По поводу моихъ статей о русскихъ воротахъ, вымазанныхъ дегтемъ старой эмиграціей, я получилъ отъ читателей много писемъ. Очевидно, этотъ больной вопросъ сидитъ въ «печенкахъ» многихъ, очень многихъ нашихъ соотечественниковъ, и до сихъ поръ зажигаетъ негодованіе. Пока всѣ мы жили въ Россіи, мы смотрѣли довольно спокойно на лживыя розсказни о нашемъ отечествѣ. Мы называли это «клюквой» и сами охотно смѣялись надъ фантастическими розсказнями иностранцевъ о русскихъ людяхъ и русскихъ нравахъ. Но мы тогда не замѣчали, что «клюкву» воздѣлывали (и очень усердно) и наши русскіе бѣглые люди. Поссорившись съ русскимъ правительствомъ (а иногда и съ русскимъ правосудіемъ), эти ущемленные люди часто не дѣлали разницы между «урядниками» и Россіей и такъ перемѣшивали быль съ небылицей, что не знающіе насъ иностранцы очутились какъ бы между двумя «клюквами»: клюквой иноземнаго происхожденія (результатъ невѣжества) и клюквой, воздѣланной русскими (результатъ озлобленія и клеветы).

Но теперь, очутившись заграницей, мы воочію видимъ, что вторая, русская «клюква» была горше первой.

— «Дѣйствительно, — пишетъ мнѣ одинъ читатель, — старые эмигранты оставили намъ, можно сказать, подлое наслѣдство во Франціи и въ другихъ странахъ, и намъ, маленькимъ людямъ, теперь приходится бороться, въ мѣру нашихъ силъ и разумѣнія, на заводахъ, въ бюро и шахтахъ, съ тѣмъ туманомъ подлой ахинеи и лжи, которую высоко-интелигентные «борцы за свободу» прочно насадили заграницей о Россіи и русскомъ народѣ. Часто приходится и на своей шеѣ испытывать результаты этой «освободительной работы», когда ищешь мѣста, претендуя на что нибудь лучшее, чѣмъ «рабочій»: гораздо больше усилій, волненія и безсонныхъ ночей нужно русскому спеціалисту, чѣмъ всякому другому, чтобы доказать свою пригодность. Да это и понятно: французъ-работодатель a priori сомнѣвается, чтобы могло прійти что нибудь путное, въ смыслѣ знаній, изъ той страны, гдѣ (онъ точно это знаетъ), царствовалъ «кнутъ».

Тотъ же читатель высказываетъ нѣсколько очень интересныхъ соображеній и по вопросу о «кухаркиныхъ дѣтяхъ».

«Изъ числа двухъ-трехъ десятковъ высшихъ учебныхъ заведеній Россіи, можно привести, какъ примѣръ, Петербургскій политехническій институтъ императора Петра Великаго съ его пятью тысячами студентовъ: было бы интересно, если бы г-жа Кускова привела въ примѣръ хотя бы одно (только одно!) высшее учебное заведеніе любой страны земного шара, гдѣ три четверти студентовъ принадлежали бы не только по происхожденію, но и по соціальному происхожденію своихъ родителей, къ «кухаркинымъ дѣтямъ» и одна четверть изъ этихъ «кухаркиныхъ дѣтей» вдобавокъ, по своей бѣдности, получала бы помощь отъ общественной или «царско»-правительственной благотворительности (г-жѣ Кусковой должно быть извѣстно, что во Франціи высшее образованіе получаютъ дѣти, главнымъ образомъ, богатыхъ родителей).

Я говорю о довоенномъ, стало быть «царскомъ» времени. Въ бытность мою членомъ правленія кассы взаимопомощи студентовъ вышеназваннаго института, я хорошо познакомился съ составомъ студентовъ, ибо каждый семестръ мы разсматривали до 300 прошеній о пособіяхъ на уплату за правоученіе и на жизнь. Плюсъ къ этому до 300 человѣкъ «кухаркиныхъ дѣтей» освобождались этимъ самымъ «царскимъ» правительствомъ отъ платы за ученіе, и еще примѣрно до 200 человѣкъ пользовались пособіями многочисленныхъ землячествъ.

— «Я совершенно категорически утверждаю, что г-жа Кускова ни въ одной другой странѣ земного шара не найдетъ подобнаго состава студентовъ (бѣдноты), какъ не найдетъ и подобнаго высшаго учебнаго заведенія ни по величинѣ своихъ зданій (городъ!) ни по блестящей постановкѣ аудиторнаго и лабораторнаго преподаванія. Первая въ мірѣ лабораторія (въ свое время) токовъ высокаго напряженія — до 100.000 вольтъ. Первое въ мірѣ авіаціонное отдѣленіе (высш. учебн. завед.) при институтѣ».

— Да, мой читатель правду пишетъ: ни въ одной странѣ міра нельзя указать другого такого учебнаго заведенія, гдѣ соціальный составъ учащихся хотя бы въ малой степени напоминалъ Политехническій институтъ Петра Великаго.

Широкое общество заграницей о немъ однако, не слышало. Но про «кнутъ», про «Сибирь», про «кухаркиныхъ дѣтей», про «нагайки» всѣ слышали, весь свѣтъ знаетъ!..

— Клеветники Россіи о свѣтлыхъ сторонахъ русской жизни молчали. Они пріѣхали заграницу съ ведромъ русскаго дегтя и мазали, мазали, мазали…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2257, 7 августа 1931.

Views: 35

Моя статья о Маяковскомъ, напечатанная вскорѣ послѣ его смерти въ «Возрожденіи», вызвала и до сихъ порь вызываетъ довольно много откликовъ — печатныхъ и письменныхъ. Похвалы остается мнѣ лишь принять съ благодарностью. На угрозы и брань (напр., на брань нѣкоего Р. Якобсона) отвѣчать не буду. Но отвѣчу на нѣкоторыя возраженія, мнѣ сдѣланныя. Съ одной стороны я получилъ нѣсколько писемъ читателей, недовольныхъ тѣмъ, что за Маяковскимъ («бездарнымъ стихоплетомъ», по выраженію одного письма) я признаю талантъ. Съ другой стороны А. Бемъ на страницахъ «Руля» называетъ мою статью «объективно несправедливой» по отношенію къ «крупному поэту» и считаетъ ее «несомнѣннымъ срывомъ» въ моей критической дѣятельности. Возраженія, такимъ образомъ, исходятъ отъ людей совершенно противоположныхъ мнѣній. Однако мнѣ представляется возможнымъ отвѣтить заразъ и моимъ корреспондентамъ, и А. Бему. Это потому, что, на мой взглядъ, въ основѣ ихъ недовольства лежитъ одна и та же психологическая ошибка.

Мои корреспонденты хотѣли бы, чтобы я отрицалъ наличность таланта у Маяковскаго. Но чтобы исполнить это желаніе, мнѣ пришлось бы сказать неправду и дѣйствительно быть объективно несправедливымъ. Литературный талантъ есть, прежде всего, умѣніе выражать свои чувства и мысли въ наиболѣе сильной и соотвѣтствующей имъ формѣ. Такой талантъ дается отнюдь не всякому, и несомнѣнно, что Маяковскому онъ былъ отпущенъ природой въ количествѣ даже незаурядномъ. Стихи Маяковскаго очень сильны и выразительны — потому-то и вызываютъ они столь рѣзкое недовольство въ моихъ корреспондентахъ. И мнѣ самому враждебна была вся его писательская дѣятельность не потому, что у него не было таланта, но потому, что свой несомнѣнный талантъ онъ обратилъ на дурныя цѣли. Отрицать дарованія въ нашихъ литературныхъ, политическихъ или какихъ угодно недругахъ только за то, что ихъ цѣли не совпадаютъ съ нашими, столь же несправедливо и опасно, какъ восхищаться ими и все имъ прощать — единственно потому, что у нихъ есть дарованія. Мои корреспонденты склонны впасть въ первую изъ этихъ двухъ крайностей, А. Бемъ — во вторую. Обѣ стороны одинаково не хотятъ отдѣлить вопросъ о наличности дарованія отъ смысла поэзіи, этимъ дарованіемъ порожденной. Моимъ корреспондентамъ противна поэзія Маяковскаго — они не хотятъ признать за нимъ и таланта. А. Бему, напротивъ, талантъ Маяковскаго очевиденъ, но за это онъ прощаетъ ему весь смыслъ его поэзіи. И хотя самъ А. Бемъ говоритъ въ началѣ статьи, что Маяковскій не можетъ «ждать отъ насъ интеллигентскаго себѣ прощенія» — вся статья свидѣтельствуетъ именно о прощеніи.

На мое основное утвержденіе объ огрубленіи и сниженіи поэтической темы у Маяковскаго А. Бемъ заявляетъ, что Маяковскій былъ прежде всего лирикъ: «Черезъ все творчество его проходить красною нитью тема лирики: я и міръ. И все своеобразіе Маяковскаго въ томъ, что онъ совершенно по-новому преподнесъ намъ эту основную лирическую тему». Все это совершенно справедливо и очевидно, какъ дважды два четыре. Но въ томъ то и дѣло, что мало «по-новому преподнести» тему: надо, чтобъ это новое ея преподнесеніе было не отвратительно по существу. Маяковскій же только и дѣлалъ, что преподносилъ ее съ новой (да, съ новой) грубостью, съ новымъ, съ небывалымъ даже сниженіемъ и опошленіемъ. Это сниженіе никогда никѣмъ изъ литературныхъ друзей Маяковскаго и не отрицалось: напротивъ, считалось главной его заслугой, которая съ моей точки зрѣнія есть не заслуга, а вина.

Опредѣлить стихотворца, какъ лирика, вовсе еще не значитъ снять съ него обвиненіе вѣ пошлости и грубости. Чувствуя, что такое формальное опредѣленіе отнюдь еще не оправдываетъ существа поэзіи Маяковскаго, А. Бемъ спѣшитъ отмѣтить въ ней мотивы страданія и тоски. Опять — справедливо и это. Но въ такомъ случаѣ А. Бему слѣдовало бы доказать, что и страданія, и тоска проявлялись у Маяковскаго не грубо, не сниженно. Этого онъ не сдѣлалъ, потому что не могъ бы сдѣлать: и въ страданіяхъ своихъ Маяковскій былъ грубъ, и тема тоски трактована имъ приниженно. По человѣчеству, можетъ быть, его слѣдуетъ пожалѣть, — но сожалѣя человѣка, мы еще не пріобрѣтаемъ основаній сочувствовать поэту. Толстовскій Иванъ Ильичъ, страдая, кричалъ на одну ноту: у-у-у и намъ его жаль глубоко. Но если бъ Иванъ Ильичъ объявилъ, что его «у-у-у» есть поэзія, и всѣхъ, не кричащихъ «у-у-у», сталъ бы оплевывать такъ, какъ оплевывалъ Маяковскій, — мы бы и осудили такую «поэзію», и, пожалуй, лишились бы значительной доли жалости къ самому Ивану Ильичу. «Страдать! Страдаютъ всѣ! Страдаетъ темный звѣрь!» Не даромъ слова эти принадлежатъ поэту, страдавшему, право, не меньше, чѣмъ Владимиръ Маяковскій — и сумѣвшему создать поэзію не звѣриную, но человѣческую, не снижавшую, но возвышавшую.

А. Бемъ идетъ, однако, и дальше. Онъ пишетъ: «Отрицать за поэзіей Маяковскаго всякое касаніе міровъ иныхъ… значитъ просто потерять чувство объективности». Опять — совершенно формальное наблюденіе, не оправдывающее Маяковскаго по существу. Въ томъ-то и дѣло, что касаніе касанію рознь. «Всякаго» касанія и я не отрицалъ, но не всякое способно меня примирить съ Маяковскимъ.

А съ неба смотрѣла какая-то дрянь
Величественно, какъ Левъ Толстой, —

это двустишіе о Богѣ достаточно ясно и недвусмысленно. Оно-то и опредѣляюще, и центрально въ вопросѣ о «касаніи міровъ иныхъ» у Маяковскаго. Это и есть предѣльная грубость и предѣльная низость, отъ которой все прочее въ его поэзіи — только производныя.

