Столѣтіе революціи 1830 г. во Франціи и воцаренія короля Луи Филиппа вызвали появленіе нѣсколькихъ, ему посвященныхъ, книгъ. Въ послѣдніе дни вышла книга академика Пьера де ля Горса. [1] Она безпритязательно излагаетъ фабулу его царствованія (1830 – 1848).

Передавать содержаніе книги значило бы разсказывать восемнадцать лѣтъ французской исторіи. Я остановлюсь только на нѣсколькихъ мысляхъ, вызываемыхъ образомъ буржуазнаго монарха, знаменитаго своимъ зонтикомъ и щедростью на рукопожатія.

«Зонтичный» король успѣшно воевалъ. Это былъ поистинѣ военный монархъ. Алжирская компанія — одна изъ самыхъ трудныхъ и длительныхъ, проведенныхъ французской арміей. Царствованіе проходитъ подъ лозунгомъ имперіалистическихъ вмѣшательствъ и экспедицій. Оно начинается вооруженнымъ вмѣшательствомъ въ бельгійскія дѣла. Французскій флагъ съ почетомъ появляется во всѣхъ моряхъ, подъ всѣми широтами. Маркизовы острова, Таити, морскія операціи въ Южной Америкѣ, у береговъ Аргентины и Уругвая. Блокада мексиканскихъ береговъ. Капитуляція Вера-Круца. Вездѣ французскій интересъ выходитъ изъ дѣла съ честью. Семья монарха не стоитъ въ сторонѣ отъ войны: въ Африкѣ сражаются принцы.

Военная «акція», какъ теперь бы сказали, отмѣчена — въ одной своей части политической прозорливостью, въ другой — иногда юной лихостью. Поддержка Бельгіи при ея самостоятельномъ зарожденіи была ходомъ, польза котораго для Франціи сказалась на протяженіи ея исторіи въ 19-мъ вѣкѣ по настоящіе дни. Нейтральность сосѣдки, нарушенная Германіей въ 1914 году, дала поводъ для вмѣшательства въ войну Англіи.

Развѣ только наполеоновская эпопея имѣетъ на своихъ страницахъ такіе лихіе «рейды», какъ захватъ и оккупація французскими частями въ 1832 г. итальянской крѣпости Анконы въ противовѣсъ австрійцамъ, занявшимъ Болонью.

Французская пѣхота сѣла на пароходы въ Тулонѣ и, обогнувъ, «носокъ» и «каблукъ» итальянскаго сапога, захватила морской фортъ въ Адріатическомъ морѣ. Дипломаты ахнули. Это было вопіющимъ нарушеніемъ международнаго права. А Сентъ-Одеръ писалъ Баранту:

«Я все же вынужденъ согласиться, что было полезно доказать Европѣ, что мы могли совершить безнаказанно несправедливость».

Остановился я на этомъ фактѣ для того, чтобы показать, что въ этомъ «прозаическомъ» королѣ сидѣлъ кавалерійскій корнетъ. Такія «безразсудства», какъ анконское, «нравятся» народамъ, среди которыхъ французы, еще опьяненные памятью объ императорѣ, могли болѣе, чѣмъ кто-нибудь, оцѣнить «дерзаніе» своего монарха.

***

Личность его? Прежде всего, онъ уменъ: это въ жизни не такъ часто встрѣчается. Онъ слыветъ «мудрымъ». Такая репутація еще рѣже. Прошелъ трудную школу эмиграціи. Простъ и любитъ простыя условія. Имѣетъ вкусы принца крови и катехизисъ республиканца, привитый съ дѣтства. Чего онъ только не видалъ?

Былъ въ составѣ клуба якобинцевъ, Сражался при Жемаппѣ подъ начальствомъ Дюмурье. Слушалъ признанія Дантона по поводу сентябрьскихъ убійствъ.

Въ «бѣженствѣ» позналъ горечь нужды въ самомъ буквальномъ смыслѣ слова. Хуже того: отъ него сторонились эмигранты, такъ какъ онъ былъ сыномъ цареубійцы-братоубійцы — «Филиппа-Эгалите». Давалъ уроки, чтобы существовать.

Онъ не добивался короны, не участвовалъ въ заговорахъ противъ старшей линіи бурбонскаго дома, Былъ просто живымъ знаменемъ, около него носились чаянія недовольныхъ. Корона свалилась къ нему сама. Можетъ быть, бѣда именно въ его душевной сложности: онъ нажилъ за свою пеструю жизнь полную противорѣчій психику.

Онъ королевскихъ кровей, и династическаго сознанія, и въ то же время буржуазныхъ вкусовъ. Преисполненъ заботъ объ имущественномъ положеніи близкихъ. Отличный семьянинъ.

Онъ тонокъ и лукавъ. Убѣждаетъ каждаго изъ своихъ совѣтниковъ, что именно онъ-то и есть фаворитъ. Онъ не конституціонный манекенъ, а въ самой гущѣ правительственной работы, и желаетъ, чтобы это знали. Онъ монархъ честолюбивый.

Есть ли у него враги? Есть, вѣрнѣе были.

Враги ничего не представляютъ страшнаго. Лѣвые, республиканцы притаились, разсыпались по тайнымъ обществамъ. Два, три возстанія — успѣшно подавлены, а о легитимистахъ (сторонникахъ старшей линіи бурбонскаго дома) говорятъ больше съ исторической точки зрѣнія.

Остаются бонапартисты. Образъ Наполеона продолжаетъ властвовать надъ воображеніемъ. Однако двѣ попытки племянника, Луи Наполеона, выступить сь «пронунціаменто» оканчивались смѣхотворно. Послѣ второй попытки Луи Наполеонъ — подъ замкомъ. Правда, изъ своего мѣста заключенія (1845 г.) ему удается бѣжать.

И вотъ въ отношеніи «великой легенды» сказывается прозорливый умъ Луи Филиппа. Онъ не только не пытается разрушить легенду, а, напротивъ, пользуется для укрѣпленія собственной власти ея сіяніемъ. Военачальники эпохи побѣдъ императора въ почетѣ. Королеву Гортензію въ 1831 г. при ея пріѣздѣ въ Парижъ не безпокоятъ. Король не примѣняетъ къ ней закона объ изгнаніи. 28 іюля 1833 г. съ большимъ торжествомъ на Вандомской колоннѣ водружаютъ новую статую Наполеона. Луи Филиппъ перевозитъ тѣло Наполеона I съ острова св. Елены и торжественно отводитъ ему мѣсто въ сердцѣ Парижа подъ сводами Дома Инвалидовъ.

Правда, въ XIX вѣкѣ не было другого монарха, который такъ часто подвергался бы покушеніямъ. Эти покушенія подготовлялись тщательно и были серьезны. При одномъ изъ нихъ (Фіески) убито 18 человѣкъ.

Этотъ травимый, подстерегаемый убійцами на всѣхъ перекресткахъ король надѣленъ широкимъ человѣчнымъ сердцемъ, онъ носить въ себѣ мечтанія филантропіи ХѴІІІ вѣка, а изъ «великой» революціи вынесъ глубокое отвращеніе къ насилію и крови. Это при немъ въ уголовные законы Франціи введено право судей признавать въ уголовныхъ дѣлахъ наличіе «смягчающихъ вину обстоятельствъ». Карательная система Франціи совершенствуется въ сторону смягченія быта арестантовъ. Когда королю приходится разсматривать ходатайство о помилованіи приговореннаго къ смертной казни, то во дворецъ требуется все бумажное «дѣло» осужденнаго. Король лично самъ изучаетъ его и дѣлаетъ отмѣтки, не довольствуясь однимъ докладомъ министра юстиціи.

***

Его царствованіе сопровождается замѣчательнымъ расцвѣтомъ французской литературы, какой, можетъ быть, сравнимъ лишь съ плодовитѣйшими эпохами прошлаго. То же самое въ другихъ областяхъ, въ наукѣ и техникѣ. При немъ засвистѣлъ первый паровозъ во Франціи. При немъ французскіе города стали освѣщаться газомъ. «Это великолѣпно», пишетъ 27 октября 1837 года г-жа Жирарденъ, «въ эту зиму у насъ будетъ свѣтлѣе ночью, чѣмъ днемъ». Она же становится въ тупикъ передъ однимъ изобрѣтеніемъ, связаннымъ тоже съ эпохой Луи Филиппа: восторгается «дагерротипомъ», первымъ достиженіемъ современной фотографіи. Сознается, «что ничего не понимаетъ въ этомъ изобрѣтеніи». На сценѣ рядъ громкихъ именъ. Дебютируетъ одна изъ величайшихъ трагическихъ актрисъ французскаго театра Рашель. Леверье открываетъ новую планету (Нептуна).

Какъ всѣ большія царствованія, правленіе Луи Филиппа оставляетъ во всѣхъ областяхъ законодательства Франціи слѣды. Законы о департаментахъ, генеральномъ штабѣ, мировомъ судѣ, портовыхъ сооруженіяхъ, фабричномъ трудѣ дѣтей и пр., и пр. И теперь во многомъ видна рука короля-хозяина. Едва-ли французамъ, когда они гуляютъ по музеямъ версальскаго дворца, приходитъ въ голову, что создалъ ихъ, обратилъ брошенный, запущенный памятникъ былой славы — въ національную святыню добрый король Луи Филиппъ.

Власть все время сотрудничала съ очень умѣренными въ сущности парламентами. Въ 1847 году, за нѣсколько мѣсяцевъ до февральской революціи, она располагала въ парламентѣ самымъ крупнымъ большинствомъ за всѣ 17 лѣтъ царствованія! Министры короля — выдающіеся люди, среди нихъ два замѣчательныхъ государственныхъ дѣятеля — Тьеръ и Гизо. При этомъ достойно вниманія, почти курьезна, что оба они — историки революцій: Тьеръ — французской, Гизо — англійской. Имъ ли не знать, какъ падаютъ режимы? И если Гизо — «доктринеръ», то «мосье» Тьеръ доказалъ, что у него не только бойкій языкъ, но и желѣзная рука, доказалъ 23 года спустя, въ самый трагическій моментъ французской исторіи, утопивъ въ крови возстаніе парижской коммуны.

***

И въ пять минутъ все рушилось. Почему?

Вотъ схема событій.

Въ 1846 году прошли очень хорошіе для правительства выборы въ парламентъ. Наводненія. Плохой урожай. Обвиненіе бывшаго министра въ полученіи взятки. Верховный судъ. Палата пэровъ приговариваетъ бывшаго министра къ трехлѣтнему тюремному заключенію. Процессъ вызываетъ нѣкоторое волненіе. Авторъ разбираемой мною книги справедливо замѣчаетъ, что можно было бы скорѣе удивляться, что за 17 лѣтъ при полной свободѣ общественнаго мнѣнія и независимости судовъ не обнаружилось другихъ злоупотребленій. А дѣло оставило слѣдъ въ настроеніяхъ народа. Въ августѣ 1847 года герцогъ Праленъ, пэръ Франціи, убилъ свою жену. Радикалы взялись за «касту» аристократовъ. Убійца не доставилъ имъ удовольствія скандальнаго процесса: онъ отравился.

Выходятъ три книги, касающіяся «великой» революціи: Луи-Блана, Мишле и Ламартина. «Исторія жирондистовъ» включила токъ: по читательскимъ нервамъ побѣжали искорки. Всѣ знаютъ, что какъ историческій трудъ книга ничего не стоила — была лживой. Но она была поэмой!

Затѣмъ всплылъ вопросъ о «реформѣ». О реформѣ избирательныхъ законовъ. До сихъ поръ выбирать могли только граждане, платившіе 200 фр. преміи налоговъ. Требовали пониженія ценза и недопущенія въ число депутатовъ, состоящихъ на государственной службѣ депутатовъ – чиновниковъ, подозрѣваемыхъ въ поблажкахъ правительству. Ихъ было въ палатѣ 150. Кромѣ того, предполагалось предоставить избирательныя права «способнымъ» («капасите»), обладателямъ дипломовъ и др. «Реформа» была очень скромной. Цензъ понижался до ста франковъ налоговъ. Правительство не приняло проекта, а палата его провалила.

Тогда начались «банкеты» въ пользу «реформы», какъ способъ ея пропаганды. Къ прочимъ чудесамъ этого «парламентскаго» режима надо сопричислить и правительство, его возглавлявшее: къ моменту революціи оно имѣло восемь лѣтъ существованія! Это былъ кабинетъ маршала Сульта, героя битвы при Аустерлицѣ, давшаго эту побѣду Наполеону. Фактически давно уже велъ дѣла «штатскій» — Гизо, ставшій въ 47 году и формально во главѣ правительства.

12 февраля 1848 года кончилось обсужденіе адреса королю на тронную рѣчь. Ничто не предвѣщало, что черезъ 12 дней «іюльская» монархія рухнетъ.

Банкеты, однако, въ агитаціи преуспѣли. Правительство рѣшило съ ними покончить, но совершенно въ закономѣрномъ стилѣ «царствованія». Назначенный на 22 февраля банкетъ долженъ былъ происходить въ тихомъ, отдаленномъ, скромномъ тогда кварталѣ Елисейскихъ полей (!). По соглашенію между сторонами, «банкетистами» и министромъ внутр. дѣлъ, полиція закроетъ банкетъ, дѣло будетъ доведено до суда, а затѣмъ кассаціонный судъ постановитъ руководящее рѣшеніе насчетъ закономѣрности или незакономѣрности банкетовъ. Соглашеніе напоминало «мировую», составленную нотаріальнымъ порядкомъ.

Оппозицію такая гражданская сдѣлка не удовлетворила. Она пригласила участниковъ банкета собраться у Мадлены и пойти на банкетъ шествіемъ. Приглашало офицеровъ, студентовъ. Правительство въ отвѣтъ на это могло только запретить банкетъ. Префектъ запретилъ шествіе.

Оппозиція сама боялась шествія, опасаясь возстанія, которое, какъ думали вожаки, будетъ подавлено. Они отказались сами отъ шествія. Въ недостаткѣ благоразумія и спокойствія нельзя упрекнуть ни ту, ни другую сторону. Но массы отмѣны не знали и утромъ 22 февраля направились къ указанному въ газетахъ мѣсту сбора.

Въ палатѣ депутатовъ оппозиція внесла предложеніе о возбужденіи судебнаго преслѣдованія противъ правительства. Сдѣлано это было подъ вліяніемъ извѣстнаго конфуза. Оппозиціи было стыдно, что она отмѣнила шествіе. Предложеніе объ отдачѣ министровъ подъ судъ было вздорно, потому что тѣ не нарушили законовъ и опирались на безспорное большинство. Подписало предложеніе только 52 депутата.

На рю Дюфо и Сенъ Флорентинъ появились скромныя баррикады. Но правительство выслало на улицы войска. Къ ночи какъ будто все успокоилось.

Власть имѣла въ Парижѣ въ своемъ распоряженіи до 30000 человѣкъ войска. Созвали же національную гвардію, которую «боялись обидѣть оскорбительнымъ недовѣріемъ». Національная гвардія же была уже тронута не революціоннымъ духомъ, — о революціи наканунѣ 24 февраля серьезно никто не думалъ, — а духомъ платоническаго фрондерства, составляющимъ характерную черту эпохи.

И національная гвардія собралась при крикахъ:

— Да здравствуетъ «реформа».

Король считалъ національную гвардію однимъ изъ главныхъ оплотовъ царствованія. Тутъ онъ вдругъ заколебался.

Начались неувѣренные поступки, оплошности, сомнѣнія.

Отставка премьеръ-министра Гизо. Авторъ пишетъ:

«Уступки часто полезны для предупрежденія кризисовъ или необходимы по ихъ минованіи. Въ разгарѣ боя онѣ рѣдко спасаютъ».

Пригласили для составленія министерства графа Моле. Въ Парижѣ нѣсколько доблестныхъ генераловъ, между прочимъ, покоритель Алжира Бюжо. Надо выбирать. Моле это — «уступки», Бюжо — это «репрессія». Или такъ, или этакъ. Но нельзя примѣнять и то, и другое: нельзя одновременно и «отступать», и «наступать».

У оппозиціи растетъ изумленіе: революція ширится сама какъ то. Войска дрогнули. Національная гвардія морально на сторонѣ улицы. Вечеромъ 23 февраля случайный выстрѣлъ на бульварѣ Капуциновъ, а потомъ залпъ со стороны войскъ по толпѣ. На улицѣ появилось до пятидесяти человѣкъ раненыхъ и убитыхъ. И стрѣляющіе, и обстрѣлянная толпа испуганы. Трупы будутъ использованы: ихъ повезутъ по городу и покажутъ парижанамъ.

Моле слагаетъ полномочія. Высшее командованіе въ Парижѣ передается генералу Бюжо.

Онъ дѣлаетъ распоряженія. Всѣ они цѣлесообразны. Въ это время король бесѣдуетъ съ Тьеромъ и Одилономъ Баро. Они требуютъ «реформы» и роспуска палаты. Король и на это соглашается. Такая «двойная» политика явно ведетъ къ катастрофѣ. Маршалъ Бюжо парализуетъ министровъ миролюбиваго соглашенія, а «соглашеніе», когда вѣсть о немъ дойдетъ до войскъ, парализуетъ военныя дѣйствія. Когда Баро хочетъ успокоить толпу, его не слушаютъ, указывая на Бюжо. Когда генералы хотятъ стрѣлять, — имъ говорятъ: «не стрѣляйте — въ ходу соглашенія, призваны Тьеръ и Баро». Затѣмъ солдаты и бунтовщики сливаются въ одну безпорядочную толпу. Луи Филиппъ у праздника…

Вышелъ изъ дворца къ вѣрнымъ еще частямъ. Одни кричатъ «Да здравствуетъ король!». Другіе: «Да здравствуетъ реформа, долой систему!» Король спѣшитъ вернуться въ Тюильрійскій дворецъ, гдѣ уже въ воздухѣ носится слово:

— Отреченіе.

Двери дворца для всѣхъ желающихъ открыты. И король пишетъ на листкѣ слова:

«Я отрекаюсь отъ короны, которую я возложилъ на себя по волѣ народа, въ пользу моего внука графа Парижскаго».

Бумага затерялась. Ее не удалось найти.

………………….

Въ историческихъ событіяхъ играютъ большую роль элементы невѣсомые, случайности, то, что мистически настроенный умъ назоветъ вмѣшательствомъ Промысла. Есть событія, разыгравшіяся на глазахъ міра и остающіяся никѣмъ неразгаданной тайной. Есть событія, въ которыхъ незримо для всѣхъ заложено все будущее. Американскій историкъ Р. Г. Эшеръ говоритъ, что «англійская революція 1640 года остается для насъ такой же загадкой, какой она была для самого Карла I». Кто могъ думать въ сентябрѣ 1914 года, что «первая» Марна безповоротно предопредѣлила собой пораженіе германцевъ?

Во всякомъ случаѣ, нельзя признать, что въ февралѣ 1848 года сорвалось съ древа французской государственности созрѣвшее республиканское яблоко.

Въ этомъ убѣждаютъ послѣдующія событія.

Не прошло года, какъ Франція пала къ ногамъ лично ничѣмъ незамѣчательнаго человѣка подъ именемъ Наполеона ІІІ, правившаго страной тѣ же 18 лѣтъ и потерявшаго престолъ послѣ военной неудачи.

