За послѣдніе мѣсяцы въ парижскихъ кинематографахъ замѣчается крайнее раздраженіе и неудовольствіе публики.

— Послѣ каждой пьесы начинается шиканье и бурный свистъ, иногда даже оглушительный…

Публика возмущена исключительно бездарнымъ выборомъ пьесъ. Администраторы кинематографовъ, какъ будто нарочно, намѣчаютъ къ постановкѣ самыя безтолковыя, самыя безсодержательныя и даже глупыя вещи.

Признаться сказали, и я, со своей стороны, какъ любитель кинематографа, тоже всегда принимаю участіе въ этомъ общемъ свистѣ:

— Какъ же, въ самомъ дѣлѣ, дать понять владѣльцамъ кинематографовъ, что нельзя издѣваться надъ публикой и питать ее сплошной пошлостью и сплошнымъ убожествомъ?

Я не знаю, чѣмъ объяснить этотъ упадокъ парижскихъ «синема», но, какъ кажется, это результатъ покровительственной системы и запрета или полузапрета американскаго производства.

Право, иногда смотришь «картину» и думаешь:

— Для кого это приготовлено? На какихъ болвановъ это расчитано? И какъ можно было тратить деньги (и не малыя деньги) на производство такого убожества, и вообще на такую анафемскую бездарь?

Сплошь и рядомъ дѣло доходитъ до того, что образованные зрители не могутъ своими словами передать содержаніе «картины». Думаю, что и гг. «кинеасты», сочинявшіе и воспроизводившіе эту глупую пошлость, тоже не могли бы объяснить, что такое они «накрутили».

А между тѣмъ, Парижъ каждый вечеръ тратить милліоны франковъ на это «удовольствіе». Думается, впрочемъ, судя по шиканью и свисткамъ, что эта стрижка терпѣливой публики продлится не долго. Уже и сейчасъ многіе любители «даютъ себѣ клятву» ходить только на бульвары, гдѣ цѣны дороже, но къ публикѣ относятся все-таки съ нѣкоторымъ уваженіемъ.

***

Въ нынѣшнемъ номерѣ «Возрожденія» читатели найдутъ извѣстіе, что и геръ Хитлеръ очень бы хотѣлъ отдѣлить отъ Россіи Малороссію и образовать изъ нея крупное самостоятельное государство.

Причина — геръ Хитлеръ не хотѣлъ бы видѣть большую и мощную Россію. — Онъ предпочитаетъ Россію маленькую и безсильную…

Такимъ образомъ, приходится отмѣтить появленіе еще одного претендента если не на захватъ, то во всякомъ случаѣ на рѣшеніе будущей судьбы русскаго народа.

Сколько же, однако, всего такихъ претендентовъ на Малороссію?

Габсбургъ («Василій Вышиванный») мечталъ объ украинской коронѣ.

Скоропадскій мечталъ и мечтаетъ о наслѣдственной «булавѣ» гетмана.

Польша мечтаетъ о Кіевѣ и выходѣ къ Черному морю черезъ Малороссію.

Италія Муссолини мечтаетъ объ «украинской колоніи».

Англія мечтаетъ объ ослабленіи Россіи.

И кромѣ того, гетманъ Остряниця, гетманъ Печериця, «морской министръ Украины» Левицкій, австрійскій офицеръ Коновалецъ и пр. и пр. — всѣ мечтаютъ, всѣ рѣшаютъ, всѣ предопредѣляютъ.

И замѣчательно: никто, никогда и нигдѣ даже не поинтересовался узнать: а что думаетъ на этотъ счетъ украинскій народъ и что думаетъ Россія?

О судьбѣ Украины гг. претенденты постановили «заочное рѣшеніе»:

— Считать самостоятельной!

Но, конечно, даже дураки хорошо понимаютъ, что иноземные друзья Украины хлопочутъ только о себѣ:

— Самостоятельную Украину будетъ много легче проглотить.

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2422, 19 января 1932.

Hits: 18

Ничего бы я такъ не хотѣлъ, какъ посидѣть въ старой «твердынѣ французскаго абсолютизма», въ прославленной крѣпости Бастиліи!..

Этакъ мѣсяца два-три въ видѣ лѣтняго отдыха…

Вы подумайте, какая это была благодать: очаровательная тишина, прекрасная библіотека, чудесныя комнаты (и даже апартаменты!), отличный столъ, а по вечерамъ — прогулка по толстымъ крѣпостнымъ стѣнамъ, пріемъ гостей или тихая бесѣда съ вѣжливымъ, милымъ французскимъ офицеромъ-комендантомъ…

Теперь уже, — работами французскихъ историковъ, — до конца разрушена злая легенда о жестокостяхъ и пыткахъ въ Бастиліи…

Лѣтъ двѣсти гуляла эта легенда по Европѣ и пугала даже такихъ людей, какъ Диккенсъ.

Въ его романѣ «Исторія двухъ городовъ» говорится о волосатыхъ и бородатыхъ людяхъ, навсегда забытыхъ въ ужасной крѣпости и наполовину обезумѣвшихъ отъ тоски, отъ отчаянія, отъ полной безнадежности.

Но кардиналъ Роганъ, который тоже сидѣлъ въ Бастиліи, могъ бы разсказать на этотъ счетъ совсѣмъ другое:

— Цѣлая амфилада прекрасныхъ покоевъ. Свои лакеи, свой камердинеръ, свои повара… Каждый день гости, каждый день визитеры (а въ томъ числѣ и дамы) и почти каждый день званные обѣды, этакъ человѣкъ на двадцать…

Для кардинала, богатѣйшаго человѣка во Франціи, это было стѣснительно: онъ привыкъ видѣть за своимъ столомъ по пятидесяти и по сто друзей, — но въ тюрьмѣ его возможности были ограничены.

