Авторъ. Вернемся къ поставленному мною вопросу: от­куда взялся революціонный потокъ и въ чемъ онъ состоялъ. Ты набросалъ, на мой взглядъ, довольно живую картину воз­бужденнаго и вмѣстѣ легкомысленнаго общества, лишеннаго въ высшихъ его представителяхъ государственнаго смысла и политической мудрости. Въ этомъ лихорадочномъ неспо­койномъ состояніи умовъ ты, если не ошибаюсь, видишь главную причину революціоннаго духа объявшаго страну и. приведшаго къ революціонной бурѣ. Скажу на это что не общественныя настроенія, какъ ни велико ихъ значеніе, дѣ­лаютъ революціи, и не въ нихъ главная опасность положенія въ переходныя эпохи. Общественное настроеніе, по существу своему измѣнчивое, само есть послѣдствіе болѣе глубокихъ причинъ. Не въ немъ суть революціоннаго дѣла. Первенствую­щее значеніе имѣетъ настроеніе правительства и его образъ дѣйствій. Что такое революція? Революція есть насиль­ственное перемѣщеніе власти. Ослабленіе, паденіе власти есть потому первое условіе революціоннаго успѣха. Рѣдко условіе это было исполнено съ такою полнотой какъ на­канунѣ французской революціи. Ты обратилъ вниманіе на состояніе общества; еще важнѣе состояніе правительства. Правительство не только облегчило успѣхъ революціи, оно само ее подготовило, оно само ее сдѣлало.

Когда историческое событіе совершилось и историкъ раз­бираетъ его причины, то оно необходимо является роковымъ послѣдствіемъ условій ему предшествовавшихъ. При налично­сти данныхъ причинъ, слѣдствіе можетъ быть только одно, именно то какое было въ дѣйствительности. Но отсюда еще далеко до историческаго фатализма. Была ли французская революція необходимымъ событіемъ французской исторіи, независимо отъ лицъ игравшихъ роли въ этой историче­ской драмѣ? Можно ли было предупредить роковое собы­тіе, измѣнить его путь, или былъ этотъ путь необходи­мо намѣченъ исторіей? По отношеніямъ къ прошедшему теперь это праздный вопросъ: свершившагося не передѣла­ешь. Но нѣтъ сомнѣнія что при другихъ условіяхъ, опре- дѣлявшихся не историческою необходимостью, а слѣпою слу­чайностью, характеромъ лицъ, на которыхъ выпалъ жребій участвовать въ дѣйствіи, ходъ событій могъ быть иной. Слу­чайности и свободная воля такъ или иначе направленная играютъ великую роль въ исторіи. И разборъ вліянія какое эти факторы оказываютъ на событія не менѣе поучителенъ какъ и разборъ историческихъ теченій охватывающихъ лю­дей помимо ихъ сознательной воли и независимо отъ ихъ случайныхъ личныхъ качествъ. Въ смыслѣ уроковъ исторіи этотъ разборъ особенно поучителенъ.

Появленіе на французскомъ престолѣ въ трудную исто­рическую минуту, по смерти Лудовика XѴ, юнаго короля съ характеромъ Лудовика XѴI, есть историческая случай­ность, но какая роковая случайность! Ничтожество Лу­довика XѴI какъ правителя, отсутствіе въ немъ государ­ственнаго смысла, имѣли неисчислимая послѣдствія. Предше­ствовавшая исторія вела къ возвеличенію королевской вла­сти. Все сводилось къ монарху какъ центру. Всѣ нити управ­ленія, какъ показалъ Токвиль, обнаружившій что француз­ская централизація не есть дѣло революціи, а создана ста­рымъ порядкомъ вещей, шли отъ центральнаго правитель­ства. Ты приводилъ слова Токвиля о томъ обаяніи какое въ старой Франціи имѣлъ король. Въ запискахъ либераль­наго Мармонтеля я встрѣтилъ черту подтверждающую изображеніе Токвиля. Мармонтелю удалось, чрезъ покро­вительство г-жи Помпадуръ, удостоиться чести лично представить Лудовику XѴ одно изъ своихъ сочиненій. „Утромъ, пишетъ Мармонтель, я былъ введенъ герцогомъ Дюра. Это было при вставаніи короля. Никогда не видалъ я его столь прекраснымъ. Онъ принялъ мое почтительное прино­шеніе съ чарующимъ взоромъ. На какой высотѣ радости былъ бы я еслибъ онъ сказалъ мнѣ хоть одно слово. Но глаза его говорили за него“. Такъ восторженно пишетъ о развратномъ королѣ, не удостоившемъ проронить слова, чело­вѣкъ либеральнаго по своему времени образа мыслей, говоритъ въ мемуарахъ написанныхъ весьма искренно для на­ставленія своихъ дѣтей и изданныхъ по смерти автора. По­зорное царствованіе Лудовика XѴ, особенно въ послѣдніе его годы, причинило сильный ущербъ этому благоговѣнію предъ особой короля. Лудовику XѴI, вступившему на престолъ въ 1774 году, когда ему было лишь двадцать лѣтъ отъ роду, предстояла трудная задача. Требовалось поддержать пошат­нувшееся значеніе власти, и нравственное, и политическое, ознаменовать ее дѣйствіями достойными той высоты на ка­кую внесла ее предшествовавшая исторія; уничтожить про­тиворѣчіе между возвышенною идеей монарха, еще имѣвшею великую силу въ умахъ, и скандальнымъ осуществленіемъ этой идеи въ дѣяніяхъ послѣдняго царствованія. Требова­лась сильная и разумная энергія власти чтобы спасти ея значеніе. Подростало новое поколѣніе, въ которомъ идея ав­торитета и въ духовной, и въ свѣтской области была уже сильнѣйшимъ образомъ поколеблена и въ умахъ котораго представленіе о скандалахъ власти было живѣе исчезавшаго преданія о ея величіи. Пока политическое свободомысліе было принадлежностью высшихъ общественныхъ слоевъ и философы бесѣдовали съ маркизами и дюшессами, оно въ кругу аристократіи уживалось съ преданностію королю, счи­тавшеюся дѣломъ дворянской чести, такъ щекотливо разви­той въ ту эпоху, и съ вѣрностью монархическимъ началамъ, какъ обязательному завѣту прошлаго. Оно приняло иной характеръ, когда распространилось въ слой ниже лежащій. Большой толчокъ на пути къ практическому примѣненію на­чалъ политической свободы дало знакомство, правда, поверх­ностное, съ англійскими порядками и учрежденіями. Съ эпохи когда Вольтеръ открылъ Англію Французамъ, Монтескьӭ  ознакомилъ съ англійскою конституціей, подражаніе внѣш­нимъ формамъ англійской жизни постепенно вошло въ моду. А участіе монархической Франціи, увлеченной об­щественнымъ мнѣніемъ страны, въ Американской войнѣ за свободу подданныхъ возставшихъ противъ своего го­сударя, сильно содѣйствовало къ укрѣпленію сознанія въ неясныхъ еще очертаніяхъ представлявшагося права народа на участіе въ государственныхъ дѣлахъ. Являлась новая сила готовящаяся къ дѣйствію. Она не выступила еще наружу. Но все ее призывало. Весь вопросъ былъ: въ какой формѣ она появится. Эта сила,—нація съ ея правами. Когда, во время суда надъ морскими офицерами послѣ одной неудачной бит­вы, въ Американскую войну, судьи объявили оправданныхъ офицеровъ достойными уваженія націи, выраженіе это по- ражало новизною. (Веберъ въ Мемуар., I, 128.) Затѣмъ ссыл­ки на націю стали употребляться чаще и чаще. Задача госу­дарственной мудрости состояла въ томъ чтобы не поста- вить эту новую силу какъ нѣчто противное власти, а достичь ея сліянія со властью, что въ свою очередь об­условливалось энергіей власти. Своею пассивностію власть обращала себя въ косную массу лежащую на дорогѣ но­вой силы, уступающую, пока наконецъ не сброшена съ до­роги. При такихъ условіяхъ нуль на престолѣ былъ роковою историческою случайностью, истиннымъ несчастіемъ для Франціи.

Пріятель. Ты говоришь о недѣятельности власти. Не одностороненъ ли такой взглядъ? Правительство Лудовика XѴI, напротивъ, отличалось самою широкою реформаторскою дѣятельностью. Никогда во французскомъ правительствѣ не возникало столько преобразовательныхъ плановъ какъ при ми­нистрахъ несчастнаго короля. Вина ли правительства что мно­жество полезнѣйшихъ замысловъ разбивалось о своекорыстіе и эгоизмъ сословій и корпорацій желавшихъ сохранить свои при­вилегіи. Гранье де-Кассаньякъ, въ сочиненіи Исторія причинъ французской революціи (Histoire des causes de la révolution française, Paris, 1856), все происхожденіе революціи сводитъ къ „слѣпой и эгоистической борьбѣ привилегированныхъ классовъ противъ правительства болѣе либеральнаго чѣмъ страна“ (I, 24). Никогда правительство не обращалось столь довѣрчиво и либерально къ содѣйствію общества какъ имен­но при Лудовикѣ XѴI. Одинъ изъ первыхъ его министровъ, знаменитый Тюрго, ввелъ дотолѣ не существовавшій обычай сопровождать королевскіе декреты изложеніемъ мотивовъ выдаваемаго распоряженія, и Вольтеръ, желавшій при свида­ніи съ Тюрго поцѣловать руку благодѣющую Франціи, вос­торженно привѣтствовалъ это нововведеніе. „Королевскіе указы, говоритъ онъ (Oeuvres, издан. 1827, Г. XL, 259), пред­ложенные и скрѣпленные Тюрго, суть памятники великоду­шія и высшей мудрости. Дотолѣ не было еще указовъ въ которыхъ государь великодушно поучалъ бы свой народъ, разсуждалъ бы съ нимъ, разъяснялъ бы ему его интересы, убѣждалъ бы прежде чѣмъ повелѣвать“. Популярный Неккеръ въ своихъ отчетахъ раскрылъ предъ французскимъ обще­ствомъ тайны финансоваго управленія страны, и сдѣлалъ предметомъ общаго обсужденія то что прежде хранилось въ великомъ секретѣ. Наконецъ, послѣдовало прямое обращеніе къ содѣйствію общества въ формѣ образованія провинціаль­ныхъ собраній. Вина ли правительства что его благія на­чинанія разбились о близорукое сопротивленіе привилеги­рованныхъ классовъ и погибли среди волнъ расшатаннаго, ре­волюціонно настроеннаго общества?

