Было это давно, а можетъ — и никогда не было, но у насъ въ Москвѣ разсказывали это такъ: императоръ Николай Павловичъ, отпуская назначеннаго въ Москву попечителемъ учебнаго округа генералъ-лейтенанта Назимова, спросилъ его: “читалъ ли ты научно-философскія книги?” Назимовъ, съ присущей ему прямотою, отвѣчалъ: “Никакъ нѣтъ, ваше величество, не читалъ”. Государь задумался и затѣмъ произнесъ: “И хорошо сдѣлалъ — мало въ нихъ толка. Увѣренъ —  прекрасный будешь попечитель…”

И дѣйствительно, Владимиръ Ивановичъ Назимовъ — человѣкъ общительный и добродушный — къ тогдашнему укладу московской жизни очень подошелъ, его въ Москвѣ любили и сожалѣли, когда онъ ушелъ, назначенный генералъ-губернаторомъ въ Вильну.

Напутственныя слова государя Назимову всячески толковали въ Москвѣ — большинство искренно имъ сочувствовало, но въ профессорскихъ кругахъ Назимова упрекали въ непослѣдовательности: книгъ не читалъ, а начитанностью любитъ блеснуть, говорили про него, и тутъ же разсказывали, какъ осматривая въ университетскомъ зоологическомъ музеѣ громадный скелетъ допотопнаго мамонта, гдѣ то въ Сибири вырытый изъ подъ льдовъ, Назимовъ долго молча стоялъ передъ нимъ и затѣмъ, обращаясь къ сопровождавшимъ его профессорамъ, произнесъ: “Какова махина! я всегда интересовался мамонтами и много читалъ про нихъ… Прямо удивительно! Оказывается, что эта махина, въ одинъ присѣсть, могла цѣлаго быка съѣсть!..”

Профессоръ зоологіи, чуть ли не тридцать лѣтъ излагавшій студентамъ различныя предположенія жизни допотопныхъ животныхъ, заволновался и счелъ своимъ научнымъ долгомъ вмѣшаться. “Ваше превосходительство, рѣшительно возра­зилъ онъ, — это гипербола”. — “Вы думаете? — удивился Назимовъ и, какъ бы уступая авторитету ученаго спеціалиста согласился: — Да, можетъ быть — гипербола; тоже вѣдь какой звѣрь былъ!..”

Анекдотъ этотъ долго ходилъ по Моск­вѣ; для профессоровъ онъ имѣлъ особое назначеніе — служить какъ бы извѣст­нымъ мѣриломъ степени образованности. Когда его разсказывали, наблюдали, какъ кто воспринималъ его: нѣкоторые смѣялись, а другіе (большинство) удив­лялись: въ чемъ соль анекдота? Мало ли какіе были звѣри до потопа и кто ихъ знаетъ — что и какъ они ѣли.

Слышалъ я этотъ разсказъ когда то отъ отца моего, при Назимовѣ начавшаго свою профессорскую дѣятельность, вмѣстѣ съ цѣлымъ рядомъ молодыхъ тогда людей, столь оживившихъ московскій универси­тетъ, а впослѣдствіи стяжавшихъ. себѣ громкую извѣстность, какъ Б. Н. Чиче­ринъ, Ф. М. Дмитріевъ, Ф. А. Бредихинъ, Г. А. Захарьинъ, С. А. Рачинскій и др. Нѣсколько раньше вошли въ профессорскій составъ: М. Н. Катковъ, Н. М. Леонтьевъ, К. П. Побѣдоносцевъ, М. Н. Капустинъ. Ректорами были тогда: сперва С. И. Баршевъ, затѣмъ С. М. Соловьевъ (историкъ); инспекторомъ студентовъ — Нахимовъ, родной братъ севастопольскаго героя адмирала Нахимова. Это было на переломѣ русской жизни: одно окончилось, другое начиналось, а между ними — Севастополь, заревомъ своимъ ярко освѣтившій недочеты дореформенной Россіи…

