Н. кончилъ разсказывать. Вернувшая отъ всенощной Марія Степановна стелила ему постель на диванѣ. Окончивъ занятіе, она сложила на груди руки, умильно поджала губы и долго, долго пристально глядѣла на моего гостя. Она угадывала въ немъ несчастнаго человѣка и сразу взяла его подъ свое подъ свое покровительство.

«Ложитесь-ка спать, Марія Степановна», сказалъ я, «а мы выпьемъ винца». Я откупорилъ бутылку крымскаго вина, такъ странно помогшую нашей встрѣчѣ.

Когда мы остались одни и выпили по стакану вина, Н. сказалъ: «А что же вы не спросите, для чего я пріѣхалъ въ Москву?» — «Я, признаться, подумалъ, что вы здѣсь проѣздомъ. Вы мнѣ сказали, что никого здѣсь не знаете. Мнѣ представлялось, что вы ѣдете въ Петербургъ. Вѣдь вы, кажется, бывали въ Петербургѣ?» — «Нѣтъ, я пріѣхалъ именно въ Москву», сказалъ Н. и покачалъ головой. «Меня мучитъ совѣсть, что я вамъ такъ свалился, какъ снѣгъ на голову. Скажите откровенно вы не боитесь меня держать? У меня есть бумага о моемъ освобожденіи изъ тюрьмы. Правда, это было давно, но вѣдь она все еще годится и, кромѣ того, здѣсь никто ничего не знаетъ…» — «Пожалуйста, не думайте объ этомъ», успокоилъ я его. «Живите у меня, сколько хотите. Домовый комитетъ у насъ свой и ни за кѣмъ не слѣдитъ. А того, что называется наружнымъ наблюденіемъ, у большевиковъ вообще, кажется, мало. Я имѣлъ случай въ этомъ убѣдиться… Сейчасъ вообще довольно спокойное время — нэпъ, если вы слышали объ этомъ въ вашей тюрьмѣ, и всевозможныя вообще послабленія. Многимъ моимъ знакомымъ удалось даже выбраться за границу…»

Пока я говорилъ это, Н. продолжалъ пристально разглядывать свою бумажку объ освобожденіи изъ тюрьмы. «Не хочу больше быть Антономъ», сказалъ онъ вдругъ громко. «Я не могу больше такъ жить. Въ Москву я пріѣхалъ, чтобы сдѣлаться опять тѣмъ, кто я на самомъ дѣлѣ. Пусть меня разстрѣляютъ. По крайней мѣрѣ, разстрѣляютъ меня, Н., а не какого-то мерзкаго человѣка, за котораго я долженъ себя выдавать. Я никогда раньше не думалъ, что это такъ отвратительно! Какъ это большевики еще не додумались — запретить всѣ прежнія имена или взять и нарочно перепутать фамиліи. Единственно, что у насъ осталось, это — что мы хоть называемся-то по-прежнему. У меня теперь и этого нѣтъ. Но довольно. Если мнѣ полагается умереть за то, что я — Н., я согласенъ умереть. Никѣмъ другимъ я жить не желаю»… Н. говорилъ съ большимъ возбужденіемъ о томъ, что видимо терзало его въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. «Постойте», сказалъ я, «вы что-же, собственно, хотите сдѣлать?»

Н. какъ бы опомнился. Онъ выпилъ стаканъ вина и улыбнулся. «Пожалуйста, не считайте меня за сумасшедшаго. Хотя, кажется, я въ самомь дѣлѣ слегка спятилъ. У меня есть планъ. Я не побѣгу прямо заявлять о себѣ въ чеку. Надо вамъ сказать, что, когда я служилъ военнымъ юристомъ въ 1920 году, мнѣ пришлось выручить изъ довольно непріятной исторіи въ Симферополѣ одного гимназиста по фамиліи Іоффе. У него братъ очень важный большевикъ. Я освободилъ тогда этого гимназиста по совѣсти, мальчишка ни въ чемъ, собственно, не былъ замѣшанъ. Въ тюрьмѣ я вдругъ вспомнилъ объ этомъ. Когда я попалъ домой, мы посовѣтовались съ женой. Мы рѣшили, что я долженъ буду ѣхать въ Москву и разыскать этого важнаго большевика Іоффе. Я разскажу ему все. Пусть мнѣ дадутъ возможность не скрываться. Пусть потомъ меня судятъ, если хотятъ. Не отговаривайте меня, я все равно рѣшилъ это сдѣлать». — «Я не собираюсь васъ отговаривать. Не знаю только, найдете ли вы здѣсь Іоффе. Вѣдь онъ у нихъ, кажется дипломатъ. Не знаю также, что онъ за человѣкъ, не слышалъ о немъ никогда ничего ни хорошаго, ни плохого. Пожалуй, это скорѣй все-таки хорошо…» Н. поглядѣлъ на меня растерянно. «А вдругъ его, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь нѣтъ?» — «Не думайте сейчасъ объ этомъ. Тогда что-нибудь придумаемъ. Ложитесь спать. Утро вечера мудренѣе».

Да, утро вечера мудренѣе, я думаю это и до сихъ поръ, но въ тотъ вечеръ я самъ долго не засыпалъ и все напрасно думалъ. Мнѣ было очень жалко Н. Попытка его казалась мнѣ опасной. Въ добродушіе большевиковъ я не вѣрилъ, ко всякаго рода заявленіямъ о себѣ всегда питалъ отвращеніе и тщательно избѣгалъ являться на какія-либо регистраціи. Этоть образъ дѣйствій оказался во многихъ случаяхъ правильнымъ. Съ другой стороны, очень трудно отсовѣтовать что-либо человѣку, когда не можешь посовѣтовать ему лучшаго.

На слѣдующій день мы съ Маріей Степановной занялись приведеніемъ Н. въ болѣе человѣческій видъ. Нашлись для него и старый костюмчикъ, и старые башмаки. Онъ какъ-то по-дѣтски на себя радовался, особенно послѣ того, какъ сбѣгалъ къ парикмахеру и остригъ на половину бороду. Остричь ее всю онъ почему-то не рѣшился. Я объяснилъ ему, гдѣ находится комиссаріатъ иностранныхъ дѣлъ, въ которомъ можно было узнать адресъ Іоффе. Мы простились до вечера.

Когда я вернулся домой, я услышалъ оживленные голоса въ кухнѣ. Н. и Марія Степановна распивали чаи за кухоннымъ столикомъ. Помнится, у меня промелькнула мысль о томъ, какъ за эти мѣсяцы Н. привыкъ къ простымъ людямъ. Онъ бросился ко мнѣ. «Вы представить себѣ не можете, какъ мнѣ повезло. Іоффе буквально складывалъ чемоданы. Онъ уѣзжаетъ черезъ нѣсколько дней куда-то далеко, чуть ли не въ Японію. Онъ такъ мнѣ и сказалъ самъ: вамъ, говоритъ, повезло, послѣ того, какъ я ему все разсказалъ. Опоздай я на нѣсколько дней, и все бы пропало». — «Какъ же онъ отнесся?» спросилъ я съ нетерпѣніемъ. — «Сначала былъ недовѣрчивъ. Прислуга не хотѣла меня пускать, но я самъ вошелъ къ нему въ комнату. Я рѣшилъ — все равно… Іоффе измѣнилъ обращеніе, какъ только я разсказалъ ему про брата. А потомъ такъ заинтересовался, что слушалъ меня, не прерывая, отложивъ свои чемоданы». — «Что-же онь вамъ обѣщалъ?» — «Онъ сказалъ, что этотъ случай очень странный, и что это не по его спеціальности. Я долженъ завтра утромъ къ нему зайти, а сегодня вечеромъ онъ хотѣлъ спросить по телефону Менжинскаго»… — «А вы знаете, кто такой Менжинскій? Это — особый отдѣлъ чеки». — «Чортъ съ нимъ… Мнѣ все равно. Менжинскій, такъ Менжинскій. Если хотятъ разстрѣлять, пускай ужъ скорѣе. Вы не безпокойтесь, я не сказалъ вашего адреса. Да Іоффе и не спрашивалъ. Онъ все-таки очень приличный человѣкъ. Спросилъ, не надо ли мнѣ денегъ. Но денегъ мнѣ не надо, у меня есть. Онъ обѣщалъ, что не разскажетъ Менжинскому, кто я такой и подъ какимъ именемъ теперь живу. Пусть тотъ ему отвѣтитъ сначала принципіально, можно ли это устроить. «А если нѣтъ», сказалъ Іоффе, «тогда идите на всѣ четыре стороны, пускай они сами ловятъ васъ, какъ хотятъ». — «Ну, я не хочу васъ пугать, но только съ Менжинскимъ разговоры плохи, онъ можетъ заманить васъ въ ловушку». — «Чортъ съ нимъ совсѣмъ, я уже вамъ сказалъ, мнѣ все равно. Мнѣ такъ жить надоѣло…» Въ тотъ вечеръ мы больше почти не говорили объ этихъ вещахъ и вспоминали съ удовольствіемъ прежнее севастопольское житье.

На слѣдующій день Н. побывалъ у Іоффе. Тотъ успѣлъ поговорить по телефону съ Менжинскимъ. Начальникъ особаго отдѣла чеки выказалъ, повидимому, не особенно обнадеживающую сдержанность. «Пусть онъ придетъ ко мнѣ, посмотримъ, что можно сдѣлать», былъ его отвѣтъ. «И вы пойдете?» — вырвалось у меня, когда Н. разсказалъ мнѣ это» — «Погодите, я вамъ не все разсказалъ. Іоффе вступился за меня. Онъ повторилъ мнѣ весь свой разговоръ съ Менжинскимъ по телефону. «Мой протеже придетъ къ вамъ», сказалъ Іоффе, «только, если вы скажете, что его дѣло можно устроить». «Да какъ же я могу это рѣшить за глаза», засмѣялся Менжинскій, «мнѣ надо съ нимъ сперва поговорить». «Въ такомъ случаѣ, онъ не придетъ вовсе». «Если все обстоитъ такъ, какъ онъ вамъ разсказываетъ», сказалъ Менжинскій, «то чего же вы боитесь, я его не съѣмъ». «Дайте честное слово», попросилъ Іоффе. «Въ чемъ?» «Въ томъ, что, если вы найдете невозможнымъ что-нибудь для него сдѣлать, вы его не арестуете, отпустите на улицу и не будете за нимъ слѣдить». Менжинскій подумалъ и сказалъ: «ну хорошо, я даю вамъ слово. Завтра я пришлю вамъ пропускъ въ особый отдѣлъ на имя неизвѣстнаго. Это будетъ первый случай!» Менжинскій опять засмѣялся…»

Весь этотъ разсказъ мнѣ очень мало понравился. «Послушайте», сказалъ я, «я, кажется, васъ не пущу. Іоффе, какъ видно, человѣкъ ничего себѣ, но развѣ можно повѣрить слову Менжинскаго! Онъ васъ посадитъ или что-нибудь еще хуже. Это, говорятъ, страшный мерзавецъ…» Н. отвѣтилъ мнѢ не сразу. Я замѣтилъ, что онъ былъ очень блѣденъ. «Я знаю», сказалъ онъ тихо. «Да и Іоффе былъ какъ-то разстроенъ. «Я вамъ все это такъ подробно разсказываю», сказалъ онъ, глядя мнѣ вѣ глаза, «чтобы вы сами могли судить, какъ вамъ поступить. Я лично ничего не могу вамъ посовѣтовать», прибавилъ онъ. «И однако, ничѣмъ другимъ не могу вамъ помочь».