А въ исторіи Луи Филлипа обратное: ровно за два мѣсяца до его крушенія разбитый, покоренный, взятый въ плѣнъ знаменитый эмиръ Абдъ-эль-Кадеръ, пятнадцать лѣтъ боровшійся противъ Франціи, по обычаю арабовъ, въ знакъ окончательнаго подчиненія, одѣтый простымъ «гашемомъ», подвелъ своего послѣдняго коня герцогу Омальскому, сыну короля Французовъ.

***

Трудно удержаться отъ нѣсколькихъ строкъ послѣсловія.

Предшественникъ Луи-Филиппа, Карлъ X, потерялъ престолъ, нарушая конституціонную хартію, Луи Филиппъ палъ, щепетильно ее соблюдая; онъ въ самый канунъ своего крушенія далъ Франціи цѣлую часть свѣта, а тотъ, кто его замѣстилъ, утратилъ корону послѣ проигранной битвы.

Бѣдные историки!

Извольте обобщать событія и утверждать на нихъ законы исторической науки.

[1] Pierre de la Gorce, de l’Académie Française. Louis Philippe. 1830 – 1848. Paris. Libraire Plon. 1931.

Н. Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2275, 25 августа 1931.

Visits: 19

Истина единственная и абсолютная. — Въ солнечные римскіе дни… — Изъ оконъ «Палаццо Венеція». — «Освободите стволъ стараго дуба». — Антифашистскія рѣчи. — О Муссолини.

Записанныхъ въ фашистскую партію 730 тысячъ, въ женскія фашіо — 113 тысячъ: каста, правящая страной, — ей и вся власть, и вся отвѣтственность, и всѣ привилегіи. Доступъ въ нее закрытъ для постороннихъ. Лишь пройдя черезъ всѣ ступени фашистскихъ организацій для дѣтей и для юношества, можно стать членомъ партіи. Въ эти организаціи записано болѣе двухъ милліоновъ: смѣна, съ первыхъ лѣтъ жизни обученная признавать фашизмъ истиной единственной и абсолютной.

Правители нынѣшніе и будущіе… Подъ ними — огромная масса итальянскаго народа: фашистскаго, анти-фашистскаго? Для пріѣзжаго, въ первые дни, ясно лишь одно — народа покорнаго и громко не ропщущаго. Надъ ними — одинъ человѣкъ, слова и воля котораго для всѣхъ ихъ, опять-таки, истина единственная и абсолютная.

***

Солнечные римскіе дни… Въ такіе дни Римъ предстаетъ во всемъ своемъ солнечномъ величіи. И когда залиты свѣтомъ его площади съ обелисками и фонтанами, соборы, развалины и дворцы, совершенно забываешь о фашизмѣ, о томъ, что какая-то новая каста правитъ этимъ городомъ и этой страной, перевидавшихъ столькихъ властителей.

Нелѣпо, пріѣхавъ во Флоренцію или Нюренбергъ, спѣшить на выставку современной живописи, и нелѣпымъ кажется, когда вотъ здѣсь форумъ и арка Тита, тамъ Капитолій и тамъ куполъ св. Петра, искать какого-то новаго слова, новаго римскаго величія… Конечно, чище, благоустроеннѣе сталъ Римъ. Въ рваной одеждѣ сидѣли прежде на козлахъ извозчики, нищіе рядами стояли на папертяхъ… Разросся Римъ и украсился по окраинамъ новыми, часто прекрасными, удобными для жилья строеніями; открыты фашизмомъ новые замѣчательные памятники древности. Но, правда, когда спускаешься по знаменитой лѣстницѣ съ «Тринита деи Монти» и на площади обдаетъ благоуханіемъ цвѣточныхъ лотковъ, или когда подъѣзжаешь по тихимъ аллеямъ къ золотистому фасаду виллы Боргезэ, — не новый Римъ, о которомъ сама мысль здѣсь чужда и не мила, ударяетъ въ глаза. Здѣсь узнаете вы Римъ Августа, тамъ — Римъ Микельанджело, тамъ Римъ Гете, Стендаля, Римъ монсиньоровъ и парадныхъ колясокъ въ вечернихъ сумеркахъ, надъ «пьяцца дель Пополо». И такъ сильно обаяніе прошлаго, что новый Римъ, существующій и установившійся, — власть котораго каждый житель чувствуетъ на себѣ, на своихъ плечахъ, — ускользаетъ отъ васъ въ первые ваши солнечные римскіе дни. И даже покажется вамъ, что дерзко, кощунственно думать здѣсь о новомъ строительствѣ, потому что не здѣсь мѣсто ему.

***

Изъ оконъ «Палаццо Венеція», гдѣ за зубчатыми стѣнами — цитадель фашистской власти и засѣдаетъ Верховный Фашистскій Совѣтъ, — Муссолини можетъ созерцать Римъ древности, Римъ дофашистскій и Римъ, обновленный его приходомъ: Капитолійскій холмъ, дворцы Ренессанса, памятникъ Виктору Эммануилу ІІ, чудовищный своей уродливостью, памятникъ безплодности народа, непонявшаго его оскорбительности здѣсь, передъ священнѣйшимъ мѣстомъ Рима, и Тарпейская скала, фашизмомъ освобожденная отъ задавившихъ ее построекъ.

Изъ этого дворца, отъ котораго почти столь-же близко до Тарпейской скалы, какъ и отъ Капитолія, творится новый Римъ. Потому что о новомъ Римѣ мечтаетъ Муссолини, о Римѣ, который сталъ-бы новымъ выраженіемъ не Рима первосвященниковъ, но Рима цезарей. И чтобы этому новому Риму было гдѣ развернуться, и чтобы величіе древности было всегда передъ глазами у итальянцевъ фашизма, онъ приказалъ:

«Вы освободите стволъ стараго дуба отъ окрутившихъ его зарослей, вы создадите открытыя пространства передъ мавзолеемъ Августа, храмомъ Марцелла, Капитоліемъ и Пантеономъ: все, что появилось въ вѣка упадка, должно исчезнуть. Вы освободите отъ паразитныхъ свѣтскихъ построекъ величественные храмы христіанскаго Рима. Тысячелѣтніе памятники нашей исторіи гигантами должны возвышаться въ уединеніи. Вы дадите дома, школы, бани, сады и стадіоны работающему фашистскому народу и вы очистите монументальныя улицы Рима отъ заразы трамваевъ; вы дадите самые современные способы сообщенія новымъ городамъ, которые вырастутъ рядомъ съ древнимъ городомъ. И третій Римъ будетъ простираться къ новымъ холмамъ и къ морю, нынѣ съ городомъ соединенному».

Такъ и совершается по волѣ Муссолини. Освобождены отъ облѣпившихъ ихъ домовъ древнія постройки, открытъ новый форумъ, рынокъ Траяна возсталъ изъ-подъ чуждыхъ ему зданій. Римъ расширяется, распространяется къ новымъ холмамъ, и въ новыхъ постройкахъ — легкость и размѣренность.

«Въ настоящее время онъ выполняетъ удивительную работу, которая будетъ представляться потомству, превышающей человѣческія возможности: самъ городъ Римъ возстанавливается имъ почти въ его прежнихъ размѣрахъ… И вызвалъ онъ своей работой такое восхищеніе у римлянъ, что они смотрятъ на него, какъ на нѣкоего бога, посланнаго небомъ, чтобы вернуть вѣчному городу его былое величіе…»

Это сказано не про Муссолини… Такъ писали въ ХѴІ вѣкѣ про Рафаэля, — но Рафаэлю не удалось довести до конца воли Льва X. Древній Римъ, котораго не могли возсоздать папы Возрожденія, по волѣ Муссолини долженъ быть нынѣ возсозданъ фашизмомъ…

***

Мы шли по садамъ виллы Боргезэ. Былъ вечеръ и было прохладно. Встрѣчные прохожіе, точно тѣни, мелькали среди деревьевъ. За поворотомъ заблестѣли огни и зазвучала совсѣмъ близко неаполитанская пѣсня.

— Вотъ этого они не могли еще убить, — сказалъ мой спутникъ.

Не у «Бѣлаго камня» Анатоля Франса, а въ одномъ изъ рѣдкихъ, уцѣлѣвшихъ послѣ фашизма, римскихъ ночныхъ кабачковъ, сидимъ мы и говоримъ о послѣдней метаморфозѣ Вѣчнаго города. Спутникъ мой — римскій адвокатъ, котораго я знаю давно. Говоритъ онъ вполголоса, чтобы не услышали, ибо всюду незримые, въ маскахъ мирныхъ обывателей, въ маскахъ ресторанныхъ лакеевъ, въ маскахъ миловидныхъ женщинъ, негласные представители правящей партіи.

— А что, если бы услышали?

— Вѣроятно, ничего особеннаго бы не случилось. Вѣдь къ бунту мы никого не призываемъ. Появилась бы личность въ черной рубашкѣ, спросила бы паспортъ, отвели, быть можетъ, въ участокъ. Впрочемъ, возможно, что и выслали бы меня, если бы подслушали все. На всякій случай, предупреждаю васъ, никогда въ слухъ не произносите имени Муссолини — это здѣсь не принято. Говорятъ — или «дуче», или «каппо дель говерно» (глава правительтва). Премьеръ-министръ — это напоминаетъ о временахъ либеральной демократіи, а такъ звучитъ болѣе гордо.

Я спросилъ:

— По тому, что я слышу отъ васъ, мнѣ кажется, что вы должны быть всецѣло антифашистомъ.

— Вы глубоко ошибаетесь. Если хотите, я даже сторонникъ фашизма, потому что фашизмъ спасъ мою родину отъ большевизма, и ничѣмъ вы теперь его не замѣните. Я скажу больше — этотъ строй научилъ многому итальянцевъ, чѣмъ они прежде пренебрегали. Но лично мнѣ онъ глубоко противенъ.

— Вы только что сказали, что пѣнія имъ не удалось убить. Я слышалъ также, будто пѣніе на улицахъ пробовали запрещать. Но почему?

— Очень просто. Кто поетъ, тотъ не работаетъ, а вѣдь у насъ, какъ и у въ Россіи: не трудящійся, да не ѣстъ. Вотъ только не понимаютъ они, что съ пѣніемъ, быть можетъ, умретъ и душа Италіи…

Вы не видите пока гнета. Почувствуете! Хотя все, что говорятъ за границей и невѣрно. У насъ, такъ сказать, смягченный гнетъ, потому что большаго пока не требуется. Не разстрѣливаютъ же у насъ, а только ссылаютъ на острова, райскіе острова… Многіе были бы довольны, если бы туда ихъ сослали, хоть ихъ бы и лишили свободы.

Мы вышли и спустились съ Пинчіо на «Пьяцца дель Пополо». На плошади не было ни души. Римъ спалъ, хотя не было еще полуночи.

— Вотъ что сдѣлали они съ моей страной, — продолжалъ мой спутикъ. — Новый создали типъ итальянца. Да, создали, — новый итальянецъ умѣетъ работать. Лучше, по крайней мѣрѣ, чѣмъ итальянецъ парламентскихъ временъ. Но смотрите — всѣхъ загнали по домамъ: непроизводительно для страны ночное веселье! Фашизмъ это худшій, быть можетъ, изъ видовъ пуританства.

Васъ поражаетъ, что Римъ сталъ благоустроеннѣе. О, вамъ и не то покажутъ. Только заявите, куда слѣдуетъ. И новыя бани, и больницы, и амбулаторіи; вамъ разскажутъ о всевозможныхъ работахъ, о новыхъ дорогахъ и о томъ, что жизнь рабочихъ улучшилась. И пояснятъ вамъ при этомъ, что только сильная власть смогла все это осуществить. Весьма вѣроятно, всего этого, дѣйствительно не было-бы при старой власти. Но вспомните хотя бы новый Берлинъ! А нѣтъ вѣдь тамъ партійной диктатуры. Гдѣ-же фашистское откровеніе?

Васъ поражаетъ, что возстанавливается древній Римъ, что древнія постройки окружены подобающимъ піететомъ? Но знаете ли вы, что возстановленіе древняго величія заключается въ томъ, чтобы открыть какую-нибудь полуразрушенную колонну, да два-три камня древне-римской мостовой и на нихъ любоваться? Вспомните: дворцы Фарнезэ, Канчеллеріа, — прекраснѣйшіе дворы Ренессанса, — построены изъ камней Колизея… Разрушали памятники древности, а красоту древности и величіе ея возсоздавали. А теперь?..

***

«Вы должны доказать, что у васъ достаточно сильны легкія и напряжены мускулы, чтобы наслѣдовать славу и идеалъ имперіи», такъ приказываетъ Муссолини.

Муссолини встаетъ въ 6-7 часовъ утра. Часъ ѣздитъ верхомъ по садамъ виллы Торлоніа, нынѣшней своей резиденціи. И главное его наслажденіе въ этотъ утренній часъ — брать все болѣе и болѣе высокіе барьеры.

А весь день, а иногда и весь вечеръ работаетъ онъ въ «палаццо Венеція» въ необъятной, пустынной залѣ, гдѣ въ углу лишь столъ его и портретъ короля.

И когда онъ изнемогаетъ отъ работы, выходитъ изъ дворца, садится въ свой «Альфа Ромео» и ѣдетъ съ бѣшеной скоростью по дорогамъ, проведеннымъ его волей отъ Рима, такъ что едва успѣваютъ за нимъ полицейскіе, что весь день дежурятъ передъ дворцомъ.

Вѣроятно, нужна эта бѣшеная скорость и эти высокіе барьеры, ощущенія захватывающія духъ и пьянящія, человѣку, который объявилъ итальянскому народу:

— Я иногда лелѣю мечту о новыхъ поколѣніяхъ, которыя я бы назвалъ поколѣніями лабораторными. Упорнымъ отборомъ мы создадимъ это новое поколѣніе, въ которомъ каждый будетъ имѣть свои опредѣленныя обязанности. Я разумѣю — созданіе классовъ, — класса воиновъ, готовыхъ принять смерть, класса судей, класса промышленниковъ, класса путешественниковъ, изслѣдующихъ далекія страны, класса правителей…

И все-же, несмотря на скорость, съ которой несется автомобиль Муссолини, Римъ показался мнѣ безмятежнымъ, какъ встарь, словно эта новая скорость придала Вѣчному Городу лишь видимость движенія, словно — въ полудремотномъ состояніи исполняетъ онъ волю, которую не исполнить онъ не можетъ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2269, 19 августа 1931.

Visits: 27

Н. кончилъ разсказывать. Вернувшая отъ всенощной Марія Степановна стелила ему постель на диванѣ. Окончивъ занятіе, она сложила на груди руки, умильно поджала губы и долго, долго пристально глядѣла на моего гостя. Она угадывала въ немъ несчастнаго человѣка и сразу взяла его подъ свое подъ свое покровительство.

«Ложитесь-ка спать, Марія Степановна», сказалъ я, «а мы выпьемъ винца». Я откупорилъ бутылку крымскаго вина, такъ странно помогшую нашей встрѣчѣ.

Когда мы остались одни и выпили по стакану вина, Н. сказалъ: «А что же вы не спросите, для чего я пріѣхалъ въ Москву?» — «Я, признаться, подумалъ, что вы здѣсь проѣздомъ. Вы мнѣ сказали, что никого здѣсь не знаете. Мнѣ представлялось, что вы ѣдете въ Петербургъ. Вѣдь вы, кажется, бывали въ Петербургѣ?» — «Нѣтъ, я пріѣхалъ именно въ Москву», сказалъ Н. и покачалъ головой. «Меня мучитъ совѣсть, что я вамъ такъ свалился, какъ снѣгъ на голову. Скажите откровенно вы не боитесь меня держать? У меня есть бумага о моемъ освобожденіи изъ тюрьмы. Правда, это было давно, но вѣдь она все еще годится и, кромѣ того, здѣсь никто ничего не знаетъ…» — «Пожалуйста, не думайте объ этомъ», успокоилъ я его. «Живите у меня, сколько хотите. Домовый комитетъ у насъ свой и ни за кѣмъ не слѣдитъ. А того, что называется наружнымъ наблюденіемъ, у большевиковъ вообще, кажется, мало. Я имѣлъ случай въ этомъ убѣдиться… Сейчасъ вообще довольно спокойное время — нэпъ, если вы слышали объ этомъ въ вашей тюрьмѣ, и всевозможныя вообще послабленія. Многимъ моимъ знакомымъ удалось даже выбраться за границу…»

Пока я говорилъ это, Н. продолжалъ пристально разглядывать свою бумажку объ освобожденіи изъ тюрьмы. «Не хочу больше быть Антономъ», сказалъ онъ вдругъ громко. «Я не могу больше такъ жить. Въ Москву я пріѣхалъ, чтобы сдѣлаться опять тѣмъ, кто я на самомъ дѣлѣ. Пусть меня разстрѣляютъ. По крайней мѣрѣ, разстрѣляютъ меня, Н., а не какого-то мерзкаго человѣка, за котораго я долженъ себя выдавать. Я никогда раньше не думалъ, что это такъ отвратительно! Какъ это большевики еще не додумались — запретить всѣ прежнія имена или взять и нарочно перепутать фамиліи. Единственно, что у насъ осталось, это — что мы хоть называемся-то по-прежнему. У меня теперь и этого нѣтъ. Но довольно. Если мнѣ полагается умереть за то, что я — Н., я согласенъ умереть. Никѣмъ другимъ я жить не желаю»… Н. говорилъ съ большимъ возбужденіемъ о томъ, что видимо терзало его въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. «Постойте», сказалъ я, «вы что-же, собственно, хотите сдѣлать?»

Н. какъ бы опомнился. Онъ выпилъ стаканъ вина и улыбнулся. «Пожалуйста, не считайте меня за сумасшедшаго. Хотя, кажется, я въ самомь дѣлѣ слегка спятилъ. У меня есть планъ. Я не побѣгу прямо заявлять о себѣ въ чеку. Надо вамъ сказать, что, когда я служилъ военнымъ юристомъ въ 1920 году, мнѣ пришлось выручить изъ довольно непріятной исторіи въ Симферополѣ одного гимназиста по фамиліи Іоффе. У него братъ очень важный большевикъ. Я освободилъ тогда этого гимназиста по совѣсти, мальчишка ни въ чемъ, собственно, не былъ замѣшанъ. Въ тюрьмѣ я вдругъ вспомнилъ объ этомъ. Когда я попалъ домой, мы посовѣтовались съ женой. Мы рѣшили, что я долженъ буду ѣхать въ Москву и разыскать этого важнаго большевика Іоффе. Я разскажу ему все. Пусть мнѣ дадутъ возможность не скрываться. Пусть потомъ меня судятъ, если хотятъ. Не отговаривайте меня, я все равно рѣшилъ это сдѣлать». — «Я не собираюсь васъ отговаривать. Не знаю только, найдете ли вы здѣсь Іоффе. Вѣдь онъ у нихъ, кажется дипломатъ. Не знаю также, что онъ за человѣкъ, не слышалъ о немъ никогда ничего ни хорошаго, ни плохого. Пожалуй, это скорѣй все-таки хорошо…» Н. поглядѣлъ на меня растерянно. «А вдругъ его, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь нѣтъ?» — «Не думайте сейчасъ объ этомъ. Тогда что-нибудь придумаемъ. Ложитесь спать. Утро вечера мудренѣе».

Да, утро вечера мудренѣе, я думаю это и до сихъ поръ, но въ тотъ вечеръ я самъ долго не засыпалъ и все напрасно думалъ. Мнѣ было очень жалко Н. Попытка его казалась мнѣ опасной. Въ добродушіе большевиковъ я не вѣрилъ, ко всякаго рода заявленіямъ о себѣ всегда питалъ отвращеніе и тщательно избѣгалъ являться на какія-либо регистраціи. Этоть образъ дѣйствій оказался во многихъ случаяхъ правильнымъ. Съ другой стороны, очень трудно отсовѣтовать что-либо человѣку, когда не можешь посовѣтовать ему лучшаго.