«Міровъ иныхъ» Маяковскій касается единственно съ цѣлью унизить ихъ. Его «ненависть къ мѣщанству» есть прежде всего ненависть къ религіи. Поэтому съ «традиціонной для русской литературы ненавистью къ мѣщанству» ее можно сопоставлять лишь словесно, почти въ порядкѣ игры словами, а не по существу, какъ дѣлаетъ А. Бемъ. Для традиціонной русской литературы именно религія была борьбою сь мѣщанствомъ, для Маяковскаго наоборотъ: борьба съ мѣщанствомъ естѣ въ первую голову борьба съ религіей. Для Достоевскаго мѣщанинь Маяковскій, для Маяковскаго Достоевскій. Не возбраняется выбрать своимъ героемъ какъ того, такъ и другого, но смѣшивать, но соединять ихъ никакъ нельзя.

Отъ воображаемой борьбы Маяковскаго съ мѣщанствомъ рукой подать до его воображаемаго политическаго романтизма. И дѣйствительно, А. Бемъ тотчасъ рисуетъ такую схему :«Эта ненависть должна была его рано или поздно привести въ столкновеніе съ новымъ мѣщанствомъ, родившимся въ самомъ большевизмѣ. Отсюда его романтика революціи, столь мало похожая на ея будни, потомъ — противоположная крайность: попытка уложить себя въ рамки будней «строительства», стать ея поэтомъ, и, наконецъ, безнадежная попытка найти себя въ сатирѣ. Отъ «Нашего Марша» къ рекламамъ Моссельпрома и завершеніе «Клопомъ» и «Баней» — вотъ поэтическій путь Маяковскаго». На словахъ все это довольно красиво: получается, будто Маяковскій страдалъ и томился въ ненавистныхъ ему буд няхъ революціи. Но на дѣлѣ ни изъ его біографіи, ни изъ стиховъ (что особенно здѣсь важно) нельзя вычитать никакого томленія и никакой борьбы. Если мы сопоставимъ исторію большевицкой революціи съ личной и литературной исторіей Маяковскаго, то увидимъ не расхожденіе, а шествіе рука объ руку, не борьбу а постоянное содѣйствіе. Революціонная «романтика» Маяковскаго совпадаетъ съ романтизмомъ донэповскаго большевизма. Въ нэповскую и послѣ-нэповскую эпоху онъ не съ отчаяніемъ бросается въ противоположную крайность и не «пытается» уложить себя въ рамки будней, какъ хочется видѣть А. Бему, а послушно и безропотно приспособляется къ новымъ обстоятельствамъ и «укладываетъ» себя въ рамки «будней» какъ нельзя лучше. Пресловутымъ «соціальнымъ заказомъ» никогда Маяковскій не тяготился и всегда выполнялъ его съ усердіемъ. «Буднямъ» кланялся, какъ и празднику: за это свидѣтельствуютъ всѣ безъ исключенія его стихи соотвѣтственнаго періода. Противъ этого — ни одной строки! Приказали перейти отъ «Нашего марша» къ рекламамъ Моссельпрома — онъ перешелъ. Гдѣ жъ тутъ «борьба»? Ее можно выдумать, но нельзя доказать ни единой строкой его стиховъ. И въ сатирѣ Маяковскій не «безнадежно пытался найти себя», а просто выполнялъ очередной заказъ, высмѣивая не большевизмъ, а его враговъ, не нынѣшнихъ вождей, а тѣхъ, кого нынѣшній вождь упразднилъ. Это послѣднее обстоятельство я подробно выяснилъ и, смѣю думать, доказалъ въ статьѣ о «Банѣ». Жаль, что она ускользнула отъ вниманія А. Бема.

Поэтому утвержденіе А. Бема, будто «Маяковскій остался вѣренъ большевикамъ до конца, но вѣру въ нихъ онъ, несомнѣнно, утратилъ» во второй своей части лишено фактическихъ основаній. Эта утрата вѣры (поскольку вѣра вообще существовала) ничѣмъ рѣшительно не подтверждается, и для ея обоснованія А. Бемъ напрасно ссылается на самоубійство. Поскольку Маяковскому вообще было по пути съ большевиками, постольку и оставалось по пути. Что же до самоубійства, то всѣ слухи о его политической подпочвѣ — всего лишь легенда, идущая изъ какихъ-то смутныхъ источниковъ, абсолютно не подкрѣпляемая фактами, но зато документально и заранѣе опровергнутая самимъ Маяковскимъ въ его извѣстномъ предсмертномъ письмѣ. Маяковскій покончилъ съ собой на почвѣ личныхъ, вполнѣ интимныхъ дѣлъ, самъ заявилъ объ этомъ, самъ просилъ «не сплетничать», то-есть именно не строить необоснованныхъ догадокъ — и мы не имѣемъ никакого ни основанія, ни даже права сомнѣваться въ истинѣ его предсмертныхъ словъ. Признаюсь, меня даже удивляетъ, какъ можетъ оперировать съ этой легендой А. Бемъ, серьезный историкъ литературы, знающій цѣну документамъ съ одной стороны, вымысламъ — съ другой. Когда же А. Бемъ сопоставляетъ воображаемое разувѣреніе Маяковскаго съ дѣйствительною душевной драмой Блока, становится обидно и за логику, и за Блока: Блокъ не прислужничалъ ни когда вѣрилъ, ни когда разувѣрился. Блоку даны были гордая совѣсть и непреклонная лира. А Маяковскому? Самыя заблужденія Блока святы, какъ свято его предсмертное молчаніе. Плохо намъ будетъ, когда въ памяти освятимъ мы и «счастливо оставаться», которымъ предъ смертію расшаркался Маяковскій предъ осквернителями Россіи.

***

А. Бемъ не согласенъ со мною и въ томъ, что Маяковскій не былъ революціонеромъ въ поэзіи: «Есть одна область поэтическаго языка, въ которой заслуга новаторства безусловно принадлежитъ Маяковскому. Я говорю о поэтическомъ синтаксисѣ. Я не могу подробнѣе останав ливаться на этой теоретической темѣ, но именно здѣсь Маяковскій оказалъ большое вліяніе на всю слѣдующую поэзію»… Я тоже не могу подробно останавливаться на этой теоретической темѣ. Укажу, однако, что идея упрощенія поэтическаго синтаксиса принадлежитъ не Маяковскому. Она стара почти, какъ сама русская поэзія. Слѣды ея уже явственны у Державина и не исчезаютъ вплоть до символистовъ. Но поэтика, какъ сама поэзія, основана на мѣрѣ. Маяковскій переступилъ тотъ предѣлъ, за которымъ поэтическій синтаксисъ перестаетъ отличаться отъ базарнаго: именно такъ опредѣлилъ «заслугу» Маяковскаго какой-то совѣтскій теоретикъ. По отношенію къ поэтическому синтаксису такое дѣйствіе есть не творчество, а разрушеніе, не революція, а погромъ. Несомнѣнно, что этотъ погромъ «оказалъ вліяніе на послѣдующую литературу», хотя и не на всю, какъ думаетъ А. Бемъ. Но опять же — не всякое вліяніе благо: вліяніе Маяковскаго на поэтическій синтаксисъ подобно «вліянію» большевиковъ на народное хозяйство Россіи. Не отрицаю и того, что «Маяковскій войдетъ въ исторію русской литературы», но вижу въ этомъ не заслугу, а вину Маяковскаго и жалѣю объ этомъ. Не считаю его, какъ А. Бемъ, «крупнымъ поэтомъ», но считаю крупнымъ явленіемъ — крупнымъ зломъ. Этому крупному злу не могу ни поклоняться ни сочувствовать, ни даже любоваться его размахомъ, какъ не сочувствую, не поклоняюсь и не любуюсь Ленинымъ, хотя и онъ, еще несомнѣннѣе, былъ тоже крупнымъ явленіемъ и тоже останется въ исторіи Россіи. Оставимъ фактопоклонство и историческое эстество: не все хорошо, что крупно, и не все хорошо, что останется въ исторіи.

Было бы дурно, если бы я молчалъ или говорилъ вполголоса, пока Маяковскій былъ живъ, и со своей статьей выступилъ бы только по смерти его. Но это не такъ, и даже та статья, которая А. Бему кажется «недопустимой по характеру», есть лишь переработка, отчасти смягченная, статьи, напечатанной въ «Возрожденіи» лѣтомъ 1927 года. Что говорилъ я при жизни Маяковскаго, то повторялъ послѣ смерти.

«Онъ кровь отъ крови русской литера турной традиціи», говоритъ Р. Якобсонъ, апологетъ футуризма и заграничный совѣтскій чиновникъ. Очень хорошо понимаю, зачѣмъ ему нужно подкинуть Маяковскаго въ ненавистную ему русскую литературную традицію. Но глубоко недоумѣваю, когда эти слова сочувственно повторяетъ А. Бемъ. Маяковскій есть футуристъ, разрушитель и осквернитель русской поэзіи, которая для меня есть не только предметъ безразличнаго и безучастнаго историческаго изученія. Долгъ мой — бороться съ дѣломъ Маяковскаго и теперь, какъ боролся я прежде, съ перваго дня, — ибо Маяковскій умеръ, но дѣло его живетъ. Требовать отъ меня, чтобы я «корректно» склонилъ голову передъ могилой Маяковскаго, совершенно такъ же «странно и напрасно», какъ требовать отъ политической редакціи «Руля», чтобъ она преклонилась предъ мавзолеемъ Ленина.

«Неужели «прыжокъ черезъ стѣну» даетъ забвеніе прошлаго, а «прыжка въ смерть» для этого мало?» — спрашиваетъ А. Бемъ. Конечно, въ данномъ случаѣ, мало. «Прыжокъ черезъ стѣну» есть какъ ни какъ свидѣтельство о раскаяніи и о разрывѣ съ прошлымъ. А Маяковскій не каялся и не порывалъ ни съ политическимъ своимъ прошлымъ, ни съ литературнымъ, которое важнѣе и хуже политическаго, ибо въ политикѣ онъ былъ ничто, а въ литературѣ нѣчто.

А. Бемъ — ученый и уважаемый историкъ литературы, знатокъ Достоевскаго и Пушкина, до недавнихъ поръ державшійся въ сторонѣ отъ періодической прессы. Его появленіе въ составѣ редакціи «Руля» и на страницахъ этой газеты должно всячески привѣтствовать: именно такихъ критиковъ и редакторовъ вооруженныхъ солидными историко-литературными познаніями намъ слишкомъ недостаетъ. Но признаюсь — не моя статья о Маяковскомъ, а возраженія А. Бема, исполненныя сочувствія къ футуризму и Маяковскому, кажется мнѣ прискорбнымъ срывомъ въ его критической дѣятельности. Говорю это вовсе не ради полемическаго пріема, но потому что эта статья меня неожиданно и глубоко опечалила.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2249, 30 іюля 1931.

Views: 29

Откуда происходитъ старинная, видимо, русская кличка — шутъ гороховый? Отъ пугала для птицъ поставленнаго въ горохѣ? Или тутъ надо видѣть старинное представленіе русскаго народа о придворныхъ шутахъ, съ ихъ бубенчиками — горошинами? Или смыслъ этой клички какой-то другой? Кромѣ выраженія «шутъ гороховый», имѣется вѣдь и болѣе недавнее выраженіе «гороховое пальто»! «Гороховое пальто» — это, очевидно, пальто какого-то неопредѣленнаго цвѣта, сливающее въ своей неопредѣленности нѣкую увядшую пестроту. Мнѣ кажется, что русскому глазу въ древности «гороховымъ» казалось всякое пестрое, всякое клѣтчатое одѣяніе. Признаюсь, эта догадка осѣнила меня, когда я однажды разсматривалъ фотографію Бернарда Шоу, снятаго гдѣ-то въ Италіи въ клѣтчатомъ костюмѣ среди фашистовъ въ черныхъ рубахахъ! «Шутъ гороховый» — подумалъ я инстинктивно. А потомъ уже сталъ раздумывать надъ происхожденіемъ этой клички.