Все это вспоминается мнѣ, когда хочется возстановить въ памяти обстановку и укладъ жизни временъ моего ранняго дѣтства, не такъ уже далекихъ и мало чѣмъ отличныхъ отъ временъ Назимовскихъ. Въ Москвѣ “старина” долго еще держалась; при ней и протекло мое дѣтство. Воспоминанія о раннемъ дѣтствѣ имѣютъ ту особенность, что отъ нихъ, какое бы ни было дѣтство — даже тусклое и мрачное — всегда остается на душѣ, на всю жизнь, что то теплое и трогательное; тѣмъ болѣе это чувствуется тѣми, которыхъ (какъ у меня) дѣтство было свѣтлое, безмятежное, полное радуж­ныхъ надеждъ.

Въ мои времена дѣтство въ Москвѣ имѣло много самобытнаго, тѣсно связаннаго съ московской няней — типом уже исчезнувшимъ нынѣ. Слово “няня” въ томъ смыслѣ, какъ это слово пони­малось въ старой Москвѣ, теперь непонятно. У русскихъ дѣтей, и на ро­динѣ, и въ разсѣяніи сущихъ, едва ли у кого есть теперь няня въ прежнемъ смы­слѣ этого слова. Память о ней исчезаетъ, а съ нею и цѣлая область русскаго быта. Въ эмиграціи няня стала “гиперболой”. Не такъ давно я читалъ, *) какъ одна маленькая русская дѣвочка спросила мать: „мама, что такое “няня” — это ѣдятъ?”

Въ былые годы, у насъ въ Москвѣ, было не то. Рѣдко бывала семья, мало мальски состоятельная, у которой не было бы няни либо при дѣтяхъ, либо, если дѣти уже вырасли, оставшейся “по хозяйству при домѣ”.

И у насъ, какъ у всѣхъ, была няня, Звали ее Авдотьей, но “изъ уваженія” называли Спиридоновной, а прислуга — за то, что она всегда защищала господ­ское добро — Спиридонихою. Играла она въ домѣ выдающуюся роль. Кромѣ ухода за мною, на ней лежало наблюденіе, какъ бы надзоръ, за благочестіемъ всего дома; она для нашей семьи была чѣмъ то въ родѣ синодальнаго оберъ прокурора. Сама полуграмотная, святцы и службу церковную Спиридоновна знала твердо. Всѣ сношенія съ приходскимъ причтомъ велись черезъ ея посредство и когда служили дома молебенъ, а иногда, подъ большіе праздники — всенощную, няня всѣмъ распоряжалась: зажигала и тушила свѣчи, уносила и приносила кадило, шепталась съ дьякономъ, переходила съ мѣста на мѣсто, такъ что мнѣ всегда казалось, что служитъ не священникъ — а она.

Жили мы тогда — какъ всѣ въ Москвѣ — по старинѣ. Обязательно на 9 марта у насъ дома пекли изъ тѣста жаворонковъ съ изюминками вмѣсто глазъ, а такъ какъ мы съ сестрой любили изюмъ, то жаворонкамъ, по указанію няни, дѣлали по четыре глаза каждому. Подъ Благовѣщеніе наблюдалось, чтобы не было въ домѣ суеты: играть воспрещалось, такъ какъ, поучала няня, въ этотъ день даже пти­ца гнѣзда не вьетъ; кукушка было по­пробовала, за то и осталась навѣки безъ гнѣзда, въ чужія стала яйца класть; еще таинственно добавляла няня — въ этотъ день даже грѣшниковъ въ аду не муча­ютъ. Въ самое Благовѣщеніе няня рано по утру покупала въ “Охотномъ ряду” птичекъ — десятокъ и болѣе — которыхъ бережно приносила въ свою комнату, запрещая ихъ трогать и называя ихъ Божьими, въ день Благовѣщенія — свя­щенными. Ихъ водворяли въ большую пустую клѣтку, гдѣ, во преданію, еще “до меня”, у насъ жилъ когда то попугай. Птички, обыкновенно, въ цѣляхъ чисто экономическихъ покупались попроще, ка­кіе то маленькіе и шершавые чижики, по обыкновенно прожорливые и голодные. Ихъ няня кормила сперва зерномъ, потомъ какой то сладкой кашей своего приготовленія, а затѣмъ ихъ выпускали “на волю”, одного за другимъ, черезъ форточку няниной комнаты. Иногда, наѣвшись, чижики не хотѣли уходить; толпились въ клѣткѣ, вызывающе чирикали. Тогда няня начинала сердиться изъ-за столь явнаго нарушенія ритуала и принуждала ихъ къ выходу на волю всѣми доступными ея пальцамъ мѣрами, сурово выговаривая имъ: вишь, подлые, понравилась каша.