На слѣдующій день мы съ Маріей Степановной занялись приведеніемъ Н. въ болѣе человѣческій видъ. Нашлись для него и старый костюмчикъ, и старые башмаки. Онъ какъ-то по-дѣтски на себя радовался, особенно послѣ того, какъ сбѣгалъ къ парикмахеру и остригъ на половину бороду. Остричь ее всю онъ почему-то не рѣшился. Я объяснилъ ему, гдѣ находится комиссаріатъ иностранныхъ дѣлъ, въ которомъ можно было узнать адресъ Іоффе. Мы простились до вечера.

Когда я вернулся домой, я услышалъ оживленные голоса въ кухнѣ. Н. и Марія Степановна распивали чаи за кухоннымъ столикомъ. Помнится, у меня промелькнула мысль о томъ, какъ за эти мѣсяцы Н. привыкъ къ простымъ людямъ. Онъ бросился ко мнѣ. «Вы представить себѣ не можете, какъ мнѣ повезло. Іоффе буквально складывалъ чемоданы. Онъ уѣзжаетъ черезъ нѣсколько дней куда-то далеко, чуть ли не въ Японію. Онъ такъ мнѣ и сказалъ самъ: вамъ, говоритъ, повезло, послѣ того, какъ я ему все разсказалъ. Опоздай я на нѣсколько дней, и все бы пропало». — «Какъ же онъ отнесся?» спросилъ я съ нетерпѣніемъ. — «Сначала былъ недовѣрчивъ. Прислуга не хотѣла меня пускать, но я самъ вошелъ къ нему въ комнату. Я рѣшилъ — все равно… Іоффе измѣнилъ обращеніе, какъ только я разсказалъ ему про брата. А потомъ такъ заинтересовался, что слушалъ меня, не прерывая, отложивъ свои чемоданы». — «Что-же онь вамъ обѣщалъ?» — «Онъ сказалъ, что этотъ случай очень странный, и что это не по его спеціальности. Я долженъ завтра утромъ къ нему зайти, а сегодня вечеромъ онъ хотѣлъ спросить по телефону Менжинскаго»… — «А вы знаете, кто такой Менжинскій? Это — особый отдѣлъ чеки». — «Чортъ съ нимъ… Мнѣ все равно. Менжинскій, такъ Менжинскій. Если хотятъ разстрѣлять, пускай ужъ скорѣе. Вы не безпокойтесь, я не сказалъ вашего адреса. Да Іоффе и не спрашивалъ. Онъ все-таки очень приличный человѣкъ. Спросилъ, не надо ли мнѣ денегъ. Но денегъ мнѣ не надо, у меня есть. Онъ обѣщалъ, что не разскажетъ Менжинскому, кто я такой и подъ какимъ именемъ теперь живу. Пусть тотъ ему отвѣтитъ сначала принципіально, можно ли это устроить. «А если нѣтъ», сказалъ Іоффе, «тогда идите на всѣ четыре стороны, пускай они сами ловятъ васъ, какъ хотятъ». — «Ну, я не хочу васъ пугать, но только съ Менжинскимъ разговоры плохи, онъ можетъ заманить васъ въ ловушку». — «Чортъ съ нимъ совсѣмъ, я уже вамъ сказалъ, мнѣ все равно. Мнѣ такъ жить надоѣло…» Въ тотъ вечеръ мы больше почти не говорили объ этихъ вещахъ и вспоминали съ удовольствіемъ прежнее севастопольское житье.

На слѣдующій день Н. побывалъ у Іоффе. Тотъ успѣлъ поговорить по телефону съ Менжинскимъ. Начальникъ особаго отдѣла чеки выказалъ, повидимому, не особенно обнадеживающую сдержанность. «Пусть онъ придетъ ко мнѣ, посмотримъ, что можно сдѣлать», былъ его отвѣтъ. «И вы пойдете?» — вырвалось у меня, когда Н. разсказалъ мнѣ это» — «Погодите, я вамъ не все разсказалъ. Іоффе вступился за меня. Онъ повторилъ мнѣ весь свой разговоръ съ Менжинскимъ по телефону. «Мой протеже придетъ къ вамъ», сказалъ Іоффе, «только, если вы скажете, что его дѣло можно устроить». «Да какъ же я могу это рѣшить за глаза», засмѣялся Менжинскій, «мнѣ надо съ нимъ сперва поговорить». «Въ такомъ случаѣ, онъ не придетъ вовсе». «Если все обстоитъ такъ, какъ онъ вамъ разсказываетъ», сказалъ Менжинскій, «то чего же вы боитесь, я его не съѣмъ». «Дайте честное слово», попросилъ Іоффе. «Въ чемъ?» «Въ томъ, что, если вы найдете невозможнымъ что-нибудь для него сдѣлать, вы его не арестуете, отпустите на улицу и не будете за нимъ слѣдить». Менжинскій подумалъ и сказалъ: «ну хорошо, я даю вамъ слово. Завтра я пришлю вамъ пропускъ въ особый отдѣлъ на имя неизвѣстнаго. Это будетъ первый случай!» Менжинскій опять засмѣялся…»

Весь этотъ разсказъ мнѣ очень мало понравился. «Послушайте», сказалъ я, «я, кажется, васъ не пущу. Іоффе, какъ видно, человѣкъ ничего себѣ, но развѣ можно повѣрить слову Менжинскаго! Онъ васъ посадитъ или что-нибудь еще хуже. Это, говорятъ, страшный мерзавецъ…» Н. отвѣтилъ мнѢ не сразу. Я замѣтилъ, что онъ былъ очень блѣденъ. «Я знаю», сказалъ онъ тихо. «Да и Іоффе былъ какъ-то разстроенъ. «Я вамъ все это такъ подробно разсказываю», сказалъ онъ, глядя мнѣ вѣ глаза, «чтобы вы сами могли судить, какъ вамъ поступить. Я лично ничего не могу вамъ посовѣтовать», прибавилъ онъ. «И однако, ничѣмъ другимъ не могу вамъ помочь».

Мы сидѣли за столомъ. Я всталъ въ нѣкоторомъ волненіи. «Вотъ видите, даже у Іоффе есть сомнѣнія». — «Вижу», совсѣмъ тихонько отозвался Н. Онъ сидѣлъ нѣкоторое время, опустивъ голову. Потомъ тоже всталъ. «Я пойду въ кухню», сказалъ онъ какъ-то странно. Скоро оттуда стали слышаться тихіе голоса. Н. пошелъ разговаривать съ Маріей Степановной. Я не особенно этому удивился… И я не особенно удивился, когда онъ вернулся въ столовую съ какимъ-то неподвижнымъ лицомъ. «Я рѣшился», сказалъ онъ твердо, «завтра пойду. Богъ милостивъ». Онъ былъ приподнятъ приближеніемъ той минуты, о которой столько разъ думалъ въ севастопольской тюрьмѣ! «Давайте, сыграемъ въ шахматы», предложилъ я, «какъ въ прежнія времена, на батареѣ»…

На слѣдующее утро Н. ушелъ изъ дому рано, я еще спалъ. Я не уговорился, когда его ждать, и весь день сильно волновался. Мнѣ казалось, что я недостаточно позаботился о приютившемся у меня человѣкѣ. Не есть ли это, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ удобная мудрость, воздерживаться отъ совѣтовъ тогда, когда именно, можетъ быть, нуженъ совѣтъ. Напрасно я пустилъ его, бѣдный Н. попадетъ теперь какъ куръ во щи. Надо было хорошенько объяснить ему что за птица Менжинскій… Мнѣ не сидѣлось дома, я ушелъ къ знакомымъ. Надо мной посмѣивались, я былъ очень мрачень. Какъ всегда въ такихь случаяхъ, то мнѣ хотѣлось скорѣй домой, то хотѣлось еще продлить неизвѣстность.

Когда я, наконецъ, вернулся, Н. выскочилъ въ переднюю. Меня поразило, что онь быль гладко обритъ. «Видите, я прежній Н.», сказалъ онь. «Это хорошо?» — я было обрадовался, но потомъ сообразилъ, что такая перемѣна наружности можетъ означать бѣгство. «Или плохо?» — «Все кончилось, завтра я уѣзжаю», сказалъ Н. — «Куда?» Я ничего не могъ понять изъ его словъ. «Разсказывайте же скорѣе». Я услышалъ, какъ въ кухнѣ Марія Степановна гремѣла тарелками и понялъ, что это скорѣе хорошій знакъ.

Н. зашелъ за пропускомъ къ Іоффе и потомъ направился на Лубянку. Дежурный чекистъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на бумажку, написанную на имя неизвѣстнаго. «Это ваша фамилія?» — спросилъ онь. «Я отвѣтилъ ему, да», разсказывалъ Н. Его отвели затѣмъ въ какую-то почти пустую комнату и почему-то показали, гдѣ сѣсть. «Надо подождать», объяснилъ чекистъ. Черезъ четверть часа его повели дальше. Дверь открылась въ кабинетъ Менжинскаго. Начальникъ особаго отдѣла сидѣлъ за столомъ. «Здравствуйте», кивнулъ онъ, «садитесь вонъ тамъ», онъ показалъ на стулъ по другую сторону стола. Довольно долго онъ смотрѣлъ на Н. и ничего не говорилъ. «Какъ онъ вамъ показался?» — спросилъ я. «Да такъ, на видъ ничего особеннаго. Глаза какіе-то ненормальные. И когда говоритъ, то что-то есть въ немъ очень непріятное». Н. подумалъ немного. «Страшный типъ», вздохнулъ онъ. «Какимъ образомъ родятся такіе»…

«Разсказывайте же, о чемъ онъ съ вами говорилъ». — «Онь говорилъ, собственно, очень мало. Сначала сказалъ такъ офиціально: изложите мнѣ, въ чемъ ваше дѣло. Я сталъ разсказывать ему все по порядку. Онъ задалъ мнѣ два-три вопроса о прежней службѣ. Я ему отвѣчалъ все какъ есть, мнѣ вѣдь нечего скрывать. Менжинскій разсматривалъ свои ногти и слушалъ меня. Когда я разсказалъ, какъ нарочно остался въ тюрьмѣ, онъ засмѣялся. «Надо сказать Калинину», сказалъ онъ. «Чего же вы хотите?» — вдругъ прервалъ онъ меня. Я объяснилъ. «Зачѣмъ вамъ это нужно?» Я объяснилъ и это. «Что вы будете дѣлать?» Я отвѣтилъ, что уѣду на Волгу, въ нѣмецкія колоніи къ родственникамъ жены, и выпишу туда семью. Буду работать на землѣ. Я привыкъ». — «А въ Москвѣ вы остаться не хотите?» — спросилъ Менжинскій. «Вы по образованію юристъ?»

— «Тутъ у меня руки и ноги похолодѣли», разсказывалъ Н. «Я боялся именно этой минуты. Да, кажется, и вы предвидѣли ея возможность, только не хотѣли меня пугать. Мнѣ представилось, что Менжинскій хочетъ меня завербовать въ свою лавочку! Я сталь нести что-то, признатѣся, несвязное о томъ, какъ я люблю сельское хозяйство. Я вѣдь, дѣйствительно, его очень люблю. Менжинскій посмотрѣлъ на меня презрительно. Я вась, кажется, въ Москвѣ не удерживаю, сказалъ онъ, всталъ и началъ ходить по комнатѣ. Я тоже невольно всталъ…»

«Что касается просьбы Іоффе», сказалъ Менжинскій, останавливаясь передо мной, «то мнѣ исполнитъ ее очень легко. Мы вамъ дадимъ имя». Я пошатнулся на мѣстѣ. «Не падайте въ обморокъ», засмѣялся Менжинскій. «Я ничего не имѣю противъ того, чтобы имя, которое мы вамъ дадимъ, было тѣмъ, которое вы считаете вашимъ настоящимъ именемъ. Намъ это рѣшительно безразлично! Намъ неудобно только, чтобы по Россіи болтался какой-то человѣкъ съ неизвѣстнымъ намъ именемъ. Какъ ваша фамилія? Я прежде всего долженъ написать вамъ пропускъ, чтобы васъ отсюда выпустили». Я невольно зажмурилъ глаза и назвалъ свою фамилію. По лицу Менжинскаго скользнуло любопытство. «Прекрасно, я запишу», сказалъ онъ и подошелъ къ столу. «Вотъ такъ у насъ будетъ все въ порядкѣ. Скажите точно: куда вы отсюда ѣдете, и не откладывайте отъѣздъ. Документы вы получите завтра у Іоффе. Не вздумайте теперь убѣжать!» Менжинскій позвонилъ. Вошедшій чекистъ подалъ ему что-то. «Видите», сказалъ Менжинскій съ гордостью, показывая мнѣ маленькую фотографію, «мы успѣли васъ снять. Если что, мы васъ сейчасъ же изловимъ». Я попытался объяснить ему, что бѣжать не собираюсь. «Тѣмъ лучше», перебилъ Менжинскій. «Само собой разумѣется, о вась будетъ дано знать туда, куда вы ѣдете. Мы наведемъ справки въ Крыму и если все, что вы говорите, вѣрно, я думаю, у васъ не будетъ никакихъ непріятностей. Старайтесь вести себя незамѣтно. И не совѣтую вамъ ѣздить въ Крымъ. Они тамъ не посмотрятъ на наше удостовѣреніе…»

Тутъ Н. сдѣлалъ отступленіе. «Удивительно это у большевиковъ: вѣчно какіе-то «они»! Іоффе говоритъ «они» и даже Менжинскій ссылается на какихъ-то «они». Каждый изъ нихъ въ душѣ хочетъ себя выгородитъ…»

— Что же было дальше? — спросилъ я.

— Меня вывели тѣмь же путемъ. Признаюсь, мнѣ было непріятно у выхода. Дежурный узналъ меня и, когда прочиталъ на пропускѣ фамилію, ничего не сказалъ, но только какъ-то особенно на меня поглядѣлъ. Онъ подумалъ, должно быть, что я у нихъ служу и что мнѣ перемѣнили кличку.

Н. помолчалъ.

— Долженъ вамъ сказать, что меня это ужасно разстроило.

— Что?

— Да вотъ, что онъ сказалъ, будто это они мнѣ даютъ фамилію, хотя это и есть моя настоящая фамилія. — Бросьте думать объ этихъ глупостяхъ! Слава Богу, что такѣ все кончилось. Это Марья Степановна все молилась о васъ.

Марья Степановна стояла тутъ-же и улыбалась, маленькія выцвѣтшія отъ старости глазки ея свѣтились. — «Постойте, вы мнѣ не разсказали, когда вы успѣли сбрить бороду. Зачѣмъ вы это сдѣлали?» Къ Н. вернулась его прежняя веселость. — «Меня зло взяло, что они меня разыграли, сняли меня, а я и не замѣтилъ. Это — пока я сидѣлъ и дожидался. Вотъ я и рѣшилъ сбрить бороду. Это сильно мѣняетъ наружность. Пускай теперь побѣгаютъ со своей фотографіей»…

***

Н. уѣхалъ вь деревню на слѣдующій день. Я больше никогда ничего о немъ не слышалъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы я его проводилъ на вокзалъ, боясь, что тотъ, кто узнаетъ его, быть можетъ, и безъ бороды, привяжется потомъ ко мнѣ. Я посадилъ его на извозчика. Возвращаясь домой, я думалъ, что намъ, дѣйствительно, приходилось довольствоваться тогда немногимъ. Н. смѣнилъ въ сущности свои арестантскія роты на ссылку на поселеніе подъ надзоръ полиціи. Онъ былъ этимъ доволенъ, какъ былъ бы доволенъ на его мѣстѣ и всякій другой въ совѣтской жизни!

Когда Н., уѣзжалъ, въ рукахъ у него была маленькая корзинка. Обь этомъ похлопотала Марья Степановна. Мнѣ захотѣлось надъ ней пошутить. «А куда это вы оба такъ рано утромъ уходили? Небось, водили Н. въ церковь?» — «Да-съ, были у ранней обѣдни», застѣснялась Марья Степановна. «Они хотѣли свѣчку поставить». — «Эхъ, Марья Степановна», попытался я ее смутить, «да вѣдь Н.-то — лютеранинъ». Но Марья Степановна не смутилась. «Ну-ка, что же, что лютерянинъ. Вотъ мы съ вами православные. Они – лютеряне. А Богъ-то все равно одинъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2251, 1 августа 1931.

Visits: 19

Способны ли большевики на то, что называется человѣческими чувствами? Думаю, что да, то есть, разумѣется, способны на эти чувства отдѣльные люди среди большевиковъ и, вѣроятно, даже очень многіе изъ нихъ. «Частная» исторія французской революціи показываетъ, что жесточайшія политическія злодѣйства вполнѣ совмѣстимы съ такъ называемыми человѣческими чувствами. Возвращаясь къ нашимъ днямъ, не трудно представить себѣ, положимъ, Троцкаго въ «мирной» обстановкѣ, съ книжкой въ рукахъ или даже «въ кругу семьи»… Между тѣмъ, тотъ же Троцкій, превосходно зная, что дѣлаетъ, одной своей телеграммой создалъ самую страшную ночь севастопольскихъ убійствъ въ февралѣ 1918 года.

Я отлично помню, какъ я стоялъ на Приморскомъ бульв. и читалъ эту наклеенную на стѣнѣ телеграмму. Троцкій «вопилъ» въ ней, обращаясь къ матросамъ и пугая ихъ тѣмъ, что «буржуазія» и офицерство «продали» Севастополь и флотъ приближающимся нѣмцамъ. Это было очень зло и коварно придумано: Троцкій взывалъ не только къ революціоннымъ чувствамъ, но «на всякій случай» и къ какимъ-то смутно-патріотическимъ. Онъ предписывалъ «активность» и «бдительность»… У меня сжалось сердце. Всякому въ Севастополѣ было тогда понятно, что это значитъ. Въ тотъ же вечеръ начались на судахъ митинги, а послѣ долуночи, въ городѣ, — убійства.

Я вспомнилъ объ этомъ намѣренно.

Не надо забывать объ этомъ дѣяніи Троцкаго, и не надо, чтобы онъ самъ объ этомъ разъ навсегда забылъ… Вмѣстѣ съ тѣмъ, повторяю, тотъ же Троцкій, повинный въ такомъ страшномъ политическомъ злодѣйствѣ, въ частной жизни своей можетъ, навѣрно, выказать разнообразную «гамму» человѣческихъ чувствъ. Другіе большевики (правда, относительно немногіе) имѣли даже репутацію людей прямо «добрыхъ». Такимъ былъ, кажется, Воровскій, такимъ считался въ Москвѣ Енукидзе. У Каменева, правившаго одно время первопрестольной столицей, также не было особенной славы злобнаго или злобствующаго человѣка. Всѣ эти большевики смягченнаго, такъ сказать, типа довольно охотно оказывали обращавшимся къ нимъ несчастнымъ людямъ мелкія услуги. Это дѣлалъ, какъ извѣстно, и пресловутый Луначарскій, не столько, впрочемъ, по добротѣ, сколько по своего рода тщеславію, либо безхарактерности. Однако тщеславіе и безхарактерность тоже принадлежатъ къ разряду человѣческихъ чувствъ.