Какая въ самомъ дѣлѣ иронія исторіи! Трудно было бы при­думать короля который бы въ такой мѣрѣ какъ Лудовикъ XѴI подходилъ подъ требованія современнаго ему идеала правителя, насколько идеалъ этотъ выражался въ либеральныхъ декла­маціяхъ эпохи. Ни тѣни деспотизма, сознаніе своей власти единственно въ смыслѣ силы благотворящей. Какъ государь, Лудовикъ XѴI не заявилъ и не имѣлъ другаго желанія какъ то чтобы были всѣ довольны и любили его. Для того чтобы были всѣ довольны, онъ готовъ былъ на всякія уступки. Онъ какъ будто принялъ всѣ сентиментальные уроки правителямъ вложенные Мармонтелемъ, въ его сладкомъ произведеніи Ве­лизарій, въ уста слѣпому старцу „который былъ для Готѳовъ, Вандаловъ грозою, враговъ отечества разилъ, но самъ сра­женъ былъ клеветою“. Онъ мечталъ, какъ и выражено въ регламентѣ по случаю выборовъ въ Собраніе сословій и со­ставленія тетрадей жалобъ,—чтобы правда доходила къ нему со всѣхъ концовъ страны, отъ послѣдняго шалаша. Онъ меч­талъ о бережливости, самъ отчасти подавалъ примѣръ. Кас- саньякъ отыскалъ въ документахъ эпохи (Histoire des causes de la révolution, I, 93) что король пилъ вино въ 22 су бутыл­ка. Семейная жизнь короля отличалась чистотой, поразитель­ною послѣ разврата его предшественника. Снисходительность Лудовика XѴI не знала границъ. Случалось ли воспретить при­дворному пріѣздъ ко двору,—тотъ тѣмъ не менѣе продолжаетъ являться въ Версаль и добрый король сквозь пальцы смотритъ на нарушеніе своего приказанія. Такъ было съ герцогомъ д’Эгильйонъ. „Нѣкоторые вельможи, замѣчаетъ Дрозъ, пола­гали тогда самолюбіе свое въ томъ чтобы нарушать прика­занія короля“ (Droz, Histoire du règne de Louis XVI, Bruxelles, 1839, p. 50). Какого, казалось, могли бы желать тогдашніе Французы лучшаго правителя какъ этотъ столь согласный съ требованіями вѣка? Что же между тѣмъ вышло на дѣлѣ? Никогда декламація о тираніи, деспотизмѣ, произволѣ одного не достигала такихъ высокихъ нотъ какъ при этомъ столь мало деспотическомъ королѣ. Никогда оппозиціонныя дви­женія всякаго рода не находили столько сочувствія въ обще­ственной массѣ. Всѣ либеральные замыслы и усилія разби­вались о сопротивленія самаго разнороднаго характера и въ рядахъ привилегированныхъ сословій, и въ неспокойной мас­сѣ приверженцевъ новизны. Попытки бережливости, старанія внести порядокъ въ финансы никѣмъ не оцѣнены; пугало дефицита съ преувеличенными кликами выставлялось какъ главный аргументъ негодности всего существующаго порядка управленія; а объ устрашающемъ значеніи этого грознаго слова потомъ, когда власть перемѣстилась въ иныя руки и финансы пришли въ сильнѣйшее разстройство, забыли и думать. И чистоту жизни не пощадила клевета. Мерзкія книжонки позорили королеву и не разъ случалось выку­пать ихъ изъ обращенія. Процессъ съ ожерельемъ коро­левы, въ которомъ фигурировали вельможа, герцогъ и карди­налъ де-Роганъ, скандально оправданный, и искательница приключеній Де-Ламоттъ, приговоренная къ тѣлесному нака­занію и ссылкѣ, дали обильную пищу толкамъ неблагопріят­нымъ для двора и королевы. Если былъ кто-либо невиненъ предъ націей, поднявшейся въ революціонномъ вооруженіи, то конечно король. Это не спасло его и королеву отъ жесто­кой казни….

Авторъ. Да, никто такъ усердно, хоть и безсознательно не послужилъ дѣлу революціи, какъ этотъ несчастный король. Ты указываешь на либеральные планы, замыслы, предпріятія короля и его министровъ для блага страны. Не въ планахъ, замыслахъ и предпріятіяхъ суть дѣла, а въ надлежащемъ ис­полненіи этихъ плановъ. Все падало какъ воздушные замки по одной главной причинѣ, на которой, кажется мнѣ, прежде всего надлежитъ сосредоточить вниманіе, такъ какъ ею освѣ­щаются всѣ событія. Причина эта глубокое, во всѣхъ обще­ственныхъ и государственныхъ нервахъ, потрясеніе принципа власти.

Тэнъ превосходно изобразилъ первую эпоху революціи какъ картину внезапнаго, на всѣхъ путяхъ, проявленія анархіи— anarchie spontanée, какъ озаглавливаетъ онъ первую книгу своего описанія революціи. Почему обнаружились эти пора­зительныя явленія безвластія? Они обусловливались именно паденіемъ власти и въ принципѣ, и на практикѣ.

Въ государственной машинѣ стараго порядка упоромъ на какомъ стояла и вращалась вся ось механизма была коро­левская власть. Понятно къ какимъ качаніямъ по волѣ вѣ­тра и къ какому наконецъ разрушенію должно было вести разслабленіе этой точки опоры одновременно съ расшатаніемъ всѣхъ сдерживающихъ винтовъ механизма.

Въ теченіе пятнадцати лѣтъ, съ 1774 до 1789 года, всѣ дѣй­ствія правительства направлялись къ ослабленію и униженію королевской власти и воспитанію революціоннаго духа въ об­ществѣ. Лудовикъ XѴI, котораго, въ бытность его дофиномъ, Дюбарри называла „толстымъ мальчишкой дурно воспитан- нымъ“ (lе gros garçon mal élevé, Droz, 43), вступилъ на престолъ дурно подготовленный къ трудной задачѣ управленія. Онъ не былъ лишенъ образованія, зналъ по-латыни, по-англійски, чрезвычайно любилъ географію (самъ составилъ планъ путе­шествія для Лаперуза), но былъ совершенно лишенъ государ­ственнаго смысла. Лѣнивый по природѣ, нерѣшительный, уступчивый, онъ былъ не способенъ къ борьбѣ, лишенъ духа иниціативы, и занятіе государственными дѣлами было для него величайшею тягостью. Онъ готовъ былъ разрѣшать, уступать, но вполнѣ лишенъ способности повелѣвать. Со­хранился дневникъ Лудовика XѴI, который вводитъ въ тай­никъ души слабаго короля, имѣвшаго кажется одну серіозную страсть, страсть къ охотѣ. Вотъ отрывки изъ дневника, какъ онъ приведенъ въ книгѣ Гранье де-Кассаиьяка (И, 68; отры­вокъ есть также у Тэна, I, 45):

„Суббота 11 (іюля 1789). Ничего. Отъѣздъ Неккера.

„Вторникъ 14. Ничего“.

Не забудемъ что это былъ день возмущенія Парижа и взя­тія Бастиліи.

А вотъ что записано въ страшные дни 5 и 6 октября 1789 и въ роковые дни 21 и 26 іюня 1791.

„Понедѣльникъ 5 (октября). Стрѣлялъ у Шатильйонской заставы (à la porte de Châtillon). Убилъ 81 штуку. Прерванъ событіями. И туда и назадъ на лошади.

„Вторникъ 6. Отъѣздъ въ Парижъ; въ половинѣ перваго посѣщеніе Думы. Ужиналъ и спалъ въ Тюильри.

„Вторникъ 21 (іюня 1791). Отъѣздъ въ полночь изъ Пари­жа. Пріѣхалъ въ Вареннъ въ Аргонѣ и остановился въ один­надцать часовъ вечера.

„Воскресенье. 26. Рѣшительно ничего. Обѣдня въ галлереѣ. Конференція съ коммиссарами Собранія“.

„Это рѣшительно ничего 26 іюня 1791, замѣчаетъ Кассань- якъ, есть постановленное декретомъ Собранія лишеніе Лудо­вика XѴI всякой власти. Конференція съ коммиссарами Со­бранія есть допросъ короля и королевы объ обстоятельствахъ ихъ бѣгства“.