Мы сидѣли за столомъ. Я всталъ въ нѣкоторомъ волненіи. «Вотъ видите, даже у Іоффе есть сомнѣнія». — «Вижу», совсѣмъ тихонько отозвался Н. Онъ сидѣлъ нѣкоторое время, опустивъ голову. Потомъ тоже всталъ. «Я пойду въ кухню», сказалъ онъ какъ-то странно. Скоро оттуда стали слышаться тихіе голоса. Н. пошелъ разговаривать съ Маріей Степановной. Я не особенно этому удивился… И я не особенно удивился, когда онъ вернулся въ столовую съ какимъ-то неподвижнымъ лицомъ. «Я рѣшился», сказалъ онъ твердо, «завтра пойду. Богъ милостивъ». Онъ былъ приподнятъ приближеніемъ той минуты, о которой столько разъ думалъ въ севастопольской тюрьмѣ! «Давайте, сыграемъ въ шахматы», предложилъ я, «какъ въ прежнія времена, на батареѣ»…

На слѣдующее утро Н. ушелъ изъ дому рано, я еще спалъ. Я не уговорился, когда его ждать, и весь день сильно волновался. Мнѣ казалось, что я недостаточно позаботился о приютившемся у меня человѣкѣ. Не есть ли это, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ удобная мудрость, воздерживаться отъ совѣтовъ тогда, когда именно, можетъ быть, нуженъ совѣтъ. Напрасно я пустилъ его, бѣдный Н. попадетъ теперь какъ куръ во щи. Надо было хорошенько объяснить ему что за птица Менжинскій… Мнѣ не сидѣлось дома, я ушелъ къ знакомымъ. Надо мной посмѣивались, я былъ очень мрачень. Какъ всегда въ такихь случаяхъ, то мнѣ хотѣлось скорѣй домой, то хотѣлось еще продлить неизвѣстность.

Когда я, наконецъ, вернулся, Н. выскочилъ въ переднюю. Меня поразило, что онь быль гладко обритъ. «Видите, я прежній Н.», сказалъ онь. «Это хорошо?» — я было обрадовался, но потомъ сообразилъ, что такая перемѣна наружности можетъ означать бѣгство. «Или плохо?» — «Все кончилось, завтра я уѣзжаю», сказалъ Н. — «Куда?» Я ничего не могъ понять изъ его словъ. «Разсказывайте же скорѣе». Я услышалъ, какъ въ кухнѣ Марія Степановна гремѣла тарелками и понялъ, что это скорѣе хорошій знакъ.

Н. зашелъ за пропускомъ къ Іоффе и потомъ направился на Лубянку. Дежурный чекистъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на бумажку, написанную на имя неизвѣстнаго. «Это ваша фамилія?» — спросилъ онь. «Я отвѣтилъ ему, да», разсказывалъ Н. Его отвели затѣмъ въ какую-то почти пустую комнату и почему-то показали, гдѣ сѣсть. «Надо подождать», объяснилъ чекистъ. Черезъ четверть часа его повели дальше. Дверь открылась въ кабинетъ Менжинскаго. Начальникъ особаго отдѣла сидѣлъ за столомъ. «Здравствуйте», кивнулъ онъ, «садитесь вонъ тамъ», онъ показалъ на стулъ по другую сторону стола. Довольно долго онъ смотрѣлъ на Н. и ничего не говорилъ. «Какъ онъ вамъ показался?» — спросилъ я. «Да такъ, на видъ ничего особеннаго. Глаза какіе-то ненормальные. И когда говоритъ, то что-то есть въ немъ очень непріятное». Н. подумалъ немного. «Страшный типъ», вздохнулъ онъ. «Какимъ образомъ родятся такіе»…

«Разсказывайте же, о чемъ онъ съ вами говорилъ». — «Онь говорилъ, собственно, очень мало. Сначала сказалъ такъ офиціально: изложите мнѣ, въ чемъ ваше дѣло. Я сталъ разсказывать ему все по порядку. Онъ задалъ мнѣ два-три вопроса о прежней службѣ. Я ему отвѣчалъ все какъ есть, мнѣ вѣдь нечего скрывать. Менжинскій разсматривалъ свои ногти и слушалъ меня. Когда я разсказалъ, какъ нарочно остался въ тюрьмѣ, онъ засмѣялся. «Надо сказать Калинину», сказалъ онъ. «Чего же вы хотите?» — вдругъ прервалъ онъ меня. Я объяснилъ. «Зачѣмъ вамъ это нужно?» Я объяснилъ и это. «Что вы будете дѣлать?» Я отвѣтилъ, что уѣду на Волгу, въ нѣмецкія колоніи къ родственникамъ жены, и выпишу туда семью. Буду работать на землѣ. Я привыкъ». — «А въ Москвѣ вы остаться не хотите?» — спросилъ Менжинскій. «Вы по образованію юристъ?»

— «Тутъ у меня руки и ноги похолодѣли», разсказывалъ Н. «Я боялся именно этой минуты. Да, кажется, и вы предвидѣли ея возможность, только не хотѣли меня пугать. Мнѣ представилось, что Менжинскій хочетъ меня завербовать въ свою лавочку! Я сталь нести что-то, признатѣся, несвязное о томъ, какъ я люблю сельское хозяйство. Я вѣдь, дѣйствительно, его очень люблю. Менжинскій посмотрѣлъ на меня презрительно. Я вась, кажется, въ Москвѣ не удерживаю, сказалъ онъ, всталъ и началъ ходить по комнатѣ. Я тоже невольно всталъ…»

«Что касается просьбы Іоффе», сказалъ Менжинскій, останавливаясь передо мной, «то мнѣ исполнитъ ее очень легко. Мы вамъ дадимъ имя». Я пошатнулся на мѣстѣ. «Не падайте въ обморокъ», засмѣялся Менжинскій. «Я ничего не имѣю противъ того, чтобы имя, которое мы вамъ дадимъ, было тѣмъ, которое вы считаете вашимъ настоящимъ именемъ. Намъ это рѣшительно безразлично! Намъ неудобно только, чтобы по Россіи болтался какой-то человѣкъ съ неизвѣстнымъ намъ именемъ. Какъ ваша фамилія? Я прежде всего долженъ написать вамъ пропускъ, чтобы васъ отсюда выпустили». Я невольно зажмурилъ глаза и назвалъ свою фамилію. По лицу Менжинскаго скользнуло любопытство. «Прекрасно, я запишу», сказалъ онъ и подошелъ къ столу. «Вотъ такъ у насъ будетъ все въ порядкѣ. Скажите точно: куда вы отсюда ѣдете, и не откладывайте отъѣздъ. Документы вы получите завтра у Іоффе. Не вздумайте теперь убѣжать!» Менжинскій позвонилъ. Вошедшій чекистъ подалъ ему что-то. «Видите», сказалъ Менжинскій съ гордостью, показывая мнѣ маленькую фотографію, «мы успѣли васъ снять. Если что, мы васъ сейчасъ же изловимъ». Я попытался объяснить ему, что бѣжать не собираюсь. «Тѣмъ лучше», перебилъ Менжинскій. «Само собой разумѣется, о вась будетъ дано знать туда, куда вы ѣдете. Мы наведемъ справки въ Крыму и если все, что вы говорите, вѣрно, я думаю, у васъ не будетъ никакихъ непріятностей. Старайтесь вести себя незамѣтно. И не совѣтую вамъ ѣздить въ Крымъ. Они тамъ не посмотрятъ на наше удостовѣреніе…»

Тутъ Н. сдѣлалъ отступленіе. «Удивительно это у большевиковъ: вѣчно какіе-то «они»! Іоффе говоритъ «они» и даже Менжинскій ссылается на какихъ-то «они». Каждый изъ нихъ въ душѣ хочетъ себя выгородитъ…»

— Что же было дальше? — спросилъ я.

— Меня вывели тѣмь же путемъ. Признаюсь, мнѣ было непріятно у выхода. Дежурный узналъ меня и, когда прочиталъ на пропускѣ фамилію, ничего не сказалъ, но только какъ-то особенно на меня поглядѣлъ. Онъ подумалъ, должно быть, что я у нихъ служу и что мнѣ перемѣнили кличку.

Н. помолчалъ.

— Долженъ вамъ сказать, что меня это ужасно разстроило.

— Что?

— Да вотъ, что онъ сказалъ, будто это они мнѣ даютъ фамилію, хотя это и есть моя настоящая фамилія. — Бросьте думать объ этихъ глупостяхъ! Слава Богу, что такѣ все кончилось. Это Марья Степановна все молилась о васъ.

Марья Степановна стояла тутъ-же и улыбалась, маленькія выцвѣтшія отъ старости глазки ея свѣтились. — «Постойте, вы мнѣ не разсказали, когда вы успѣли сбрить бороду. Зачѣмъ вы это сдѣлали?» Къ Н. вернулась его прежняя веселость. — «Меня зло взяло, что они меня разыграли, сняли меня, а я и не замѣтилъ. Это — пока я сидѣлъ и дожидался. Вотъ я и рѣшилъ сбрить бороду. Это сильно мѣняетъ наружность. Пускай теперь побѣгаютъ со своей фотографіей»…

***

Н. уѣхалъ вь деревню на слѣдующій день. Я больше никогда ничего о немъ не слышалъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы я его проводилъ на вокзалъ, боясь, что тотъ, кто узнаетъ его, быть можетъ, и безъ бороды, привяжется потомъ ко мнѣ. Я посадилъ его на извозчика. Возвращаясь домой, я думалъ, что намъ, дѣйствительно, приходилось довольствоваться тогда немногимъ. Н. смѣнилъ въ сущности свои арестантскія роты на ссылку на поселеніе подъ надзоръ полиціи. Онъ былъ этимъ доволенъ, какъ былъ бы доволенъ на его мѣстѣ и всякій другой въ совѣтской жизни!

Когда Н., уѣзжалъ, въ рукахъ у него была маленькая корзинка. Обь этомъ похлопотала Марья Степановна. Мнѣ захотѣлось надъ ней пошутить. «А куда это вы оба такъ рано утромъ уходили? Небось, водили Н. въ церковь?» — «Да-съ, были у ранней обѣдни», застѣснялась Марья Степановна. «Они хотѣли свѣчку поставить». — «Эхъ, Марья Степановна», попытался я ее смутить, «да вѣдь Н.-то — лютеранинъ». Но Марья Степановна не смутилась. «Ну-ка, что же, что лютерянинъ. Вотъ мы съ вами православные. Они – лютеряне. А Богъ-то все равно одинъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2251, 1 августа 1931.

Views: 19

Способны ли большевики на то, что называется человѣческими чувствами? Думаю, что да, то есть, разумѣется, способны на эти чувства отдѣльные люди среди большевиковъ и, вѣроятно, даже очень многіе изъ нихъ. «Частная» исторія французской революціи показываетъ, что жесточайшія политическія злодѣйства вполнѣ совмѣстимы съ такъ называемыми человѣческими чувствами. Возвращаясь къ нашимъ днямъ, не трудно представить себѣ, положимъ, Троцкаго въ «мирной» обстановкѣ, съ книжкой въ рукахъ или даже «въ кругу семьи»… Между тѣмъ, тотъ же Троцкій, превосходно зная, что дѣлаетъ, одной своей телеграммой создалъ самую страшную ночь севастопольскихъ убійствъ въ февралѣ 1918 года.

Я отлично помню, какъ я стоялъ на Приморскомъ бульв. и читалъ эту наклеенную на стѣнѣ телеграмму. Троцкій «вопилъ» въ ней, обращаясь къ матросамъ и пугая ихъ тѣмъ, что «буржуазія» и офицерство «продали» Севастополь и флотъ приближающимся нѣмцамъ. Это было очень зло и коварно придумано: Троцкій взывалъ не только къ революціоннымъ чувствамъ, но «на всякій случай» и къ какимъ-то смутно-патріотическимъ. Онъ предписывалъ «активность» и «бдительность»… У меня сжалось сердце. Всякому въ Севастополѣ было тогда понятно, что это значитъ. Въ тотъ же вечеръ начались на судахъ митинги, а послѣ долуночи, въ городѣ, — убійства.

