— Будете ли вы встрѣчать старый Новый Годъ? — Такъ, кажется, спрашиваютъ и до сей поры въ Парижѣ. Но послѣдній разъ, когда я такъ спросилъ, это было ровно десять лѣтъ тому назадъ и это было въ Москвѣ.

На мой вопросъ Н. отозвалась вопросомъ:

— Опять у вашихъ профессоровъ?

— Да, какъ и въ тотъ разъ.

Н. задумалась.

— Водка была очень хорошая, — сказала она.

— Водка? — я засмѣялся. — Вы, кажется, не такая ужъ ея любительница.

— Нѣтъ, просто я вспомнила. Мнѣ было очень холодно тогда и неуютно. А послѣ водки сдѣлалось хорошо. Я вѣдь тогда все никакъ не могла придти въ себя послѣ Сибири, послѣ болѣзни…

Мы условились. Но кажется за день до Новаго Года Н. заявила мнѣ, что не можетъ.

— Я занята, — сказала она. — Мы съ Лизой и съ Л. выступаемъ въ Таганскомъ народномъ домѣ. Танцуемъ Скрябина, ей-Богу.

— Что за вздоръ, — разсердился я. — Танцовать Скрябина, да еще въ Таганскомъ народномъ домѣ! Зачѣмъ вамъ все это нужно?

— Паекъ обѣщали, — замѣтила Н. довольно кротко.

— Воображаю, какіе архаровцы тамъ будутъ смотрѣть на ваши танцы! Это что-нибудь большевицкое, культпросвѣтъ? Для чего они это устраиваютъ, значитъ, потихоньку все-таки и сами празднуютъ старый Новый Годъ!

— Не все ли равно? Я вѣдь вамъ разсказывала, что Л. геніально придумываетъ такія вещи. Это какая-то совсѣмъ новая штука, не танецъ собственно, а рядъ движеній. Впрочемъ, вы не «антиресуетесь».

— Да, дѣйствительно, не интересуюсь. И не понимаю, вообще, какъ можно танцевать Скрябина, особенно въ большевицкія времена, на Таганкѣ…

Мы слегка поссорились, но потомъ все-таки рѣшили встрѣтиться. Я долженъ былъ заѣхать за Н. въ Таганскій народный домъ къ половинѣ двѣнадцатаго. Мы успѣли бы еще попасть къ В.

Когда я вышелъ въ тотъ новогодній вечеръ на улицу, валилъ сильный снѣгъ. То не была мятель. Вѣтра не было, по землѣ не мело. Снѣгъ падалъ тихо и густо, очень крупными хлопьями, такъ, какъ бываетъ рѣдко. Переулокъ нашъ весь уже завалило ровной бѣлой скатертью. Прохожіе перекликались, ступая глубоко въ сугробы, но всѣмъ было весело. Отлично дышалось въ этотъ мягкій зимній вечеръ, такой, какой могъ бы выдаться на Масляной, но какимъ-то чудомъ выдался вдругъ наканунѣ Новаго Года.

Я вышелъ на Арбатъ. Улицу тоже совсѣмъ завалило снѣгомъ, и трамваи перестали ходить. Здѣсь тоже слышался веселый говоръ, смѣхъ.. Такихъ легкихъ мгновеній немного было въ тѣ времена!

И извозчикъ, котораго я нанялъ, чему-то радовался. — Хо, хо, — приговаривалъ онъ, — вотъ навалило-то… Что дѣлается!

— А въ Таганку доѣдемъ?

— Отчего не доѣхать. Доѣдемъ.

Задумавшись, я не доглядѣлъ, какъ онъ меня везетъ. Мы проѣхали Пречистенскій бульваръ и спустились на набережную Москва-Рѣки.

— Постой, куда же ты меня везешь?

— Какъ куда? На Таганскую площадь, вы сказали. Черезъ Кремль надо-бы ѣхать, да по Варваркѣ. Тамъ большевики не пропускаютъ.

Дорога по набережной была прямая, это вѣрно, но эти мѣста никогда въ Москвѣ не были особенно оживленными, а въ тѣ годы казались они совсѣмъ заброшенными.

— Да вѣдь мы съ тобой въ снѣгу завязнемъ!

— Не завязнемъ, баринъ.

— Или ограбятъ насъ тутъ съ тобой…

— Не ограбятъ. Воръ сюда въ такую погоду не заберется.

Это было резонно. Мы, дѣйствительно, не встрѣтили ни одной живой души. Ѣзды тутъ никакой не было. Извозчикъ, какъ всякій русскій человѣкъ, который видитъ, что промахнулся, дѣлался все радостнѣе и разговорчивѣе. Лошадь шла шагомъ по брюхо въ снѣгу, санки того и гляди могли перевернуться.

— Ничего, ничего. Теперь тутъ маленько осталось, а тамъ дальше дорога гладкая.

Я его не бранилъ, впрочемъ! Въ навигаціи этой было что-то пріятное. Не Москва, а деревня. Мнѣ вспомнилось, какъ когда-то въ имѣньицѣ у родныхъ въ Костромской губерніи я шелъ въ Новый Годъ на лыжахъ по снѣгу выше воротъ усадьбы…

Стало, дѣйствительно, глаже, Кремлевская стѣна слѣва давно кончилась. Извозчикъ повернулся ко мнѣ.

— Проѣхали. А вѣдь я думалъ — не проѣдемъ! Нельзя тутъ ѣздить. Это какая же ѣзда…

— Поздно спохватился, дѣдушка.

Я разглядѣлъ его теперь, онъ былъ, оказывается старый-престарый. Онъ тоже меня какъ будто разсматривалъ, и маленькіе его глазки улыбались.

— Снѣгъ-то потише сталъ. Теперь до Таганки рукой подать, вонъ Яузскій мостъ. Гляди-ка, — удивился онъ, — часы идутъ, большевики не испортили!

На одинокихъ и странныхъ въ этомъ мѣстѣ уличныхъ часахъ обѣ стрѣлки сошлись на двѣнадцати.

— Новый Годъ — огорчился я. — Эхъ, ты, дѣдушка, опоздалъ я изъ-за тебя!

Извозчикъ помолчалъ нѣкоторое время и вдругъ снова повернулся ко мнѣ.

— Примѣта такая. Дорога, значитъ, вамъ выходитъ. Поѣдете далеко.

— Куда же я поѣду?

— За границу поѣдете.

Боже, какъ угадалъ онъ завѣтную мою мечту! Волненіе меня охватило…

— Я бы самъ за границу поѣхалъ, — продолжалъ извозчикъ. — Посмотрѣлъ бы, какъ люди живутъ. А тутъ — какая жизнь! Ну, мнѣ хоть помирать пора, а вамъ-то рано, баринъ…

Онъ долго еще философствовалъ. Я не отвѣчалъ ему и все думалъ объ одномъ. А можетъ быть, правда, разъ есть такая примѣта… Я не замѣтилъ, какъ мы остановились у Таганскаго народнаго дома.

— А водочки у васъ съ собой нѣту? — ласково спросилъ извозчикъ.

— Нѣту, мой милый. Далъ бы тебѢ съ удовольствіемъ. Вотъ, возьми на чаекъ, можетъ найдешь гдѣ.

— Да что, самогонъ ихній, — старикъ даже плюнулъ съ презрѣніемъ. — Ну, простите, баринъ.

Съ отвращеніемъ послѣ снѣжнаго воздуха вошелъ я въ нѣкоторую неподметенную, накуренную, непровѣтренную, кисло пахнущую залу. То не былъ театръ. За столами сидѣли, очевидно, важныя персоны революціонной Таганки съ семействами и гостями, приглашенными посмотрѣть на культурно-просвѣтительное зрѣлище. Трактирные чайники, трактирныя чашки на столахъ свидѣтельствовали какъ будто о чаепитіи. Но слишкомъ потныя и красныя лица, слишкомъ мутные взоры, слишкомъ безпомощно повисшія косматыя головы въ ближайшихъ рядахъ напомнили мнѣ сказанное старымъ извозчикомъ слово «самогонъ»…

На эстрадѣ, совсѣмъ близко отъ той двери, въ которую я вошелъ, блистая обнаженными руками и спинами, задрапированныя яркими цвѣтными тряпками, обѣ стройныя, серьезныя, немного даже торжественныя, двигались медленно, переходя отъ одной искусственной и неудобной позы къ другой, Н. и ея Лиза. Блѣдный молодой человѣкъ съ измученнымъ лицомъ извлекалъ изъ разбитаго піанино тонкія, серебристыя, причудливо разсыпанныя нотки. Можно было смѣяться, можно было и плакать, глядя на это! Внезапно, на глуховатомъ ударѣ, музыка прервалась. Лиза и Н. вскинули руки и замерли въ очень трудныхъ и странныхъ позиціяхъ. Потомъ пришли въ человѣческое состояніе и спокойно удалились за занавѣсъ. Молодой человѣкъ поднялся изъ-за піанино. Никто въ залѣ не обратилъ на все это ни малѣйшаго вниманія. Никто не обращалъ вниманія и на меня. Сообразивъ, что маленькая дверь рядомъ съ эстрадой ведетъ за сцену, я проскользнулъ въ нее. Въ эту минуту въ залѣ кто-то дико захлопалъ въ ладоши и заоралъ совершенно пьянымъ и плачущимъ голосомъ — «браво, честное слово, браво».

Н. и ея подруга замерли выжидательно у перилъ ведущей отъ сцены лѣсенки. — Можетъ быть, вызовутъ?.. — Вы опоздали и ничего не видѣли. Насъ тутъ два раза вызывали. — Боже мой, Боже мой, вотъ оно «вѣчно театральное»…

Я торопилъ Н., было вѣдь уже около часу.

— Почему это вы въ платочкѣ? Чтобы соблюсти стиль Таганскаго народнаго дома?

— Вовсе нѣтъ, отъ снѣга. Лиза тоже въ платкѣ. Подержите, пожалуйста, мою картонку, тамъ мой костюмъ.

Странная вещь были въ Россіи эти плоскія желтыя деревянныя коробки, называвшіяся почему-то картонками. Лиза въ платкѣ и Н. съ уныло поднятымъ воротникомъ, съ узелкомъ въ рукахъ, тоже вышли на улицу.

— Прощай, Лиза. Мнѣ даже неловко. Она такъ, а я на извозчикѣ, точно важная артистка.

— Подумаешь, важная вещь извозчикъ! Не тащить же мнѣ вашу картонку черезъ всю Москву. И кромѣ того, поздно.

— А, можетъ быть, неловко такъ поздно?

— Я вамъ забылъ сказать, что мы ѣдемъ не къ В., а къ Г. Такъ насъ просила В. Они будутъ встрѣчать Новый Годъ у Г.

— Но вѣдь я тѣхъ совсѣмъ не знаю.

— Я тоже не очень знаю. Не все ли вамъ равно? Тоже «профессора», какъ вы выражаетесь. Очень близко отъ васъ, на Никитской, въ Шереметевскомъ переулкѣ.

— Вотъ это хорошо.

По дорогѣ Н. разсказывала мнѣ опять, какъ талантлива Лиза, какъ изобрѣтателенъ и музыкаленъ Л. и какъ изъ всего этого можетъ выйти что-то очень замѣчательное.

— У бѣднаго Л. видъ неудачника. Кто-нибудь другой воспользуется его выдумками. — Кажется, впослѣдствіи такъ и вышло.

Я разсказалъ Н. о часахъ и о словахъ старика извозчика. Она приняла это совершенно серьезно.

— Я убѣждена, что вы въ этомъ году уѣдете, — сказала она.

— Ну что же, остается выпить за это пожеланіе водки!

Но водки намъ выпить не удалось. Мы попали къ Г. слишкомъ поздно. Гости успѣли приналечь на напитки и водку всю выпили. Кромѣ того, успѣли произойти среди гостей и среди хозяевъ какія-то драмы. Самъ Г. куда-то исчезъ. Жена его встрѣтила насъ съ опрокинутымъ лицомъ. Она, впрочемъ, быстро оправилась и повела Н. къ столу.

— Какой окорокъ, — удивилась Н. — Мнѣ сразу захотѣлось ѣсть.

Пока ее потчивали, я пошелъ искать В. Толкнувъ одну дверь, я увидѣлъ его сидящимъ почему-то на столѣ. Онъ мнѣ обрадовался и немедленно досталъ изъ-подъ стола бутылку.

— Почему ты такъ тихо говоришь! — спросилъ я его. В. не отвѣтилъ, но рыданія послышались изъ другой комнаты. Кого-то тамъ успокаивали. В. прислушался, потомъ сказалъ:

— Давай окончимъ, наконецъ, эту бутылку. Это коньякъ.

— Кавказскій, навѣрное.

— Нѣтъ, кажется, эстонскій.

— Да развѣ бываетъ эстонскій!

— Ну, вѣротяно, изъ какихъ-нибудь ягодъ.

— А гдѣ же гости?

— Не знаю, многіе ушли.

Мы молча выпили по стаканчику.

— Н. здѣсь? — спросилъ В.

— Да, здѣсь. Ее угощаютъ. Не будутъ, надѣюсь, заставлять ее танцовать.

В. махнулъ рукой. Онъ взялъ въ руки бутылку и чистый стаканъ. — Я пойду поздороваюсь съ ней.

— Ты знаешь, о чемъ я все время думаю. Уѣхать, уѣхать…

Не выпуская изъ рукъ бутылки и стакана, В. обнялъ меня…

Такъ прошли еще два или три часа этой новогодней ночи. Въ столовой вокругъ окорока понемногу собрались всѣ. Къ эстонскому коньяку прибавились крымскій портвейнъ и кавказская Бургонь. Появился Г., пришла заплаканная и напудренная жена В. Всѣ сидѣли чинно, разговаривали дружно. Внезапно, вращая глазами и аккомпанируя себѣ на рояли, запѣлъ что-то вполголоса Сережа Ш.

А потомъ надо было уходить. Мы вышли съ Н. изъ подъѣзда въ снѣжный переулокъ и вздохнули блаженно. Было очень тихо, очень тепло, снѣгъ пересталъ идти и лежалъ на всемъ глубокими чистыми пластами. Москва была спящая и заколдованная.

На углу Большой Никитской я остановилъ Н.

— Вы слышите?

— Что это такое?

— Оттепель на Новый Годъ!

— Это бываетъ послѣ такого снѣга.

Мы еще стояли и слушали, какъ вдругъ гдѣ-то рядомъ ударилъ колоколъ.

— Въ Никитскомъ монастырѣ [1] звонятъ, — сказала Н. — Къ утренѣ. Перейдемъ на ту сторону.

Изъ привратницкой въ аркѣ воротъ вышла монахиня и побрела черезъ снѣжный дворъ къ храму. Тамъ виднѣлся огонекъ лампадки.

— Зайдемъ на минутку въ церковь — предложила Н.

— Ужъ очень по-московски!

— Что жъ тутъ плохого? Вѣдь мы не пьяные же какіе. И это вѣдь мой монастырь. Съ нами рядомъ. Я всегда забѣгала по дорогѣ въ гимназію.

— Но куда мнѣ дѣть вашу картонку? Всюду снѣгъ. А такъ неловко идти въ церковь.

Н. взглянула на меня, усмѣхнулась. Слегка косые сѣроватые глаза, скулы, можетъ быть, немного слишкомъ замѣтныя, лукавый ротъ, черный платочекъ…

— Да вы сами похожи на монахиню!