Была еще страсть у короля, кромѣ охоты—занятіе куз­нечнымъ ремесломъ. Какъ только находилъ досугъ, онъ спѣ­шилъ по маленькой лѣстницѣ въ особо устроенную домаш­нюю кузницу подъ руководство слесаря обращавшагося съ нимъ весьма фамиліарно. Когда онъ являлся затѣмъ среди блестящаго двора, толстый, красный, неуклюжій, былъ пред­метомъ постоянныхъ насмѣшекъ изподтишка со стороны придворной молодежи, называвшей его при королевѣ, какъ прекрасной Венерѣ, ея Вулканомъ. Насмѣшки возбуждалъ сильный аппетитъ короля, его привычка подпѣвать во время богослуженія фальшивымъ басомъ. Отсутствіе величія сое­динялось въ немъ съ удивительною добротой и чисто­той души, но вмѣстѣ и съ какою-то прирожденною грубо­стію вкуса. Когда все въ Парижѣ и при дворѣ было увлече­но Америкой и ея мудрымъ посланникомъ, sage de l’Amé­rique, король велѣлъ на Севрскомъ заводѣ изобразить медальйонъ Франклина на днѣ ночнаго сосуда и послалъ этотъ подарокъ графинѣ Діанѣ Полиньякъ (Mém. de М-те Campan, 177). Но смерть слабый король встрѣтилъ съ величіемъ. Ког­да его судили, было не мало людей готовыхъ принять от­чаянныя мѣры на его освобожденіе. Онъ передалъ имъ чрезъ великодушнаго защитника своего Малерба: „скажите что я не простилъ бы имъ если хоть капля крови была проли­та за меня. Я не хотѣлъ проливать ее когда можетъ-быть она сохранила бы мнѣ тронъ и жизнь. И не раскаиваюсь. Я почти всю жизнь мою обдумывалъ роковую исторію Кар­ла I и никакъ не могъ привыкнуть къ идеѣ короля обраща­ющаго оружіе противъ подданныхъ“. Доброму королю не входило въ мысль что иногда нѣсколько капель крови мо­гутъ предотвратить ея потоки.

Правители не особыхъ личныхъ дарованій, но обладающіе яснымъ государственнымъ смысломъ, не разъ оставляли по себѣ самую почетную историческую память, умѣя довѣ­риться какому-либо великому государственному уму спо­собному направлять ходъ государственнаго корабля. Лу- довикъ XѴI былъ слишкомъ безсиленъ и для такой роли. Кто и каковы были его министры? Двадцатилѣтній король ну­ждался въ руководителѣ. Семейнымъ совѣтомъ былъ призванъ находившійся въ продолжительномъ удаленіи отъ двора бывшій министръ Лудовика XѴ, Moрепа (Maurepas), умный старикъ, тонкій придворный, смотрѣвшій на государственныя дѣла со скептицизмомъ человѣка имѣющаго единственною цѣлью удержаться во власти, извлекая изъ нея все что можетъ она дать пріятнаго. „Это былъ, говоритъ Мармонтель (Mém., III, 283), человѣкъ чрезвычайной любезности, занятый самимъ собой, министръ-куртизанъ… Никакой энергіи ни для добра, ни для зла; слабость безъ доброты, злость безъ мрачности, злопамятность безъ гнѣва, беззаботность о будущемъ, какъ ему не принадлежащемъ; можетъ-быть даже искреннее желаніе общественнаго блага, когда можно что-либо сдѣлать безъ риска для себя; воля тотчасъ охлаждающаяся какъ только предстоитъ опасность кредиту или покою: таковъ былъ до конца старикъ котораго дали въ руководители и совѣтники молодому королю“.

Пріятель. Большое вліяніе на короля имѣла королева. Блестящая, красивая, о которой говорили что она „лучше всѣхъ умѣла ходить во Франціи“, легкомысленная, никогда ничего серіознаго не читавшая: г-жа Кампанъ говоритъ что „не бывало принцессы которая имѣла бы такое отвраще­ніе отъ всякаго серіознаго чтенія какъ Марія Антуанета“; вся въ чаду удовольствій: то въ минуты рѣдкаго снѣга въ легкихъ санкахъ въ сопрожденіи придворной молодежи пролетающая по Парижу, то пѣшкомъ съ палочкой отправ­ляющаяся въ Тріанонъ, то переодѣвающаяся молочницей, ло­дочницей, то играющая Розину, то бѣгающая, какъ сви­дѣтельствуетъ маркизъ Мирабо (Louis XѴI par А. Renée), „въ костюмѣ крестьянки, въ фартукѣ, одна, безъ свиты и пажей по дворцу и террасамъ, спрашивая у перваго встрѣчнаго во фракѣ дать ей руку чтобы довести до конца лѣстницы“; пыл­кая въ гнѣвѣ, королева легко овладѣвала медленнымъ умомъ короля, и не рѣдко диктовала рѣшенія не слишкомъ конечно согласныя съ совѣтами политической мудрости. Морепа, уда­ленный при Лудовикѣ XѴ отъ двора чрезъ женщину, г-жу Помпадуръ, чувствовалъ особый страхъ предъ королевой и болѣе всего боялся ея вліянія.

Въ Мемуарахъ барона Безанваля (Веrville et Barrière Collect. des mémoires relatifs à la révolution: Mém. de baron de Bezen- val, Paris, 1821, т. II, 83) есть любопытный разсказъ каки­ми извилистыми путями, проходя между вліяніями Морепа и королевы, приходилось при дворѣ Лудовика XѴI достигать министерства даже достойнымъ людямъ. Баронъ Безанваль, пользовавшійся значительнымъ кредитомъ, желалъ доставить военное министерство своему другу графу де-Сегюру, чело­вѣку замѣчательной храбрости, твердаго и благороднаго ха­рактера. Онъ рѣшилъ, не сообщая о томъ своему другу, дѣй­ствовать на г-жу Полиньякъ, расположеніемъ которой пользо­вался и которая была въ свою очередь чрезвычайно близка съ королевой. Военное министерство было въ это время въ рукахъ князя Монбаре, управленіемъ котораго были не­довольны, такъ какъ благодаря его слабости „вольничанье, анархія и хаосъ“ въ войскѣ достигли крайнихъ предѣловъ. Безанваль много разъ говорилъ г-жѣ Полиньякъ о дур­номъ управленіи Монбаре и внушалъ что дѣло могло бы поправиться съ назначеніемъ Сегюра. Внушенія не произ­вели дѣйствія, и Безанваль былъ непріятно удивленъ ког­да, заговоривъ однажды вновь о Монбаре, услышалъ отъ г-жи Полиньякъ что дѣйствительно управленіе этого министра никуда не годится и слѣдовало бы подумать кѣмъ замѣнить его, какъ будто о Сегюрѣ не было и рѣчи. Безан- валь скрылъ смущеніе и спросилъ, кого же она имѣетъ въ виду. „Одного изъ вашихъ друзей, графа Сегюра“. Оказалось что лицо чрезвычайно близкое къ г-жѣ Полиньякъ, г. д’Адемаръ, изъ собственныхъ соображеній, явился предъ нею, по­мимо Безанваля, ходатаемъ за Сегюра. Безанваль догадался что г-жа Полиньякъ и забыла о его съ нею разговорахъ; но не подалъ виду и, какъ бы подумавъ минуту, со своей сто­роны сталъ одобрять выборъ. Г-жа Полиньякъ говорила съ королевой и склонила ее въ пользу замѣщенія Монбаре Сегюромъ. Но на пути лежало значительное препятствіе. Жена могущественнаго Морепа была покровительницей Монбарея и побуждала мужа поддерживать неспособнаго мини­стра. Оставалась, говоритъ Безанваль, одна надежда что оконча­тельное разстройство военной администраціи понудитъ, нако­нецъ, удалить Монбаре. Между тѣмъ Сегюръ ничего не зналъ о предпринятыхъ въ его пользу хлопотахъ и очень удивился услышавъ о нихъ отъ Безанваля, но мало-по-малу сдружился съ мыслію о министерствѣ. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Вліяніе королевы и ея торжество надъ Морепа выразилось удаленіемъ Сартина и замѣщеніемъ его въ качествѣ морска­го министра г. де-Кастри. Это затрудняло возможность вто­рой побѣды какою было бы назначеніе Сегюра. Примѣша­лось еще обстоятельство: Сегюръ самъ испортилъ было свое дѣло. „При дворѣ, говоритъ Безанваль, иногда самыя ничтож­ныя обстоятельства ведутъ къ важнымъ слѣдствіямъ“. Сегюръ только-что оправившійся послѣ сильнаго приладка подагры явился въ Версаль и имѣлъ весьма болѣзненный видъ. Когда королева рѣшилась заговорить о смѣнѣ военнаго министра и чтобы маскировать свое желаніе назвала Сегюра вмѣстѣ съ нѣсколькими другими лицами, Лудовикъ XѴI отвѣтилъ что о Сегюрѣ нечего и думать: его здоровье слиткомъ раз­строено. Разговоръ не остался тайной для Морепа, и хотя онъ лично не имѣлъ ничего противъ Сегюра, но обиженный тѣмъ что обойденъ, не желая новаго усиленія вліянія коро­левы, а отчасти и подчиняясь женѣ покровительствовавшей Менбарею, онъ сталъ усиленно поддерживать этого мини­стра, вполнѣ сознавая его негодность. Морепа успѣлъ даже перемѣнить мнѣніе королевы, увѣрить ее что она обманута и возбудить ее противъ г-жи де-Полиньякъ. Произошла бур­ная сцена. Замѣчу что бурныя сцены были въ характерѣ коро­левы. Такая сцена была разъ съ Монбареемъ, не исполнив­шимъ желанія королевы о переводѣ какого-то полковника. Королева разразилась упреками и хлопнула дверью такъ что отлетѣлъ косякъ. Когда Монбарей началъ разказывать о томъ королю, тотъ сказалъ только: „никто лучше меня не знаетъ какъ произошла сцена съ вами“ (Louis XѴI par А. Renée, 251).