***

Шутомъ гороховымъ ведетъ себя Бернардъ Шоу въ Москвѣ, и въ клѣтчатомъ и въ другомъ видѣ. Это состояніе перестало быть для него связаннымъ съ какой-либо внѣшностью, оно сдѣлалось его, если такъ можно выразиться, внутреннимъ содержаніемъ. Почему это такъ произошло — не особенно трудно догадаться. Бернардъ Шоу принадлежитъ къ тому разряду литераторовъ, которымъ необходимо приходится «продолжать свою литературу» въ своей собственной жизни. Происходитъ это отъ неумѣреннаго честолюбія, соединеннаго съ тайнымъ сознаніемъ того, что одной литературы недостаточно для созданія всего того шума, котораго жаждетъ авторъ. Литераторы этого типа всегда и вездѣ существовали. Насчитывала ихъ и россійская литература…. Въ общемъ, это, если угодно, несчастный, внутренно обездоленный типъ. Человѣкъ начинаетъ «лѣзть изъ кожи вонъ» въ жизни, когда онъ замѣчаетъ, что одной своей литературой онъ не обратитъ на себя достаточнаго вниманія. Литераторъ, увѣренный въ себѣ, можетъ позволить себѣ «роскошь» въ жизни не существовать или быть чѣмъ-то совсѣмъ непохожимъ на то, на что похожа его литература. Но люди, снѣдаемые одновременно честолюбіемъ и сознаніемъ недостаточной своей даровитости, вынуждены словами и дѣломъ каждый день устраивать свой собственный «шаржъ» въ жизни, чтобы напомнить о себѣ читателю, которому изрядно они успѣли надоѣсть въ литературѣ.

***

«Слава» Бернарда Шоу есть, конечно недоразумѣніе. Слава эта выработана въ Германіи, и само по себѣ уже это обстоятельство заставляетъ въ данномъ случаѣ сомнѣваться въ добротности этого товара. Ибо слава Бернарда Шоу предполагаетъ какія-то качества остроумія, юмора, литературной находчивости. Но чтобы судить обо всѣхъ этихъ вещахъ — нѣмцы, сами лишенные и остроумія, и юмора, и находчивости въ литературѣ — послѣдніе люди въ Европѣ. Въ этой области они часто принимаютъ намѣреніе за достиженіе. Что касается намѣреній Бернарда Шоу, то они всѣмъ очевидны: онъ только и дѣлаетъ, что покушается на литературное острословіе или остромысліе. Будучи, однако, человѣкомъ отъ природы неглупымъ, онъ не можетъ не понимать, что намѣреніе его не осуществляется въ той мѣрѣ, какъ ему этого хотѣлось бы.Тогда, что бы не осталось ужъ совсѣмъ никакого сомнѣнія въ его литературныхъ намѣреніяхъ, онъ и старается усиленно ихъ подкрѣплять въ жизни ломаніями, кривляніями всякаго рода и усердствованіями стараго шута гороховаго.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2247, 28 іюля 1931.

Views: 15

Еще одно 14 іюля… Счетъ проходящихъ лѣтъ какъ-то явственнѣе въ такіе дни, замѣтные среди другихъ незамѣтныхъ. Русскій парижанинъ глядитъ на цвѣтные фонарики перекрестковъ, слышитъ грамофонъ и радіо уличнаго танца и старается вспомнить — въ который же разъ онъ видитъ и слышитъ все это? И вотъ веселье Парижа на мгновеніе бросаетъ въ русскую жизнь грустную тѣнь…

***

Но это мгновеніе проходитъ. Народное веселье Парижа стало и для насъ какимъ-то «домашнимъ дѣломъ». Мы поступаемъ въ этомъ случаѣ совсѣмъ такъ, какъ поступаютъ французы: присаживаемся взглянуть на уличные тайцы въ «своемъ» кварталѣ. И потомъ расходимся по домамъ, обмѣниваясь замѣчаніями о томъ, что угловое бистро завело въ этомъ году цѣлый оркестрикъ, тогда какъ въ прошломъ оно ограничилось лишь грамофономъ, и что «Кафэ дю Метро» замѣнило бумажные фонарики электрической иллюминаціей. Не итти же намъ, въ самомъ дѣлѣ, ради столь домашняго дѣла, какъ 14 іюля, на Монмартръ, на Монпарпассъ! Пусть этимъ занимаются иностранцы…

***

Въ центрѣ города въ этотъ день пріятно тихо и пустовато. Мнѣ пришлось услышать такое сужденіе. «Парижъ кажется иногда состоящимъ изъ ряда деревень. У каждой изъ нихъ есть своя деревенская жизнь…» Да, это было сказано вѣрно. Мы вышли изъ павильона Тюильри, посмотрѣвъ Португальскую выставку, и сѣли покурить на желѣзныхъ стульяхъ у баллюстрады. Внизу простиралась Конкордъ съ разрѣженнымъ движеніемъ на ней полупраздничнаго утра. Какое-то необычайно большое пространство небесъ открывалось надъ Елисейскими Полями. Столица задумана въ этомъ мѣстѣ, какъ стройный архитектурный пейзажъ. Въ него мимоходомъ «погружается» прохожій, но жить уходить туда, въ свой кварталъ, въ свою «деревню».

***

Вотъ эта «деревня» и веселится лучше всего 14 іюля. Можетъ быть, только поэтому и остается уличный праздникъ народнымъ до сего дня. Парижъ напоминаетъ особенно наглядно въ такіе вечера о своемъ натуральномъ, органическомъ ростѣ вокругъ необходимо искусственнаго городского ядра. Перепланировка разныхъ эпохъ не нарушила въ немъ органической силы срастанія и сцѣпленія живыхъ частей. Средневѣковая душа этихъ «уѣздовъ» парижской «страны» — остается. Парижъ поэтому остается и до сего дня народнымъ городомъ, знающимъ, что такое народный праздникъ. Это ощущеніе «вольнаго» народнаго праздника, столь отличнаго отъ постылыхъ подневольныхъ «народныхъ празднествъ», мнѣ пришлось испытать только въ двухъ городахъ, въ Парижѣ и въ Неаполѣ…

***

Я проходилъ недавно мимо одного кафэ, когда меня окликнулъ старый знакомый неаполитанецъ, котораго не встрѣчалъ я со дней очень веселыхъ, запомнившихся, какъ дни фейерверковъ и пѣсенъ на праздникѣ Пьедигротта въ Неаполѣ. Я сѣлъ съ нимъ рядомъ, мы вспомнили эти дни.

«Ну какъ въ Италіи?» — спросилъ я. Мой знакомый сталъ объяснятъ что-то очень сложное о трудныхъ временахъ для «индивида», которыя сулятъ, однако, великія блага для «коллектива». «Другими словами, отдѣльному человѣку живется не блестяще?» — перебилъ его я. Мой знакомый опять сталъ доказывать мнѣ, что я какъ-то не такъ ставлю вопросъ, что въ наше время «этатизма», все приходится оцѣнивать нѣсколько иначе.

Замѣтивъ, что я плохо слѣжу за развитіемъ его мысли, онъ воскликнулъ: «Ахъ, вы тутъ всѣ ничего не понимаете. Вы тутъ всѣ живете въ Парижѣ какими-то допотопными представленіями, какими-то старинными понятіями индивидуализма. Вы не хотите знать совоеменной жизни. Развѣ такъ живутъ въ Нью-Іоркѣ, въ Берлинѣ, въ Римѣ, въ Москвѣ?» Я вновь перебилъ его: «Даже въ Москвѣ?» — «Да, и въ Москвѣ», сказалъ онъ чуть-чуть, однако, менѣе увѣренно. — «Ибо, при всемъ различіи идеаловъ, конечно, методы коллективизма и навыки этатизма повсюду неизбѣжно одинаковы…» — «Но васъ-то лично вся эта штука радуетъ? А пѣсни, а фейерверки Пьедигротты?» Неаполитанецъ долго на меня глядѣлъ и вдругъ сдѣлалъ въ воздухѣ рукою движеніе краснорѣчивое въ своемъ сожалительномъ смыслѣ!

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2234, 15 іюля 1931.

Views: 22

Андрэ Белессоръ, написавшій такую интересную книгу о роли «интеллигенціи» въ началѣ Третьей французской республики, помѣстилъ теперь статью въ «Ревю Юниверсель» о литературномъ и политическомъ наслѣдіи 1830 года. Этому наслѣдію исполнилось сто лѣтъ. Сто лѣтъ такимъ образомъ существуетъ «мистика революціи». Андрэ Белессоръ напоминаетъ, что именно къ 1830 году относится происхожденіе новаго взгляда на «священныя права» революціи. До іюльскихъ дней этого года, по его словамъ, — «оставалось все еще слишкомъ много свидѣтелей тѣхъ жестокостей революціи, которыя покрыли ее кровью. Сами республиканцы отвращались еще тогда отъ этихъ ужасовъ. Для нихъ все хорошо началось въ 1789 году, но очень дурно повернулось въ 1792 году… Ихъ свобода была еще благожелательной, краснорѣчивой, прекрасно воспитанной особой, умѣющей хорошо принимать гостей, чѣмъ-то въ родѣ второй мадамъ де Сталь»… Андрэ Белессоръ разсказываетъ далѣе, какъ это отношеніе къ свободѣ и революціи измѣнилось подъ впечатлѣніемъ порохового дыма и баррикадъ іюльскихъ дней. Оно немедленно перешло въ литературу, гдѣ получило выраженіе прежде всего въ стихахъ Барбье. Авторъ указаннаго очерка напоминаетъ, что это «ожесточеніе» революціонной идеи сочеталось со вспышкой вражды къ религіи». «Всякая революція во Франціи есть дѣяніе антирелигіозное прежде всего или она быстро становится таковымъ», пишетъ Андрэ Белессоръ.

***

Изъ этой антирелигіозности французскихъ революціонеровъ 1830 года возникла странная революціонная «религіозность», революціонная мистика, олицетворенная такими фигурами, какъ Анфантэнъ, Базаръ, Сенъ-Симонъ, отчасти Прудонъ. Это вмѣстѣ съ тѣмъ были первые соціалисты. Соціализмъ, такимъ образомъ, въ происхожденіи своемъ явился чѣмъ-то въ родѣ антирелигіозной секты, и первоначальныя теоріи его были чѣмъ-то въ родѣ антирелигіознаго суевѣрія. Любопытно отмѣтить сейчасъ, черезъ сто лѣтъ, что сектантскій укладъ не вовсе вывѣтрился изъ соціализма, и что на суевѣрныхъ заблужденіяхъ революціонной мистики основывается и понынѣ соціалистическая «идея» въ большей степени, чѣмъ на какой-либо офиціальной научной доктринѣ. За примѣрами далеко ходить не приходится. Всѣ теоріи Карла Маркса не помогли бы ему создать революціонное движеніе, если бы не поддерживался его «внутренній жаръ» сектантскимъ неистовствомъ. Мы оказались наблюдателями даже еще болѣе страннаго явленія. Теоріи Карла Маркса прославляются нынѣ двумя соціалистическими сектами, взаимно отрицающими другъ друга. Подъ сѣнью его гипсовыхъ бюстовъ одинаково протекаютъ разсужденія большевиковъ въ Москвѣ и съѣхавшихся на конгрессъ дѣятелей второго интернаціонала вѣ Вѣнѣ. Та и другая секта отрицаетъ правильность пониманія ея противниками теоріи Маркса. Та и другая въ практикѣ даетъ этой теоріи выраженія діаметральнымъ образомъ противоположныя одно другому.

