Способны ли большевики на то, что называется человѣческими чувствами? Думаю, что да, то есть, разумѣется, способны на эти чувства отдѣльные люди среди большевиковъ и, вѣроятно, даже очень многіе изъ нихъ. «Частная» исторія французской революціи показываетъ, что жесточайшія политическія злодѣйства вполнѣ совмѣстимы съ такъ называемыми человѣческими чувствами. Возвращаясь къ нашимъ днямъ, не трудно представить себѣ, положимъ, Троцкаго въ «мирной» обстановкѣ, съ книжкой въ рукахъ или даже «въ кругу семьи»… Между тѣмъ, тотъ же Троцкій, превосходно зная, что дѣлаетъ, одной своей телеграммой создалъ самую страшную ночь севастопольскихъ убійствъ въ февралѣ 1918 года.

Я отлично помню, какъ я стоялъ на Приморскомъ бульв. и читалъ эту наклеенную на стѣнѣ телеграмму. Троцкій «вопилъ» въ ней, обращаясь къ матросамъ и пугая ихъ тѣмъ, что «буржуазія» и офицерство «продали» Севастополь и флотъ приближающимся нѣмцамъ. Это было очень зло и коварно придумано: Троцкій взывалъ не только къ революціоннымъ чувствамъ, но «на всякій случай» и къ какимъ-то смутно-патріотическимъ. Онъ предписывалъ «активность» и «бдительность»… У меня сжалось сердце. Всякому въ Севастополѣ было тогда понятно, что это значитъ. Въ тотъ же вечеръ начались на судахъ митинги, а послѣ долуночи, въ городѣ, — убійства.

Я вспомнилъ объ этомъ намѣренно.

Не надо забывать объ этомъ дѣяніи Троцкаго, и не надо, чтобы онъ самъ объ этомъ разъ навсегда забылъ… Вмѣстѣ съ тѣмъ, повторяю, тотъ же Троцкій, повинный въ такомъ страшномъ политическомъ злодѣйствѣ, въ частной жизни своей можетъ, навѣрно, выказать разнообразную «гамму» человѣческихъ чувствъ. Другіе большевики (правда, относительно немногіе) имѣли даже репутацію людей прямо «добрыхъ». Такимъ былъ, кажется, Воровскій, такимъ считался въ Москвѣ Енукидзе. У Каменева, правившаго одно время первопрестольной столицей, также не было особенной славы злобнаго или злобствующаго человѣка. Всѣ эти большевики смягченнаго, такъ сказать, типа довольно охотно оказывали обращавшимся къ нимъ несчастнымъ людямъ мелкія услуги. Это дѣлалъ, какъ извѣстно, и пресловутый Луначарскій, не столько, впрочемъ, по добротѣ, сколько по своего рода тщеславію, либо безхарактерности. Однако тщеславіе и безхарактерность тоже принадлежатъ къ разряду человѣческихъ чувствъ.

Я даже готовъ допустить, что въ какой-то моментъ могли что-то для кого-то сдѣлать и нѣкоторые большевики другого, «твердокаменнаго» или «жестокосердаго» типа. Даже такіе «нравственные уроды», какъ Стасова или Дзержинскій. Заслуги въ этомъ нѣтъ, разумѣется, рѣшительно никакой. Меня всегда удивляли какія-то умиленныя подчеркиванія отдѣльныхъ «добрыхъ дѣлъ», совершенныхъ отдѣльными большевиками. Напрасно хотятъ такимъ образомъ слегка исправить въ пользу большевиковъ чудовищный «моральный балансъ». Преступленія, совершенныя большевиками противъ Россіи, противъ русскихъ людей и противъ русскаго человѣка — не выкупаются ни въ самой малѣйшей долѣ тѣми добрыми или полезными поступками, которые составляютъ вполнѣ частное дѣло. Такія проявленія человѣческихъ чувствъ по какому-либо частному поводу всегда возможны. Вѣдь нѣкоторыя изъ человѣческихъ слабостей особенно доступны большевикамъ. Они, напримѣръ, боятся смерти и болѣзней, очень любятъ лечиться, уважаютъ докторовъ и не жалѣютъ на заботы о своемъ здоровья ни времени, ни денегъ. Они, кромѣ того, часто весьма чадолюбивы, а въ родственныхъ отношеніяхъ чувствительны даже до сентиментальности. Быть можетъ, какъ разъ это послѣднее обстоятельство и сыграло главную роль въ томъ странномъ случаѣ, который я хочу раз сказать. Добавлю, однако, что большевицкій дѣятель, фигурирующій въ немъ — Іоффе, имѣлъ какъ разъ репутацію не злого человѣка.