— Что-же, — вздохнула Н., — ужъ очень я русская, вы знаете. Слишкомъ ужъ даже русская! Ни капельки нѣтъ во мнѣ ничего другого. Однимъ словомъ, простой народъ… Подождите меня здѣсь, я скоро.

Я стоялъ въ воротахъ Никитскаго монастыря и думалъ о чемъ-то сонно и успокоительно, какъ будто подъ снѣгомъ.

Когда Н. возвратилась, я хотѣлъ пошутить. Но она была серьезна.

— А вѣдь я и не поздравила васъ. Съ Новымъ Годомъ. Дай Богъ… И чтобы вы уѣхали!

Это исполнилось. То былъ мой послѣдній Новый Годъ въ Москвѣ.

[1] Уничтоженъ большевиками въ концѣ 1920-хъ.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2417, 14 января 1932.

Visits: 24

Моей первой книгой былъ переводь «Воображаемыхъ Портретовъ» Уолтера Патера, вышедшій двадцать лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ въ книгоиздательствѣ Саблина. За годъ передъ этимъ я былъ въ Лондонѣ и о существованіи Патера узналъ впервые отъ Діонео. Переводить яркую въ отдѣльныхъ словахъ и глубокую по мысли, но необыкновенно затѣйливую по настроенію прозу Патера было трудомъ нелегкимъ. И вѣроятно я съ нимъ плохо тогда справился, потому что мнѣ пришлось сильно переработать переводъ, вышедшій съ добавленіемъ отрывковъ изъ «Марія Эпикурейца» у К. Ф. Некрасова наканунѣ войны.

Оксфордскій отшельникъ эпикурейства (эпикурейства въ подлинномъ античномъ смыслѣ) произвелъ на меня большое и длительное впечатлѣніе; болѣе чѣмъ какой-либо другой авторъ, онъ направилъ меня къ Италіи, и до сихъ поръ являющей въ Европѣ грань двухъ любезныхъ его сердцу міровъ — языческаго и христіанскаго. У Патера глубокое (и скрыто-мучительное) отношеніе къ великимъ религіозно-философскимъ бореніямъ европейской исторіи сочеталось съ артистической тонкостью натуры, съ чудесной способностью видѣть вещи и не столько описывать, сколько «пріоткрывать» ихъ другимъ. Въ «Воображаемыхъ Портретахъ» мнѣ навсегда запомнилось сказанное имъ объ Оксерѣ, который былъ для чего «прекраснѣйшимъ городомъ Франціи» и характернѣйшимъ въ смыслѣ чисто французскаго сочетанія города и рѣки. Этотъ городъ избралъ онъ мѣстомъ дѣйствія странной новеллы о Діонисѣ, явившемся здѣсь въ средніе вѣка — о богѣ, принявшемъ человѣческое подобіе, чтобы создать безвременный Золотой Вѣкъ, прошедшій, увы, быстро, какъ хмель, и показавшій еше разъ, что человѣчеству даже въ вакхической чашѣ поднесено только страданіе…

Я попалъ въ Оксеръ въ одинъ изъ немногихъ хорошихъ дней нынѣшняго дождливаго лѣта. На переброшенномъ черезъ Іонну мосту мы стояли и глядѣли на голубоватую тихую рѣчку, казавшуюся мнѣ «русской» послѣ итальянскихъ быстрыхъ и мутныхъ рѣкъ. На противоположномъ берегу поднимался старый французскій городъ, съ непривычно яркими красными крышами и темными массивами нѣсколькихъ огромныхъ готическихъ церквей.

Эти церкви мы осмотрѣли, какъ подобаетъ исправнымъ туристамъ, любовались дѣйствительно необычайными цвѣтными стеклами, удивлялись каменной рѣзьбѣ порталовъ и тѣмъ неожиданнымъ для готики, въ самомъ дѣлѣ какъ бы «античнымъ», головамъ, которыя украшаютъ боковые нефы собора и которыя, вѣроятно, и натолкнули Патера на его тему. Мы много бродили по узкимъ и малолюднымъ улицамъ города, докупали ненужныя фотографическія пленки въ привѣтливыхъ лавочкахъ, проходили зеленымъ берегомъ рѣки, гдѣ ютились въ фургонѣ ярмарочные комедіанты, обѣдали въ пріятной гостиницѣ и пили тамъ розовое острое мѣстное вино. А вечеромъ очутились въ быстромъ парижскомъ поѣздѣ, смотря по наклонностямъ дремали или думали подъ сладко-ожесточенный стукъ колесъ.

Какой это странный въ общемъ обрядъ «столичныхъ» людей, осматривать старые, спящіе города Германіи, Италіи, Франціи — Бамбергъ, Санъ-Джиминьяно или Оксеръ. Мелькнувъ въ автомобилѣ, раскрывъ ротъ на высокія суровыя башни или хотя бы вотъ такъ, какъ мы, пробродить нѣсколько часовъ среди домовъ, заключающихъ какія-то непонятныя жизни, и потомъ спѣшить въ поѣздѣ съ легкимъ сожалѣніемъ, но и съ тайнымъ облегченіемъ, къ вульгарнымъ огнямъ и шумамъ привычнаго существованія. Ни въ Бамбергѣ, ни въ Санъ-Джиминьяно, ни въ Оксерѣ никто изъ насъ не прожилъ бы и двухъ недѣль, несмотря на высокій духъ, обитающій въ ихъ камняхъ.

Во Франціи, какъ нигдѣ быть можетъ, пугаетъ та «бездна времени», въ которую какъ будто такъ безслѣдно брошены жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія. Здѣсь можно видѣть «средневѣковую» луну, встающую надъ пустынной площадью Санлисскаго собора и спустя два часа читать назойливыя свѣтящіяся буквы Клариджа. Въ слишкомъ близкомъ сосѣдствѣ этотъ двухъ впечатлѣній есть нѣчто безпокойное. У жизни должна быть какая-то одна «правда» и правда Санлиса и Оксера, можетъ быть, внушаетъ намъ только какія-то ненужныя сомнѣнія въ этой «правдѣ» современнаго Парижа, которой мы вынуждены жить.

У обитателей старой Европы ввергнутыхъ эпохой въ американизированный оборотъ большихъ городовъ, Парижа или Берлина, никогда не можетъ быть той «вѣрности вѣку», которая такъ естественно дана возглавляющему этотъ вѣкъ американцу. Европеецъ остается существомъ слишкомъ сложнымъ, ибо за общепринятой видимостью отеля, банка, гаража и трансатлантика утаиваетъ какія-то связи съ домишкомъ, приросшимъ къ готической стѣнѣ храма или съ помѣстьемъ эпохи Людовика XIѴ.

Въ концѣ концовъ не можетъ все-таки быть, чтобы жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія были такъ безслѣдно брошены въ «бездну времени». Санлисъ и Оксеръ, и всѣ эти другіе безчисленные спящіе или мертвые старые города, какъ будто не участвующіе въ современной жизни, какъ будто обреченные въ ней на жалкую роль, стоятъ торжествениыми памятниками, важными свидѣтельствованіями. Ихъ камни краснорѣчивы для европейца и онъ не разучился еще читать въ нихъ съ гордостью свою историческую судьбу, предсказанную мыслью эллина, нравомъ римлянина и осуществленную христіанствомъ.

Въ «святой бѣдности» старыхъ городовъ есть и великій урокъ для нашей эпохи безудержнаго накопленія. Механизированная жизнь регулируется вѣдь чисто количественными категоріями, но то, чѣмъ плѣняетъ насъ Франція, глубокое чистое французское чувство качества — это отстой ея историческихъ напластованій. На косо-сбѣгающей внизъ площади передъ фасадомъ собора, въ тотъ часъ, когда заходящее солнце освѣщало его единственную достроенную башню и мы, присѣвъ на каменную пыльную скамью, готовились оставить Оксеръ, я испыталъ рѣдкое ощущеніе чистоты самого часа, высокой качественности тѣхъ минутъ…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Visits: 27

Шесть лѣтъ тому назадъ мы собрались въ московской церкви Николы на Пескахъ [1] на панихидѣ по Блокѣ. Служилъ молодой священникъ, «бывшій поэтъ», бывшій авіаторъ, и мнѣ странно было слышать здѣсь въ церкви молодой голосъ, который я слышалъ на авіаціонномъ полѣ у Качи, подъ Севастополемъ, городомъ несчетныхъ русскихъ панихидъ.. Я мало зналъ Блока. Въ прежнія времена видѣлъ его два-три раза, слышалъ, какъ онъ читалъ «Незнакомку». Во время изданія «Софіи» мы обмѣнялись съ нимъ какими-то очень дружественными письмами, содержанія которыхъ я, однако, не помню. Послѣднее отчетливое о немъ воспоминаніе относится къ послѣднимъ мѣсяцамъ его жизни, къ послѣднему его пріѣзду въ Москву и къ послѣднему, кажется, публичному чтенію имъ стиховъ.

Весной 1921 года я состоялъ предсѣдателемъ страннаго учрежденія, носившаго имя «Студіо Италіано». Было оно одно время вмѣстѣ съ лавкой писателей послѣдней изъ «вольностей россійскихъ» и непонятнымъ вообще въ совѣтской обстановкѣ проявленіемъ «общественной иниціативы». То былъ, въ сущности, маленькій кружокъ лицъ, дружныхъ между собой и связанныхъ общей любовью къ Италіи. Въ самые тяжелые и страшные годы появлялись на стѣнахъ московскихъ домовъ афиши, изѣщавшія о предпринятомъ нашимъ кружкомъ «осеннемъ» или «весеннемъ», «флорентійскомъ» или «венеціанскомъ» циклѣ лекцій. Лекцію о Венеціи или Флоренціи прочесть немудрено, даже въ шубѣ, даже въ залѣ съ температурой ниже нуля, но меня всегда удивляло, какъ это находились люди, готовые эти лекціи слушать. Дѣло было даже небезопасное — нашъ дорогой гость, профессоръ В. Н. Щепкинъ простудился на лекціи (кажется, о Неаполѣ) въ нетопленномъ залѣ гр. Бобринскаго на Малой Никитской и вскорѣ послѣ того умеръ.

Какъ бы то ни было, наши лекціи посѣщали, и посѣщали очень пріятные люди. «Студіо» нѣкоторымъ образомъ укрѣплялось, и это привлекло вниманіе власти. Послѣ сложныхъ дипломатическихъ переговоровъ съ «Главнаукой» насъ «ввели въ сѣть» какихъ-то народно-образовательныхъ учрежденій и обязали получать «заработную плату». Въ тѣ годы никто не смѣлъ работать безплатно въ предѣлахъ соціалистическаго отечества. Система этой платы была тогда очень мудреная: секретарю нашему приходилось много трудиться, чтобы составить табличку, гдѣ «рабочіе часы» умножались на какіе-то «коэффиціенты квалификаціи», или ужъ я не знаю, на что еще. Денегъ получалось очень немного, но мы эти деньги хранили, и разъ или два въ сезонъ сообща готовили на нихъ макароны, покупали вино. Разъ или два подчивали даже заѣзжихъ итальянскихъ литераторовъ.

Весной 1921 года «Студіо» переживало какъ бы расцвѣтъ, и въ то же время явные симптомы предвѣщали близкую его, по волѣ власти, кончину. «Весенній циклъ» мы рѣшили во всякомъ случаѣ закончить празднично: мы узнали о пріѣздѣ въ Москву Блока и «постановили» пригласить его прочесть у насъ «Итальянскіе Стихи». Блока долженъ былъ приглашать я. Я отправился разыскивать его въ домъ одного литератора, славившагося своимъ умѣніемъ доставать дрова и недурно жившаго въ переулкѣ близъ Пречистенскаго бульвара. Здѣсь Блока не оказалось, но выскочилъ на мой вопросъ высокій человѣкъ съ проворными манерами и фальшивымъ голосомъ. То былъ Корнѣй Чуковскій; онъ взялся немедленно доставить меня къ Блоку.

Мы направились въ конецъ Арбата къ «профессору» Когану. Какъ москвичъ, я слышалъ это имя лектора на Высшихъ Женскихъ Курсахъ, марксиста и сотрудника разныхъ журналовъ, во всѣхъ этихъ дѣлахъ равнаго бездарностью своей развѣ только пресловутому Фриче. Считался онъ въ тѣ времена близкимъ къ большевикамъ, но безобиднымъ человѣкомъ, способнымъ оказать услугу литератору, даже и не марксисту. Съ тѣхъ поръ этотъ унылый персонажъ успѣлъ подняться высоко по ступенямъ государственной лѣстницы: онъ именуется сейчасъ «президентомъ Академіи Художественныхъ Наукъ». Странная Академія и странный президентъ! Въ Италіи не такъ давно его приняли прямо за Президента Россійской Академіи Наукъ.

Я не былъ знакомъ съ «профессоромъ», мы познакомились безъ всякаго энтузіазма. Онъ освѣдомился о цѣли моего посѣщенія; вышелъ Блокъ, тяжело волоча ноги, явно больной, желтоблѣдный, осунушійся, чѣмъ-то недовольный, чѣмъ-то крайне разстроенный. Онъ сталъ жаловаться на свое здоровье и на тотъ пріемъ, который ему оказала Москва. Разговоръ принялъ неожиданный и непріятный оборотъ: больше всѣхъ стрекоталъ Чуковскій, убѣждая Блока, что, дѣйствительно, онъ все еще знаменитъ и все еще популяренъ, что «выступленіе» его имѣло огромный успѣхъ, и виноваты лишь распорядители, что какія-то «курсистки» собрались «засыпать его цвѣтами», но вотъ только не достали цвѣтовъ… Чуковскій держалъ себя такъ, какъ если бы передъ нимъ была капризная, тщеславная старѣющая актриса, которой надо говорить всякій вздоръ. Мнѣ было досадно, и неловко, и грустно за Блока. Я уже раньше слышалъ, что онъ остался очень недоволенъ своимъ вечеромъ, кажется, въ консерваторіи. Слушатели раздражали его, обратившись къ одному изъ нихъ въ солдатской шинели, онъ, глядя на него въ упоръ, медленно прочелъ свои латинскіе стихи. Воображаю, какъ этотъ «невѣдомый солдатъ» революціи зауважалъ послѣ этого Блока!

Читать у насъ Блокъ отказывался. Онъ жаловался, кромѣ того, что ему предстоитъ читать въ тотъ вечеръ въ какомъ-то «Домѣ Печати». Я разъяснилъ ему, что «Домъ Печати» учрежденіе казенное. Слегка обиженный Коганъ пытался доказать, что это, напротивъ, свободнѣйшая ассоціація свободнѣйшей Москвы. Какія, однако, то были либеральныя времена!

Мнѣ никогда въ жизни не приходилось приглашать куда-либо какихъ-либо знаменитостей. Чувствуя себя не на высотѣ положенія, я всталъ и попрощался. Чуковскій крайне засуетился въ безпредметномъ своемъ любопытствѣ. Прощаясь съ Блокомъ, я сказалъ, что друзья мои и друзья нашего «Студіо» будутъ, конечно, жалѣть. Въ лицѣ Блока мелькнуло вдругъ что-то доброе и человѣческое. «Я постараюсь прійти, я навѣрно приду» — сказалъ онъ и, наконецъ, улыбнулся.