***

Книга Андрэ Белессора полезна тѣмъ, что она напоминаетъ о первоначальныхъ временахъ соціалистической одержимости, революціоннаго «бѣснованія». То и другое оказалось наслѣдствомъ, которое принялъ послѣдовавшій вѣкъ. Для насъ, русскихъ, наслѣдство это пріобрѣло большое и печальное значеніе. Оно было узнано въ Россіи, какъ всегда, съ нѣкоторымъ опозданіемъ. Настроеніями «священныхъ правъ революціи», родившимися послѣ 1830 года, проникались тайкомъ въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ въ Россіи тѣ люди, которые прогремѣли потомъ въ нигилизмѣ шестидесятниковъ. Большевики оказались во многихъ отношеніяхъ прямыми преемниками русскихъ нигилистовъ. Если здѣсь нѣтъ прямой «филіаціи» идей, то во всякомъ случаѣ есть «филіація» чувствованій и темпераментовъ.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2257, 7 августа 1931.

Views: 17

Въ Женевѣ, какъ во всякомъ благоустроенномъ городѣ, конечно, есть свои коммунисты. Нѣсколько недѣль тому назадъ здѣсь происходили даже коммунистическіе безпорядки. Представители мѣстной ячейки напали на группу націоналистовъ, завязали драку, драка дала въ результатѣ нѣкоторое количество раненыхъ…

И все происшедшее было бы, разумѣется, вполнѣ нормальнымъ явленіемъ для благоустроеннаго города, стремящагося въ шествіи по пути прогресса не отставать отъ другихъ европейскихъ центровъ.

Однако, какъ оказывается, женевскіе коммунисты обладаютъ одной своеобразной особенностью. Въ то время, какъ въ другихъ мѣстахъ коммунистическимъ движеніемъ обычно захватываются подонки рабочихъ массъ, пролетаріатъ низшихъ ранговъ, неудачники, люди озлобленные, люди обойденные судьбой, — въ Женевѣ ничего подобнаго нѣтъ.

Прибывшій на дняхъ изъ Швейцаріи русскій эмигрантъ разсказываетъ мнѣ, что женевская ячейка именно лишена перечисленныхъ коммунистическихъ чертъ. Предсѣдателемъ ея состоитъ сынъ аптекаря-милліонера. Члены президіума и остальные товарищи — всѣ — дѣти мѣстныхъ крупныхъ домовладѣльцевъ, купцовъ, веселящаяся молодежь изъ состоятельныхъ буржуазныхъ круговъ. И все-таки, блага міра, какъ видно, недостаточны чуткой душѣ приверженцевъ красной Москвы. Что-то постоянно гложетъ ихъ нѣжное сердце. Что-то волнуетъ. При упоминаніи о швейцарскихъ буржуазно-республиканскихъ законахъ загораются ихъ глаза непримиримымъ гнѣвомъ, при одномъ только произнесеніи словъ «федеральный совѣтъ» грозно сжимаются кулаки, и изъ груди вырывается крикъ:

— Долой правительство!

Лица, стоявшія далеко отъ коммунистическаго движенія въ Женевѣ, различно думали о причинахъ увлеченія золотой молодежи Москвою. Одни, благодушные, полагали, что молодые люди, по свойственному юнымъ годамъ стремленію ввысь, не удовлетворены утѣхами жизни, ищутъ счастья въ романтизмѣ утопій. Другіе, подозрительные, считали, что все дѣло въ недостаточномъ количествѣ карманныхъ денегъ, которыя веселящимся дѣтямъ выдаютъ ихъ родители-аптекари, домовладѣльцы, часовыхъ дѣлъ мастера. И на чьей сторонѣ правда — на сторонѣ благодушныхъ или на сторонѣ подозрительныхъ, трудно было сказать, не зная точно всѣхъ обстоятельствъ.

Когда коммунисты шли по улицамъ въ лакированныхъ туфляхъ, въ костюмахъ отъ лучшихъ портныхъ, бряцая золотыми цѣпочками, и кричали:

— Мы хотимъ жить такъ, какъ въ Москвѣ!

— Товарищи! Мы пойдемъ по стопамъ Ленина!

Всѣмъ казалось, что добродушные правы. Что въ призывѣ жить какъ въ Москвѣ кроется приглашеніе къ отрѣшенію отъ лакированныхъ туфель, отъ щегольскихъ модныхъ костюмовъ. Что все это — своеобразный возвратъ къ суровымъ временамъ Кальвина. Протестъ противъ разсѣянной праздной жизни.

Но когда сынъ аптекаря — предсѣдатель ячейки — вмѣстѣ съ двумя другими товарищами на совѣтскій счетъ съѣздилъ въ Москву, на совѣтскій счетъ жилъ въ Россіи, пилъ, кутилъ, и на совѣтскій счетъ вернулся обратно, многіе стали склоняться къ версіи подозрительныхъ:

— Очевидно, дѣйствительно, деньги понадобились. Очевидно, въ самомъ дѣлѣ, родители мало даютъ.

Такъ поперемѣнно, временно побѣждая другъ друга, боролись въ женевскомъ общественномъ мнѣніи два противоположныхъ взгляда. Боролись до тѣхъ поръ, пока ячейка сама не разгласила основныхъ пунктовъ своей соціальной программы.

— Было въ этой программѣ все, разумѣется, — сказалъ въ заключеніе, вскрывая причины возникновенія коммунизма въ Женевѣ, мой собесѣдникъ. — И благо трудящихся, и гнилостность капитализма. и грандіозный успѣхъ пятилѣтки. Но одинъ спеціальный параграфъ, помѣщенный среди другихъ, сразу разъяснилъ женевской публикѣ стремленіе мѣстной золотой молодежи итти по стопамъ Ленина и непримиримую ненависть ея къ федеральнымъ властямъ.

Въ параграфѣ этомъ чернымъ по бѣлому значилось:

«Требовать немедленнаго открытія всѣхъ закрытыхъ правительствомъ домовъ терпимости».

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2233, 14 іюля 1931.

Views: 19

Возникновеніе Братства. — Таинственная артель. — «Небесныя прокламаціи». — Структура Братства. — Круги странниковъ. — Странникъ Алексѣй. — Эзотерическіе корни. — Бунтъ противъ «интеллигенщины» и «мистической тѳатральщины». — Кавказскія мистеріи. — Рыцарскіе турниры. — Калики перехожіе и ихъ сказанія. — Причины успѣха Братства среди комсомольцевъ. — Братство и церковь. — Роспускъ Братства.

Москва… Кривые и милые арбатскіе переулки…. Здѣсь, вдали отъ дѣловой «совѣтской» Москвы, такая тишина, почти какъ на кладбищѣ. И какъ дорогіе покойники стоятъ, охраняя тишину, старинныя московскія усадьбы — и безцѣнные памятники тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Потускнѣла и облупилась ихъ желтая краска, посѣрѣли бѣлые фронтоны и рамы. Покривились колонны и какъ-то врасли въ землю крылечки и подъѣзды. И ужъ не сверкаютъ между колоннъ зеркальныя окна, давно немытыя новыми хозяевами. Но та же красная мебель, тя желая и пузатая, продолжаетъ стоять кое-гдѣ, только шкафъ передвинутъ къ окну ребромъ, раздѣляя прежнюю комнату на двѣ «жилплощади». И со стѣны прищурился вездѣсущій и твердокаменный Ленинъ.

Тихо въ арбатскихъ переулкахъ. Особенно тихо здѣсь по вечерамъ. Арбатскій районъ попрежнему — районъ интеллигенціи, если не считать поселившихся тутъ иностранцевъ въ ихъ завороженныхъ и заколдованныхъ для совѣтскаго обывателя «миссіяхъ». Поздно вечеромъ возвращаются усталой походкой съ затянувшагося засѣданія сумрачные и апатичные спецы-интеллигенты. Ихъ портфели туго набиты докладными записками и пятилѣткой — ночная работа къ завтрашнему ударному засѣданію… И все смолкаетъ. Лишь сь шумнаго и многолюднаго Арбата доносятся голоса, да нервные звонки вагоновожатаго…

Въ этотъ заговорщицкій часъ въ одномъ изъ темныхъ переулковъ, куда не проникаютъ блики краснаго зарева отъ арбатскихъ кинематографовъ, собиралась иногда кучка людей второго поколѣнія на тайное дѣловое собраніе. Почти всѣ собравшіеся — члены правленія и служащіе Н-ской промыслово-кооперативной артели. Они собирались у себя же въ помѣщеніи артели среди ящиковъ и орудій производства ихъ случайнаго промысла. Собирались по средамъ, когда по случаю партдня ячейка отсутствовала (пятидневка въ то время еще не была введена въ жизнь).

Такъ собирался одинъ изъ «отрядовъ» нѣкоего рыцарскаго ордена. Серьезны и сосредоточены были блѣдныя лица. Почти безъ преній, какъ будто безучастно, принимали они свои единогласныя рѣшенія. Ихъ было восемь человѣкъ. Они посвятили себя духовному водительству среди комсомольской молодежи. Для этой спеціальной цѣли создана была тайная организація орденскаго типа. Такъ возникло «Братство Свѣтлаго Города» — одна изъ наиболѣе мощныхъ (въ совѣтскихъ условіяхъ), наиболѣе распространенныхъ и наиболѣе активныхъ въ Россіи тайныхъ организацій. О существованіи ея знаютъ въ Россіи многіе, ибо дѣятельно распространяли странники «Города» за подписью таинственнаго «Странника Алексѣя» свои «небесныя прокламаціи» — «посланія», «радостныя извѣщенія», «сказки круга странниковъ», «плачи странницъ», «сказанія дивныя», «предупрежденія» и т. п. Всѣ эти листовки случайно обнаруживались въ самыхъ неожиданыхъ мѣстахъ — въ канцелярскихъ папкахъ совѣтскихъ учрежденій, въ книгахъ выдававшихся библіотеками, въ почтовыхъ ящикахъ, на стульяхъ кинематографовъ, подкинутыя въ темнотѣ во время сеанса, на столикахъ въ общественныхъ столовыхъ и въ другихъ подобныхъ мѣстахъ. Часто спрашивали другъ друга обыватели, что это за чудаки и безумцы, но неуловимы были «круги странниковъ». Слышался гдѣ-то подъ водою звонъ колокольный незримаго Китежа Града, но странники повѣствовали въ своихъ «небесныхъ прокламаціяхъ», что «до самаго суднаго дня положено Господомъ оставаться Китежу Граду невидимымъ».

И тщетно рыскало ГПУ — не приспособлены его органы сыска для вещей невидимыхъ. Но боялись обыватели встрѣчаться въ кругу своихъ гостей въ числѣ восьми человѣкъ, ибо многіе знали, что въ этомъ числѣ замыкается кругъ странниковъ.

Восемь рыцарей невѣдомаго ордена — отрядъ ном. 4 — стояли во главѣ Братства Свѣтлаго Города, ими же основаннаго. И каждый изъ этихъ восьми имѣлъ свой кругъ странниковъ, тоже по восемь человѣкъ. И зналъ каждый странникъ, что задача его собрать около себя все тотъ же кругъ новыхъ странниковъ, новую восьмерку и т. д. Ни одинъ изъ этихъ круговъ не долженъ былъ интересоваться и знать о работѣ, дѣятельности и даже составѣ другого круга. Всякій разговоръ странника о Братствѣ Свѣтлаго Города и даже двухъ странниковъ между собою гдѣ бы то ни было внѣ замкнутаго круга странниковъ заранѣе объявлялся предательствомъ всего Братства и влекъ за собою роспускъ круга и отходъ отъ предателя.

Немногіе изъ странниковъ Б. С. Г. знали о преемственной и духовной связи Братства съ какимъ-то тайнымъ рыцарскимъ орденомъ. Но почти никто изъ нихъ не подозрѣвалъ, что и этотъ послѣдній со всѣми своими невѣдомыми другъ для друга отрядами въ свою очередь составлялъ периферію какого-то еще болѣе тайнаго братства. И не всѣ изъ собиравшихся въ арбатскихъ переулкахъ вождей знали, что весь ихъ отрядъ, вмѣстѣ съ другими отрядами, были «дѣломъ вѣры» и «подвигомъ воинской доблести» одной изъ общинъ этого братства. Такъ, безконечными концентрическими кругами распространялась сфера вліянія какой-то мощной и центральной духовной организаціи и возникали легенды о явленныхъ на Кавказѣ обителяхъ русскаго Монсальвата…

Каждую весну, недѣли за двѣ, за три до Благовѣщенія, собиралось правленіе Н-ской промыслово-кооперативной артели съ «представителями» отъ «другой артели» и замыкали кругъ «водителей странниковъ». Первый изъ равныхъ, старшій изъ старшихъ — странникъ Алексѣй — докладывалъ по традиціи планъ ритуальныхъ мистерій въ лѣтніе мѣсяцы на Кавказѣ: планъ-итогъ ко дню Благовѣщенія сообщался въ концентрическіе круги странниковъ.