Я вспомнилъ объ этомъ намѣренно.

Не надо забывать объ этомъ дѣяніи Троцкаго, и не надо, чтобы онъ самъ объ этомъ разъ навсегда забылъ… Вмѣстѣ съ тѣмъ, повторяю, тотъ же Троцкій, повинный въ такомъ страшномъ политическомъ злодѣйствѣ, въ частной жизни своей можетъ, навѣрно, выказать разнообразную «гамму» человѣческихъ чувствъ. Другіе большевики (правда, относительно немногіе) имѣли даже репутацію людей прямо «добрыхъ». Такимъ былъ, кажется, Воровскій, такимъ считался въ Москвѣ Енукидзе. У Каменева, правившаго одно время первопрестольной столицей, также не было особенной славы злобнаго или злобствующаго человѣка. Всѣ эти большевики смягченнаго, такъ сказать, типа довольно охотно оказывали обращавшимся къ нимъ несчастнымъ людямъ мелкія услуги. Это дѣлалъ, какъ извѣстно, и пресловутый Луначарскій, не столько, впрочемъ, по добротѣ, сколько по своего рода тщеславію, либо безхарактерности. Однако тщеславіе и безхарактерность тоже принадлежатъ къ разряду человѣческихъ чувствъ.

Я даже готовъ допустить, что въ какой-то моментъ могли что-то для кого-то сдѣлать и нѣкоторые большевики другого, «твердокаменнаго» или «жестокосердаго» типа. Даже такіе «нравственные уроды», какъ Стасова или Дзержинскій. Заслуги въ этомъ нѣтъ, разумѣется, рѣшительно никакой. Меня всегда удивляли какія-то умиленныя подчеркиванія отдѣльныхъ «добрыхъ дѣлъ», совершенныхъ отдѣльными большевиками. Напрасно хотятъ такимъ образомъ слегка исправить въ пользу большевиковъ чудовищный «моральный балансъ». Преступленія, совершенныя большевиками противъ Россіи, противъ русскихъ людей и противъ русскаго человѣка — не выкупаются ни въ самой малѣйшей долѣ тѣми добрыми или полезными поступками, которые составляютъ вполнѣ частное дѣло. Такія проявленія человѣческихъ чувствъ по какому-либо частному поводу всегда возможны. Вѣдь нѣкоторыя изъ человѣческихъ слабостей особенно доступны большевикамъ. Они, напримѣръ, боятся смерти и болѣзней, очень любятъ лечиться, уважаютъ докторовъ и не жалѣютъ на заботы о своемъ здоровья ни времени, ни денегъ. Они, кромѣ того, часто весьма чадолюбивы, а въ родственныхъ отношеніяхъ чувствительны даже до сентиментальности. Быть можетъ, какъ разъ это послѣднее обстоятельство и сыграло главную роль въ томъ странномъ случаѣ, который я хочу раз сказать. Добавлю, однако, что большевицкій дѣятель, фигурирующій въ немъ — Іоффе, имѣлъ какъ разъ репутацію не злого человѣка.

***

Это было девять лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ, мѣсяца за три до моего отъѣзда заграницу. Стояла лѣто; въ квартирѣ, помѣщавшейся въ одномъ изъ высокихъ домовъ близъ Арбата, я оставался въ обществѣ старушки Марьи Степановны, гнѣздившейся въ кухнѣ. Марья Степановна была въ сущности слугой, но числилась по спискамъ какъ-то иначе. Остальныхъ занесенныхъ въ списки жителей квартиры не было, они находились «на дачѣ». То было время нэпа, ознаменованнаго разными удивительными вещами, въ томъ числѣ и воскрешеніемъ московской дачной жизни при робкомъ существованіи нѣсколькихъ дачныхъ поѣздовъ.

Я лежалъ на диванѣ и, кажется, засыпалъ. Стукъ въ дверь послышался мнѣ сквозь сонъ и повторился на яву. Я вышелъ въ переднюю, повернулъ ключъ, снялъ цѣпочку, отворилъ дверь. Но ту сторону порога стоялъ совершенно неизвѣстный мнѣ человѣкъ, необыкновенно исхудалый, съ блестящими глазами и длинной бородой, въ какой-то страннической рубахѣ и холщевыхъ штанахъ. Онъ долго глядѣлъ на меня и вдругъ назвалъ меня по имени и отчеству. «Не узнаете» — спросилъ онъ. — «Не мудрено»… Но я вдругъ узналъ его, можетъ быть, по звуку голоса. «Боже мой», сказалъ я, «какимъ образомъ»… Я назвалъ его фамилію, и «странникъ» чрезвычайно обезпокоился. «Пожалуйста, тише», прошепталъ онъ, входя за мною въ дверь и встревоженно оглядываясь. Мы стояли теперь въ передней. «Можно къ вамъ» — сказалъ мой гость. — «Не боитесь? Я скрываюсь теперь подъ чужимъ именемъ».

Прошло четыре года, съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ Н. Военная служба моя окончилась въ Севастополѣ въ самомъ началѣ 1918 года. Окончилась она какъ-то странно. Я просто снялъ форму и пересталъ состоять на службѣ. Послѣ той ночи убійствъ, о которой я упомянулъ выше и во время которой я остался живъ лишь благодаря исключительно счастливой случайности, мнѣ удалось пробраться въ Москву. Я потерялъ изъ виду прежнихъ моихъ сослуживцевъ. Въ послѣдній годъ службы я завѣдывалъ зенитными батареями севастопольской крѣпости. На каждой изъ этихъ батарей числилось два прапорщика. Однимъ изъ нихъ былъ Н.

Я помнилъ его молодымъ, хорошо выбритымъ, старательно одѣтымъ, простодушнымъ, веселымъ и симпатичнымъ, въ общемъ, офицеромъ. Онъ былъ юристомъ по образованію и состоятельнымъ человѣкомъ. Въ имѣніи его, въ сѣверной части Крыма, тянулись обширнѣйшія поля пшеницы. Н. возилъ меня къ себѣ, познакомилъ съ семьей. Онъ гордился собственнымъ маленькимъ автомобилемъ. По тѣмъ временамъ въ Крыму это была, въ самомъ дѣлѣ, не малая роскошь…

«Но что съ вами? Садитесь, хотите ѣсть. Выпьемъ чаю». Н. положилъ на диванъ маленькій свертокъ, который я только теперь замѣтилъ у него въ рукахъ. «Здѣсь все мое имущество. Мыло, полотенце, одна рубашка. Можно мнѣ у васъ переночевать? Мнѣ некуда дѣваться». Черезъ полчаса мы сидѣли за самоваромъ. Н. разсказывалъ мнѣ свою исторію. Записываю здѣсь изъ нея, что сейчасъ помню.

Во время Врангеля, оставаясь все время въ Крыму, Н. былъ мобилизованъ. Онъ служилъ по своей юридической спеціальности, былъ военнымъ слѣдователемъ или что-то въ этомъ родѣ. Въ дни эвакуаціи онъ заболѣлъ сыпнымъ тифомъ. «Помню себя на улицѣ», разсказывалъ онъ. «Потомъ я очнулся въ госпиталѣ. Я еще мало что понималъ и никакъ не могъ догадаться, о чемъ шепчетъ сестра. Большевики въ городѣ, вамъ надо уходить. Есть вамъ куда уйти? — спрашивала она. Я кивнулъ головой и заснулъ. Вечеромъ меня насильно разбудили, одѣли, выпустили. Я переночевалъ за городомъ, въ балкѣ. Было уже холодно, шелъ дождь»…

Н. попросился на ночлегъ къ нѣсколькимъ своимъ знакомымъ. Никто не пустилъ его, всѣ въ ужасѣ закрывали передъ нимъ двери: въ Севастополѣ шли разстрѣлы. Н. вспомнилъ тогда объ одной «гулящей» дѣвицѣ въ концѣ Слободки и прожилъ у нея три дня. Онъ мечталъ окрѣпнуть настолько, чтобы уйти домой пѣшкомъ. Дѣвица позаботилась о немъ по-настоящему. Она достала ему удостовѣреніе личности, выданное на имя какого-то мелкаго желѣзнодорожнаго служащаго съ польской фамиліей. Н. сталъ учиться отзываться «на Антона» и говорить съ польскимъ акцентомъ. Ему, однако, нечего было ѣсть. Чтобы достать ѣду, надо было сразу поступить на службу. Та же благодѣтельница, та же «гулящая» дѣвица опредѣлила его на должностъ вѣсовщика на угольномъ складѣ въ глубинѣ порта. На нѣкоторое время Н. почувствовалъ себя въ безопасности, выспался и отдохнулъ.

Объ этой «новой» жизни Н. вспомииналъ съ усиліемъ, тяжело дыша. Онъ тосковалъ по своей семьѣ, жена считала его спасшимся заграницу либо погибшимъ. Въ маленькой сторожкѣ на угольномъ складѣ помѣщались они емъ съ «завѣдующимъ», который любилъ называть себя, не безъ гордости, мѣщаниномъ города Николаева. Этот* человѣкъ, вѣроятно, что-то заподозрилъ съ самаго начала. Н. боялся его, хотя онъ и казался на видъ добродушнымъ. По ночамъ Н. особенно боялся проговориться во снѣ. Днемъ они вмѣстѣ безъ конца пили чай, и мѣщанинъ города Николаева нещадно бранилъ большевиковъ.

Такъ проходили недѣли. Н. пришлось взять на себя «письменную» часть, вести отчетность. Вѣроятно, то и другое дѣлалъ онъ аккуратнѣе, чѣмъ это полагалось «Антону». Подозрѣнія его сожителя усилились. Рѣшительнымъ испытаніемъ послужилъ отказъ Н. помогать въ мошенническихъ операціяхъ по пріемкѣ и сдачѣ угля. Послѣ того какъ этотъ отказъ повторился три или четыре раза, мѣщанинъ города Николаева рѣшилъ, что пришло время поговорить по душамъ. Онъ приступилъ къ этому прямо за чаепитіемъ. «Теперь-то я вижу, что вы за гусь», сказалъ онъ. «Вы напрасно меня опасаетесь. Большевиковъ я самъ ненавижу». Н. пробовалъ слабо отговариваться. «Нѣтъ, ужъ не спорьте», продолжалъ его сожитель. «Я вижу, вы баринъ. У васъ аппетиту нѣтъ. Я про уголь говорю», пояснилъ онъ. «Вижу самъ человѣкъ не хочетъ попользоваться и другому не хочетъ помочь. Ну, думаю, вѣрно, было время, попользовался! А нашему брату когда же и подумать о себѣ, какъ не при большевикахъ. Нечего вамъ ихнее добро беречь».

Дальнѣйшее запирательство могло бы быть опаснымъ. Къ тому же Н. успѣлъ нѣсколько привыкнуть къ своему сожителю и считалъ его человѣкомъ грубымъ, но не плохимъ. Онъ разсказалъ ему про себя все или почти все. Этотъ разсказъ произвелъ на мѣщанина города Николаева огромное впечатлѣніе. Онъ сдѣлался услужливъ, заботливъ, почтителенъ. При его помощи Н. далъ знать о себѣ своимъ и осторожно вступилъ въ переписку съ женой. Наступила весна, жизнь въ глубинѣ севастопольской бухты сдѣлалась вдругъ довольно легкой, почти пріятной. Н. готовилъ свой уходъ. Но къ этой мысли его новый покровитель отнесся не особенно доброжелательно. «Поживите у насъ», говорилъ онъ. «Куда вамъ спѣшить». Н. понималъ, въ чемъ дѣло. Мошенническія операціи съ углемъ шли во всю. Н. не рѣшался болѣе противоречить «начальству», частью изъ благородства, частью изъ страха.