Не больше двадцати собутыльниковъ!

Согласитесь, однако, что рядомъ съ «волосатыми» забытыми «узниками» Диккенса образъ веселаго жуира и галантнаго кавалера Рогана кажется просто насмѣшкой.

Какъ далеко это отъ злой легенды!

Сидѣлъ человѣкъ, припѣваючи, и никто его не «забылъ», а просто, послѣ суда, онъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ къ себѣ въ шато…

Ну а другіе, не кардиналы и не богачи, какъ сидѣли въ «твердынѣ абсолютизма»?

Отлично сидѣли. Дай Богъ всякому! Прочитайте меню казенныхъ обѣдовъ въ Бастиліи, и у васъ слюнки потекутъ.

— Рагу, телятина, рыба, цыплята, дичь, пирожки, бульонъ, омлеты…

Это не сказки, а историческіе документы…

Добродушный толстякъ Луи Капетъ никого не морилъ голодомъ и самъ любилъ хорошо закусить и отлично выпить.

И все таки легенда жила!..

Даже потомъ, когда Бастилію «взяли» и когда «революціонный народъ» самъ, своими глазами убѣдился, что въ «твердынѣ абсолютизма» сидѣло только семь человѣкъ (два сумасшедшихъ, четыре мошенника и одинъ развратникъ-садистъ) [1] — легенда не умерла, какъ будто бы еще болѣе окрѣпла. Даже теперь, когда историкъ Луи Мадлэнъ такъ безжалостно сорвалъ всѣ покрывала съ легендарной крѣпости, вы встрѣтите тысячи людей, которые будутъ повторять вамъ старыя, нелѣпыя басни о «волосатыхъ съ бородою до земли» забытыхъ узникахъ, и о пыткахъ, и о казняхъ, и о крови…

Отчего же держится эта легенда? Отчего 137 лѣтъ не умираетъ?

Я думаю, что легенда нужна была революціи, какъ насъ возвышающій обманъ. Безъ легенды всякая революція скучна. Въ исторической перспективѣ ее можно смотрѣть только при бенгальскихъ огняхъ, подъ грохотъ барабановъ и при звукахъ революціоннаго гимна.

Но когда бенгальскіе огни погасаютъ и приходятъ историки съ документами и со своей «скучной правдой» — на баррикадахъ становится уныло, пусто и до ужаса тоскливо.

Каждая революція можетъ сказать о себѣ словами Миши Бальзаминова:

— Я, маменька, въ мечтахъ высокій блондинъ въ голубомъ плащѣ и на шелковой подкладкѣ-съ…

Въ мечтахъ — да. Но черезъ сто лѣтъ придетъ историкъ и спокойно скажетъ:

— Это неправда. Ни высокаго блондина, ни голубого плаща, ни подкладки не было, а были маленькіе, испуганные и ожесточенные люди, которые сдѣлали много стыднаго и еще больше жестокаго…

Время, однако, имѣетъ свою власть и надъ легендами.

Все течетъ въ этомъ мірѣ, и въ историческомъ потокѣ все омывается и очищается.

Сейчасъ Франція почти забыла историческую правду о взятіи Бастиліи. Она не хочетъ въ 137-й разъ вспоминать, что тамъ было и что дѣлалось у воротъ этой знаменитой крѣпости.

14-е іюля для француза — національный праздникъ. А такъ какъ французъ — человѣкъ по природѣ веселый и милый, то свою старую побѣду надъ старой крѣпостью онъ празднуетъ теперь легко и ярко.

Правительство и городъ въ эти дни отпускаютъ полмилліона франковъ на народныя увеселенія.

Даровые балы, даровые спектакли, даровая музыка и общее, дружное, заразительное веселье.

Танцы на улицахъ, танцы въ паркахъ, танцы въ театрахъ.

Гремитъ, не смолкая, музыка, блещутъ огни, взвиваются въ небо ракеты, блестятъ глаза у дѣвушекъ и нѣтъ конца ни смѣху, ни веселью.

Французу мало одного дня для веселья.

Онъ празднуетъ три дня, [2] и несомнѣнно, что эти три жаркихъ, іюльскихъ дня въ Парижѣ — и самые веселые въ году.

[1] Пресловутый маркизъ де-Садъ.

[2] Напечатано: «игры».

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 407, 14 іюля 1926.

Hits: 23

— Кто думаетъ въ Парижѣ о картошкѣ?

— Странный вопросъ, конечно… Никто не думаетъ. Да и что же о ней думаетъ? Это дѣло огородниковъ, базарныхъ торговокъ и городскихъ лавочниковъ.

— А можете вы себѣ представить, чтоьы вся печать въ Парижѣ, и вся «французская общественность», и всѣ партіи только и говорили что о картошкѣ?

А вотъ въ Москвѣ это теперь — властительница думъ. Картошка — это «проблема», это — «борьба» и дежурная тема для всѣхъ газетъ:

— Передовая — о картошкѣ, фельетонъ о лукѣ и рѣпѣ, хроника — объ огурцахъ и петрушкѣ…

Но что же тамъ случилось? Неурожай, что ли?

— Нѣтъ, урожай вполнѣ приличный. Но правящіе соціалисты никакъ не могутъ доставить картошку потребителямъ, подвезти въ города не могутъ. У нихъ во всемъ получается какой то заколдованный соціалистическій кругъ:

— Есть картошка, но нѣтъ «тары» (мѣшковъ) для картошки. Достали мѣшки — нѣтъ подводъ, чтобы на станцію отвезти. Достали подводы — нѣтъ вагоновъ. Пригнали вагоны — нѣтъ «рабсилы», чтобы погрузить картошку. Достали «рабсилу», погрузили, привезли — анъ нѣтъ ни погребовъ, ни сараевъ, куда картошку складывать, и картошка гніетъ.

