Моя статья о Маяковскомъ, напечатанная вскорѣ послѣ его смерти въ «Возрожденіи», вызвала и до сихъ порь вызываетъ довольно много откликовъ — печатныхъ и письменныхъ. Похвалы остается мнѣ лишь принять съ благодарностью. На угрозы и брань (напр., на брань нѣкоего Р. Якобсона) отвѣчать не буду. Но отвѣчу на нѣкоторыя возраженія, мнѣ сдѣланныя. Съ одной стороны я получилъ нѣсколько писемъ читателей, недовольныхъ тѣмъ, что за Маяковскимъ («бездарнымъ стихоплетомъ», по выраженію одного письма) я признаю талантъ. Съ другой стороны А. Бемъ на страницахъ «Руля» называетъ мою статью «объективно несправедливой» по отношенію къ «крупному поэту» и считаетъ ее «несомнѣннымъ срывомъ» въ моей критической дѣятельности. Возраженія, такимъ образомъ, исходятъ отъ людей совершенно противоположныхъ мнѣній. Однако мнѣ представляется возможнымъ отвѣтить заразъ и моимъ корреспондентамъ, и А. Бему. Это потому, что, на мой взглядъ, въ основѣ ихъ недовольства лежитъ одна и та же психологическая ошибка.

Мои корреспонденты хотѣли бы, чтобы я отрицалъ наличность таланта у Маяковскаго. Но чтобы исполнить это желаніе, мнѣ пришлось бы сказать неправду и дѣйствительно быть объективно несправедливымъ. Литературный талантъ есть, прежде всего, умѣніе выражать свои чувства и мысли въ наиболѣе сильной и соотвѣтствующей имъ формѣ. Такой талантъ дается отнюдь не всякому, и несомнѣнно, что Маяковскому онъ былъ отпущенъ природой въ количествѣ даже незаурядномъ. Стихи Маяковскаго очень сильны и выразительны — потому-то и вызываютъ они столь рѣзкое недовольство въ моихъ корреспондентахъ. И мнѣ самому враждебна была вся его писательская дѣятельность не потому, что у него не было таланта, но потому, что свой несомнѣнный талантъ онъ обратилъ на дурныя цѣли. Отрицать дарованія въ нашихъ литературныхъ, политическихъ или какихъ угодно недругахъ только за то, что ихъ цѣли не совпадаютъ съ нашими, столь же несправедливо и опасно, какъ восхищаться ими и все имъ прощать — единственно потому, что у нихъ есть дарованія. Мои корреспонденты склонны впасть въ первую изъ этихъ двухъ крайностей, А. Бемъ — во вторую. Обѣ стороны одинаково не хотятъ отдѣлить вопросъ о наличности дарованія отъ смысла поэзіи, этимъ дарованіемъ порожденной. Моимъ корреспондентамъ противна поэзія Маяковскаго — они не хотятъ признать за нимъ и таланта. А. Бему, напротивъ, талантъ Маяковскаго очевиденъ, но за это онъ прощаетъ ему весь смыслъ его поэзіи. И хотя самъ А. Бемъ говоритъ въ началѣ статьи, что Маяковскій не можетъ «ждать отъ насъ интеллигентскаго себѣ прощенія» — вся статья свидѣтельствуетъ именно о прощеніи.

На мое основное утвержденіе объ огрубленіи и сниженіи поэтической темы у Маяковскаго А. Бемъ заявляетъ, что Маяковскій былъ прежде всего лирикъ: «Черезъ все творчество его проходить красною нитью тема лирики: я и міръ. И все своеобразіе Маяковскаго въ томъ, что онъ совершенно по-новому преподнесъ намъ эту основную лирическую тему». Все это совершенно справедливо и очевидно, какъ дважды два четыре. Но въ томъ то и дѣло, что мало «по-новому преподнести» тему: надо, чтобъ это новое ея преподнесеніе было не отвратительно по существу. Маяковскій же только и дѣлалъ, что преподносилъ ее съ новой (да, съ новой) грубостью, съ новымъ, съ небывалымъ даже сниженіемъ и опошленіемъ. Это сниженіе никогда никѣмъ изъ литературныхъ друзей Маяковскаго и не отрицалось: напротивъ, считалось главной его заслугой, которая съ моей точки зрѣнія есть не заслуга, а вина.