Въ день усѣкновенія главы Іоанна Предтечи нельзя было ѣсть ничего круг­лаго; сперва, помнится, допускались яйца, но потомъ было запрещено и это, такъ какъ, объясняла няня, бываютъ головы и на подобіе яицъ — неизвѣстно какія “тогда” были. Въ сочельникъ подъ Рождество не ѣли “до звѣзды”. Въ этотъ день, бывало, какъ только надвинутся сумерки, няня зорко слѣдитъ изъ окна за блѣдно сѣроватымъ небоскло­номъ. Сидишь тугъ же, въ ея комнатѣ на диванѣ и ждешь чего то страннаго. Жутко. Сумерки сгущаются. На занесенной снѣгомъ улицѣ становится совсѣмъ тихо; ѣзды и пѣшеходовъ мало. Изрѣдка за­скрипитъ снѣгъ подъ сапогомъ запоздалаго прохожаго. На небесахъ же стано­вится все торжественнѣе. И вотъ, лишь затрепещетъ звѣздочка надъ колоколь­ней сосѣдней церкви, няня громогласно объявляетъ, что можно садиться за столь “кутью кушать”, такъ какъ ангелы Бо­жьи уже вышли звѣздочки зажигать.

Подъ ближайшимъ наблюденіемъ няни протекалъ Великій Постъ. Мнѣ онъ казался исключительно страшнымъ: что ни сдѣлаешь —“сугубый” грѣхъ. Няня пугала меня этимъ словомъ, сама же становилась торжественно мрачной и въ первые дни поста говорила мнѣ строгимъ голосомъ: смотри будь умникъ; вечеромъ я пойду “на ефимоны“. Это слово, таинственное и непонятное, такъ и оставшееся въ дѣт­ствѣ неразгаданнымъ, приводило меня въ ужасъ. Съ затаенной тревогой я ждалъ ея возвращенія и искренно радо­вался, когда она возвращалась цѣла и невредима. Помню, ходила няня и въ Успенскій соборъ “на анафему по Гришкѣ Отрепьеву”. Объясняла мнѣ его преступленія сбивчиво и не ясно. По свѣдѣніямъ ея, онъ взошелъ на престолъ съ со­гласія “бояръ” и назвался “Лже-Дмитріемъ Первымъ”. Вначалѣ все шло хоро­шо, во вотъ начали бояре замѣчать, что онъ не спитъ послѣ обѣда. Вотъ оно что! сказали бояре, не русскій онъ значитъ человѣкъ, не Ивана Васильевича сынъ, а обманщикъ, и убили его, наименовали Отрепьевымъ и анафемой…

Неотдѣлимо отъ няни, связаны мои воспоминанія съ няниной комнатой — изъ которой птицъ выпускали. Здѣсь были сосредоточены всѣ мои тогдашніе маленькіе интересы. Сколько я радости видѣлъ, сколько разъ въ маленькихъ го ростахъ своихъ утѣшался, сколько слезъ утеръ, сколько лакомствъ съѣлъ я въ этой няниной комнатѣ!.. Для меня самымъ большимъ удовольствіемъ было сидѣть у няни на диванѣ, въ углу, подъ неугаси­мой лампадой “Къ Спасу Нерукотворно­му“. Сюда я спасался отъ француженки, гувернантки сестры, которая постоянно на меня предъявляла права, утверждая, что няня исключительно «pour les soins physiques» a остальное поручено ей. Она, какъ и слѣдовало ожидать, была въ смертельной враждѣ съ няней и въ комнату ея не рѣшалась входить «pour ne pas <avoir> des histoires avec la brute». [1] Я сидѣлъ тутъ въ безопасности, какъ принцъ персидскій въ бестѣ. [2]

