Не помню в точности, кто, но кажется Салтыковъ-Щедринъ жаловался, что русскій человѣкъ, однажды увидѣвъ нагую женщину, тотчасъ возомнитъ себя акушеромъ. Не знаю, много ли нагихъ женщинъ видѣли русскіе соціалъ-демократы (думаю даже, что очень мало); не знаю, слѣдственно, почитаютъ ли они себя глубокими акушерами. Но мнѣ доподлинно извѣстно что, прочитавъ въ свою время П. Я., <нрзб.>, Скитальца и тому подобное, затвердивъ также русскій текстъ «Интернаціонала», они порою не прочь судить о поэзіи. Тому назадъ года два одинъ такой господинъ ознакомился съ очередною книжкою «Современныхъ Записокъ» и, имѣя склонность къ статистикѣ, сосчиталъ по пальцамъ, сколько въ ней было стиховъ о смерти. Результаты сего научнаго изслѣдованія изложилъ онъ въ наивной статейкѣ,  посвященной упадочному  состоянію молодой эмигрантской поэзіи. Разумѣется, возражать ему не стоило и не стоитъ. Пришлось бы говорить вещи слишкомъ элементарныя: о томъ, что случайный подборъ стиховъ въ одной книжкѣ журнала не даетъ основаній для общихъ сужденій, о литературной эпохѣ, о томъ, что смерть, какъ ни какъ явленіе чрезвычайно замѣтное и во многихъ отношеніяхъ любопытное, во всѣ времена занимавшее умы людей вполнѣ выдающихся (хотя и не соціалъ-демократовъ); что смерть, какъ любовь, принадлежишь къ числу вѣчныхъ поэтическихъ темъ; что случалось ей оказываться однимъ изъ излюб­леннѣйшихъ поэтическихъ мотивовъ какъ разъ въ эпохи несомнѣннаго литературнаго расцвѣта (романтизмъ); что размышленіямъ о ней предавались упорно писатели, которыхъ не назовешь упадочными — напримѣръ, А. С. Пушкинъ, признававшійся откровенно:

День каждый, каждую годину
Привыкъ я думой провожать,
Идущей смерти годовщину
Межъ нихъ  стараясь угадать.

Можно бы также объяснить нашему литературовѣду, что не сюжетомъ опредѣляется міровоззрѣніе автора, а тѣмъ паче его дарованіе; что то же правило должно при­мѣняться во только къ отдѣльнымъ писа­телямъ, но и къ цѣлымъ литературнымъ группамъ, — и прочее. Словомъ, повторяю, было бы слишкомъ легко доказать, что случайный критикъ «наблеялъ дичи» по затрепанной марксистской шпаргалкѣ и что въ дѣлахъ поэтическихъ онъ смыслитъ не болѣе,чѣмъ въ акушерствѣ. Именно поэтому никто и не удостоилъ его возраженіемъ.

И все таки съ его легкой руки пошелъ разговоръ (въ печати и въ обществѣ) о мрачномъ, упадочномъ міровоззрѣніи молодой эмигрантской литературы. Соціалъ-демократовь среди насъ, слава Богу, оста­лось мало — зубры становятся рѣдки. По­этому разговоры ведись умнѣе, нежели въ упомянутой статейкѣ. Минуя чисто сюжетную сторону, пытались вскрыть общее мі­роощущеніе молодежи на основаніи при­знаковъ болѣе существенныхъ и надеж­ныхъ, и все таки отмѣчали съ неодобреніемъ то уныне, которымъ подернуто ея творчество.

Пишущій эти строки указывалъ своевре­менно, что уныніе, отмѣчаемое какъ поэтическій импульсъ, не должно вліять на оцѣнку самой поэзіи; что требовать отъ поэта радужныхъ настроеній такъ же странно, какъ требовать отъ живописца, чтобъ онъ непремѣнно изображалъ хорошую погоду; что въ извѣстномъ возрастѣ едва ли не каждый поэтъ подвергается приступамъ ме ланхоліи; для русской поэзіи уныніе даже традиціонно и характерно, и это не мѣ­шаетъ ей быть одной изъ самыхъ замѣча­тельныхъ въ мірѣ; не даромъ Пушкинъ за мѣтилъ, что

Отъ ямщика до перваго поэта
Мы всѣ поемъ уныло. 
Грустный вой —
Пѣснь русская.

Писано это было не для того, чтобы увѣ­рить читателя, будто молодая эмигрант­ская поэзія исполнена бодрости, но для то­го, чтобы съ чисто литературной точки зрѣнія принципіально защищать ея право на унылость. Я лишь считалъ (и считаю) долгомъ своимъ напомнить, что уныніе, какъ преобладающая эмоція молодой на­шей поэзіи, вовсе не предрѣшаетъ вопро­са о ея литературной живучести. Поэзія можетъ быть глубоко уныла — и въ то же время живительна и живуча. Можетъ быть, даже такъ чаще всего и бываетъ. Ленау говорилъ, что прекрасное но является безъ сопутствія грусти. Грустна была русская поэзія въ свой золотой вѣкъ — сто, сто двадцать пять лѣтъ тому назадъ. За то нѣть ничего болѣе бодраго и торжествую­щаго по внѣшности, чѣмъ нынѣшняя со­вѣтская поэзія, внутренно омертвѣлая, пустая и безчеловѣчная. Именно соціалъ-де­мократическая, марксистская доктрина ее обезкровила, предписавъ ей обязательную бодрость.