Королева рѣзко упрекала свою наперсницу. Оскорбленная Полиньякъ объявила что не останется долѣе при дворѣ. Это подѣйствовало, королева смягчилась, но Полиньякъ оставалась непреклонною въ рѣшеніи. Королева разрыдалась, бросилась къ ногамъ г-жи Полиньякъ (finit par se jeter aux genoux de ma­dame de Polignac) и умоляла ее остаться. Примиреніе состоя­лось. Королева снова взялась хлопотать о Сегюрѣ. Наканунѣ новаго 1781 года, на собраніи во дворцѣ, королева шепнула г-жѣ де-Полиньякъ что отставка военнаго министра рѣшена, и на мѣсто его назначается Пюисегюръ. Это разстраивало всѣ планы; г-жа Полиньякъ поспѣшила къ себѣ и, по совѣту г. д’Адемара, настойчиво, для своихъ цѣлей, ходатайствовавша­го за графа Сегюра, написала королевѣ прося немедленнаго сви­данія. Въ одиннадцать часовъ вечера королева явилась къ г-жѣ Полиньякъ. Та представила ей какъ унизительно будетъ для до­стоинства королевы если Морепа возьметъ верхъ. Уже при дво­рѣ всѣ толкуютъ о предстоящемъ замѣщеніи и спрашиваютъ себя кто болѣе имѣетъ вліянія на короля, королева или Море­па. Возбужденная бесѣдой, королева утромъ въ семь часовъ от­правилась къ королю. Послали за Морепа и королева въ его присутствіи настойчиво изложила права Сегюра къ заня­тію мѣста военнаго министра. Застигнутый врасплохъ Морепа сдѣлалъ нѣсколько возраженій которыя легко были опровергнуты королевой. Король склонился на ея сторону, и она поспѣшила сказать Морепа: „Вы слышите волю короля; поспѣшите послать за Сегюромъ и сообщите ему ее“. Для самолюбія Морепа это былъ, какъ самъ онъ потомъ гово­рилъ одному изъ близкихъ ему лицъ, самый чувствительный ударъ. Но оставалось только повиноваться. Вотъ какъ графъ Сегюръ сдѣлался военнымъ министромъ! Подобное сплетеніе интригъ сопровождало большинство назначеній. По смерти Морепа, королева, внушаемая близкими къ ней придворными, была лицомъ наиболѣе вліявшимъ на короля.

Авторъ. Министровъ Лудовика XѴI можно раздѣлить на два разряда—министры придворныхъ интригъ и министры по­пулярности. Огромное большинство принадлежитъ къ перво­му разряду; путь придворной интриги былъ почти единствен­ный для достиженія министерскихъ мѣстъ и соединенной съ ними власти. Со способностями и знаніями не справлялись. Выраженіе Фигаро: „нуженъ былъ счетчикъ, назначили тан­цора“, какъ нельзя болѣе метко. Сартинъ, хорошій оберъ-полицеймейстеръ, попалъ въ морскіе министры. Неккеръ, на­вѣстивъ его чрезъ нѣсколько дней послѣ назначенія, засталъ его предъ большою стѣнною картой. „Посмотрите, сказалъ онъ, какіе я сдѣлалъ успѣхи. Могу зажмурясь показать рукою четыре части свѣта.” (Oeuvres de Mme de Staël, Paris 1820, T. XII, 103). Къ министрамъ популярности надлежитъ причислить Тюрго и Неккера.

Пріятель. Я не совсѣмъ согласенъ съ тобою относитель­но Тюрго. Правда, онъ былъ приглашенъ въ министерство Морепа благодаря своей извѣстности, но не забудь что онъ долгое время былъ интендантомъ и въ этомъ высокомъ зва­ніи пользовался репутаціей отличнаго администратора. По­пулярность его ограничивалась не обширнымъ кругомъ. Въ дѣятельности своей этотъ замѣчательный человѣкъ, правда доктринеръ, не всегда считавшійся съ дѣйствитель­ностію, но во всякомъ случаѣ правитель честный, искав­шій блага страны, о которомъ король однажды не безъ основанія сказалъ: „кажется только я и Тюрго любимъ на­родъ“,—чистъ и отъ упрека въ исканіи популярности и въ про­искахъ предъ властію. Въ раздраженной бесѣдѣ онъ имѣлъ смѣлость сказать Лудовику XѴI: „слабому королю два исхо­да: или мушкетъ Карла IX или эшафотъ Карла I“. Тюрго сдѣлалъ что могъ и принесъ много пользы странѣ. Не его вина что въ безхарактерномъ королѣ нельзя было найти проч­ной опоры.

Авторъ. Уступаю тебѣ Тюрго. Истинный типъ ми­нистра популярности есть Неккеръ. Его дочь г-жа Сталь, благоговѣющая предъ отцомъ, говоритъ что популярность была для него все. „Послѣ религіозныхъ обязанностей, пи­шетъ она (Оеиvr. Т. XII, 106), его всего болѣе озабочивало общественное мнѣніе. Состояніе, почести, все чего добива­ются честолюбцы, онъ приносилъ въ жертву уваженію націи; и этотъ голосъ народа имѣлъ для него нѣчто божественное“. Заслужить и сохранить репутацію безукоризненной честно­сти было одною изъ главныхъ его задачъ. Честный Неккеръ сдѣлался нарицательнымъ наименованіемъ. Но честность эта, какъ и Лафайета, соединялась съ сильною дозой расчета. Враги подмѣтили эту черту и не безъ остроумія говорили указывая на женевское происхожденіе Неккера: если Жене­вецъ бросится въ окно, бросайтесь за нимъ смѣло, не рас­шибетесь. Для Неккера истиннымъ государемъ былъ не Лудовикъ XѴI, а популярность. „Мнѣніе“ посадило въ пра­вительство своего министра. Неккеръ понималъ что силы его въ томъ что онъ въ самомъ правительствѣ являлся представителемъ требованій „мнѣнія“, хотя бы направлен­ными къ разрушенію этого правительства. Спастись можно только уступками. Выразителемъ того какія требуются уступки былъ Неккеръ. Являясь примирителемъ націи и ко­роны, онъ въ сущности былъ, во второе по крайней мѣрѣ свое министерство, министръ революціи помогавшій ей ру­ками самого правительства сдѣлать свое дѣло. Король инстинктивно чувствовалъ фальшь, смутно понималъ что въ министрѣ своемъ имѣетъ посла какой-то чужой дер­жавы, отъ имени которой ведутся переговоры;, тѣмъ не ме­нѣе въ трудную минуту вручаетъ ему спасеніе короны. Я далекъ отъ мысли приписывать Неккеру революціонные пла­ны. Его двуличность была искреннею, какъ ни странно можетъ показаться соединеніе этихъ двухъ качествъ, повидимому исключающихъ одно другое. Но люди себя обманывающіе встрѣчаются еще чаще чѣмъ обманывающіе другихъ. Тѣмъ не менѣе, для Франціи стараго порядка Неккеръ былъ роко­вой человѣкъ.

Не стану перечислять министровъ интриги. Для нихъ глав­ною задачей было сохранить мѣсто; дѣло, естественно, сто­яло на второмъ планѣ. Обезпечивъ свое положеніе, въ вѣ­домствѣ своемъ можно было дѣйствовать весьма произвольно. Единства въ правительствѣ не было. Монбаре говоритъ что министерства, при государственномъ порядкѣ строго, каза­лось, монархическомъ, представляли собою совершенныя рес­публики. Каждое дѣйствовало на свой образецъ. Между ми­нистрами попадались способные, но мало честные; бывали и честные, но мало способные. Послѣ Флэри, преемника Неккера, министромъ финансовъ былъ назначенъ Д’Ормессонъ. При дворѣ сложили остроту: „у меня новый поваръ“.—„Хоро­шо готовитъ?“—„Нѣтъ, но честнѣйшій человѣкъ“.

Пріятель. Наиболѣе способный былъ безъ сомнѣнія привлекательный Калонъ (Calonne), отличавшійся удивитель­ною легкостью въ работѣ и потому отдававшій почти все время свѣтской жизни, умѣвшій въ минуты смущенія пред­ставить положеніе разстроенныхъ финансовъ въ блестящемъ видѣ, сыпавшій государственными деньгами, говорившій ко­ролевѣ: „если то что желаете ваше величество возможно, оно уже сдѣлано; если невозможно, будетъ сдѣлано“; самоувѣрен­но доводившій легкомысліе и рискъ до увлекавшей наглости, ни на минуту не задумавшійся предъ бурей и безъ кормчаго распустить всѣ паруса государственнаго корабля.