Я даже готовъ допустить, что въ какой-то моментъ могли что-то для кого-то сдѣлать и нѣкоторые большевики другого, «твердокаменнаго» или «жестокосердаго» типа. Даже такіе «нравственные уроды», какъ Стасова или Дзержинскій. Заслуги въ этомъ нѣтъ, разумѣется, рѣшительно никакой. Меня всегда удивляли какія-то умиленныя подчеркиванія отдѣльныхъ «добрыхъ дѣлъ», совершенныхъ отдѣльными большевиками. Напрасно хотятъ такимъ образомъ слегка исправить въ пользу большевиковъ чудовищный «моральный балансъ». Преступленія, совершенныя большевиками противъ Россіи, противъ русскихъ людей и противъ русскаго человѣка — не выкупаются ни въ самой малѣйшей долѣ тѣми добрыми или полезными поступками, которые составляютъ вполнѣ частное дѣло. Такія проявленія человѣческихъ чувствъ по какому-либо частному поводу всегда возможны. Вѣдь нѣкоторыя изъ человѣческихъ слабостей особенно доступны большевикамъ. Они, напримѣръ, боятся смерти и болѣзней, очень любятъ лечиться, уважаютъ докторовъ и не жалѣютъ на заботы о своемъ здоровья ни времени, ни денегъ. Они, кромѣ того, часто весьма чадолюбивы, а въ родственныхъ отношеніяхъ чувствительны даже до сентиментальности. Быть можетъ, какъ разъ это послѣднее обстоятельство и сыграло главную роль въ томъ странномъ случаѣ, который я хочу раз сказать. Добавлю, однако, что большевицкій дѣятель, фигурирующій въ немъ — Іоффе, имѣлъ какъ разъ репутацію не злого человѣка.

***

Это было девять лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ, мѣсяца за три до моего отъѣзда заграницу. Стояла лѣто; въ квартирѣ, помѣщавшейся въ одномъ изъ высокихъ домовъ близъ Арбата, я оставался въ обществѣ старушки Марьи Степановны, гнѣздившейся въ кухнѣ. Марья Степановна была въ сущности слугой, но числилась по спискамъ какъ-то иначе. Остальныхъ занесенныхъ въ списки жителей квартиры не было, они находились «на дачѣ». То было время нэпа, ознаменованнаго разными удивительными вещами, въ томъ числѣ и воскрешеніемъ московской дачной жизни при робкомъ существованіи нѣсколькихъ дачныхъ поѣздовъ.

Я лежалъ на диванѣ и, кажется, засыпалъ. Стукъ въ дверь послышался мнѣ сквозь сонъ и повторился на яву. Я вышелъ въ переднюю, повернулъ ключъ, снялъ цѣпочку, отворилъ дверь. Но ту сторону порога стоялъ совершенно неизвѣстный мнѣ человѣкъ, необыкновенно исхудалый, съ блестящими глазами и длинной бородой, въ какой-то страннической рубахѣ и холщевыхъ штанахъ. Онъ долго глядѣлъ на меня и вдругъ назвалъ меня по имени и отчеству. «Не узнаете» — спросилъ онъ. — «Не мудрено»… Но я вдругъ узналъ его, можетъ быть, по звуку голоса. «Боже мой», сказалъ я, «какимъ образомъ»… Я назвалъ его фамилію, и «странникъ» чрезвычайно обезпокоился. «Пожалуйста, тише», прошепталъ онъ, входя за мною въ дверь и встревоженно оглядываясь. Мы стояли теперь въ передней. «Можно къ вамъ» — сказалъ мой гость. — «Не боитесь? Я скрываюсь теперь подъ чужимъ именемъ».

Прошло четыре года, съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ Н. Военная служба моя окончилась въ Севастополѣ въ самомъ началѣ 1918 года. Окончилась она какъ-то странно. Я просто снялъ форму и пересталъ состоять на службѣ. Послѣ той ночи убійствъ, о которой я упомянулъ выше и во время которой я остался живъ лишь благодаря исключительно счастливой случайности, мнѣ удалось пробраться въ Москву. Я потерялъ изъ виду прежнихъ моихъ сослуживцевъ. Въ послѣдній годъ службы я завѣдывалъ зенитными батареями севастопольской крѣпости. На каждой изъ этихъ батарей числилось два прапорщика. Однимъ изъ нихъ былъ Н.

Я помнилъ его молодымъ, хорошо выбритымъ, старательно одѣтымъ, простодушнымъ, веселымъ и симпатичнымъ, въ общемъ, офицеромъ. Онъ былъ юристомъ по образованію и состоятельнымъ человѣкомъ. Въ имѣніи его, въ сѣверной части Крыма, тянулись обширнѣйшія поля пшеницы. Н. возилъ меня къ себѣ, познакомилъ съ семьей. Онъ гордился собственнымъ маленькимъ автомобилемъ. По тѣмъ временамъ въ Крыму это была, въ самомъ дѣлѣ, не малая роскошь…

«Но что съ вами? Садитесь, хотите ѣсть. Выпьемъ чаю». Н. положилъ на диванъ маленькій свертокъ, который я только теперь замѣтилъ у него въ рукахъ. «Здѣсь все мое имущество. Мыло, полотенце, одна рубашка. Можно мнѣ у васъ переночевать? Мнѣ некуда дѣваться». Черезъ полчаса мы сидѣли за самоваромъ. Н. разсказывалъ мнѣ свою исторію. Записываю здѣсь изъ нея, что сейчасъ помню.

Во время Врангеля, оставаясь все время въ Крыму, Н. былъ мобилизованъ. Онъ служилъ по своей юридической спеціальности, былъ военнымъ слѣдователемъ или что-то въ этомъ родѣ. Въ дни эвакуаціи онъ заболѣлъ сыпнымъ тифомъ. «Помню себя на улицѣ», разсказывалъ онъ. «Потомъ я очнулся въ госпиталѣ. Я еще мало что понималъ и никакъ не могъ догадаться, о чемъ шепчетъ сестра. Большевики въ городѣ, вамъ надо уходить. Есть вамъ куда уйти? — спрашивала она. Я кивнулъ головой и заснулъ. Вечеромъ меня насильно разбудили, одѣли, выпустили. Я переночевалъ за городомъ, въ балкѣ. Было уже холодно, шелъ дождь»…

Н. попросился на ночлегъ къ нѣсколькимъ своимъ знакомымъ. Никто не пустилъ его, всѣ въ ужасѣ закрывали передъ нимъ двери: въ Севастополѣ шли разстрѣлы. Н. вспомнилъ тогда объ одной «гулящей» дѣвицѣ въ концѣ Слободки и прожилъ у нея три дня. Онъ мечталъ окрѣпнуть настолько, чтобы уйти домой пѣшкомъ. Дѣвица позаботилась о немъ по-настоящему. Она достала ему удостовѣреніе личности, выданное на имя какого-то мелкаго желѣзнодорожнаго служащаго съ польской фамиліей. Н. сталъ учиться отзываться «на Антона» и говорить съ польскимъ акцентомъ. Ему, однако, нечего было ѣсть. Чтобы достать ѣду, надо было сразу поступить на службу. Та же благодѣтельница, та же «гулящая» дѣвица опредѣлила его на должностъ вѣсовщика на угольномъ складѣ въ глубинѣ порта. На нѣкоторое время Н. почувствовалъ себя въ безопасности, выспался и отдохнулъ.

Объ этой «новой» жизни Н. вспомииналъ съ усиліемъ, тяжело дыша. Онъ тосковалъ по своей семьѣ, жена считала его спасшимся заграницу либо погибшимъ. Въ маленькой сторожкѣ на угольномъ складѣ помѣщались они емъ съ «завѣдующимъ», который любилъ называть себя, не безъ гордости, мѣщаниномъ города Николаева. Этот* человѣкъ, вѣроятно, что-то заподозрилъ съ самаго начала. Н. боялся его, хотя онъ и казался на видъ добродушнымъ. По ночамъ Н. особенно боялся проговориться во снѣ. Днемъ они вмѣстѣ безъ конца пили чай, и мѣщанинъ города Николаева нещадно бранилъ большевиковъ.

Такъ проходили недѣли. Н. пришлось взять на себя «письменную» часть, вести отчетность. Вѣроятно, то и другое дѣлалъ онъ аккуратнѣе, чѣмъ это полагалось «Антону». Подозрѣнія его сожителя усилились. Рѣшительнымъ испытаніемъ послужилъ отказъ Н. помогать въ мошенническихъ операціяхъ по пріемкѣ и сдачѣ угля. Послѣ того какъ этотъ отказъ повторился три или четыре раза, мѣщанинъ города Николаева рѣшилъ, что пришло время поговорить по душамъ. Онъ приступилъ къ этому прямо за чаепитіемъ. «Теперь-то я вижу, что вы за гусь», сказалъ онъ. «Вы напрасно меня опасаетесь. Большевиковъ я самъ ненавижу». Н. пробовалъ слабо отговариваться. «Нѣтъ, ужъ не спорьте», продолжалъ его сожитель. «Я вижу, вы баринъ. У васъ аппетиту нѣтъ. Я про уголь говорю», пояснилъ онъ. «Вижу самъ человѣкъ не хочетъ попользоваться и другому не хочетъ помочь. Ну, думаю, вѣрно, было время, попользовался! А нашему брату когда же и подумать о себѣ, какъ не при большевикахъ. Нечего вамъ ихнее добро беречь».

Дальнѣйшее запирательство могло бы быть опаснымъ. Къ тому же Н. успѣлъ нѣсколько привыкнуть къ своему сожителю и считалъ его человѣкомъ грубымъ, но не плохимъ. Онъ разсказалъ ему про себя все или почти все. Этотъ разсказъ произвелъ на мѣщанина города Николаева огромное впечатлѣніе. Онъ сдѣлался услужливъ, заботливъ, почтителенъ. При его помощи Н. далъ знать о себѣ своимъ и осторожно вступилъ въ переписку съ женой. Наступила весна, жизнь въ глубинѣ севастопольской бухты сдѣлалась вдругъ довольно легкой, почти пріятной. Н. готовилъ свой уходъ. Но къ этой мысли его новый покровитель отнесся не особенно доброжелательно. «Поживите у насъ», говорилъ онъ. «Куда вамъ спѣшить». Н. понималъ, въ чемъ дѣло. Мошенническія операціи съ углемъ шли во всю. Н. не рѣшался болѣе противоречить «начальству», частью изъ благородства, частью изъ страха.

Однажды рано утромъ ихъ разбудилъ въ сторожкѣ отчаянный стукъ въ дверь. Мѣщанинъ города Николаева успѣлъ вы глянуть въ окно. «Чрезвычайная комиссія», сказалъ онъ блѣдный, какъ мѣлъ. Н. подумалъ, что теперь онъ погибъ. Когда онъ понялъ, что это только ревизія склада, онъ отъ радости сталъ улыбаться. «Чего ты радуешься, дуракъ», строго спросилъ его чекистъ. Другіе чины тѣмъ временемъ вѣшали уголь, провѣряли книги. «Нѣтъ, онъ совсѣмъ не такой дуракъ», сказалъ съ нѣкоторымъ уваженіемъ другой чекистъ, «онъ жуликъ». Мѣщанинъ города Николаева попытался разыграть оскорбленную добродѣтель и все свалить на своего помощника. «Не хлопочите, товарищъ», зѣвнулъ чекистъ. «Васъ разберутъ». Ихъ арестовали. Когда ихъ вели, сожитель Н. успѣлъ ему шепнуть. «Я ничего про васъ не скажу, но только ужъ и вы про меня помалкивайте». — «Хорошо», сказалъ Н. Завѣдывающаго складомъ выпустили черезъ три дня, а онъ остался въ тюрьмѣ отбывать наказаніе за кражу.

Объ этомъ первомъ времени въ тюрьмѣ Н. вспоминалъ не безъ удовольствія. Онъ чувствовалъ себя въ безопасности и отдыхалъ отъ вѣчнаго присутствія николаевскаго мѣщанина, оказавшись среди разныхъ невѣдомыхъ людей. Тюрьма мало чѣмъ отличалась отъ воли. Арестанты относились къ Н. хорошо. Надзиратели или солдаты часто посылали его въ городъ за папиросами или за водкой. Замѣтивъ его грамотность, его опредѣлили писаремъ въ канцелярію. Это была, въ сущности, служба, какъ всякая другая совѣтская служба. Бывшій сожитель навѣщалъ его иногда и спрашивалъ: — «Ну, какъ сидится? Ничего не подѣлаешь, надо потерпѣть». Онъ наклонялся къ уху Н. и шепталъ. «Большевики падутъ. Честное слово». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ продолжалъ оказывать Н. услуги, посылалъ его письма женѣ и аккуратно приносилъ отвѣты. Такъ прошло лѣто.

Осенью мѣщанинъ города Николаева явился на свиданіе съ Н. въ нѣкоторой задумчивости. «Я вамъ такъ и быть признаюсь», сказалъ онъ. «Я рѣшилъ жениться. Невѣстѣ моей обязательно нужна шуба. Я слышалъ, у вашей жены хорошая шуба. Я вамъ принесъ почтовой бумаги и конвертикъ»… Съ этого дня жизнь Н. превратилась въ адъ. Казалось, что мѣщанинъ города Николаева въ самой глубинѣ порта только и раздумываетъ о томъ, чтобы ему еще попросить. Онъ выпрашивалъ все, даже дѣтскія игрушки. «Про запасъ» — пригодятся, когда «пойдутъ дѣти». Онъ уже успѣлъ жениться и теперь всегда приговаривалъ. «Жена проситъ». Иногда онъ почтительно добавлялъ: «Она у меня жадная».

Мученіе Н. состояло въ томъ, что онъ каждый день ждалъ той минуты, когда бывшій его покровитель попроситъ у него что-нибудь такое, чего достать было нельзя. Это случилось такъ. Мѣщанинъ города Николаева явился къ нему улыбающійся. «Я думаю, пора вамъ выходить на волю». — «А что?» — Мучитель Н. нагнулся къ его уху. «Пойдемъ германскія марки откапывать». — «Какія германскія марки?» — «Ну вотъ, какія! Сами разсказывали». Съ ужасомъ Н. вспомнилъ, какъ, живя въ сторожкѣ и вспоминая о прежней жизни, разсказывалъ онъ за чаепитіемъ о томъ времени, когда у нихъ въ имѣніи жили нѣмцы въ дни оккупаціи. «Небось этихъ марокъ что тамъ оставили!» воскликнулъ тогда съ оживленіемъ его сожитель. Н. рѣшилъ «тактически» тогда этого не отрицать, чтобы больше заинтересовать своего покровителя. Когда тотъ принялся разспрашивать про германскія марки (онъ воображалъ себѣ ихъ серебряными монетами величиной въ рубль), Н. выдумалъ, будто бы закопалъ ихъ въ потайномъ, ему одному извѣстномъ мѣстѣ. До этого несуществующаго мѣста и добирался мѣщанинъ города Николаева.

Выхода изъ тюрьмы боялся теперь Н. больше всего на свѣтѣ. Шли мѣсяцы, а онъ все сидѣлъ. Тюремное начальство забыло, почему и за что онъ сидитъ. Новые арестанты считали его принадлежащимъ къ тюремной администраціи. На несчастье Н., въ это время въ Севастополь пріѣхалъ «всероссійскій староста» Калининъ. Однимъ изъ дѣяній этого высокаго совѣтскаго лица была «ревизія» тюремъ. Съ первыхъ же шаговъ, разумѣется, выяснилось, что Н. сидитъ неизвѣстно за что и почему болѣе года. Въ тюремную канцелярію пришла бумага съ приказомъ о немедленномъ его освобожденіи. Но Н. посчастливилось на этотъ разъ: бумагу онъ принялъ самъ. Онъ не занесъ ее въ книгу, спряталъ въ карманъ и, облегченно вздохнувъ, остался на положеніи арестанта.

Мѣщанинъ города Николаева не давалъ ему теперь покоя. Н. удерживалъ его только тѣмъ, что выдумывалъ, будто бы уже подалъ прошеніе объ освобожденіи. Любитель германскихъ марокъ проклиналъ медленность совѣтской «процедуры» и уходилъ, чтобы опять появиться черезъ два или три дня. Онъ приходилъ теперь иногда пьяный, съ распухшей щекой, съ подбитымъ глазомъ. Арестанты въ тюрьмѣ смѣялись и говорили: «супруга украсила». Бывшій сожитель Н. растерялъ, видимо, послѣднія остатки своего добродушія въ супружеской жизни. Онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе, иногда бормоталъ угрозы. Н. снова чувствовалъ себя погибшимъ…

За недѣлю до его появленія у меня, Н. сидѣлъ въ канцеляріи севастопольской тюрьмы и переписывалъ бумаги. Веселый молодой арестантъ, проходя мимо, крикнулъ ему: «Слыхали? Вашего-то пріятеля жена такъ отколотила, что его въ больницу свезли. Должно быть, скалкой била, голову разбила. Говорятъ, двѣ недѣли лечить надо». Н. всталъ со стула, какъ автоматъ. Не сознавая хорошо самъ, что дѣлаетъ, онъ вышелъ за ворота тюрьмы. «Куда?» окликнулъ его солдатъ. «За папиросами, въ лавочку», сказалъ Н. Его знали…

Онъ прошелъ, все еще хорошенько ничего не сознавая, по городу, переѣхалъ на сѣверную сторону. Дороги Крыма онъ зналъ хорошо. Онъ разсказалъ мнѣ, что совершенно не помнитъ, какъ онъ добрался до той деревни, гдѣ жила теперь его жена. Гдѣ-то въ канавѣ онъ ночевалъ, какіе-то мужики подвезли его два раза. Оказавшись дома, онъ проговорилъ съ женою всю ночь. Въ результатѣ этого разговора его отвезли утромъ на станцію и посадили въ поѣздъ.

Н. не зналъ Москвы и не зналъ никого въ Москвѣ. Онъ пошелъ наугадъ, ни кого не спрашивая, наугадъ сѣлъ въ трамвай. «Вамъ на Арбатъ?» спросилъ кондукторъ. Н. постѣснялся спроситъ что-нибудь и сказалъ «Да». — «Арбатская площадь», объявилъ черезъ нѣкоторое время кондукторъ и добавилъ для Н., угадавъ въ немъ пріѣзжаго: — «Арбатъ будетъ направо». Н. пошелъ по улицѣ, не зная, куда онъ идетъ. Полотняная вывѣска съ черными буквами, «Крымскія вина», вдругъ привлекла его вниманіе. Это была недавно открытая двумя моими знакомыми присяжными повѣренными винная лавка — одно изъ первыхъ завоеваній нэпа! Я былъ, по мѣрѣ возможности, ихъ «кліентомъ»…

Н. безцѣльно остановился у окна винной лавки. Въ покупателѣ, которому только что продали бутылку краснаго вина, онъ узналъ меня. Онъ не рѣшился окликнуть меня на улицѣ, но пошелъ за мной слѣдомъ. Я его не замѣтилъ. Онъ проводилъ меня до дому. Домъ былъ высокъ. Н. стоялъ и смотрѣлъ вверхъ. Вдругъ онъ снова увидѣлъ меня въ открытомъ окнѣ пятаго этажа. Но онъ все еше долго не рѣшался войти и долго стоялъ на противоположномъ тротуарѣ. Въ сосѣдней церкви вдругъ зазвонили ко всенощной. Н. подумалъ о томъ, что приближается вечеръ и вошелъ въ подъѣздъ.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2247, 28 іюля 1931.

Visits: 27

На площади ломбардскаго городка. — Средній итальянскій обыватель. — Изъ рѣчей Муссолини. — Слова Маккіавели. — Личность въ суконной курткѣ. — Гдѣ новое слово міру?

