Monthly Archives: December 2020

А. Салтыковъ: «Новообразованія трудно осуществимы въ Америкѣ…»

Новообразованія трудно осуществимы въ Америкѣ. Нашъ взглядъ на нее, какъ на «новую» и «свободную» страну, есть, во многихъ отношеніяхъ, — малообоснованная идіосинкразія. Мы забываемъ, что въ смыслѣ государственнаго устройства Америка не только не новая, но самая старая изъ всѣхъ странъ міра. Американская конституція, сохранившаяся почти безъ измѣненіій въ томъ видѣ, какъ она была создана въ ХѴІІІ вѣкѣ, есть самая старая изъ нынѣ дѣйствующихъ конституцій. И это относится и ко власти президента. Американскій президентъ есть какъ бы судно галернаго флота, затерявшееся среди современныхъ дредноутовъ и подводныхъ лодокъ… И въ этомъ — не послѣдняя причина нынѣшнихъ перемежающихся президентскихъ кризисовъ Америки…

Александръ Салтыковъ
Возрожденіе, №1925, 9 сентября 1930.

Views: 19

А. Ренниковъ. Кальпурнія

Разсказывали мнѣ кое-что о дѣятельности мѣстнаго теософского общества. Очень любопытное, въ общемъ, учрежденіе.

На одномъ изъ диспутовъ теософовъ мнѣ какъ-то пришлось побывать и разсказать о своихъ впечатлѣніяхъ. Однако, оказывается, открытыя засѣданія общества бываютъ вовсе не такими интересными, какъ засѣданія закрытыя. И, чтобы читатели могли судить о томъ, что происходитъ на этихъ закрытыхъ собраніяхъ, приведу одинъ случай со словъ очевидца.

Вечеръ былъ организованъ для иностранцевъ. Доклады дѣлались на французскомъ языкѣ. Присутствовали представители различныхъ національностей: французы, англичане, американцы, русскіе. На повесткѣ дня — переселеніе душъ, вопросы о кармѣ, о ларвахъ и прочемъ. Одинъ изъ докладчиковъ — русскій, бойко говорящій по-французски.

Сначала засѣданіе шло въ выдержанныхъ академическихъ тонахъ. Ораторы спокойно говорили о великомъ значеніи кармы, справедливости переселенія человѣческой души въ тѣло животнаго въ видѣ возмездія за грѣшную жизнь…

Но вотъ выступилъ русскій докладчикъ, началъ патетически свою рѣчь, — и сразу же настроенье приподнялось. Всѣ почувствовали, что теософское ученіе, благодаря славянскому размаху, доходитъ до грани…

— Господа! — восклицалъ ораторъ. — Вы понимаете сами, какая бездна въ понимапіи лежитъ между нами, теософами, и между ними, обыкновенными, непосвященными людьми. Вотъ всѣ они ходятъ по Парижу, осматриваютъ историческія мѣста, изучаютъ, знакомятся, и все-таки, что это для нихъ? Нѣчто чуждое, теоретическое, мертвое. Между тѣмъ, возьмите меня, напримѣръ.. Я, господа, не могу безъ содраганія проходить по площади Конкордъ, не въ состояніи смотрѣть равнодушно вглубь тюильрійскаго сада. Вѣдь это мѣсто, господа, было когда-то для меня роковымъ. Это мѣсто играло трагическую роль въ одномъ изъ моихъ перевоплощеній! Помню я какъ сейчасъ… 1793-й годъ… Пласъ де ла Конкордъ. Бушующая толпа. Среди нея кровожадный мальчишка Сенъ-Жюстъ. Бильо-Варенъ… И вотъ огромная повозка-платформа. Въ числѣ другихъ осужденныхъ стою я, съ высоко поднятой головой. Марія-Антуанетта рядомъ со мной, говорить: «Мужайся, мой сынъ! Смотри на меня, видишь — я совершенно спокойна». И вотъ, всхожу я на эшафотъ. Сверкаетъ ножъ… Голова падаетъ… » Пока она катится, катится, я все смотрю на королеву, все смотрю… И вижу, она улыбается. Киваетъ. Она видитъ. Я заслужилъ одобреніе!

А вотъ уйдемъ дальше, вглубь древнихъ вѣковъ. Что такое для туристовъ Римъ? Что для современниковъ нашихъ вѣчный великій городъ? А я помню… Задолго до мартовскихъ идъ… Цезарь возвращается побѣдителемъ въ Римъ. Послѣ ужасныхъ маріанскихъ избіеній и проскрипцій Суллы, Римъ и Италія со страхомъ ждутъ рѣзни и насилій. Но я здѣсь, вблизи Цезаря. Я имѣю на него огромное вліяніе… И послѣ бесѣдъ со мной, о которыхъ вы ничего никогда не прочтете въ историческихъ документахъ, онъ внезапно прощаетъ всѣхъ. Мало того: онъ начинаетъ привлекать къ себѣ своихъ враговъ помпеянцевъ и республиканцевъ… Ему приходится сдерживать солдатъ, ссориться съ ветеранами. Десятый легіонъ уже взбунтовался изъ-за миролюбивой политики. А кто влекъ Цезаря къ миру? Кто звалъ къ всепрощенію? Къ забвенію прошлаго, къ плодотворнымъ рефоімамъ? Я. И почему именно я? Очень просто, господа. Потому что тогда я былъ ни кѣмъ инымъ, какъ Кальпурніей, женой Цезаря!

Докладчикъ на этомъ мѣстѣ, къ сожалѣнію, долженъ былъ прервать рѣчь. Несмотря на то, что слушателями были правовѣрные теософы, однако и тѣ не выдержали. Въ залѣ раздался дружный смѣхъ, кое-кто засвисталъ. Нѣкоторые начали кричать «долой».

И вотъ, поднялся вдругъ изъ переднихъ рядовъ строгаго вида англичанинъ, сердито оглядѣлъ присутствующихъ и, поднявъ руку, повелительно воскликнулъ:

— Медамъ и мессье! Остановитесь! Это недопустимо! Очевидно, вамъ кажется, что достопочтенный джентльменъ говоритъ неправду? Въ такомъ случаѣ, имѣйте въ виду: въ качествѣ очевидца-свидѣтеля я подтверждаю, что все рассказанное имъ сущая правда. Мсье! — торжественно обратится англичанинъ къ докладчику. — Я очень радъ, что мы случайно съ вами здѣсь встрѣтились. Вы, конечно, помните меня по древнему Риму?

— Я? Нѣтъ… — растерялся ораторъ.

— Не можетъ быть, чтобы вы могли забыть, — настойчиво продолжалъ англичанинъ. — Вамъ имя Публія Марка Порція не говоритъ ничего?

— Публія Марка Порція? — наморщивъ лобъ, забормоталъ докладчикъ. — Что-то не вспоминаю… Въ Римѣ, знаете, было столько народу…

— Напрягите память, мосье. Публій Маркъ Порцій. Солдатъ третьей когорты, пятаго легіона.Не узнаете? Ну, что-жъ. Господа! — съ мягкой улыбкой въ лицѣ обратился англичанинъ къ присутствовавшимъ. — Не удивляйтесь, что достопочтенный джентльменъ не хочетъ меня узнавать. Во-первыхъ, человѣкъ онъ скромный, застѣнчивый, какъ и подобаетъ древне-римской порядочной женщинѣ. А во-вторыхъ, изъ школьной исторіи вамъ, навѣрно, извѣстно, что жена Цезаря — выше подозрѣній. Однако съ тѣхъ поръ столько времени прошло, что раскрытіе тайны едва-ли можетъ оскорбить сейчасъ стыдливость оратора. Итакъ, медамъ и мессье, чтобы подтвердить истинность утвержденій докладчика, мнѣ поневолѣ приходится сдѣлать признаніе. Я, Публій Маркъ Порцій, легіонеръ третьей когорты пятаго легіона, былъ любовникомъ Кальпуріи, жены Юлія Цезаря!


Съ Кальпурніей я лично не знакомъ. Не былъ знакомъ съ нею и раньше, въ древности. Однако, какъ мнѣ извѣстно, въ нынѣшнемъ воплощеніи сдѣлала она благодаря теософіи большую карьеру, блестяще устроилась при одномъ хлѣбномъ дѣлѣ.

Повезло барынькѣ въ 20-мъ вѣкѣ!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1914, 29 августа 1930.