И вотъ по всей печати несутся крики:

— Необходимо къ этому дѣлу привлечь «соціалистическую общественность»!

Тысячи восклицаній, тысячи совѣтовъ и цѣлое море негодованія…

И не находится среди всей этой кутерьмы ни одного трезваго человѣка, который бы закричалъ:

— Дурачье! То, чего вы не можете сдѣлать со всей вашей «общественностью», со всѣми вашими ЦИК-ами и ВЦИК-ами и со всѣмъ вашимъ партійнымъ контролемъ, въ Парижѣ дѣлаетъ простой лавочникъ!

Вообще, самый дорогой, самый бездарный и самый глупый способъ веденія хозяйства, это — соціалистическій способъ. Изнурительно глупый и анафемски бездарный.

Но вотъ странность: рядомъ съ этой тупой бездарностью въ хозяйствѣ, — какую прыть и какія недюжинныя способности проявляютъ московскіе соціалисты, когда дѣло идетъ о какой нибудь подлости или жестокости: о провокаціи, о сыскѣ, о казняхъ, о партійной мести или о гоненіяхъ на «враговъ» своего класса. Это ихъ десница. Картошку привезти не могутъ, но создали цѣлый классъ «лишенцевъ» съ подробно разработанной системой государственнаго угнетенія и партійнаго ущемленія.

— Лишенецъ — это человѣкъ, лишенный всѣхъ правъ состоянія. Не каторжникъ, но и не свободный. Не рабъ, но и не гражданинъ. Не вещь, но и не человѣкъ. Онъ живетъ на положеніи деревенской собаки, которую никто не кормитъ, но бить которую могутъ всѣ…

Лишенецъ не имѣетъ никакихъ избирательныхъ правъ. Лишенецъ не имѣетъ права ѣздить по желѣзнымъ дорогамъ.

Лишенецъ не имѣетъ права на образованіе.

Лишенецъ но можетъ посылать своихъ дѣтей въ школу.

Лишенецъ не получаетъ карточекъ на хлѣбъ и на дрова.

Лишенецъ не можетъ ни служить, ни работать.

Дѣти лишенцевъ и внуки лишенцевъ — тоже лишенцы.

Изъ кого же, однако, составился этотъ классъ — цѣлый классъ людей, лишенныхъ огня и воды, хлѣба и жилища?

— Лишенцы — это, во первыхъ, священнослужители всѣхъ религій и ихъ семьи (жены, дѣти, внуки).

Лишенцы — это всѣ, кто выступалъ на политическихъ процессахъ царскаго времени противъ обвиняемыхъ (хотя бы противъ убійцъ, экспропріаторовъ и сбытчиковъ краденаго).

Лишенцы — это тѣ, кто когда бы то ни было «эксплоатировалъ» наемный трудъ.

И кромѣ того:

— Кулаки, т. е. тѣ крестьяне, у которыхъ есть двѣ лошади, или двѣ коровы, или хорошій садъ, дающій доходъ, или пасѣка, дающая медъ. Вообще, не нищіе и не голодные люди. Но точнаго опредѣленія «кулака» совѣтское право не знаетъ, и потому всякій крестьянинъ, не желающій поступить въ колхозъ и слишкомъ громко проклинающій соціалистовъ, тоже считается «кулакомъ» и потому лишенецъ.

Какъ же, однако, живутъ эти люди, не имѣющіе права на жизнь и лишенные всего?

Депутатъ польскаго сейма г. Мацкевичъ, путешествовавшій недавно по Россіи и очень пристально интересовавшійся вопросомъ о лишенцахъ, отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такъ:

— Лишенцы-священники прежде просили милостыню на церковныхъ папертяхъ. Но затѣмъ имъ запретили просить на папертяхъ и позволили нищенствовать только на кладбищахъ. Потомъ, однако, воспретили просить и на кладбищахъ. И какъ добываютъ теперь пропитаніе эти люди, — сказать трудно. Вообще же, лишенцы нищенствуютъ, бродяжатъ, часто мѣняютъ фамилію, достаютъ фальшивыя бумаги и живутъ по нимъ, пока не попадутся. Когда же попадутся, ихъ судятъ, сажаютъ въ тюрьмы, но по отбытіи тюремныхъ сроковъ все начинается сначала: опять прошеніе милостыни, поиски ночлега, побѣги отъ полиціи, ночевка подъ мостами и въ стогу сѣна, опять фальшивые документы и опять тюрьма. Словомъ, сказка про краснаго бычка.

Г-нъ Мацкевичъ (очень даровитый наблюдатель и прекрасно владѣющій русскимъ языкомъ) все доискивался и старался понять, какія же государственныя или партійныя цѣли преслѣдуются этимъ гоненіемъ лишенцевъ и ихъ дѣтей?

— Вѣдь революція тоже должна преслѣдовать какую-то справедливость. Но кто же изъ русскихъ людей можетъ считать справедливостью гоненіе на сына священника, если сыну священника, Чернышевскому, поставили въ Москвѣ памятникъ! Или на сына дворянина, если и Ленинъ, и Красинъ, и Чичеринъ, и Луначарскій были несомнѣнные дворяне, не говоря уже о Софьѣ Перовской, Вѣрѣ Фигнеръ и пр. и пр.