Мнѣ кажется, что если молодая эми­грантская литература (не только поэзія, но и проза), говоря языкомъ прошлаго вѣка, кутается въ «душегрѣйку новѣйшаго унынія», то на это есть у нея причины, отчасти вѣчныя (не даромъ вѣдь «душе­грѣйку» придумали сто лѣтъ назадъ), от­части временныя, порождаемыя самой на­шей эпохой, способной развеселить развѣ что сумасшедшаго. Изъ этихъ причинъ, оче видныхъ всякому, тяготѣющихъ надъ ли­тературой, а не внутри ея возникающихъ, я хотѣлъ бы сейчасъ указать только на одну, однако же на такую, которая, по глу­бокому моему убѣжденію, можетъ и должна быть устранена силами самой эмиграціи.

Надо сказать открыто: молодая паша литература страдаетъ отъ сознанія своей обреченности: не эмигрантской обреченности вообще, но спеціально литературной. Вчи­тайтесь въ писанія молодыхъ авторовъ, а еще лучше — прислушайтесь къ ихъ рѣ­чамъ: не къ «офиціальнымъ», ее къ тѣмъ, что произносятся въ разныхъ публичныхъ собраніяхъ, но къ тѣмъ, которыя говорят­ся въ кругу болѣе замкнутомъ. Молодая ли тература мучительно и оскорбленно пере­живаетъ глубокое равнодушіе общества. Правда, можно сказать, что она сама кое въ чемъ виновата: вольно же ей, напри­мѣръ, писать преимущественно стихи: стихи требуютъ особаго пониманія, поэтому они мало читались и въ Россіи, хотя именно поэзія всегда была главной движущей силой въ русской литературѣ, хотя имен­но въ поэзіи намѣчались и созрѣвали ея важнѣйшія теченія. Далѣе — вольно же ей гнаться за «высокимъ» искусствомъ, мало доступнымъ улицѣ, — и это въ эпоху, ко­гда и болѣе счастливыя націи постепенно отказываются отъ такой «роскоши. Но эти провинности не велики. Въ дѣйствитель­ности онѣ суть заслуги, которыя могли бы быть поняты и оцѣнены если не эмигрант­ской улицей, то слоями болѣе культурны­ми. Къ несчастію и стыду нашему, этого то и нѣтъ. Молодая литература живетъ въ бѣдности, въ горестномъ одиночествѣ, по­чти что въ загонѣ. Конечно въ ней есть люди бездарные, но вѣдь есть и талант­ливые. Одни изъ нихъ стоятъ на вѣрномъ литературномъ пути, другіе отъ него укло­няются (думаю, впрочемъ, что сейчасъ уже больше первыхъ). Однако же и талантли­вые, и бездарные, и правые, и виноватые подвержены одинаковому невниманію. Ис­ключенія слишкомъ рѣдки, вниманіе къ «счастливчикамъ» все таки слишкомъ сла­бо, да и распредѣляется слишкомъ случай­но.

Не малая доля вины здѣсь падаетъ, разумѣется, на широкіе круги эмиграціи, не совсѣмъ искренней ссылкой на бѣдность и озабоченность, прикрывающей горестное невниманіе къ литературѣ вообще. Нельзя объяснять упадокъ нашего книжнаго рынка одною бѣдностью, въ то время какъ рестораны, кафэ, дансинги, синематографы посѣщаются эмиграціей очень усердно. Въ наряднѣйшихъ эмигрантскихъ квартирахъ случалось мнѣ видѣть по три шкафа для платья — и ни одной книжной полки. Од­нако же, главная отвѣтственность должна быть возложена на тѣхъ, въ чьихъ рукахъ сосредоточена, такъ сказать, организація литературной жизни, — иными словами, на «старшую» литературу. Имѣя свобод­ный доступъ въ печатные наши органы (иногда за несомнѣнную доброкачествен­ность своихъ работъ, иногда за славное имя, иногда просто за выслугу лѣтъ), старшая литература съ безучастіемъ смотрить на то, какъ писанія младшихъ подвергаются слишкомъ некомпетентному суду слу­чайныхъ вершителей литературныхъ су­дебъ, какъ отвергаются редакціями произ­веденія, отмѣченныя несомнѣннымъ талантомъ, и печатаются другія, достоинствами не блещущія. Не отрицаю, что есть исключенія и въ этой области. Знаю, что были случаи, когда старшіе писатели старались облегчить литературную участь младшихъ, — но эти случаи единичны, къ тому же нѣкоторые изъ нихъ объясняются побужденіями не принципіальнаго и не литератур­наго свойства. Въ общемъ старшіе къ судьбѣ младшихъ глубоко равнодушны, а ино­гда и враждебны. (Извѣстны мнѣ случаи совершенно постыднаго свойства — надѣ­юсь, меня не заставятъ разоблачать ихъ по дробно и съ документами въ рукахъ). Какъ общее явленіе (опять же за двумя-тремя самыми ничтожными исключеніями) отмѣ­чу вотъ что: старшіе писатели, порой вы­ступая въ роли критиковъ и весьма, да­же преувеличенно благожелательно оцѣни­вая писанія сверстниковъ, почти вовсе не удѣляютъ вниманія писаніямъ молодежи. Никто, разумѣется, не потребовалъ бы оть нихъ непремѣнныхъ похвалъ (молодежь за этимъ не гонится), но порой и упрекъ, н осужденіе свидѣтельствуютъ о вниманіи и заботѣ. Этого нѣтъ. Если иногда хвалятъ на словахъ — избѣгаютъ высказываться печатно. Если высказываются, то болѣе о посредственностяхъ, нежели о талантахъ. Сиринымъ на словахъ восхищались чуть ли не всѣ (и вполнѣ справедливо) — но кто возвысилъ свой компетентный голосъ, чтобы обратить на него вниманіе публи­ки? Ровнымъ счетомъ никто.