Въ тотъ вечеръ у насъ было еще какое-то чтеніе. О Блокѣ стало уже извѣстно, и въ аудиторіи курсовъ Герье въ Мерзляковскомъ переулкѣ собралось больше народу, чѣмъ собиралось обыкновенно. Мы ждали, и не напрасно. Въ одиннадцатомъ часу на лѣстницѣ послышался шумъ, вошелъ Блокъ, кучка вѣрныхъ людей сопровождала его; нѣсколько барышень несли цвѣты. Это, вѣроятно, и были обѣщанныя Чуковскимъ «курсистки».

Блокъ казался возбужденнымъ и болѣе бодрымъ. Поздоровавшись, онъ успѣлъ мнѣ разсказать, что въ «Домѣ Печати» какой-то молодой поэтъ (Блокъ сказалъ «какой-то идіотъ») аттестовалъ его мертвецомъ и выходцемъ съ того свѣта. Я замѣтилъ, что иного отъ этихъ господъ и не слѣдовало ждать. Блокъ махнулъ рукой и началъ читать стихи.

Онъ началъ читать нѣсколько «скупо» и утомленно. Но аудиторія наша состояла изъ людей, которые знали и любили его стихи. Блокъ это угадалъ, услышалъ — иной разъ замедленное имъ слово произносилось полушепотомъ сразу на нѣсколькихъ скамьяхъ. Блокъ остановился, радость мелькнула въ его лицѣ, озаренномъ внутреннимъ огнемъ былыхъ вдохновеній, голосъ его зазвучалъ иначе…

«Я въ эту ночь больной и юный
Простертъ у львинаго столба».

Я смотрѣлъ сбоку на его тяжелый и правильный профиль, видѣвшій столько житейскихъ бурь и вотъ смягченный, видимо, этой минутой бережнаго вниманія, этимъ вѣтромъ сочувствія. Невольно думалось какъ немного, въ сущности, нужно, чтобы внимающій нашелъ того, кому онъ счастливъ внимать и чтобы поэтъ пересталъ себя чувствовать вопіющимъ въ пустынѣ. Какимъ образомъ могло случиться, что этотъ столь многими любимый въ прекрасномъ своемъ дарованіи человѣкъ столь явно одинокъ и несчастенъ, столь горестно молчаливъ подъ вздорное жужжаніе Чуковскихъ и скучное гудѣніе Когановъ. Въ тотъ вечеръ, оказавшійся послѣднимъ «вечеромъ» Блока, мы видѣли воочію традиціонную, увы, гибельную судьбу русскаго писателя, русскаго поэта.

[1] Храмъ уничтоженъ «соввластью» въ 1933. Стоялъ на углу современнаго Большого Николопесковского переулка (дом № 6) на пересѣченіи съ Среднимъ Николопесковскимъ переулкомъ (дом № 3).

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 828, 8 сентября 1927.

Visits: 23

Салонный большевизмъ оказался не очень стойкой формой послѣ-военной лихорадки, прошедшей по всей Европѣ. Эпидемія эта никогда, впрочемъ, не была ни повальной, ни тяжелой, ни сколько нибудь опасной даже въ самые благопріятные для нея годы — отъ генуэзской конференціи до первыхъ радостей дипломатическаго признанія. О ней не стоило бы и вовсе говорить, если бы не были ею поражены нѣкоторые «лучшіе умы» и добрыя, въ общемъ, души.

Если оставить въ сторонѣ тѣ салоны, гдѣ говорятъ, въ сущности, о продажѣ нефти или сырья, то явленіе это окажется нѣсколько сложнымъ. Что поддерживаетъ его: незнаніе правды о большевизмѣ? Отчасти да, конечно, но кромѣ того и, пожалуй, въ большей степени, незнаніе правды о прежней Россіи. У прежней Россіи въ Европѣ мало друзей, и это понятно: если бы прежняя Россія была дѣйствительно тѣмъ, чѣмъ ее хотятъ представить въ Европѣ, у нея не нашлось бы защитниковъ и среди русскихъ. Быть можетъ, и намъ была бы понятна тогда довольно обычная европейская формула — «большевизмъ — это, конечно, не очень хорошо, но все же лучше, чѣмъ прежняя Россія». Средняя русская формула, какъ извѣстно, иная — «прежняя Россія, можетъ быть, это и не такъ ужъ хорошо, но во всякомъ случаѣ во много, много разъ лучше, чѣмъ большевизмъ». Впрочемъ, обычная европейская формула, это скорѣе формула улицы, чѣмъ салона. Улица вѣдь не обязана читать книги, въ салонѣ же будто бы знаютъ и цѣнятъ русскую литературу. Но какимъ образомъ, зная и цѣня прежнюю русскую литературу, могутъ не знать и не понимать прежней русской жизни? Предполагается, очевидно, (и это усиленно твердили мы сами однажды), что русскій писатель писалъ замѣчательныя вещи вопреки тѣмъ «условіямъ жизни», которыми онъ былъ окруженъ. Однако когда же и въ какой странѣ порядочный писатель не шелъ наперекоръ всѣмъ «условіямъ жизни» и не дѣйствовалъ вопреки здравому смыслу своихъ благополучныхъ соотечественниковъ!

Скорѣе всего салонно-большевиствующимъ кажется просто неинтересной прежняя Россія. Она не «нова», не экзотична и слишкомъ похожа, въ концѣ концовъ, на Европу. Читая Чехова, напримѣръ, чувствуетъ ли себя полюбившій его англійскій писатель перенесеннымъ на другую планету или видитъ въ немъ все то же свое, лишь окрашенное мечтаемо-русскимъ, какъ видѣлъ нѣкогда въ Диккенсѣ свое русское сквозь мечтаемую Англію русскій писатель. Да, Чеховъ вовсе не экзотиченъ и оттого совсѣмъ не годится для большевиствующаго салона. Такъ какъ, если только въ этомъ салонѣ не говорятъ о нефти или сырьѣ, то непремѣнно говорятъ о театрѣ Мейерхольда, о государственномъ кубизмѣ, о революціонныхъ писателяхъ и коммунистическихъ поэтахъ. Въ такомъ салонѣ можно оказаться очень непріятнымъ человѣкомъ, разсказывая самыя простыя и намъ всѣмъ извѣстныя вещи — что Мейерхольдъ не есть «порожденіе Октября», что московскій кубизмъ увялъ безъ Монпарнасса, что революціонные писатели, это только очень скучные подцензурно-бытовые писатели и что коммунизмъ не столько создалъ своихъ поэтовъ, сколько нанялъ ихъ на биржѣ поэтическаго труда. Эти истины непріятны, ибо онѣ нарушаютъ самую дорогую для сноба иллюзію, — иллюзію новизны. Мы видѣли не такъ давно русскаго сноба, кн. Святополкъ-Мирскаго, восхищеннаго въ уютныхъ даляхъ англійскаго салона въ самомъ дѣлѣ «новымъ», «острымъ» и экзотическимъ зрѣлищемъ — совѣтской Россіей, увязшей гдѣ-то между электрификаціей и обиходомъ семнадцатаго вѣка…

При всемъ томъ смѣшномъ, что несетъ съ собою салонный большевизмъ, въ немъ есть и значительное. Нѣкоторыхъ хорошихъ и очень безпомощныхъ людей стараго европейскаго порядка, нарушеннаго войной, влечетъ иногда большевизмъ, какъ ярко выраженная идея гибели и конца, и, если угодно, возмездія. При всѣхъ тѣхъ нелѣпостяхъ, которыя Уэльсъ заставляетъ говорить своихъ «кающихся лордовъ» (мы, русскіе, слава Богу, пережили и «кающихся дворянъ» и «кающихся интеллигентовъ»; намъ остается увидѣть развѣ только «кающихся коммунистовъ») — эти люди все же списаны имъ съ какой-то натуры. Они существуютъ, и существованіе ихъ — тревожный знакъ для нашей эпохи, еще хранящей крупицу старыхъ достоинствъ, не позволяющихъ признать окончательно единую власть денегъ, но и не знающей никакой другой іерархіи, никакого иного авторитета.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 825, 5 сентября 1927.

Visits: 21

Въ совѣтскихъ газетахъ было недавно напечатано, что Ѳерапонтовъ монастырь, расписанный фресками Діонисія, объявленъ историческимъ памятникомъ и переданъ въ вѣдѣніе «Главнауки». Это очень хорошо. Не мѣшаетъ напомнить только, что Ѳерапонтовскія росписи не принадлежатъ къ «открытіямъ» послѣдняго времени. Да ихъ, впрочемъ, не приходилось и открывать: фрески Діонисія никогда не были забѣлены или записаны. Монастырская церковь съ давнихъ поръ стояла въ томъ же видѣ, въ какомъ вѣроятно стоитъ и сейчасъ. Но вотъ что въ самомъ дѣлѣ странно: Шевыревъ при всемъ своемъ интересѣ къ «древностямъ россійскимъ» не замѣтилъ Діонисія. Во время своей «зимней поѣздки въ Бѣлозерскій край» онъ даже останавливался въ Ѳерапонтовомъ монастырѣ, но не сказалъ ни слова о расписанной сверху донизу церкви. Здѣсь сказался духъ времени, умѣвшаго размышлять о старинѣ, но не умѣвшаго ее видѣть.

Большую извѣстность фрески Діонисія получили послѣ выхода въ свѣтъ книги о нихъ В. Т. Георгіевскаго (если не ошибаюсь, въ 1911 году). В. Т. Георгіевскаго нѣтъ болѣе въ числѣ живыхъ, и дни свои онъ кончилъ, живя при одной церкви въ Замоскворѣчьѣ и усердно трудясь въ одной изъ комиссій «Главмузея» надъ описью и починкой древняго церковнаго шитья.

Я видѣлъ Ѳерапонтовъ монастырь глубокой осенью 1912 года. Мы выѣхали втроемъ въ Рыбинскъ и тамъ сѣли на маленькій пароходъ, шедшій вверхъ по Шекснѣ. Шексна некрасивая рѣка, текущая въ низкихъ луговыхъ или болотныхъ берегахъ. Уныло сѣрѣла она подъ сѣрымъ сентябрьскимъ небомъ, сѣявшимъ холодный дождь изъ низкихъ облаковъ. Мы утѣшались чаепитіемъ въ пароходной столовой, такъ смѣшно повторявшей на рѣчной скорлупѣ изгибы стѣнъ какого-нибудь трансатлантика. Рѣка доставляла намъ стерлядей, берегъ — тетеревовъ и рябчиковъ. Невеликъ былъ комфортъ, но и обиленъ былъ столъ русскаго путешествія! Въ Череповцѣ намъ пришлось оставить обмелѣвшую рѣку и добраться на лошадяхъ, сперва до Кириллова, затѣмъ до Ѳерапонтова.

Странный край, странная Русь для того, кто привыкъ съ этимъ именемъ вспоминать горизонтъ привѣтливыхъ лѣсовъ подмосковной, или безграничныя синѣющія поля, безформенныя, широкія дороги и убогое жилье тульскихъ и рязанскихъ деревень. Здѣсь поднимались холмы правильными грядами, попадалось множество небольшихъ свѣтлыхъ озеръ, было много песку и хвои; деревни имѣли зажиточный видъ и были построены хорошо: узкой улицей между двухъ рядовъ избъ, искусно срубленный изъ отличнаго лѣса. При переѣздѣ черезъ гряду земля иногда обнажала камень. На спускѣ къ иному озеру внезапно открывалась окрестность съ возвышающимся надъ елями крестомъ погоста или обители.

Монастыри здѣсь многочисленны и нѣкоторые изъ нихъ названы славнѣйшими именами русской Ѳиваиды — Нилъ Сорскій, Кириллъ Бѣлозерскій. Въ Ѳерапонтовѣ въ тѣ времена была женская обитель. Въ солнечный и прохладный сентябрьскій день, одинъ изъ послѣднихъ дней сентября, монахиня съ ключами проводила насъ къ церкви. Въ ея небольшомъ гармоническомъ пространствѣ было очень свѣтло, и нѣжно-пестрѣющія фрески на ея стѣнахъ казались необыкновенно радостными. Эти глубокіе синіе фоны, эти розовыя, блѣдно-желтыя, блѣдно-зеленыя и голубыя изображенія напомнили мнѣ чудеснѣйшія мѣста Италіи и болѣе всего падуанскую капеллу Джотто. Мы чувствовали себя чрезвычайно счастливыми, оказавшись, наконецъ, не передъ съ трудомъ открытымъ археологическимъ фрагментомъ, но передъ цѣльнымъ, стройнымъ, большимъ и яснымъ свидѣтельствомъ древняго русскаго художества. Мастеръ Діонисій съ сыновьями, прославившій на стѣнахъ Богородичной церкви всѣ чудеса и дѣянія Пречистой, оставилъ здѣсь и свое имя, закончивъ длинную подпись свою смиренной молитвой о спасеніи отъ мукъ вѣчныхъ.

Приближеніе бездорожья заставило насъ поторопиться. Мы тронулись въ сторону Вологды по старому волоку, отъ притоковъ Волги къ истокамъ Сѣверной Двины. Проѣзжая краемъ Кубанскаго озера, мы видѣли большія богатыя села, обширныя избы съ въѣздами во второй этажъ, съ прекрасной деревянной рѣзьбой. За самоваромъ старухи доставали для насъ старинные уборы, золотомъ шитые или украшенные своимъ кружевомъ и мелкимъ кубанскимъ жемчугомъ. Но на второй день подулъ слѣва холодный вѣтеръ, сыпля снѣгомъ; ударилъ морозъ и сковалъ дорогу. На колесахъ мы едва добрались до Вологды.

Я вспоминалъ недавно эти двадцать верстъ въ телѣгѣ по замерзшей грязи, я вспоминалъ ихъ и улыбался, ибо бесѣда о художественныхъ чудесахъ Ѳерапонтова монастыря происходила въ великолѣпной виллѣ подъ Флоренціей, и собесѣдникомъ моимъ былъ знаменитый художественный критикъ, видѣвшій все на своемъ вѣку, кромѣ развѣ только этихъ рускихъ чудесъ. Онъ мнѣ признался въ томъ, что это единственное, что могло бы его еще интересовать. Стоя у затопленнаго, несмотря на флорентійскій апрѣльскій день, камина, онъ вздыхалъ и жаловался на свою привычку къ комфорту. И я не пытался его склонить къ опыту русскаго путешествія.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 823, 3 сентября 1927.

Visits: 29

Въ августѣ 1918 года я стоялъ въ Москвѣ передъ большимъ объявленіемъ, свѣже наклееннымъ на сѣрой стѣнѣ церкви Бориса и Глѣба у Арбатскихъ воротъ. [1] Возвѣщалась всеобщая регистрація «бывшихъ» офицеровъ и обязательная для нихъ явка на завтрашнее число въ манежъ Алексѣевскаго училища. Въ дѣловомъ лаконизмѣ объявленія было явно нѣчто весьма угрожающее. Въ тѣ годы я придерживался правила — ни на какія регистраціи не спѣшить; поздно жалѣть, что его не придерживались многіе другіе! Мнѣ удалось прожить, ни разу не принявъ участія въ засѣданіи «домоваго комитета» и никогда не откликнувшись на призывъ къ «трудовой повинности». Отъ церкви Бориса и Глѣба я направился домой, глядя, какъ въ концѣ Поварской садилось солнце и соображая, можетъ ли вечеромъ оказаться поѣздъ на горемычной Брянской дорогѣ. Тамъ, не доѣзжая Малоярославца, въ имѣніи нашихъ друзей жила моя семья.

