и настанетъ торжество свободы которая есть именно устране­ніе принужденія. Отсюда развязыванье узловъ и развинчи­ванье какъ первое дѣйствіе къ достиженію свободы, дѣй­ствіе притомъ крайне легкое какъ всякое разрушеніе; отсюда неспокойство и броженіе умовъ выискивающихъ что бы устра­нить и потому находящихся въ состояніи недовольства и неудовлетворенности тѣмъ что есть, ищущихъ чтобы было по новому, хотя и неизвѣстно какъ же именно.

Однако мысль предоставить каждому абсолютный произ­волъ дѣйствій слишкомъ нелѣпа въ своихъ слѣдствіяхъ что­бы стать основою какого-либо политическаго ученія. При­ходится вернуть изгоняемое принужденіе, но подъ другою фор­мой. Принужденіе должно основаться на свободномъ подчи­неніи. Но такъ какъ свобода подчиненія не можетъ быть предоставлена отдѣльному лицу, ибо это былъ бы тотъ про- изволъ личныхъ дѣйствій котораго требуется избѣжать, то въ сущность дѣла вводится фальшь. Свобода является только об­манчивымъ утѣшеніемъ. Люди де свободно согласились между собою, дали взаимныя обязательства, заключили контрактъ, постановленія котораго и сдѣлались обязательнымъ закономъ. Принуждаемаго къ повиновенію утѣшаютъ тѣмъ что за него кто-то гдѣ-то согласился. И мало-по-малу въ систему вхо­дятъ въ фальшивыхъ одеждахъ старые знакомые: подчине­ніе, власть, произволъ, деспотизмъ,—но уже безпощадные, ибо не умѣряются ничѣмъ высшимъ, повинуясь только якобы „разуму“, которому заключенія его диктуютъ страсти. Возни­каетъ идея коллективной воли, безпощаднѣйшаго изъ тира­новъ. Выборъ является единственною формой врученія вла­сти, по теоріи имѣющею вручить власть достойнѣйшимъ, на практикѣ легко обращающеюся въ форму общественнаго об­мана. Верховнымъ закономъ становится воля большинства, мѣняющагося, выходящаго изъ междуусобицъ, подтасованнаго, творящаго велѣнія скрывающихся за нимъ безотвѣтствен­ныхъ агитаторовъ. Приходимъ къ Конвенту…

Философскій камень для всецѣлаго примиренія свободы и власти еще не найденъ. Ищущіе его мало обращаются къ практикѣ, дающей не безполезныя указанія. Въ какихъ усло­віяхъ оказывается наибольшее согласіе этихъ началъ? Не трудно усмотрѣть что оно оказывается когда подчиняющіе­ся дорожатъ и чувствуютъ себя удовлетворенными тѣми учрежденіями въ рамкахъ которыхъ поставлена ихъ дѣятель­ность. Тогда подчиненіе становится дѣйствительно свобод­нымъ. Когда и верхніе слои и темный народный фундаментъ проходитъ сознаніе что существующій государственный строй есть дорого купленный и подлежащій самому бережному охраненію результатъ тяжелой историческою работы, под­нявшей страну, тогда будетъ ли страна демократическою рес­публикой или неограниченною монархіей, она чувствуетъ се­бя свободною. Когда это сознаніе мутится или его мутятъ, власть подвергается опасности, начинается революціонная эра. Не стоящая на высотѣ задачи власть падаетъ, но не для того чтобы смѣниться царствомъ свободы, во чтобы перейти въ другія руки. Во Франціи вотъ уже сто почти лѣтъ она пере­ходитъ такимъ образомъ….

Наиболѣе логическій изъ революціонеровъ Прудонъ иначе рѣшаетъ задачу революціи. Согласно его ученію есть два основ­ныя начала: начало власти или авторитета и начало свободы. Задача революціи есть упраздненіе перваго начала и всецѣлая замѣна его вторымъ. Уничтоженіе всякаго правительства, упраздненіе церкви, администраціи, полиціи, войска, вооб­ще разложеніе политическаго государства и замѣна всѣхъ государственныхъ и общественныхъ отношеній между от­ношеніями экономическаго характера. Это по крайней мѣрѣ послѣдовательно и безъ обмана. Такъ далеко не шли револю­ціонныя идеи конца прошлаго вѣка и Прудонъ считаетъ первую революцію не свершившею и половины дѣла.

Послѣдніе два года предъ революціей особенно любопытны по тѣмъ правительственнымъ мѣрамъ которыя въ этотъ крат­кій срокъ быстро подготовили торжество революціи. Судьба правительства рѣшилась призывомъ націи въ той формѣ какъ онъ былъ имъ сдѣланъ. Роковой министръ, самоувѣренный и вмѣстѣ легкомысленный двигатель рискованныхъ предпрія­тій, пустилъ государственный корабль на всѣхъ парусахъ и самъ былъ немедленно выброшенъ за бортъ. Въ краткій срокъ послѣдовало собраніе нотаблей, повсемѣстное устрой­ство провинціальныхъ собраній, и наконецъ рѣшено созваніе государственныхъ сословій. Но остановлюсь на этомъ. Поучи­тельная исторія правительственныхъ дѣйствій съ эпохи со­званія нотаблей заслуживаетъ особаго разсмотрѣнія…

Русскій Вѣстникъ, 1881

---

[1] Первый томъ Энциклопедіи появился въ 1751 году (Esprit rév. avant la révol. par. Félix Roquain). 1878, 146). На слѣдующій годъ этотъ томъ и второй появившійся были присуждены къ уничтоже­нію (arrêt du Conseil d’Etat, 7 февраля 1752 года).

Views: 5