Уснувшая площадь. Бурые дома, раскаленные солнцемъ, закрыты наглухо ставни. Душная, тяжелая жара разъѣдаетъ волю, таютъ въ ней и мысль и желанія. Бурые дома съ аркадами, колоннады: облупившіеся, ветхіе дворцы. Тихо кругомъ. Три часа по полудни. Воскресный день.

Пустынно на террасѣ кафэ, завѣшанной шторами, пустынно на площади. Лишь полицейскій на ней. Въ бѣлой колоніальной каскѣ, въ бѣломъ кителѣ съ золоченнымъ поясомъ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, бѣлая короткая палка въ рукѣ. Великолѣпенъ онъ, стройный, смуглый. За кѣмъ смотритъ онъ здѣсь, въ этотъ часъ? Рѣдко, рѣдко проѣдетъ возъ съ сѣномъ, рѣдко, рѣдко прокатитъ по площади автомобиль. Но лишь онъ заслышитъ гудокъ, подыметъ высоко руку, плавнымъ движеніемъ, держа палку подъ прямымъ угломъ, покажетъ куда свернуть машинѣ. И лицо его приметъ выраженіе серьезности, словно безъ него потерялся-бы среди узкихъ улицъ, пыльнымъ призракомъ въ этой жарѣ и въ этой тишинѣ, промелькнувшій автомобиль…

Небо синее, прозрачное. Зеленые холмы вдали, высоко надъ дворцами.

Въ этотъ городокъ Ломбардіи, куда не заглядываетъ ни одинъ туристъ, я попалъ, потому что былъ онъ однимъ изъ первыхъ на моемъ пути, и потому что мнѣ хотѣлось поскорѣе стать на итальянскую землю. И вотъ я увидѣлъ на площади дома съ аркадами и колоннами — какихъ нѣтъ въ краяхъ, гдѣ нѣтъ и этого вѣчно синяго неба, я увидѣлъ полицейскаго въ бѣломъ кителѣ, который стоитъ здѣсь весь день, чтобы пропустить разъ въ часъ по автомобилю, и я почувствовалъ сошедшіе вмѣстѣ съ жарой покой и лѣнивое прозябаніе.

***

«То, что французскій народъ совершилъ въ 1789 году, фашистская Италія совершаетъ сейчасъ. Она несетъ міру новое слово… Поистинѣ великолѣпное и гордое зрѣлище: революція, побѣждающая въ одной странѣ, имѣетъ противъ себя весь старый міръ!.. Нынѣ фашизмъ — партія, милиція, корпорація. Этого недостаточно! Фашизмъ долженъ стать образомъ жизни. Должны быть итальянцы фашизма, какъ были итальянцы Возрожденія… Все въ государствѣ, ничего внѣ государства, ничего противъ государства. Вотъ новый политическій строй!»

Слова Муссолини… Я перечитывалъ сборникъ его рѣчей. И тишину кругомъ нарушалъ для меня ихъ внутренній рокотъ. Живительной грозой, разгоняющей и лѣнь и жару, казались мнѣ эти слова.

Тихо текли часы. Но вотъ подулъ вѣтеръ. Солнце заходило. Наполнилась площадь, наполнилась терраса кафэ. Усѣлись за столиками передъ ледяными напитками жители ломбардскаго городка. И вдругъ на площади и подъ аркадами послышалось пѣніе. Зазвучали гдѣ-то рояли, оперныя аріи понеслись изъ оконъ ветхихъ дворцовъ. Шумъ и жизнь были кругомъ. Я узнавалъ Италію. Какъ не почувствовать ее въ этомъ пѣніи, въ аркадахъ и колоннахъ, что украсили убогую площадь убогаго городка? Новымъ былъ лишь полицейскій. Не былъ бы прежде такъ величествененъ его видъ, да и не стоялъ-бы онъ здѣсь цѣлый день безъ дѣла съ палкой въ рукѣ.

Всматривался въ лица. Хотѣлось сразу-же, въ первый день, по глазамъ, по движеніямъ, по мыслямъ узнать, почувствовать новыхъ итальянцевъ, итальянцевъ фашизма, хотѣлось съ кѣмъ-нибудь поговорить. Но я слышалъ, что опасно въ Италіи говорить съ незнакомыми на подобныя темы, что за каждымъ иностранцемъ слѣдятъ, и что итальянецъ побоится отвѣчать откровенно на слишкомъ пытливые вопросы перваго встрѣчнаго… И все-таки, чтобы провѣрить слышанное, чтобы сразу, такъ сказать, вложить палецъ въ рану, я спросилъ хозяина кафэ:

— А что, вѣдь въ Италіи всѣ сейчасъ фашисты?

Хозяинъ кафэ былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, упитанный, видимо довольный собой и своей жизнью. О, онъ ничуть не былъ удивленъ нелѣпымъ вопросомъ и вмѣсто восторженныхъ или негодующихъ изліяній, я услышалъ весьма трезвыя, весьма спокойныя рѣчи.

— Синьоръ напрасно такъ думаетъ. Очень, очень много въ Италіи антифашистовъ. Но они безсильны. Вся власть въ рукахъ партіи. И такъ очень хорошо. Синьоръ, конечно, помнитъ, — что было прежде. Поѣдешь, напримѣръ, куда-нибудь въ поѣздѣ, по дорогѣ окажется, что началась забастовка. Никуда не доѣдешь и обратно не вернуться. Да и безъ забастовокъ поѣзда всѣ опаздывали.

— А теперь не опаздываютъ?

— Ну, конечно, еще опаздываютъ. Но развѣ можно сравнить съ тѣмъ, что было? Вѣдь всюду царилъ безпорядокъ. Дня не было, чтобы спокойно заснулъ. Порядокъ теперь, наконецъ, навели. Человѣкъ появился настоящій. Соціалисты тоже могли-бы завести порядокъ, — потому что у нихъ была сила. Да вотъ человѣка у нихъ не оказалось. Ну а у фашистовъ нашелся, да еще какой!

— Вы сами фашистъ?

— Нѣтъ, я нейтральный. Но я люблю, когда порядокъ и знаешь, что будетъ завтра. За дѣло свое не волнуешься. Хоть теперь и кризисъ, ахъ какой кризисъ!

Хозяинъ кафэ показался мнѣ типичнымъ среднимъ обывателемъ, такимъ же, какъ любой обыватель Франціи или Германіи. И потому ли, что онъ не побоялся со мною говорить, что въ его словахъ не было рѣшительно ничего ни новаго, ни бравурнаго, мнѣ представилось, на мгновеніе, что все слышанное мною о фашизмѣ, — сильно преувеличено, да и сами слова Муссолини, хоть и громкоподобны, но нѣсколько пустоваты.

***

Я сижу въ станціонномъ залѣ на пересадкѣ, ожидаю опоздавшаго поѣзда. Да, поѣзда все еще опаздываютъ въ Италіи. Или, быть можетъ, мнѣ такъ не повезло? Но вотъ, что ни возьму я поѣздъ, непремѣнно опоздаетъ на десять, пятнадцать минутъ, а то и на всѣ полчаса. Правда, прежде было гораздо хуже и, навѣрно, если перенестись непосредственно изъ дофашистской Италіи въ нынѣшнюю, очевидности не повѣришь, такъ улучшилось желѣзно-дорожное сообщеніе. Но я-то попалъ въ нынѣшнюю Италію изъ Франціи, и потому не удовлетвореніе достигнутымъ вызываетъ оно во мнѣ, а раздраженіе отъ безпорядка.

Въ залѣ толстый монахъ съ отвислой губой и женщина, по виду мѣщанка, высохшая, неряшливо одѣтая, съ двумя маленькими дѣтьми, которыхъ она бранитъ безъ устали. На дѣтяхъ платье не чисто, плохо вымыты лица. Грязна и заплевана станціонная зала. Усѣвшись въ углу, смотритъ на насъ личность въ зеленой суконной курткѣ, черной рубашкѣ и черныхъ сапогахъ, кобура за поясомъ. У личности выраженіе явно непривѣтливое, сосредоточенное. Отчего-бы? Личность видимо довольно посидѣла съ нами, встала, пошла, вѣроятно, побродить по перрону, да по вагонамъ стоящихъ поѣздовъ. Монахъ и мѣщанка никакого вниманія не обратили на фашистскаго желѣзно-дорожнаго милиціонера, страха онъ имъ какъ будто не внушилъ и радости своимъ уходомъ не доставилъ. Былъ онъ для нихъ, очевидно, обычнымъ явленіемъ, съ которымъ давно уже свыклись. Фашистскій милиціонеръ находился при исполненіи своихъ служебныхъ обязанностей, которыя заключаются въ охраненіи порядка и предупрежденіи самой возможности безпорядка. Вотъ и ходить онъ по станціонной залѣ, да по вагонамъ, посидитъ въ одномъ купэ, въ другомъ, и слѣдитъ, и слушаетъ. По каждому поѣзду гуляетъ ихъ по нѣсколько человѣкъ. Но думается, рѣдко-рѣдко, на девятомъ году фашизма, удается имъ услышать что-нибудь интересное; развѣ что задержатъ кого-нибудь, что сѣлъ безъ билета. Но вѣдь и великолѣпный полицейскій на площади ломбардскаго городка рѣдко-рѣдко пропускаетъ автомобиль. И показалось мнѣ, что смыслъ, сила и полицейскаго въ блистательной формѣ, и милиціонера въ черной рубашкѣ заключаются въ самомъ ихъ присутствіи, въ томъ, чтобы неизмѣнно быть передъ глазами, дабы каждый помнилъ, что долженъ исполнять законъ.

«Націями можно править лишь желѣзной рукой, обладая стальной волей», — такъ говоритъ Муссолини. И говоритъ онъ также, повторяя слова Маккіавели:

«Люди дѣлаютъ добро лишь подъ вліяніемъ необходимости, но тамъ, гдѣ существуютъ свобода и распущенность, они тотчасъ же и неизмѣнно предаются безпорядку!..»

Но гдѣ желѣзная рука? И гдѣ непокорные? Гдѣ она, гидра антифашизма? На эти вопросы я не могъ пока дать себѣ отвѣта, потому что не почувствовалъ еще самого фашизма. А думалось, когда я подъѣзжалъ къ Италіи — вотъ сейчасъ предстанетъ страна, гдѣ строится новый порядокъ, новая государственная система, гдѣ творится опытъ, который, быть можетъ, — какъ мечтаютъ его авторы, — дѣйствительно явится новымъ словомъ для міра. Вѣдь это новое слово должно бы сквозить во всемъ, чувствоваться въ лицахъ, въ рѣчахъ, въ самомъ воздухѣ… Или новое — это полицейскій на пустынной площади, да милиціонеръ въ суконной (не кожаной) курткѣ, рыскающій по вагонамъ? Потому что вѣдь не новое же слово міру, что установленъ порядокъ въ странѣ, лучше идутъ поѢзда, да лучше вымощены улицы…

Изъ окна вагона я увидѣлъ, какъ шли къ поѣзду мѣщанка съ дѣтьми и монахъ. Дѣти въ чемъ-то провинились, мать больно ударяла ихъ по щекамъ. Но дѣти не смѣли громко плакать, боясь видимо, что мать станетъ бить ихъ еще больнѣе. Зрелище было отвратительное. «Люди творятъ добро лишь подъ вліяніемъ необходимости»… Монахъ медленно переваливался за ними, перебирая четки, сладко почему-то улыбался.

А если-бы появилась личность въ суконной курткѣ? И стало мнѣ вдругъ совершенно ясно, что мать перестала бы давать дѣтямъ пощечины, монахъ продолжалъ-бы улыбаться, но уже не побоямъ, а смѣнившему ихъ родительскому наставленію, а фашистскій мнлиціонеръ непремѣнно вставилъ бы замѣчаніе, что нужно слушаться старшихъ, ибо это способствуетъ общему благу, приведя при этомъ крѣпко заученную цитату изъ Муссолини о томъ, что фашизмъ долженъ стать образомъ жизни.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2265, 15 августа 1931.

Visits: 26

У большевиковъ вошло въ систему: фактически прижимать окраины, душить въ нихъ малѣйшее проявленіе свободъ, а на словахъ торжественно бороться «съ остатками гнуснаго великодержавія».

Взять, напримѣръ, Сѣверный Каввазъ. Сколько разъ приходилось читать о ненависти горцевъ къ совѣтской власти. Сколько вооруженныхъ выступленій и отказа ауловъ отъ повиновенія декретамъ.

Цвѣтущій, мирный до революціи районъ нерѣдко возвращается въ старымъ временамъ, къ эпохѣ Пушкина, когда путешественникамъ давался пѣхотный и конный конвой съ артиллеріей. «Наняли лошадей до Владикавказа, — разсказываетъ поэтъ въ «Путешествіи въ Арзрумъ», — пробили въ барабанъ, тронулись… Впередъ поѣхала пушка, окруженная пѣхотными солдатами, за нею потянулись коляски, брички, обозъ двухколесныхъ арбъ… Пушка ѣхала шагомъ, фитилъ курился, солдаты раскуривали имъ трубки»…

Въ общемъ, почти та же картина, которая нерѣдко наблюдается сейчасъ, только съ замѣной арбъ немазанными колесами вагоновъ Владикавказской желѣзной дороги, а пушекъ — спеціальной охраной изъ пулеметчиковъ.

Вотъ, очевидно, въ связи съ этимъ тревожнымъ обстоятельствомъ президіумъ ЦИК-а и рѣшилъ, наконецъ, пойти навстрѣчу населенію Кавказа. На послѣднемъ своемъ засѣданіи взялся за обсужденіе кавказской проблемы и, между прочимъ, «проработалъ» вопросъ:

Не оскорбительно ли звучитъ для кавказскихъ народовъ названіе города «Владикавказъ»?

Владикавказъ слово несомнѣнно великодержавное. Какъ ключъ къ Закавказью, зтотъ пунктъ въ прежнія времена давалъ возможность владѣть Кавказомъ. Въ ужасномъ намекѣ на «владѣніе» крылось все: и чувство собственности, и милитаризмъ, и аннексіонизмъ, и имперіализмъ.

Вѣдь недаромъ при Пушкинѣ «впереди ѣхала пушка, фитиль дымился, солдаты раскуривали имъ трубки»…

И послѣ долгихъ дебатовъ президіумъ ЦИК-а, какъ сообщаютъ «Извѣстія», постановилъ:

«Переименовать городъ Владикавказъ въ Орджоникидзе».

***

Орджоникидзе! Какое звучное слово и въ то же время какое умиротворяющее, политичное!

Стараго позорнаго ключа къ Кавказу теперь больше не будетъ. Будетъ просто символическій пограничный столбъ — Орджоникидзе, обозначающій начало Военно-Грузинской дороги.

Въ Орджоникидзе публикѣ придется высаживаться изъ поѣздовъ, чтобы пересѣсть въ коляски и въ автомобили. Кое-кто въ Орджоникидзе станетъ ночевать, чтобы ѣхать дальше съ новыми силами. Въ Орджоникидзе будутъ брать въ дорогу бензинъ, овесъ, мясо, чуреки, лобію.

— Гражданинъ, вы какимъ путемъ въ Закавказье?

— Черезъ Орджоникидзе, разумѣется. Чтобы дѣвственными красотами природы полюбоваться.

— Охъ, гражданинъ, берегитесь Орджоникидзе. Насѣкомыя заѣдятъ.

— Не бѣда. Я уже привыкъ въ Сталинградѣ.

Въ бытовомъ отношеніи, конечно, переименованіе Владикавказа особеннаго впечатлѣнія на населеніе СССР не произведетъ. Развѣ только въ связи съ именемъ Орджоникидзе публика будетъ бояться излишней грязи.

Но политически ЦИК, безусловно, ждетъ отъ переименованія важныхъ послѣдствій. Успокоенные новымъ названіемъ горцы сразу утихомирятся. Осетины примирятся съ декретами. И даже буйные ингуши перестанутъ производить нападенія на городъ, зная, что Владикавказа уже нѣтъ, а есть только Орджоникидзе, у котораго, какъ соціалиста, не можетъ быть никакой цѣнной собственности.

***

Я не знаю, ограничится ли ЦИК переименованіемъ одного Владикавказа, или же на слѣдующихъ засѣданіяхъ пересмотритъ названія и другихъ городовъ кавказакой окраины.

По-моему, если ужъ вытравлять старое, то вытравлять. Не останавливаться гдѣ-то на полдорогѣ, на перевалѣ — въ Пассанаурѣ или въ Коби.

Станцію Бесланъ недурно нереименовать, напримѣръ, въ Микояна. Минеральныя Воды — въ Рыкова. Тифлисъ — въ Енукидзе, Кутаиси — въ Цулукидзе,

Публика такъ и будетъ говорить:

— Чудесная поѣздка была! Закусилъ, выпилъ на Рыковѣ, пересѣлъ на Микоянѣ, поѣхалъ на Орджоникидзе, перевалилъ къ Енукидзе, добрался до Цулукидзе… Какіе виды! Сколько дикой первобытной прелести!

А тифлисскія дѣти, напѣвавшія когда-то пѣсенку:

— «Отъ Тифлиса до Владикавказа, вай-вай!
Отъ Владикавказа до Тифлиса, вай-вай!»

Теперь будутъ пѣть уже по-автономному, новому;

— «Отъ Орджоникидзе до Енукидзе, вай-вай!
Отъ Енукидзе до Орджоникидзе, вай-вай!»

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2272, 22 августа 1931.

Visits: 31

То, что еще недавно было современностью, становится на нашихъ глазахъ исторіей. 1913 годъ, какъ все, что было до войны, отходить въ прошлое. Въ іюньскомъ номерѣ «Красной нови» напечатаны любопытные матеріалы, относящіеся къ первой постановкѣ «Бѣсовъ» въ Московскомъ Художественномъ театрѣ и къ выступленію М. Горькаго противъ этой постановки.

Сейчасъ намъ кажется уже невозможнымъ фактъ протеста противъ постановки одного изъ самыхъ геніальныхъ романовъ величайшаго писателя. Но тогда Горькій и вся радикально настроенная пресса считали, что такая постановка — «не ко времени», что Достоевскаго надо замалчивать, какъ «усыпляющаго» классовую борьбу писателя, что его «богоисканіе» есть вредный «идеализмъ», что надо какъ можно дальше держаться <отъ> «больного» таланта, «оздоровлять общественность» и прочее, и прочее. Узнавъ, что Художественный театръ рѣшилъ ставить «Бѣсовъ», Горькій писалъ (Письмо въ редакцію «Русскаго Слова»): — «Я предлагаю всѣмъ духовно здоровымъ людямъ протестовать противъ постановки произведеній Достоевскаго на подмосткахъ театровъ».

1913 годъ, какъ сейчасъ выражаются большевики, былъ годомъ сближенія Горькаго съ партіей; съ этого года учащается его переписка съ Ленинымъ, онъ отходить отъ своихъ прежнихъ мыслей о «Человѣкѣ» съ большой буквы и начинаетъ больше интересоваться соціальными вопросами. То, что Художественный театръ работалъ надъ Достоевскимъ «съ такимъ подъемомъ всѣхъ своихъ лучшихъ духовныхъ силъ, какой выпадаетъ на долю только великихъ драматурговъ» (слова Немировича- Данченки), особенно раздражило Горькаго. Онъ рѣшилъ выступить съ печатнымъ протестомъ. Въ этомъ онъ повторялъ выступленіе лѣвыхъ, уже протестовавшихъ въ 1907 году, когда «Бѣсы» (весьма мало удачно) были поставлены въ Петербургѣ, на театрѣ Суворина. Тогда тоже былъ поднятъ шумъ, но шумъ 1913 года долженъ былъ быть гораздо сильнѣе.