Съ чемоданчикомъ въ рукахъ я скоро очутился въ Дорогомиловѣ. Въ этомъ чемоданчикѣ везлась и наполовину оконченная рукопись третьяго тома «Образовъ Италіи». При странныхъ обстоятельствахъ ей суждено было попасть въ Бѣлкино, туда, гдѣ девять лѣтъ тому назадъ были написаны первыя главы затянувшейся книги. Не стану описывать вокзалъ и поѣздъ первыхъ лѣтъ революціи — литература наша, чуткая ко всякому безобразію, описала ихъ много разъ. Мы тронулись около полуночи; поѣздъ былъ полонъ разными людьми. То были первые «мѣшочники», — первые изъ тѣхъ торговыхъ удальцовъ русскаго сѣвера, которые, спустя годъ, своимъ походомъ на югъ за хлѣбомъ, крупой и масломъ спасли обѣ столицы отъ голодной смерти, какимъ-то образомъ оказавшейся однимъ изъ «этаповъ» соціалистическаго строительства.

Эти люди молчали, дремали и думали. Вмѣстѣ съ ними я такъ же молчалъ и думалъ. Мнѣ не спится въ поѣздѣ и легко думается; я люблю ночныя мысли. Не помню мыслей того печальнаго часа и не пытаюсь ихъ вспомнить. Знаю только, что то были мысли о прошломъ и будущемъ: ночныя мысли это всегда больше мысли о прошломъ и будущемъ, чѣмъ мысли о настоящемъ.

Подъ утро я слѣзъ на разъѣздѣ номеръ тринадцатый и съ деревянной платформы шагнулъ прямо въ лѣсъ. Было уже свѣтло, но стоялъ сильный туманъ. Глинистыя дороги въ лѣсу размокли, съ листьевъ падали неумолчныя капли. Я шелъ съ удовольствіемъ, не торопясь: просидѣвъ нѣсколько часовъ среди несчастныхъ и хмурыхъ людей, пріятно видѣть деревья, которыя всегда кажутся и счастливѣе и привѣтливѣе. Къ тому же я люблю туманъ и до сихъ поръ не стыжусь этого недостатка, присущаго, быть можетъ, цѣлому поколѣнію, родившему ся въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ.

Незамѣтно для себя я сбился съ дороги, блуждалъ немало и вышелъ къ Бѣлкину съ ненадлежащей стороны. Я угадывалъ его положеніе лишь по старымъ березамъ давно заброшенной большой дороги. Туманъ окутывалъ поля одинаковымъ покрываломъ; я ничего не видѣлъ, ни церкви, ни усадьбы, ни дома священника, но все мнѣ было знакомо. Я зналъ, что не ошибусь и сейчасъ войду въ еще невидимыя каменныя ворота. Обогнувъ волшебно исчезнувшій главный домъ, я направляюсь къ растаявшему въ бѣлой мглѣ флигелю. Я коснусь его стѣнъ, онъ перестанетъ быть призракомъ. Стукъ въ дверь разбудитъ моихъ спящихъ, встревожитъ сперва ихъ, послѣ обрадуетъ… Помню, какъ завороженный слегка этой странной минутой, этой вѣрою въ то, чего нѣтъ и что есть, одновременно, я долго стоялъ у первой изъ огромныхъ березъ старой дороги и медлилъ войти въ усадьбу. Помню эту минуту, думая о Россіи и видя ее невидимую такъ же, какъ видѣлъ тогда жилой домъ.

[1] Уничтожена большевиками въ 1930 г. Сейчасъ о ней напоминаетъ (современная) часовня Бориса и Глѣба на Арбатской площади.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 822, 2 сентября 1927.

Visits: 20

Мнѣ прислали изданія «младороссовъ» — номеръ журнала и два послѣднихъ выпуска агитаціоннаго листка, именуемаго «Искра». Наименованіе, напоминающее очевидно ленинскую «Искру», и оттого не умѣстное, конечно! Но въ томъ, что пишутъ «младороссы», и въ особенности въ ихъ агитаціонномъ листкѣ, много такихъ нарочитыхъ заимствованій изъ большевицкаго лексикона. Не могу представить себѣ, зачѣмъ это нужно! Можетъ быть это кажется какъ-то иначе самимъ участникамъ движенія, но со стороны это производитъ впечатлѣніе ребячества. Если такимъ образомъ выражается попытка найти какой-то «общій языкъ» съ тѣми, кто находится по ту сторону совѣтской границы — это попытка въ высшей степени наивная.

***

Если подходить вообще къ изданіямъ младороссовъ съ точки зрѣнія профессіональной, доступной профессіональному человѣку печатнаго слова — эти изданія ничѣмъ не радуютъ. Талантовъ печатнаго слова у «младороссовъ» не имѣется. Можетъ быть для политическаго движенія и не обязательно имѣть литературные таланты. Но это во всякомъ случаѣ для всякаго движенія полезно. Тѣмъ «лишнимъ шансомъ», которымъ является въ данномъ случаѣ литературный талантъ, «младороссы», видимо, не располагаютъ.

И все же я полагаю, что движеніе ихъ должно имѣть нѣкоторый успѣхъ. Ростъ числа его участниковъ меня не удивляетъ. Всякое движеніе, которое прорываетъ нѣкоторый опредѣленный каналъ среди неопредѣленныхъ, но настойчиво существующихъ «особыхъ» настроеній русской эмиграціи, должно расчитывать на извѣстный успѣхъ. Мнѣ приходилось высказываться относительно этихъ «особыхъ» настроеній по поводу евразійцевъ. Къ «младороссамъ» примѣнимо многое изъ того, что я писалъ въ свое время относительно евразійцевъ. «Особыя» настроенія, которыя бродятъ среди русской эмиграціи, питаются чувствами нѣкоторой обиды на Европу, нѣкоторой странной россійской «гордыней», готовой опереться не только на дѣйствительное величіе прошлой Россіи, но даже на «величіе» того безобразія, которое являетъ нынѣ собой большевицкая власть. Въ элементарномъ, житейскомъ преломленіи чувства эти выражаются приблизительно такъ. «Ну вотъ Европа въ свое время не помогла намъ, за это теперь она «трещитъ по всѣмъ швамъ» или «вылетаетъ въ трубу». Все таки въ концѣ концовъ не какая другая страна, а именно совѣтская Россія заварила теперь кашу, которую всему міру приходится расхлебывать!»

***

Въ агитаціонномъ листкѣ «младороссовъ» такъ прямо и говорится, что «Европа вылетаетъ въ трубу». Составители этихъ листковъ стараются напугать «эмигрантскаго обывателя» тѣмъ, что Европа не въ состояніи справиться съ большевиками и что того и гляди (такъ это и сказано) какія-то совѣтскія регистраціонныя бюро откроются въ Берлинѣ «Подъ Липами», либо на Елисейскихъ поляхъ въ Парижѣ. Климъ Ворошиловъ, по мнѣнію младороссовъ, готовится совершить торжественную военную прогулку черезъ всю Европу. Чтобы избѣжать непріятныхъ послѣдствій, которыя можетъ принести съ собой появленіе Клима Ворошилова на Елисейскихъ поляхъ, эмигрантамъ предлагается записываться въ «младороссы». Ибо, если эмигрантскій читатель внимательно ознакомится съ литературой «младороссовъ», то для него станетъ несомнѣнно одно: какъ только Климъ Ворошиловъ войдетъ въ соприкосновеніе съ «младороссами», онъ немедленно «сброситъ маску» и предоставитъ свою красную армію въ распоряженіе законнаго россійскаго императора.

***

На чемъ, однако, основана такая увѣренность «младороссовъ» въ томъ, что ихъ единомышленники въ совѣтской Россіи многочисленны и что они только и ждутъ случая «сбросить маску»? Мнѣ кажется, какъ это ни странно сказать, что «младороссы» угадываютъ тутъ частицу какой-то правды. Среди обитателей совѣтской Россіи несомнѣнно распространены точь въ точь такія же смутныя, неопредѣленныя, но устойчивыя настроенія, какія распространены среди эмиграціи. Если эти настроенія назвать общимъ именемъ «русскаго фашизма» (имѣющаго лишь отдаленное сходство съ итальянскимъ фашизмомъ и гораздо болѣе явное сродство съ нѣмецкими «наци») — то никоимъ образомъ нельзя отрицать того, что эти настроенія, въ замаскированномъ состояніи, имѣются въ совѣтской Россіи. Оформить ихъ тамъ никому, разумѣется, пока что не удается. Не удалось ихъ оформить пока что и заграницей. Евразійцы пытались сдѣлать это, прорывъ въ толщѣ означенныхъ неопредѣленныхъ настроеній нѣкое отчетливое теоретическое русло. «Младороссы» пытаются сдѣлать то же самое, прорывъ организаціонный и агитаціонный «каналъ». Едва ли, однако, и ихъ усилія увѣнчаются серьезнымъ успѣхомъ.

***

Есть основное противорѣчіе въ движеніи «младороссовъ», которое не сулитъ ему успѣха. Они стремятся сочетать политическое и соціальное «новаторство» съ легитимизмомъ. Они обращаются одновременно и къ революціонной импровизаціи, и къ архи-консервативной закономѣрности. Можно отстаивать монархію съ двухъ точекъ зрѣнія. Можно доказывать, что монархія хороша при такихъ-то и такихъ-то обстоятельствахъ, потому что она разумна. Или можно утвердить, что хороша или нѣтъ монархія сама по себѣ — она все-таки хороша, потому что она «законна». “Младороссы”, повидимому, считаютъ, что ихъ дѣло будетъ прочнѣе, если они докажутъ, что ихъ монархія одновременно и разумна, и законна! Они забываютъ, однако, то обстоятельство, что людямъ вообще нелегки доказать разумность чего бы то ни было и законность чего бы то ни было. А когда надо одновременно доказать и то, и другое, это становится еще труднѣе. Ибо всегда найдется возможность возражать противъ разумности съ точки зрѣнія законности и противъ законности съ точки зрѣнія разумности.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2284, 3 сентября 1931.

Visits: 20

«Коллегіей» или «музейной коллегіей» называлось въ Москвѣ въ 1919—20 г. «въ просторѣчіи» то учрежденіе, которое носило на самомъ дѣлѣ гораздо болѣе сложное наименованіе. Въ періодъ своего расцвѣта оно называлось — «Отдѣлъ по дѣламъ музеевъ и охраны памятникъ искусства и старины». Кажется, впрочемъ, въ періодъ своего происхожденія оно называлось въ самомъ дѣлѣ «коллегіей».

Отлично помню, когда я услышалъ въ первый разъ о «коллегіи». Это было осенью 1918 года. Мнѣ счастливо удалось въ это время провести одну вещь, о которой я до сихъ поръ вспоминаю съ удовольствіемъ. Кооперативныя организаціи въ Москвѣ доживали тогда свои послѣдніе дни. У меня были связи съ руководящими ихъ кругами, и вотъ мнѣ было сказано приблизительно такъ. «Все равно у насъ скоро отберутъ все, пока есть деньги, не лучше ли было бы истратить хотя бы какую-то часть ихъ на покупку хорошихъ картинъ для Румянцевскаго музея и для Третьяковской галлереи». Я весьма настойчиво взялся за это дѣло, и не прошло недѣли, какъ Румянцевскій музей получилъ въ подарокъ отъ коопераціи превосходный портретъ Моретто, а Третьяковская галлерея пополнила свое собраніе исключительнымъ Левитскимъ и совершенно замѣчательной большой и древней новгородской иконой.

Помню, по завершеніи этого удачнаго дѣла я возвращался вмѣстѣ съ какими-то «художественными» людьми изъ кооперативнаго учрежденія, помѣщавшагося на Поварской. Среди этихъ людей извѣстный московскій художественный критикъ, Абрамъ Эфросъ — извѣстный, впрочемъ, не столько литературными талантами, сколько рѣдкой способностью «играть видную роль». Эфросъ разсказывалъ послѣднюю новость. Троцкая, жена Троцкаго, назначалась завѣдывать музейной коллегіей. Онъ необыкновенно этимъ возмущался и плевался, кажется, даже въ буквальномъ смыслѣ этого слова… Не разъ потомъ «въ стѣнахъ» коллегіи, глядя на усердную дѣловитость Абрама Эфроса, становившуюся какъ-то особо почтительной въ присутствіи Троцкой, я вспоминалъ сцену на Поварской. Съ тѣхъ поръ утекло много воды, и сама Троцкая сдѣлалась почти что эмигранткой, а Абрамъ Эфросъ, прибывая по командировкѣ въ Парижъ и встрѣчая на улицѣ бывшихъ сослуживцевъ по коллегіи (ихъ много здѣсь!), старательно отвертывается, боясь даже издалека взглянуть на «бѣлогвардейцевъ». Примѣръ не единственный и тѣмъ болѣе поучительный! Тутъ одна изъ неприглядныхъ линій судьбы россійскаго интеллигента обозначается ясно. И, кажется, не самая все же неприглядная, — бываютъ и хуже.

Заговоривъ о музейной коллегіи, невольно приходится вспомнить прежде всего о Троцкой, съ которой «исторія» этого учрежденія неразрывно связана. Не знаю, кому первому пришла въ голову мысль привлечь Троцкую для «возглавленія» организаціи, вѣдающей музейнымъ дѣломъ и охраной предметовъ художественной старины. По практическимъ результатамъ мысль эта оказалась очень удачной. Осуществленію ея помогло то обстоятельство, что въ большевицкихъ кругахъ вдругъ почему-то рѣшили украсить разные виды художественной администраціи высокопоставленными совѣтскими дамами. Сестра Троцкаго, Каменева, «возглавила» театральный отдѣлъ, женѣ Троцкаго дали «коллегію». Но въ то время, какъ Каменева оказалась крайне безтолковой, взбалмошной и истерической особой, непригодной ни для какого дѣла, Троцкая выказала на своемъ мѣстЬ въ самомъ дѣлѣ отличныя административныя способности. Для цѣлей же охраны и защиты старины бумажки, подписанныя ея именемъ, были чрезвычайно полезны, ибо имя Троцкаго внушало большевицкимъ властямъ «респектъ» даже въ глухой провинціи.

Необычайно удачно оказалось то, что Троцкая никогда ни къ какимъ искусствамъ никакого отношенія не имѣла (Каменева, напротивъ, подозрѣвала въ себѣ, повидимому, «художественную натуру»). Она ничего въ этой области не понимала и не знала. Но она въ революціонно-эмигрантскомъ состояніи жила въ Парижѣ, ходила, вѣроятно, въ Лувръ и Люксембургъ и какъ-то прониклась убѣжденіемъ, что все это «для чего-то нужно». Въ художественныя дѣла по существу она никогда не вмѣшивалась. Для нея существовали не сами по себѣ художественныя дѣла и художественныя вещи, но только мнѣнія и отзывы «спеціалистовъ» объ этихъ дѣлахъ и вещахъ. Искусствомъ она не интересовалась ни въ малѣйшей степени, и если ей сообщали, напримѣръ, что сотрудники коллегіи вырвали изъ рукъ какого-нибудь дикаго уѣзднаго совдепа цѣнную картину и привезли ее съ собой въ Москву, она бывала очень довольна такимъ вѣдомственнымъ успѣхомъ, но на картину не любопытствовала даже и посмотрѣть.