Однажды рано утромъ ихъ разбудилъ въ сторожкѣ отчаянный стукъ въ дверь. Мѣщанинъ города Николаева успѣлъ вы глянуть въ окно. «Чрезвычайная комиссія», сказалъ онъ блѣдный, какъ мѣлъ. Н. подумалъ, что теперь онъ погибъ. Когда онъ понялъ, что это только ревизія склада, онъ отъ радости сталъ улыбаться. «Чего ты радуешься, дуракъ», строго спросилъ его чекистъ. Другіе чины тѣмъ временемъ вѣшали уголь, провѣряли книги. «Нѣтъ, онъ совсѣмъ не такой дуракъ», сказалъ съ нѣкоторымъ уваженіемъ другой чекистъ, «онъ жуликъ». Мѣщанинъ города Николаева попытался разыграть оскорбленную добродѣтель и все свалить на своего помощника. «Не хлопочите, товарищъ», зѣвнулъ чекистъ. «Васъ разберутъ». Ихъ арестовали. Когда ихъ вели, сожитель Н. успѣлъ ему шепнуть. «Я ничего про васъ не скажу, но только ужъ и вы про меня помалкивайте». — «Хорошо», сказалъ Н. Завѣдывающаго складомъ выпустили черезъ три дня, а онъ остался въ тюрьмѣ отбывать наказаніе за кражу.

Объ этомъ первомъ времени въ тюрьмѣ Н. вспоминалъ не безъ удовольствія. Онъ чувствовалъ себя въ безопасности и отдыхалъ отъ вѣчнаго присутствія николаевскаго мѣщанина, оказавшись среди разныхъ невѣдомыхъ людей. Тюрьма мало чѣмъ отличалась отъ воли. Арестанты относились къ Н. хорошо. Надзиратели или солдаты часто посылали его въ городъ за папиросами или за водкой. Замѣтивъ его грамотность, его опредѣлили писаремъ въ канцелярію. Это была, въ сущности, служба, какъ всякая другая совѣтская служба. Бывшій сожитель навѣщалъ его иногда и спрашивалъ: — «Ну, какъ сидится? Ничего не подѣлаешь, надо потерпѣть». Онъ наклонялся къ уху Н. и шепталъ. «Большевики падутъ. Честное слово». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ продолжалъ оказывать Н. услуги, посылалъ его письма женѣ и аккуратно приносилъ отвѣты. Такъ прошло лѣто.

Осенью мѣщанинъ города Николаева явился на свиданіе съ Н. въ нѣкоторой задумчивости. «Я вамъ такъ и быть признаюсь», сказалъ онъ. «Я рѣшилъ жениться. Невѣстѣ моей обязательно нужна шуба. Я слышалъ, у вашей жены хорошая шуба. Я вамъ принесъ почтовой бумаги и конвертикъ»… Съ этого дня жизнь Н. превратилась въ адъ. Казалось, что мѣщанинъ города Николаева въ самой глубинѣ порта только и раздумываетъ о томъ, чтобы ему еще попросить. Онъ выпрашивалъ все, даже дѣтскія игрушки. «Про запасъ» — пригодятся, когда «пойдутъ дѣти». Онъ уже успѣлъ жениться и теперь всегда приговаривалъ. «Жена проситъ». Иногда онъ почтительно добавлялъ: «Она у меня жадная».

Мученіе Н. состояло въ томъ, что онъ каждый день ждалъ той минуты, когда бывшій его покровитель попроситъ у него что-нибудь такое, чего достать было нельзя. Это случилось такъ. Мѣщанинъ города Николаева явился къ нему улыбающійся. «Я думаю, пора вамъ выходить на волю». — «А что?» — Мучитель Н. нагнулся къ его уху. «Пойдемъ германскія марки откапывать». — «Какія германскія марки?» — «Ну вотъ, какія! Сами разсказывали». Съ ужасомъ Н. вспомнилъ, какъ, живя въ сторожкѣ и вспоминая о прежней жизни, разсказывалъ онъ за чаепитіемъ о томъ времени, когда у нихъ въ имѣніи жили нѣмцы въ дни оккупаціи. «Небось этихъ марокъ что тамъ оставили!» воскликнулъ тогда съ оживленіемъ его сожитель. Н. рѣшилъ «тактически» тогда этого не отрицать, чтобы больше заинтересовать своего покровителя. Когда тотъ принялся разспрашивать про германскія марки (онъ воображалъ себѣ ихъ серебряными монетами величиной въ рубль), Н. выдумалъ, будто бы закопалъ ихъ въ потайномъ, ему одному извѣстномъ мѣстѣ. До этого несуществующаго мѣста и добирался мѣщанинъ города Николаева.

Выхода изъ тюрьмы боялся теперь Н. больше всего на свѣтѣ. Шли мѣсяцы, а онъ все сидѣлъ. Тюремное начальство забыло, почему и за что онъ сидитъ. Новые арестанты считали его принадлежащимъ къ тюремной администраціи. На несчастье Н., въ это время въ Севастополь пріѣхалъ «всероссійскій староста» Калининъ. Однимъ изъ дѣяній этого высокаго совѣтскаго лица была «ревизія» тюремъ. Съ первыхъ же шаговъ, разумѣется, выяснилось, что Н. сидитъ неизвѣстно за что и почему болѣе года. Въ тюремную канцелярію пришла бумага съ приказомъ о немедленномъ его освобожденіи. Но Н. посчастливилось на этотъ разъ: бумагу онъ принялъ самъ. Онъ не занесъ ее въ книгу, спряталъ въ карманъ и, облегченно вздохнувъ, остался на положеніи арестанта.

Мѣщанинъ города Николаева не давалъ ему теперь покоя. Н. удерживалъ его только тѣмъ, что выдумывалъ, будто бы уже подалъ прошеніе объ освобожденіи. Любитель германскихъ марокъ проклиналъ медленность совѣтской «процедуры» и уходилъ, чтобы опять появиться черезъ два или три дня. Онъ приходилъ теперь иногда пьяный, съ распухшей щекой, съ подбитымъ глазомъ. Арестанты въ тюрьмѣ смѣялись и говорили: «супруга украсила». Бывшій сожитель Н. растерялъ, видимо, послѣднія остатки своего добродушія въ супружеской жизни. Онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе, иногда бормоталъ угрозы. Н. снова чувствовалъ себя погибшимъ…

За недѣлю до его появленія у меня, Н. сидѣлъ въ канцеляріи севастопольской тюрьмы и переписывалъ бумаги. Веселый молодой арестантъ, проходя мимо, крикнулъ ему: «Слыхали? Вашего-то пріятеля жена такъ отколотила, что его въ больницу свезли. Должно быть, скалкой била, голову разбила. Говорятъ, двѣ недѣли лечить надо». Н. всталъ со стула, какъ автоматъ. Не сознавая хорошо самъ, что дѣлаетъ, онъ вышелъ за ворота тюрьмы. «Куда?» окликнулъ его солдатъ. «За папиросами, въ лавочку», сказалъ Н. Его знали…

Онъ прошелъ, все еще хорошенько ничего не сознавая, по городу, переѣхалъ на сѣверную сторону. Дороги Крыма онъ зналъ хорошо. Онъ разсказалъ мнѣ, что совершенно не помнитъ, какъ онъ добрался до той деревни, гдѣ жила теперь его жена. Гдѣ-то въ канавѣ онъ ночевалъ, какіе-то мужики подвезли его два раза. Оказавшись дома, онъ проговорилъ съ женою всю ночь. Въ результатѣ этого разговора его отвезли утромъ на станцію и посадили въ поѣздъ.

Н. не зналъ Москвы и не зналъ никого въ Москвѣ. Онъ пошелъ наугадъ, ни кого не спрашивая, наугадъ сѣлъ въ трамвай. «Вамъ на Арбатъ?» спросилъ кондукторъ. Н. постѣснялся спроситъ что-нибудь и сказалъ «Да». — «Арбатская площадь», объявилъ черезъ нѣкоторое время кондукторъ и добавилъ для Н., угадавъ въ немъ пріѣзжаго: — «Арбатъ будетъ направо». Н. пошелъ по улицѣ, не зная, куда онъ идетъ. Полотняная вывѣска съ черными буквами, «Крымскія вина», вдругъ привлекла его вниманіе. Это была недавно открытая двумя моими знакомыми присяжными повѣренными винная лавка — одно изъ первыхъ завоеваній нэпа! Я былъ, по мѣрѣ возможности, ихъ «кліентомъ»…

Н. безцѣльно остановился у окна винной лавки. Въ покупателѣ, которому только что продали бутылку краснаго вина, онъ узналъ меня. Онъ не рѣшился окликнуть меня на улицѣ, но пошелъ за мной слѣдомъ. Я его не замѣтилъ. Онъ проводилъ меня до дому. Домъ былъ высокъ. Н. стоялъ и смотрѣлъ вверхъ. Вдругъ онъ снова увидѣлъ меня въ открытомъ окнѣ пятаго этажа. Но онъ все еше долго не рѣшался войти и долго стоялъ на противоположномъ тротуарѣ. Въ сосѣдней церкви вдругъ зазвонили ко всенощной. Н. подумалъ о томъ, что приближается вечеръ и вошелъ въ подъѣздъ.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2247, 28 іюля 1931.

Views: 27

Откуда происходитъ старинная, видимо, русская кличка — шутъ гороховый? Отъ пугала для птицъ поставленнаго въ горохѣ? Или тутъ надо видѣть старинное представленіе русскаго народа о придворныхъ шутахъ, съ ихъ бубенчиками — горошинами? Или смыслъ этой клички какой-то другой? Кромѣ выраженія «шутъ гороховый», имѣется вѣдь и болѣе недавнее выраженіе «гороховое пальто»! «Гороховое пальто» — это, очевидно, пальто какого-то неопредѣленнаго цвѣта, сливающее въ своей неопредѣленности нѣкую увядшую пестроту. Мнѣ кажется, что русскому глазу въ древности «гороховымъ» казалось всякое пестрое, всякое клѣтчатое одѣяніе. Признаюсь, эта догадка осѣнила меня, когда я однажды разсматривалъ фотографію Бернарда Шоу, снятаго гдѣ-то въ Италіи въ клѣтчатомъ костюмѣ среди фашистовъ въ черныхъ рубахахъ! «Шутъ гороховый» — подумалъ я инстинктивно. А потомъ уже сталъ раздумывать надъ происхожденіемъ этой клички.

***

Шутомъ гороховымъ ведетъ себя Бернардъ Шоу въ Москвѣ, и въ клѣтчатомъ и въ другомъ видѣ. Это состояніе перестало быть для него связаннымъ съ какой-либо внѣшностью, оно сдѣлалось его, если такъ можно выразиться, внутреннимъ содержаніемъ. Почему это такъ произошло — не особенно трудно догадаться. Бернардъ Шоу принадлежитъ къ тому разряду литераторовъ, которымъ необходимо приходится «продолжать свою литературу» въ своей собственной жизни. Происходитъ это отъ неумѣреннаго честолюбія, соединеннаго съ тайнымъ сознаніемъ того, что одной литературы недостаточно для созданія всего того шума, котораго жаждетъ авторъ. Литераторы этого типа всегда и вездѣ существовали. Насчитывала ихъ и россійская литература…. Въ общемъ, это, если угодно, несчастный, внутренно обездоленный типъ. Человѣкъ начинаетъ «лѣзть изъ кожи вонъ» въ жизни, когда онъ замѣчаетъ, что одной своей литературой онъ не обратитъ на себя достаточнаго вниманія. Литераторъ, увѣренный въ себѣ, можетъ позволить себѣ «роскошь» въ жизни не существовать или быть чѣмъ-то совсѣмъ непохожимъ на то, на что похожа его литература. Но люди, снѣдаемые одновременно честолюбіемъ и сознаніемъ недостаточной своей даровитости, вынуждены словами и дѣломъ каждый день устраивать свой собственный «шаржъ» въ жизни, чтобы напомнить о себѣ читателю, которому изрядно они успѣли надоѣсть въ литературѣ.