Опредѣлить стихотворца, какъ лирика, вовсе еще не значитъ снять съ него обвиненіе вѣ пошлости и грубости. Чувствуя, что такое формальное опредѣленіе отнюдь еще не оправдываетъ существа поэзіи Маяковскаго, А. Бемъ спѣшитъ отмѣтить въ ней мотивы страданія и тоски. Опять — справедливо и это. Но въ такомъ случаѣ А. Бему слѣдовало бы доказать, что и страданія, и тоска проявлялись у Маяковскаго не грубо, не сниженно. Этого онъ не сдѣлалъ, потому что не могъ бы сдѣлать: и въ страданіяхъ своихъ Маяковскій былъ грубъ, и тема тоски трактована имъ приниженно. По человѣчеству, можетъ быть, его слѣдуетъ пожалѣть, — но сожалѣя человѣка, мы еще не пріобрѣтаемъ основаній сочувствовать поэту. Толстовскій Иванъ Ильичъ, страдая, кричалъ на одну ноту: у-у-у и намъ его жаль глубоко. Но если бъ Иванъ Ильичъ объявилъ, что его «у-у-у» есть поэзія, и всѣхъ, не кричащихъ «у-у-у», сталъ бы оплевывать такъ, какъ оплевывалъ Маяковскій, — мы бы и осудили такую «поэзію», и, пожалуй, лишились бы значительной доли жалости къ самому Ивану Ильичу. «Страдать! Страдаютъ всѣ! Страдаетъ темный звѣрь!» Не даромъ слова эти принадлежатъ поэту, страдавшему, право, не меньше, чѣмъ Владимиръ Маяковскій — и сумѣвшему создать поэзію не звѣриную, но человѣческую, не снижавшую, но возвышавшую.

А. Бемъ идетъ, однако, и дальше. Онъ пишетъ: «Отрицать за поэзіей Маяковскаго всякое касаніе міровъ иныхъ… значитъ просто потерять чувство объективности». Опять — совершенно формальное наблюденіе, не оправдывающее Маяковскаго по существу. Въ томъ-то и дѣло, что касаніе касанію рознь. «Всякаго» касанія и я не отрицалъ, но не всякое способно меня примирить съ Маяковскимъ.

А съ неба смотрѣла какая-то дрянь
Величественно, какъ Левъ Толстой, —

это двустишіе о Богѣ достаточно ясно и недвусмысленно. Оно-то и опредѣляюще, и центрально въ вопросѣ о «касаніи міровъ иныхъ» у Маяковскаго. Это и есть предѣльная грубость и предѣльная низость, отъ которой все прочее въ его поэзіи — только производныя.

«Міровъ иныхъ» Маяковскій касается единственно съ цѣлью унизить ихъ. Его «ненависть къ мѣщанству» есть прежде всего ненависть къ религіи. Поэтому съ «традиціонной для русской литературы ненавистью къ мѣщанству» ее можно сопоставлять лишь словесно, почти въ порядкѣ игры словами, а не по существу, какъ дѣлаетъ А. Бемъ. Для традиціонной русской литературы именно религія была борьбою сь мѣщанствомъ, для Маяковскаго наоборотъ: борьба съ мѣщанствомъ естѣ въ первую голову борьба съ религіей. Для Достоевскаго мѣщанинь Маяковскій, для Маяковскаго Достоевскій. Не возбраняется выбрать своимъ героемъ какъ того, такъ и другого, но смѣшивать, но соединять ихъ никакъ нельзя.