Какъ разъ это полное равнодушіе Троцкой къ искусству и дѣлало возможной, часто въ самомъ дѣлѣ полезную, работу «спеціалистовъ» оказавшихся подъ ея начальствомъ. Я уже сказалъ, что она выказала отмѣнныя административныя способности. Такъ сказать, пожалуй, даже мало. Я думалъ не разъ о томъ, что собственно движетъ этой маленькой женщиной, съ тусклой наружностью, столь старательно и добросовѣстно несущей службу въ интересахъ дѣла ей по существу чуждаго, и я не разъ приходилъ къ заключенію, что движущей силой здѣсь былъ своеобразный «административный восторгъ», вѣдомственный пафосъ. Откуда могла взяться эта черта у русской революціонерки? Это не было однако явленіемъ изолированнымъ. Многіе другіе большевики съ какимъ-то необыкновеннымъ наслажденіемъ предались дѣлу завѣдыванія и управленія людьми, событіями и вещами оставшейся безъ хозяина Россіи. Гдѣ и когда накопили они эту жажду распоряжаться, все равно, кѣмъ и чѣмъ — желѣзными ли дорогами, арміей ли, участками или музеями? Многіе изъ нихъ съ такой быстротой усвоили всѣ администраторскія достоинства и пороки, что имъ подивился бы любой «старый бюрократъ»…

Для Троцкой въ ея каждодневной обстановкѣ «дѣло» пріобрѣло такія вполнѣ отчетливыя очертанія: есть извѣстный кругъ дѣйствій, людей и вещей, «подлежащихъ вѣдѣнію» музейной коллегіи. Главная задача — это отражать всякія поползновенія на означенный кругъ вѣдѣнія со стороны другихъ существующихъ «органовъ власти». Въ отстаиваніи «своего вѣдомства» Троякая проявила недюжинную настойчивость и умѣлость. И этимъ въ сущности она и принесла большую пользу. Въ 1919—20 гг. предметамъ искусства и старины угрожала отнюдь не «неорганизованная стихія», а именно сама власть въ ея весьма прихотливо и разнообразно сложившихся «органахъ». Въ деревнѣ обстановку усадьбъ растаскивали въ это время не отдѣльные крестьяне, но разные маленькіе мѣстные совдепы. Въ самой Москвѣ Троцкой пришлось выдержать отчаянную борьбу съ московскимъ совѣтомъ, задумавшимъ стаскивать всякое добро въ какіе-то свои собственные, импровизованные, «районные», «пролетарскіе» музеи. Въ Троице-Сергіевскомъ посадѣ коллегія вела долгую «позиціонную» войну противъ мѣстнаго совѣта, добиравшагося сперва до монаховъ, потомъ до лаврскихъ зданій, а въ концѣ концовъ и до ризницы. Въ Петербургѣ, пользовавшемся какой-то странной автономіей подъ властью Зиновьева, искусства оказались въ рукахъ нѣкоего Ятманова, человѣка совсѣмъ малограмотнаго и кромѣ того просто глупаго. Тамошнимъ художественнымъ дѣятелямъ пришлось дѣлать отчаянныя усилія. чтобы не дать ему натворить какихъ-нибудь совершенныхъ нелѣпостей. По счастью, Ятманова удерживала присущая ему отъ природы «административная трусость», мѣшавшая ему слушать совѣты различныхъ «юныхъ энтузіастовъ». Что касается Троцкой, то ничто такъ не волновало ее, какъ приведеніе въ порядокъ административныхъ отношеній между Москвой и Петербургомъ, удавшееся ей лишь послѣ трехлѣтнихъ «напряженныхъ усилій».

Что за человѣкъ была Троцкая? Хотя ея «историческая роль» повидимому кончилась, все же попробую лучше отвѣтить на нѣсколько иначе поставленный вопросъ — какимъ человѣкомъ она казалась тогда намъ, видѣвшимъ ее почти ежедневно въ 1919—21 годахъ? Слухи, ходившіе въ Москвѣ о ея роскошномъ образѣ жизни, были, конечно, ложны. Разумѣется, была нѣкоторая разница между тѣмъ, какой она явилась въ «коллегію» осенью 1918 года и какой стала она черезъ два или три года. За эти два или три года она пріобрѣла нѣкоторые навыки, жесты и интонаціи, соотвѣтствовавшіе видному административному положенію, перестала имѣть несытый видъ революціонной эмигрантки, начала одѣваться нѣсколько аккуратнѣе и «добротнѣе», не претендуя, впрочемъ, на нарядность. Привычки «высокаго положенія» пріобрѣтаются, повидимому, легко! Однажды, задержавшись позже урочнаго часа въ коллегіи, я собирался уходить. Была весна, шелъ дождь со снѣгомъ. За дверью, на подъѣздѣ, подъ навѣсомъ я увидѣлъ Троцкую, стоявшую тамъ какъ бы въ разстройствѣ и растерянности. Она жаловалась на неисполнительность шоффера, автомобиль опоздалъ пріѣхать за ней. Шлепая по лужамъ Мертваго переулка, я оглянулся. Троцкая все еще растерянно дожидалась на подъѣздѣ своего неисправнаго шоффера. «Ну, года два назадъ, пожалуй, пошла бы и пѣшкомъ», подумалъ я.

«Мѣщанка города Ромны», по своей дѣвичьей фамиліи Сѣдова, Троцкая была, видимо, разъ навсегда сословно «уязвленнымъ» человѣкомъ. Она терпѣть не могла людей, стоявшихъ до революціи на верхней части общественной лѣстницы, и думаю, не столько ради теоріи «борьбы классовъ», сколько ради практики какихъ-то житейскихъ чувствъ. Когда такого рода люди ее о чемъ-нибудь просили или когда за нихъ просили «сотрудники» коллегіи — она по большей части отказывала и даже весьма зло. Не думаю, чтобы она была вообще добрымъ человѣкомъ. Но отношеніе ея быстро и мгновенно мѣнялось, если «враждебный сословный элементъ» превращался въ служащаго «ея» отдѣла. Тутъ она готова была смотрѣть весьма снисходительно на его былые сословные или имущественные «пороки».

Такихъ людей въ «коллегіи» служило чрезвычайно много. Въ концѣ 1920 года въ учрежденіи этомъ числилось отъ 300 до 400 сотрудниковъ. Коммунистовъ среди нихъ было всего два — сама Троцкая. да еще какой-то вѣчно слегка пьяный и размахивающій руками «комендантъ» въ солдатской формѣ. Въ стѣнахъ маленькаго особняка въ Мертвомъ переулкѣ, [1] гдѣ помѣщался «отдѣлъ» Троцкой, собралась, можно сказать, вся Москва, сколько-нибудь грамотная въ дѣлахъ искусства или вообще прикосновенная къ той болѣе высокой культурѣ, которая стала смѣнять въ Россіи около 1910 года прежнія наивно-интеллигентскія понятія. Среди сотрудниковъ «коллегіи» было большое число людей весьма серьезно образованныхъ и знающихъ, въ огромномъ большинствѣ то были во всякомъ случаѣ люди порядочные и хорошо воспитанные. Цѣлый рой московскихъ барышень, знавшихъ языки и «любившихъ искусство», сидѣлъ за столами коллегіи, предаваясь всѣмъ видамъ «регистраціи памятниковъ». Всякая регистрація почему-то внушала почтеніе большевикамъ…

Всѣ жили очень между собой дружно и согласно среди потрескиванія машинокъ и безконечныхъ пріятельскихъ разговоровъ въ этомъ уютномъ особнякѣ Мертваго переулка. То было въ какомъ-то смыслѣ хорошее время: близость общаго врага, ощущеніе общей угрозы, самыя подчасъ героическія трудности жизни дѣлали людей добрѣе, снисходительнѣе другъ къ другу и, странно сказать, веселѣе. «Сотрудники» и «сотрудницы» коллегіи осмѣлѣли до того, что устроили зимой 1920—21 года настоящій балъ. Троцкая имѣла настолько такта, что на него не явилась. Бывшіе «сословные» или «имущіе» люди вытащили откуда-то смокинги и даже фраки. «Бывшія дамы» смастерили какія-то вечернія платья. Одна изъ нынѣ проживающихъ въ Парижѣ былыхъ «сотрудницъ» Мертваго переулка вспоминаетъ до сихъ поръ съ гордостью, что она была первой женщиной, протанцовавшей на этомъ балу въ совѣтской Москвѣ фокстроттъ…

Существуетъ мнѣніе, что музейная коллегія была учрежденіемъ, выполнившимъ, несмотря ни на что, грандіозную и славную работу на пользу искусства. Для этого мнѣнія есть нѣкоторое основаніе, но высказывать его въ такомъ видѣ было бы все же сильнымъ преувеличеніемъ. «Отдѣлъ» распадался на нѣсколько подотдѣловъ. Главнѣйшими изъ нихъ были подотдѣлы «охраны», «провинціальныхъ музеевъ», «реставраціонный», «музеевъ столичныхъ». Наибольшіе результаты дала, въ особенности въ первые полтора года, дѣятельность людей, работавшихъ весьма самоотверженно по охранѣ памятниковъ искусства и старины, которымъ угрожало либо разрушеніе, либо расхищеніе. Тутъ удалось отстоятъ отъ всякаго рода посягательствъ рядъ историческихъ монастырей и нѣсколько знаменитыхъ подмосковныхъ усадьбъ. Менѣе, такъ сказать, яркой, но въ общемъ тоже полезной была и дѣятельность подотдѣла провинціальныхъ музеевъ. Можно было, конечно, только порадоваться тому, что гдѣ-нибудь въ Вяткѣ, Пензѣ или Смоленскѣ возникали весьма недурные маленькіе музеи, что случалось всегда въ связи съ наличіемъ какого-нибудь толковаго «мѣстнаго» человѣка. Еще болѣе важные результаты были достигнуты той работой, которую вела въ 1919—20 годахъ весьма энергичная и компетентная комиссія, образованная «реставраціоннымъ» подотдѣломъ для расчистки старинныхъ иконъ въ Москвѣ и въ Новгородѣ и старинныхъ фресокъ въ очень многихъ русскихъ церквахъ. Этотъ эпизодъ является въ самомъ дѣлѣ можетъ быть самымъ «славнымъ» среди дѣяній коллегіи! Онъ заслуживаетъ того, чтобы когда-нибудь о немъ разсказать подробнѣе. Надо было дѣйствительно совершенно исключительное, прямо «непостижное уму» стеченіе обстоятельствъ, чтобы какъ разъ въ годы водворенія въ Москвѣ мрачной, жестокой, безсовѣстной и безбожной власти могло быть столь успѣшно осуществлено настоящее Божье дѣло усерднаго раскрытія одного изъ самыхъ святыхъ искусствъ, какія только когда-либо знало человѣчество…

Наиболѣе «блѣдной» являлась дѣятельность того подотдѣла, «столичныхъ музеевъ», къ которому я имѣлъ какъ разъ ближайшее отношеніе. Мы заботились, въ сущности, лишь о двухъ вещахъ. Первое — это чтобы существующіе музеи продолжали по возможности жить той жизнью, какой они жили прежде. Чтобы это было возможно, надо было прежде всего защитить музеи отъ разнообразнаго натиска всякихъ «смѣлыхъ новаторовъ» и «юныхъ энтузіастовъ». По счастью, Троцкая по нѣсколько насмѣшливому «украинскому» характеру своему не была склонна довѣряться никакимъ «смѣлымъ новаторствамъ». Энтузіастамъ приходилась дѣйствовать черезъ Луначарскаго, но Троцкая умѣла давать надлежащій отпоръ и этому легкомысленному революціонному министру.

Другой нашей заботой было сохраненіе по возможности въ ихъ прежнемъ видѣ московскихъ частныхъ собраній, которыя оказались «націонализованы» соотвѣтствующимъ декретомъ и превращены въ музеи. Въ этомъ смыслѣ также удалось достигнуть вполнѣ удовлетворительныхъ результатовъ. И. С. Остроуховъ, А. В. Морозовъ, С. П. Щукинъ остались въ своихъ домахъ и при своихъ собраніяхъ въ качествѣ хранителей или помощниковъ хранителей. Усадьбу Абрамцево оберегала дочь ея владѣльца С. И. Мамонтова, а семья Тютчевыхъ продолжала оставаться въ Мурановѣ, историческомъ имѣніи Боратынскаго и Тютчева. Архангельское, Останкино и рядъ другихъ прекрасныхъ имѣній удалось отстоятъ отъ натиска какихъ-то дѣтскихъ домовъ. Дочь С. И. Щукина, графиня Келлеръ, числилась «сотрудницей» коллегіи и показывала экскурсіямъ замѣчательное собраніе ея отца. Нѣкоторое время удалось даже удерживать на музейной службѣ въ качествѣ хотя бы «сотрудниковъ» даже обоихъ московскихъ князей-директоровъ музеевъ — князя Щербатова въ Историческомъ музеѣ и князя Голицына — въ Румянцевскомъ. Сама Троцкая «смотрѣла сквозь пальцы» на это, но должна была скоро уступить «давленію сверху» въ случаѣ Историческаго музея, а въ устраненіи князя Голицына изъ Румянцевскаго музея сыгралъ особую роль одинъ «взбѣсившійся интеллигентъ»…

Объ этомъ особенномъ дѣйствіи на нѣкоторыя слабыя интеллигентскія головы «совѣтской бациллы» слѣдуетъ разсказать особо. «Взбѣсившійся интеллигентъ» того времени являлся вѣстникомъ тѣхъ странныхъ явленій, которыя сдѣлались потомъ заурядными во время такъ наз. «вредительскихъ процессовъ». Въ тѣ времена подобнаго рода случаи были все-таки лишь совершенно исключительны. Нѣсколько болѣе многочисленны были уже и тогда присоединившіеся къ большевикамъ за совѣсть «энтузіасты» и неудачники. Этотъ типъ представлялъ наибольшую такъ сказать полноту, когда энтузіастъ и неудачникъ совмѣщались въ одномъ и томъ же лицѣ. Огромное большинство составляли все же люди просто укрывавшіеся подъ защитой не отвратительнаго и не вредоноснаго дѣла отъ «революціонной непогоды». Къ такимъ людямъ принадлежалъ и я. Думаю поэтому, что передаю вѣрно ихъ «психологію», когда вспоминаю теперь свои чувства.