Горькій говорилъ въ своемъ письмѣ, что «еще недавно «Бѣсы» считались пасквилемъ на лучшихъ людей Россіи» (!!!), что «соціальная польза» Достоевскаго равна нулю, что Достоевскій изображалъ только анархистовъ-сладострастниковъ, да полумертвыхъ фаталистовъ.

Горькій давно и прочно ненавидѣлъ Достоевскаго. Въ 1905 г., въ «Замѣткахъ о мѣщанствѣ», напечатанныхъ въ соціалъ-демократической газетѣ «Новая жизнь», онъ утверждалъ, что и Достоевскій, и Толстой оказали плохую услугу своей «темной, несчастной странѣ»: въ эпоху «крушенія революціонныхъ надеждъ, въ 1880 гг., они вмѣсто того, чтобы призывать къ новой борьбѣ за свободу и справедливость, говорили о терпѣніи и непротивленіи». Что касается до отношенія Горькаго къ Художественному театру, къ которому онъ еще недавно былъ такъ близокъ, то они къ 1913 году сильно испортились: виной этому были постановки театромъ пьесъ Андреева и нѣкоторыхъ другихъ, участіе Горькаго въ партійной соціалъ-демократической печати, его сближеніе съ большевиками, а также причины личнаго порядка.

Горькій выступилъ въ печати 22 сентября, и уже на слѣдующій день всѣ газеты перепечатали его письмо и сейчасъ же начались выступленія противъ него виднѣйшихъ журналистовъ и писателей. Первыми выступили Арцыбашевъ и Ремизовъ. Арцыбашевъ говорилъ о геніи Достоевскаго, передъ которымъ меркнетъ даже его нѣкоторая тенденціозность, которой далеко все же до пасквиля, Ремизовъ писалъ: «Россія страдная и огненная, да такъ и исторія подвижниковъ ея говорить намъ во весь голосъ, словомъ ли Вассіана, словомъ ли Аввакума, словомъ ли, наконецъ, Достоевскаго. И эта боль, эта страда, этотъ костеръ — это то и есть наше, и одна путь-дорога въ борьбѣ съ древностной неправдой».

Съ 23 по 25 сентября газетные листы пестрѣли заголовками: «Горькій противъ Достоевскаго», «Скандалъ вокругъ «Бѣсовъ», «Долой Достоевскаго», «Горькій обвиняетъ Художественный театръ» и т. д. Художественный театръ съ достоинствомъ отвѣтилъ Горькому. Это интересное письмо позволяемъ себѣ привести въ отрывкахъ:

«Въ разгаръ нашей трудной и радостной работы надъ постановкой второго романа Достоевскаго, ваше выступленіе въ печати намъ особенно чувствительно. Насъ не то смущаетъ, что ваше письмо можетъ возбудить въ обществѣ отношеніе къ нашему театру, какъ къ учрежденію, усыпляющему общественную совѣсть — репертуаръ театра въ цѣломъ за 15 лѣтъ вполнѣ отвѣтитъ на такое обвиненіе. Но намъ тяжело было узнать, что М. Горькій въ образахъ Достоевскаго не видитъ ничего, кромѣ садизма, истеріи и эпилепсіи, что весь интересъ «Братьевъ Карамазовыхъ» въ вашихъ глазахъ исчерпывается Федоромъ Карамазовымъ, а «Бѣсы» для васъ не что иное, какъ пасквиль временно-политическаго характера, и что великому богоискателю и глубочайшему художнику Достоевскому вы предъявляете обвиненіе въ растленіи общества. Наша обязанность, какъ корпораціи художниковъ, напомнить, что тѣ самые высшіе запросы духа, въ которыхъ вы видите лишь праздное краснорѣчіе, отвлекающее отъ живого дѣла, мы считаемъ основнымъ назначеніемъ театра. Если бы вамъ удалось убѣдить насъ въ правотѣ вашего взгляда, то мы должны были бы отречься и отъ всего лучшаго въ русской литературѣ, отданнаго служенію именно тѣмъ самымъ «запросамъ духа».

«Бѣсы», шедшіе подъ названіемъ «Николай Ставрогинъ», имѣли большой и заслуженный успѣхъ. А. Бенуа писалъ объ этой постановкѣ, какъ о «свѣтломъ праздникѣ». Писатели, художники, люди науки осуждали протестъ Горькаго. Газеты устроили по этому случаю анкету — огромное количество именъ откликнулось на нее. Въ «Биржевыхъ Вѣдомостяхъ» писали Купринъ, Потапенко, Мережковскій, Сологубъ, Ремизовъ, проф. Венгеровъ, Батюшковъ. Въ другихъ изданіяхъ высказались Айхенвальдъ, М. Розановъ, Телешовъ, Андреевъ, Философовъ, Горнфельдъ. Ивановъ-Разумникъ вспоминалъ о давней ненависти Горькаго къ Достоевскому. (Эта ненависть, добавимъ отъ себя, за послѣдніе годы не измѣнилась, а наоборотъ, усилилась — см. «Клима Самгина», а также журналъ «Наши достиженія» 1930 г., № 12).

Но были и сочувствующіе Горькому голоса: рабочія газетки, партійные листки, большевицкій органъ «За правду», да еще писательница М. Шагинянъ, напечатавшая въ «Приазовскомъ краѣ» восторженную о Горькомъ замѣтку. Въ рабочей прессѣ писали приблизительно все одно и то же: что Горькій — пѣвецъ угнетенныхъ, что пробуждающійся рабочій классъ шлетъ ему привѣтъ, что демократія считаетъ его своимъ, что вмѣстѣ съ нимъ рабочіе пойдутъ на буржуазію походомъ. Въ «Современномъ мірѣ» Д. Тальниковъ, нынѣшній видный совѣтскій критикъ, также сочувственно отозвался на письмо Горькаго. Со страницъ газетъ и журналовъ полемика перешла въ аудиторію.

Но что же писалъ Ленинъ по поводу всего этого? Какъ отозвался онъ на этотъ шумъ? И онъ критиковалъ Горькаго, но только съ другой стороны. Онъ писалъ ему: «Вы пишете, что богоискательство надо отложить «на время» — такъ только на время?! Выходитъ, что вы противъ богоискательства только на время!!! Ну развѣ же это не ужасно, что у васъ выходитъ такая штука?”

Чувствуется, что Ленинъ просто и не колеблясь запретилъ бы Достоевскаго навсегда.

Гулливеръ (Н. Берберова, В. Ходасевичъ).
Возрожденіе, № 2270, 20 августа 1931.

Visits: 30

Петербургъ осенью 1918 года. — «Успокоители». — Кухарка на крышѣ. — Дорога въ Кіевъ. — Переѣздъ на Кирочную. — Въ вагонѣ. — Незнакомецъ съ дамой и пакетомъ. — Въ купе съ чекистами. — Извозчикъ, спрашивающій «провизію». — Орша. — «Торговля» съ чекой. — Черезъ границу въ фаэтонѣ.

Въ десятыхъ числахъ сентября 1918 года надо было принимать рѣшенія. — Представлялось несомнѣннымъ: — если оставаться въ Петербургѣ, то придется или служить большевикамъ или умирать съ голода. Послѣ убійства Урицкаго начались массовые аресты и разстрѣлы. Изъ знакомыхъ въ то время были увезены въ Кронштадтъ и убиты, вмѣстѣ съ другими арестованными, въ числѣ болѣе ста, Ф. Треповъ и В. А. Бутурлинъ.

Мученія близкихъ не кончались на этомъ.

Послѣ гибели В. Ф. Трепова появился неизвѣстный, увѣрявшій, что онъ случайно былъ свидѣтелемъ происшествія. Описывалъ песчаную косу, гдѣ это происходило, говорилъ, что видѣлъ, какъ передъ разстрѣломъ съ В. Ф. снимали пальто, но думаетъ, что В. Ф. выжилъ, что его недострѣлили. «Успокоители» обыкновенно выманивали деньги. Но иногда «визиты» не сопровождались вымогательствомъ. Работала вѣроятно чека, проводившая развѣдку въ семьяхъ, гдѣ могла зрѣть месть. Хотѣли еще кого-нибудь выловить.

Незнакомецъ обычно зналъ «подробности», чѣмъ снискивалъ довѣріе. А зналъ «подробности» только потому, что былъ чекистомъ.

***

Не страхъ расправы гналъ изъ Петербурга. Не страхъ смерти отъ большевиковъ, а страхъ жизни при большевикахъ. Мы еще не давали себѣ отчета въ опасности. Мы не привыкли бояться. Въ іюлѣ мѣсяцѣ я по порученію петербургскаго «праваго центра» съѣздилъ на развѣдки въ Кіевъ, откуда вернулся въ Петербургъ для доклада организаціи. О поѣздкѣ своей я вкратцѣ разсказалъ въ другомъ отрывкѣ «Близкой дали» («Возрожденіе» отъ 8 декабря 1928 г.).

Недавно П. Я. Рыссъ напомнилъ мнѣ, что я по возвращеніи изъ Кіева сдѣлалъ сообщеніе о поѣздкѣ на собраніи, созванномъ городскимъ комитетомъ партіи народной свободы. Эпизодъ этотъ у меня изгладился изъ памяти, и когда П. Я. мнѣ о немъ разсказывалъ, то я первоначально не хотѣлъ вѣрить — до того мой поступокъ, теперь, послѣ всего пережитаго, казался мнѣ безразсудно неосторожнымъ.

Я рѣшилъ уѣхать. Чувствовалъ какое-то нароставшее неблагополучіе. Около меня кто-то ходилъ. Я получилъ письмо, анонимное, съ угрозами. Разъ позвонила женщина:

— Мой совѣтъ — поскорѣе уѣзжайте.

— Кто вы такая?

— Вы меня не знаете.

И повѣсила трубку.

Происходили роковыя совпаденія, которыя при будничной обстановкѣ не случаются или незамѣтны. Я по конспиративнымъ дѣламъ заходилъ къ единомышленнику, служившему въ торговой фирмѣ, контора которой помѣшалась въ квартирѣ по парадной лѣстницѣ большого петербургскаго дома. Обыкновенно мнѣ открывалъ нашъ «агентъ», я проходилъ не замѣченнымъ никѣмъ въ его кабинетъ, бесѣдовалъ съ нимъ и такъ же никѣмъ не замѣченный удалялся. Я могъ быть увѣренъ, что ни въ квартирѣ, гдѣ помѣщалось предпріятіе, ни вообще въ этомъ домѣ меня никто не зналъ. Однажды я замѣтилъ новаго швейцара, который мнѣ необыкновенно привѣтливо поклонился. Я съ тревогой его спросилъ, не знаетъ ли онъ меня?

— Какъ же, г. Чебышевъ, вѣдь я служилъ раньше въ домѣ, гдѣ вы изволили часто бывать (онъ назвалъ улицу и фамилію моихъ друзей).

Одинъ изъ двухъ или трехъ швейцаровъ, знавшихъ меня въ Петербургѣ, перешелъ на службу именно въ одинъ изъ двухъ или трехъ домовъ Петербурга, гдѣ его присутствіе представляло для меня опасность!

Занималъ я маленькую квартиру въ мансардномъ помѣщеніи семиэтажнаго дома. Однажды вернувшись домой я засталъ мою кухарку на… крышѣ. Изъ окна столовой можно было легко выбраться туда.

— Аннушка, вы съума спятили, что вы здѣсь дѣлаете, — сказалъ я, просовываясь въ окно и съ ужасомъ видя, какъ моя старуха, на четверенькахъ, производила какія-то изслѣдованія на головокружительной высотѣ.

— Я смотрю, гдѣ бы вамъ спрятаться. когда за вами придутъ.

Старуха искала мѣсто, чтобы я могъ спрятаться въ случаѣ если меня явятся арестовать. Крыша представляла конечно удобства. Можно было залечь гдѣ-нибудь за трубой, а затѣмъ вернуться въ квартиру. Стратегія была не лишена остроумія. Я разсмѣялся (теперь, конечно, я не сталъ бы смѣяться!). Аннушка, тѣмъ временемъ выбравшаяся съ нагрѣтыхъ солнцемъ кровельныхъ листовъ, укоризненно качала головой. У нея имѣлись связи въ «сферахъ» — племянникъ-матросъ, съ серьгой въ ухѣ и браслетахъ на рукахъ. Она знала то, что знала.

***

Надо уѣзжать. Куда? На Украину. Оттуда пробраться на Кубань, гдѣ, какъ я узналъ, будучи въ Кіевѣ, собиралась Добровольческая армія. Дорога: черезъ Оршу. Тамъ я зналъ ходы.

Въ Оршѣ успѣла образоваться группа комиссіонеровъ, переводившихъ черезъ границу. Съ условіями и посредниками я на всякій случай познакомился, когда возвращался въ Петербургъ изъ кіевской «командировки». Переходъ границы тогда еще не представлялъ затрудненій и былъ дешевъ (нѣсколько сотъ рублей).

Ѣхать надлежало — это представлялось яснымъ — безъ документовъ и визъ. Въ практику уже входило слѣдующее мучительство: уѣзжавшій нѣсколько дней ходилъ по разнымъ инстанціямъ и въ тотъ моментъ, когда ему предстояло исполнить послѣднюю формальность — его хватали.

Передъ отъѣздомъ я нашелъ полезнымъ замести слѣды и переѣхать къ баронессѣ В. И. Икскуль на Кирочную, гдѣ жилъ въ комнатѣ, на дверяхъ которой имѣлась надпись: «музей борьбы за освобожденіе». Надпись предназначалась для «власти», когда она явится съ обыскомъ. У В. И. въ домѣ бывалъ весь Петербургъ, отъ Максима Горькаго до премьера Горемыкина. Теперь и у ней стало тихо. Въ ея домѣ въ 1905 году Троцкій читалъ докладъ. Она была въ общеніи съ самыми несоединимыми людьми.

Въ верхнемъ этажѣ особняка жилъ больной сынъ. Изъ-за него она не могла оставить Петербурга.

***

Уѣхалъ я 15 сентября на Витебскъ. Багажъ состоялъ изъ маленькаго чемоданчика. Въ карманѣ лежалъ паспортъ, выданный на имя «дворянина Н. Н. Чебышева» кіевскимъ полиційместеромъ въ 1915 году. Мнѣ помимо офиціальнаго документа вдругъ почему-то тогда захотѣлось имѣть обывательскую паспортную книжку безъ обозначенія должности.

Старая привычка — уѣзжать при курьерахъ — сказалась. Меня провожалъ швейцаръ Василій. Онъ былъ партійнымъ коммунистомъ и занималъ въ «ячейкѣ» видное положеніе, но ко мнѣ благоволилъ, вѣроятно за щедрыя чаевыя. Прощаясь, онъ поцѣловалъ мнѣ руку.

Ѣхалъ я во второмъ классѣ. Поѣздъ былъ полупустой. Когда я садился въ вагонъ — туда прошелъ широкоплечій мужчина, лѣтъ подъ сорокъ, въ очкахъ, съ загорѣлымъ лицомъ. Онъ мелькомъ, но пристально на меня взглянулъ. Занялъ онъ мѣсто въ сосѣднемъ купе, гдѣ уже кто-то былъ.

Поѣздъ тронулся.

Послѣ Царскаго Села ко мнѣ въ купе зашелъ господинъ въ очкахъ, съ загорѣлымъ лицомъ, обратившій на себя мое вниманіе передъ отъѣздомъ и помѣстившійся въ отдѣленіи рядомъ съ моимъ.

Лицо его передергивалось отъ тика. Онъ немного волновался и старался это скрыть.

— Я васъ знаю, — сказалъ онъ съ чуть замѣтнымъ нѣмецкимъ акцентомъ. — Я видѣлъ васъ, когда сенатъ судилъ военнаго министра Сухомлинова.

Я насторожился. Вотъ не было еще печали. — Богъ знаетъ, кто могъ меня тогда запомнить по «публичной выставкѣ» на эстрадѣ собранія «Арміи и флота»! На чемъ можно только попасться!

— Что вамъ угодно? — спросилъ я холодно.

— У меня просьба, вы, не правда-ли, ѣдете въ Оршу? Передайте въ Оршѣ этотъ пакетъ.

Онъ вынулъ изъ кармана жилета объемистый пакетъ.

— Тутъ бумаги, очень важныя. На станціи къ вамъ подойдетъ извозчикъ и спроситъ «сумку съ провизіей». Вы ему передайте пакетъ. Это очень нужно. Мой человѣкъ, который долженъ былъ везти «ихъ», не пріѣхалъ.

Я не бралъ пакета и въ нерѣшительности смотрѣлъ на незнакомца, тщетно стараясь въ нѣсколько секундъ его вывернуть на изнанку. Провокація?..

— Простите, но я васъ совсѣмъ не знаю, не знаю, что въ этомъ пакетѣ.

— Что вамъ отъ того, если я назовусь? Дѣло идетъ о спасеніи…

Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы указывая на сосѣднее купе.

Я не люблю одержимыхъ тикомъ. — Тикъ часто замѣчалъ у заправскихъ большевиковъ, не преуспѣвающихъ достаточно быстро въ гадости. Но собесѣдникъ своей стремительностью и волненіемъ меня подкупилъ. Такъ комедію не играютъ.

Онъ сѣлъ на диванъ. Я тоже. Онъ сталъ намеками, отрывисто разсказывать. Я что-то понялъ. Рядомъ ѣхала женщина. Ее «спасаютъ». Перевозятъ черезъ границу. Но не въ Оршѣ, а гдѣ-то въ уѣздѣ. Устраиваетъ переходъ границы кто-то живущій въ Оршѣ, заранѣе туда выѣхавшій, самъ скрывающійся. Значеніе пакета мнѣ неизвѣстный не объяснялъ.

Изъ его словъ можно было понять, что онъ «служитъ» у большевиковъ. Онъ производилъ впечатлѣніе сильно обрусѣвшаго латыша, слегка скулы выдавались, волосы мочалкой. Глаза прямые, честные. Видалъ виды. Образованный. Похожъ на военнаго, одѣтаго въ штатское. На головѣ потертая русская «купеческая» фуражка. Изъ одной его обмолвки я заключилъ, что онъ собственно меня зналъ и до «Сухомлиновскаго» дѣла. Не бывшій ли жандармъ, мелькнуло у меня въ головѣ.

Неизвѣстный дальше не могъ ѣхать, онъ долженъ былъ на ближайшей остановкѣ выждать встрѣчнаго поѣзда — и ѣхать обратно, въ Петербургъ. Спутникъ, который долженъ былъ сопровождать «даму», не пріѣхалъ по неизвѣстнымъ причинамъ къ отходу поѣзда.

— Онъ-то и долженъ былъ проѣхать въ Оршу и вручить пакетъ.

— Почему вы не передаете пакетъ вашей дамѣ, — спросилъ я все еще сомнѣваясь.

— Она остается въ Витебскѣ, и поѣдетъ дальше послѣ, и не черезъ Оршу. Вы ничѣмъ не рискуете. Опасна Орша, переходъ границы. А здѣсь внутри, никого нѣтъ, никто васъ не тронетъ, у большевиковъ слѣжка только въ центрахъ и на периферіи.

Это было вѣрно. Я сдался.

— Еще вопросъ. Какъ же меня признаетъ на станціи Оршѣ «извозчикъ»?