Отъ воображаемой борьбы Маяковскаго съ мѣщанствомъ рукой подать до его воображаемаго политическаго романтизма. И дѣйствительно, А. Бемъ тотчасъ рисуетъ такую схему :«Эта ненависть должна была его рано или поздно привести въ столкновеніе съ новымъ мѣщанствомъ, родившимся въ самомъ большевизмѣ. Отсюда его романтика революціи, столь мало похожая на ея будни, потомъ — противоположная крайность: попытка уложить себя въ рамки будней «строительства», стать ея поэтомъ, и, наконецъ, безнадежная попытка найти себя въ сатирѣ. Отъ «Нашего Марша» къ рекламамъ Моссельпрома и завершеніе «Клопомъ» и «Баней» — вотъ поэтическій путь Маяковскаго». На словахъ все это довольно красиво: получается, будто Маяковскій страдалъ и томился въ ненавистныхъ ему буд няхъ революціи. Но на дѣлѣ ни изъ его біографіи, ни изъ стиховъ (что особенно здѣсь важно) нельзя вычитать никакого томленія и никакой борьбы. Если мы сопоставимъ исторію большевицкой революціи съ личной и литературной исторіей Маяковскаго, то увидимъ не расхожденіе, а шествіе рука объ руку, не борьбу а постоянное содѣйствіе. Революціонная «романтика» Маяковскаго совпадаетъ съ романтизмомъ донэповскаго большевизма. Въ нэповскую и послѣ-нэповскую эпоху онъ не съ отчаяніемъ бросается въ противоположную крайность и не «пытается» уложить себя въ рамки будней, какъ хочется видѣть А. Бему, а послушно и безропотно приспособляется къ новымъ обстоятельствамъ и «укладываетъ» себя въ рамки «будней» какъ нельзя лучше. Пресловутымъ «соціальнымъ заказомъ» никогда Маяковскій не тяготился и всегда выполнялъ его съ усердіемъ. «Буднямъ» кланялся, какъ и празднику: за это свидѣтельствуютъ всѣ безъ исключенія его стихи соотвѣтственнаго періода. Противъ этого — ни одной строки! Приказали перейти отъ «Нашего марша» къ рекламамъ Моссельпрома — онъ перешелъ. Гдѣ жъ тутъ «борьба»? Ее можно выдумать, но нельзя доказать ни единой строкой его стиховъ. И въ сатирѣ Маяковскій не «безнадежно пытался найти себя», а просто выполнялъ очередной заказъ, высмѣивая не большевизмъ, а его враговъ, не нынѣшнихъ вождей, а тѣхъ, кого нынѣшній вождь упразднилъ. Это послѣднее обстоятельство я подробно выяснилъ и, смѣю думать, доказалъ въ статьѣ о «Банѣ». Жаль, что она ускользнула отъ вниманія А. Бема.

Поэтому утвержденіе А. Бема, будто «Маяковскій остался вѣренъ большевикамъ до конца, но вѣру въ нихъ онъ, несомнѣнно, утратилъ» во второй своей части лишено фактическихъ основаній. Эта утрата вѣры (поскольку вѣра вообще существовала) ничѣмъ рѣшительно не подтверждается, и для ея обоснованія А. Бемъ напрасно ссылается на самоубійство. Поскольку Маяковскому вообще было по пути съ большевиками, постольку и оставалось по пути. Что же до самоубійства, то всѣ слухи о его политической подпочвѣ — всего лишь легенда, идущая изъ какихъ-то смутныхъ источниковъ, абсолютно не подкрѣпляемая фактами, но зато документально и заранѣе опровергнутая самимъ Маяковскимъ въ его извѣстномъ предсмертномъ письмѣ. Маяковскій покончилъ съ собой на почвѣ личныхъ, вполнѣ интимныхъ дѣлъ, самъ заявилъ объ этомъ, самъ просилъ «не сплетничать», то-есть именно не строить необоснованныхъ догадокъ — и мы не имѣемъ никакого ни основанія, ни даже права сомнѣваться въ истинѣ его предсмертныхъ словъ. Признаюсь, меня даже удивляетъ, какъ можетъ оперировать съ этой легендой А. Бемъ, серьезный историкъ литературы, знающій цѣну документамъ съ одной стороны, вымысламъ — съ другой. Когда же А. Бемъ сопоставляетъ воображаемое разувѣреніе Маяковскаго съ дѣйствительною душевной драмой Блока, становится обидно и за логику, и за Блока: Блокъ не прислужничалъ ни когда вѣрилъ, ни когда разувѣрился. Блоку даны были гордая совѣсть и непреклонная лира. А Маяковскому? Самыя заблужденія Блока святы, какъ свято его предсмертное молчаніе. Плохо намъ будетъ, когда въ памяти освятимъ мы и «счастливо оставаться», которымъ предъ смертію расшаркался Маяковскій предъ осквернителями Россіи.