Views: 26

Г. А. Барабтарло о своихъ переводахъ Набокова (изъ послѣсловія къ «Лаурѣ и ея оригиналу»)

«Не могу здѣсь не остановиться хоть ненадолго на вопросѣ языка перевода. Въ предисловіяхъ къ изданным «Азбукой» въ моемъ переводѣ «Пнину» и «Истинной жизни Севастьяна Найта» я пытался объяснить единственную въ своемъ родѣ трудность перевода англійскихъ книгъ русскаго писателя Набокова на русскій въ томъ отчаянномъ положеніи, въ которомъ нѣкогда родной его языкъ оказался въ нѣкогда родной его странѣ. Судя по нѣкоторымъ дошедшимъ до меня отзывамъ, эти замѣчанія или не были замѣчены вовсе, или произвели недоумѣнные, хотя и живые дебаты на открытыхъ эфемерныхъ форумах о томъ, напримѣръ, для чего я пишу приставку «без-» сплошь безъ оглушенія, съ разными болѣе или менѣе фантастическими предположеніями. Въ одномъ московскомъ журналѣ, гдѣ Набокова справедливо полагаютъ писателемъ иностраннымъ, нѣкто пишущій подъ псевдонимомъ набоковскаго персонажа считаетъ мой методъ перевода чудачествомъ, граничащимъ съ помѣшательствомъ. Другой псевдонимъ, авторъ плутовского романа под названіемъ «Кофейная мельница», полагаетъ, что граница эта пройдена. Журналъ съ невыдуманнымъ названіемъ «Бизнесъ-Балтія» помѣстилъ рецензію, гдѣ говорится, что «отъ этого небреженія современными нормами грамматики вѣетъ бѣлоэмигрантской спѣсью… кажется, дай ему волю, Барабтарло вернулся бы къ ижицамъ и ятямъ». Случалось, что за это и вправду лишали воли, но там, гдѣ я это пишу, такая воля – писать по русскимъ правиламъ – мнѣ дадена, и я ею всегда и повсемѣстно пользуюсь; однако тамъ, гдѣ это печатается, у меня ея нѣтъ, по очевиднымъ въ нынѣшнихъ условіяхъ практическимъ причинамъ. Пишу же я такъ вслѣдствіе искренняго отвращенія отъ всякаго совѣтскаго даже маломальскаго изобрѣтенія, а здѣсь вещь важная. Чтобы узнать температуру больного, градусникъ нужно ставить не куда-нибудь, а подъ языкъ. Въ 1928 году Дмитрій Лихачевъ за изъятые у него при аресте тезисы непревзойденнаго доклада объ убійственном вредѣ введенной въ совдепіи орфографіи получилъ пять лѣтъ концентраціоннаго лагеря «особаго назначенія». А когда десятки лет спустя ему позволили снять съ них копію въ архивѣ ленинградской тайной полиціи и онъ ихъ напечаталъ – въ томъ видѣ, въ какомъ они были написаны, по «старой, традиціонной, освященной, исторической русской орѳографiи» (изъ заглавія его доклада), то въ набранномъ семистраничномъ текстѣ я насчиталъ восемьдесятъ орфографическихъ ошибокъ и бросилъ считать; набирать и корректировать по несовѣтскимъ правиламъ въ 1993 году уже было некому. Иные из болѣе разсудительныхъ повторяютъ бродячій сюжетъ о «приготовленной еще до революціи реформѣ», которую большевики, молъ, «только провели декретомъ», но эти люди не знаютъ ни существа, ни изнанки этого вопроса, и таковыхъ я отсылаю къ статьѣ профессора Кульмана, члена академической комиссіи по реформѣ.

Современные нормы наряжены и закреплены негодными нормировщиками въ исключительно неблагопріятныхъ условіяхъ. Съ другой стороны, вѣдь и Набоковъ – бѣлоэмигрантъ, и нѣтъ спѣси въ томъ, что его переводчикъ пытается доступными ему средствами воспроизвести родную имъ обоимъ рѣчь. Какъ разъ такъ называемая совѣтская школа перевода привыкла къ насилію надъ оригиналомъ, и тамъ дѣйствительно и собственное правописаніе, и собственная гордость, и на буржуевъ смотрятъ свысока и переводятъ ихъ по-свойски.

Нѣтъ у меня и желанія оригинальничать. По соглашенію съ издательствомъ я сохраняю только двѣ-три черты школьной русской орфографіи, оговоренныя въ каждомъ изданіи какъ «особенности правописанія переводчика», и эти «особенности» – просто вѣшки, столбики или кресты на дорожной обочинѣ, напоминающіе о произошедшей здѣсь нѣкогда катастрофѣ».

Views: 62

W. Дмовскій объ украинскомъ вопросѣ

Лидеръ польской «націоналъ-демократіи», создатель ея современной идеологіи, крупный польскій политикъ и бывшій членъ Государственной Думы Романъ Дмовскій — заканчиваетъ новый трудъ, книгу о будущемъ Польши. Въ этой книгѣ будетъ глава, посвященная украинскому вопросу съ польской точки зрѣнія. Извлеченія изъ этой главы опубликованы въ «Газетѣ Варшавской». Отношеніе Дмовскаго къ украинскому вопросу выражено въ нихъ такъ ярко, что представляетъ громадный интересъ не только для польскаго, но и для русскаго общественнаго мнѣнія.

Дмовскій исходитъ изъ того взгляда, что украинская проблема является однимъ изъ основныхъ вопросовъ польской политики, какъ внѣшней, такъ и внутренней. Обычно въ Польшѣ проблема эта расцѣнивается съ точки зрѣнія принциповъ національнаго самоопредѣленія и возрожденія: поляки считаютъ населеніе Галицкой Руси, Волыни, Буковины и русскаго Приднѣпровья самостоятельнымъ возрождающимся «украинскимъ» народомъ и сравниваютъ возрожденіе этого народа съ «національнымъ возрожденіемъ» чеховъ, литовцевъ и южныхъ славянъ. Но, по мнѣнію Дмовскаго, нельзя расцѣнивать одинаково каждое національное движеніе. Необходимо считаться съ тѣмъ, каковы этническія, языковыя и историческія особенности даннаго народа, каковы его традиціи и національная спайка, кто, противъ кого и ради какихъ цѣлей поддерживаетъ данное національное движеніе и пытается использовать его для созданія новаго государства. Пользуясь этимъ методомъ, Дмовскій разбираетъ вопросъ о самостоятельномъ «украинскомъ» народѣ. Онъ констатируетъ, что на польскомъ языкѣ выраженіе «украина» еще недавно равносильно было имени юго-восточныхъ окраинъ государства и только недавно терминъ «Украина» распространенъ былъ на населенныя 50 милліонами людей земли, на которыхъ большинство населенія пользуется малорусскимъ нарѣчіемъ.

Послѣ краткаго исторического обзора превращенія единаго русскаго языка въ три нарѣчія, Дмовскій отмѣчаетъ, что малорусское племя отличается отъ великорусскаго не только по языку. По мнѣнію Дмовскаго, самымъ значительнымъ различіемъ между великороссами и малороссами является различіе психологіи, причемъ Дмовскій склоненъ думать, что въ психологіи малороссійскаго племени элементы западной культуры наложили болѣе сильный отпечатокъ, чѣмъ въ психологіи великороссовъ. Нo различіе между великороссами и малороссами, по мнѣнію Дмовскаго, менѣе глубоко, чѣмъ различія, существующія между отдѣльными историческими группами, говорящими на малорусскомъ нарѣчіи. Такихъ группъ Дмовскій насчитываетъ восемь, причемъ основное разграниченіе между ними проходитъ по линіи разграничения вліяній россійской и австро-венгерской государственности. Общность языка всѣхъ малорусскихъ группъ была, однако, по мнѣнію Дмовскаго, достаточно сильнымъ факторомъ для возникновенія едннаго «украинскаго» движенія. Дмовскій считаетъ вполнѣ естественнымъ, что польскіе политики пытались использовать это движеніе въ Россіи для своихъ цѣлей, но констатируетъ, что въ Австріи «украинское» движеніе поддерживалось правительствомъ для ослабленія польскаго элемента.


Особый раздѣлъ работы Дмовскаго посвященъ отношенію Германіи къ «украинскому» вопросу. Считая, что германская политика планомѣрно стремилась къ ослабленію Россіи и ко включенію ея территоріи въ сферу германскаго вліянія, Дмовскій заявляетъ, что созданіе независимой Украины явилось бы увѣнчаніемъ многолѣтнихъ стремленій Германіи и ударомъ, направленнымъ одновременно противъ Россіи и Польши. Наиболѣе полное выраженіе эти стремленія Германіи получили, по мнѣнію Дмовскаго, въ Брестскомъ мирномъ договорѣ, который Дмовскій называетъ «политическимъ завѣщаніемъ германской имперіи».

Международное, міровое значеніе «украинскій» вопросъ пріобрѣлъ во время революціи въ Россіи. Большевики создали въ своихъ предѣлахъ «украинскую республику», земли, населенныя малороссами, вошли въ составъ Польши, причемъ въ числѣ этихъ земель оказалась Галицкая Русь, бывшая до войны очагомъ «украинскаго» движенія. Создавшееся положеніе не разрѣшило «украинскаго» вопроса ни съ точки зрѣнія сторонниковъ этого движенія, ни съ точки зрѣнія его покровителей. А интересы этихъ покровителей связаны — какъ говоритъ Дмовскій — не столько съ судьбой русскаго Юга, сколько съ судьбой Закавказья и бакинской нефти. Созданіе независимой Украины должно автоматически повлечь отдѣленіе Кавказа отъ Россіи. Эта связь между «украинскимъ» вопросомъ и основными проблемами міровой политики и экономики обязываетъ, по мнѣнію Дмовскаго, къ особенно серьезному отношенію къ данной проблемѣ. Допуская, что созданіе независимаго государства на территоріи русскаго Юга можетъ быть осуществлено, Дмовскій не сомнѣвается въ томъ, что это государство нашло бы поддержку съ разныхъ сторонъ. Но онъ сомнѣвается въ томъ, чтобы созданіе этого государства могло принести выгоду населенію Украины.