***

«Слава» Бернарда Шоу есть, конечно недоразумѣніе. Слава эта выработана въ Германіи, и само по себѣ уже это обстоятельство заставляетъ въ данномъ случаѣ сомнѣваться въ добротности этого товара. Ибо слава Бернарда Шоу предполагаетъ какія-то качества остроумія, юмора, литературной находчивости. Но чтобы судить обо всѣхъ этихъ вещахъ — нѣмцы, сами лишенные и остроумія, и юмора, и находчивости въ литературѣ — послѣдніе люди въ Европѣ. Въ этой области они часто принимаютъ намѣреніе за достиженіе. Что касается намѣреній Бернарда Шоу, то они всѣмъ очевидны: онъ только и дѣлаетъ, что покушается на литературное острословіе или остромысліе. Будучи, однако, человѣкомъ отъ природы неглупымъ, онъ не можетъ не понимать, что намѣреніе его не осуществляется въ той мѣрѣ, какъ ему этого хотѣлось бы.Тогда, что бы не осталось ужъ совсѣмъ никакого сомнѣнія въ его литературныхъ намѣреніяхъ, онъ и старается усиленно ихъ подкрѣплять въ жизни ломаніями, кривляніями всякаго рода и усердствованіями стараго шута гороховаго.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2247, 28 іюля 1931.

Views: 15

Еще одно 14 іюля… Счетъ проходящихъ лѣтъ какъ-то явственнѣе въ такіе дни, замѣтные среди другихъ незамѣтныхъ. Русскій парижанинъ глядитъ на цвѣтные фонарики перекрестковъ, слышитъ грамофонъ и радіо уличнаго танца и старается вспомнить — въ который же разъ онъ видитъ и слышитъ все это? И вотъ веселье Парижа на мгновеніе бросаетъ въ русскую жизнь грустную тѣнь…

***

Но это мгновеніе проходитъ. Народное веселье Парижа стало и для насъ какимъ-то «домашнимъ дѣломъ». Мы поступаемъ въ этомъ случаѣ совсѣмъ такъ, какъ поступаютъ французы: присаживаемся взглянуть на уличные тайцы въ «своемъ» кварталѣ. И потомъ расходимся по домамъ, обмѣниваясь замѣчаніями о томъ, что угловое бистро завело въ этомъ году цѣлый оркестрикъ, тогда какъ въ прошломъ оно ограничилось лишь грамофономъ, и что «Кафэ дю Метро» замѣнило бумажные фонарики электрической иллюминаціей. Не итти же намъ, въ самомъ дѣлѣ, ради столь домашняго дѣла, какъ 14 іюля, на Монмартръ, на Монпарпассъ! Пусть этимъ занимаются иностранцы…

***

Въ центрѣ города въ этотъ день пріятно тихо и пустовато. Мнѣ пришлось услышать такое сужденіе. «Парижъ кажется иногда состоящимъ изъ ряда деревень. У каждой изъ нихъ есть своя деревенская жизнь…» Да, это было сказано вѣрно. Мы вышли изъ павильона Тюильри, посмотрѣвъ Португальскую выставку, и сѣли покурить на желѣзныхъ стульяхъ у баллюстрады. Внизу простиралась Конкордъ съ разрѣженнымъ движеніемъ на ней полупраздничнаго утра. Какое-то необычайно большое пространство небесъ открывалось надъ Елисейскими Полями. Столица задумана въ этомъ мѣстѣ, какъ стройный архитектурный пейзажъ. Въ него мимоходомъ «погружается» прохожій, но жить уходить туда, въ свой кварталъ, въ свою «деревню».

***

Вотъ эта «деревня» и веселится лучше всего 14 іюля. Можетъ быть, только поэтому и остается уличный праздникъ народнымъ до сего дня. Парижъ напоминаетъ особенно наглядно въ такіе вечера о своемъ натуральномъ, органическомъ ростѣ вокругъ необходимо искусственнаго городского ядра. Перепланировка разныхъ эпохъ не нарушила въ немъ органической силы срастанія и сцѣпленія живыхъ частей. Средневѣковая душа этихъ «уѣздовъ» парижской «страны» — остается. Парижъ поэтому остается и до сего дня народнымъ городомъ, знающимъ, что такое народный праздникъ. Это ощущеніе «вольнаго» народнаго праздника, столь отличнаго отъ постылыхъ подневольныхъ «народныхъ празднествъ», мнѣ пришлось испытать только въ двухъ городахъ, въ Парижѣ и въ Неаполѣ…

***

Я проходилъ недавно мимо одного кафэ, когда меня окликнулъ старый знакомый неаполитанецъ, котораго не встрѣчалъ я со дней очень веселыхъ, запомнившихся, какъ дни фейерверковъ и пѣсенъ на праздникѣ Пьедигротта въ Неаполѣ. Я сѣлъ съ нимъ рядомъ, мы вспомнили эти дни.

«Ну какъ въ Италіи?» — спросилъ я. Мой знакомый сталъ объяснятъ что-то очень сложное о трудныхъ временахъ для «индивида», которыя сулятъ, однако, великія блага для «коллектива». «Другими словами, отдѣльному человѣку живется не блестяще?» — перебилъ его я. Мой знакомый опять сталъ доказывать мнѣ, что я какъ-то не такъ ставлю вопросъ, что въ наше время «этатизма», все приходится оцѣнивать нѣсколько иначе.

Замѣтивъ, что я плохо слѣжу за развитіемъ его мысли, онъ воскликнулъ: «Ахъ, вы тутъ всѣ ничего не понимаете. Вы тутъ всѣ живете въ Парижѣ какими-то допотопными представленіями, какими-то старинными понятіями индивидуализма. Вы не хотите знать совоеменной жизни. Развѣ такъ живутъ въ Нью-Іоркѣ, въ Берлинѣ, въ Римѣ, въ Москвѣ?» Я вновь перебилъ его: «Даже въ Москвѣ?» — «Да, и въ Москвѣ», сказалъ онъ чуть-чуть, однако, менѣе увѣренно. — «Ибо, при всемъ различіи идеаловъ, конечно, методы коллективизма и навыки этатизма повсюду неизбѣжно одинаковы…» — «Но васъ-то лично вся эта штука радуетъ? А пѣсни, а фейерверки Пьедигротты?» Неаполитанецъ долго на меня глядѣлъ и вдругъ сдѣлалъ въ воздухѣ рукою движеніе краснорѣчивое въ своемъ сожалительномъ смыслѣ!

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2234, 15 іюля 1931.

Views: 22

Андрэ Белессоръ, написавшій такую интересную книгу о роли «интеллигенціи» въ началѣ Третьей французской республики, помѣстилъ теперь статью въ «Ревю Юниверсель» о литературномъ и политическомъ наслѣдіи 1830 года. Этому наслѣдію исполнилось сто лѣтъ. Сто лѣтъ такимъ образомъ существуетъ «мистика революціи». Андрэ Белессоръ напоминаетъ, что именно къ 1830 году относится происхожденіе новаго взгляда на «священныя права» революціи. До іюльскихъ дней этого года, по его словамъ, — «оставалось все еще слишкомъ много свидѣтелей тѣхъ жестокостей революціи, которыя покрыли ее кровью. Сами республиканцы отвращались еще тогда отъ этихъ ужасовъ. Для нихъ все хорошо началось въ 1789 году, но очень дурно повернулось въ 1792 году… Ихъ свобода была еще благожелательной, краснорѣчивой, прекрасно воспитанной особой, умѣющей хорошо принимать гостей, чѣмъ-то въ родѣ второй мадамъ де Сталь»… Андрэ Белессоръ разсказываетъ далѣе, какъ это отношеніе къ свободѣ и революціи измѣнилось подъ впечатлѣніемъ порохового дыма и баррикадъ іюльскихъ дней. Оно немедленно перешло въ литературу, гдѣ получило выраженіе прежде всего въ стихахъ Барбье. Авторъ указаннаго очерка напоминаетъ, что это «ожесточеніе» революціонной идеи сочеталось со вспышкой вражды къ религіи». «Всякая революція во Франціи есть дѣяніе антирелигіозное прежде всего или она быстро становится таковымъ», пишетъ Андрэ Белессоръ.

***

Изъ этой антирелигіозности французскихъ революціонеровъ 1830 года возникла странная революціонная «религіозность», революціонная мистика, олицетворенная такими фигурами, какъ Анфантэнъ, Базаръ, Сенъ-Симонъ, отчасти Прудонъ. Это вмѣстѣ съ тѣмъ были первые соціалисты. Соціализмъ, такимъ образомъ, въ происхожденіи своемъ явился чѣмъ-то въ родѣ антирелигіозной секты, и первоначальныя теоріи его были чѣмъ-то въ родѣ антирелигіознаго суевѣрія. Любопытно отмѣтить сейчасъ, черезъ сто лѣтъ, что сектантскій укладъ не вовсе вывѣтрился изъ соціализма, и что на суевѣрныхъ заблужденіяхъ революціонной мистики основывается и понынѣ соціалистическая «идея» въ большей степени, чѣмъ на какой-либо офиціальной научной доктринѣ. За примѣрами далеко ходить не приходится. Всѣ теоріи Карла Маркса не помогли бы ему создать революціонное движеніе, если бы не поддерживался его «внутренній жаръ» сектантскимъ неистовствомъ. Мы оказались наблюдателями даже еще болѣе страннаго явленія. Теоріи Карла Маркса прославляются нынѣ двумя соціалистическими сектами, взаимно отрицающими другъ друга. Подъ сѣнью его гипсовыхъ бюстовъ одинаково протекаютъ разсужденія большевиковъ въ Москвѣ и съѣхавшихся на конгрессъ дѣятелей второго интернаціонала вѣ Вѣнѣ. Та и другая секта отрицаетъ правильность пониманія ея противниками теоріи Маркса. Та и другая въ практикѣ даетъ этой теоріи выраженія діаметральнымъ образомъ противоположныя одно другому.

***

Книга Андрэ Белессора полезна тѣмъ, что она напоминаетъ о первоначальныхъ временахъ соціалистической одержимости, революціоннаго «бѣснованія». То и другое оказалось наслѣдствомъ, которое принялъ послѣдовавшій вѣкъ. Для насъ, русскихъ, наслѣдство это пріобрѣло большое и печальное значеніе. Оно было узнано въ Россіи, какъ всегда, съ нѣкоторымъ опозданіемъ. Настроеніями «священныхъ правъ революціи», родившимися послѣ 1830 года, проникались тайкомъ въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ въ Россіи тѣ люди, которые прогремѣли потомъ въ нигилизмѣ шестидесятниковъ. Большевики оказались во многихъ отношеніяхъ прямыми преемниками русскихъ нигилистовъ. Если здѣсь нѣтъ прямой «филіаціи» идей, то во всякомъ случаѣ есть «филіація» чувствованій и темпераментовъ.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2257, 7 августа 1931.

Views: 17

Въ революціи 1917 года показалъ народный русскій человѣкъ себя тѣмъ, кѣмъ и долженъ былъ показать — «варваромъ», жаждущимъ лучшей доли матеріальныхъ благъ и познавшимъ вмѣстѣ съ войной силу «прямого дѣйствія». Война сыграла огромную роль въ пробужденіи народнаго человѣка.