***

А. Бемъ не согласенъ со мною и въ томъ, что Маяковскій не былъ революціонеромъ въ поэзіи: «Есть одна область поэтическаго языка, въ которой заслуга новаторства безусловно принадлежитъ Маяковскому. Я говорю о поэтическомъ синтаксисѣ. Я не могу подробнѣе останав ливаться на этой теоретической темѣ, но именно здѣсь Маяковскій оказалъ большое вліяніе на всю слѣдующую поэзію»… Я тоже не могу подробно останавливаться на этой теоретической темѣ. Укажу, однако, что идея упрощенія поэтическаго синтаксиса принадлежитъ не Маяковскому. Она стара почти, какъ сама русская поэзія. Слѣды ея уже явственны у Державина и не исчезаютъ вплоть до символистовъ. Но поэтика, какъ сама поэзія, основана на мѣрѣ. Маяковскій переступилъ тотъ предѣлъ, за которымъ поэтическій синтаксисъ перестаетъ отличаться отъ базарнаго: именно такъ опредѣлилъ «заслугу» Маяковскаго какой-то совѣтскій теоретикъ. По отношенію къ поэтическому синтаксису такое дѣйствіе есть не творчество, а разрушеніе, не революція, а погромъ. Несомнѣнно, что этотъ погромъ «оказалъ вліяніе на послѣдующую литературу», хотя и не на всю, какъ думаетъ А. Бемъ. Но опять же — не всякое вліяніе благо: вліяніе Маяковскаго на поэтическій синтаксисъ подобно «вліянію» большевиковъ на народное хозяйство Россіи. Не отрицаю и того, что «Маяковскій войдетъ въ исторію русской литературы», но вижу въ этомъ не заслугу, а вину Маяковскаго и жалѣю объ этомъ. Не считаю его, какъ А. Бемъ, «крупнымъ поэтомъ», но считаю крупнымъ явленіемъ — крупнымъ зломъ. Этому крупному злу не могу ни поклоняться ни сочувствовать, ни даже любоваться его размахомъ, какъ не сочувствую, не поклоняюсь и не любуюсь Ленинымъ, хотя и онъ, еще несомнѣннѣе, былъ тоже крупнымъ явленіемъ и тоже останется въ исторіи Россіи. Оставимъ фактопоклонство и историческое эстество: не все хорошо, что крупно, и не все хорошо, что останется въ исторіи.

Было бы дурно, если бы я молчалъ или говорилъ вполголоса, пока Маяковскій былъ живъ, и со своей статьей выступилъ бы только по смерти его. Но это не такъ, и даже та статья, которая А. Бему кажется «недопустимой по характеру», есть лишь переработка, отчасти смягченная, статьи, напечатанной въ «Возрожденіи» лѣтомъ 1927 года. Что говорилъ я при жизни Маяковскаго, то повторялъ послѣ смерти.

«Онъ кровь отъ крови русской литера турной традиціи», говоритъ Р. Якобсонъ, апологетъ футуризма и заграничный совѣтскій чиновникъ. Очень хорошо понимаю, зачѣмъ ему нужно подкинуть Маяковскаго въ ненавистную ему русскую литературную традицію. Но глубоко недоумѣваю, когда эти слова сочувственно повторяетъ А. Бемъ. Маяковскій есть футуристъ, разрушитель и осквернитель русской поэзіи, которая для меня есть не только предметъ безразличнаго и безучастнаго историческаго изученія. Долгъ мой — бороться съ дѣломъ Маяковскаго и теперь, какъ боролся я прежде, съ перваго дня, — ибо Маяковскій умеръ, но дѣло его живетъ. Требовать отъ меня, чтобы я «корректно» склонилъ голову передъ могилой Маяковскаго, совершенно такъ же «странно и напрасно», какъ требовать отъ политической редакціи «Руля», чтобъ она преклонилась предъ мавзолеемъ Ленина.

«Неужели «прыжокъ черезъ стѣну» даетъ забвеніе прошлаго, а «прыжка въ смерть» для этого мало?» — спрашиваетъ А. Бемъ. Конечно, въ данномъ случаѣ, мало. «Прыжокъ черезъ стѣну» есть какъ ни какъ свидѣтельство о раскаяніи и о разрывѣ съ прошлымъ. А Маяковскій не каялся и не порывалъ ни съ политическимъ своимъ прошлымъ, ни съ литературнымъ, которое важнѣе и хуже политическаго, ибо въ политикѣ онъ былъ ничто, а въ литературѣ нѣчто.

А. Бемъ — ученый и уважаемый историкъ литературы, знатокъ Достоевскаго и Пушкина, до недавнихъ поръ державшійся въ сторонѣ отъ періодической прессы. Его появленіе въ составѣ редакціи «Руля» и на страницахъ этой газеты должно всячески привѣтствовать: именно такихъ критиковъ и редакторовъ вооруженныхъ солидными историко-литературными познаніями намъ слишкомъ недостаетъ. Но признаюсь — не моя статья о Маяковскомъ, а возраженія А. Бема, исполненныя сочувствія къ футуризму и Маяковскому, кажется мнѣ прискорбнымъ срывомъ въ его критической дѣятельности. Говорю это вовсе не ради полемическаго пріема, но потому что эта статья меня неожиданно и глубоко опечалила.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2249, 30 іюля 1931.

Visits: 29