Онъ говоритъ: «Русскіе должны быть самымъ пассивнымъ народомъ въ мірѣ, чтобы примириться съ потерей громадной территоріи, на которой находятся ихъ самыя урожайныя земли, ихъ уголь и желѣзо, отъ которой зависитъ обладаніе нефтью и доступъ къ Черному морю. Русскій народъ, со своими историческими традиціями и со своимъ исключительнымъ государственными инстинктомъ, постепенно разрѣшилъ великіе вопросы, связанные съ черноморскимъ побережьемъ, съ Донской областью, съ Крымомъ и Кавказомъ. Новый украинскій народъ долженъ былъ бы сразу имѣть дѣло со всѣми этими проблемами и несомнѣнно вскорѣ убѣдился бы въ томъ, что справиться съ ними — выше его силъ… Украина превратилась бы въ нарывъ на организмѣ Европы, а люди, мечтающіе о созданіи культурнаго, здороваго и сильнаго украинскаго народа, развивающагося въ собственномъ государствѣ, убѣдились бы, что вмѣсто собственнаго государства они создали международное предпріятіе». Дмовскій предостерегаетъ отъ наивной надежды на то, что самостоятельная Украина можетъ быть создана безъ серьезныхъ потрясеній, обращая свое предостереженіе по адресу тѣхъ, кто смотритъ. [1]


Дмовскій отрицаетъ приписываемое массѣ малорусскаго народа стремленіе къ государственной независимости, а говоря объ интеллигенции заявляетъ, что значительная часть ея считаетъ себя русской, а остальная, даже считая себя «украинской», все же, за незначительными исключеніями, не стремится къ отдѣленію отъ Россіи. Далѣе онъ говоритъ: «Изъ русскихъ, за исключеніемъ самоубійственныхъ доктринеровъ, никто не признаетъ права Украины на отдѣленіе отъ Россіи и на созданіе независимаго государства. Если бы Россія потеряла Украину, это было бы началомъ гибели Россіи. И поэтому, какое бы правительство ни управляло Россіей, оно должно защищать Украину, какъ собственную землю, до последней капли крови, понимая, что ея потеря была бы для Россіи смертельнымъ ударомъ».

Въ слѣдующихъ раздѣлахъ, которые пока не опубликованы «Газетой Варшавской», Дмовскій опредѣлитъ позицію, которую, съ его точки зрѣнія, должна занять Польша по отношенію къ «украинскому» вопросу.

W.
Варшава.
Возрожденіе, №1929, 13 сентября 1930.

[1] Похоже на пропускъ въ версткѣ.

Views: 69

Царство интеллигенции

П. Б. Струве заметил однажды: беда России в том, что в ней было слишком много интеллигенции, и слишком она была влиятельна. Многим это суждение покажется неосновательным. Ведь интеллигентность, интеллигенция у нас в России кажутся всесильными, нужнейшими благами, в особенности после установления «нового порядка», который жестоко — по мнению некоторых — боролся именно с ними. Так ли это?

Поговорим об интеллигенции и «новом порядке».

I. Определение

Преже всего определим предмет речи. Что мы имеем в виду, говоря об интеллигенции? Всех грамотных? Всех получивших образование? Всех, кто не занят физическим трудом? В прошедшем веке этот вопрос обсуждался не раз. Остановлюсь на определении, данном Струве. Интеллигенция, говорит он, не то же, что «образованные классы общества вообще, включая и церковь, и бюрократію, и городское сословіе». И далее:

«Интеллигенція не классъ, не сословіе, не вообще образованный слой общества и не какая-нибудь совокупность классовъ и группъ, установленная по какимъ-либо внѣшнимъ признакамъ. Интеллигенція есть часть образованнаго класса, объединенная опредѣленнымъ общественнымъ міровоззрѣніемъ, особымъ, ей свойственнымъ, самосознаніемъ».

Иначе говоря: «„интеллигенція“ есть часть образованнаго класса, начиненная опре­дѣленнымъ идейнымъ зарядомъ, <…> вся суть именно въ идейной начинкѣ». Такой «идейной начинкой» у нас в России были те или иные «политические истины». Непременные условия «интеллигентности» также: отсутствие религии — и безнациональность, понимаемая как чуждость не «русскому-народному» (у него-то хватало сторонников), но русско-европейскому, имперскому, о котором говорилось в этих очерках выше. Интеллигентность — просвещение без предания, кругозор ее ограничен умственной модой; интеллигентность всегда сегодня, у нее нет вчера. Все это входит в расширенное определение интеллигенции, данное кн. Александром Волконским:

Четыре основныхъ признака опредѣляли «интеллигента»: 1) обладаніе учебнымъ дипломомъ; 2) оторванность отъ родной почвы (des déclassés); по этому признаку интеллигентомъ будетъ и столичный адвокатъ, стыдящійся своей матери крестьянки, и князь Кропоткинъ, порвавшій не только со всѣмъ плохимъ, что было въ его средѣ (сіе было бы только похвально), но и съ тѣмъ, что въ этой средѣ было правильнаго и достойнаго; 3) отрицательное отношеніе къ церковному началу, слѣдовательно къ существованію объективной истины; когда бытіе послѣдней не отрицалось полностью, то отрицалось по меньшей мѣрѣ отраженіе Истины въ уже данномъ намъ богооткровеніи. Отсюда безграничный субъективизмъ всего міровоззрѣнія… пока мысль не попадала въ тиски политическаго исповѣданія данной партіи; 4) отрицательное отношеніе по меньшей мѣрѣ къ русской власти, a обычно ко всякой власти и всякой государственности (кромѣ существовавшей въ мечтахъ государственности будущаго «новаго человѣчества»). Кто сознавалъ, что имѣетъ общимъ съ этими людьми лишь 1-й пунктъ, не могъ причислять себя къ интеллигенціи.

Таким образом понимаемая «интеллигенция» была силой «левой» в смысле, указанном в предыдущих очерках, т. е. заряженной наступательным морализмом, [1] свойственным библейской религии, однако без ее сердцевины — собственно веры. Ради этого морализма она стремилась когда-то к революции, затем — оправдывала ее дела, затем и помогала «новому порядку». Раскаявшиеся были, список их открывает А. А. Блок, но список этот немногочислен. Под конец существования «нового порядка» начался перелом в интеллигентском к нему отношении, но об этом мы поговорим позже.

II. Интеллигенция и «новый порядок»

Струве говорит, между прочим, что следует отличать интеллигенцию и «образованные классы общества вообще, включая и церковь, и бюрократію, и городское сословіе». «Новый порядок» устранил перечисленные им классы и — без преувеличения можно сказать — создал царство интеллигенции. Если погонщиками от начала и до конца были невежественные члены «партии», то волю их исполняли люди, получившие известное образование и «идейные» в упомянутом выше смысле.

Напрасно интеллигенция хочет, чтобы в ней видели исключительную жертву «нового порядка». Жертвой были прежние образованные классы, а наряду с ними все укорененные в национальной истории и культуре, все имеющие прошлое. В отличие от них, роль именно интеллигенции, то есть идейно заряженных и притом образованных людей, не была исключительно страдательной. Машины пропаганды, воспитания, образования вращались их руками.

И позднейший «новый порядок», по окончании террора, имел несомненно интеллигентский облик — с библиотекой на месте храма, с пользой на месте смысла. Все сложное, важное, глубокое было из этой библиотеки изъято (кроме по ошибке разрешенного тогда Достоевского). Господствовало в ней давно известное русской образованной публике «научно-популярное» мировоззрение с его легкими, общедоступными объяснениями всего, что превосходит геометрию.

И по сей день в отношении «нового порядка» интеллигенция двойственна. Осуждая «народную власть», она одобряет революцию. Такое раздвоение возможно потому, что между «новым порядком» и интеллигенцией видится пропасть. Последняя, будто бы, ни словом, ни делом не виновата в первом; «новый порядок» был гонителем интеллигенции — и только. Интеллигенция предстает, как я уже сказал, жертвой по преимуществу. Это далеко от истины. Интеллигенция приветствовала крушение Старого мира и на протяжении всего существования «нового порядка» была проводницей его идей — за исключением последних «советских» десятилетий, когда и выработался господствующий сегодня (прежде невозможный) тип интеллигента-циника. Об интеллигентском цинизме мы поговорим несколько позже.

Интеллигенция, с одной стороны, самовоспроизводится; с другой — самовоспроизводится с понижением уровня. Понижение уровня естественно, когда нет опоры на прошлое; когда образование ограничивается передачей некоторой суммы знаний; когда на личность не накладывает отпечатка самопознание, даваемое религией и искусством. То, что было частью более широкого культурного мира, не может стать целым — разве только интеллигенция когда-нибудь расслоится и новые, независимые ее части создадут собственное предание. Однако предание создается слишком медленно. В этом главная трудность современной культуры: чтобы быть, культура нуждается в традиции, но создать ее скоро и по желанию нельзя, можно только присоединиться к уже существующей. А желания и способности вернуться в историю, присоединиться к уже существующему преданию современность не имеет, т. к. такое возвращение обесценит все мелкие ценности и всех мелких кумиров эпохи.