— Выйдя изъ вагона, постойте на платформѣ и, снявъ шляпу, вытирайте старательно платкомъ лобъ. Такъ было условлено.

Я принялъ пакетъ. Это былъ толстый сѣрый заклееный конвертъ безъ адреса. Мой собесѣдникъ, видимо удовлетворенный и успокоенный, попросилъ разрѣшенія закурить. Онъ вынулъ темную сигарку и съ удовольствіемъ ее закурилъ.

Мы молчали.

— Когда это кончится, — спросилъ я неизвѣстнаго.

— Не скоро, — отвѣтилъ онъ отрывисто и лицо задергалось въ тикѣ. — Могли бы спасти нѣмцы, но они надорвались, имъ не до Россіи. Война кончается.

Какъ-то замялся и всталъ, собираясь уходить:

— Горячо васъ благодарю за услугу.

Онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и мы разстались. Я слышалъ, какъ онъ прошелъ въ сосѣднее купе къ таинственной дамѣ, побѣгу которой я долженъ былъ способствовать передачей въ Оршѣ пакета.

***

Станція. Въ окно я увидѣлъ, какъ онъ вышелъ изъ вагона и сдѣлалъ рукой знакъ привѣта по направленію къ окну сосѣдняго купе и мнѣ. Къ нему подошелъ человѣкъ въ сѣрой шинели, его поджидавшій. Оба прошли въ буфетъ. На платформѣ было довольно много народа, ждали встрѣчнаго поѣзда въ Петербургъ.

Долженъ признаться — конвертъ съ неизвѣстнымъ содержимымъ меня порядкомъ безпокоилъ. Мысль о провокаціи я совсѣмъ оставилъ. Зачѣмъ провокація, когда меня и такъ могли каждую минуту схватить? Но возможенъ по дорогѣ обыскъ.

Проходя мимо «сосѣдняго купе», я заглянулъ въ открытую дверь. Посреди купе стояла высокая, стройная дама, съ гладко зачесанными волосами, повязанными синей косынкой, въ темномъ платкѣ. Она быстро повернулась ко мнѣ спиной такъ, что я не могъ разглядѣть лица. Въ купе была дѣвочка четырехъ лѣтъ и дѣвушка, не то горничная, не то бонна.

Витебскъ. Пересадка на Оршу. Мепя охватило состояніе нервозности, связанной съ приближеніемъ критическаго момента. Въ головѣ завертѣлся вдругъ пушкинскій стихъ. «Мрежи иныя тебя ожидаютъ, иныя заботы». «Мрежи» — это кажется петли невода, или что-то вродѣ этого. Ловить самому не придется, а придется черезъ «мрежи» проскальзывать, чтобы другіе не словили. «Иныя заботы» заслонили незнакомку въ сосѣднемъ купе. Въ Витебскѣ я о ней не хотѣлъ думать, взялъ чемоданчикъ, налегкѣ, какъ былъ, вышелъ изъ вагона и прослѣдовалъ въ поѣздъ на Оршу.

Сидя въ вагонѣ оршанскаго поѣзда, я подумалъ о дамѣ. Посовѣстился, что не прослѣдилъ, высадилась ли она благополучно въ Витебскѣ, гдѣ временно должна была остаться. Но потомъ рѣшилъ, что никто ее мнѣ не поручалъ, а въ поѣздѣ она даже обнаружила нежеланіе показать мнѣ лицо. Письмо продолжало безпокоитъ и «пухло» въ боковомъ карманѣ.

Какъ на зло у меня оказались «спутники»: два молодыхъ человѣка въ сѣрыхъ шинеляхъ, имѣвшіе видъ красноармейскихъ офицеровъ, съ особаго рода «защитнымъ лоскомъ», упрощенной щеголеватостью совѣтскихъ контръ-развѣдчиковъ. Они вполголоса разговаривали, попутно украдкой меня оглядывая. Я почуялъ опасность. Письмо въ карманѣ превращалось въ объемистый портфель. Въ себѣ и на себѣ я чувствовать только пакетъ. Какъ это я въ ихъ присутствіи въ Оршѣ буду сдавать письмо человѣку, который явится за «сумкой съ провизіей».

Я взялъ въ Петербургѣ изъ своихъ книгъ на дорогу томикъ мемуаровъ Филиппа Коммина, средневѣковаго лѣтописца — современника короля Людовика ХІ-го. Погрузился въ чтеніе; болѣе дѣлалъ видъ, что читаю, чтобы не встрѣчаться глазами съ попутчиками, все болѣе и болѣе мною интересовавшимися. Въ книжкѣ мнѣ попалось такое замѣчаніе Филиппа Коммина, показавшееся зловѣщимъ пророчествомъ въ отношеніи самого меня:

«Я зналъ мало людей, которые умѣли бы во время бѣжать».

Неужели и мы вступаемъ въ эпоху Филиппа Коммина, когда существовало особое «искусство побѣга»? Я очевидно имъ совсѣмъ не владѣю: нарываюсь на загадочныя встрѣчи, путешествую съ неизвѣстными подкинутыми мнѣ чужими документами, подсаживаюсь въ вагонъ къ чекистамъ, лѣзу самъ прямо имъ въ пасть…

Но послѣднее меня именно и спасло отъ обыска: оказалось, что я помѣстился въ служебномъ отдѣленіи. На перегонѣ мои спутники чекисты пошли по вагонамъ для опроса и провѣрки документовъ пассажировъ. Дѣлали это долго и тщательно. Двухъ пассажировъ арестовали. Ко мнѣ, т. е. въ свое «служебное отдѣленіе», они не вернулись. Никто меня не безпокоилъ, даже не спрашивалъ билета. Меня приняли за «начальство».

Орша… Не успѣлъ я выйти на перронъ, снять шляпу и поднести платокъ ко лбу, какъ подошелъ крупный мужикъ, съ круглымъ ухмыляющимся лицомъ, бритый, съ раскосыми глазами и приплюснутымъ носомъ, извозчичьяго вида. Въ рукахъ онъ держалъ кнутъ, точно показывалъ его какъ примѣту.

— Провизію привезли, — спросилъ онъ.

Конвертъ я уже держалъ въ рукахъ и передалъ ему. Около происходила обычная станціонная толчея. На насъ никто не обратилъ вниманія. Я поспѣшилъ все-таки поскорѣе пройти въ пассажирскую залу.

Орша была неузнаваема. Когда я проѣзжалъ полтора мѣсяца назадъ, возвращаясь изъ Кіева въ Петербургъ, это было глухое, тихое мѣсто. Теперь Орша бурлила недобрымъ, лихорадочнымъ волненіемъ, точно происходила мобилизація, мобилизація злыхъ, преступныхъ силъ. Ватаги вооруженныхъ людей въ защитныхъ шинеляхъ. Съ поѣздовъ снимаютъ, куда-то уводятъ подъ конвоемъ блѣдныхъ, растерянныхъ буржуевъ…

***

Меня ждало крупное разочарованіе. Всѣ мои оршанскія «явки» утратили значеніе. Комиссіонеры, вѣдавшіе переправкой черезъ границу бѣглецовъ, частью были арестованы, частью сами разбѣжались. Я никого въ Оршѣ больше не зналъ.

Вернулся на станцію послѣ развѣдокъ въ городѣ. У меня созрѣлъ такой планъ: оставлю чемоданчикъ на храненіи въ багажномъ отдѣленіи, а самъ просто перейду границу, вдоль желѣзнодорожнаго пути, какъ бы гуляя.

Планъ я не осуществилъ. При попыткѣ его осуществить чуть не былъ задержанъ. Вернулся въ городъ. Темнѣло. Зашелъ въ неизвѣстную одноэтажную гостиницу и переночевалъ, не раздѣваясь, спалъ крѣпко, утомленный дневными хожденіями, треволненіями. Засыпая, слышалъ сквозь первый сонъ на улицѣ пьяную пѣсню, дикіе крики и нѣсколько выстрѣловъ.

Проснулся рано. Расплатился еще съ вечера. Вышелъ въ коридоръ, никому не сказываясь. Въ гостиницѣ словно было пусто, ни жильцовъ, ни прислуги.

Пошелъ по улицамъ опять на станцію. По дорогѣ услышалъ за спиной дребезжаніе пролетки. Окликнулъ захлебывающійся голосъ:

— Баринъ, баринъ, хотите подвезу.

Я оглянулся: это былъ мой «извозчикъ», выходившій встрѣчать поѣздъ и получившій отъ меня «провизію». Онъ привѣтствовалъ меня какъ стараго друга. Судьба его посылала, ему можно довѣриться.

Я съ извозчикомъ разговорился. Онъ мнѣ рекомендовалъ мѣстнаго еврея, составителя прошеній, имѣющаго связи въ мѣстной уже нѣкоторое время дѣйствовавшей въ Оршѣ пограничной чекѣ. Человѣкъ онъ честный. Черезъ границу проводитъ. Надо платить. Львиная доля платы конечно достается чекистамъ.

Извозчикъ меня повезъ къ нему.

………………………….

Остальное помню какъ во снѣ. Еврей оказался мѣстнымъ частнымъ повѣреннымъ. Жилъ на окраинѣ города съ женою, въ собственномъ домикѣ. Мы быстро сговорились. Опредѣлился уже тарифъ. Чека брала по 300-400 рублей съ человѣка. Пока выйдетъ разрѣшеніе я живу въ домѣ частнаго повѣреннаго. За постой и продовольствіе — расчетъ особый. Я согласился на все.

— Теперь дайте вашъ документъ, — сказалъ частный повѣренный.

— Развѣ онъ нуженъ? — спросилъ я съ тревогой.

— Безъ документа ничего не выйдетъ, «они» хотятъ знать кого пропускаютъ.

— У меня паспортная книжка, выданная еще при государѣ полиціей.

— Для большевиковъ это самые крѣпкіе документы, они имъ больше вѣрятъ, чѣмъ собственнымъ бумагамъ, которыя большей частью купленныя или поддѣльныя.

Я передалъ моему хозяину паспортную книжку, выданную кіевскимъ полиціймейстеромъ въ 1915 году.

Вотъ тутъ я «всыпался». «Хозяинъ», взглянувъ въ паспортъ, который я ему спокойно вручилъ, такъ какъ написанъ былъ паспортъ на имя «дворянина Н. Н. Чебышева», безъ всякаго обозначенія «служебнаго положенія», — вдругъ почтительно улыбнулся и спросилъ:

— Вы бывшій прокуроръ кіевской судебной палаты?

Я сдѣлалъ непростительный промахъ. «Хозяинъ» былъ частнымъ повѣреннымъ, хотя и не «присяжнымъ», но все же адвокатомъ, адвокатомъ въ Оршѣ, уѣздномъ городѣ Могилевской губерніи, входившей въ округъ кіевской судебной палаты. Какъ же ему было не знать меня!

Было поздно трубить отбой. Я сдѣлалъ глупость какъ неопытный мальчикъ. — «Хозяинъ» успокаивалъ меня, увѣряя, что чекисты меня не знаютъ. Но я далеко не былъ увѣренъ въ немъ самомъ, и былъ правъ, какъ показали послѣдствія.

***

Начались переговоры съ чекой.

«Хозяинъ» исчезалъ, возвращался озабоченный, ко мнѣ не показывался, о чемъ-то испуганно шептался съ женой и часто произносилъ слово: «кошмаръ».

Чека потребовала съ меня 3.000 рублей за пропускъ за границу.

— А вчера я перевозилъ еще полковника за 300 рублей.

— То полковникъ, а то я, — сказалъ я смѣясь.

Я смѣялся, смѣялся, какъ говорятъ французы, «желтымъ» смѣхомъ, а на душѣ скребли кошки. Мнѣ казалось, что я попался и не выбраться мнѣ изъ этой проклятой Орши.

Сразу сообразилъ. Сообразить было впрочемъ не трудно. Платить надо. Если я не заплачу, все равно отберутъ деньги и убьютъ. Убьютъ навѣрняка, такъ какъ я, ограбленный, буду представлять живое поличное, изобличающее разбойниковъ.

«Хозяинъ» поступилъ чрезвычайно глупо, желая сдѣлать лучше. Когда чекисты спросили про меня, то онъ объявилъ, кто я такой, причемъ добавилъ, что я могу имъ «пригодиться», если случится контръ-революція. Всѣ тогда вѣрили въ близкую контръ-революцію. Чекисты оршанскіе были однако другого склада люди и на такой мякинѣ провести ихъ было нельзя. Они расхохотались моему «частному повѣренному» въ лицо и сказали:

— Т-такъ… такъ пусть онъ заплатитъ 3.000!

При мнѣ было около 4.000. Я отдалъ 3.000. Оставалось еще достаточно денегъ на проѣздъ изъ Орши въ Кіевъ и жизнь тамъ въ первые дни.

Переходъ на «ту» сторону долженъ былъ состояться на слѣдующее утро. Въ послѣднюю ночь я не спалъ. Мнѣ казалось, что сейчасъ придутъ и заберутъ.

………………………….

У «хозяина» имѣлась коляска, пара лошадей и молодой кучеръ. Въ этой коляскѣ я на слѣдующее утро бариномъ переѣхалъ границу. Когда коляска проѣзжала въ перелѣскѣ мимо барака, гдѣ у большевиковъ находился пропускной пунктъ, то на крыльцо вышелъ какой-то большевицкій чинъ и посмотрѣлъ мнѣ вслѣдъ.

Черезъ десять минутъ я шелъ по свободной, хоть и оккупированной нѣмцами землѣ, съ чувствомъ неизъяснимаго благополучія, знакомаго всѣмъ, кто «оттуда» бѣжалъ. Я выскочилъ, какъ всѣмъ въ такихъ случаяхъ кажется, чудомъ. Позади мертвый домъ сумасшедшихъ. Умственное и телѣсное угасаніе, понудительное и неизбѣжное соучастіе въ закланіи народа.

Точно отвязался при кораблекрушеніи отъ гніющаго трупа.

А море не страшно. Куда-нибудь доплывемъ!

Н. Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2264, 14 августа 1931.

Visits: 21

Познакомился я съ Саввой Морозовымъ въ 1881 году: мы оба были на первомъ курсѣ московскаго университета по естественному факультету. Вспоминаю Савву Тимофеевича плотнымъ, невысокаго роста, живымъ, добродушнымъ молодымъ человѣкомъ. Мы скоро сошлись и подружились.

Впослѣдствіи, когда Морозовъ женился, я бывалъ часто въ его семьѣ. Памятенъ мнѣ и отецъ Саввы — Тимофей Саввичъ, у котораго во времена студенчества я былъ однажды на фабрикѣ въ Орѣховѣ-Зуевѣ. Основоположникомъ всего огромнаго торговаго дома Морозовыхъ, впослѣдствіи раздѣлившагося на нѣсколько вѣтвей, былъ знаменитый дѣдъ и соименникъ моего товарища, тоже Савва Тимофеичъ, основавшій чуть ли не первую въ Россіи большую фабрику текстильнаго производства.

Въ 30-хъ годахъ прошлаго столѣтія, въ Орѣховѣ-Зуевѣ, Савва Тимофеевичъ-старшій былъ еще простымъ Владимирскимъ мужикомъ изъ старовѣровъ; а жена его еще сама таскала ведра съ краской на первоначальной маленькой фабричкѣ Морозова… Тимофей Саввичъ, отецъ моего товарища, сохранялъ еще и внѣшнее обличіе купца старой формаціи, въ стилѣ Островскаго. Въ длиннополомъ сюртукѣ, величавый, видный старикъ съ сѣдою бородою. Чувствовалась старорусская степенность: было въ немъ что-то повелительное и даже сановитое, и это что-то мнѣ, молодому, внушало нѣкоторую робость. Онъ былъ крупный самородокъ, большого ума человѣкъ, хотя и безъ всякой школьной выучки. Мысли его были свои, взятыя изъ опыта собственной жизни.

Старикъ, видимо, любилъ поговорить передъ молодежью; а мы почтительно слушали. Вспоминаются мнѣ его «консервативныя», тогда для меня непривычныя рѣчи: онъ восхищался императоромъ Николаемъ І и, въ особенности, его министромъ финансовъ — геніальнымъ, какъ выражался Морозовъ, графомъ Канкринымъ.

***

Морозовъ въ 90-хъ годахъ былъ еще весьма далекъ отъ революціонныхъ настроеній. Онъ еще дружилъ съ проживавшимъ тогда въ Москвѣ молодымъ помощникомъ присяжнаго повѣреннаго А. В. Кривошеинымъ и былъ, мнѣ кажется, подъ сильнымъ вліяніемъ консервативно-славянофильскихъ идей, которыхъ держался Кривошеинъ.

Близкій намъ человѣкъ во время нашего студенчества, почти свой въ нашихъ семьяхъ, А. В. Кривошеинъ пользовался огромнымъ успѣхомъ въ московскомъ купеческомъ «свѣтѣ» и въ особенности среди дамъ и дѣвицъ. Кривошеинъ былъ тогда восторженнымъ эстетомъ, декламаторомъ стиховъ и любителемъ живописи.

Домъ извѣстнаго купца-мецената Саввы Мамонтова давалъ тогда тонъ московскому купечеству. Оттуда, я думаю, и литературно-театральныя увлеченія Морозова, и его сближеніе съ Художественнымъ театромъ, а потомъ съ Максимомъ Горькимъ, а черезъ послѣдняго оставался одинъ шагъ и до близости къ «революціи»…

Конечно, я ни на минуту не сомнѣваюсь, что Морозовъ никогда не былъ революціонеромъ взаправду, а просто «блажилъ», или, какъ говорится, съ жиру бѣсился, сыпля деньгами на революцію: онъ дѣлалъ это исключительно изъ своеобразнаго политическаго снобизма, т. е. игралъ въ ту опасную игру, которая и привела его къ преждевременной трагической кончинѣ.

Судьба Морозова представляетъ въ миніатюрѣ судьбу всей нашей передовой интеллигенціи: сѣяли вѣтеръ, пожали бурю; играли съ огнемъ, — доигрались до пожара, въ которомъ и сами сгорѣли. Морозовъ до конца жизни держался по семейнымъ традиціямъ старой вѣры; но по складу своихъ мыслей онъ былъ либераломъ-позитивистомь и не имѣлъ никакихъ религіозныхъ запросовъ; допускаю даже, что онъ былъ атеистомъ и, во всякомъ случаѣ, полнымъ религіознымъ индифферентомъ. Безпринципный сибаритизмъ, тщеславіе и лесть окружающихъ, вотъ что его сгубило.

Сообщу въ краткихъ чертахъ, что у меня осталось въ памяти изъ слышаннаго о послѣднихъ годахъ жизни С. Т. Морозова отъ самыхъ близкихъ ему лицъ, а частью и по моимъ личнымъ къ нему отношеніямъ.

Какъ я оказалъ, Морозовъ очень увлекся Художественнымъ театромъ, который тогда вошелъ въ славу. Истратилъ онъ огромныя деньги на оборудованіе зданія театра въ Газетномъ переулкѣ. Въ Москвѣ извѣстно было, что во всемъ этомъ увлеченіи было женское вліяніе одной изъ участницъ труппы. Когда впервые художественники ставили «На днѣ» Горькаго, Морозовъ былъ въ полномъ восхищеніи отъ пьесы. Я былъ иного мнѣнія…

Помню, какъ Морозовъ изумлялся моему непониманію «геніальности» Горькаго, передъ которымъ въ то время онъ былъ въ полномъ преклоненіи. И вотъ первые крупные взносы отъ Морозова на революцію потянулъ Максимъ Горькій; знаменитый писатель первый закинулъ на Морозова тѣ революціонныя тенета, изъ которыхъ тотъ впослѣдствіи, несмотря на всѣ усилія, не могъ уже выпутаться, что и довело его до самоубійства.