Братство Свѣтлаго Города включало въ себя четыре самостоятельныхъ братства, и въ каждомъ кругу странниковъ могли быть члены каждаго изъ этихъ четырехъ братствъ. Вотъ, что говорить по этому поводу освѣдомительный фрагментъ Братства Свѣтлаго Города.

«Межъ болотъ мірской неправды, среди дебрей ложнаго знанія, минуя скалы человѣческой глупости, обрѣтаешь равнину исканій и восемь дорогъ на ней. А посереди — озеро живой воды.

Путь къ нему лежитъ въ кругахъ странниковъ.

Межъ людьми ты хочешь стать странникомъ, чтобы будить въ нихъ тоску по совершенству.

Скажи, хочешь ли ты уважать всѣ исканія?

Хочешь ли ты вникать въ чужія исканія?

Хочешь ли ты самъ искать свѣтъ совершенства?

Ты отвѣтилъ на все — хочу? Странникъ, ты принятъ въ нашъ кругъ. Вотъ тебѣ посохъ съ крыльями. Иди.

Цвѣтокъ круга странниковъ — подорожникъ.

Подъ знакомъ четырехъ братствъ идетъ путь къ Свѣтлому Городу, что за гранитной стѣной стоитъ на пяти столбахъ въ этомъ озерѣ. Но всѣ четыре братства — одно. Ибо только человѣкъ гармоніи всѣхъ формъ есть человѣкъ.

Поскольку ты идешь подъ знакомъ религіозно-мистеріальнаго творчества и дѣйства и проповѣди Духа, — ты идешь подъ восточнымъ знакомъ Іоаннова Братства.

Поскольку ты идешь подъ знакомъ магическаго дѣйствія искусства, — ты подъ сѣвернымъ знакомъ Воднаго Братства.

Поскольку ты идешь подъ знакомъ науки и философіи, — ты подъ западнымъ знакомъ Пифагорейскаго Братства.

Поскольку ты идешь подъ знакомъ техники и хозяйственнаго труда, какъ любви и жертвы, — ты подъ южнымъ знакомъ Микулина Братства.

Но всѣ четыре братства — одно. Только три степени оно имѣетъ.

Первая — Братство Свѣтлаго Города, — носитъ цвѣтокъ василекъ.

Вторая — Братство Строителей Свѣтлаго Города, — къ васильку присоединяетъ ржаной колосъ.

Третья — Братство Жителей Свѣтлаго Города, — букетъ: подорожникъ, василекъ, ржаной колосъ и гвоздика.

Подорожникъ — знакъ исканія.

Голубая звѣзда василька — знакъ, что ты на пути, голубая звѣзда ведетъ тебя.

Ржаной колосъ значитъ — ты строитель, а поле готово къ посѣву.

Гвоздика значитъ — ты распялъ себя на крестѣ любви и для тебя нынѣ же откроются Двери Свѣта (нынѣ же будешь со Мною въ раю).

Ты, познавшій тоску подорожника, — быть на всѣхъ путяхъ вездѣ, — при дорогѣ, но никогда не знать, на пути ли ты, — вотъ голубую звѣзду василька даю тебѣ, пусть она ведетъ тебя.

Въ голубомъ сіяніи звѣзды Братства всѣ пути слились въ потокѣ, а въ немъ безчисленное множество струй.

Потокъ одинъ, но берегись противнаго теченія, иди за голубой звѣздой Братства, она приведетъ тебя къ Свѣтлому Городу.

Ибо голубыя звѣзды васильковъ цвѣтутъ на золотѣ ржаныхъ полей.

Но ты, пришедшій, какія поля засѣялъ ты? Не пусто ли, не заросло ли травой твое поле любви и прозрѣнія? Не торопись проходитъ мимо, остановись, засѣй поля, тоскующія по любви, засѣй ихъ золотомъ свободнымъ устремленій! Возьми колосъ, въ немъ ты найдешь зерна для посѣва.

Пусть на каждое зерно, тобой посѣянное, вырастетъ Новымъ Свѣтлымъ Городомъ, а они всѣ — Одинъ.

Безплодны поля не орошенныя. Чѣмъ оросишь ты ихъ? Только твои слезы и кровь можешь ты подарить имъ, какъ даръ любви. Но для слезъ ты слишкомъ гордъ. Такъ пусть же алая гвоздика расцвѣтетъ у тебя на груди!

Иди, — на пути я встрѣчу тебя.

Странникъ Алексѣй.»

Строгіе и суровые люди встали во главѣ Братства Свѣтлаго Города. Когда-то въ нѣдрахъ своего ордена и на фонѣ пестрой и разнообразной картины мистическаго движенія въ Россіи они подняли бунтъ противъ «интеллигентщины», противъ кружковщины и «мистическаго чаепитія со словоблудіемъ», противъ начетничества. Они подняли возстаніе противъ «театральщины», бутафоріи и культоманіи, они протестовали противъ профанаціи ритуаловъ и противъ мистическихъ собраній, какъ самоцѣли всей орденской жизни.

Завершился протестъ ихъ дѣйственнымъ актомъ — они создали Братство Свѣтлаго Города на новыхъ принципахъ не салоннаго, а воинствующаго рыцарства. Ритуальная жизнь вынесена была въ опредѣленное время года, а именно въ лѣтніе мѣсяцы, за исключеніемъ празднованія дня Михаила Архангела, какъ покровителя и небеснаго вождя всѣхъ рыцарей и за исключеніемъ дня основанія Братства. Все же остальное время объявлено было состояніемъ въ походѣ и цѣликомъ посвящалось дѣлу, работѣ, творчеству, пропагандѣ. Отмѣнены были всѣ мистическія собранія и отнесены въ лѣто. Для борьбы съ профанаціей ритуаловъ вся мистическая жизнь Братства поставлена была въ зависимость отъ личныхъ усилій, отъ преодолѣнія всевозможныхъ препятствій — моральныхъ, интеллектуально-творческихъ и даже физическихъ. Въ обиходъ круга странниковъ введено было нѣчто въ родѣ зачетовъ, которыми пріобрѣталось право участія каждаго круга въ кавказскихъ мистеріяхъ.

Это — такъ называемые «рыцарскіе пиры», завершавшіе «походы» круга странниковъ въ міру. Съ этихъ пировъ начинались мистеріи. Два круга странниковъ или двѣ артели (что одно и то же) встрѣчались въ опредѣленномъ условленномъ мѣстѣ на Кавказѣ на общую трапезу подъ открытымъ небомъ. Этотъ скудный пикникъ изъ хлѣба, вина и фруктѣ символизировалъ пиръ. Въ особомъ ритуальномъ порядкѣ выступали водители артелей съ отчетомъ о томъ, что 6ыло сдѣлано за годъ, послѣ чего по кругу — разсказы о походной жизни, о доблестяхъ и творческихъ достиженіяхъ на томъ или иномъ фронтЬ. Выступали сказители (трубадуры) со своеми сказаніями, сказками и легендами, выступали скоморохи (менестрели) со своими художественными произведеніями — стихами, разсказами и пѣснями.

Самый фактъ перенесенія мистерій на Кавказъ имѣлъ то значеніе, что участіе въ нихъ связывалось съ преодолѣніемъ чисто физическихъ препятствій, какъ разстояніе, а на самомъ Кавказѣ кромѣ того требовалось преодолѣть двѣ цѣпи горныхъ переваловъ. Предолѣніе этихъ усилій — матеріальныхъ и физическихъ — должно было свидѣтельствовать о дѣйствительномъ горѣніи и энтузіазмѣ странниковъ Братства Свѣтлаго Города.

Къ мистеріальному періоду пріурочены были также и различные посвященія по степенямъ духовной іерархіи. Фактъ этотъ имѣлъ большое значеніе для успѣха мистерій. Сначала изъ Москвы и Ленинграда, а потомъ изъ самыхъ различныхъ мѣстъ СССР съѣзжались, а иногда даже и приходили пѣшкомъ молодые люди, стараясь устроить свои отпуска къ опредѣленному и заранѣе извѣстному сроку.

Все лѣто вмѣстѣ съ курортниками пріѣзжали и приходили на Кавказъ странники. Но два раза въ лѣто — въ Духовъ день и въ день 12 Апостоловъ назначались мистеріи. Наканунѣ отовсюду съѣзжались странники въ сборные пункты: Геленджикъ, Баку и Батумъ. Отсюда направлялись артели на мистеріи. Здѣсь узнавали они свой маршрутъ, мѣсто и время встрѣчи съ другою артелью, а также дальнѣйшіе маршруты на мѣста, гдѣ назначались мистеріи каждаго изъ четырехъ братствъ. Здѣсь же въ сборныхъ пунктахъ странники оставляли въ копіяхъ художественныя произведенія, статьи и цѣлыя книги по самымъ разнообразнымъ вопросамъ — плоды трудовъ своихъ за истекшій годъ. Все это свидѣтельствовало о рыцарской походной жизни въ міру и говорило объ успѣхахъ на томъ или иномъ фронтѣ борьбы и въ то же время вносило элементъ соревнованія.

Всѣ эти произведенія, получивъ «освященіе на мистеріяхъ», поступали въ общее пользованіе и становились достояніемъ всего Братства Свѣтлаго Города. Но они не составляли «канона» Братства, который круги странниковъ получали отъ старшаго круга водителей.

Послѣ описаннаго пира, на которомъ встрѣчались двѣ артели, всѣ странники обѣихъ артелей раздѣлялись на четыре группы, по принадлежности къ одному изъ четырехъ братствъ «Братства Свѣтлаго Города», и каждая группа направлялась въ свою сторону, на свои мистеріи. Эти послѣднія имѣли каждая свой ритуалъ, свои молитвы и пѣсни, свои тексты священнаго писанія (изъ Евангелія), свои «репертуары» и т. д. Все это происходило на открытомъ воздухѣ, въ безлюдномъ и мало доступномъ мѣстѣ, обычно — въ долинѣ между горныхъ цѣпей, на полянѣ въ лѣсу. Отсюда странники расходились обычно въ одиночку, кто спѣшилъ возвратиться домой за истеченіемъ срока своего отпуска, кто направлялся къ морю на западъ, кто стремился «сразиться» съ Темнымъ Городомъ (инаковѣрующими) или съ «идолищемъ поганымъ» (коммунисты). Прятались ритуальные цвѣта матерчатыя, въ петлицу вдѣвались цвѣты натуральныя или вовсе уходили безъ всякихъ цвѣтовъ; снимался голубой или бѣлый ритуальный поясъ и крестъ, но длинная бѣлая толстовка, ручной мѣшокъ на спинѣ, а главное — посохъ, съ которымъ странники не любили разставаться (несмотря на уставъ) чуть не до самаго парохода или желѣзной дороги, выдавали ихъ головой.