Культурный мир, из которого изъяты все составляющие, кроме «интеллигенции», ожидает единомыслие. This was sometimes a paradox, but now the time gives it proof. Интеллигенция есть сословие с общими мыслями. Умственная разнородность дается только разностью воспитания, образования и усвоенного предания — а все эти силы давно перестали действовать. Царство интеллигенции — общество единомыслящих. Это следует не только из опыта, но и из данного П. Б. Струве определения: «часть образованнаго класса, начиненная опредѣленнымъ идейнымъ зарядомъ». Идея или захватывает некоторый круг целиком, или остается ему чуждой.

«Идея», применительно к интеллигенции, есть почти то же, что вера. Вера всеохватна, ревнива и исключительна. К развитию интеллигенции применимы только законы веры. Или интеллигент верит, или его изгоняют. История русской мысли — история изгнанников. История русской веры (начиная с середины XIX столетия) — история интеллигенции. Безрелигиозность интеллигенции этому не противоречит — напротив, это подтверждает: одна вера исключает другую.

Между этим самовоспроизводящимся слоем и «новым порядком» была определенная гармония, о которой в наши дни вспомнили, надеясь даже на ее возвращение. Дети «занимались в кружках», взрослые читали «научно-популярную литературу»… Независимой личности в кругу этих занятий не было места.

И еще об одном следует сказать. Когда со сцены ушли все образованные классы, кроме интеллигенции — даже и она, в своем прежнем составе, оказалась недостаточно беспочвенной для новой власти. Боясь относительно старой культуры русского Центра и Северо-Запада, эта власть позвала на помощь Юг.  В 1920-е годы Одесса у нас победила Москву и Петербург. И поныне культурная линия «Одессы» не имеет себе противодействия; Москва же и Петербург не оставили наследников. Вернее сказать, наследство их — книги. При этом возвращение сохраненной белой эмиграцией линии русской культуры — не утратившей национальных (т. е. имперских, романовских) корней и притом преодолевшей революцию — почти ни для кого в России нежелательно, т. к. не оставит места советским и послесоветским ложным кумирам. Для процветающего теперь «творческого класса» выгоднее всего оставить национальную культуру там, где она есть — в архивах. [2]

Итак, при «новом поряке» библиотека не только стояла на месте храма. Хуже того: сочинения в ней были тщательно отобраны. Нельзя не поразиться, глядя на издававшиеся тогда книги. Подавляющая их часть написана не в силу горячего, искренного стремления создать именно эту книгу, выполнить именно эту работу; ни за одной почти книгой не стоит личности, если это не тома классиков — обезвреженных пропагандой и тем, что я называл в прежних очерках «искусством мимосмотрения». Всё это книги для развлечения, не затрагивающего душу и ум. Даже гуманитарное знание было иссушено и обезврежено, выражалось при помощи обессиливающего творческий труд и читательское понимание жаргона.

III. Самопознание на жаргоне

Утрата ясной, прозрачной, проникающей в свой предмет речи означала гораздо больше, чем простое падение литературного качества.

Я уже говорил о том, что люди, у которых время отняло способность выражения сложных мыслей, и себя понимают не сложнее, чем могут выразить. Все опрощается: понимание себя, своего места в мире, мира и жизни в целом. Даже «ученый» класс безъязыкий, а вернее — чем «ученее», тем хуже, т. к. «научной» считается только речь, непонятная самому говорящему, полная «слов со смутным значением», как указывал еще Зощенко.

Ведь что значит — отнять способность точного выражения мыслей? Отнимаются не просто слова, отнимаются самые первозданные понятия. Вместо «достопримечательность» полуобразованный говорит: «интересный культурный и социальный объект». Это невыразимо комично и бессмысленно, зато — по мнению говорящего — обличает его ученость. В приложении к философии, всякому мышлению о глубоком и первоначальном — это приводит к лепету, перемалыванию обрывков чужих мыслей, вообще к попыткам заменить мышление — сопоставлением цитат.

 Нет самопознания на жаргоне, нет и поэзии. Поэзия требует ясности, высшей осознанности, ей не годятся смутные слова. Самопознание дается или религией, или поэзией, или соединением обеих. Тут и там человек находит готовые формулы, которые может или буквально приложить к себе (что все делают в детстве и юности), или использовать в поиске формулы своей собственной, незаемной. Человеческое — зыбко, неопределенно, двоится, чугунные слова «обезьяньего языка» его не выражают. Лучше всего для передачи «человеческого» подходит поэзия,

«разсказъ о томъ, какъ Богъ (жизнь, сущность времени) пронизываетъ человѣка; религіозный опытъ со стороны индивидуальнаго въ немъ»,

как говорит Борис Поплавский. Шекспир, Библия — наилучшим образом воспитывают сознающую себя личность именно потому, что они менее всего «научны», они о частном, личном, тайном. Кто воспитан условной «библиотекой», «научно-популярным мировоззрением», уверен, что «ничего сложного в человеке нет — простые процессы возбуждения и торможения», тот никогда не придет к высшему развитию. Мы то, во что верим и — прибавлю — то, что мы можем выразить.

IV. Цинизм как защитный прием

Удаленность от культурных корней, потеря способности ясного выражения мыслей, отказ от самопознания — в сочетании с непрерывной ложью «нового порядка», которой всякая хотя бы отчасти мыслящая личность пыталась сопротивляться, — искажали на корню старый интеллигентский тип.

Интеллигенция, благодаря каким-то темным подземным корням, долгое время видела добродетель в воздержании от цинизма; упражнялась если не в вере, то к доверии к определенному кругу предметов. Тип интеллигента-циника выработался достаточно поздно, когда «новый порядок» из угрозы стал посмешищем, однако смеяться громко было еще небезопасно. В наши дни этот тип вырос, укрепился, расцвел. Еще в начале прошлого века, да что там — еще во «внѣземельной Россіи» 1930-х гг. этот тип был крайне редок, почти не встречался.

Однако уже тогда был Г. Адамович — прообраз русского литератора новейшего времени, то есть охлажденный циник. «Убьетъ литературу, — говорил Адамович, — ощущеніе никчемности. Будто снимаешь листикъ за листикомъ: это неважно и то неважно (или нелѣпо въ случаѣ ироніи), это — пустяки, и то — всего лишь мишура, листикъ за листикомъ, безжалостно, въ предчувствіи самаго вѣрнаго, самаго нужнаго, а его нѣтъ».

Эта фраза: «всё ненужно» — венчает определенный тип развития. Лишнее подтверждение тому, что в искусстве, в области мысли материалисту делать нечего, т. к. если все умирает — то в самом деле все бессмысленно, все ненужно, зачем трудиться? А современную русскую культуру губит не только полупросвещенность, но и всеобщий, впитанный с самого детства материализм, вера в то, что ничего, кроме материи, на белом свете и нет. Кроме успеха и денег, кроме попечительной государственной власти, которой готовы рукоплескать, пока не иссякла ее щедрость, и притом ненавидеть ее только за то, что она — власть. Плоды такой «культуры» даже не ядовиты — они ничтожны.

Адамовича и последователей убивает отсутствие опыта духовной жизни. У Адамовича — непростительное, обязанное внутренней сухости и безблагодатности; у последователей — вынужденное, воспитанное с детства. Они знают вещи и только вещи; духовная жизнь для них — нечто далекое, может быть, «церковное»… «Въ искусствѣ, — отвечал Адамовичу Ив. Лукаш, — единственно-важно самобытіе художника. Онъ долженъ прежде всего (и это самое трудное) стать… самобытіемъ, оставить все чужое, кромѣ своего, если оно есть, „быть самимъ собою“», то есть — продолжим мысль Лукаша, должен привыкнуть жить внутри себя. Этого дети «нового порядка» не умеют. Они живут только «в коллективе» и «с коллективом», только с внешними целями и ради внешних целей…

Задача циника — обессмыслить все вокруг. Если этот циник занимается литературной критикой, например, ему нужно доказать, будто русские писатели только и мечтали, что об опрощении и бесформенности. Для такого критика вся целеустремленная и формообразующая эпоха Романовых — с Пушкиным, Достоевским, сложной (и всегда непризнанной современниками) мыслью — нож острый; ее нужно низвести до маловажной величины. Тут идут в ход двусмысленные ссылки на Чехова: Чехов, де, ни разу не упоминает Достоевского, потому что понимает его ничтожность. Циник вообще склонен ссылаться на других, на «все знают»: в одиночестве ему неуютно.

И еще циник любит чувствовать себя «современным». Все ему ненужное он отправляет в прошлое, к отсталым предкам. Для такого ума всё важное, цельное, жизнеопределяющее — было «когда-то раньше», но давно уже не существует; современность для этих людей пуста, лишена всякого смысла; смыслы и ценности были в прошлом, современность их может только «изучать». В действительности всё важное вечно — а значит, сегодня: философия, Бог или боги, судьба, борьба за культуру (прибавлю) против революции…

Цинизм разрушает не только пораженную им душу. Он еще и препятствует любому общекультурному развитию, т. е. движению «вперед и вверх». Когда верх берут циники — культура превращается в болото, в котором «все ненужно», кроме успеха и денег. Но надо признать: в своих истоках интеллигентский цинизм был средством если не сопротивления революции, то приспособления к ее всеохватной лжи.