***

Это было девять лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ, мѣсяца за три до моего отъѣзда заграницу. Стояла лѣто; въ квартирѣ, помѣщавшейся въ одномъ изъ высокихъ домовъ близъ Арбата, я оставался въ обществѣ старушки Марьи Степановны, гнѣздившейся въ кухнѣ. Марья Степановна была въ сущности слугой, но числилась по спискамъ какъ-то иначе. Остальныхъ занесенныхъ въ списки жителей квартиры не было, они находились «на дачѣ». То было время нэпа, ознаменованнаго разными удивительными вещами, въ томъ числѣ и воскрешеніемъ московской дачной жизни при робкомъ существованіи нѣсколькихъ дачныхъ поѣздовъ.

Я лежалъ на диванѣ и, кажется, засыпалъ. Стукъ въ дверь послышался мнѣ сквозь сонъ и повторился на яву. Я вышелъ въ переднюю, повернулъ ключъ, снялъ цѣпочку, отворилъ дверь. Но ту сторону порога стоялъ совершенно неизвѣстный мнѣ человѣкъ, необыкновенно исхудалый, съ блестящими глазами и длинной бородой, въ какой-то страннической рубахѣ и холщевыхъ штанахъ. Онъ долго глядѣлъ на меня и вдругъ назвалъ меня по имени и отчеству. «Не узнаете» — спросилъ онъ. — «Не мудрено»… Но я вдругъ узналъ его, можетъ быть, по звуку голоса. «Боже мой», сказалъ я, «какимъ образомъ»… Я назвалъ его фамилію, и «странникъ» чрезвычайно обезпокоился. «Пожалуйста, тише», прошепталъ онъ, входя за мною въ дверь и встревоженно оглядываясь. Мы стояли теперь въ передней. «Можно къ вамъ» — сказалъ мой гость. — «Не боитесь? Я скрываюсь теперь подъ чужимъ именемъ».

Прошло четыре года, съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ Н. Военная служба моя окончилась въ Севастополѣ въ самомъ началѣ 1918 года. Окончилась она какъ-то странно. Я просто снялъ форму и пересталъ состоять на службѣ. Послѣ той ночи убійствъ, о которой я упомянулъ выше и во время которой я остался живъ лишь благодаря исключительно счастливой случайности, мнѣ удалось пробраться въ Москву. Я потерялъ изъ виду прежнихъ моихъ сослуживцевъ. Въ послѣдній годъ службы я завѣдывалъ зенитными батареями севастопольской крѣпости. На каждой изъ этихъ батарей числилось два прапорщика. Однимъ изъ нихъ былъ Н.

Я помнилъ его молодымъ, хорошо выбритымъ, старательно одѣтымъ, простодушнымъ, веселымъ и симпатичнымъ, въ общемъ, офицеромъ. Онъ былъ юристомъ по образованію и состоятельнымъ человѣкомъ. Въ имѣніи его, въ сѣверной части Крыма, тянулись обширнѣйшія поля пшеницы. Н. возилъ меня къ себѣ, познакомилъ съ семьей. Онъ гордился собственнымъ маленькимъ автомобилемъ. По тѣмъ временамъ въ Крыму это была, въ самомъ дѣлѣ, не малая роскошь…

«Но что съ вами? Садитесь, хотите ѣсть. Выпьемъ чаю». Н. положилъ на диванъ маленькій свертокъ, который я только теперь замѣтилъ у него въ рукахъ. «Здѣсь все мое имущество. Мыло, полотенце, одна рубашка. Можно мнѣ у васъ переночевать? Мнѣ некуда дѣваться». Черезъ полчаса мы сидѣли за самоваромъ. Н. разсказывалъ мнѣ свою исторію. Записываю здѣсь изъ нея, что сейчасъ помню.

Во время Врангеля, оставаясь все время въ Крыму, Н. былъ мобилизованъ. Онъ служилъ по своей юридической спеціальности, былъ военнымъ слѣдователемъ или что-то въ этомъ родѣ. Въ дни эвакуаціи онъ заболѣлъ сыпнымъ тифомъ. «Помню себя на улицѣ», разсказывалъ онъ. «Потомъ я очнулся въ госпиталѣ. Я еще мало что понималъ и никакъ не могъ догадаться, о чемъ шепчетъ сестра. Большевики въ городѣ, вамъ надо уходить. Есть вамъ куда уйти? — спрашивала она. Я кивнулъ головой и заснулъ. Вечеромъ меня насильно разбудили, одѣли, выпустили. Я переночевалъ за городомъ, въ балкѣ. Было уже холодно, шелъ дождь»…