За ними установилась также репутація горячихъ и задирающихъ спорщиковъ на религіозныя и соціально-политическія темы. Въ этомъ отношеніи наиболѣе непримиримыми были странники братствъ Іоанна и Микулина, которые имѣли свои цѣльныя общественно-религіозныя міросозерцанія и особыя соціальныя доктрины. *)

На Кавказѣ установилось даже одно излюбленное мѣсто, гдѣ въ нѣкоемъ гостепріимномъ домѣ встрѣчались ежегодно наиболѣе горячіе спорщики изъ Братства Свѣтлаго Города съ живущими въ тѣхъ же мѣстахъ православными отшельниками, тоже большими любителями поговорить и «поучить». Споры эти получили названіе «рыцарскихъ турнировъ». Главнымъ организаторомъ этихъ турнировъ и главнымъ неутомимымъ участникомъ ихъ былъ нѣкій маленькій, корявый, какъ сухой корень, рыжій мужичекъ, изъ бывшихъ толстовцевъ, философъ-самородокъ, весьма начитанный въ самыхъ разнообразныхъ наукахъ, искусный діалектикъ, авторъ многихъ анархо-религіозныхъ памфлетовъ. Жена его, опростившаяся задолго до революціи дворянка, носительница громкой исторической французской фамиліи, неотступно раздѣляла съ нимъ безчисленные его странническіе путешествія по Кавказу, съ Кавказа въ центральную Россію и обратно на Кавказъ, такъ въ теченіе всего года.

Другіе — любители одиночества и тишины, созерцатели и мечтатели — совершили свой путь въ одиночествѣ. При встрѣчахъ съ братьями Города они по установившемуся обычаю обмѣнивались привѣтствіями — читали другъ другу свои или своего круга странниковъ произведенія, заученныя наизусть или по рукописи. Вотъ два-три типичныхъ примѣра такихъ разсказовъ (наиболѣе короткіе) изъ цикла братствъ Іоанна и Баяна:

Законъ Земли — Сказка изъ Круга Странниковъ.

«Двѣ артели странниковъ встрѣтились на перекресткѣ и остановились вмѣстѣ отдохнуть и закусить.

И разсказывалъ одинъ изъ странниковъ:

Я видѣлъ посланника Звѣря. Кровавую печать принесъ онъ и сказалъ: «Кто не приметъ печать эту, закрыты тому пути Земли».

— А семьи требовали пищи и тепла, и тысячи пошли за нимъ, ибо нужно было жить.

— Но мы не приняли печать крови, и вотъ голодны теперь семьи наши и мы.

Пути Земли закрыты для насъ, а на пути къ Свѣтлому Городу я не видѣлъ Земли и плодовъ ея.

— Говоритъ, что Законъ Земли — Самосохраненіе… а у нихъ отнимаютъ и жилища наши и плоды трудовъ нашихъ, а дѣтей нашихъ увлекаютъ на путь тьмы…

— Можетъ быть, правъ Законъ Земли.

Только онъ кончилъ разсказъ свой — грозный голосъ, какъ бы изъ глубины доносящійся, потрясъ тишину:

— Возьмите книги и запишите въ нихъ Законъ мой.

1. Я Земля, и не прикрывайте малодушіе свое именемъ моимъ, вамъ отдала я всѣ силы свои, — будьте же готовы къ преображенію моему.

2. Станьте могучи и совершенны въ дѣлѣ. Дѣла вашего жду я, а не словъ. Вѣ Свѣтломъ Городѣ нѣтъ мѣста жалкимъ.

3. Никому и никогда не подчиниться, никого и никогда не подчинить, никогда не унизиться и никого не унизить. Кто не дѣлаетъ высочайшее дѣло свое, — унижаетъ всѣхъ.

4. Идите на помощь, не ожидая зова. Не ждите, когда зло прилетъ къ вамъ, встрѣчайте его вооруженные до совершенства, гоните его изъ убѣжища его до конца. Но и дѣлающихъ зло зовите къ преображенію.

5. Заботьтесь о томъ, что требуетъ путь Свѣтлаго Города, а онъ позаботится о васъ и о семьяхъ вашихъ.

6. Время, посвященное пути жизни вашей, сдѣлайте достойнымъ вашего пути.

7. Не будьте рабами привычекъ и инстинктовъ, пусть привычки и инстинкты ваши покорно служатъ священному въ жизни вашей.

8. Не одурманивайтесь, не принимайте участія въ азартѣ, не лицемѣрьте, не присваивайте, не прелюбодѣйствуйте, не судите и не судитесь, не обижайте, не казните, не властвуйте, но жалѣйте всѣхъ, даже враговъ, иначе будете рабами Звѣря.

9. Берегите довѣренное вамъ, какъ зеницу ока.

10. Идите по міру и смѣло зовите всѣхъ въ Свѣтлый Городъ. Учитесь теперь же жить въ свободѣ и общинѣ. Говорите всѣмъ: не наполнится Чаша Свѣтлаго Города, какъ часъ придетъ.

Ибо исполнившіе законъ мой себя познаютъ, и Истина освободитъ ихъ. Есть золотой вѣкъ сзади и есть золотой вѣкъ впереди, а посрединѣ Любовь, но люди не приняли Ея.

Съ Нею кончается паденіе и Духъ обѣщанъ Ею.

Съ именемъ же того, кто учить, что добро есть зло и зло есть добро, идетъ Звѣрь и посланники съ печатями.

Первая печать — красная — печать власти.

Первая печать — начало конца. Когда же послѣднюю печать принесетъ міру посланникъ Звѣря, знайте, это — конецъ.

Голосъ умолкъ и была тишина.

И когда оглянулись на того, кто разсказывалъ, на лбу его пылала кровавая звѣзда.

Ни слова не сказалъ онъ, но злобно нахмурившись, всталъ и ушелъ. Никто не удерживалъ его.

Потомъ поднялись и обѣ артели и потаёнными тропинками разошлись во всѣ стороны, чтобы благовѣствовать».

***

Браство Свѣтлаго Города — организація, объединявшая преимущественно молодежь, при этомъ молодежь комсомольскаго склада. Само собою разумѣется, что успѣхъ этой организаціи у подобной молодежи могъ быть достигнуть лишь при какомъ-то созвучіи цѣлей Братства и духа его организаціи съ духомъ если не самого комсомола, то современной совѣтской молодежи. И это созвучіе, дѣйствительно, существовало во многомъ.

Братство Свѣтлаго Города отвѣчало тоскѣ по мистической пищѣ, то-есть тому складу русской души, который не въ силахъ сломать и разрушить никакія революціи. Совѣтская дѣйствительность довела эту потребность до состоянія неутолимаго голода. Но такъ какъ одновременно съ этимъ революціей разбужены въ душахъ русскихъ людей огромныя потенціальныя энергіи, стремящіяся проявить себя какъ энергіи кинетическія, то мистика созерцательнаго покоя и бытового исповѣдничества не могла и не можетъ удовлетворить комсомольскія души. Вотъ почему церковь, въ объятія которой готовы броситься многія и многія голюдныя души, не въ силахъ накормить тѣхъ, чье соціальное чувство доведено до состоянія кипѣнія. Молодежь идетъ къ ней въ порывѣ своего соціальнаго покаянія, а церковь устами своихъ учителей зоветъ молодежь къ покаянію личному. Молодежь приноситъ къ ногамъ церкви свои мечи, прося благословенія на борь бу со зломъ, тѣмъ самымъ соціальнымъ (организованнымъ) зломъ, отъ котораго гибнетъ Россія, а церковь зоветъ ее къ борьбѣ со зломъ на аренѣ души, то-есть съ грѣхами, тяжесть коихъ она за тяжестью грѣха соціальнаго и не ощущаетъ, и т. д. Вотъ почему многіе проходятъ мимо церковной ограды и жадно прислушиваются къ голосамъ подъ землей, къ звону колокольному подъ водою. Звонъ этотъ сулить имъ подвиги, битвы, соціальные перспективы. Молодежь обрѣтаетъ свою религію соціальную — давнишнюю мечту многихъ поколѣній русской интеллигенціи. Молодежь обрѣтаетъ новое и цѣлостное міросозерцаніе, отвѣчающее всѣмъ вопросамъ жизни, какъ и коммунизмъ, и тѣмъ самымъ она можетъ противопоставить его послѣднему. А церковь въ лучшемъ случаѣ даетъ лишь отвлеченную философію или практическую мораль. Она обрѣтаетъ религію воинствующую и тѣмъ самымъ остается въ своей родной стихіи, какъ дитя революціи. Молодежь пріобщается къ культу чести, къ идеаламъ рыцарскаго служенія, то-есть опять таки къ тому мужественному началу, которое пробудилось въ ней революціей, которое составляетъ неотъемлемое ея завоеваніе въ метафазическомъ планѣ.

Между тѣмъ, церковь попрежнему погружаетъ ее въ мягкую женственную стихію, гдѣ молодежи некуда приложить свою бурную энергію, жажду живого и конкретнаго дѣла. И, наконецъ, церковь зоветъ молодежь къ свободѣ отъ грѣха, въ то время какъ молодежь развращена до крайности и привыкла къ свободѣ грѣха. Ей не въ силахъ побороть себя въ непосредственномъ подвигѣ духовной аскетики. Она идетъ по линіи наименьшаго сопротивленія туда, гдѣ провозглашается та же свобода грѣха, но въ планѣ духовномъ, въ пафосѣ дерзновенія. И на пути этомъ она обрѣтаетъ могучій импульсъ для новаго творчества. А путь творчества и дѣйственной вѣры есть тоже путь преодолѣнія личнаго грѣха. И поэтому молодежь обрѣтаетъ свою свободу отъ грѣха не въ непосредственномъ личномъ смиреніи или покаяніи, а черезъ пріобщеніе къ тому, что съ церковной точки зрѣнія является еще большимь грѣхомъ — черезъ ересь. Тѣмъ не менѣе фактъ остается непреложнымъ: молодежь находитъ себѣ выходъ изъ коммунизма и очищается не только морально, но растетъ и духовно.

Въ 1929 году Братство Свѣтлаго Города прекратило свое существованіе. Краткимъ посланіемъ странника Алексѣя ко всѣмъ братьямъ Города, Братство распускало всѣ свои артели (круги странниковъ) на насколько лѣтъ до опредѣленной даты… года. Но не внутренняя болѣзнь, не распри или раздоры и не банкротство идей заставили Градъ Невидимый еще глубже погрузиться въ воду. Для этого были свои особыя причины, отъ самого Братства даже почти независимыя, ибо свернуло оно свою дѣятельность внезапно, на полномъ ходу.

Впрочемъ, внѣшнимъ поводомъ къ роспуску послужило также и то, что въ руки ГПУ попался одинъ изъ главныхъ архивовъ Братства, въ которомъ заключаяся не только весь «канонъ» Братства, но и полный его ритуалъ для всѣхъ его четырехъ братствъ. Къ счастью, провалъ этотъ не сопровождался гибелью людей, хотя въ комсомольской средѣ и были многочисленные аресты. Въ числѣ арестованныхъ было много и странниковъ, но обнаружить ихъ принадлежность къ Братству и выловить живую силу послѣдняго такъ и не удалось.

Но и помимо указаннаго обстоятельства къ роспуску Братства были еще другія, гораздо болѣе серьезныя, причины, повлекшія за собою роспускъ вышестоящихъ тайныхъ организацій, преемственно связанныхъ съ Братствомъ: роспускъ послѣдняго былъ лишь автоматическимъ слѣдствіемъ.

*) Очерки этихъ религіозно-общественныхъ теченій (Ученія о синакратіи и пневмократіи) печатаются здѣсь въ Парижѣ въ журналѣ журналѣ «Утвержденія», начиная со второй книжки.

М. Артемьевъ.
Возрожденіе, № 2237, 18 іюля 1931.

Views: 28

Когда встрѣчаешь въ совѣтскихъ изданіяхъ очередные доносы незнакомыхъ мелкотравчатыхъ авторовъ, испытываешь только обычное презрительное отношеніе, безъ особой грусти и жалости.

Ну, что-жъ…. Люди стараются. Одинъ, быть можетъ, выслужиться хочетъ; другой, можетъ случиться, и впрямь искренній охранитель совѣтскихъ началъ.

Но какъ тяжело встрѣтить подъ подобнымъ доносомъ знакомую подпись, имя пріятеля, котораго зналъ вполнѣ приличнымъ, европейски-образованнымъ человѣкомъ и который вдругъ пошелъ по той же проклятой дорожкѣ:

Передъ Сталинымъ разсыпается мелкимъ бѣсомъ.

Доносы пишетъ.

Конкурентамъ старается подставить соціалистическую ножку.