Авторъ. Морепа внушилъ молодому королю систему какъ нельзя болѣе пришедшуюся по характеру Лудовика XѴI: не принимать на себя иниціативы правительственныхъ рѣшеній чтобы не нести за нихъ нравственной отвѣтственности, а предоставить ихъ вполнѣ собранію министровъ соглашаясь съ мнѣніемъ большинства. При случайности состава корпуса министровъ, при частой ихъ смѣнѣ, понятно къ какой поли­тической непослѣдовательности, къ какимъ противорѣчіямъ должна была вести такая система. Царствовать, но не управ­лять, передавъ управленіе группѣ людей составившейся чрезъ тысячи случайностей, значило потрясти монархическое не­ограниченное правленіе, какимъ было правленіе во Франціи, въ самомъ его принципѣ. Лудовикъ XѴI не имѣлъ прави­тельственнаго генія Екатерины или Фридриха II; на несча­стіе Франціи онъ не имѣлъ достаточно государственнаго смысла чтобы найти совѣтника обладающаго дѣйствитель­нымъ государственнымъ умомъ и довѣриться ему. Принятая система укрѣпила въ умахъ отдѣленіе короля отъ правитель­ства. Въ высшей степени замѣчательно что самъ король, въ головѣ котораго роились тѣ же мысли при которыхъ слага­лись легкомысленныя политическія сужденія въ обществѣ, самъ отдѣлялъ себя отъ своего правительства. „Я окруженъ, пишетъ онъ Малербу (Malesherbes) въ апрѣлѣ 1776 года (Lettres de Louis XѴI, par Chauvelot, Paris 1862, стр. 63), людьми имѣющими интересъ вводить меня въ заблужденіе, мѣшать тому чтобъ общественное мнѣніе доходило до меня… Вы, мудрый Морепа и неустрашимый Тюрго, имѣете наиболѣе правъ на мое довѣріе“. Мудрый Морепа, дѣйствительно, управлялъ дѣлами; неустрашимый Тюрго не нашелъ поддержки въ королѣ, Малербъ имѣлъ мало вліянія. „Вы имѣете, пишетъ далѣе въ томъ же письмѣ юный царственный либералъ, душу гражданина, вы передали ее и завѣдуемой вами Палатѣ (Сour des aides). Сужу объ этомъ по мощному краснорѣчію представ­леній какія вы ей диктуете и которыя я помѣстилъ въ из­бранной библіотекѣ моей съ рѣчами Цицерона противъ Ка- тилины и Филиппиками Демосѳена. Я еще не увѣренъ по­лезно ли сѣять столь философскія начала среди монархиче­скаго строя, который столько недовольныхъ хотятъ потрясти. Но представленія ваши исполнены желанія общественнаго блага. Они просвѣщали меня относительно безпорядковъ ко­торые дворъ и мои министры сговаривались отъ меня скры­вать“. Трудно конечно рѣшить самъ ли король писалъ это письмо или при чьемъ-либо участіи. Менѣе чѣмъ черезъ мѣ­сяцъ тотъ же король писалъ тому же Малербу: „Тюрго, лю­безный Малербъ, не годится болѣе для мѣста которое зани­маетъ. Онъ слишкомъ цѣленъ даже въ добрѣ которое хочетъ сдѣлать. Деспотизмъ, какъ я вижу, ни въ чемъ не годенъ, даже когда хочетъ заставить великій народъ быть счастли­вымъ. Парламентъ, дворянство, особенно Морепа, искренно меня любящій, просятъ его отставки и я только что подпи­салъ ее“. Изъ тѣхъ же писемъ узнаемъ что король увлекался вначалѣ сочиненіями Вольтера. Руссо, Дидро, но потомъ при­шелъ къ опасенію „не смутили бы они молодежь и не при­готовили бы смуту поколѣнію которое имъ покровительству­етъ“. (Письмо отъ 13 декабря 1786 года.)

По преимуществу, уполномоченнымъ органомъ націи въ предреволюціонную эпоху считали себя парламенты. Парламен­ты въ Парижѣ и въ провинціяхъ были по происхожденію и назначенію своему учрежденія судебныя, при правительствахъ сильныхъ не выходившіе изъ круга своихъ обязанностей. Мало-по-малу они расширили свое значеніе, воспользовав­шись правомъ внесенія. новыхъ законовъ въ общій сводъ (enregistrement des lois). Внесеніе это первоначально имѣло цѣлью принятіе парламентами къ свѣдѣнію тѣхъ законовъ по какимъ они должны были судить и на которыхъ должны были мотивировать свои заключенія. Парламенты обрати­ли этотъ актъ въ право дѣлать представленія и возраже­нія правительству прежде чѣмъ внести законъ въ общій сводъ. Захвативъ это право, они съ настойчивостію и зна­чительнымъ искусствомъ обратили его какъ бы въ право охраны народныхъ интересовъ и сдѣлали изъ своихъ пред­ставленій и возраженій, по выраженію Монбаре, „публич­ные уроки независимости почти всегда звучавшіе какъ набатъ возстанія“. Они явились главными противниками правительства. Министры весьма не рѣдко, или для того чтобы поддержать свой авторитетъ и личное преобладаніе, иди изъ ревности къ своимъ соперникамъ, старались вліять на тотъ или другой парламентъ въ своихъ интересахъ и тѣмъ придавали имъ силы въ борьбѣ съ правительствомъ (Монбарей, ІП, 97). Борьба съ парламентами проходитъ чрезъ все царствованіе Лудовика XѴ. Они побѣдили іезуитовъ, но за­тѣмъ сами пали въ борьбѣ съ королевскою властью. Канцлеръ Молу, самъ бывшій президентомъ одного изъ парламентовъ и чрезъ то близко знакомый со всѣми пружинами этихъ учреж­деній, коснулся ихъ сильною рукой и настоялъ на судебной реформѣ замѣнившей старые парламенты новыми учрежденія- ми, которыя пришлось по необходимости наполнить новыми лицами безъ особенно строгаго выбора. Лудовикъ XѴI вступивъ на престолъ засталъ старые парламенты распущен­ными. Канцлеръ Мопу, какъ лицо крайне не популярное, былъ скоро удаленъ; руководителемъ короля стадъ Морепа. Борьба старыхъ парламентовъ съ короной сдѣлала ихъ по­пулярными въ общественномъ мнѣніи. Возвращеніе казалось мѣрою либеральною, которою можно угодить общественному требованію. Морепа высказался въ пользу возвращенія. Это разнеслось, и въ Парижѣ на представленьѣ въ Оперѣ онъ былъ привѣтствованъ рукоплесканіями зрителей (Веберъ, I, 118). Либеральный, но проницательный Тюрго былъ про­тивъ возстановленія учрежденія только-что побѣжденнаго съ значительнымъ трудомъ и понималъ что возстановленіе его равносильно пораженію наносимому правительствомъ самому себѣ. Дѣйствія правительства обнаружили его слабость и не­способность. Учрежденія смѣнившія распущенные парла­менты были составлены съ большими трудностями. Члены ихъ, не популярные въ обществѣ, нуждались въ поддержкѣ пра­вительства, которое устами новаго короля только-что вырази­ло имъ: „можете надѣяться на мое покровительство!“ То же правительство однако немедленно ихъ бросило, давая свидѣтель­ство что друзей оно не поддержитъ и выдастъ, а предъ вра­гами преклонится. Они жаловались на свое положеніе, гово­ря что толпа имъ свищетъ на улицахъ когда они отправля­ются въ засѣданія, Морепа отвѣтилъ: „ходите туда въ до­мино“. Въ королевскомъ засѣданіи 12 ноября 1774 (lit de justice) Лудовикъ XѴI возстановилъ суды уничтоженные его предшественникомъ и уничтожилъ тѣ которые учредилъ Лу­довикъ XѴ. Возстановленіе было объявлено какъ бы въ фор­мѣ прощенія. Король говорилъ: „король мой предокъ выну­жденный вашимъ неоднократнымъ сопротивленіемъ его пове­лѣніямъ сдѣлалъ то чего требовала отъ его мудрости обязан­ность поддержать авторитетъ власти и вмѣстѣ съ тѣмъ дать судъ и правду его народамъ. Нынѣ призываю васъ вновь къ вашимъ обязанностямъ которыя вы никогда бы не должны были оставлять. Чувствуйте всю цѣну моей доброты и нико­гда о томъ не забывайте“.

Тюрго предупреждалъ короля что „нѣтъ ничего труднѣе какъ урезонить духъ корпораціи; корпорація безъ малѣйша­го зазрѣнія окажетъ себя неблагодарною, ибо состоитъ изъ неотвѣтственныхъ элементовъ”.

Въ Парижѣ, описываетъ Веберъ, „первымъ дѣйствіемъ нова­го парламента было, на другой же день послѣ возстановленія, протестовать противъ эдикта которымъ онъ былъ возстанов­ленъ и противъ формъ королевскаго засѣданія, даровавшаго ему жизнь…. Ученіе проводимое парламентомъ состояло въ томъ что онъ не прекращалъ своего существованія хотя члены его были смѣщены и разсѣяны; что не отъ эдикта о возстановленіи зависитъ существованіе парламента, и эдиктъ этотъ только оскорбляетъ его права“. Парламенты возвра­тились побѣдителями, правительству оставалось только усту­пить; вновь явились силою противоборствующею правитель­ству, такъ какъ именно въ этомъ противоборствѣ заключалось ихъ значеніе. Противодѣйствіе вызывали даже мѣры направ­ленныя ко благу народа.