Иногда няня читала мнѣ какую то таинственную книгу лубочнаго изданія въ старомъ, рваномъ кожаномъ переплетѣ, которую, насколько могу припомнить, называла “голубиною”. Тамъ между про­чимъ, описывалось, какъ “во время оно” гдѣ то волновался народъ и приходилъ громадною толпою къ мудрому царю, именовавшемуся, по толкованію няни “имярекъ”. При этомъ, няня поясняла, что по нашему, по русскому, это значить “Давыдъ”… Приходилъ же къ царю народъ за разъясненіемъ мучавшихъ его тогда — въ тѣ блаженныя времена — вопро­совъ и спрашивалъ его: какая гора всѣмъ горамъ гора? Отвѣчалъ мудрый царь:

— Араратъ — всѣмъ горамъ гора. И успокаивался на время народъ, но не надолго. Подстрекаемый безпокойными умами того времени — вольнодумцами той эпохи — народъ снова приходилъ къ царю съ вопросомъ: какое море всѣмъ морямъ море? Нo для мудраго царя имя-река — онъ же Давыдъ не существовало, видимо, сомнѣній при разрѣшеніи самыхъ сложныхъ воз­никавшихъ тогда, вопросовъ. Онъ отвѣ­чалъ твердо: окіанъ-море всѣмъ морямъ море.

Я слушалъ, замирая отъ восторга и страха, сидя на старомъ няниномъ диванѣ, подъ лампадкой “Къ Спасу Неруко­творному”. Далеки были отсюда всѣ эти страсти: волненія народныя, горы высокія, моря глубокія…

Иногда приходилъ “слушать” няню и лакей нашъ Прокофій, стоя въ дверяхъ, будто пришелъ “по дѣлу”. Няня посто­янно со всей прислугой ссорилась, но съ Прокофіемъ дружила. Онъ такъ же соблюдалъ посты и придерживался старины. Бывало, если кто чихнетъ при немъ, то, независимо отъ общественнаго положенія чихнувшаго, говорилъ ему: салфетъ вамъ. Меня онъ называлъ не иначе, какъ барчукъ. Это былъ старый, громаднаго роста человѣкъ, бритый, съ сѣдыми щетинистыми волосами, обрюзглый, но съ военной выправкой николаевскаго солдата, сильно пьющій. Послѣдняя особенность, съ теченіемъ времени, стала предоставлять ему что то въ родѣ офиціальнаго положенія и когда говорили о немъ, всегда вы­двигали это присущее ему свойство. Сперва это свойство ему ставили въ укоръ. Няня говорили, что за “это” его разсчитать хотѣли, но потомъ какъ то “привыкли”. Однажды онъ заболѣлъ и вдругъ пить бросилъ; впалъ въ какое то бездѣйствіе, цѣлый день лежалъ и ку­рилъ. Тогда, по словамъ няни, окончателъ но рѣшено было его расчитать. Но онъ внезапно вдругъ опять запилъ, сбросилъ бездѣйствіе и все осталось по-прежнему.

Прокофій когда то служилъ денщи­комъ у какого то генерала въ Венгерскую кампанію и не разъ я слышалъ его раз­сказъ о Венгерскомъ походѣ 1848 года, о которомъ такъ мало, вообще, сохрани­лось въ Россіи воспоминаній. Походная жизнь была, по выраженію Прокофія, тогда мнѣ совершенно непонятному, “разлюли малина”. Генералъ объѣзжалъ верхомъ какія то деревни гдѣ то въ глубинѣ Венгріи, въ какихъ то горахъ “у чорта на куличкахъ”, какъ пояснялъ Прокофій. Генерала сопровождалъ Проко­фій, тоже верхомъ, съ пикою въ рукахъ: бѣжитъ ли курица, онъ ее насквозь пи­кою и на сѣдло; перебѣжитъ ли гусь дорогу — та же участь; то же постигало и утокъ, неосторожно подвернувшихся на пути. Наконецъ, пріѣзжаютъ на ноч­легъ. Замерзли — холодъ былъ въ го­рахъ “собачій”. Бывало сплюнешь — разсказывалъ Прокофій, такъ плевокъ на землю ложится льдинкой. Прокофій къ генералу: чѣмъ закусить, ваше превосходительство, желаете? Генералъ съ грустью: „да вѣдь ничего здѣсь не достанешь“… Къ чему доставать, гордо отвѣчаетъ Прокофій — все припасено: утку ли угодно, гуся ли зажарить, а то курицу подъ пила­вомъ? Генералъ приходить въ восторгъ: молодецъ Прокофій!… Двѣ медали за Венгерскій походъ Прокофій имѣлъ.