V. «Революция» как моральное понятие

Поговорим о революции.

«Революция» — такое же неопределенное, смутное слово, как и «интеллигенция». Как правило, с ним соединяется определенный моральный пафос: «восстание народа», «сопротивление угнетению» и так далее. Пафос этот совершенно международен, один и тот же в России при «новом порядке» и, скажем, в Соединенных Штатах. Это неудивительно, ведь и современенный Запад — дитя мятежа.

«Революция» в наши дни — исключительно моральное понятие. В революции «историческое» мышление видит то, что наши предки называли «карой Господней». Пора, однако, развенчать это понятие, лишить его морального обаяния. Пора понять, что революция есть несчастный случай. Она не имеет никакого отношения к «восставшему народу», «борьбе за права» и прочему в том же роде. Народ вкладывается в погром, ставший возможным благодаря крушению государственного порядка, но это происходит уже после революции.

У нас в России «революции» предшествовало длительное помутнение рассудка, вызванное левым движением, корни которого тянутся до последней четверти XIX века. Истинный смысл неравенства в том, чтобы с высоты, которую дают богатство и культура, просвещать непросвещенных, образовывать необразованных. У нас же в России средне-высший класс, напротив, изнывал от собственной культурности (читай: силы) и мечтал о том, чтобы образованных приравнять к необразованным. Добровольная слабость была его идеалом.

А. Салтыков вспоминает о времени своего учения в Поливановской гимназии (1880-е гг.):

«Была у насъ и иная струя, шедшая извнѣ, изъ окружающей атмосферы. Это была струя всеобщаго упрощенія и опрощенія, по существу чисто большевицкая. Кое въ чемъ прикровенно, а кое въ чемъ и вполнѣ открыто, — это теченіе отвергало всю іерархію установленныхъ цѣнностей жизни. Такъ было въ нашей гимназіи. Что же было въ остальныхъ?.. Достаточно, впрочемъ, проглядѣть журналы того времени — и даже болѣе ранней эпохи — чтобы увидать, какъ большевизмъ перъ, въ теченіе десятковъ лѣтъ, на Россію, хотя онъ и не имѣлъ еще имени, чрезъ тысячи щелей, а порою даже — широкими дорогами».

На всем протяжении царствования Николая II, чем дальше, тем больше, Россия была в тумане марксистских и народнических грез, в обольщении «нового порядка». Уравнительно-опростительные мечты кружили головы. Пережитым и осознанным прошедшим революция стала только для «внѣземельной Россіи». Белая эмиграция была не просто «продолжением старой России». Напротив, она была Россией будущего — живым преодолением революции и того народнического, упростительного духа, который к ней привел; в «материковой» России, напротив, народнический дух победил, культура вернулась в 1860-е годы и в них осталась, чтобы после падения «нового порядка» удариться в разнообразное распутство.

Нужно подчеркнуть: в России никогда не было «революции» в том детском смысле, какой этому слову придают левые. Было совпадение во времени трех разнородных явлений: религиозного по сути брожения умов «интеллигенции», смутного крестьянского недовольства, подогреваемого городской пропагандой, и солдатского, а точнее, дезертирского бунта в 17-м году. Ко всему этому прибавлялись слабоволие и «христианские» настроения Императора. Не будь первого из этих обстоятельств — умственного повреждения интеллигенции, — не сыграло бы роковой роли и третье. Что же касается крестьянства — интеллигенция походя лишила его доверия к Царю, на котором держалось русское государство. Чтобы утверждать это, не нужно быть монархистом: достаточно и простого здравого смысла…

VI. Заключение

Казалось бы, всё сказанное — чистая культурная археология, не имеющая никакого отношения к современности. В действительности все перечисленные силы продолжают действовать и сегодня. Культурный слой, видящий в себе сообщество избранных, преследуемых за правду, наступательно-моральный, когда речь идет о противниках, и снисходительный, если дело касается друзей — сейчас в небывалой силе. Продолжительное падение образовательного уровня (всё больше «фактов», все меньше «образования»), легкость обмена мнениями и усвоения поверхностных сведений, даваемая всемирной сетью — все это способствует его расцвету.

Что касается «идейной начинки», то левое движение наших дней нашло новую точку фокуса: либеральную идею, предлагающую людям, в области мнений и поведения, не «состязание», а бесплодное формообразование, причем по возможности во второстепенных вопросах. (Что удивительно: эта вера в «формообразование» свободно сочетается у многих с верой в «последнюю истину», доступную только избранным.) Нередко это формообразование подается как добросовестно сохраненное эллинское наследство. Притязания необоснованные.  Суть эллинства: состязание как способ нахождения лучшего.  Однако либеральная идея убеждена, что «лучшего» нет; а социализм свое «лучшее» знает заранее. Где есть «единая истина» — какие могут быть «состязания»?

При этом делаю обычную оговорку: состязание есть аристократическая идея; простое формообразование, о котором так пекутся либералы, ничего общего с состязанием и поиском лучшего не имеют. Вообще так называемые «толерантность» и «плюрализм» глубоко чужды всякому состязанию. Они требуют восхищения всякой деятельностью, хотя бы и лишенной всякой ценности, или еще хуже — с отрицательной ценностью. Утверждающие, будто у современного Запада эллинские корни — умалчивают о том, что состязание без оценки и без идеи лучшего было бы, на взгляд греков, пустой забавой.

Не будем же ни либералами, ни интеллигентами. Будем искать лучшего, причем «лучшего» не с точки зрения морали, особенно — партийной морали. Лучшее, определяемое морально, слишком удобопревратно и зависит от того, против какого врага будет направлена эта мораль. Для человека умственного труда достоинство без притязаний на «избранность», глубина мысли, ясность речи, самопознание — те общедоступные, при некоторых усилиях, виды лучшего, которые не зависят от нашего понимания нравственности. А если они не служат борьбе с «мировым злом» — тем лучше.  Расчеловечивание, как показал опыт новейших социализмов, чтобы не ссылаться на более ранние эпохи, приходит как раз на пути последней и решающей борьбы со «злом».

Тимофей Шерудило


[1] Наступательный морализм проявляется в желании подвергнуть мир цензуре. Глубоко невежественные, но высоко идейные люди предписывают писателям, философам и ученым «правильное» содержание их умственного труда, а то и внешние его формы. Вопрос: «А эта грудь не слишком ли нага?» ставит, как правило, не сапожник. Всякий ханжа уверен, что если мы запретим упоминание предмета, то и сам предмет перестанет существовать и никого уже не побеспокоит. Последний пример — запрещение на Западе слова «слепой» в переносном значении (напр., «слепой поиск»), т. к. оно будто бы оскорбляет слепых. Слепых оскорбляет слепота. Ханжество не причуда, не крайность, но закономерное следствие из моралистического мировоззрения.

[2] Воспитанное новым порядком безоговорочное «приятие революции» заставляет даже филолога, признающего красоту традиционного правописания, прибавлять, что «конечно же, ничего возвращать не нужно». Таково и их отношение к прежней культурной линии: «конечно, не нужно».

Views: 86

А<лександръ> С<алтыковъ>. Каждый день. 30 августа 1930

Хозяйство совѣтской Россіи представляетъ весьма своеобразный комплексъ. При зтомъ своеобразіе его заключается, главнымъ образомъ, въ особенностяхъ его конкретной обстановки. Но нельзя сказать, что оно не имѣло бы прецедентовъ — въ смыслѣ принциповъ, положенныхъ въ его основу…


Много общаго съ совѣтской хозяйственной организаціей было въ хозяйственномъ строѣ Византіи. Она справедливо почиталась — особенно при Комненахъ и Палеологахъ — царствомъ монополіи, привилегіи и протекціонизма. Ея промышленность была регламентирована до мельчайшихъ подробностей. Свободный трудъ и частная иниціатива были сильно стѣснены. Государство опредѣляло и количество и качество продукціи, цѣны товаровъ и высоту заработной платы. Это была система государственныхъ монополій, комбинированная съ системой крайне тяжелыхъ налоговъ: не то же ли самое видимъ мы теперь въ Россіи?..

Былъ въ Византіи и «Внѣшторгъ», и, хотя онъ и не закрывалъ абсолютно дверей передъ импортомъ, но рѣдкіе разрѣшенные ко ввозу товары бывали часто обложены запретительными пошлинами. Moнополію государства составляли: торговля хлѣбомъ и многими другими продовольственными товарами, а также виноторговля, продажа оливковаго масла, торговля шелкомъ и многія иныя ея отрасли. Потребитель не могъ, въ цѣломъ рядъ группъ — входить въ прямую связь съ производителемъ: между ними становилось государство.