Пріятель. Припомнимъ что и популярный Неккеръ былъ противъ парламентовъ. Одною изъ любимыхъ мыслей Неккера было введеніе провинціальныхъ собраній. Противодѣйствіе парламентовъ въ нѣкоторыхъ провинціяхъ побудило его такъ высказаться въ секретномъ докладѣ королю (Lavergne, Revue des deux Mondes, juillet 1861, p. 46 статья О провинціальныхъ собраніяхъ во Франціи). „Общество, повинуясь направленію какое приняли умы, нынѣ зорко всюду высматриваетъ злоупо­требленія и неудобства. Отсюда безпокойное и смутное критикованіе дающее постоянную пищу стремленію парламентовъ вмѣшиваться въ дѣла управленія. Стремленіе это обнаружи­вается съ ихъ стороны все сильнѣе и сильнѣе. Какъ всѣ кор­пораціи ищущія власти, они выступаютъ какъ бы отъ имени народа, именуя себя защитниками правъ націи. Не сильные ни образованіемъ ни чистотою любви къ государственному бла­гу, они, безъ сомнѣнія, будутъ и продолжать такъ дѣйство­вать, пока будутъ разсчитывать на поддержку общественнаго мнѣнія. Надо слѣдовательно или отнять у нихъ эту поддержку иди быть готовымъ на постоянное возобновленіе борьбы, ко­торая возмутитъ покой царствованія вашего величества и приведетъ или къ уничтоженію власти, иди къ крайнимъ мѣрамъ, послѣдствія которыхъ нельзя съ точностію и измѣ­рить. Единственное средство предотвратить эти столкнове­нія—возвратить парламенты къ ихъ почетнымъ и спокойнымъ обязанностямъ судебнымъ и удалить отъ ихъ глазъ предметы управленія“. Донесеніе сдѣлалось какъ-то извѣстнымъ. Паденіе Неккера было его послѣдствіемъ.

Авторъ. Министръ Калонъ, готовый на всякія рискован­ныя предпріятія, именно съ цѣлью побороть парламенты склонилъ короля къ собранію нотаблей, поставившему Фран­цію на склонъ по которому она въ два года пришла къ ре­волюціи. Началомъ революціи принято считать 1789 годъ. Но уже годы 1787 и 1788 былъ вполнѣ революціонные. Надѣюсь мы остановимся на нихъ потомъ съ нѣкоторою подробностію. Въ эти годы правительство само устраивало революцію что­бы потомъ революція могла обойтись безъ правительства.

Какъ фиктивна была сила парламентовъ, обусловившаяся тѣмъ что они были въ борьбѣ съ правительствомъ, доказы­вается тѣмъ съ какою быстротой исчезла громадная попу­лярность пріобрѣтенная было ими въ разгаръ этой борьбы въ 1788 году. Едва прошелъ годъ, и учрежденія на защиту которыхъ волновалось общество, поднимались народныя мас­сы, были сметены нѣсколькими словами презрительнаго де­крета Національнаго Собранія отъ 3 ноября 1789 года. По предложенію Александра Ламета (Lameth) было постановле­но: „въ ожиданіи не въ далекомъ будущемъ обсужденія Со­браніемъ новой организаціи судебной власти, всѣ парламенты государства имѣютъ продолжать свою вакацію, а тѣ кото­рые вернулись къ занятіямъ имѣютъ возвратиться къ со­стоянію вакаціи“. „Теперь, замѣтилъ Мирабо, у парламен­товъ вакація. Пусть никогда изъ нея и не выходятъ. Воз­вращаться имъ не придется, прямо перейдутъ отъ агоніи къ смерти“. Въ ноябрѣ 1790 году состоялся декретъ объ окон­чательномъ уничтоженіи парламентовъ. Парламентъ въ Ту­лузѣ пробовалъ сопротивляться. Главные члены его затѣмъ погибли на эшафотѣ.

А общественное мнѣніе такъ поддерживавшее парламенты въ борьбѣ съ правительствомъ? Въ Журналѣ Прюдома Révo­lutions de Paris (№ XѴII, 27) читаемъ: „Вся Франція ждала рѣшенія Національнаго Собранія относительно парламентовъ. Вся Франція съ огорченіемъ видѣла что Мартиновъ день приближается, а еще ничего не рѣшено. Вдругъ по всему городу разнесся слухъ о рѣшеніи Собранія на неопредѣ­ленный срокъ продолжить парламентскую вакацію, а тѣ парламенты которые уже вернулись возвратить въ состояніе вакаціи. Если дѣло о имуществахъ духовенства и могло оставить нѣкоторыя сомнѣнія вполнѣ ли уничтожена па­губная коалиція стремившаяся погубить государство, то те­перь, послѣ новаго декрета или, лучше сказать, новаго бла­годѣянія законодательнаго корпуса, нѣтъ болѣе мѣста со­мнѣнію. Членъ сдѣлавшій предложеніе, тѣ кто поддер­живали его, всѣ признали что существованіе парламентовъ не согласно съ нынѣшнею нашею конституціей. Система­тическіе притѣснители народа, открытые враги королевской власти, они, что бы ни дѣлали, имѣли одну цѣль—все согнуть подъ свой деспотизмъ. Я тебя повѣшу, была любимая угро­за нашихъ господъ членовъ парламента и нерѣдко такою любезностію отдѣлывались они отъ кредиторовъ. Народъ думающій что господа эти не безъ вины въ нынѣшнемъ го­лодѣ съ живѣйшею радостію услышалъ въ пятницу обнаро­дованіе этого декрета, утвержденнаго королемъ“. Вотъ какъ преходяща популярность!

Борьба съ парламентами обнаружила великую слабость власти. Ясно были что она вывалилась изъ рукъ правитель­ства. Поднимался вопросъ въ чьи руки она перейдетъ. Въ странѣ были три сословія съ государственнымъ значеніемъ: духовенство, дворянство и средній классъ, thiers état. Какое изъ нихъ имѣло достаточно энергіи чтобъ явиться полити­чески преобладающимъ? Обыкновенный отвѣтъ на этотъ вопросъ тотъ что наибольшій запасъ жизненной силы былъ въ этомъ третьемъ классѣ, являвшемся какъ бы по праву представителемъ націи. Когда предъ призывомъ государствен­ныхъ сословій (états généraux) главнымъ вопросомъ, отъ рѣ­шенія котораго такъ много зависѣло въ будущемъ, былъ вопросъ о двойномъ числѣ представителей со стороны третья­го сословія, страна была „наводнена брошюрами“ (Introduct. au Moniteur per Thuau Granville) касавшимися этого пред­мета, отношеній между сословіями и вообще политическихъ предметовъ. Достойно замѣчанія что эта литература попу­ляризовавшая ученія Руссо, Мабли, Рейналя и энциклопе­дистовъ, была вызвана самимъ правительствомъ. Королевскій декретъ 5 іюля 1788 года обращался къ ученымъ обществамъ и всѣмъ свѣдущимъ людямъ съ приглашеніемъ составлять записки и собирать историческія свѣдѣнія по вопросу о со­ставѣ собраній государственныхъ чиновъ въ прежнее время. Писателямъ была предоставлена свобода слова. Въ брошюрѣ наиболѣе надѣлавшей шума аббатъ Сіесъ ставилъ три вопроса. „Что такое среднее сословіе?—Все.—Чѣмъ было оно до сихъ лоръ въ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. — Чего проситъ оно?—Сдѣлаться чѣмъ-нибудь“. Что такое въ самомъ дѣлѣ было это третье сословіе Желавшее стать чѣмъ-нибудь, тогда какъ оно было все и о которомъ Черутти (Cerutti) въ свою очередь писалъ: „трудность не въ томъ только чтобы собрать третье сословіе, а чтобы найти истинно таковое во Франціи: всякій горитъ желаніемъ изъ него вый­ти“ (Mém. pour le peuple français, Gr. de Cassagnac I, 90). Какіе элементы его составляли? Конечно, не народъ въ тѣс­номъ смыслѣ. Французское крестьянство, много уступавшее да и нынѣ уступающее въ политическомъ смыслѣ и тактѣ нашему здравому народу, могло быть тамъ и сямъ возбуждено къ бунту, давало изъ себя то отребье черни которое за деньги готово на всякія неистовства, могло служить орудіемъ революціи, но само по себѣ политической силы въ странѣ не составляло и о революціи не думало. Купцы, промышлен­ники, мѣщане въ обширномъ смыслѣ, въ свою очередь, со­ставляли классъ спокойной буржуазіи дорожившей порядкомъ и внутреннимъ миромъ, менѣе всего имѣвшій претензію быть всѣмъ въ государствѣ. Молодое поколѣніе этого клас­са, обнаруживавшаго въ столицѣ и главныхъ городахъ, какъ свидѣтельствуетъ между прочимъ Мерсье въ Картинѣ Па- puжa, стремленіе отдавать дѣтей въ коллежи и такимъ пу­темъ выводить ихъ, сказать по нашему, въ чиновный классъ, доставило, правда, не мало людей вышедшихъ изъ своего со­словія, не приставшихъ къ высшему общественному слою, недовольныхъ своимъ положеніемъ; но люди этого разряда, не имѣя общественнаго значенія, могли только пристать къ революціонной арміи, но не могли образовать изъ себя какую- нибудь силу.