Профессора харьковскаго университета Е. Г. Кагарова я звалъ съ ранняго дѣтства. Вмѣстѣ кончили гимназію, вмѣстѣ университетъ. По окончаніи оба готовились къ профессорскому званію, намѣреваясь стать великими учеными… И помню, съ какимъ презрѣніемъ относились мы въ тѣ университетскіе годы къ мохнатымъ звѣроподобнымъ соціалистамъ, которые являлись на лекціи только въ дни забастовокъ, когда нужно было подбросить стклянку для отравленія воздуха или вышибить запертую дверь главнаго университетскаго входа.

Мы съ Женькой называли всѣхъ этихъ молодцовъ — «контракта», отъ латинскаго слова «сволакивать». Въ присутствіи ихъ говорили другъ съ другомъ всегда по-латыни, чтобы недоучки эти не могли ни слова понять изъ нашей бесѣды.

Женька сейчасъ же послѣ государственнаго экзамена сталъ готовить диссертацію «О начаткахъ религіи древней Греціи». Носился съ Эдвардомъ Мейеромъ, съ Карломъ Мюллеромъ, съ Круазе, Тейлоромъ. Перерылъ всю университетскую библіотеку, отыскивая «блестки» для ссылокъ и для библіографическаго указателя въ концѣ диссертаціи. Когда почти вся книга была готова, онъ пришелъ какъ-то ко мнѣ, заявилъ съ гордостью:

— Всѣ источники использованы, даже испанскіе!

И добавилъ затѣмъ, чуть-чуть грустно:

— Вотъ только не знаю, что написать въ заключеніе и во введеніи. Своихъ выводовъ для заключенія никакъ не могу сдѣлать. А во введеніи обязательно нужно подпустить что-нибудь о религіозномъ чувствѣ вообще, хотя я самъ религіознаго чувства никогда не испытывалъ. Разскажите-ка, кстати, въ двухъ словахъ: въ чемъ заключается религіозный экстазъ?

***

Прошло почти двадцать пять лѣтъ. Имя Кагарова до сихъ поръ связано у мена съ преклоненіемъ передъ европейскими авторитетами. Кого только Женька не боготворилъ: Нибура, Момзена, нѣсколькихъ Мюллеровъ, нѣсколькихъ Мейеровъ, Бауера, Вундта, Рейнака, Круазе, Ратцеля… И вдругъ, на дняхъ, въ «Красной Газетѣ» отъ 13-го іюля читаю:

«Е. Катаровъ. Прорывъ на фронтѣ теоріи національнаго вопроса».

Въ текстѣ — полемика съ двумя авторами — Н. Шаповаловымъ и В. Глухенко. И вотъ какъ почтенный профессоръ Е. Катаровъ, мой милый другъ Женя, аргументируетъ, полемизируя:

«Въ этой тирадѣ Н. Шаповалова насъ прежде всего поражаетъ полное игнорированіе сочиненій В. И. Ленина и И. В. Сталина по національному вопросу. Неужели Шаповалову неизвѣстно, что еще въ 1913 году въ статьѣ, написанной въ Вѣнѣ, И. В. Сталинъ далъ блестящее и исчерпывающее опредѣленіе понятія «нація», знаменитую формулу «націи»?

«Нечего и говорить, — продолжаетъ Женя дальше, — что все путанное пониманіе націи у Шаповалова весьма далеко отъ стройной ленинско-сталинской концепціи и представляетъ шагъ назадъ въ разработкѣ проблемы».

«Столь же неубѣдительны и нѣкоторыя положенія В. Глухенко «Къ вопросу о націи и ея генезисѣ…» Здѣсь еще разъ приходится вспомнить ученіе И. В. Сталина о природѣ націи, воплощенное имъ въ краткихъ, четкихъ, словно удары молота, стальныхъ періодахъ его знаменитой статьи «Марксизмъ и національный вопросъ».

***

25 лѣтъ тому назадъ я не понялъ какъ слѣдуетъ, почему у Жени въ диссертаціи не хватило собственнаго введенія и собственнаго заключенія. Думалъ, что просто человѣкъ очень торопится, чтобы пройти въ европейскіе геніи.

Но вотъ теперь отлично все понимаю.

Собственныхъ заключеній у бѣднаго Жени, какъ видно, никогда вообще не было. За всю его жизнь.

А отсутствіе религіознаго чувства, должно быть, уже тогда являлось введеніемъ къ нынѣшнему полному упраздненію его сбивчивой совѣсти.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2248, 29 іюля 1931.

Views: 19

Вполнѣ понятно это желаніе: вырваться на мѣсяцъ изъ Парижа, забраться куда-нибудь въ глушь, въ деревню, промѣнять звуки радіо на лепетъ ручейка, грохотъ автобусовъ на прибой океана, утреннія упражненія сосѣда-тенора на мелодичный крикъ пѣтуха…

Все это прекрасно, чудесно. Но какой рискъ зато!

Весь годъ сколачиваетъ эмигрантъ несчастную сумму въ тысячу франковъ. Сколачиваеть, скребетъ, собираетъ. Сколотитъ, наскребетъ, соберетъ. Вырвется…

И цѣлый мѣсяцъ сидитъ на фермѣ у окна, подперевъ щеку кулачкомъ, грустно глядя на дождь.

Пѣтухи кричать, поросята визжатъ, со двора тянетъ дымомъ, въ потолкѣ течь, океанъ плотно прикрыть отъ любопытныхъ глазъ дождевой пеленой. А солнце, если покажется, то только на двадцать восьмыя сутки или на двадцать девятыя.

Какъ разъ въ тотъ именно день, когда съ хозяиномъ фермы произведенъ полный расчетъ и чемоданы уложены для обратной поѣздки, тучи внезапно разрываются, небо обнаруживаетъ лазурь, океанъ — синеву, а горячее солнце начинаетъ весело играть въ алмазныхъ капляхъ умывшейся лѣсной листвы.

Современная бездушная европейская наука утверждаетъ, будто природѣ нѣть никакого дѣла до человѣка, что человѣкъ самъ по себѣ, солнце само по себѣ, и что если кто долженъ кѣмъ интересоваться, то только человѣкъ природой, а не природа человѣкомъ.

Разумѣется, это ложь. Жалкая ложь, противъ которой въ свое время мужественно боролся Христіанъ Вольфъ, но которая, къ сожалѣнію, восторжествовала въ лицѣ Канта и заполнила собою сознаніе современнаго культурнаго европейца.

Сколько уже лѣтъ, наученный горькимъ опытомъ, я совѣтую своимъ добрымъ знакомымъ, отправляющимся на лѣто въ Бретань, или въ Савойю, или въ Пиренеи:

— Уѣзжайте, господа, тихо, незамѣтно. Чтобы тучи не видѣли.

Но нѣтъ. Подъ вліяніемъ ли Канта или просто такъ, но всѣ обязательно поднимаютъ передъ отъѣздомъ шумъ и гвалтъ. Платье вывѣшивается, ремни покупаются, заплѣсневѣвшіе чемоданы о — наивность! — выставляются для просушки прямо на солнце.

И конечно, какъ только небо замѣтитъ раскрытый, готовый къ упаковкѣ чемоданъ, оно немедленно принимаетъ необходимыя мѣры.

Только что Иванъ Ивановичъ погрузилъ вещи на такси, а изъ-за Эйфелевой башни уже показывается туча. Сначала ждетъ, пока всѣ сядутъ, затѣмъ приподнимается выше, чтобы удостовѣриться, взяли ли съ собой дѣтей и кота… И когда такси благополучно трогается съ мѣста, изъ-за Монъ-Валеріана поднимается второе облако, посерьезнѣе.

— Куда ѣдутъ? — слегка погромыхивая, шепотомъ спрашиваетъ оно.

— Въ Вогезы.

— Надолго?

— На мѣсяцъ.

— Дѣтей взяли?

— Взяли.

— Кота тоже?

— Тоже.

— Отлично. Давай догонять.

***

Въ послѣдніе годы, никуда на лѣто не уѣзжая, я, къ счастью, нашелъ одинъ отличный способъ бороться съ солнцемъ и тучами.

Когда хочу, имѣю освѣжающій дождь; когда хочу — ясное небо.

Для этого необходимо только пріобрѣсти обыкновенный дождевой зонтъ, достаточно дешевый, чтобы онъ не былъ похожъ на палку.

Передъ тѣмъ, какъ выходить изъ дому, часа за полтора, за два, нужно выставить его за окно, чтобы солнце замѣтило.

Затѣмъ, передъ самымъ уходомъ, высунуться въ окно, помахать зонтикомъ въ воздухѣ, чтобы всему небу было видно, въ чемъ дѣло, — и смѣло идти на прогулку. Пока зонтъ въ рукѣ — наверху совершенно чистый гарантированный безоблачный куполъ.

Когда же, наоборотъ, слишкомъ жарко, и хотѣлось бы хорошей грозы, нужно сдѣлать видъ, что легкомысленно забылъ обо всемъ. Пиджакъ безъ жилета, на головѣ соломенная шляпа, которой не жалко, въ рукѣ тонкая трость…

И какъ тогда долго грохочетъ вверху! Какъ радуются тучи, попавшись на удочку!

Русскіе люди обычно не слушаютъ совѣтовъ. Теперь каждый самъ себѣ авторитетъ.

Однако всѣ отъѣзжающіе значительно выиграли бы, если бы дѣйствовали по моему методу сбиванія погоды съ толку.

Хотятъ въ Пиренеи? И чтобы дождя не было? Пусть берутъ билеты куда-нибудь въ сторону Страсбурга, выгружаются незамѣтно на узловой станціи, и поздней ночью, когда солнца нѣть, тихо, безшумно пересаживаются во встрѣчный поѣздъ, идущій въ Тулузу…

А-то не наивность ли? Ѣхать прямо. При полномъ дневномъ свѣтѣ. Показывая тучамъ свои чемоданы. Да еще кота брать при этомъ!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2232, 13 іюля 1931.

Views: 18

Въ революціи 1917 года показалъ народный русскій человѣкъ себя тѣмъ, кѣмъ и долженъ былъ показать — «варваромъ», жаждущимъ лучшей доли матеріальныхъ благъ и познавшимъ вмѣстѣ съ войной силу «прямого дѣйствія». Война сыграла огромную роль въ пробужденіи народнаго человѣка.

Странно сказать, но въ этой жестокой, страшной, «смертельной» формѣ было дано ему впервые какъ бы реальное полноправіе въ большихъ дѣлахъ жизни. Тамъ, гдѣ не случилось, какъ въ Россіи, революціи, гдѣ не было практики «прямого дѣйствія», не менѣе ощутимымъ оказалось мирное давленіе его на жизнь. Жизнь «пластически» приняла форму, гдѣ-то давленіе отпечаталось. Тѣ, кого разочаровалъ народный человѣкъ своимъ «матеріализмомъ», не могутъ отказать ему все же въ большой жизненности и жизнерадостности. Онъ передѣлалъ жизнь широкимъ созданіемъ массовой «рекреаціи». Кинематографъ, спортъ, танецъ и радіо, изобрѣтенные не имъ, были захвачены имъ съ энтузіазмомъ. За эти первыя реальныя завоеванія своего новаго восхожденія держится онъ повсемѣстно гораздо болѣе упорно, чѣмъ за политическія права демократіи.