Со своими вопросами на эту тему г. Мацкевичъ обратился къ ректору московскаго университета, Касаткину, который не постыдился сказать:

— Мы считаемъ, что инстинкты нѣкогда имущаго класса могутъ передаваться по наслѣдству. Нынѣшняя соціальная борьба ведется безъ всякой сентиментальности. Поэтому, если кто нибудь порываетъ съ семьей, отказывается отъ отца и матери, — это еще не даетъ намъ полной увѣренности въ немъ. Даже если кто нибудь съ трехлѣтняго возраста не видѣлъ отца и матери, то мы усматриваемъ въ этомъ только смягчающія вину обстоятельства, но и это не даетъ намъ возможности вполнѣ вѣрить.

Такъ думаетъ ректоръ университета… И совершенно такъ же думаютъ пролетарскіе студенты. Студенты выслѣживаютъ въ своей средѣ лишенцевъ, шпіонятъ за ними, подслушиваютъ, обыскиваютъ, выкрадываваютъ переписку «подозрительныхъ по лишенству» товарищей и при малѣйшемъ оказательствѣ доносятъ. Весь университетъ превратился въ сыскное отдѣленіе, гдѣ всѣ, начиная съ ректора, заняты гнуснѣйшей травлей обездоленныхъ людей…

— Классоваго врага задуши! — говоритъ партійная мудрость, — и на немъ же учись ненависти, учись добивать лежачаго! Въ этомъ смыслъ.

Лишенцы — это классъ, предназначенный для натаскиванія революціонныхъ массъ и пріученія ихъ къ классовой жестокости. Для кровожаднаго науськиванія нуженъ объектъ, какъ для учебной стрѣльбы нужна мишень. И вотъ для этого и выдуманъ лишенецъ. На немъ коммунистическая молодежь учится битъ лежачихъ и добивать раненыхъ.

Вотъ нѣсколько примѣровъ изъ жизни этихъ затравленныхъ людей:

— У крестьянниа-лишенца было двѣ коровы и одна лошадь. Сосѣди-мужики изъ колхоза украли у него все сѣно. Крестьянинъ пожаловался въ судъ. Рѣшеніе суда:

— «Такъ какъ у крестьянина-истца уже нѣть сѣна, а кормить лошадь и коровъ нужно, то передать и коровъ и лошадь въ колхозъ, гдѣ находится теперь сѣно».

Еще примѣръ:

Въ дружной, очень любящей семьѣ лишенца отецъ совѣтуетъ сыну:

— Надо, голубчикъ, тебѣ отказаться отъ меня въ печати… Ничего не подѣлаешь… Можетъ быть, если прочтутъ въ газетахъ «отказъ», такъ примутъ тебя въ университетъ.

И отецъ садится за столъ и самъ диктуеть сыну заявленіе:

— Пиши: «Симъ заявляю во всеобщее свѣдѣніе, что я съ негодованіемъ отрекаюсь отъ своихъ буржуазныхъ родителей…» — Написалъ? — «Что я никогда не имѣлъ и не имѣю ничего общаго съ ихъ идеологіей и презираю…» — Написалъ? Непремѣнно надо «презираю»… Пиши, голубчикъ, пиши, не надо плакать… — Что-жъ подѣлаешь съ этой сволочью, будь они вѣчно прокляты… — Написалъ, что ты меня «презираешь»? А теперь еще надо написалъ, что преданностью совѣтской власти ты думаешь искупить «мерзостный грѣхъ» своихъ родителей… — Написалъ. — Непремѣнно надо «мерзостный грѣхъ»… Пиши, сынокъ, пиши…

Еще случай:

Совѣтская студентка, уже оканчивающая курсъ университета, была изобличена сыщиками-студентами въ «подложномъ предъявленіи» отца-лишепца, котораго студентка выдала за крестьянина-батрака, тогда какъ до революціи у отца было нѣсколько десятковъ десятинъ земли, онъ держалъ двухъ батраковъ и имѣлъ воловъ, лошадей и коровъ. Студентку отдали подъ судъ, и на судѣ сыщики-студенты, захлебываясь, показывали:

— Да, да… Это подложный отецъ… Мы все разузнали, мы производимъ негласное дознаніе на мѣстѣ и имѣемъ свидѣтелей.

Конечно, студентку выгнали изъ университета съ позоромъ и бросили въ тюрьму за подложнаго отца…

Такъ течетъ эта каторжная, проклятая жизнь цѣлаго класса. Тысячи и тысячи русскихъ людей превращены въ затравленныхъ нищихъ, не имѣющихъ права ни на кровъ, ни на хлѣбъ, ни на трудъ, ни на защиту. На этихъ отверженныхъ людяхъ соціалистическое правительство, не умѣющее привезти въ городъ картошку, учитъ травлѣ молодыхъ щенковъ коммунизма.

— Вотъ какъ надо бороться съ классовымъ врагомъ!

Но одного не принимаетъ въ расчетъ соціалистическое правительство. Оно не понимаетъ, что, обучая ненависти щенковъ коммунизма, оно и въ душѣ лишенцевъ выращиваетъ такую же слѣпую, лютую и безпредѣльную злобу.

И страшно даже подумать, что могутъ сдѣлать эти затравленные и замученные люди, когда придетъ послѣдній день коммунизма, и когда рухнетъ безсмысленное, идіотское, полное кровавой жестокости темное царство насильственнаго соціализма.

Страшно даже подумать…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2289, 8 сентября 1931.