Странно сказать, но въ этой жестокой, страшной, «смертельной» формѣ было дано ему впервые какъ бы реальное полноправіе въ большихъ дѣлахъ жизни. Тамъ, гдѣ не случилось, какъ въ Россіи, революціи, гдѣ не было практики «прямого дѣйствія», не менѣе ощутимымъ оказалось мирное давленіе его на жизнь. Жизнь «пластически» приняла форму, гдѣ-то давленіе отпечаталось. Тѣ, кого разочаровалъ народный человѣкъ своимъ «матеріализмомъ», не могутъ отказать ему все же въ большой жизненности и жизнерадостности. Онъ передѣлалъ жизнь широкимъ созданіемъ массовой «рекреаціи». Кинематографъ, спортъ, танецъ и радіо, изобрѣтенные не имъ, были захвачены имъ съ энтузіазмомъ. За эти первыя реальныя завоеванія своего новаго восхожденія держится онъ повсемѣстно гораздо болѣе упорно, чѣмъ за политическія права демократіи.

И пусть не думаютъ, что народная рекреація пустая вещь. «Человѣкъ отдыхаетъ, чтобы лучше работать». Увы, это только педагогическая пропись, въ жизни осуществимая лишь въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ! На самомъ же дѣлѣ, человѣкъ лучше (то-есть, прежде всего, выгоднѣе для самаго себя) работаетъ лишь для того, чтобы лучше отдыхать. Пролетарій римскій требовалъ хлѣба и зрѣлищъ, и въ этомъ не было рѣшительно ничего предосудительнаго, въ этомъ выражалось присущее ему желаніе жить и присущая ему жизнерадостность. Современному народному человѣку хлѣба дано не меньше, чѣмъ въ прошлый вѣкъ, зрѣлищъ же неизмѣримо больше. Это ли «соціальный прогрессъ»? Или? можетъ быть, только регрессъ «зрѣлища», т. е., другими словами говоря, рекреаціоннаго развлеченія и времяпрепровожденія? Вѣроятно, ни то, ни другое, но только новыя «обычаи» новаго историческаго «племени»…

Большевики не даютъ подвластному ему народу достаточно хлѣба. Они находятъ болѣе выгоднымъ, менѣе обременительнымъ для себя не лишать его зрѣлищъ. Быть можетъ, въ этомъ одномъ угадана ими вѣрно какая-то общая линія вѣка. Быть можетъ, этимъ однимъ народный русскій человѣкъ какъ-то жизненно связанъ съ большевицкой эпохой и въ этомъ одномъ не только завоеванъ ею, но и передѣланъ ею. Вмѣстѣ съ большевиками русскій народъ узналъ кинематографъ, театръ, радіо, иллюстрированныя газеты, спортивныя состязанія, городскую одежду — тщеславіе вѣка. То жалкій итогъ, конечно, если онъ при этомъ лишился «всего остального»! Но за этотъ итогъ онъ держится сейчасъ и будетъ держаться. «Все остальное» къ нему вернется. Новая соціальная революція уничтожитъ все содѣянное большевицкой соціальной революціей. Останется въ русскомъ народномъ человѣкѣ лишь слѣдъ общаго соціальнаго сдвига, пережитаго имъ и подъ большевиками какъ-то таинственнымъ образомъ параллельно со всѣмъ міромъ. Не будемъ слѣпыми, признаемъ «геологическое» величіе явленія, даже если замѣтны намъ признаки его лишь въ самыхъ «поверхностныхъ» пластахъ новаго жизненнаго обычая, народнаго уклада.

***

Въ послѣдней книгѣ Шарля Морраса есть интересный этюдъ о Геродотѣ. Въ легендарной исторіи своей греческій историкъ приводитъ легендарный эпизодъ спора о трехъ способахъ правленія. Это, разумѣется, политическій этюдъ въ формѣ такъ нравившейся и античности, и ренессансу, и ХѴІІІ вѣку. Споръ былъ будто бы поднятъ о преимуществахъ и недостаткахъ демократіи, олигархіи, абсолютной монархіи. Шарль Моррасъ напоминаетъ его, чтобы показать, какъ не новы такого рода споры. Спорщики Геродота разсуждаютъ въ точности такъ же, какъ могли бы разсуждать политическіе люди, сегодняшняго дня. И съ торжествомъ указываетъ вдохновитель «Аксіонъ Франсэзъ» на побѣду, одержанную въ спорѣ у Геродота монархіей, предлагая и людямъ нашего вѣка почерпнуть въ томъ надлежащій урокъ.

Совсѣмъ иной урокъ можно почерпнутъ, однако, изъ сопоставленія легенды Геродота и этой статьи Шарля Морраса! Современный французскій писатель не замѣчаетъ одной важной вещи. Разсуждая за своихъ героевъ о демократіи, монархіи и олигархіи, Геродотъ разсуждаетъ лишь исключительно съ точки зрѣнія практической цѣлесообразности, жизненнаго удобства, государственной полезности. Ему непонятна самая идея о существованіи имѣющаго абсолютную цѣнность отвлеченнаго политическаго принципа. Онъ не зналъ ни деклараціи правъ человѣка, лежащей въ основѣ демократіи, ни Божьей милости, дающей высшую санкцію монархіи. Благо человѣка интересуетъ его гораздо больше, чѣмъ право, а милость боговъ античный міръ считалъ не источникомъ власти, но наградой, которую она должна была заслужить.

Если бы кто нибудь спросилъ Геродота, демократъ ли онъ самъ, сторонникъ ли олигархіи, вѣрный ли слуга монархіи — онъ отвѣтилъ бы, пожалуй, безъ малѣйшаго замѣшательства, что вчера былъ однимъ, сегодня является другимъ, а завтра будетъ третьимъ, либо наоборотъ. Его политическій выборъ всецѣло зависитъ отъ обстоятельствъ. И какъ разъ менѣе всего ему былъ бы понятенъ, напримѣръ, Шарль Моррасъ, стоящій за монархію внѣ всякой зависимости отъ обстоятельствъ нынѣшней Франціи и современности вообще.

Древній писатель казался «устарѣлымъ» людямъ XIX вѣка, но людямъ нашей эпохи кажется онъ, быть можетъ, въ своихъ политическихъ взглядахъ менѣе устарѣлымъ, чѣмъ кажутся намъ люди XIX вѣка. Соціальный сдвигъ нашего времени не выдвигаетъ никакой политической доктрины. Онъ какъ бы равнодушно принимаетъ текучія политическія формы, пріостаналивается надолго на такихъ чисто «эмпирически» найденныхъ позиціяхъ, которыя показались бы верхомъ нелѣпости тридцать лѣтъ тому назадъ. Пестрота политической жизни послѣвоенныхъ государственныхъ образованій, сложившихся съ подавляющимъ перевѣсомъ народнаго элемента — поразительна. Она включаетъ и весьма регулярную демократію Чехословакіи, и «вооруженный народъ» Финляндіи, и народную монархію Югославіи, и фантастическую диктатуру Польши, объявленную какъ будто бы на нѣсколько недѣль и существующую годы. Народный человѣкъ новой эпохи заявляетъ свою политическую неразборчивость. Онъ выказываетъ часто явную склонность къ диктатурѣ или, во всякомъ случаѣ, очень малую со противляемость диктатурѣ. Людей, живущихъ понятіями XIX вѣка, необыкновенно огорчаетъ такая снисходительность «освобожденныхъ народовъ» къ диктатурѣ и такое равнодушіе ихъ къ демократіи. Эти люди не хотятъ понять, что въ условіяхъ современности демократическій строй является достояніемъ лишь «аристократическихъ» націй.

Пьеру Гаксотту, талантливому историку, блестящему журналисту, принадлежитъ замѣчательная мысль о томъ, что наше время знаетъ не аристократизмъ классовъ, но аристократизмъ цѣлыхъ націй. Въ аристократической консервативной націи аристократиченъ, консервативенъ, и крестьянъ, и рабочій. Аристократична Франція вся цѣликомъ — аристократиченъ ея благополучный крестьянинъ и ея рабочій, отдающій хуже оплачиваемый и болѣе тяжелый трудъ иностранному пришельцу. Аристократична Англія со своимъ высокимъ уровнемъ жизни, со своимъ среднимъ сословіемъ и со своимъ тредъ-юніонизмомъ. Продолжая мысль Гаксотта, можно было бы сказать даже, что въ Германіи, гдѣ послѣвоенный капитализмъ кажется «выскочкой», аристократизмъ гнѣздится не только въ остаткахъ монархіи, но и въ насчитывающей за собою много десятилѣтій большой традиціи нѣмецкой соціалъ-демократіи. Но все то, что здѣсь названо, и составляетъ «оплотъ демократіи», ея болѣе или менѣе уцѣлѣвшій остовъ, заливаемый народными волнами менѣе счастливой Европы.

Въ формахъ демократіи соціальный сдвигъ происходить наиболѣе безболѣзненно. Менѣе всего, разумѣется, эти формы являются его цѣлью. Поѣздъ, бѣгущій по рельсамъ, бѣжитъ не для того, что бы кто-то имѣлъ возможность проложить эти рельсы. Новая эпоха не выдвигаетъ никакой политической доктрины. Но о ея политическомъ содержаніи есть возможность судить. Можно бытъ увѣреннымъ въ томъ, что оно будетъ опредѣляемо ея практикой. Практика уже видимаго нами нынѣ отрѣзка времени даетъ какъ будто нѣкоторый намекъ на будущее.

Если бы было возможно перенести въ условія нашего времени легендарныхъ героевъ Геродота и предложить имъ заново перерѣшить въ этихъ условіяхъ прежній ихъ спорь — нѣтъ никакихъ сомнѣній, что при томъ же подходѣ къ рѣшенію политической задачи, съ точки зрѣнія жизненной цѣлесообразности, этотъ споръ былъ бы рѣшенъ не въ пользу демократіи и не въ пользу единодержавія, но въ пользу олигархіи. Если бы мы стали возражать героямъ Геродота, ссылаясь на незыблемыя права человѣка и гражданина и на вѣчныя начала монархіи, эти герои насъ просто не поняли бы. Если бы мы стали разсуждать въ одной съ ними плоскости, они нашли бы многое, что сказать въ защиту своего мнѣнія. Первое, что поразило бы ихъ въ нашей эпохѣ, это ея необыкновенная сложность и неисчерпаемое многообразіе образующихъ ее явленій. Люди Геродота разсудили бы правильно, что сложность эта и многообразность новаго вѣка не только не охватывается однимъ умомъ, но и не управляется одной волей. Самый «геніальный» взоръ самаго дальновиднаго монарха не могъ бы оказаться «хозяйскимъ окомъ» по отношенію къ владѣніямъ и дѣламъ современности. И въ то же время спорщикамъ Геродота бросилась бы въ глаза очевидная практическая нецѣлесоообразностъ руководства неизмѣримо усложненной жизни въ демократическомъ порядкѣ. Ихъ самымъ искреннимъ образомъ удивила бы попытка совмѣстить господство надъ жизнью выбранныхъ гражданъ, не обязанныхъ имѣть никакихъ знаній, кромѣ знанія избирательнаго и парламентскаго механизма, съ такимъ жизненнымъ строемъ, который требуетъ знаній на каждомъ шагу и неустанно дробитъ эти знанія на все болѣе и болѣе узкія по мѣрѣ силъ человѣка спеціальности. И было бы тщетно указывать проницательнымъ политикамъ Геродота на тотъ или иной успѣхъ нашихъ «великихъ демократій». Ибо въ величайшей изъ всѣхъ американской «демократіи» они усмотрѣли бы чисто условное обозначеніе олигархической по существу системы. И безъ особаго труда открыли бы они «олигархическій секретѣ» англійской демократіи, какъ раскрыли бы и то обстоятельство, что политическая трагедія современной Франціи состоитъ въ постоянныхъ колебаніяхъ неустойчиваго равновѣсія между олигархической тенденціей и демократическимъ предразсудкомъ.