И пусть не думаютъ, что народная рекреація пустая вещь. «Человѣкъ отдыхаетъ, чтобы лучше работать». Увы, это только педагогическая пропись, въ жизни осуществимая лишь въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ! На самомъ же дѣлѣ, человѣкъ лучше (то-есть, прежде всего, выгоднѣе для самаго себя) работаетъ лишь для того, чтобы лучше отдыхать. Пролетарій римскій требовалъ хлѣба и зрѣлищъ, и въ этомъ не было рѣшительно ничего предосудительнаго, въ этомъ выражалось присущее ему желаніе жить и присущая ему жизнерадостность. Современному народному человѣку хлѣба дано не меньше, чѣмъ въ прошлый вѣкъ, зрѣлищъ же неизмѣримо больше. Это ли «соціальный прогрессъ»? Или? можетъ быть, только регрессъ «зрѣлища», т. е., другими словами говоря, рекреаціоннаго развлеченія и времяпрепровожденія? Вѣроятно, ни то, ни другое, но только новыя «обычаи» новаго историческаго «племени»…

Большевики не даютъ подвластному ему народу достаточно хлѣба. Они находятъ болѣе выгоднымъ, менѣе обременительнымъ для себя не лишать его зрѣлищъ. Быть можетъ, въ этомъ одномъ угадана ими вѣрно какая-то общая линія вѣка. Быть можетъ, этимъ однимъ народный русскій человѣкъ какъ-то жизненно связанъ съ большевицкой эпохой и въ этомъ одномъ не только завоеванъ ею, но и передѣланъ ею. Вмѣстѣ съ большевиками русскій народъ узналъ кинематографъ, театръ, радіо, иллюстрированныя газеты, спортивныя состязанія, городскую одежду — тщеславіе вѣка. То жалкій итогъ, конечно, если онъ при этомъ лишился «всего остального»! Но за этотъ итогъ онъ держится сейчасъ и будетъ держаться. «Все остальное» къ нему вернется. Новая соціальная революція уничтожитъ все содѣянное большевицкой соціальной революціей. Останется въ русскомъ народномъ человѣкѣ лишь слѣдъ общаго соціальнаго сдвига, пережитаго имъ и подъ большевиками какъ-то таинственнымъ образомъ параллельно со всѣмъ міромъ. Не будемъ слѣпыми, признаемъ «геологическое» величіе явленія, даже если замѣтны намъ признаки его лишь въ самыхъ «поверхностныхъ» пластахъ новаго жизненнаго обычая, народнаго уклада.

***

Въ послѣдней книгѣ Шарля Морраса есть интересный этюдъ о Геродотѣ. Въ легендарной исторіи своей греческій историкъ приводитъ легендарный эпизодъ спора о трехъ способахъ правленія. Это, разумѣется, политическій этюдъ въ формѣ такъ нравившейся и античности, и ренессансу, и ХѴІІІ вѣку. Споръ былъ будто бы поднятъ о преимуществахъ и недостаткахъ демократіи, олигархіи, абсолютной монархіи. Шарль Моррасъ напоминаетъ его, чтобы показать, какъ не новы такого рода споры. Спорщики Геродота разсуждаютъ въ точности такъ же, какъ могли бы разсуждать политическіе люди, сегодняшняго дня. И съ торжествомъ указываетъ вдохновитель «Аксіонъ Франсэзъ» на побѣду, одержанную въ спорѣ у Геродота монархіей, предлагая и людямъ нашего вѣка почерпнуть въ томъ надлежащій урокъ.

Совсѣмъ иной урокъ можно почерпнутъ, однако, изъ сопоставленія легенды Геродота и этой статьи Шарля Морраса! Современный французскій писатель не замѣчаетъ одной важной вещи. Разсуждая за своихъ героевъ о демократіи, монархіи и олигархіи, Геродотъ разсуждаетъ лишь исключительно съ точки зрѣнія практической цѣлесообразности, жизненнаго удобства, государственной полезности. Ему непонятна самая идея о существованіи имѣющаго абсолютную цѣнность отвлеченнаго политическаго принципа. Онъ не зналъ ни деклараціи правъ человѣка, лежащей въ основѣ демократіи, ни Божьей милости, дающей высшую санкцію монархіи. Благо человѣка интересуетъ его гораздо больше, чѣмъ право, а милость боговъ античный міръ считалъ не источникомъ власти, но наградой, которую она должна была заслужить.

Если бы кто нибудь спросилъ Геродота, демократъ ли онъ самъ, сторонникъ ли олигархіи, вѣрный ли слуга монархіи — онъ отвѣтилъ бы, пожалуй, безъ малѣйшаго замѣшательства, что вчера былъ однимъ, сегодня является другимъ, а завтра будетъ третьимъ, либо наоборотъ. Его политическій выборъ всецѣло зависитъ отъ обстоятельствъ. И какъ разъ менѣе всего ему былъ бы понятенъ, напримѣръ, Шарль Моррасъ, стоящій за монархію внѣ всякой зависимости отъ обстоятельствъ нынѣшней Франціи и современности вообще.

Древній писатель казался «устарѣлымъ» людямъ XIX вѣка, но людямъ нашей эпохи кажется онъ, быть можетъ, въ своихъ политическихъ взглядахъ менѣе устарѣлымъ, чѣмъ кажутся намъ люди XIX вѣка. Соціальный сдвигъ нашего времени не выдвигаетъ никакой политической доктрины. Онъ какъ бы равнодушно принимаетъ текучія политическія формы, пріостаналивается надолго на такихъ чисто «эмпирически» найденныхъ позиціяхъ, которыя показались бы верхомъ нелѣпости тридцать лѣтъ тому назадъ. Пестрота политической жизни послѣвоенныхъ государственныхъ образованій, сложившихся съ подавляющимъ перевѣсомъ народнаго элемента — поразительна. Она включаетъ и весьма регулярную демократію Чехословакіи, и «вооруженный народъ» Финляндіи, и народную монархію Югославіи, и фантастическую диктатуру Польши, объявленную какъ будто бы на нѣсколько недѣль и существующую годы. Народный человѣкъ новой эпохи заявляетъ свою политическую неразборчивость. Онъ выказываетъ часто явную склонность къ диктатурѣ или, во всякомъ случаѣ, очень малую со противляемость диктатурѣ. Людей, живущихъ понятіями XIX вѣка, необыкновенно огорчаетъ такая снисходительность «освобожденныхъ народовъ» къ диктатурѣ и такое равнодушіе ихъ къ демократіи. Эти люди не хотятъ понять, что въ условіяхъ современности демократическій строй является достояніемъ лишь «аристократическихъ» націй.

Пьеру Гаксотту, талантливому историку, блестящему журналисту, принадлежитъ замѣчательная мысль о томъ, что наше время знаетъ не аристократизмъ классовъ, но аристократизмъ цѣлыхъ націй. Въ аристократической консервативной націи аристократиченъ, консервативенъ, и крестьянъ, и рабочій. Аристократична Франція вся цѣликомъ — аристократиченъ ея благополучный крестьянинъ и ея рабочій, отдающій хуже оплачиваемый и болѣе тяжелый трудъ иностранному пришельцу. Аристократична Англія со своимъ высокимъ уровнемъ жизни, со своимъ среднимъ сословіемъ и со своимъ тредъ-юніонизмомъ. Продолжая мысль Гаксотта, можно было бы сказать даже, что въ Германіи, гдѣ послѣвоенный капитализмъ кажется «выскочкой», аристократизмъ гнѣздится не только въ остаткахъ монархіи, но и въ насчитывающей за собою много десятилѣтій большой традиціи нѣмецкой соціалъ-демократіи. Но все то, что здѣсь названо, и составляетъ «оплотъ демократіи», ея болѣе или менѣе уцѣлѣвшій остовъ, заливаемый народными волнами менѣе счастливой Европы.

Въ формахъ демократіи соціальный сдвигъ происходить наиболѣе безболѣзненно. Менѣе всего, разумѣется, эти формы являются его цѣлью. Поѣздъ, бѣгущій по рельсамъ, бѣжитъ не для того, что бы кто-то имѣлъ возможность проложить эти рельсы. Новая эпоха не выдвигаетъ никакой политической доктрины. Но о ея политическомъ содержаніи есть возможность судить. Можно бытъ увѣреннымъ въ томъ, что оно будетъ опредѣляемо ея практикой. Практика уже видимаго нами нынѣ отрѣзка времени даетъ какъ будто нѣкоторый намекъ на будущее.

Если бы было возможно перенести въ условія нашего времени легендарныхъ героевъ Геродота и предложить имъ заново перерѣшить въ этихъ условіяхъ прежній ихъ спорь — нѣтъ никакихъ сомнѣній, что при томъ же подходѣ къ рѣшенію политической задачи, съ точки зрѣнія жизненной цѣлесообразности, этотъ споръ былъ бы рѣшенъ не въ пользу демократіи и не въ пользу единодержавія, но въ пользу олигархіи. Если бы мы стали возражать героямъ Геродота, ссылаясь на незыблемыя права человѣка и гражданина и на вѣчныя начала монархіи, эти герои насъ просто не поняли бы. Если бы мы стали разсуждать въ одной съ ними плоскости, они нашли бы многое, что сказать въ защиту своего мнѣнія. Первое, что поразило бы ихъ въ нашей эпохѣ, это ея необыкновенная сложность и неисчерпаемое многообразіе образующихъ ее явленій. Люди Геродота разсудили бы правильно, что сложность эта и многообразность новаго вѣка не только не охватывается однимъ умомъ, но и не управляется одной волей. Самый «геніальный» взоръ самаго дальновиднаго монарха не могъ бы оказаться «хозяйскимъ окомъ» по отношенію къ владѣніямъ и дѣламъ современности. И въ то же время спорщикамъ Геродота бросилась бы въ глаза очевидная практическая нецѣлесоообразностъ руководства неизмѣримо усложненной жизни въ демократическомъ порядкѣ. Ихъ самымъ искреннимъ образомъ удивила бы попытка совмѣстить господство надъ жизнью выбранныхъ гражданъ, не обязанныхъ имѣть никакихъ знаній, кромѣ знанія избирательнаго и парламентскаго механизма, съ такимъ жизненнымъ строемъ, который требуетъ знаній на каждомъ шагу и неустанно дробитъ эти знанія на все болѣе и болѣе узкія по мѣрѣ силъ человѣка спеціальности. И было бы тщетно указывать проницательнымъ политикамъ Геродота на тотъ или иной успѣхъ нашихъ «великихъ демократій». Ибо въ величайшей изъ всѣхъ американской «демократіи» они усмотрѣли бы чисто условное обозначеніе олигархической по существу системы. И безъ особаго труда открыли бы они «олигархическій секретѣ» англійской демократіи, какъ раскрыли бы и то обстоятельство, что политическая трагедія современной Франціи состоитъ въ постоянныхъ колебаніяхъ неустойчиваго равновѣсія между олигархической тенденціей и демократическимъ предразсудкомъ.

Олигархическая тенденція новой эпохи отвѣчаетъ безконечному распространенію ея опыта, безграничному развѣтвленію ея знаній. Этотъ опытъ, это знаніе даютъ современной олигархіи опредѣленный смыслъ лишь какъ смыслъ «олигархіи компетенцій». Но «олигархія компетенцій» можетъ найти свое стройное выраженіе только въ томъ обществѣ, гдѣ существуетъ іерархія компетенцій.

Соціальный сдвигъ приводитъ въ движеніе поднимающіяся вверхъ народныя массы, которыя рано или поздно образуютъ новое общество. Въ этомъ обществѣ установится новая іерархія. Если жизненная необходимость непроизвольно опредѣляетъ политическую тенденцію этого общества, какъ «олигархію компетенцій», то самая структура его отразить неизбѣжно іерархію компетенцій. Новый вѣкъ, такимъ образомъ, вѣрнѣе всего не унаслѣдуетъ прежнюю «имущественную» іерархію, свойственную капиталистическому обществу XIX вѣка. «Кадры» для новой іерархіи, іерархіи компетенцій новая эпоха найдетъ въ интеллектуальныхъ и творческихъ силахъ.

Всеобщій сдвигъ захватываетъ эти существующія и нынѣ силы, выдвигая ихъ, однако, на иное соціальное мѣсто. Людямъ умственнаго труда и творческой иниціативы принадлежитъ въ будущемъ несомнѣнно болѣе значительная роль, нежели ихъ нынѣшняя роль «службы» капитализму, соціализму и коммунизму. По признаку компетенцій, жизнь вынесетъ ихъ на самую высоту новой іерархіи. И по этому же признаку въ руки тѣхъ, кому нынѣ дано быть лишь совѣтниками диктатуры или демократіи, перейдетъ своеобразная «олигархія»: не только устройство жизни, но и управленіе ею.

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2220, 1 іюля 1931.

Views: 16