Дѣло кончилось плохо. По мѣрѣ того, какъ Византія теряла, одну за другою, свои провинціи и постепенно свелась къ городу Константинополю съ небольшою окружавшею его мѣстностью, свелась къ минимуму и ея торговля. Византія обнищала, и это-то и подготовило ея окончательное завоеваніе турками. Но все же вышеочерченная система достигала, въ теченіе нѣсколькихъ столѣтій, своихъ цѣлей. Она сосредоточила въ рукахъ правительства огромныя средства, а это, въ свою очередь, давало ему долгое время возможность содержать образцовую армію и охранять ею территорію…

Система создалась органически. Она стала складываться — съ тѣхъ поръ, какъ Византія забросила (по финансовымъ соображеніямъ) свой флотъ и перестала владѣть морем. Греческіе купцы исчезли тогда съ міровой арены: ихъ вытѣснили арабы и отчасти варяги. Но къ этому результату вела и сама политика басилевсовъ, вдохновляемая отчасти и «престижными» соображеніями. Они считали ниже своего достоинства «искать рьнки» и разсылать въ чужія страны своихъ купцовъ; они хотѣли, чтобы всѣ націи міра сами являлись въ Византію, центръ міровой торговли.


Въ сущности, это и послужило брешью, чрезъ которую проникли силы разложенія. Въ привилегированномъ положеніи оказалась иностранная торговля: сначала Венеціи (въ зависимости отъ которой оказались не имѣвшіе флота базилевсы), а затѣмъ и Генуи. И въ этомъ пунктѣ также замѣтно нѣкоторое сходство съ совѣтской Россіей, вынужденной ставить иностранцевъ въ привилегированное положеніе…

Все это, конечно, не значитъ, что оба режима можно было бы другъ другу уподобить. И прежде всего: совершенно различны были конкретныя обстановки ихъ дѣйствія… По свидѣтельству Роберта Клари, двѣ трети всѣхъ богатствъ міра были сосредоточены въ Средніе вѣка въ Царьградѣ, и только одна треть ихъ была разсѣяна внѣ его. Но Византія была тогда не только самою богатой въ мірѣ страй, но и дѣйствительнымъ ценгромъ міровой торговли. Она владѣла всѣми путями транзита и вмѣстѣ съ тѣмъ была первымъ производителемъ, первою промышленною страною міра… Желаніемъ зафиксировать навсегда это первенствующее положеніе и объясняется ея этатистская политика… Напротивъ, страна совѣтовъ есть бѣдная страна, очень мало и очень плохо производящая и, въ сущности, не владѣющая никакими «путями». Византійская система была завершеніемъ — пусть и неудачнымъ — длинной исторической эволюціи. Она была «вѣнцомъ зданія». Но, спрашивается: можно ли этою системою начать? Можно ли ею и на ней что-нибудь построить?

Тѣмъ не менѣе, примѣръ Византіи показываетъ, что двойная бухталтерія «естественнаго» и «искусственнаго» хозяйства не есть сама по себѣ невозможность, что «соціалистическій» (т. е., государственный) и «частный» секторы хозяйства могутъ, при извѣстныхъ условіяхъ, долгое время сосуществовать, не препятствуя значительному и сильному экспорту.

А<лександръ> С<алтыковъ>
Возрожденіе, №1915, 30 августа 1930.

Views: 34

П. Б. Струве. «Интеллигенція» и образованный классъ

Мы охотно даемъ сегодня мѣсто статьѣ доктора Д. С. Пасманика, въ которой этотъ даровитый и вдумчивый публицистъ возвращается, по поводу помѣщенной въ Возрожденіи статьи И. А. Ильина «Ядъ предразсудковъ», къ вопросу о существѣ и судьбахъ русский интеллигенціи.

И. А. Ильинъ, съ свойственнымъ ему блескомъ и пафосомъ, выдвинулъ стройное обвиненіе противъ русской интеллигенціи. Д-ръ Д. С. Пасманикъ не беретъ ее прямо подъ свою защиту, но противопоставляетъ обвиненію И. А. Ильина «соціологическій анализъ», который, несомнѣнно, имѣетъ задачею какъ-то ослабить силу и вѣсъ основныхъ утвержденій И. А. Ильина.

Анализъ этотъ въ короткихъ словахъ сводится къ слѣдующему:

Не только русская — всѣ интеллигенціи (за исключеніемъ англійской и швейцарской) отличаются пороками мечтательности и максимализма. Бѣда Россіи, что въ ней не было крѣпкаго и почвеннаго городского сословія, мѣщанства. Оно въ Россіи было качественно немощно и количественно незначительно. Въ результатѣ, интеллигенція оторвалась отъ почвы. Въ области духовной она создала великія цѣнности, но въ области государственнаго строительства она была по преимуществу — разрушительной. Возрожденіе интеллигенціи связано съ наростаніемъ въ Россіи новаго крѣпкаго деревенскаго мѣщанства. Ему понадобится интеллигенція, которая снабдила бы его всѣми достиженіями матеріальной культуры. Этотъ расцвѣтъ матеріальной культуры будетъ означать и расцвѣтъ духовной культуры… «Тогда Россія дастъ міру новое слово».

Основная ошибка этого «соціологическаго анализа» заключается въ неясности и неправильности словоупотребленія.

Что такое интеллигенція?

Д-ръ Д. С. Пасманикъ, прежде всего, самъ разно понимаетъ слово «интеллигенція» на протяженіи своей статьи. То онъ интеллигенцію отожествляетъ со всѣми образованными классами общества вообще, включая и церковь, и бюрократію, и городское сословіе, то отожествляетъ ее преимущественно съ городскимъ сословіемъ, то (въ заключительныхъ утвержденіяхъ), понимаетъ подъ интеллигенціей какой-то внѣклассовый техническій аппаратъ, который лишь обслуживаетъ «крѣпкое мѣщанство». Своего рода «спецовъ», или служилое сословіе на службѣ у «мелкой буржуазіи».

Но грѣхъ не только въ этомъ «многосмысліи». Хуже то, что всѣ эти «разныя» пониманія слова интеллигенція не совпадаютъ съ общепринятымъ, которое есть вмѣстѣ съ тѣмъ единственно политически и соціологически интересное, и которое и имѣлъ въ виду И. А. Ильинъ въ своемъ краснорѣчивомъ обличеніи.

Интеллигенція не классъ, не сословіе, не вообще образованный слой общества и не какая-нибудь совокупность классовъ и группъ, установленная по какимъ-либо внѣшнимъ признакамъ. Интеллигенція есть часть образованнаго класса, объединенная опредѣленнымъ общественнымъ міровоззрѣніемъ, особымъ, ей свойственнымъ, самосознаніемъ.

И. А. Ильинъ очень выпукло и ярко формулировалъ основныя черты этого общеизвѣстнаго интеллигентскаго самосознанія, критическое распознаніе и политическое обличеніе котораго восходитъ къ знаменитымъ «Вѣхамъ» и, въ частности, къ помѣщенной въ этомъ сборникѣ статьѣ П. Б. Струве.

Д-ръ Д. С. Пасманикъ тысячу разъ правъ, когда утверждаетъ, что интеллигенція въ русскомъ смыслѣ характерна не только для Россіи. Но вѣдь это утвержденіе именно и предполагаетъ, что «интеллигенція» есть часть образованнаго класса, начиненная опредѣленнымъ идейнымъ зарядомъ, что вся суть именно въ идейной начинкѣ. И здѣсь только непонятно, почему д-ръ Д. С. Пасманикъ исключилъ, скажемъ, Англію. Что же, Ллойдъ Джорджъ и англійскіе либералы не отличаются многими характерными интеллигентскими чертами? А развѣ «фабіанцы» и «гильдейскіе соціалисты» не заслуживаютъ званія прекраснодушныхъ интеллигентовъ? И, переходя къ современности, развѣ мы не видимъ поразительныхъ успѣховъ радикальной «интеллигенщины» въ англійскихъ университетскихъ кругахъ, въ нѣдрахъ старыхъ университетовъ Оксфорда и Кембриджа? Развѣ «философский радикализмъ» первой половины XIX в. не былъ во многомъ интеллигентщиной? И, наконецъ, развѣ успѣхъ евразійства въ нѣкоторыхъ англо-саксонскихъ кругахъ не есть точная аналогія того интеллигентскаго снобизма, который толкалъ русскихъ энглизированныхъ сверхъ-буржуевъ въ объятія анархистовъ и революціонеровъ?

Нѣтъ, нужно, дѣйствительно, признать, что «интеллигенція», какъ выразительница особого типа общественного міровоззрѣнія, можетъ быть обнаружена во всемъ современномъ культурномъ мірѣ. Бѣда Россіи — и тутъ правъ д-ръ Пасманикъ, — что въ Россіи ея было слишкомъ много, и что слишкомъ она была вліятельна: слишкомъ много было интеллигенціи, въ специфическомъ смыслѣ этого слова, въ составѣ русскаго образованнаго класса.

И только если такъ поставить вопросъ, т. е., о роли въ Россіи специфической интеллигенціи, то получаетъ и теоретически-соціологическій и практически политическій смыслъ какъ распознаніе и критика идейнаго содержанія этого своеобразнаго общественнаго явленія, такъ и тотъ «соціологическій анализъ», къ которому вплотную подошелъ д-ръ Д. С. Пасманикъ.