Hits: 34

По поводу моихъ статей о русскихъ воротахъ, вымазанныхъ дегтемъ старой эмиграціей, я получилъ отъ читателей много писемъ. Очевидно, этотъ больной вопросъ сидитъ въ «печенкахъ» многихъ, очень многихъ нашихъ соотечественниковъ, и до сихъ поръ зажигаетъ негодованіе. Пока всѣ мы жили въ Россіи, мы смотрѣли довольно спокойно на лживыя розсказни о нашемъ отечествѣ. Мы называли это «клюквой» и сами охотно смѣялись надъ фантастическими розсказнями иностранцевъ о русскихъ людяхъ и русскихъ нравахъ. Но мы тогда не замѣчали, что «клюкву» воздѣлывали (и очень усердно) и наши русскіе бѣглые люди. Поссорившись съ русскимъ правительствомъ (а иногда и съ русскимъ правосудіемъ), эти ущемленные люди часто не дѣлали разницы между «урядниками» и Россіей и такъ перемѣшивали быль съ небылицей, что не знающіе насъ иностранцы очутились какъ бы между двумя «клюквами»: клюквой иноземнаго происхожденія (результатъ невѣжества) и клюквой, воздѣланной русскими (результатъ озлобленія и клеветы).

Но теперь, очутившись заграницей, мы воочію видимъ, что вторая, русская «клюква» была горше первой.

— «Дѣйствительно, — пишетъ мнѣ одинъ читатель, — старые эмигранты оставили намъ, можно сказать, подлое наслѣдство во Франціи и въ другихъ странахъ, и намъ, маленькимъ людямъ, теперь приходится бороться, въ мѣру нашихъ силъ и разумѣнія, на заводахъ, въ бюро и шахтахъ, съ тѣмъ туманомъ подлой ахинеи и лжи, которую высоко-интелигентные «борцы за свободу» прочно насадили заграницей о Россіи и русскомъ народѣ. Часто приходится и на своей шеѣ испытывать результаты этой «освободительной работы», когда ищешь мѣста, претендуя на что нибудь лучшее, чѣмъ «рабочій»: гораздо больше усилій, волненія и безсонныхъ ночей нужно русскому спеціалисту, чѣмъ всякому другому, чтобы доказать свою пригодность. Да это и понятно: французъ-работодатель a priori сомнѣвается, чтобы могло прійти что нибудь путное, въ смыслѣ знаній, изъ той страны, гдѣ (онъ точно это знаетъ), царствовалъ «кнутъ».

Тотъ же читатель высказываетъ нѣсколько очень интересныхъ соображеній и по вопросу о «кухаркиныхъ дѣтяхъ».

«Изъ числа двухъ-трехъ десятковъ высшихъ учебныхъ заведеній Россіи, можно привести, какъ примѣръ, Петербургскій политехническій институтъ императора Петра Великаго съ его пятью тысячами студентовъ: было бы интересно, если бы г-жа Кускова привела въ примѣръ хотя бы одно (только одно!) высшее учебное заведеніе любой страны земного шара, гдѣ три четверти студентовъ принадлежали бы не только по происхожденію, но и по соціальному происхожденію своихъ родителей, къ «кухаркинымъ дѣтямъ» и одна четверть изъ этихъ «кухаркиныхъ дѣтей» вдобавокъ, по своей бѣдности, получала бы помощь отъ общественной или «царско»-правительственной благотворительности (г-жѣ Кусковой должно быть извѣстно, что во Франціи высшее образованіе получаютъ дѣти, главнымъ образомъ, богатыхъ родителей).

Я говорю о довоенномъ, стало быть «царскомъ» времени. Въ бытность мою членомъ правленія кассы взаимопомощи студентовъ вышеназваннаго института, я хорошо познакомился съ составомъ студентовъ, ибо каждый семестръ мы разсматривали до 300 прошеній о пособіяхъ на уплату за правоученіе и на жизнь. Плюсъ къ этому до 300 человѣкъ «кухаркиныхъ дѣтей» освобождались этимъ самымъ «царскимъ» правительствомъ отъ платы за ученіе, и еще примѣрно до 200 человѣкъ пользовались пособіями многочисленныхъ землячествъ.

— «Я совершенно категорически утверждаю, что г-жа Кускова ни въ одной другой странѣ земного шара не найдетъ подобнаго состава студентовъ (бѣдноты), какъ не найдетъ и подобнаго высшаго учебнаго заведенія ни по величинѣ своихъ зданій (городъ!) ни по блестящей постановкѣ аудиторнаго и лабораторнаго преподаванія. Первая въ мірѣ лабораторія (въ свое время) токовъ высокаго напряженія — до 100.000 вольтъ. Первое въ мірѣ авіаціонное отдѣленіе (высш. учебн. завед.) при институтѣ».

— Да, мой читатель правду пишетъ: ни въ одной странѣ міра нельзя указать другого такого учебнаго заведенія, гдѣ соціальный составъ учащихся хотя бы въ малой степени напоминалъ Политехническій институтъ Петра Великаго.

Широкое общество заграницей о немъ однако, не слышало. Но про «кнутъ», про «Сибирь», про «кухаркиныхъ дѣтей», про «нагайки» всѣ слышали, весь свѣтъ знаетъ!..

— Клеветники Россіи о свѣтлыхъ сторонахъ русской жизни молчали. Они пріѣхали заграницу съ ведромъ русскаго дегтя и мазали, мазали, мазали…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2257, 7 августа 1931.

Hits: 28

Въ этомъ очень стыдно признаться, но въ старые годы у насъ въ Россіи было двѣ цензуры:

— Правая (государственная) и лѣвая (общественная).

Правая дѣйствовала красными чернилами, т. е. прямымъ запретомъ.

Лѣвая дѣйствовала замалчиваніемъ и замораживаніемъ. Упорнымъ, методическимъ замалчиваніемъ и либеральнымъ «вето», которое исходило отъ партійныхъ кружковъ и прогрессивныхъ редакцій. Талантливаго писателя Лѣскова долго, цѣлыми десятилѣтіями, замалчивали, и только теперь, уже послѣ революціи, лѣвое «вето» было снято съ него.