Мнѣ приходилось не разъ спорить съ «энтузіастами», среди которыхъ были превосходные и преданные искусству люди. Ихъ точка зрѣнія была приблизительно такова: «Не все ли равно, большевики или не большевики, важно дѣло, которое мы всѣ любимъ. Что плохого, если обстоятельства складываются такъ, что это можно отлично дѣлать и при большевикахъ, а въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ даже, пожалуй, еще лучше, чѣмъ прежде, потому что большевиковъ легко подбить на всякія широкія начинанія?» Я пожималъ обыкновенно плечами и отвѣчалъ, что «все равно изъ этого въ концѣ концовъ ничего не выйдетъ». Говоря такъ, я передавалъ мое весьма устойчивое убѣжденіе, не покидавшее меня ни на одинъ день. Не только не вѣрилъ я, что музейное дѣло можетъ какъ-то процвѣсти при большевикахъ, ибо я всегда считалъ, что это дѣло движется впередъ исключительно лишь любовью и иниціативой частныхъ коллекціонеровъ, но я не придавалъ очень большого значенія даже и работѣ въ области охраны предметовъ искусства и старины. Конечная цѣль этой работы внушала мнѣ большія сомнѣнія. «Прекрасно», говорилъ я моимъ пріятелямъ — энтузіастамъ, «картины и вещи сохранятся, но все равно онѣ попадутъ вѣдь въ руки большевиковъ, и въ концѣ концовъ большевики сдѣлаютъ съ этимъ то, что имъ заблагоразсудится».

Конфликтъ между этими двумя точками зрѣнія, оставшійся неизвѣстнымъ «начальству», вслѣдствіе существовавшихъ въ коллегіи дѣйствительно добрыхъ отношеній, возникъ при отобраніи т. наз. «церковныхъ цѣнностей». Сотрудники коллегіи были привлечены къ этому дѣлу. Они не могли, разумѣется, удержать церковное имущество отъ расхищенія, но они могли сдѣлать такъ, что старинная и художественная церковная утварь попадала не въ плавильню, а въ «музейный фондъ». Въ Москвѣ въ Оружейной Палатѣ сосредоточилось огромное число великолѣпныхъ предметовъ, спасенныхъ сотрудниками коллегіи въ церквахъ и монастыряхъ, разбросанныхъ по Москвѣ и по всей Россіи. Тяжелую и часто даже опасную эту обязанностъ многіе сотрудники коллегіи выполняли съ замѣчательнымъ самоотверженіемъ. Я принадлежалъ, однако, къ числу тѣхъ служащихъ въ отдѣлѣ людей, которые предупредили своихъ «сослуживцевъ», что наотрѣзъ отказываются принять въ этой работѣ какое-либо участіе. Мы не желали участвовать въ реквизиціонныхъ экспедиціяхъ, гдѣ были представлены различныя совѣтскія вѣдомства, въ томъ числѣ, разумѣется и чека. Мы не могли входить въ церковь съ людьми, которые вели себя дерзко и подчасъ кощунственно, и мы не могли принимать участіе въ святотатственномъ «государственномъ разграбленіи» церковнаго добра. Пріятелямъ моимъ изъ числа художественныхъ энтузіастовъ я пытался объяснить, что для меня, какъ и для моихъ единомышленниковъ, отвратительнымъ дѣяніемъ являлось изъятіе изъ храмовъ церковной утвари, пусть даже съ тѣмъ, чтобы выставить ее потомъ въ совѣтскомъ музеѣ по всѣмъ правиламъ «научной экспозиціи». Мнѣ возражали, что такое уклоненіе отъ общей работы на пользу искусства и старины идетъ во вредъ дѣлу и что если всѣ будутъ такъ разсуждать, то погибнетъ безвозвратно много драгоцѣнныхъ предметовъ и понесетъ ущербъ, въ концѣ концовъ, національное художественное имущество Россіи. Быть можетъ мои принципіальные противники въ этомъ спорѣ были по-своему правы! Мы просто чувствовали въ данномъ случаѣ по-разному, и эти чувства не могли быть переданы другъ другу…

Отобраніе церковныхъ цѣнностей было однимъ изъ эпизодовъ въ жизни коллегіи уже на ея закатѣ. Зимой 1921—21 года вліяніе голода и НЭП-а заставили большевиковъ сильно сократить всевозможныя непомѣрно распухшія совѣтскія учрежденія. Число сотрудниковъ отдѣла Троцкой было урѣзано съ 300 до нѣсколькихъ десятковъ. Коллегія перемѣстилась изъ Мертваго переулка, гдѣ жила, можно сказать, уютно и даже весело, въ какой-то казенный совѣтскій домъ. Отдѣлу Троцкой предложено было «свернуться» и въ смыслѣ «личнаго состава», и въ смыслѣ помѣщенія, и въ смыслѣ работы. Вмѣстѣ съ тѣмъ начали чувствоваться какія-то «новыя» вѣянія. Перегородка, отдѣлявшая въ первые годы совѣтскаго житья интеллигенцію отъ большевиковъ, дѣлившая вообще вообще всѣхъ жителей Москвы на «мы» и «они», эта перегородка стала трещать подъ натискомъ совѣтской власти съ одной стороны и «энтузіастовъ», превращавшихся во все болѣе и болѣе явныхъ революціонныхъ карьеристовъ — съ другой. Потускнѣла и какъ бы завяла сама Троцкая. Противъ нея болѣе успѣшно теперь велись различные «вѣдомственные» подкопы. Въ этихъ условіяхъ коллегіи нечего было больше дѣлать. Въ послѣдніе мѣсяцы передъ отъѣздомъ я еще числился въ ея спискахъ, но почти никогда тамъ не бывалъ.

[1] Мертвый переулокъ — переименованъ большевиками въ «Н. А. Островскаго», послѣ паденія большевиковъ названъ почему-то «Пречистенскимъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2268, 18 августа 1931.

Visits: 27

Въ большинствѣ своемъ эмиграція состоитъ изъ жителей юга Россіи, освобожденнаго на время отъ большевиковъ Бѣлымъ движеніемъ. Многіе изъ насъ либо совсѣмъ не видѣли большевиковъ, либо, во всякомъ случаѣ, не видѣли установившейся совѣтской жизни въ тѣхъ формахъ, какія она приняла въ Москвѣ и вообще на сѣверѣ Россіи. Между тѣмъ, для сужденія о совѣтской Россіи весьма полезно имѣть какія-то личныя впечатлѣнія относительно большевиковъ. — Быть можетъ, нѣкоторое общее политическое и даже историческое заключеніе о совѣтскомъ режимѣ окажется вѣрнымъ, если оно и будетъ сдѣлано только на основаніи письменныхъ матеріаловъ. И все-таки личный «жизненный опытъ» въ данномъ случаѣ играетъ очень большую роль. На бумагѣ все кажется нѣсколько инымъ, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ въ жизни…

Приведу одинъ примѣръ. Среди тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть совѣтскую жизнь собственными глазами, можно встрѣтить гораздо больше скептиковъ въ смыслѣ «совѣтскаго строительства», чѣмъ среди людей, знающихъ эту жизнь лишь по наслышкѣ. Одни и тѣ же факты совѣтской жизни, свѣдѣнія о которыхъ проникаютъ заграницу, преломляются какъ-то по разному въ умахъ тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть большевиковъ и тѣхъ, кто не видалъ ихъ никогда. На людей, никогда не имѣвшихъ дѣла въ Россіи съ большевиками, свѣдѣнія о томъ, что происходитъ въ совѣтской Россіи, оказываютъ иногда сильное впечатлѣніе. Большевики представляются издалека совершенно неизвѣстно откуда взявшимися въ русской жизни существами, обладающими огромной, «дьявольской» энергіей, необыкновенной и тоже «дьявольской» ловкостью и умѣлостью въ достиженіи своихъ цѣлей. Сейчасъ много говорятъ о томъ, что русская молодежь, выросшая заграницей, поражена тѣмъ зрѣлищемъ совѣтской Россіи, которое рисуется ея воображенію, почти такъ же, какъ поражены имъ иностранцы, хотя, разумѣется, и съ иными чувствами. Воспитанная въ европейскихъ условіяхъ быта, наша заграничная молодежь совершенно не можетъ уловить той психологіи совѣтскаго быта, знаніе коей столь же обязательно для сужденія о совѣтскомъ режимѣ, сколько необходимо пониманіе «туземныхъ нравовъ» для общаго сужденія о судьбахъ какого-либо особаго экзотическаго міра.

Примѣръ, который я хочу привести, сводится къ слѣдующему. Какъ передать человѣку, не знающему совѣтской жизни, то представленіе о грандіозномъ, повсемѣстномъ, всеобщемъ камуфляжѣ, которое является основнымъ для вѣрнаго пониманія совѣтскихъ условій? Никто не говоритъ того, что онъ думаетъ (иначе какъ наединѣ съ самимъ собой или съ близкими людьми), никто не дѣлаетъ того, что онъ хочетъ, всѣ живутъ «неизвѣстно какимъ образомъ», подчиняясь неизбѣжнымъ «естественно-историческимъ» законамъ приспособленія. Вотъ основные признаки «частной жизни» подъ властью совѣтовъ. Попробуйте разсказать это тому, кто самъ этого не испыталъ. Онъ не можетъ понять васъ при всемъ съ его стороны добромъ желаніи. Но человѣкъ, побывавшій въ совѣтской Россіи, пойметъ васъ съ полуслова. Ему не надо объяснять, какъ это возможно, что жизнь превращается въ сплошной фантастическій камуфляжъ, охватывающій не только «спасающихся» этимъ путемъ, но и тѣхъ, отъ кого надо спасаться, не только подвластныхъ, но и власть имущихъ. Различіе двухъ «воспріятій» иллюстрирую слѣдующимъ образомъ. Всякій изъ насъ здѣсь знаетъ, что въ совѣтскихъ газетахъ не содержится, что называется, и слова правды. Но только тому, кто видѣлъ въ свое время эти газеты расклеенными на улицахъ Москвы, ясно, что это же самое думаетъ о совѣтскихъ газетахъ и всякій ревностный сотрудникъ большевика и даже всякій мало-мальски грамотный большевикъ…

Я видѣлъ совѣтскую жизнь девять лѣтъ тому назадъ. Говорятъ, совѣтскій режимъ сильно за это время перемѣнился. Это возможно, но не могли измѣниться сами большевики, имъ «некуда» было мѣняться. Не могли кореннымъ образомъ измѣниться и люди, вынужденные жить при большевикахъ. Многіе «психологическіе процессы» за истекшія девять лѣтъ получили значительное развитіе, многіе типы совѣтскаго жительства пріобрѣли свое «оформленіе». Но эти же самые процессы можно было наблюдать и десять лѣтъ тому назадъ, хотя бы въ стадіи зарожденія, и эти же самые типы совѣтскаго жительства достаточно ясно намѣчались и въ тѣ времена. То, что производитъ теперь иногда на людей, не знающихъ совѣтскаго быта, впечатлѣніе удручающей неожиданности, не является таковой для человѣка, имѣющаго возможность провѣрить ее «въ свѣтѣ воспоминанія».

Когда-нибудь будетъ написана книга «Исторія русской интеллигенціи». Послѣднія главы этой книги будутъ трактовать судьбы русской интеллигенціи при большевикахъ. Да, то будутъ именно послѣднія главы, ибо русская интеллигенція не переживетъ ни большевицкаго, ни эмигрантскаго состоянія! Въ совѣтской Россіи она исчезла, какъ нѣкоторый чувствующій свое отдѣльное бытіе разрядъ людей. Она перестала быть единствомъ, зиждущимся на общности традицій, навыковъ, понятій и въ слишкомъ разнообразныхъ условіяхъ западно-европейской жизни. «Интеллигентныя силы», остающіяся сейчасъ въ совѣтской Россіи, поглощены режимомъ или обращены имъ въ рабское состояніе. Заграницей онѣ живутъ и дѣйствуютъ «вразбродъ», не находя болѣе той искусственной общности мнѣній и чувствъ, которая поддерживалась лишь условіями прежней русской жизни.

Въ исторіи русской интеллигенціи написана послѣдняя ея страница. То былъ любопытнѣйшій эпизодъ, имѣвшій мѣсто ровно десять лѣтъ тому назадъ. Мнѣ пришлось тогда быть близкимъ его свидѣтелемъ. «Общественный комитетъ» помощи голодающимъ, образовавшійся въ Москвѣ лѣтомъ 1921 года, былъ послѣднимъ, въ сущности, дѣйствіемъ русской интеллигенціи, сознававшей свое единство и сохранившей извѣстную долю независимости. Онъ объединилъ весьма разнообразныя «интеллигентныя силы» по признаку именно этой еще ощущаемой независимости, этой увѣренности, всегда отличавшей русскую интеллигенцію, что она обязана и способна вліять на «на родную жизнь» при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Коллизія такого ощущенія независимости, такой увѣренности въ своихъ «неписанныхъ правахъ» съ большевицкимъ режимомъ, застигнутымъ въ трудную для него минуту чудовищнаго голода — весьма поучительна. Попробую сказать о судьбѣ комитета то, что мнѣ извѣстно, какъ одному изъ его участниковъ и близкому наблюдателю «событій». Это быть можетъ тѣмъ болѣе необходимо, что русской эмиграціей того времени зпизодъ этотъ не былъ вѣрно понятъ, и что невѣрное представленіе о немъ остается въ нынѣшней русской эмиграціи до сихъ поръ. Одними этотъ эпизодъ былъ истолкованъ чуть ли не какъ предательское соглашеніе съ большевиками для идущихъ только имъ на пользу дѣйствій по ихъ указкѣ, другими, напротивъ, какъ доказательство того, что и оставшаяся въ Россіи интеллигенція можетъ найти способъ, несмотря на большевиковъ, быть «полезной народу». Одни видѣли въ этомъ лишь наивное и даже смѣшное прекраснодушіе, тогда какъ другіе готовы были превозносить «общественный подвигъ». На самомъ дѣлѣ, какъ я уже сказалъ, весь этотъ эпизодъ является послѣдней вспышкой того специфическаго, особаго сознанія, которое было присуще русской интеллигенціи и которое отражало всѣ ея достоинства и ея недостатки. И справедливость требуетъ добавить, что въ условіяхъ тогдашней обстановки достоинствъ этихъ было проявлено все же больше, чѣмъ этихъ недостатковъ.

***

Начну съ утвержденія, которое, быть можетъ, теперь въ нѣкоторыхъ кругахъ не понравится: у людей вообще короткая память. Но я напомню, какъ свидѣтель людей и событій того времени, что въ 1919—20 гг., въ эпоху гражданской войны, поголовнымъ настроеніемъ московской интеллигенціи была самая восторженная симпатія къ Бѣлому движенію. Сражавшіяся противъ большевиковъ арміи разсматривались интеллигенціей, какъ «наши» арміи, и дѣло ихъ оцѣнивалось, какъ всенародное дѣло освобожденія Россіи отъ большевиковъ — дѣло неудавшееся Временному Правительству и казавшееся только болѣе надежнымь оттого, что оно находилось въ 1919—20 гг. въ военныхъ рукахъ. Это поголовное убѣжденіе московской интеллигенціи вполнѣ совпадало и съ «народными» чувствами. Вся Москва ждала «бѣлыхъ» съ величайшимъ нетерпѣніемъ, съ огромной надеждой осенью 1919 года. Этому нисколько не противорѣчитъ то, что быть можетъ отдѣльные московскіе «простолюдины», мобилизованные большевиками, сражались въ рядахъ красной арміи противъ «бѣлыхъ». У арміи, какъ мнѣ пришлось уже писать объ этомъ однажды, свои особые психологическіе законы подчиненія и объединенія.