Олигархическая тенденція новой эпохи отвѣчаетъ безконечному распространенію ея опыта, безграничному развѣтвленію ея знаній. Этотъ опытъ, это знаніе даютъ современной олигархіи опредѣленный смыслъ лишь какъ смыслъ «олигархіи компетенцій». Но «олигархія компетенцій» можетъ найти свое стройное выраженіе только въ томъ обществѣ, гдѣ существуетъ іерархія компетенцій.

Соціальный сдвигъ приводитъ въ движеніе поднимающіяся вверхъ народныя массы, которыя рано или поздно образуютъ новое общество. Въ этомъ обществѣ установится новая іерархія. Если жизненная необходимость непроизвольно опредѣляетъ политическую тенденцію этого общества, какъ «олигархію компетенцій», то самая структура его отразить неизбѣжно іерархію компетенцій. Новый вѣкъ, такимъ образомъ, вѣрнѣе всего не унаслѣдуетъ прежнюю «имущественную» іерархію, свойственную капиталистическому обществу XIX вѣка. «Кадры» для новой іерархіи, іерархіи компетенцій новая эпоха найдетъ въ интеллектуальныхъ и творческихъ силахъ.

Всеобщій сдвигъ захватываетъ эти существующія и нынѣ силы, выдвигая ихъ, однако, на иное соціальное мѣсто. Людямъ умственнаго труда и творческой иниціативы принадлежитъ въ будущемъ несомнѣнно болѣе значительная роль, нежели ихъ нынѣшняя роль «службы» капитализму, соціализму и коммунизму. По признаку компетенцій, жизнь вынесетъ ихъ на самую высоту новой іерархіи. И по этому же признаку въ руки тѣхъ, кому нынѣ дано быть лишь совѣтниками диктатуры или демократіи, перейдетъ своеобразная «олигархія»: не только устройство жизни, но и управленіе ею.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2220, 1 іюля 1931.

Views: 16

Мнѣ приходилось встрѣчать людей, которые сожалѣли, что не родились на пятьдесятъ лѣтъ раньше. Положа руку на сердце, я не сказалъ бы того же. У нашего времени много недостатковъ и «неудобствъ», наиболѣе явныя изъ нихъ всѣмъ извѣстны. О достоинствахъ, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, слѣдуетъ напоминать. Современности присуще острое и повсемѣстное ощущеніе динамизма, которое является, быть можетъ, главнымъ признакомъ начала новой эпохи.

Глядя на міръ, мы не наблюдаемъ болѣе, какъ это дѣлали прежніе болѣе «осѣдлые» люди, постоянный замкнутый горизонтъ одного историческаго дня. Мы похожи скорѣй на путешественниковъ во времени, на экипажъ судна, уносимаго то быстрѣе, то медленнѣе «рѣкою временъ». Съ его палубы гладимъ мы на смѣняющіеся то быстро, то медленно историческіе берега…

Я знаю людей, которымъ прискучило «жить въ исторіи»! Однако таковъ именно смыслъ выпавшей намъ на долю жизни. Напрасно было бы пытаться закрыть на него глаза. Эпоха перестаетъ быть фономъ для не имѣющихъ къ ней отношенія размышленій. Она сама становится ихъ настойчивой, обширной и глубокой темой. Люди моего поколѣнія оказались, естественно, въ положеніи наблюдателей, стоящихъ на рубежѣ двухъ эпохъ. Война застала насъ, когда намъ была тридцать лѣтъ. Мы видѣли прежнюю жизнь взрослыми людьми. Мы не только выросли въ понятіяхъ прежняго міра, но и успѣли начать жить въ этихъ понятіяхъ и срастаться съ ними. На собственномъ существованіи мы видимъ, слѣдовательно, тотъ «разрывъ временъ», о которомъ говоритъ Гамлетъ, выражая, вѣроятно, ощущеніе, испытывавшееся людьми на переходѣ отъ XѴI къ ХѴІІ вѣку, на другомъ крупномъ рубежѣ исторіи.

Въ широкомъ опытѣ, выпавшемъ на нашу участь, мы видѣли, какъ стираются и исчезать понятія, навыки, привычки. Мѣняется общество, лицо народа становится инымъ. Пропадаютъ или вновь нараждаются цѣлыя породы людей. Тамъ, гдѣ жилъ, казалось, довольно счастливо, наклонный къ полнотѣ и лѣни, гостепріимный, скептическій и шутливый итальянецъ, тамъ шагаетъ теперь сухощавый, незнающій улыбки, ревнивый къ чужому, съѣдаемый собственнымъ энтузіазмомъ неугомонный фашистъ. Тамъ, гдѣ прусскій чиновникъ или купецъ являлъ русскому путешественнику, стоявшему съ разинутымъ ртомъ, нѣмецкій образецъ уличной чистоты и домашнихъ, дѣловыхъ или служебныхъ добродѣтелей — тамъ обитатель современнаго нѣмецкаго Вавилона раздирается нынѣ ежедневными противорѣчіями между нищетой и роскошью, честностью и наживой, моралью и распущенностью. Угасла, какъ тѣнь на экранѣ, та преуспѣвающая въ дѣлахъ и политикѣ Англія, которая могла писать о себѣ только необыкновенно скучныя книги, и вотъ, появилась какая-то иная, удивляющая міръ необыкновенной нелѣпостью политической и дѣловой жизни, но и радующая его чрезвычайно талантливой литературой.

Потерялъ свое мѣсто въ жизни русскій интеллигентъ, еще недавно витавшій надъ всей Россіей, а нынѣ напрасно зовущій младшее поколѣніе русской эмиграціи, вырасшее заграницей, принять за жизненную правду тѣ вѣрованія. которыя стали только «музейной цѣнностью». Изъ соціальныхъ джунглей вышли новыя, невѣдомыя дотолѣ и опасныя породы существъ: русскій большевикъ, американскій гангстеръ.

***

Главной и всеобщей чертой современности является свойственный ей соціальный сдвигъ, принимающій въ различныхъ странахъ различныя формы. Вмѣстѣ съ войной былъ рѣшительнымъ образомъ нарушенъ существовавшій въ XIX вѣкѣ и опредѣлительный для него «соціальный балансъ». Въ различныхъ странахъ, въ различныхъ условіяхъ была по-разному гдѣ-то проведена демаркаціонная линія между «высшими» и «низшими» классами общества. Во всѣхъ, однако, странахъ и при всѣхъ условіяхъ война совершила перемѣщеніе въ томъ смыслѣ, что все, находящееся выше этой линіи, пошло внизъ, а все, находящееся ниже — поднялось вверхъ. Это оказалось всеобщимъ закономъ и опредѣлило, если, можетъ быть, и не все содержаніе новой эпохи, то, во всякомъ случаѣ, ея исходное заданіе.

Люсьенъ Ромье считаетъ это явленіе своего рода уплатою за войну. Призванныя цѣликомъ принятъ участіе въ томъ государственномъ дѣлѣ, какимъ была война, всколыхнутыя этимъ событіемъ до послѣдней глубины «народныя массы» инстинктивно отозвались на это требованіемъ или даже захватомъ новыхъ правъ, преимуществъ, новыхъ матеріальныхъ благъ, новыхъ удовольствій, новаго моральнаго сознанія своей позиціи. Не слѣдуетъ называть этотъ феноменъ «демократическимъ завоеваніемъ». Онъ въ большинствѣ случаевъ совершенно не соотвѣтствуетъ тому, что называется демократическимъ режимомъ въ политикѣ. Какъ справедливо отмѣтилъ Люсьенъ Ромье, сущность явленія выражается одинаково и фашистской диктатурой въ Италіи, и новыми демократическими государственными образованіями, возникшими на мѣстѣ Австро-Венгерской имперіи. Русскій большевизмъ и нѣмецкій «націоналъ-соціализмъ», испанская революція и министерство Макдональда въ Англіи выражаютъ по-разному одно и то же въ основѣ своей явленіе. Для правильнаго обозначенія его у насъ нѣтъ даже надлежащаго имени. Лексиконъ XIX вѣка становится тутъ непригоденъ. Слово «демократія», какъ я уже оказалъ, тутъ не подходитъ. Было бы, быть можетъ, правильнѣе, назвать это явленіе «плебеизмомъ», если бы слово «плебей» не носило того презрительнаго оттѣнка, который данъ ему столѣтіями. Въ происхожденія своемъ это слово такого оттѣнка не имѣло, и въ римскомъ мірѣ выражало нѣкоторую сущность, остающуюся въ силѣ и теперь.

Соціальный сдвигъ нашего времени выражается въ томъ, что народный человѣкъ, въ сознаніи своей силы, данномъ ему войной, желаетъ лучшей участи, осуществляя повсюду, различными способами, перераспредѣленіе матеріальныхъ и моральныхъ цѣнностей.

Есть ли это соціальная революція? Это, повидимому, нѣчто большее, чѣмъ соціальная революція. Отрѣшимся отъ интеллигентской идеологической привычки былыхъ временъ видѣть въ соціальной революціи съ замираніемъ сердца (отъ восторга, но и отъ страха) — какую-то конечную цѣль «пути человѣческаго». Соціальная революція совершается и отчасти уже совершена на нашихъ глазахъ въ Россіи. Никто изъ насъ не помышляетъ, однако, видѣть въ этомъ какую-то конечную цѣль! То лишь одинъ изъ эпизодовъ, не менѣе преходящій, чѣмъ и другіе, болѣе общаго и болѣе грандіознаго явленія соціальнаго сдвига.

Оно можетъ быть скорѣе уподоблено эпохѣ «переселенія народовъ», вѣку «нашествія варваровъ», годамъ крушенія римской имперіи. Та эпоха также видѣла въ разныхъ странахъ въ различные періоды и моменты отдѣльные эпизоды соціальныхъ революцій, поглощенные болѣе обширнымъ смысломъ совершавшагося соціальнаго и территоріальнаго сдвига.

***

Аналогія соціальнаго сдвига нашей эпохи эпохѣ нашествія варваровъ, разумѣется, не нова. Она мерещилась Константину Леонтьеву. Новое варварство, родившееся не въ степяхъ Азіи, во въ нѣдрахъ европейской цивилизаціи, угрожаетъ этой цивилизаціи. Если продолжать аналогію, то въ этомъ нѣтъ ничего исключительно печальнаго. «Варвары» создали «на развалинахъ» геко-римскаго міра прекрасную христіанскую средневѣковую Европу. «Развалины» также не слѣдуетъ понимать во всѣхъ случаяхъ буквально. Въ очень многихъ примѣрахъ совершилось вполнѣ мирное постепенное сліяніе и срастаніе варварскихъ пришельцевъ съ римскими аборигенами…

Аналогію продолжатъ, впрочемъ, не слѣдуетъ. Народнаго человѣка современности, добивающагося, такъ же, какъ древній варваръ, лучшей для себя доли и такъ же, какъ древній варваръ сознающаго силу своего «непосредственнаго дѣйствія», было бы нисколько не обидно, конечно, назвать варваромъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ варварами для римлянъ являлись германцы или галлы. Къ сожалѣнію, варваромъ въ этомъ смыслѣ онъ не является и не несетъ съ собой тѣхъ безграничныхъ «варварскихъ» душевныхъ богатствъ, той свободы и свѣжести, которую несли исторіи не только новые люди, но и цѣлыя новыя племена.