Достоевскаго пробовали замолчать и заморозить, но для этого были коротки руки, хотя въ сов. Россіи и сейчасъ еще раздаются голоса объ изъятіи изъ библіотекъ «Бѣсовъ» и другихъ «нежелательныхъ» романовъ.

Изъ французовъ отъ лѣвой цензуры сильно пострадалъ у насъ Ипполитъ Тэнъ, которому сейчасъ во Франціи поставили памятникъ.

Случай съ Тэномъ особенно показателенъ.

Большой, несомнѣнный, всѣми огнями сверкающій талантъ. Крупный умъ, огромныя знанія… Но изъ всего, что писалъ Тэнъ о французской революціи, на русскій языкъ переведенъ только одинъ томъ (критика стараго режима во Франціи). Но критика революціи, но оцѣнка якобинцевъ не увидѣли свѣта въ Россіи, потому что русское либеральное общество, цѣлыми поколѣніями, расло въ религіозномъ почитаніи всякой революціи вообще, а Тэнъ говорилъ о ней непочтительно.

Это теперь, только теперь, мы, русскіе, не стоимъ на колѣняхъ передъ «революціей вообще» и каждой изъ нихъ «смѣло» ставимъ свои законные вопросы:

— Что разрушено?

— Что создано?

— И какою цѣной?

Но въ эпоху Чернышевскаго, въ эпоху Писарева и тургеневскихъ «Отцовъ и Дѣтей» русскій либералъ еще «валялся въ ногахъ» революціи и изъ трехъ законныхъ вопросовъ ставилъ только одинъ:

— Что разрушено?

А объ остальныхъ не смѣлъ даже спрашивать.

Ясное дѣло, что Тэнъ, который не валялся въ ногахъ французской революціи, казался русскимъ либераламъ «общественно непріемлемымъ».

Тэнъ, который видѣлъ въ революціи «переходъ цѣнностей изъ однихъ кармановъ въ другіе карманы», — на русскую мѣрку казался просто «реакціонеромъ».

— «Революція, — говорилъ Тэнъ, — это волъ съ налитыми кровью глазами, опустившій голову и пожирающій все на своемъ пути». Пожирающій и вытаптывающій. А если прибавить уничтожающую презрительную критику якобинцевъ, то станетъ понятнымъ испугъ русскаго либерала, воспитаннаго въ религіозномъ почтеніи ко всякой революціи вообще.

И оттого старый русскій либерализмъ замолчалъ Тэна. Оттого на русскомъ языкѣ, сколько я знаю, вышелъ только одинъ томикъ (самый «невинный»). Все остальное русскій либералъ, какъ «любитель» революціи, закрылъ ладонью, чтобы «не соблазнять малыхъ сихъ»… и наложилъ свое «вето».

А жаль… Очень жаль… Тэнъ былъ большой писатель и большой умъ. И много предостерегающихъ истинъ онъ могъ бы сказать русскимъ идолопоклонникамъ революціи…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2219, 30 іюня 1931.

Hits: 26

Въ Ковнѣ, «во дворцѣ юстиціи», происходитъ съѣздъ балтійскихъ юристовъ, или, какъ выражается мѣстная газета, «конгрессъ юристовъ нарождающейся Панъ-Прибалтики».

Съѣхались литовцы, латыши и эстонцы, но начало конгресса ознаменовалось нѣкоторой языковой неловкостью.

Сначала привѣтственную рѣчь сказали на своемъ языкѣ литовцы, но латыши и эстонцы ихъ не поняли.

Потомъ съ привѣтствіемъ выступили латыши, но ихъ не поняли литовцы и эстонцы.

Затѣмъ, наконецъ, взяли слово эстонцы, но ихъ не поняли литовцы и латыши.

Но когда эта «непонятная» часть конгресса кончилась, всѣ стали говорить рѣчи по-русски и тогда взаимное непониманіе сразу окончилось.

Я не знаю, отчего такъ повелось на балтійскихъ конгрессахъ, что привѣтствія всегда дѣлаются на непонятныхъ языкахъ, а дѣловая часть съѣздовъ ведется уже на понятномъ языкѣ. Но это вошло въ обычаи и не намъ противъ этого возставать. Однако, совершенно естественно, что какой-нибудъ общій языкъ для Прибалтики безусловно необходимъ. Нельзя же требовать, въ самомъ дѣлѣ, чтобы, готовясь къ съѣзду, литовецъ изучилъ финскій, латышскій, эстонскій, а можетъ быть и свой литовскій языкъ.

И не менѣе естественно, что этимъ общимъ языкомъ долженъ быть русскій языкъ, какъ всѣмъ понятный и всѣмъ извѣстный.

Но тѣмъ болѣе странно, что въ прибалтійскихъ парламентахъ довольно часто слышатся негодующія рѣчи противъ «варварскаго русскаго языка». Нѣкоторые изъ лимитрофовъ даже отмѣнили уже въ школахъ преподаваніе нашего языка. Чтобы навсегда отмежеваться отъ «варваровъ». Конечно, это сдѣлано сгоряча и впослѣдствіи, навѣрное, будетъ передѣлано, потому, что хотятъ или не хотятъ этого лимитрофы, но отъ Прибалтики до береговъ Тихаго океана общимъ языкомъ и былъ, и будетъ языкъ русскій. Таково «обязательное постановленіе» исторіи и тутъ ужъ безполезно ссылаться на «варварство». Да и вообще, о «варварствѣ» лучше бы говорить какъ можно меньше и рѣже, чтобы не вызывать на каждомъ шагу улыбокъ. Возьмите, напр., хоть конгрессъ прибалтійскихъ юристовъ.