Если обратимся къ классу ученыхъ и первоклассныхъ пи­сателей, многочисленному и почетному во Франціи, то по отношенію къ нему надлежитъ повторить слова Біо, на ко­торыя мы разъ ссылались: „Большинство ученыхъ остались простыми зрителями подготовляемыхъ событій; ни одинъ открыто не выступилъ противъ революціи, нѣкоторые при­няли ея сторону; именно тѣ кого волновали обширные взгля­ды и кто видѣли въ общественномъ обновленіи средство при­ложить и осуществить свои теоріи“. Извѣстные ученые и ли­тераторы находили доступъ въ высшій кругъ, были необхо­димою принадлежностію салоновъ. Эта аристократія ума, ин­теллигенція высшаго разряда, оставалась зрительницей со­бытій, — въ Національное Собраніе не попало, исключая Бальи и еще немногихъ, почти ни одного изъ извѣстныхъ писателей и ученыхъ,—со значительнымъ запасомъ сочув­ствія къ ожидаемой новой государственной жизни. Это по­нятно. Самое появленіе ихъ въ аристократическомъ кругу, большинство котораго было еще исполнено кастовыхъ пред­убѣжденій, было переходомъ къ новому порядку. Какъ ни че­ствовали ихъ герцоги и маркизы желавшіе стоять на высотѣ вѣка, многое давало имъ чувствовать что они пришельцы въ знатномъ кругу. Даламберъ былъ (Тэнъ, I, 419) въ салонѣ г-жи дю-Деффанъ; входитъ домовый врачъ. „Сударыня, имѣю

честь принести вамъ мое глубочайшее почтеніе, говоритъ онъ обращаясь къ хозяйкѣ. — Господинъ президентъ, вашъ покорный слуга, обращается онъ къ находившемуся въ сало­нѣ президенту Гено. — Здравствуйте г. Даламберъ, киваетъ онъ знаменитому ученому. Анекдотъ разказанъ Шамфо- ромъ, въ сердцѣ котораго кипѣла зависть и котораго замѣ­чательный разговоръ съ Мармонтелемъ мы привели выше. Во всякомъ случаѣ интеллигенція, какъ я назвалъ, высшаго порядка не была дѣятельною революціонною силой.

Міръ педагогическій не принадлежалъ къ третьему сосло­вію такъ какъ воспитаніе и по изгнаніи іезуитовъ остава­лось почти исключительно въ рукахъ духовенства.

Дѣятельною революціонною силой въ рядахъ средняго со­словія была интеллигенція, такъ сказать, втораго порядка. Она-то собственно разумѣла себя подъ именемъ третьяго сословія имѣющаго быть всѣмъ. Она выступила какъ бы воплощая въ себѣ силу милліоновъ людей средняго и низ­шаго классовъ, самихъ по себѣ нисколько не революціонныхъ. Выступила въ началѣ самозванно. Правительство своими мѣ­рами сдѣлало ее дѣйствительною представительницей стояв­шихъ за нею темныхъ милліоновъ. Изъ ея среды было соста­влено главнымъ образомъ Національное Собраніе, рѣшившее судьбу Франціи.

Біо говоритъ: „тогда казалось одни ораторы могутъ слу­жить дѣлу свободы, и эта ошибка была отчасти причиною нашихъ золъ“. Болѣе чѣмъ отчасти: можно сказать главною причиной. Герои общественныхъ говорилень, расплодившихся въ обиліи, сдѣлались, благодаря мѣрамъ правительства, поли­тическою силой. Обратившись къ націи, правительство орга­низовало свой призывъ, такъ что большинство созваннаго собранія составили представители этой безсословной интел­лигенціи низшаго порядка; говорю безсословной, ибо одною изъ главныхъ темъ ея было поглощеніе прежняго сословнаго строя въ безразличіи классовъ.

Скажу ближе кого я разумѣю въ рядахъ этой интеллиген­ціи. Прежде всего судейскій міръ на его среднихъ и низ­шихъ ступеняхъ—адвокатовъ, нотаріусовъ, судей низшихъ инстанцій и т. под. Членовъ парламента нельзя причислять къ среднему классу; парламенты были особою силою, четвертымъ сословіемъ; мы о нихъ говорили. На преобладающее участіе упоминаемаго класса, какъ въ составленіи „тетрадей жалобъ“ (cahiers de doléances), такъ и въ выборахъ, образовавшихъ изъ нихъ большинство въ Національномъ Собраніи, указываютъ многіе современники событій. Бальи упоминаетъ что адвокаты были главными дѣятелями революціоннаго переворота. Монбаре (III, 209 и 173) съ раздраженіемъ говоритъ: „Министры Лудовика XѴI разсчитывали, допустивъ двойное представи­тельство средняго сословія, купить расположеніе толпы, уни­зить дворянство и высшее духовенство, а съ другой стороны впустить въ число представителей средняго сословія какъ можно болѣе адвокатовъ и судейскихъ (d’avocats et de gens de loi)—продажный классъ почти всегда безъ принциповъ, привыкшій звонкую фразу ставить на мѣсто дѣла и ловкій въ искусствѣ скрывать истину… Классъ адвокатовъ былъ во всемъ королевствѣ пропитанъ принципами сочиненій Руссо и его послѣдователей. Таланты этого класса, вмѣсто того чтобы служить на защиту частныхъ лицъ и для объясненія законовъ, направились на пагубу правительства“.

Другую составную часть разсматриваемой интеллигенціи составляли журналисты, авторы брошюръ и памфлетовъ и вообще люди владѣвшіе перомъ, которое могли отдавать или продавать на службу партіямъ и лицамъ. Эти люди груп­пировались по преимуществу около знатныхъ особъ въ качествѣ секретарей, чиновниковъ и находили поддержку въ классѣ, также заслуживающемъ большаго вниманія, — классѣ банкировъ и подобныхъ капиталистовъ.

Этотъ классъ поднялся параллельно со значительнымъ обѣд­нѣніемъ дворянства. Многочисленные браки дворянъ съ до­черьми представителей финансоваго міра не послужили впро­чемъ къ сліянію обоихъ классовъ. „Жадность къ день­гамъ, говоритъ Монбаре (III, 156), заглушила чувство гордо­сти отличавшее дворянство въ прежнее время. Браки съ до­черьми представителей финансоваго міра не мало тому со­дѣйствовали. Но богатство этимъ путемъ достигнутое не удовлетворяло получившихъ его и только увеличивало жажду наслажденій. Мало-по-малу неразборчивость средствъ для ихъ достиженія развратила сердца. Перемѣна эта была ощути­тельна при дворѣ. Линія раздѣла между званіями, прежде столь рѣзкая, почти исчезла. Осталась разница только въ степеняхъ богатства. Дочери капиталистовъ воспитывались въ принципахъ равенства, преподаваемыхъ въ философскихъ сочиненіяхъ Вольтера, Руссо и ихъ учениковъ. Эти принци- пы какъ нельзя болѣе льстили гордости этихъ особъ и поды­мали ихъ на уровень высшихъ классовъ, существованіе кото­рыхъ уязвляло ихъ самолюбіе“. Изъ нихъ вышли руководи­тельницы политическихъ салоновъ.

Боркъ указываетъ на замѣчательный, какъ онъ выражает­ся, союзъ капиталистовъ съ классомъ политическихъ писа­телей. „Писатели, говоритъ онъ, когда дѣйствуютъ цѣлымъ корпусомъ, въ одномъ и томъ же направленіи, получаютъ огромное вліяніе на общественное мнѣніе. Вотъ почему союзъ публицистовъ съ капиталистами произвелъ большое дѣйствіе уменьшивъ ненависть и зависть народа къ этой фор­мѣ богатства. Писатели эти, подобно всѣмъ новаторамъ, пока­зывали большое усердіе по отношенію къ бѣдному и низше­му классу общества, а въ то же время въ своихъ сатирахъ силою преувеличенія навлекали сильнѣйшую ненависть къ ошибкамъ двора, дворянства, духовенства. Они сдѣлались де­магогами особаго рода: служили соединительнымъ звеномъ для направленныхъ противъ того же предмета враждебныхъ расположеній богатства съ одной стороны и бурливаго отча­янія бѣдности съ другой… Соединенною политикой двухъ этихъ классовъ, капиталистовъ и публицистовъ, объясняется поче­му, въ то время какъ всякаго рода земельная собственность и учрежденія находившіяся во владѣніи духовенства, сдѣлались предметомъ яростнѣйшихъ нападеній, капиталъ былъ взятъ подъ особую защиту. Зависть преслѣдующая богатство и власть была искусно отклонена отъ другихъ формъ богатства“.

Интеллигенція, о которой говорю, не съ разу могла явить­ся преобладающею революціонною партіей и захватить власть. Истинное царство ея, хотя и не очень благоденственное, наступило въ эпоху владычества Робеспьера, ея типическаго представителя. Къ ея господству требовался переходный мостъ. Мостомъ этимъ послужили тѣ честолюбцы изъ выс­шаго класса, которые приняли въ свои руки дѣло средняго сословія, направленное къ разрушенію высшихъ классовъ, стали во главѣ революціоннаго движенія, имѣя въ средѣ своей члена королевскаго семейства, герцога Орлеанскаго, деньгами котораго пользовались. Переходъ отъ монархіи къ республикѣ Робеспьера долженъ былъ свершиться чрезъ Мирабо.

Во имя какихъ политическихъ идей дѣйствовали эти ора­торы общественныхъ говориленъ, вызванные правительствомъ къ высказыванью якобы народныхъ нуждъ и желаній?