Новые люди новой эпохи… Не будемъ составлять окончательнаго сужденія о нихъ не только въ пору выказаннаго ими кое-гдѣ «прямого дѣйствія», но и вообще въ тотъ начальный періодъ сдвига, который покамѣстъ доступенъ нашему наблюденію. Въ этотъ періодъ уровень духовной культуры замѣтно понижается. Это естественно: дѣйствующія силы сдвига, воля народнаго человѣка направлены, въ первую очередь, къ матеріальнымъ благамъ, наиболѣе очевидно выражающимъ для него лучшую участь. Но это не безнадежно. Если это первое слово новой эпохи, это, разумѣется, далеко не ея послѣднее слово.

XIX вѣкъ, обращавшійся съ народнымъ человѣкомъ достаточно жестко, въ теоріи возносилъ его необычайно высоко. На Западѣ онъ создалъ принципъ демократическаго суверенитета, въ Россія вызвалъ къ жизни народническое вѣроученіе, поставившее «народъ» носителемъ абсолютной соціальной правды, а иногда и религіозной истины. Это теоретизированіе народа, и въ томъ, и въ другомъ случаѣ, было ложно. Оно выражаетъ условную конценпцію «народа», созданную, по тѣмъ или другимъ причинамъ, людьми высшихъ классовъ. Народный человѣкъ тѣмъ временемъ былъ и остался въ своихъ потребностяхъ «реалистомъ». Онъ стремился не столько къ политическимъ правамъ, сколько къ реально-полноправному участію въ жизни. Что оба эти положенія могли совершенно не совпадать, доказывалъ примѣръ Англіи, гдѣ народный человѣкъ обладалъ всѣми «правами», даруемыми политической демократіей, и въ то же время былъ совершенно исключенъ изъ жизни въ сколько-нибудь стоющихъ ея проявленіяхъ.

О той ошибкѣ, которою было русское народничество, какъ революціоннаго такъ и консервативнаго или толстовскаго толка, говорилось въ послѣднее время неоднократно. Во всѣхъ этихъ трехъ случаяхъ специфически русская «барская» точка зрѣнія была подсказана воспоминаніями о крѣпостномъ правѣ. Русскій царь отпустилъ на волю мужика, надѣливъ его землей, русскій дворянинъ, отпуская его, мечталъ надѣлитъ его высокимъ идеаломъ вѣры и правды. До нашего поколѣнія отголоски этихъ мечтаній дошли лишь въ видѣ «разочарованія» въ народѣ. Справедливость требуетъ сказать, однако, что неповинный въ произвольно приписанной ему мечтѣ народный русскій человѣкъ неповиненъ и въ крушеніи этой мечты.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2219, 30 іюня 1931.

Views: 22

Много лѣтъ тому назадъ, въ одно весеннее утро, я переѣзжалъ на маленькомъ пароходикѣ черезъ Мессинскій проливъ, возвращаясь изъ Сициліи. То былъ страшный годъ землетрясеній. Со времени катастрофы не прошло и четырехъ недѣль. Поѣзда ходили еще неаккуратно отъ Реджіо ди Калабрія. Въ ожиданіи поѣзда, я пошелъ поглядѣть на разрушенный городъ… Помню мое тогдашнее чувство удивленія и даже какъ бы негодованія. Я возвращался изъ Сициліи, гдѣ видѣлъ торжественныя руины Селинунта, Агригента, Сиракузъ. Теперь я лицезрѣлъ руины нашей эпохи. Такъ вотъ каковы были эти «наши» руины! Такъ вотъ каковы развалины нашего вѣка! Большой городъ обратился въ безформенную и безобразную кучу мусора. Въ этихъ холмахъ щебня, пыли и всякой дряни торчали кой-гдѣ желѣзныя балки и проволоки, обрывки стѣнъ, щепки, черепки убогой утвари. Зданія присутственныхъ мѣстъ и банковъ, лавки, дома, жилища бѣдныхъ, богатыя виллы — все это обратилось одинаково въ ничтожнѣйшіе отбросы нашего гордящагося своимъ величіемъ вѣка!

***

Я вспомнилъ это впечатлѣніе читая остроумную статью Жоржа Дюамеля въ послѣднемъ номерѣ «Кандида». Авторъ рисуетъ «пейзажъ», встрѣчаемый на окраинѣ поселка гдѣ-то въ окрестностяхъ Парижа.

«Вотъ отбросы ХХ-го вѣка. Желѣзный вѣкъ производитъ жестяные отбросы, это въ порядкѣ вещей. Въ самомъ дѣлѣ желѣзо царитъ здѣсь… Вотъ листы волнистаго желѣза, вотъ бидоны для керосина, для масла, для бензина. Вотъ старыя эмалированныя блюда, котелки, кастрюльки, вилки, вся кухонная батарея. Вотъ поломанныя игрушки, ихъ колесики, ихъ скелеты. Тутъ же дѣтскія колясочки (большой выборъ) прачешныя лоханки, велосипеды, рѣшетки, печныя трубы. Вотъ освобожденная огнемъ отъ всякихъ лохмотьевъ складная кровать, какъ бы корчащаяся въ коликахъ. Вотъ гигіеническіе инструменты… Вотъ цѣлое племя пружинъ, вотъ анонимная толпа коробокъ изъ-подъ консервовъ…»

***

Французскій писателъ обращается къ своимъ соотечественникамъ съ призывомъ: «пока есть время» — «почистимъ хорошенько Францію». Онъ разсказываетъ, что каждый день встрѣчаетъ людей, которые жалуются на кризисъ искусственнаго шелка, или на кризисъ каучука, иногда на экономическій кризисъ вообще. Но онъ приходитъ въ ужасъ отъ того, что никто не жалуется на кризисъ цивилизаціи.

***

И онъ, разумѣется, правъ. И онъ тысячу разъ правъ въ своемъ приглашеніи очистить вѣчный пейзажъ Франціи отъ убогихъ и отвратительныхъ отбросовъ цивилизаціи сегодняшняго дня. Однако эти отбросы цивилизаціи, эти руины вѣка — не выражаютъ ли они до нѣкоторой степени и то, какова эта цивилизація, каковъ этотъ вѣкъ? Разрушенный храмъ прекрасенъ, потому что прекрасенъ и храмъ неразрушенный. Но сломанный автомобиль или велосипедъ уродливы, потому что въ концѣ концовъ уродливы и совершенно новенькіе автомобили или велосипеды. Мы, слава Богу, вышли теперь изъ того дѣтскаго возраста, когда можно было долго разсуждать на тему о «красотѣ» машины или желѣзобетонной конструкціи. Машина можетъ быть хорошей, желѣзобетонная конструкція — остроумной. Мѣра красоты къ этимъ вещамъ неприложима, ибо эта мѣра дается исключительно лишь органическимъ міромъ, въ которомъ не перестаетъ видѣть человѣкъ Божество, по образу и подобію коего онъ созданъ. Говорить, что «машина красива» — это значитъ совершать тотъ же актъ наивнаго «антропоморфизма», который совершаемъ мы всякій разъ, когда говоримъ, что поѣздъ «идетъ» или аэропланъ «летитъ»…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2201, 12 іюня 1931.

Views: 21

Въ англійской газетѣ «молодой англичанинъ» разсказываетъ, какъ очутился онъ случайно въ Духовъ день въ большой компаніи нѣмецкой молодежи, совершавшей праздничную увеселительную поѣздку на пароходѣ по Рейну. — То были мальчики и дѣвочки средняго школьнаго возраста въ 15-17 лѣтъ. Погода стояла отличная, Рейнъ катился тихо мимо своихъ настойчиво-живописныхъ береговъ. Нѣмецкіе мальчики и дѣвочки пѣли нѣмецкія пѣсни. Потомъ, познакомившись съ молодымъ англичаниномъ — англійскія. Вотъ тутъ-то и состоялся переходъ къ политикѣ…

***

Нѣмецкіе мальчики и дѣвочки спросили англичанина, желаетъ ли онъ послушать гитлеровскія пѣсни? Когда онъ заинтересовался этимъ, оказалось, что вся молодежь на пароходѣ поголовно знаетъ и любитъ эти пѣсни. Оказалось, что вся эта милая молодежь обожаетъ Гитлера, обожаетъ и гитлеровскую эмблему — пресловутую свастику. Школьными правилами открытое ношеніе значковъ съ этой эмблемой воспрещено. Тѣмъ болѣе, разумѣется, распространено ношеніе скрытое: ее носятъ на подкладкѣ куртки или шляпы, на подвязкѣ чулка… Послѣ обозрѣнія скрытыхъ значковъ со свастикой завязался настоящій политическій разговоръ. «Молодая Германія, — замѣчаетъ англичанинъ, — только и мечтаетъ сейчасъ о томъ днѣ, когда карта Европы будетъ опять заново перестроена».

***

Я не буду сейчасъ касаться политической стороны этихъ чаяній «молодой Германіи». Тѣмъ болѣе, что они достаточно всѣмъ извѣстны, и достаточно всѣмъ ясно, къ чему они въ концѣ концовъ могутъ привести… Меня интересуетъ вопросъ, если такъ можно выразиться, — «педагогическій». Гдѣ именно современная нѣмецкая молодежь обрѣтаетъ источникъ своихъ нынѣшнихъ настроеній — въ семьѣ или въ школѣ?

***

Вотъ тутъ, мнѣ кажется, не слѣдуетъ обманываться видимостью нѣкоторыхъ вещей, имѣющихъ на самомъ дѣлѣ какъ разъ противоположную сущность. Семьѣ нѣмецкой живется тяжело, отсюда как будто бы проистекаетъ возможность того, что это именно она заражаетъ дѣтей различными «несбыточными» чаяніями. Съ другой стороны, школа, какъ мы только что видѣли, воспрещаетъ открытое ношеніе гитлеровской эмблемы… Однако самый контингентъ нѣмецкихъ «наци», упорно связанный со средней и высшей школой, свидѣтельствуетъ наглядно о томъ, что именно школа оформляетъ тѣ смутныя первыя настроенія недовольства, которыя пріобрѣтаются быть можетъ и въ семьѣ. Съ другой стороны, запрещеніе до поры до времени открытаго ношенія значковъ со свастикой не мѣшаетъ нынѣшней нѣмецкой школѣ смотрѣть «болѣе, чѣмъ сквозь пальцы» на тайный (не особенно тайный!) культъ этого нынѣшняго нѣмецкаго талисмана.

***

Мнѣ кажется, что современная школа Германіи, Италіи, да и вообще во всѣхъ странахъ, гдѣ практикуется или поддерживается нѣкоторая государственная соціальная или политическая доктрина, есть явленіе весьма болѣзненное, и очень мало понятное для того поколѣнія русскихъ людей, которое знало русскую довоенную школу съ ея благороднымъ политическимъ нейтралитетомъ. Тутъ я провижу нѣкоторыя негодующія возраженія и напоминанія о гонимыхъ профессорахъ и пострадавшихъ студентахъ. Да, прежняя русская государственная власть пресѣкала сурово (иногда слишкомъ всерьезъ сурово) — политику. Но никто не могъ обвинить ее въ томъ, что она стремилась проводить въ школѣ всѣми способами свою собственную политику, что она упрямо и искусно изготовляла однообразныхъ фигурантовъ, потребныхъ для выполненія «агитаціонныхъ» заданій. «Агитаціонныхъ заданій» она вообще не знала и не понимала. Она теперь показась бы слишкомъ старомодной въ своемъ величественномъ и небрежномъ пониманіи собственныхъ прерогативъ, ибо не нуждалась она ни въ какой рекламѣ свѣтовой вывѣски или громкоговорителя…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2198, 9 іюня 1931.

Views: 24