Какія конкретныя причины обусловили въ Россіи погубившій ее гигантскій расцвѣтъ «интеллигенціи» — это интереснѣйшая тема, не лишенная и сейчасъ актуально-политическаго значенія. Нѣкоторыя поучительныя мысли объ этомъ читатель найдетъ и въ сегодняшней статьѣ д-ра Д. С. Пасманика, несмотря на ту ошибку въ постановкѣ вопроса, на которую мы указываемъ. Эта ошибка, въ частности, заставляетъ д-ра Д. С. Пасманика признавать русскую интеллигенцію въ государственно-строительномъ смыслѣ разрушительной. Это, съ извѣстными оговорками (вспомнимъ «интеллигентское» земство, развившее огромную государственно-строительную работу), можно, и даже нужно, сказать объ «интеллигенціи» въ кавычкахъ, но это абсолютно невѣрно примѣнительно къ русской интеллигенціи въ цѣломъ, понимаемой, какъ образованный классъ.

Что касается мыслей д-ра Д. С. Пасманика о будущей судьбѣ русской интеллигенціи въ широкомъ смыслѣ этого слова, о духовномъ расцвѣтѣ, связанномъ съ расцвѣтомъ матеріальнымъ и о томъ, что въ условіяхъ будущаго матеріальнаго расцвѣта Россія скажетъ новое слово — то это большая тема, которая требуетъ особаго разсмотрѣнія.

П. Б. Струве
Возрожденіе, №568, 22 декабря 1926.

Views: 36

Л. Любимовъ. На рубежѣ Новой Европы. Окончаніе

ГДЫНЯ — ЧТО ЭТО ЗА ЗЕМЛЯ? — ГОГЕНЦОЛЛЕРНСКАЯ ПОЗНАНЬ. — НѢМЕЦКІЙ КУПЕЦЪ БЛАГОДУШНО НАСТРОЕННЫЙ КЪ ПОЛЬШЪ. — ПОСЛЕДНЯЯ БЕСЪДА НА ПОЛЬСКОЙ ТЕРРИТОРІИ.

Мой путь обратно лежалъ снова черезъ Варшаву. Въ этотъ пріѣздъ я видѣлъ уже почти однихъ эмигрантовъ: дѣлился съ ними впечатлѣніями, слушалъ горестные разсказы о жизни ихъ въ Польшѣ — подъ вѣчнымъ страхомъ обыска, ареста, высылки… Вотъ для того, чтобы не причинять осложненій тѣмъ, съ кѣмъ я встрѣчался въ Варшавѣ, я не касаюсь въ этихъ очеркахъ эмиграціи. Къ тому же вѣдь она, какъ явленіе, независима отъ общаго положенія въ Полынѣ.


Поѣхалъ посмотрѣть Гдыню. Действительно, есть чему удивляться. Великолѣпный портъ, торговый и военный, огромныя полукубистическія строенія, гостиницы, банки, конторы, пляжъ… Кипѣла бы здѣсь жизнь еще больше, не будь кризиса. Много воли, много вѣры въ будущее потребовалось, чтобы создать все это, — а еще восемь лѣтъ назадъ было лишь жалкое рыбачье мѣстечко.

Но гдѣ же это?.. — Этотъ польскій портъ, эти торговыя суда, эти миноносцы подъ бѣло-амарантовымъ флагомъ, эти постройки, краны, рычаги, гордыя польскія надежды? Рядомъ — Данцигъ, кругомъ Гдыни, въ дерешіяхъ — неслышно другой рѣчи, кромѣ нѣмецкой. И такъ все тамъ благоустроено, чисто, упорядочено, что ни для кого, думается, не можетъ быть
сомнѣній — чья это земля.

Коридоръ — все еще кажущееся невѣроятнымъ созданіе, — померанскіе крестьяне, ненавидящіе поляковъ… И это надежды Польши!

Пасмурно. Холодно должно быть въ водѣ. Но польскій матросъ стыдитъ меня:

— Что вы! Нельзя такъ. Или — поѣдете обратно, не окунувшись въ польское море!

Хорошій матросъ и такъ увѣренно, такъ чистосердечно онъ это говоритъ.


Вижу Познань — замѣчательный городъ, гогенцоллернскій — такой тяжелый, аляповатый и чистый. Такъ подходятъ къ этим асфальтовымъ улицамъ и площадямъ ихъ прежнія названія: «Бисмарштрассе», «Каноненпляцъ». И какъ-то неловко дѣлается при мысли, что вотъ и мы владѣли польскими городами, — а въ какомъ видѣ мы ихъ оставили и въ какомъ — нѣмцы?

Разговариваю съ познанцами — вотъ ужъ кто сплошь оппозиціонеры, — да и впрямь, какъ имъ, привыкшимъ къ прусской администраціи, быть подъ пятой «какихъ-то сельскихъ учителей да врачей безъ практики», только потому, что тѣ — бывшіе «пэовяки». Сколь отличны все-таки между собой поляки изъ Германіи, Австріи и Россіи — и какъ трудно осуществить ихъ объединеніе.

Въ старинной познанской ратушѣ, вѣщающей о польской Познали, — невиданное явленіе: нѣтъ портрета Пилсудскаго, а виситъ огромый портретъ всѢми позабытаго, никому уже казалось ненужнаго Пилсудскимъ свергнутаго президента Войцеховскаго.


Вотъ прогремѣла на весь міръ рѣчь Тревирануса. Тучи надвигаются на Польшу съ запада. Вспоминается мой послѣдній разговоръ на польской территории, въ вагонѣ, съ нѣмцемъ-купцомъ, благодушно въ общемъ къ Польшѣ настроеннымъ.

— Польша имѣетъ естественно право на существованіе, — сказалъ мнѣ этотъ нѣмецкій купецъ. — Ни вы, русскіе, ни мы, нѣмцы, не станемъ на нее посягать — зачѣмъ намъ, дѣйстительно, владѣть народомъ, который всегда будетъ противъ насъ — лишь новыя затрудненія создадимъ мы себѣ? Польша должна существовать. Съ внутренними дѣлами справится — это все лишь отъ непривычки жить самостоятельно. Но вотъ губитъ ее безумная, романтическая, столько разъ ее уже губившая гордыня, манія величія, — поэтому и озлобила Польша почти всѣхъ своихъ сосѣдей. Въ прошломъ Германія и Россія во многомъ виновны передъ Польшей; но поляки, называвшіе нашу политику нечеловѣчной, теперь дѣлаютъ все, чтобы возстановить противъ себя нѣмецкое и русское меньшинства.

Не владѣть же Польшѣ нашими территоріями! Вспомните басню о лягушкѣ, которая захотѣла походить на вола.


Я ѣхалъ въ Польшу съ лучшими намѣреніями, потому что всегда питалъ симпатіи къ полякамъ и потому, что Полыпа сейчасъ является охранителемъ порядка на востокѣ Европы. Но мнѣ кажется, что всякій русскій, попавшій на кресы, долженъ тамъ испытать будящія прежнюю вражду чувства обиды и негодованія.

Л. Любимовъ.

P. S. — Въ Польшѣ послѣ моего отъѣзда произошли большія события. Въ первыхъ очеркахъ я говорилъ о «полковничьей» диктатурѣ. Я писалъ, что переворотъ произойдетъ въ томъ случаѣ, если у «полковниковъ» хватитъ духа въ нужную минуту. Событія показали, что у нихъ хватило духа пойти на первый шагъ къ оформленію существующаго положенія вещей — распустить сеймъ. Пилсудскій пожелалъ наконецъ офиціально стать во главѣ правительства. Хватитъ ли у «полковниковъ» «духа» на строительство, на созданіе новой крѣпкой базы государства. И окажутся ли неправы оппозиціонеры, говорившіе мнѣ, что власть ихъ — по сущности своей, должна быть оккультной? [1] — Объ этомъ судить еще преждевременно.

Л. Л.
Возрожденіе, №1927, 11 сентября 1930.

[1] Тайной.

Views: 39

А. Ренниковъ. Эксплоататоръ и трудящійся

Этотъ вечеръ былъ особенно душнымъ. Раскаленные массивы домовъ мутили воздухъ жаромъ камня и извести. Размягченный асфальтъ одурялъ въѣдливымъ запахомъ. Городъ тяжело дышалъ, изнуренный яростью знойнаго дня.

Владѣлецъ банкирской конторы Яковъ Михайловичъ Перелѣсинъ заперъ дверь на ключъ, провѣрилъ, хорошо ли закрѣплена рѣшетка витрины, ощупалъ карманы — все ли взято съ собой, и устало взглянулъ вдоль тротуара въ прокопченную даль.

— Опять обѣдать не хочется, — грустно подумалъ онъ. — Аппетита отъ жары никакого, въ ресторанѣ, должно быть, дышать нечѣмъ. Не лучше ли пока прокатиться?

Онъ оглянулся, увидѣлъ медленно проѣзжавшее мимо такси и пренебрежительно махнулъ рукой.

— Псс!

Сѣлъ, захлопнулъ дверцу, крикнулъ:

— Буа де Булонь!


Шофферъ Юрій Ивановичъ Топорковъ къ вечеру совсѣмъ изнемогъ. Цѣлый день носился среди шума и грохота, цѣлый день дышалъ испареніями бензина, сидя въ раскаленной коробкѣ, съ ногами набухшими отъ идущаго снизу жара машины…

— Хорошо было бы домой… — грустно думалъ онъ, посадивъ Перелѣсина и направляясь съ нимъ къ авеню дю Буа де Булонь. — Пріѣхать, раздѣться, умыться и пообѣдать. Странно: жара, а все-таки проголодался изрядно. Вотъ закончу этотъ рейсъ и поѣду.