Первымъ моральнымъ ударомъ для Морозова была устроенная революціонерами (а, можетъ быть, и «зубатовцами») забастовка на его фабрикѣ въ Орѣховѣ-Зуевѣ. Онъ себя мнилъ передовымъ фабрикантомъ, благодѣтелемъ рабочихъ, и вотъ у него, чуть ли не у перваго, забастовка на фабрикѣ. Этотъ случай произвелъ на Морозова, угнетающее дѣйствіе, — помню, я засталъ его совершенно подавленнымъ и растеряннымъ.

Но несчастья его шли все крещендо. Кто разъ попался въ сѣти къ революціонерамъ, тому трудно изъ нихъ вырваться. Морозову хотѣлось, но уже было поздно при его слабомъ характерѣ. Революціонеры повели самый наглый шантажъ выколачиванія изъ него денегъ. Да и какъ было Морозову отказать имъ: тогда революціонеры или донесли бы правительству о раньше оказываемой имъ поддержкѣ, или просто ухлопали бы его…

Преслѣдуемый революціонерами, Морозовъ рѣшилъ бѣжать съ семьею заграницу. Помѣстившись со всѣми удобствами въ международномъ вагонѣ, переѣхавъ черезъ границу, онъ почувствовалъ себя успокоеннымъ. Однако благополучіе продолжалось недолго. На одной изъ станцій въ Германіи Морозовъ вышелъ позавтракать; но тотчасъ же поспѣшно вернулся въ вагонъ, блѣдный и совершенно разстроенный. На разспросы семейныхъ онъ отрывочно отвѣчалъ, что на станціи среди толпы онъ опять увидѣлъ того «нѣкоего», страшнаго, который преслѣдовалъ его въ Россіи, а теперь, очевидно, слѣдуетъ за нимъ по пятамъ и заграницей.

На семейномъ совѣщаніи въ вагонѣ тотчасъ же рѣшено было измѣнить ранѣе намѣченный маршрутъ, чтобы скрыться отъ филера-тероориста. Но куда бы Морозовъ ни пріѣзжалъ, слѣдящій за нимъ агентъ оказывался тамъ же.

Красинъ сообщаетъ въ своихъ запискахъ, что послѣдній взносъ Морозова былъ имъ полученъ въ Виши за два дня до смерти Морозова и что при послѣднемъ свиданіи онъ «засталъ Морозова въ очень подавленномъ настроеніи». Это позволяетъ сдѣлать предположеніе, — не былъ ли самъ Красинъ тѣмъ агентомъ-шантажистомъ, который былъ командированъ выслѣживать несчастнаго Морозова и заграницей. Вѣдь милліонеръ Морозовъ представлялъ для революіонеровъ такую крупную рыбу, за которой стоило поохотиться и самому Красину. Недаромъ Красинъ хвалился своей «виртуозностью» въ дѣлѣ обложенія россійскихъ «меценатовъ отъ революціи».

Сдѣлавъ этоть свой послѣдній взносъ и спасаясь отъ революціонеровъ, Морозовъ «бросился» на Ривьеру; я слышалъ отъ его семейныхъ, что заграницею онъ именно «бросался» изъ города въ городъ, надѣясь замести слѣды, какъ звѣрь на угонкѣ. Одинъ близкій ему человѣкъ, случайно встрѣтившій его въ эту послѣднюю его поѣздку въ Парижѣ, разсказывалъ мнѣ, что онъ не могъ признать прежняго Савву: подавленность его настроенія граничила почти съ сумасшествіемъ.

На Ривьерѣ Морозовъ избралъ мѣстомъ жительства скромную виллу въ тихомъ малолюдномъ мѣстечкѣ около Ниццы — Гро де Кань.

Потомъ… вотъ что случилось, по разсказамъ его близкихъ:

На слѣдующій день по пріѣздѣ (въ хронологіи слѣдую указаніямъ Красина, что черезъ два дня послѣ встрѣчи съ Морозовымъ въ Виши, онъ уже прочелъ о его смерти) Морозовъ въ хорошемъ настроеніи утромъ вышелъ на прогулку, сказавъ дома, чтобы ему подали къ завтраку землянику со сливками. Эта подробность доказываетъ, что въ этотъ день у Морозова не было и мысли о самоубійствѣ. Но одинокая прогулка его продолжалась недолго. Черезъ нѣкоторое время кто-то изъ французской прислуги увидѣлъ, какъ Морозовъ, какъ бы кѣмъ-то преслѣдуемый, въ ужасѣ бѣжалъ по саду въ направленіи къ своей виллѣ. Ворвавшись въ свой домъ, несчастный, никому ничего не объясняя, заперся въ своей комнатѣ, изъ которой тотчасъ же послышался выстрѣлъ… и все было кончено.

Что случилось на прогулкѣ съ Морозовымъ, такъ и осталось для всѣхъ его близкихъ тайной. Но, конечно, догадка напрашивается сама собою: а именно, что тотъ же или другой «нѣкій страшный», слѣдившій за нимъ, настигъ его и на Ривьерѣ… и встрѣча была настолько угрожающая, что Морозовъ рѣшилъ покончить съ собою.

Рускому консулу Л. В. Иславину первомъ было сообщено полиціей о самоубійствѣ Морозова, и имъ тотчасъ же былъ командированъ чиновникъ консульства на мѣсто происшествія.

Вилла, которую избралъ себѣ для жительства Морозовъ, была маленькимъ домикомъ, затеряннымъ въ зелени. Эта подробность подтверждаетъ желаніе Морозова скрыться отъ постороннихъ глазъ.

Первыми хлопотами консула было достать разрѣшеніе на отправку тѣла на родину. При этомъ главнымъ затрудненіемъ явилось полное отсутствіе всякихъ средствъ у семьи богача Морозова. Знаменательная подробность: видно, кто-то позаботился уже заграницей обчистить покойнаго до послѣдней копейки. Нужно было изыскать средства на первоначальные неизбѣжные расходы до получки денегъ изъ Россіи. Мѣстныя власти оказывали консулу весьма мало отзывчивости.

Горькій сообщаетъ, что, согласно словесному распоряженію покойнаго, полисъ былъ выданъ душеприказчиками центральному комитету террористовъ. По моимъ свѣдѣніямъ отъ близкихъ людей, полисъ стоилъ 100.000 рублей; а всего прошло черезъ Горькаго отъ Морозова около милліона рублей. Поистинѣ революціонеры достигали «виртуозности» въ умѣніи выжимать деньги изъ буржуазіи. Слышалъ, что знаменитая вилла Горькаго на Капри, эта академія русской революціи, гдѣ преподавателями были Ленинъ, Троцкій, Бухаринъ и другіе корифеи большевизма, — все это было создано на деньги Морозова.

Прошло четверть вѣка отъ описываемаего мною событія (май 1905 г.). Нѣкоторыя подробности, конечно, могъ я запамятовать. Но за вѣрность главныхъ штриховъ моего разсказа могу поручиться: ибо все это слышалъ я тогда же отъ самаго близкаго къ покойному лица.

Гр. Д. А. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2250, 31 іюля 1931.

Visits: 22

Москвичамъ того времени (1905 г.) памятно, что когда хоронили въ Москвѣ прахъ Морозова, перевезенный съ Ривьеры, по Москвѣ ходила легенда, о ней писалось даже въ «Нов. Времени», что хоронятъ пустой гробъ, а что самъ Морозовъ, объявивъ себя покойникомъ, скрылся въ Америку отъ преслѣдованій революціонеровъ.

То была, конечно, легенда; ибо отъ прямыхъ свидѣтелей очевидцевъ смерти Саввы Тимофеевича знаю, что онъ дѣйствительно застрѣлился на Ривьерѣ, какъ о томъ тогда же сообщали газеты, а недавно подтвердилъ и Красинъ. Но даже самая легенда эта знаменательна, какъ отраженіе чего-то, въ тѣ годы еще скрываемаго и загадочнаго, связаннаго со смертью Морозова.

Но раньше, чѣмъ дѣлать свои собственныя прибавленія, повторю въ сжатомъ видѣ, что говорятъ обо всей этой уголовщинѣ сами большевицкіе дѣятели, т. е. тѣ злые пауки отъ революціи, которымъ удалось сначала захватить моего несчастнаго товарища въ свою паутину, потомъ высосать его, а наконецъ, и погубить.

Красинъ вспоминаетъ афоризмъ Наполеона, что «для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги», и, какъ знатокъ революціоннаго ремесла, отъ себя прибавляетъ, что и революціи безъ денегъ не дѣлаются. Справедливость этого послѣдняго положенія подтверждается милліонами, полученными Ленинымъ отъ нѣмцевъ на большевицкій переворотъ. Самъ Ленинъ высказывалъ свой взглядъ на революціи въ болѣе общей формулѣ: «революціи не импровизируются» — было его постояннымъ изреченіемъ, т. е. онѣ не дѣлаются сами собой, но длительно и тщательно подготовляются. Намъ, бѣженцамъ, живущимъ надеждою на контръ-революцію, слѣдовало бы почаще вдумываться въ эти правила патентованныхъ мастеровъ революціи.

Во время смуты нашей первой, малой революціи 1905—6-го гг., Красинъ состоялъ членомъ центральнаго комитета террористовъ и былъ у нихъ какъ бы за министра финансовъ. «И какихъ только способовъ мы не примѣняли тогда, чтобы сколотить денегъ!» — восклицаетъ Красинъ.

Самъ Красинъ изумляется, что въ разгаръ японской войны деньги на убійство слугъ государства и на бунтъ солдатъ и рабочихъ имъ давала богатая русская буржуазія. Главный источникъ своихъ средствъ революціонеры находили въ ежемѣсячномъ добровольномъ обложеніи: директоровъ банковъ, крупныхъ адвокатовъ, фабрикантовъ и даже чиновниковъ государственныхъ учрежденій. Обычные размѣры ежемѣсячныхъ сборовъ съ каждаго лица были отъ 5 до 25 руб. Все это данныя, приводимыя самимъ Красинымъ. Но нѣкоторые «меценаты», какъ ихъ иронически величаетъ въ своихъ запискахъ Красинъ, т. е. просвѣщенные купцы, покровители различныхъ музыкальныхъ обществъ, художественныхъ галлерей и театровъ, платили гораздо большія суммы.

Красинъ въ правѣ называть истинною виртуозностью такое собираніе денегъ съ хозяевъ фабрикъ на развращеніе ихъ собственныхъ рабочихъ. Я говорю не объ одномъ Морозовѣ, который по размѣрамъ своей «революціонной благотворительности», конечно, составлялъ исключеніе. Но на примѣрѣ Морозова сказывались лишь съ особою яркостью общая нелѣпость тогдашняго положенія: потому что вѣдь и другіе капиталисты поддерживали тогда коммунистовъ. Красинъ очень тонко высмѣиваетъ психологію тогдашней «передовой» буржуазіи, говоря, что въ этой средѣ поддерживать революцію считалось тогда признакомъ хорошаго тона; эта игра въ революцію была тогда какимъ-то спортомъ, которымъ очень тщеславились «политическіе снобы» того времени.

С. Т. Морозовъ былъ обложенъ, какъ о томъ повѣствуетъ самъ Горькій, по двѣ тыс. рублей въ мѣсяцъ. Такой ежегодный взносъ по 24 тысячи на революцію составлялъ, примѣрно, 20% личнаго бюджета Морозова, потому что главный и огромный доходъ съ ихъ фабрики поступалъ не ему, а его матери. На самомъ дѣлѣ Морозовъ былъ обобранъ на гораздо болѣе крупныя суммы, о чемъ революціонеры умалчиваютъ, а семья его узнала уже много позднѣе по тѣмъ милліоннымъ долгамъ, совершенно не отвѣчавшимъ, сравнительно скромной его жизни, которые пришлось погасить послѣ его смерти.

Кромѣ того, Морозовъ завѣщалъ и свой страховой полисъ тѣмъ же революціонерамъ; на эту подробность, сообщаемую Горькимъ, обращаю особенное вниманіе, потому что она-то, повидимому, и сыграла рѣшающую роль въ гибели Морозова отъ самаго наглаго шантажа террористовъ.

***

Существуетъ мнѣніе, на первый взглядъ парадоксальное, но во многомъ справедливое, что Москва изъ оппозиціонной превратилась въ революціонную болѣе всего подъ вліяніемъ консервативнаго управленія вел. кн. Сергѣя Александровича. Поясню этотъ парадоксъ. Старая, патріархальная Москва, которую я хорошо помню, кончилась вмѣстѣ съ опалою и паденіемъ генералъ-губернатора кн. Долгорукова. Князь Владиміръ Андреевичъ былъ кругомъ залолжень купечеству; но князя любили и ему охотно помогали за его барственную обходительностъ. Каждаго именитаго москвича, будь онъ изъ дворянъ или изъ купцовъ, князь зналъ лично, величалъ по имени-отчеству и въ особое отличіе приглашалъ къ себѣ на хлѣбъ-соль. А гостепріимство имѣетъ великое значеніе во всякомъ обществѣ, тѣмъ болѣе среди русскихъ людей, и радушному князю за его хлѣбосольство и привѣтливость прощалось москвичами многое.

Великій князь Сергѣй Александровичъ, человѣкъ доброй души и весьма культурный, не создалъ себѣ популярности въ Москвѣ. Съ его воцареніемъ и съ одновременнымъ назначеніемъ на постъ градоначальника знаменитаго Власовскаго, все въ Москвѣ перемѣнилось. Повѣяло чопорнымъ петербургскимъ духомъ. Москву начали подтягивать. На пріемахъ у генералъ-губернатора появился непривычный для Москвы придворный этикетъ. Купечество понемногу отстранилось на задній планъ. «Aux grandes réceptions pas de femmes des marchands», [1] было предуказано въ одномъ изъ писемъ изъ самыхъ высшихъ женскихъ сферъ Петербурга. И хотя на балы и приглашались нѣкоторыя изъ одворянившихся купеческихъ дамъ, но въ общемъ именитое купечество московское было обижено обращеніемъ съ нимъ и стало будировать и отходить въ оппозицію.

Несчастливое генералъ-губернаторство вел. князя завершилось пресловутой «зубатовщиной». На этомъ совершенно исключительномъ въ практикѣ нашего правительства эпизодѣ считаю нужнымъ остановиться по связи «зубатовщины» съ основною темой моей статьи — «Московское купечство и революція».

***

Мемуаристъ — не историкъ, и ему позволительны отступленія. Въ моей памятіи возстаетъ образъ одного человѣка, до сихъ для меня загадочнаго. Убійство Александра II было предрѣшено на Липецкомъ съѣздѣ партіи «Земля и Воля» въ 1879 г., и планъ злодѣянія приводился въ исполненіе въ послѣдовательномъ рядѣ подготовленныхъ покушеній, вплоть до рокового дня 1-го марта 1881 года. Виднымъ участникомъ Липецкаго съѣзда и, можно сказать, вдохновителемъ плана былъ молодой народоволецъ-террористъ Левъ Александровичъ Тихомировъ, который тотчасъ послѣ цареубійства бѣжалъ за границу. Черезъ пять-шесть лѣтъ онъ написалъ письмо сыну убитаго монарха, прося прощенія и разрѣшенія вернуться на родину. И то, и другое ему было дано до истеченія всякой уголовной давности… Клеветникамъ стараго режима полезно напомнить о такомъ примѣрѣ незлопамятства и великодушія государя.

Много лѣтъ спустя я познакомился съ Тихомировымъ въ одномъ Московскомъ кружкѣ церковниковъ-интеллигентовъ, гдѣ онъ уже пользовался общимъ уваженіемъ и вниманіемъ. Я тогда заинтересовался Тихомировымъ и сталъ нерѣдко посѣщать его на его скромной квартирѣ въ Москвѣ: Тихомировъ былъ человѣкъ бѣдный. Помню, какъ однажды я спросила Владиміра Соловьева, почему онъ не познакомится съ Тихомировымъ и помню его отвѣтъ, что онъ не желаетъ знакомиться съ человѣкомъ, на рукахъ котораго кровь отъ цареубійства.

Въ первый годъ нашей «большой» революціи, незадолго до его смерти, я разъ или два посѣтилъ Тихомирова въ Сергіевскомъ Посадѣ, гдѣ онъ жилъ уединенною, набожною жизнью въ маленькомъ домикѣ на окраинѣ, окруженный иконами и лампадами. Я старался понять этого человѣка; но это мнѣ не удалось. Мнѣ всегда казалось, что въ немъ было что-то сумрачное и какъ бы затаенное и что «неприступная черта межъ нами есть». Онъ никогда не сталъ симпатичнымъ для меня человѣкомъ; хотя очень хорошіе люди, близко знавшіе его, завѣряли меня, что Тихомировъ былъ вполнѣ искрененъ въ своихъ религіозныхъ и политическихъ убѣжденіяхъ. Да теперь и я думаю, что это было именно такъ. Онъ несомнѣнно былъ человѣкомъ большого ума и основательнаго, широкаго образованія. Но умъ его былъ тяжелый, и характеръ его былъ замкнутый и мало привѣтливый.

***

Возвращаюсь къ зубатовщинѣ.

Въ самомъ началѣ девятисотыхъ головъ у Тихомирова созрѣло нѣчто въ родѣ муссолиніевской мысли, — чтобы правительство само стало во главѣ рабочаго движенія, содѣйствуя удовлетворенію всѣхъ справедливыхъ экономическихъ пожеланій рабочихъ, и тѣмъ самымъ отвлекло ихъ отъ революціи. Тихомировъ представилъ свой проектъ вел. кн. Сергѣю Александровичу, который его одобрилъ и съ своей стороны далъ проекту дальнѣйшій ходъ въ Петербургъ, гдѣ онъ тоже получилъ одобреніе. Тогдашній начальникъ охраннаго отдѣленія въ Москвѣ Зубатовъ, «сыщикъ», какъ выражался про него Витте, былъ тоже бывшимъ революціонеромъ. И вотъ московская полиція взялась за исполненіе плана Тихомирова. Но во что полиція его обратила! На фабрикахъ велась агигаціонная работа ея агентовъ; начались забастовки и безпорядки. Фабричные инспектора пришли въ ужасъ и засыпали министра финансовъ своими жалобами. Витте отсылалъ всѣ жалобы министру внутреннихъ дѣлъ Плеве; а тотъ оставлялъ ихъ безъ отвѣта. Создалось невозможное положеніе, которое, къ счастью, было скоро прекращено по распоряженію сверху (См. въ т. 2 Красн. Архива за 1922 г. Дневникъ военнаго мин. Куропаткина за октябрь-ноябрь 1903 г.).

Легко представить себѣ возмущеніе и растерянность московскихъ фабрикантовъ отъ дѣяній московской тайной полиціи.

Итакъ, многія причины вліяли тогда на московское купечество, толкая его въ открытую оппозицію, и всѣ онѣ совпадали съ эпохой генералъ-губернаторства вел. кн. Сергѣя Александровича. Вотъ объясненіе того «парадокса», не разъ слышаннаго мною отъ москвичей, что ошибки вел. князя много содѣйствовали революціонизированію Москвы. Итакъ, революціонные эксперименты производились тогда не только купечествомъ и интеллигенціей; но подчасъ увлекалось ими и само правительство.

[1] «На большихъ пріемахъ — никакихъ купеческихъ женъ» (фр.).

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Гр. Д. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2246, 27 іюля 1931.

Visits: 25