Московская интеллигенція 1919—20 гг совершенно не задавалась вопросомъ о политическихъ тенденціяхъ бѣлаго движенія. Она не раздумывала о томъ, сражаются ли подъ Уфой или подъ Харьковомъ противъ большевиковъ «республиканцы» или «монархисты». До Москвы не доходило никакихъ слуховъ ни о политическихъ распряхъ и партійныхъ интригахъ въ тылу бѣлаго движенія на востокѣ, ни о различныхъ неприглядныхъ обстоятельствахъ тыловой жизни на югѣ. Бѣлая борьба рисовалась гораздо болѣе единой, стройной, «великодержавной» изъ московскаго плѣна, чѣмъ она была въ дѣйствительности. Жителю совѣтской Москвы казалась она въ такомъ исключительно героическомъ «аспектѣ», въ какомъ не видѣлъ ее обитатель Омска или Екатеринодара. Лишь выѣхавъ изъ предѣловъ совѣтской Россіи, услышалъ онъ впервые отъ очевидцевъ вооруженной борьбы на югѣ, на востокѣ, на сѣверѣ Россіи, узналъ изъ книгъ, написанныхъ ея участниками, такія вещи, о существованіи какихъ онъ и не предполагалъ.

Когда я написалъ выше, что у людей вообще коротка память, я имѣлъ въ виду то обстоятельство, что многіе представители русской интеллигенціи, находившіеся въ Москвѣ въ 1919—20 гг., заразились ихъ теперешнимъ осудительнымъ и отрицательнымъ отношеніемъ къ бѣлому движенію, только уже оказавшись заграницей. Въ этомъ смыслѣ сыграли свою плачевную роль тѣ «элементы» такъ наз. «лѣвой общественности», которые были выплеснуты заграницу бѣлымъ движеніемъ и немедленно повели противъ него борьбу, оказавшись въ Западной Европѣ, стремясь ему во вредъ воздѣйствовать на иностранцевъ. Если бы русская интеллигенція, пребывавшая въ совѣтскомъ «плѣну» въ 1919—20 годахъ, могла подозрѣвать о существованіи подобнаго рода дѣятельности, она единодушно и жесточайшимъ образомъ осудила бы ее! Такъ поступили бы тогда, несомнѣнно, тѣ самые люди, которые, выѣхавъ заграницу, оказались потомъ захваченными «критическими» настроеніями «лѣвыхъ» круговъ, въ коихъ по сей день они и продолжаютъ пребывать…

Если не знать этого обстоятельства, въ иномъ свѣтѣ можетъ представиться московская интеллигенція той эпохи, когда имѣлъ мѣсто эпизодъ общественнаго комитета. Эта интеллигенція единодушно оплакивала неудачу Бѣлаго движенія. Она чувствовала себя потерпѣвшей пораженіе, она не видѣла вокругъ себя никакикъ немедленныхъ возможностей борьбы, но она не рѣшала, что подобнаго рода борьба навсегда невозможна. Кронштадтское возстаніе принесло, казалось бы, новое разочарованіе. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, именно этотъ эпизодъ свидѣтельствовалъ какъ разъ и объ обратномъ. Неожиданныя возможности угрозы большевицкому режиму могли, слѣдовательно, возникнуть даже тамъ, гдѣ интеллигенція ихъ вовсе не ожидала! До нея доходили, кромѣ того, слухи о крестьянскихъ возстаніяхъ въ Тамбовской губерніи и объ ихъ непосредственномъ вмѣстѣ съ Кронштадтомъ вліяніи на перемѣну крестьянской политики большевиковъ, обозначенную НЭП-омъ.

Когда лѣтомъ 1921 года сталъ опредѣляться голодъ въ чудовищныхъ размѣрахъ на Волгѣ и на югѣ Россіи, московская интеллигенція была вдвойнѣ взволнована доходившими до нея извѣстіями. Съ одной стороны тутъ были завѣты традиціонныя понятія и искреннія чувства русской интеллигенціи, повелѣвавшія ей стремиться къ облегченію «народной бѣды». Съ другой стороны, голодъ въ такихъ небывалыхъ размѣрахъ мѣнялъ политическую ситуацію. Передъ совѣтской властью возникали чрезвычайныя, непреодолимыя трудности. Она сама не дѣлала себѣ иллюзій въ смыслѣ надежды справиться съ этимъ бедствіемъ совершенно самостоятельно, безъ какого-либо особаго хода, направленнаго къ добыванію сторонней помощи. Совѣтская власть казалась въ этотъ моментъ ослабленной. Она уже сдѣлала уступку крестьяпству введеніемъ НЭП-а. Она была бы вынуждена сдѣлать какую-то уступку интеллигенціи, если бы оказалось, что и интеллигенція обладаетъ нѣкоторой въ данный моментъ реальной силой.

Въ двадцать первомъ году въ Москвѣ отношенія интеллигенція и большевиковъ выражались понятіемъ — «мы» и «они». Встрѣчи происходили лишь на почвѣ, казавшейся обѣимъ сторонамъ (въ случаѣ интеллигенціи искренно, въ случаѣ большевиковъ — не совсѣмъ такъ) — «нейтральной». Такой почвой могли быть дѣла «культуры» (въ тѣхъ областяхъ, въ какихъ они не интересовали тогда большевиковъ), либо дѣла благотворительности (наблюдавшіяся большевиками все же не безъ подозрительности). Благотворительнымъ дѣломъ, работою, имѣвшей цѣлью помощь дѣтямъ, была занята тогда жалостливая и дѣятельная Е. Д. Кускова въ старомъ дворянскомъ домѣ на Собачьей Площадкѣ, гдѣ послѣ неисчислимыхъ хлопотъ ей удалось наладить маленькую, но очень полезную организацію. Не случайно, что именно въ этомъ домѣ и при самомъ близкомъ участіи Е. Д. Кусковой возникъ Общественный Комитетъ помощи голодающимъ. Онъ зародился по «благотворительной линіи». Однако съ первыхъ же шаговъ обнаружилось быстрое разрастаніе его въ сторону «широкаго привлеченія общественныхъ силъ», въ сторону, я сказалъ бы, охвата всей московской интеллигенціи. Въ силу традиціоннаго сознанія своихъ неписанныхъ правъ и обязанностей, интеллигенція шла въ комитетъ охотно. Для демонстраціи единенія умовъ на почвѣ помощи народу были приглашены «представители науки и искусства». На этомъ основаніи, подкрѣпленномъ личными отношеніями, попалъ въ комитетъ и я, вмѣстѣ съ Б. К. Зайцевымъ, нѣсколькими художниками и актерами московскихъ театровъ. Никакой особо «конкретной» роли для насъ, «представителей искусства», не предполагалось, развѣ только устройство какихъ-либо благотворительныхъ концертовъ или выставокъ. Признаюсь, однако, что меня лично привлекало въ комитетъ нѣчто совсѣмъ иное. Меня притягивала политическая сторона дѣла, которая, какъ я въ томъ убѣдился изъ бесѣдъ съ болѣе дѣятельными участниками, неизбѣжно должна была выступить очень скоро на первый планъ.

Политическимъ актомъ въ совѣтскихъ условіяхъ являлось образованіе организаціи, формальнымъ «предсѣдателемъ» которой былъ назначенъ Каменевъ, но которая жила, разумѣется, какой-то совсѣмъ отдѣльной отъ этого «предсѣдателя» и до нѣкоторой степени «тайной» жизнью. Вѣрнѣе было бы сказать, впрочемъ, не жила, а только стремилась начать жить, ибо едва лишь это стремленіе обозначилось, большевики поторопились его пресѣчь умерщвленіемъ комитета. Можетъ показаться, конечно, «игрушкой» то обстоятельство, что комитету удалось выпустить нѣсколько номеровъ своей газеты, заголовокъ которой, благодаря стараніямъ М. А. Осоргина, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на заголовокъ «Русскихъ Вѣдомостей» (что привело большевиковъ въ крайнее раздраженіе). Но это не было только игрушкой, ибо на короткій моментъ и въ этомъ «пустякѣ» выражалось «соотношеніе реальныхъ силъ».

Какъ это ни странно, у комитета были нѣкоторыя реальныя силы, въ существованіи коихъ, кажется, большевики отдавали себѣ отчетъ даже лучше, нежели сами члены комитета! Что заставило въ самомъ дѣлѣ совѣтскую власть пойти скрѣпя сердце на такой «унизительный» для нея шагъ, какъ разрѣшеніе какой-то «интеллигентской говорильни»? Тутъ весьма заблуждались тѣ, кто думали, что у большевиковъ пробудилась въ нѣкоторомъ родѣ атавистическая «общественная» совѣстъ. Большевики оцѣнивали только практику интеллигентскаго комитета и оцѣнивали ее такъ. Комитетъ имѣлъ связи въ еще не разгромленной (весьма хозяйственной) кооперативной средѣ на сѣверѣ Россіи, которая могла послать на югъ по его призыву нѣкоторое количество вагоновъ овса, картофеля, овощей. Комитетъ могъ доставить честныхъ людей, которые не распродадутъ перевозимыхъ питательныхъ грузовъ, не разграбятъ складовъ, не разворуютъ запасовъ, сосредоточенныхъ на питательныхъ пунктахъ, чего, какъ показала жизнь, нельзя было ожидать отъ «регулярныхъ» совѣтскихъ служащихъ. И, наконецъ, самое главное: большевики понимали, что положеніе можетъ быть спасено только съ помощью Америки и Европы. Но что, если Америка и Европа пожелаютъ осуществить эту помощь только и исключительно черезъ посредство общественныхъ организацій, которыя казались бы Америкѣ и Европѣ независимыми отъ совѣтской власти? Въ этомъ случаѣ большевикамъ пришлось бы хотя на первое время примириться съ какимъ-то независимымъ существованіемъ комитетской организаціи.

Какъ разъ то, что заставляло большевиковъ пойти на образованіе Общественнаго Комитета, неизбѣжно направляло его въ сторону «ситуаціи», имѣвшей чисто политическое значеніе. Комитетъ могъ вызвать къ жизни на пространствѣ всей Россіи группировку оставшихся въ наличности интеллигентныхъ силъ, организованныхъ повсюду въ мѣстные комитеты, зависящіе отъ московскаго комитета. Комитетъ долженъ былъ отправить заграничную делегацію, которая вошла бы въ непосредственное сношеніе съ представителями продовольственныхъ организацій Европы и Америки. Если бы отношенія между заграничной делегаціей комитета и иностранцами установились въ томъ видѣ, что иностранцы согласились бы оказывать помощь исключительно только черезъ посредство комитета — его позиція оказалась бы довольно сильной, а благодаря наличію мѣстныхъ комитетскихъ организацій, эта сила почувствовалась бы широко по всей Россіи…

Надо ли напоминать о томъ, что произошло! Переговоры съ большевиками уперлись въ тупикъ какъ разъ на этихъ двухъ основныхъ пунктахъ — на комитетской организаціи «на мѣстахъ» и на посылкѣ заграницу комитетской делегаціи. Роль «предсѣдателя» Каменева свелась къ дѣятельнѣйшему торможенію этихъ двухъ главныхъ вопросовъ. Къ сожалѣнію, участники комитета не нашли никакихъ путей, чтобы успѣть заявить о себѣ иностранцамъ. Большевики «выиграли» у нихъ въ этомъ смыслѣ иниціативу. Европа и Америка просто не замѣтили московскаго Общественнаго Комитета. Здѣсь страннымъ образомъ интеллигенція расплатилась за то, что такъ старательно внушала она иностранцамъ въ прежнія времена! Европейцы и американцы, которымъ такъ усердно твердила въ свое время русская интеллигенція о томъ, что «революція есть благо для Россіи», теперь не хотѣли замѣтить русской интеллигенціи какъ разъ въ ту минуту, когда она старалась какимъ-то образомъ отстоять и свою собственную независимость, и послѣднія крохи россійскаго блага отъ «революціоннаго правительства». Иностранцы подписали съ большевиками соглашеніе о продовольственной помощи, и какъ только это случилось, Общественный Комитетъ былъ уничтоженъ совѣтской властью «въ двадцать четыре часа».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2261, 11 августа 1931.

Visits: 23

Читатель, прочитавшій это заглавіе, пусть не подумаетъ, что я пишу объ опереткѣ Оффенбаха, недавно возобновленной и породившей, говорятъ, тѣ сдвинутыя на правый глазъ шляпки, которыя хотятъ напомнить императрицу Евгенію и 1867 годъ. Не собираюсь я писать и о парижской жизни такъ, какъ пишутъ о ней обычно проживающіе здѣсь корреспонденты иностранныхъ газетъ, отмѣчающіе всякій разъ выставку картинъ, состязаніе автомобилей, новую пьесу, нарядный пріемъ. На выставки картинъ ходятъ немногіе, немногіе посѣщаютъ состязанія автомобилей или первыя представленія, а гости пріемовъ, о которыхъ разсказываютъ корреспонденты — и вовсе немногочисленны. Быть можетъ, все это черты, правда, необходимыя въ парижской жизни, и все же растворяющіяся въ ней, почти незамѣтныя въ общемъ ея потокѣ. Можно жить въ Парижѣ и съ ними не соприкоснуться или соприкоснуться лишь мимолетно. И можно все же не чувствовать себя обездоленнымъ, «неполноправнымъ» участникомъ движенія парижской жизни.

Объ этой жизни не разъ задумываемся теперь мы, русскіе парижане. Только теперь мы знаемъ Парижъ по-настоящему, именно потому, что парижской жизнью живемъ. Многіе изъ насъ бывали здѣсь до войны. Многіе изъ насъ неизмѣримо больше тогда знали парижскую хронику въ томъ смыслѣ, въ какомъ изображаютъ ее корреспонденты иностранныхъ газетъ. Многіе изъ насъ не пропускали тогда ни одной выставки, не выходили изъ театра, были приняты въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ, принимали сами. Никто однако, не зналъ тогда о Парижѣ того, что всякій изъ насъ знаетъ теперь.

Многіе любили эту «парижскую жизнь», какъ она рисовалась тогда. Никто не былъ, однако, такъ поглощенъ Парижемъ, какъ поглощены сейчасъ нѣкоторые изъ насъ. Я знаю людей, которымъ вырваться отсюда вѣроятно совсѣмъ невозможно. Оторвавшись отъ Парижа, они нигдѣ болѣе не найдутъ себѣ мѣста. Въ часъ возвращенія въ Россію возникнутъ поэтому душевныя драмы подобнаго рода, вовсе не предчувствуемыя теперь и, однако, неожиданно многочисленныя. Не знаю, многіе ли вообще покинутъ этотъ городъ съ легкимъ сердцемъ, ничего не оставивъ въ немъ отъ себя, отъ собственной жизни. Даже если своя судьба складывается здѣсь какъ очень суровое, очень тяжелое пусть даже неудачное житье — врагами Парижа разстанутся съ нимъ немногіе.

Мы узнали многое о парижской жизни, хотя иногда и не умѣемъ точно опредѣлить, что именно мы узнали въ ней. Хороша ли она? Плоха ли? Едва ли кто нибудь изъ насъ воскликнетъ восторженно, что она хороша. Въ отвѣтъ на такой вопросъ мы скорѣе задумаемся и нѣсколько неопредѣленно скажемъ — трудна эта жизнь, очень трудна. Но если трудна, то значитъ ли и плоха? Я этого не думаю. И не думаютъ этого вѣроятно всѣ тѣ, кто говорятъ о Парижѣ, что жизнь трудна, а говорятъ это здѣсь положительно всѣ — всѣ, кто живутъ здѣсь, а не наѣзжаютъ сюда по сезонамъ — всѣ, кто вовлечены въ парижскій круговоротъ, и даже внѣзависимости отъ ихъ заработка или достатка и отъ ихъ мѣста на общественной лѣстницѣ.