— Кто съѣхался въ Ковнѣ?

— Люди русской культуры. Всѣ они окончили наши варварскія гимназіи и прошли черезъ варварскіе университеты.

— На какомъ языкѣ говорятъ эти люди?

— На варварскомъ.

— О какихъ законахъ они говорятъ?

— О «варварскихъ», потому что законодательство въ лимитрофахъ сплошь русское.

— Какую литературу они лучше всего знаютъ?

— Варварскую.

— На какой музыкѣ они выросли?

— На варварской.

Согласитесь, что при такихъ условіяхъ положительно неловко произносить въ парламентахъ рѣчи о «варварскомъ» русскомъ языкѣ и высокомѣрно поплевывать въ сторону варварской культуры.

Къ несчастью, однако, это частенько случается.

Впрочемъ, я не думаю, чтобы этотъ безсмысленный бунть противъ русской культуры и русскаго языка могъ принять широкіе размѣры и серьезно повредить интересамъ просвѣщенія. Въ концѣ концовъ. это только «плѣнной мысли раздраженье».

Но когда раздраженіе пройдетъ, «все придетъ къ концу, какъ угодно Творцу».

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2185, 27 мая 1931.

Hits: 26

Я никогда не могъ понять пристрастія вторыхъ литераторовъ (и нашихъ, и не нашихъ) къ псевдонимамъ.

На мой взглядъ, это какое-то чудачество.

— Зачѣмъ человѣку кличка, если у него есть имя, доставшееся отъ родителей. И зачѣмъ писателю прятаться за какую-то чужую спину, хотя бы только воображаемую?

— Развѣ мы дѣлаемъ безчестное дѣло?

Нѣкоторые любители берутъ даже по два и по три псевдонима, хотя ни одинъ не можетъ толкомъ отвѣтить на вопросъ:

— Что намъ скрывать и отъ кого скрывать и зачѣмъ скрывать?

Есть только два случая, когда псевдонимъ кажется мнѣ умѣстнымъ и законнымъ:

— Если фамилія человѣка смѣшна и неприлична (мало ли какія прозвища были на Руси: иной фамиліи и выговорить нельзя при дамахъ).

— Если фамилія человѣка опозорена его предками.

Но все остальное положительно отъ лукаваго.

Я знаю, впрочемъ, что псевдонимы берутся часто смолоду и по легкомыслію. Помню, напримѣръ, какъ въ русской провинціи дѣлались литераторы съ псевдонимами.

Сначала молодой человѣкъ держитъ экзаменъ за шесть классовъ гимназіи и, конечно, не выдерживаетъ.

Потомъ молодой человѣкъ держитъ за четыре класса и, если тоже не выдерживаетъ, то поступаетъ въ газету и выбираетъ себѣ пышный псевдонимъ:

— «Маркъ Аврелій», «Тарквиній Гордый», «Теофрастъ Ренодо» и т. д.

Къ сожалѣнію, редакторы допускали эту смѣшную безвкусицу и я знаю только одинъ случай, когда редакторъ категорически запретилъ и Марка Аврелія и Тарквинія Гордаго, да и то лишь потому, что Аврелій въ публичномъ мѣстѣ подрался съ Тарквиніемъ и дѣло двухъ римскихъ императоровъ поплыло къ мировому.

Очень любятъ псевдонимы и французы. Недавно я читалъ, что какой-то французскій литераторъ (очевидно, очень молодой человѣкъ) пожелалъ называться «Вольтеромъ» и даже «закрѣпилъ» за собой этотъ псевдонимъ въ «хроникѣ общества писателей».

Напрасно молодому человѣку разъясняли, что выбранный имъ псевдонимъ въ свое время былъ уже использованъ г. Аруэ и что чужія прозвища даже на конскихъ заводахъ не принято заимствовать. Такъ, если какая-нибудь лошадь прославилась подъ именемъ «Гальтимора» или «Гладіатора», то вновь родившихся жеребятъ уже не называютъ этими прославленными именами (считается неприлично).

Но г. Вольтеръ Второй лошадиные образцы не считаетъ для себя обязательными и — кто знаетъ? — можетъ быть, появится еще и Вольтеръ Третій и Вольтеръ Четвертый. Хорошо, если гг. Вольтеры поссорятся между собой, по примѣру русскихъ Марка Аврелія и Тарквинія Гордаго и редакторы перестанутъ печатать все — «вольтеровское», во избѣжаніе насмѣшекъ. Ну, а если нѣтъ, то, конечно, тогда къ Вольтеру привыкнутъ читатели и у французовъ будетъ два писателя одноименныхъ:

— Вольтеръ умный и Вольтеръ другой.

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2195, 6 іюня 1931.

Hits: 22

Это поразительно, до чего редакторы зарубежныхъ газетъ и журналовъ перестали обращать вниманіе на языкъ современныхъ авторовъ.

Пишутъ, какъ хотятъ, и никто ихъ не правитъ.

Языкъ у нихъ не-русскій, фразы долговязыя, неграмотныя, этимологія — анафемская, а синтаксисъ положительно наглый. Казалось бы, при такихъ данныхъ слѣдовало бы, по крайней мѣрѣ, отложить всякое попеченіе о «словотворчествѣ»: если не умѣешь связать двухъ словъ, такъ зачѣмъ же хочешь выдумать третье слово собственнаго производства и «обогатить» имъ русскій языкъ? Но я замѣтилъ: чѣмъ неграмотнѣе человѣкъ, чѣмъ хуже онъ знаетъ языкъ, тѣмъ охотнѣе и смѣлѣе онъ выдумываетъ новыя слова.