Онъ вспомнилъ, что жена обѣщала сдѣлать окрошку, если достанетъ въ русскомъ магазинѣ квасу, и, пріободрившись, загудѣлъ:

— Крякъ! Крякъ! Крякъ!


Въ лѣсу, около нижняго озера, на шменъ де сентюръ Перелѣсинъ ткнулъ Юрія Ивановича въ спину золотымъ набалдашникомъ палки, приказалъ остановиться.

— Подождите немного здѣсь, — съ трудомъ подбирая французскія слова, проговорилъ онъ. — Я посижу на скамейкѣ въ тѣни, подышу чистымъ воздухомъ.

— Пожалуйста, — отвѣтилъ по-русски Топорковъ.

— Ахъ, вотъ что… Вы русскій?

— Русскій.

— Знаете, навѣрно, меня въ лицо? По моей общественной дѣятельности?

— Нѣтъ. По языку догадался.

Яковъ Михайловичъ сѣлъ на скамейку, вытеръ лицо, помахалъ платкомъ надъ лысиной, удовлетворенно вздохнулъ.

Юрій Ивановичъ тоже вышелъ изъ машины, отошелъ въ сторону, оглядѣлъ лугъ, посмотрѣлъ на виднѣвшуюся вдали группу березъ…. Тоже вздохнулъ.

— Псс! Послушайте!

— Вы мнѣ?

— Да, вамъ. Можетъ быть, хотите посидѣть здѣсь? Пожалуйста. Я не противъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ.

— Вы не думайте, что если я пассажиръ, а вы простой шофферъ, я буду въ претензіи. Нисколько. Я по убѣжденіямъ чистѣйшій демократъ, если хотите знать.

— Да, но зато я аристократъ.


Отъ озера потянуло прохладой. Солнце склонилось къ горизонту, бросивъ красный отблескъ на безцвѣтное небо.

Широкій лугъ заигралъ яркой зеленью. Деревья вытянули синеватыя вечернія тѣни.

— Странный вы народъ, аристократы, — послѣ долгаго молчанія проговорилъ съ укоризной въ голосѣ Яковъ Михайловичъ. — Вся Европа, можно сказать, перешла на трудовое положеніе, уважаетъ рабочее движеніе, рабочій вопросъ, а вы до сихъ поръ ничего знать не хотите. Неужели вы, мсье, думаете, что капитализмъ сохранитъ навсегда свои позиціи?

— Да, увѣренъ.

— Эхъ-хе-хе. Какъ жизнь ни учитъ нашу буржуазію, капиталистовъ, дворянство, они все-таки никакъ не сдаются. Значитъ, вы, мсье, за сосредоточенье большихъ капиталовъ въ однѣхъ рукахъ?

— Да.

— И латифундій тоже?

— Разумѣется.

— Боже, Боже! Рабочія партіи вездѣ разрастаются, въ парламентахъ постепенно въ ихъ руки переходитъ полнота власти, избиратели всюду отдаютъ голоса соціалистамъ. А они… Неужели же вы, мсье, не понимаете, что при такой точкѣ зрѣнія каждый изъ насъ, демократовъ, имѣетъ полное право считать васъ эксплоататоромъ?

— Ну, что же. Считайте. Эксплоататоромъ я родился, эксплоататоромъ, очевидно, умру…


Такси неслось въ городъ, утихавшій отъ дневной сутолоки. Раскаленные массивы домовъ облегченно отдавали воздуху жаръ камня и извести. Еще не остывшій асфальтъ одурялъ липкимъ въѣдливымъ запахомъ.

— Тсс! Стойте! — Перелѣсинъ ткнулъ шоффера золотымъ набалдашникомъ палки.

— Вы же просили въ ресторанъ?

— Да, да, но теперь передумалъ. Аппетита до сихъ поръ нѣтъ. Выпью чего-нибудь прохладительнаго.

Яковъ Михайловичъ грузно вылѣзъ изъ автомобиля, досталъ бумажникъ, расплатился, далъ щедро на чай и, сѣвъ за столикъ, сталъ думать о разговорѣ съ шофферомъ.

— Вотъ упорные люди! Житья нѣтъ отъ этихъ крѣпостниковъ! — недовольно вздохнувъ, пробормоталъ, наконецъ, онъ.

А Топорковъ мчался въ гаражъ, гудя на перекресткахъ, налегая на скорости. И пренебрежительно морщился:

— Ну и время… Житья нѣтъ отъ этихъ трудящихся!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1925, 9 сентября 1930.

Views: 24

Александръ Яблоновскій. Бездѣйствіе власти

Есть такой взглядъ въ русскомъ обществѣ:

— Горшечники лѣпятъ горшки, хирурги производятъ операціи, эсеры дѣлаютъ бомбы…

И даже въ такой степени, что къ эсерамъ часто обращаются съ упреками:

— Вы что же это, души своей погубители, бомбы спрятали? Считаетесь вы спеціалистами и даже чинъ вамъ особый присвоенъ — «политкаторжане», а между тѣмъ, полное бездѣйствіе пиротехнической власти?

— Почему при большевикахъ — ни одной «Маруси» Спиридоновой, ни одного Балмашева, и даже ни одного сноснаго Натансона?

Конечно, это упрекъ нелѣпый. Эсеры никогда не давали подписки перманентно метать бомбы и никто не въ вправѣ возлагать на нихъ такую «обязанность». Хотятъ — мечутъ, нe хотятъ — не мечутъ. Но такого условія не было, чтобы однѣ партіи дѣйствовали душеспасительнымъ словомъ, а другія вносили пиротехническія поправки.

И однако же, сами эсеры, быть можетъ, подали поводъ къ «безсмысленнымъ мечтаніямъ» обывателя, такъ какъ за время большевизма террористическая линія партіи была не безъ уклоновъ. Эсеры то благословляли терроръ, то брали свои благословенія назадъ, то дѣйствовали, то бездѣйствовали. По крайней мѣрѣ, на этотъ счетъ имѣются очень интересныя свидѣтельства партійной литературы. Такъ «Кр. Газета» цитируетъ брошюру г. Семенова, бывшаго начальника боевого отряда эсеровъ. Брошюра называется «Военная и боевая работа партіи эсеровъ въ 1917-18 году».

Начальникъ боевого отряда говоритъ прямо.

«Для выясненія позиціи Центральнаго Комитета по вопросу о практическомъ проведеніи террора, я бесѣдовалъ съ Гоцемъ. Гоцъ находилъ, что политическій моментъ достаточно созрѣлъ для борьбы путемъ террора, считалъ, что убійство Ленина надо осуществить немедленно»…

Какъ человѣкъ осторожный, г. Семеновъ не удовольствовался, однако, этимъ заявленіемъ Года. Онъ понималъ, что это была лишь словесная индульгенція и, такъ сказать, архипастырское благословеніе заслуженнаго вождя. Но ему хотѣлось большаго. Ему хотѣлось знать твердо, отречется ли нартія эсеровъ отъ предстоящихъ бомбъ, или нѣтъ? И Семеновъ повелъ на этотъ счетъ дополнительные переговоры съ Гоцемъ, въ результатѣ чего

«Гоцъ гарантировалъ отъ имени партіи своимъ честнымъ словомъ, что ЦК не заявитъ о непричастности и признаетъ актъ открыто или немедленно или спустя нѣкоторое время. Мы (боевая группа) сочли честное слово Гоца достаточной гарантіей».

А дальше произошло покушеніе на Ленина, но индульгенція Гоца вдругъ оказалась недѣйствительной.

Вотъ что пишетъ на этотъ счетъ Семеновъ:

«Въ газетахъ появились заявленія ЦК, что партія не принимаетъ участія въ актѣ. Это произвело на насъ ошеломляющее впечатлѣніе. Увидѣвшись съ Донскимъ, я съ негодованіемъ говорилъ ему о недопустимости такого поведенія ЦК, считая это просто трусостью; указывалъ на честное слово Гоца. Донской объяснилъ заявленіе ЦК тѣмъ, что ЦК считаетъ недопустимымъ подвергнуть партію, въ случаѣ отсутствія такого заявленія, разгрому краснаго террора».

Конечно, въ этихъ условіяхъ индульгенція превращалась въ провокацію: благословили и и потомъ взяли благословеніе назадъ, объявивши «актъ» индивидуальнымъ, а не партійнымъ.

Партія, такимъ образомъ, пожертвовала и «актомъ», и «честнымъ словомъ» Гоца, и «боевой организаціей». И все это для того, чтобы укрыться отъ чекистовъ…

Не будемъ по этому поводу морализировать… Но согласитесь, что при такихъ условіяхъ, нельзя слишкомъ строго судить и тѣхъ наивныхъ обывателей, которые пристаютъ къ эсерамъ со своими вопросами: — Гдѣ же ваши пиротехническія поправки къ совѣтскому самодержавію?

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, №1922, 6 сентября 1930.

Views: 29