«Они разстались. Симонъ вышелъ изъ своего бюро и направился по улицѣ Лафайетъ. Было шесть часовъ вечера. Трамваи и такси заполняли всю мостовую. Закупорка уличнаго движенія продолжалась очевидно уже довольно долго, потому что всѣ шофферы вдругъ принялись трубить. Скопленіе сдѣлалось такимъ тѣснымъ, что казалось, не будетъ больше никакой возможности двинуться съ мѣста, и въ то же время всѣмъ нетерпѣливо хотѣлось мчаться впередъ. На тротуарахъ толпа двигалась быстро, сплошной массой. Симонъ замѣчалъ текшія ему навстрѣчу безчисленныя лица мужчинъ и женщинъ. Каждое, по очереди, на мгновеніе запечатлѣвалось въ его глазахъ, неподвижное въ этотъ короткій мигъ, какъ лицо мертваго. Мужчины, женщины, глаза, подбородки, губы — все было отмѣчено знакомъ усталости и равнодушія…»

Я беру этотъ отрывокъ съ предпослѣдней страницы недавно прочитанной книги, къ которой я дальше вернусь. Парижъ эти строки напомнятъ каждому, кто знаетъ его и окажется вдали отъ него. Утомленіе и равнодушіе лицъ парижской улицы — какъ хорошо оно намъ знакомо! И если мы не видимъ на улицѣ сами своихъ собственныхъ лицъ, то все же чувствуемъ, какъ написано на нихъ всегда то же утомленіе, то же равнодушіе. Я знаю человѣка вотъ такъ двигавшагося въ парижской уличной толпѣ и вдругъ остановившагося передъ зеркаломъ въ простѣнкѣ, откуда взглянуло на него его собственное лицо. «Парижъ съѣдаетъ» — сказалъ онъ и вздохнулъ съ покорной грустью.

Парижъ дѣйствительно съѣдаетъ человѣка, и вотъ человѣкъ все же весьма не охотно промѣняетъ Парижъ на какое, либо другое мѣсто! Тѣ изъ насъ, кто путешествовали эти годы, могли на опытѣ невольныхъ сравненій лучше замѣтить вещи, часто мало замѣтныя. Въ Берлинѣ парижанинъ испытываетъ все время легкое раздраженіе. Улицы тамъ какъ-то ненужно широки и малолюдны, движеніе на нихъ кажется скуднымъ, лишеннымъ нерва. Дома и окна лавокъ однообразны, толпа лишена изящества, въ ней мало кто спѣшитъ, но и мало кто улыбается, никто не бранится, но и никто не смѣется. Всѣ смотрятъ другъ на друга съ медленнымъ и слишкомъ ужъ явнымъ любопытствомъ. Это — провинціальная черта, неприличествующая обычаю настоящаго большого города. Большой городъ непремѣнно требуетъ скользящихъ и нѣсколько равнодушныхъ взглядовъ, но большой городъ въ Берлинѣ вообще только задуманъ и не выполненъ. Его вечерніе огни не убѣдительны и назойливы. Его ночная жизнь, такъ невесело шумящая, неизвѣстно почему до разсвѣта, несносна въ своей прямолинейной распущенности. Здѣсь чисто по-протестантски грѣховность «нахтлокаля» [1] смѣняется каждое утро конторской добродѣтелью.

Механичность Берлина заставляетъ по контрасту въ тысячѣ маленькихъ чертъ почувствовать тонкую, стыдливо иногда скрытую человѣчность Парижа. Притупленность, приглушенность лондонской жизни заставляетъ оцѣнить нервную напряженность парижской. Да, Лондонъ, конечно, совсѣмъ не «съѣдаетъ человѣка»! Онъ даже возвращаетъ человѣку краски лица, спокойствіе взгляда, медленность поступи и какое-то давно забытое, нелишенное своей прелести, чувство лѣни. Въ Лондонѣ встаютъ поздно: «бѣжать» собственно некуда. Въ этомъ есть быть можетъ какая-то правда жизни. Это все же ужъ слишкомъ «философическая» правда. Можно ли жить съ такой правдой, по англійской мѣркѣ, повѣривъ въ то, что все какъ-то «обойдется» или, тоже по англійской мѣркѣ, примирившись съ тѣмъ, что «все равно ничего не подѣлаешь»? Есть англичане думающіе сейчасъ о своей странѣ, что она «умираетъ съ улыбкой и въ отличномъ расположеніи духа». Они весьма печалятся, что она умираетъ, но кажется все же больше гордятся улыбкой и отличнымъ расположеніемъ духа.

Такимъ «резиньяціямъ» не мѣсто въ Парижѣ. Жить лихорадочно, по-парижски — вредно, но вѣдь это только нервная лихорадка, а нервность, говорятъ, бережетъ человѣка отъ многихъ другихъ заболѣваній.

Надежды, либо только иллюзіи — это все же достояніе человѣка. Жизнь иллюзіями, надеждами на непредвидѣнное сближаетъ парижанина съ американцемъ. Безъ этого, быть можетъ, вообще не выдержитъ человѣкъ страшнаго давленія современной жизни. Если не защищаетъ его философическая «резиньяція», онъ вооружается иллюзіей, ошибкой, заблужденіемъ, легковѣріемъ, чувствуя себя солдатомъ жизненной «позиціонной» войны. Въ той книгѣ, изъ которой я привелъ выдержку, разсказывается, какъ журналистъ, уже узнавшій нѣсколько лѣтъ парижской жизненной баталіи, говоритъ молодому человѣку, лишь вступающему на этотъ путь: «Жить — это значитъ зарабатывать деньги и больше ничего». Въ словахъ этихъ есть гораздо болѣе глубокій и чистый смыслъ, чѣмъ то на первый взглядъ кажется!

***

Три года тому назадъ мнѣ пришлось, выполняя одну работу, жить три недѣли во Флоренціи. Работа заканчивалась, я собирался уѣзжать въ Парижъ. Въ послѣдніе дни пріѣхалъ во Флоренцію мой пріятель, никогда не бывавшій въ ней прежде. Я показалъ ему кое-какія обычныя достопримѣчательности. Наканунѣ отъѣзда, въ часъ заката солнца, мы поѣхали во Фьезоле. Послѣ жаркаго дня наступалъ райскій, волшебный вечеръ. На террасѣ маленькаго ресторана висящей надъ изумительными вечерними пространствами флорентійской долины мы, окончивъ обѣдъ, невольно примолкли въ созерцательномъ благоговѣніи. Окраска горъ мѣнялась съ каждой минутой на нашихъ глазахъ, являя всѣ чудеса непостижимой красоты. Солнце сѣло, долина уже затянулась густой синевой, но гдѣ-то еще блестѣлъ извивъ Арно, въ городѣ стали зажигаться огни. «Божественный видъ», сказалъ мой спутникъ, и мы, наконецъ, стали собираться уходить.

Божественный видъ, божественный міръ, божественная жизнь — эти слова часто приходятъ на умъ въ Италіи… Въ тотъ самый вечеръ я зашелъ проститься съ друзьями, живущими въ новой части города. На утро поѣздъ уходилъ рано, я торопился. Было около одиннадцати часовъ вечера, когда я возвращался въ альберго [2] Кавуръ. Мнѣ надо было пройти рядъ новыхъ и старыхъ улицъ Флоренціи. Онѣ тянулись передо мной узкія, прямыя, длинныя, совершенно пустыя, ровно освѣщенныя фонарями. Я шелъ быстро. Долго, очень долго не встрѣчалось ни одного прохожаго. Въ домахъ совсѣмъ не было свѣта, они казались брошенными, необитаемыми, мертвыми. Торопясь, я слегка сбился съ дороги и кружилъ, читая на углахъ улицъ историческія названія. Странное тоскливое чувство постепенно овладѣло мной. Оно еще усилилось, когда я встрѣтиль единственнаго сонно-громыхающаго извозчика и когда на опустѣвшей рыночной площади услышалъ стукъ закрываемыхъ ставень, а въ пріоткрытую дверь маленькой остеріи увидѣлъ двухъ запоздалыхъ игроковъ въ карты за полулитромъ вина… Молодой человѣкъ вдругъ прошагалъ мимо меня, громко насвистывая «Валенсію». Меня охватило необыкновенно острое ощущеніе маленькой жизни, человѣческой стѣсненности, «стоячей воды», скуки, мнѣ стало гораздо легче на душѣ, когда я вошелъ въ подъѣздъ гостиницы и тамъ могъ заявить ночному швейцару, что завтра рано утромъ уѣзжаю въ Парижъ…

Божественная жизнь и человѣческая скука — это, оказывается, совмѣстимо. Не будемъ умалять напрасно значеніе слова скука. Скука такого порядка происходитъ не отъ отсутствія развлеченій, а отъ ослабленнаго ощущенія жизни. «Жизнь гдѣ-то идетъ. Жизнь проходитъ мимо». Вотъ убійственная мечта всякой провинціи, всякаго маленькаго или средняго города. Пусть эта мечта обманчива по существу. Но вѣдь человѣкъ не можетъ успокоиться и не можетъ увѣриться въ обманчивости своей мечты, не убѣдившись въ ней самъ.

***

Пришла очередь возвратиться къ той книгѣ, о которой я упомянулъ. Ея авторъ — молодой писатель, Пьеръ Бостъ. Его книга называется «Скандалъ», и изображаетъ она судьбу двухъ очень молодыхъ людей, вышедшихъ изъ французской провинціи и начинающихъ жизнь въ Парижѣ. Сначала эта жизнь начинается такъ, какъ задумали ее для нихъ родители: Пьеръ и Симонъ — студенты медицинскаго факультета. Но имъ не хочется учиться, имъ хочется жить, имъ хочется сразу начать участвовать въ жизни. Парижъ заставляетъ ихъ угадать, что жить — «это значитъ зарабатывать деньги»… Оба хотятъ броситься со «школьнаго берега» жизни въ ея, можетъ быть, и мутныя воды и только то тогда ужъ, оказавшись въ этихъ водахъ, учиться плавать. Кто предназначенъ къ тому — выплыветъ, кто не научится — пожалуй, пойдетъ ко дну. Способъ суровый, опасный, но весьма «спортивный», т. е. въ высшей степени въ духѣ нашего времени.

Въ качествѣ учителя житейскаго плаванія появляется въ романѣ странная фигура человѣка лѣтъ пятидесяти, одинокаго, свободнаго, богатаго, все знающаго, ко всему равнодушнаго, но и ко всему слегка любопытнаго, много путешествовавшаго, «международнаго», хотя и съ легкой нѣмецкой окраской. Эта фигура въ нравственномъ смыслѣ сомнительная, ее видятъ въ элегантныхъ барахъ особенной репутаціи, но также и во всякаго рода модной средѣ — свѣтской, артистической, дѣловой. Въ Парижѣ этотъ человѣкъ знаетъ все и всѣхъ и мгновенно можетъ «устроить» что надо. Чувствуетъ онъ себя здѣсь, какъ рыба въ водѣ, хотя о порокахъ его догадываются всѣ, о томъ, что онъ куритъ опіумъ говорятъ, и о томъ, что онъ выполняетъ роль какого-то агента въ «сближеніи» съ Германіей, иногда потихоньку разсказываютъ. Но всѣ знаютъ, однако, и его своеобразное безкорыстіе: ради любопытства, ради какого-то опыта или даже «просто такъ», «неизвѣстно почему» можетъ онъ вдругъ заинтересоваться человѣкомъ, помочь ему, поддержать его, оказаться полезнымъ и умнымъ пріятелемъ. Онъ охотно втягиваетъ другого въ то «движеніе жизни», которое для него дѣйствительно быть можетъ есть нѣчто подобное водѣ для «играющей» то на поверхности, то въ глубинѣ, рыбы. Выброшенной на какой-либо берегъ жизни, онъ задохнется отъ собственныхъ мыслей, отъ страха остаться «въ сторонѣ» отъ другихъ и наединѣ съ собой…

И вотъ, чтобы этого не случилось, онъ основываетъ журналъ, чрезвычайно моднаго типа, состоящій изъ кусочковъ литературы, театра, искусства, свѣтской хроники, изъ обрывковъ «того, о чемъ говорятъ», изъ слуховъ и намековъ не то язвительныхъ, не то рекламныхъ, изъ множества картинокъ «фотографическаго репортажа». Пьеръ, а затѣмъ и Симонъ, попадаютъ туда, познаютъ, слѣдовательно, парижскую суету суетъ въ самой ея современнѣйшей формѣ. Въ этой суетѣ суетъ очень быстро имъ открывается всяческая ея сторона, — ея ярмарка успѣха, ея лотерея удачи, но и ея кухня тщеславія, ея лавочка выгоды. Симонъ и Пьеръ видятъ тѣмъ болѣе ясно «скандалъ» парижской жизни, что варятся сами въ этомъ котлѣ…

Я не буду разсказывать содержаніе романа. Пьеръ погибаетъ, сдѣлавшись жертвой случайности. Симонъ остается жить съ тѣмъ знаніемъ жизни которое онъ унаслѣдовалъ отъ Пьера и которое самъ успѣлъ пріобрѣсти. И то и другое таково, что кажется жить совсѣмъ нечѣмъ и жить вовсе не стоитъ. Если эта жизнь сплошной «скандалъ», какъ показалъ ее намъ черезъ Пьера и Симона авторъ романа, то почему все-таки не уходитъ отъ нея оставшійся въ живыхъ «герой», но, напротивъ, твердо рѣшаетъ вдругъ «тянуть лямку» и даже какъ-то особенно усердно «вложиться» въ нее? Этимъ вопросомъ читателя, остающимся безъ отвѣта, романъ оконченъ. Послѣднее слово его не сказано.

«Скандалъ» нѣкоторыхъ особенныхъ верховъ парижской жизни изображенъ отчетливо, но вотъ на послѣдней страницѣ книги Симонъ оказывается на парижской улицѣ среди ея описанныхъ выше и такъ хорошо знакомыхъ намъ текущихъ толпъ, мелькающихъ лицъ, равнодушныхъ и утомленныхъ. Въ эту минуту Симонъ, не отказавшійся отъ своего познанія «суеты суетъ», отъ своего отрицанія ея, отъ своей ненависти къ ней и отъ своего желанія свести съ нею счеты за гибель любимаго друга, вдругъ ощущаетъ необходимость жить, какъ нѣкоторый голосъ долга, какъ внутреннее послушаніе какой-то невѣдомой цѣли. Тайна этого внутренняго убѣжденія не объяснена словами. Она понятна станетъ только тому, кто самъ пережилъ этотъ опытъ. Такая минута, какъ та, которую внезапно нашелъ Симонъ, родится таинственно и непостижимо, точно кристаллъ, слагающійся изъ напряженной человѣчности парижской улицы. Быть можетъ, въ такихъ минутахъ есть лучшее оправданіе парижской жизни.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2230, 11 іюля 1931.

[1] Ночного кафе (нѣм.).

[2] Гостиницу (итал.).

Visits: 19