Н. попросился на ночлегъ къ нѣсколькимъ своимъ знакомымъ. Никто не пустилъ его, всѣ въ ужасѣ закрывали передъ нимъ двери: въ Севастополѣ шли разстрѣлы. Н. вспомнилъ тогда объ одной «гулящей» дѣвицѣ въ концѣ Слободки и прожилъ у нея три дня. Онъ мечталъ окрѣпнуть настолько, чтобы уйти домой пѣшкомъ. Дѣвица позаботилась о немъ по-настоящему. Она достала ему удостовѣреніе личности, выданное на имя какого-то мелкаго желѣзнодорожнаго служащаго съ польской фамиліей. Н. сталъ учиться отзываться «на Антона» и говорить съ польскимъ акцентомъ. Ему, однако, нечего было ѣсть. Чтобы достать ѣду, надо было сразу поступить на службу. Та же благодѣтельница, та же «гулящая» дѣвица опредѣлила его на должностъ вѣсовщика на угольномъ складѣ въ глубинѣ порта. На нѣкоторое время Н. почувствовалъ себя въ безопасности, выспался и отдохнулъ.

Объ этой «новой» жизни Н. вспомииналъ съ усиліемъ, тяжело дыша. Онъ тосковалъ по своей семьѣ, жена считала его спасшимся заграницу либо погибшимъ. Въ маленькой сторожкѣ на угольномъ складѣ помѣщались они емъ съ «завѣдующимъ», который любилъ называть себя, не безъ гордости, мѣщаниномъ города Николаева. Этот* человѣкъ, вѣроятно, что-то заподозрилъ съ самаго начала. Н. боялся его, хотя онъ и казался на видъ добродушнымъ. По ночамъ Н. особенно боялся проговориться во снѣ. Днемъ они вмѣстѣ безъ конца пили чай, и мѣщанинъ города Николаева нещадно бранилъ большевиковъ.

Такъ проходили недѣли. Н. пришлось взять на себя «письменную» часть, вести отчетность. Вѣроятно, то и другое дѣлалъ онъ аккуратнѣе, чѣмъ это полагалось «Антону». Подозрѣнія его сожителя усилились. Рѣшительнымъ испытаніемъ послужилъ отказъ Н. помогать въ мошенническихъ операціяхъ по пріемкѣ и сдачѣ угля. Послѣ того какъ этотъ отказъ повторился три или четыре раза, мѣщанинъ города Николаева рѣшилъ, что пришло время поговорить по душамъ. Онъ приступилъ къ этому прямо за чаепитіемъ. «Теперь-то я вижу, что вы за гусь», сказалъ онъ. «Вы напрасно меня опасаетесь. Большевиковъ я самъ ненавижу». Н. пробовалъ слабо отговариваться. «Нѣтъ, ужъ не спорьте», продолжалъ его сожитель. «Я вижу, вы баринъ. У васъ аппетиту нѣтъ. Я про уголь говорю», пояснилъ онъ. «Вижу самъ человѣкъ не хочетъ попользоваться и другому не хочетъ помочь. Ну, думаю, вѣрно, было время, попользовался! А нашему брату когда же и подумать о себѣ, какъ не при большевикахъ. Нечего вамъ ихнее добро беречь».

Дальнѣйшее запирательство могло бы быть опаснымъ. Къ тому же Н. успѣлъ нѣсколько привыкнуть къ своему сожителю и считалъ его человѣкомъ грубымъ, но не плохимъ. Онъ разсказалъ ему про себя все или почти все. Этотъ разсказъ произвелъ на мѣщанина города Николаева огромное впечатлѣніе. Онъ сдѣлался услужливъ, заботливъ, почтителенъ. При его помощи Н. далъ знать о себѣ своимъ и осторожно вступилъ въ переписку съ женой. Наступила весна, жизнь въ глубинѣ севастопольской бухты сдѣлалась вдругъ довольно легкой, почти пріятной. Н. готовилъ свой уходъ. Но къ этой мысли его новый покровитель отнесся не особенно доброжелательно. «Поживите у насъ», говорилъ онъ. «Куда вамъ спѣшить». Н. понималъ, въ чемъ дѣло. Мошенническія операціи съ углемъ шли во всю. Н. не рѣшался болѣе противоречить «начальству», частью изъ благородства, частью изъ страха.