Политическое ученіе которое можно усмотрѣть въ основѣ революціоннаго движенія 1789 года есть ученіе энциклопеди­стовъ и Общественнаго Контракта Руссо. Революція есть по­литическій опытъ этой системы на живыхъ людяхъ. Знамени­тая статья Энциклопедіи, [1] Autorité, уже заключаетъ въ себѣ это ученіе въ самомъ популярномъ изложеніи. Статья въ свое время надѣлала шуму, вызвала преслѣдованіе. Нѣкоторые утверждали что она заимствована изъ одной англійской книги. Отъ обвиненія въ томъ что статья разрушаетъ ученіе о проис­хожденіи власти законнаго государя отъ Бога авторъ оправ­дывался тѣмъ что имѣлъ въ виду только различить власть законнаго государя отъ власти похитителя короны, которо­му народъ все-таки обязанъ повиноваться, и утверждалъ что статья есть не болѣе какъ развитіе одного мѣста изъ сочи­ненія изданнаго при Лудовикѣ XIѴ. Вотъ что читаемъ въ статьѣ Авторитетъ: „Ни одинъ человѣкъ не получилъ отъ природы права повелѣвать другими. Свобода есть даръ неба и каждый индивидуумъ человѣческаго рода имѣетъ право поль­зоваться ею какъ только пользуется разумомъ. Если приро­да установила какой авторитетъ, то это родительская власть… Всякая другая власть происходитъ не отъ природы, а изъ другихъ источниковъ. При внимательномъ разсмотрѣніи, каждая власть приводится къ одному изъ двухъ источниковъ: или сила и насиліе овладѣвшаго властію, иди согласіе между подчиняющимися и тѣмъ кому вручена ими власть на осно­ваніи договора дѣйствительнаго иди предполагаемаго (contrat fait ou supposé entre eux)“. Эта идея договоря, на нарушеніе котораго некуда впрочемъ жаловаться, развита Руссо въ его тяжеловѣсномъ трактатѣ Contrat Social. На мой взглядъ Пру­донъ правъ въ своей критикѣ этой теоріи. „Къ стыду, гово­ритъ онъ (Oeuvr. Compl. X, 125, Paris 1868), восемнадцатаго и нашего столѣтія Общественный Контрактъ Руссо, высшій образецъ ораторскаго жонглерства, возбуждалъ удивленіе, пре­возносился до облаковъ, разсматривался какъ скрижаль обще­ственныхъ вольностей. Члены Конститюанты, жирондисты, якобинцы, кордельеры признали его оракуломъ. Онъ послужилъ текстомъ для конституціи 1793 года, объявленной не­лѣпою ея собственными творцами. И нынѣ еще книга эта вдохновляетъ ревностнѣйшихъ реформаторовъ соціальной и политической науки“. Теорія привлекала своею простотой и доступностью, казалась необходимою какъ скоро, съ паде­ніемъ духовнаго авторитета, устранена идея божественнаго происхожденія власти и обязательности историческаго пре­емства.

Что такое принципъ власти? Принципъ власти выражается въ подчиненіи лица опредѣленному требованію независимо отъ того оправдывается ди это требованіе сознаніемъ подчи­няющагося лица и согласно ли оно съ его собственною волею. Подчиненіе должно быть даже если требованіе про­тивно желанію лица и несогласно съ указаніемъ его со­знанія. Но, возникаетъ вопросъ: должно ли быть подчиненіе этого рода и не есть ли это нелѣпость? Въ силу чего дол­женъ я дѣлать то что для воли моей непріятно, для со­знанія моего несообразно съ требованіями разума? Не есть ли мое прирожденное, естественное право дѣлать лишь то къ чему есть у меня охота и что согласно съ моимъ убѣж­деніемъ? Вмѣстѣ съ тѣмъ, принужденіе какъ нѣчто извнѣ налагаемое необходимо есть нѣкоторая искусственная рам­ка. Явилась привлекательная идея естественнаго состоянія какъ состояніе непринужденныхъ дѣйствій. Приближеніе къ природѣ чувствительно рисовалось какъ приближеніе къ есте­ственной свободѣ. Удалимъ принужденіе на всѣхъ путяхъ, и настанетъ торжество свободы которая есть именно устране­ніе принужденія. Отсюда развязыванье узловъ и развинчи­ванье какъ первое дѣйствіе къ достиженію свободы, дѣй­ствіе притомъ крайне легкое какъ всякое разрушеніе; отсюда неспокойство и броженіе умовъ выискивающихъ что бы устра­нить и потому находящихся въ состояніи недовольства и неудовлетворенности тѣмъ что есть, ищущихъ чтобы было по новому, хотя и неизвѣстно какъ же именно.

Однако мысль предоставить каждому абсолютный произ­волъ дѣйствій слишкомъ нелѣпа въ своихъ слѣдствіяхъ что­бы стать основою какого-либо политическаго ученія. При­ходится вернуть изгоняемое принужденіе, но подъ другою фор­мой. Принужденіе должно основаться на свободномъ подчи­неніи. Но такъ какъ свобода подчиненія не можетъ быть предоставлена отдѣльному лицу, ибо это былъ бы тотъ про- изволъ личныхъ дѣйствій котораго требуется избѣжать, то въ сущность дѣла вводится фальшь. Свобода является только об­манчивымъ утѣшеніемъ. Люди де свободно согласились между собою, дали взаимныя обязательства, заключили контрактъ, постановленія котораго и сдѣлались обязательнымъ закономъ. Принуждаемаго къ повиновенію утѣшаютъ тѣмъ что за него кто-то гдѣ-то согласился. И мало-по-малу въ систему вхо­дятъ въ фальшивыхъ одеждахъ старые знакомые: подчине­ніе, власть, произволъ, деспотизмъ,—но уже безпощадные, ибо не умѣряются ничѣмъ высшимъ, повинуясь только якобы „разуму“, которому заключенія его диктуютъ страсти. Возни­каетъ идея коллективной воли, безпощаднѣйшаго изъ тира­новъ. Выборъ является единственною формой врученія вла­сти, по теоріи имѣющею вручить власть достойнѣйшимъ, на практикѣ легко обращающеюся въ форму общественнаго об­мана. Верховнымъ закономъ становится воля большинства, мѣняющагося, выходящаго изъ междуусобицъ, подтасованнаго, творящаго велѣнія скрывающихся за нимъ безотвѣтствен­ныхъ агитаторовъ. Приходимъ къ Конвенту…

Философскій камень для всецѣлаго примиренія свободы и власти еще не найденъ. Ищущіе его мало обращаются къ практикѣ, дающей не безполезныя указанія. Въ какихъ усло­віяхъ оказывается наибольшее согласіе этихъ началъ? Не трудно усмотрѣть что оно оказывается когда подчиняющіе­ся дорожатъ и чувствуютъ себя удовлетворенными тѣми учрежденіями въ рамкахъ которыхъ поставлена ихъ дѣятель­ность. Тогда подчиненіе становится дѣйствительно свобод­нымъ. Когда и верхніе слои и темный народный фундаментъ проходитъ сознаніе что существующій государственный строй есть дорого купленный и подлежащій самому бережному охраненію результатъ тяжелой историческою работы, под­нявшей страну, тогда будетъ ли страна демократическою рес­публикой или неограниченною монархіей, она чувствуетъ се­бя свободною. Когда это сознаніе мутится или его мутятъ, власть подвергается опасности, начинается революціонная эра. Не стоящая на высотѣ задачи власть падаетъ, но не для того чтобы смѣниться царствомъ свободы, во чтобы перейти въ другія руки. Во Франціи вотъ уже сто почти лѣтъ она пере­ходитъ такимъ образомъ….

Наиболѣе логическій изъ революціонеровъ Прудонъ иначе рѣшаетъ задачу революціи. Согласно его ученію есть два основ­ныя начала: начало власти или авторитета и начало свободы. Задача революціи есть упраздненіе перваго начала и всецѣлая замѣна его вторымъ. Уничтоженіе всякаго правительства, упраздненіе церкви, администраціи, полиціи, войска, вооб­ще разложеніе политическаго государства и замѣна всѣхъ государственныхъ и общественныхъ отношеній между от­ношеніями экономическаго характера. Это по крайней мѣрѣ послѣдовательно и безъ обмана. Такъ далеко не шли револю­ціонныя идеи конца прошлаго вѣка и Прудонъ считаетъ первую революцію не свершившею и половины дѣла.

Послѣдніе два года предъ революціей особенно любопытны по тѣмъ правительственнымъ мѣрамъ которыя въ этотъ крат­кій срокъ быстро подготовили торжество революціи. Судьба правительства рѣшилась призывомъ націи въ той формѣ какъ онъ былъ имъ сдѣланъ. Роковой министръ, самоувѣренный и вмѣстѣ легкомысленный двигатель рискованныхъ предпрія­тій, пустилъ государственный корабль на всѣхъ парусахъ и самъ былъ немедленно выброшенъ за бортъ. Въ краткій срокъ послѣдовало собраніе нотаблей, повсемѣстное устрой­ство провинціальныхъ собраній, и наконецъ рѣшено созваніе государственныхъ сословій. Но остановлюсь на этомъ. Поучи­тельная исторія правительственныхъ дѣйствій съ эпохи со­званія нотаблей заслуживаетъ особаго разсмотрѣнія…

Русскій Вѣстникъ, 1881

---

[1] Первый томъ Энциклопедіи появился въ 1751 году (Esprit rév. avant la révol. par. Félix Roquain). 1878, 146). На слѣдующій годъ этотъ томъ и второй появившійся были присуждены къ уничтоже­нію (arrêt du Conseil d’Etat, 7 февраля 1752 года).

Visits: 5