Впрочемъ, оставимъ это. Касаюсь я этой темы не для того, чтобы упрекать или об­личать, по для того единственно, чтобы от­мѣтить фактъ несомнѣнный: молодые пи­сатели не пользуются тою любовью, тою заботой, которой должны бы пользоваться, какъ со стороны публики, такъ и внутри самой литературы. Вмѣстѣ съ моральной тяжестью это невниманіе ложится на пле­чи молодежи тяжестью матеріальной. Мо­лодежь наша не только не можетъ жить литературнымъ трудомъ (это становится трудно даже и для старшаго поколѣнія), но и попросту не имѣетъ почти никакого литературнаго заработка. Она вынуждена писать урывками, въ часы, оставшіеся послѣ одуряющей службы въ конторѣ, на за­водѣ, послѣ сидѣнія за рулемъ, послѣ из­нурительнаго физическаго труда. Она жи­ветъ въ полунищетѣ, она недоѣдаетъ, не­досыпаетъ, она плохо одѣта, она не мо­жетъ позволить себѣ купить нужную кни­гу или пойти въ театръ. Межъ тѣмъ, толь­ко человѣкъ, рѣшительно ничего не смыс­лящій въ искусствѣ, можетъ не знать, что для художника необходимо какъ воздухъ, извѣстное даже изящество жизни, необхо­дима возможность отдыха, даже бездѣлія, — той «вдохновенной лѣни», которая въ сущности, въ глубинѣ, всегда пронизана у него тайнымъ и творческимъ трудомъ надъ самимъ собою.

Если, лишенные не только пріятнаго, по и самаго необходимаго, молодые писате­ли наши все еще трудятся, все еще ведутъ непримѣтную но упорную борьбу за свое литературное существованіе, то иначе, какъ подвигомъ, я этого назвать не мо­гу. Однако же, требовать отъ нихъ «весе­лыхъ мотивовъ», «воздушныхъ образовъ» и хорошей погоды — хуже, чѣмъ жестоко: неумно.

Если эти ростки будущей русской лите­ратуры вынесутъ, вытерпятъ, не погиб­нуть до наступленія лучшихъ временъ, — это будетъ чудо. И тогда придется при­знать, что всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, обя­заны они только себѣ самимъ, ибо помощь, вниманіе, участіе, имъ оказываемыя со сто роны, совершенно ничтожны. Пока что, мнѣ сдается, слишкомъ часто испытываютъ они чувство горькое и слишкомъ часто имѣютъ основаніе повторять про себя: «Богъ помочь намъ никто не скажетъ». А между тѣмъ, вѣдь дѣлаютъ они не только русское дѣло, но и самое важное сейчасъ изъ воз­можныхъ русскихъ дѣлъ. Это именно они, порою почти не видѣвшіе Россіи, порою мало образованные, мало свѣдующіе, все же берегутъ русскую культуру, ибо сохране­ніе культуры предполагаетъ непрестанное, пусть еле примѣтное, но непрерывное дѣ­ланіе. Культура не живетъ ни въ холодилъ пикахъ, ни въ бездѣйственныхъ воспоми­наніяхъ, — она въ нихъ умираетъ. Хра­нятъ культуру не тѣ, которые вздыхаютъ о прошломъ, а тѣ, кто работаетъ для настоя­щаго и будущаго. Если эмиграція дастъ зачахнуть молодой словесности, она не выполнить главнаго и, можетъ быть, един­ственнаго своего назначенія. Но и въ этомъ случаѣ будущій историкъ съ любовью и удивленіемъ преклонится передъ подвигомъ тѣхъ, о комъ я говорю: передъ та­лантливыми и бездарными, передъ умны­ми и неумными одинаково, ибо въ доброй, въ благой, въ прекрасной волѣ своей они всѣ равны.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2529, 5 мая 1932

Visits: 7