Я очень любилъ этотъ разсказъ и интересовался подробностями: какой масти была лошадь, на которой ѣхалъ гене­ралъ, какой длины была пика у Проко­фія, остра ли была она и проч., а также разспрашивалъ подробности о случаѣ съ плевкомъ — единственнымъ метеорологическимъ опытомъ, произведеннымъ Прокофіемъ за свою долгую жизнь, и кото­рымъ онъ, видимо, гордился.

Но нянины разсказы были мнѣ ближе — быть московскій сказывался въ нихъ. Болѣе всего любилъ я слушать ея разсказъ о томъ, какъ въ Москвѣ начинается “малиновый звонъ” въ Пасхальную ночь. По словамъ ея, минутъ, эдакъ за пять до полуночи, вдругъ притаится ма­тушка Москва. И няня, поднимая торжественно кверху указательный палецъ, говорила: чу… все замерло, ни звука, движеніе пріостановилось, кашлянуть никто не смѣетъ, чихнуть нельзя, и вдругъ эдакъ ударитъ колоколъ на Иванѣ Великомъ и дойдетъ перезвонъ по Москвѣ.

Шумъ подымается, говоръ, цѣлуются всѣ, знакомые и незнакомые, ликуютъ… Да и какъ не ликовать, строго прибавляла ня ня, не какая нибудь ночь, а святая — Христосъ Воскресе…

Послѣ одного такого разсказа, цѣлью моей тогдашней жизни сдѣлалось осуществленіе мечты лично услышать въ Кремлѣ, какъ начинается пасхальный звонъ. Наконецъ, послѣ многихъ хлопотъ, пу­темъ цѣлой сѣти интригъ, при содѣйствіи няни, мнѣ это удалось, при условіи, что съ нами долженъ игги и Прокофій — для охраны, чтобы не задавили въ толпѣ.

И вотъ, какъ теперь помню, въ Страст­ную субботу, стояли въ Кремлѣ съ няней и Прокофіемъ въ толпѣ, между Архангельскимъ и Благовѣщенскимъ соборами, не забираясь далеко изъ опасенія толпы, и смотрѣли па ярко освѣщенную плошками и разными огнями колокольню Ивана Великаго.

Пришли мы пѣшкомъ; всю дорогу няня пререкалась съ Прокофіемъ, упрекая его въ томъ, что отъ него, какъ выражалась она, несло, какъ изъ виннаго погреба. И въ такой день! — укоряла его няну, креста на тебѣ нѣть, разбойникъ! Прокофій огрызался въ полголоса, чтобы барчукъ не слыхалъ. Помню при этомъ, что у самаго Кремля къ намъ присталъ нищій, просившій милостыню “Христа вос­кресенія ради”. Прокофій полѣзъ было въ карманъ, чтобы дать, но няня властно остановила его руку, строго сказавъ въ полголоса: пропьетъ; а нищему указала на выходъ изъ его положенія: Богъ подастъ! сказала она. Прокофій неохотно подчинился и теперь онъ стоялъ мрачный и какъ то сопѣлъ.