Однажды рано утромъ ихъ разбудилъ въ сторожкѣ отчаянный стукъ въ дверь. Мѣщанинъ города Николаева успѣлъ вы глянуть въ окно. «Чрезвычайная комиссія», сказалъ онъ блѣдный, какъ мѣлъ. Н. подумалъ, что теперь онъ погибъ. Когда онъ понялъ, что это только ревизія склада, онъ отъ радости сталъ улыбаться. «Чего ты радуешься, дуракъ», строго спросилъ его чекистъ. Другіе чины тѣмъ временемъ вѣшали уголь, провѣряли книги. «Нѣтъ, онъ совсѣмъ не такой дуракъ», сказалъ съ нѣкоторымъ уваженіемъ другой чекистъ, «онъ жуликъ». Мѣщанинъ города Николаева попытался разыграть оскорбленную добродѣтель и все свалить на своего помощника. «Не хлопочите, товарищъ», зѣвнулъ чекистъ. «Васъ разберутъ». Ихъ арестовали. Когда ихъ вели, сожитель Н. успѣлъ ему шепнуть. «Я ничего про васъ не скажу, но только ужъ и вы про меня помалкивайте». — «Хорошо», сказалъ Н. Завѣдывающаго складомъ выпустили черезъ три дня, а онъ остался въ тюрьмѣ отбывать наказаніе за кражу.

Объ этомъ первомъ времени въ тюрьмѣ Н. вспоминалъ не безъ удовольствія. Онъ чувствовалъ себя въ безопасности и отдыхалъ отъ вѣчнаго присутствія николаевскаго мѣщанина, оказавшись среди разныхъ невѣдомыхъ людей. Тюрьма мало чѣмъ отличалась отъ воли. Арестанты относились къ Н. хорошо. Надзиратели или солдаты часто посылали его въ городъ за папиросами или за водкой. Замѣтивъ его грамотность, его опредѣлили писаремъ въ канцелярію. Это была, въ сущности, служба, какъ всякая другая совѣтская служба. Бывшій сожитель навѣщалъ его иногда и спрашивалъ: — «Ну, какъ сидится? Ничего не подѣлаешь, надо потерпѣть». Онъ наклонялся къ уху Н. и шепталъ. «Большевики падутъ. Честное слово». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ продолжалъ оказывать Н. услуги, посылалъ его письма женѣ и аккуратно приносилъ отвѣты. Такъ прошло лѣто.

Осенью мѣщанинъ города Николаева явился на свиданіе съ Н. въ нѣкоторой задумчивости. «Я вамъ такъ и быть признаюсь», сказалъ онъ. «Я рѣшилъ жениться. Невѣстѣ моей обязательно нужна шуба. Я слышалъ, у вашей жены хорошая шуба. Я вамъ принесъ почтовой бумаги и конвертикъ»… Съ этого дня жизнь Н. превратилась въ адъ. Казалось, что мѣщанинъ города Николаева въ самой глубинѣ порта только и раздумываетъ о томъ, чтобы ему еще попросить. Онъ выпрашивалъ все, даже дѣтскія игрушки. «Про запасъ» — пригодятся, когда «пойдутъ дѣти». Онъ уже успѣлъ жениться и теперь всегда приговаривалъ. «Жена проситъ». Иногда онъ почтительно добавлялъ: «Она у меня жадная».

Мученіе Н. состояло въ томъ, что онъ каждый день ждалъ той минуты, когда бывшій его покровитель попроситъ у него что-нибудь такое, чего достать было нельзя. Это случилось такъ. Мѣщанинъ города Николаева явился къ нему улыбающійся. «Я думаю, пора вамъ выходить на волю». — «А что?» — Мучитель Н. нагнулся къ его уху. «Пойдемъ германскія марки откапывать». — «Какія германскія марки?» — «Ну вотъ, какія! Сами разсказывали». Съ ужасомъ Н. вспомнилъ, какъ, живя въ сторожкѣ и вспоминая о прежней жизни, разсказывалъ онъ за чаепитіемъ о томъ времени, когда у нихъ въ имѣніи жили нѣмцы въ дни оккупаціи. «Небось этихъ марокъ что тамъ оставили!» воскликнулъ тогда съ оживленіемъ его сожитель. Н. рѣшилъ «тактически» тогда этого не отрицать, чтобы больше заинтересовать своего покровителя. Когда тотъ принялся разспрашивать про германскія марки (онъ воображалъ себѣ ихъ серебряными монетами величиной въ рубль), Н. выдумалъ, будто бы закопалъ ихъ въ потайномъ, ему одному извѣстномъ мѣстѣ. До этого несуществующаго мѣста и добирался мѣщанинъ города Николаева.