Няня же привлекала общее вниманіе своими познаніями и образованіемъ. Вотъ — поучала она — до того, какъ ударятъ “съ Ивана”, ни одинъ колоколъ въ Москвѣ не смѣетъ звонить; такой законъ строжайшій есть; а какъ ахнетъ Иванъ, въ самую полночь, такъ и пойдетъ звонъ малиновый по Москвѣ. При этомъ няня сообщала подробности о колоколахъ на Иванѣ: сколько въ нихъ вѣсу; какой у каждаго звукъ; называла ихъ по име­намъ. Нѣкоторые колокола: Успенскій, Блодурь Корсунскій и Суздальскій-большой особенно хвалила. Дивился народъ и слушалъ поощрительно, вставляя иногда замѣчанія. Экій чортъ-баба, слышалось сочувственно въ толпѣ. Кругомъ улыбались типичныя русскія лица: мос­ковскія, ярославскія, тверскія и иныя. Это были степенные бородачи, преимущественно изъ фабричныхъ — благодуш­ные дѣды и отцы, увы, будущихъ большевиковъ. Нянѣ было лестно. Я гордился ея успѣхомъ. Прокофій неопредѣленно сопѣлъ.

Толпа терпѣливо ждала полуночи, любуясь съ высоты Кремля панорамой Замоскворѣчья, которое, мнѣ лично казалось, какой то волшебной, сказочной страной. Таинственно трепещущіе огоньки отражались въ тихихъ водахъ Москва-рѣки, а на томъ берегу, точно огненныя змѣи, пере­плетались извилистые ряды фонарей. Между ними возвышались бѣлыя коло­кольни церквей: онѣ сіяли, освѣщенныя доверху фонарями и плошками. Повсюду огни, огни безъ конца. Никто не спалъ въ Замоскворѣчьи въ святую ночь.

Приближалась полночь. Минуты двѣ, три оставалось. Всѣ нервно ждали торжественнаго мгновенія. Я даже затыкалъ отъ страха уши. Вдругъ, нежданно, гдѣ то за Москва-рѣкой, у Ордынки, туда, къ Коровьеву Валу, раздался далекій, робкій, точно неувѣренный звонъ. Всѣ обернулись. Съ мѣста, гдѣ мы стояли, ясно было видно, какъ звонила маленькая бѣлая церковь.

Волненіе, негодованіе охватило толпу. Что за безобразіе, какое озорство — раздалось со всѣхъ сторонъ. Болѣе всѣхъ волновалась няня — рушилась вся ея система. Она пришла прямо въ отчаяніе, била себя въ грудь, божилась, что такого озорства никогда видано не было. Нервно крестясь на звонъ, она поносила бранными словами маленькую бѣленькую церковь, все громче и громче, какъ то вызывающе продолжавшую звонить.

Въ это время раздался благовѣстъ Ивана Великаго. Точно ахнулъ какой-то великанъ на небѣ. Звукъ густой, тягучій поползъ, не спѣша, по головамъ толпы и унесся куда то ввысь, въ простиравшееся надъ нами темно-синее звѣздное небо.

Экая благодать! — вырвалось отъ избытка чувствъ у стоящаго рядомъ мною Прокофія. Онъ обернулся ко мнѣ обдалъ меня виннымъ духомъ, но лицо его точно преобразилось; было оно сияющее, радостное, и онъ широко, наотмашь, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

Между тѣмъ, быстро зазвонили, точно перебивая и догоняя другъ друга, въ разныхъ мѣстахъ различные колокола, и начался звонъ, знаменитый малиновый звонъ всѣхъ сорока-сороковъ церквей московскихъ.

Но общее впечатлѣніе было все таки испорчено. Няня продолжала волноваться и возмущаться небывалымъ озорствомъ маленькой бѣленькой церкви. Я же началъ нервничать, капризничать и успокоился только въ постели, когда няня убѣдила меня, что Боженька строго накажетъ маленькую бѣленькую церковь.

*) Въ “Возрожденіи” — въ остроум­номъ “Маленькомъ фельетонѣ” А. М. Ренникова.

[1] „Чтобы не вышло исторіи съ грубіянкой“ (фр.).

[2] Бестъ — въ Персіи: убѣжище въ оградѣ священнаго мѣста.

Дм. Любимовъ
Возрожденіе, № 2527, 3 мая 1932.

Visits: 6