Выхода изъ тюрьмы боялся теперь Н. больше всего на свѣтѣ. Шли мѣсяцы, а онъ все сидѣлъ. Тюремное начальство забыло, почему и за что онъ сидитъ. Новые арестанты считали его принадлежащимъ къ тюремной администраціи. На несчастье Н., въ это время въ Севастополь пріѣхалъ «всероссійскій староста» Калининъ. Однимъ изъ дѣяній этого высокаго совѣтскаго лица была «ревизія» тюремъ. Съ первыхъ же шаговъ, разумѣется, выяснилось, что Н. сидитъ неизвѣстно за что и почему болѣе года. Въ тюремную канцелярію пришла бумага съ приказомъ о немедленномъ его освобожденіи. Но Н. посчастливилось на этотъ разъ: бумагу онъ принялъ самъ. Онъ не занесъ ее въ книгу, спряталъ въ карманъ и, облегченно вздохнувъ, остался на положеніи арестанта.

Мѣщанинъ города Николаева не давалъ ему теперь покоя. Н. удерживалъ его только тѣмъ, что выдумывалъ, будто бы уже подалъ прошеніе объ освобожденіи. Любитель германскихъ марокъ проклиналъ медленность совѣтской «процедуры» и уходилъ, чтобы опять появиться черезъ два или три дня. Онъ приходилъ теперь иногда пьяный, съ распухшей щекой, съ подбитымъ глазомъ. Арестанты въ тюрьмѣ смѣялись и говорили: «супруга украсила». Бывшій сожитель Н. растерялъ, видимо, послѣднія остатки своего добродушія въ супружеской жизни. Онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе, иногда бормоталъ угрозы. Н. снова чувствовалъ себя погибшимъ…

За недѣлю до его появленія у меня, Н. сидѣлъ въ канцеляріи севастопольской тюрьмы и переписывалъ бумаги. Веселый молодой арестантъ, проходя мимо, крикнулъ ему: «Слыхали? Вашего-то пріятеля жена такъ отколотила, что его въ больницу свезли. Должно быть, скалкой била, голову разбила. Говорятъ, двѣ недѣли лечить надо». Н. всталъ со стула, какъ автоматъ. Не сознавая хорошо самъ, что дѣлаетъ, онъ вышелъ за ворота тюрьмы. «Куда?» окликнулъ его солдатъ. «За папиросами, въ лавочку», сказалъ Н. Его знали…

Онъ прошелъ, все еще хорошенько ничего не сознавая, по городу, переѣхалъ на сѣверную сторону. Дороги Крыма онъ зналъ хорошо. Онъ разсказалъ мнѣ, что совершенно не помнитъ, какъ онъ добрался до той деревни, гдѣ жила теперь его жена. Гдѣ-то въ канавѣ онъ ночевалъ, какіе-то мужики подвезли его два раза. Оказавшись дома, онъ проговорилъ съ женою всю ночь. Въ результатѣ этого разговора его отвезли утромъ на станцію и посадили въ поѣздъ.

Н. не зналъ Москвы и не зналъ никого въ Москвѣ. Онъ пошелъ наугадъ, ни кого не спрашивая, наугадъ сѣлъ въ трамвай. «Вамъ на Арбатъ?» спросилъ кондукторъ. Н. постѣснялся спроситъ что-нибудь и сказалъ «Да». — «Арбатская площадь», объявилъ черезъ нѣкоторое время кондукторъ и добавилъ для Н., угадавъ въ немъ пріѣзжаго: — «Арбатъ будетъ направо». Н. пошелъ по улицѣ, не зная, куда онъ идетъ. Полотняная вывѣска съ черными буквами, «Крымскія вина», вдругъ привлекла его вниманіе. Это была недавно открытая двумя моими знакомыми присяжными повѣренными винная лавка — одно изъ первыхъ завоеваній нэпа! Я былъ, по мѣрѣ возможности, ихъ «кліентомъ»…

Н. безцѣльно остановился у окна винной лавки. Въ покупателѣ, которому только что продали бутылку краснаго вина, онъ узналъ меня. Онъ не рѣшился окликнуть меня на улицѣ, но пошелъ за мной слѣдомъ. Я его не замѣтилъ. Онъ проводилъ меня до дому. Домъ былъ высокъ. Н. стоялъ и смотрѣлъ вверхъ. Вдругъ онъ снова увидѣлъ меня въ открытомъ окнѣ пятаго этажа. Но онъ все еше долго не рѣшался войти и долго стоялъ на противоположномъ тротуарѣ. Въ сосѣдней церкви вдругъ зазвонили ко всенощной. Н. подумалъ о томъ, что приближается вечеръ и вошелъ въ подъѣздъ.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2247, 28 іюля 1931.

Visits: 27