Какъ-то въ одной русской газетѣ я вычиталъ такую фразу:

— «Большевики верзильничаютъ въ Кремлѣ».

А сейчасъ въ одномъ очень лѣвомъ журналѣ я вычиталъ словцо «алиллуйничать».

— Въ Кремлѣ всѣ «алиллуйничаютъ» передъ Сталинымъ.

Повидимому, «верзильничать» — значитъ дебоширить, а «алиллуйничать» — значитъ раболѣпствовать. Но какой, спрашивается, надо имѣть вкусъ, чтобы рискнуть пустить такія словечки въ оборотъ? Но въ томъ-то и дѣло, что простодушному автору даже въ голову не приходитъ, что онъ «верзильничаетъ» въ чужомъ языкѣ.

Нѣтъ у людей чувства мѣры, нѣтъ слуха, чуткаго ко всему смѣшному, и нѣтъ даже простого знанія словъ въ ихъ настоящемъ значеніи. Человѣкъ «не слышитъ» слова, не понимаетъ, что оно значитъ, но щеголяетъ имъ.

— Не угодно ли, напримѣръ, полюбоваться, хоть на такой замѣчательный образчикъ:

— «Къ меньшевикамъ былъ идейно прищученъ и товарищъ Рязановъ».

Я не буду говорить, откуда я выудилъ этотъ перлъ (чтобы не обидѣлся на меня г. Бесѣдовскій), но «идейно прищученный г. Рязановъ», повидимому, обозначаетъ Рязанова, «пришитаго» къ дѣлу искусственно. Однако жаргонное словечко ««пришить» совсѣмъ не значитъ «прищучить».

И это такъ само по себѣ очевидно, что не нуждается въ разъясненіяхъ.

— Вообще, «идейно прищучить» — это даже хуже, чѣмъ «верзильничать» и «алиллуйничать» въ Кремлѣ.

Едва ли возможна и такая фраза, которой не побоялся г. Бесѣдовскій:

— Большевики «на просторѣ своей поскотины (?), вдали отъ внѣшняго міра, смогутъ на прохладцѣ морально и физически изувѣрствовать»…

И ужъ совсѣмъ невозможно сказать:

— «Богъ — Отецъ. Богъ — Духъ и Богъ — Святой Сынъ».

Впрочемъ, я совсѣмъ не хочу «приручить» г. Бесѣдовскаго, тѣмъ болѣе, что въ его журналѣ пишутъ только немного хуже (разъ въ десять), чѣмъ въ другихъ.

Но вообще, пишутъ теперь отвратительно, и редакторы русскихъ газетъ дѣлаютъ большой и незамолимый грѣхъ, пропуская всю эту дрянь въ печать безъ надлежащаго исправленія.

Въ нынѣшнихъ газетахъ вы каждый день можете прочитать:

— «На молодежномъ митингѣ онъ высказался гнѣвно-отрицательно».

— «Они хотятъ заварить міровую кашу».

— «Диктатура Сталина покрыла себя гнѣвомъ народнымъ».

Изъ газетъ вся эта мерзость просачивается въ публику и создается поистинѣ «міровая каша», вмѣсто русскаго языка.

Я слышалъ въ публикѣ такія, напримѣръ, выраженія:

— «Ребенокъ кричитъ безчеловѣческимъ голосомъ».

— «Я жила у васъ, какъ Христосъ за пазухой».

— «Скрипя сердце, я заплатила подоходный налогъ».

— «Я «посадилъ пассажира въ мою вуа пору».

— «Я купилъ метрошный билетъ».

— «Пригвоздите, пожалуйста, этого мерзавца къ позорнымъ столбамъ вашей газеты».

А среди эмигрантскихъ экстерновъ пришлось однажды услышать даже «Слово о полковникѣ Игорѣ»…

Не знаю, къ чему приведетъ эта безобразная порча языка, тѣмъ болѣе, что портятъ его съ двухъ сторонъ: и въ эмиграціи и тамъ, въ Россіи. Но думается, что, по крайней мѣрѣ, газеты и журналы могли бы и не быть проводниками безграмотности и безвкусицы.

— Отчего бы при каждой газетѣ не завести «справщика», который просматривалъ бы матеріалъ съ точки зрѣнія грамотности и чистоты языка?

— Очень было бы полезно.

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2126, 29 марта 1931.

Hits: 21

Недавно я прочиталъ нѣсколько книгъ о старой французской эмиграціи…

И захотѣлось сравнить… Захотѣлось провести нѣкоторую параллель:

— Какъ жили на чужбинѣ французы и какъ живемъ мы? Въ чемъ между нами сходство и въ чемъ разница?

Основное впечатлѣніе одно:

— Французская эмиграція была аристократичнѣе нашей и сословность чувствовалась въ ней очень рѣзко. Наша эмиграція — всесословная и даже съ явнымъ преобладаніемъ элемента демократическаго.

У нихъ — графъ, маркизъ, баронъ, шевалье.

У насъ — прапорщикъ, адвокатъ, помѣщикъ, докторъ, купецъ, журналистъ, писатель, землеробъ, пчеловодъ.

И оттого наша эмиграція легче приспособилась и легче добываетъ пропитаніе.

Шатобріанъ, эмигрировавшій въ Лондонъ, пишетъ, что онъ тяжко и долго голодалъ. Потерявши переводную работу у англичанъ, онъ остался безъ куска хлѣба. Чтобы заглушить муки голода, Шатобріанъ мочилъ въ водѣ свое бѣлье и сосалъ его. Онъ не могъ проходить мимо гастрономическихъ магазиновъ, потому что въ груди его поднимались рыданія. Его другъ, съ которымъ онъ вмѣстѣ жилъ и дѣлилъ невзгоды изгнанія, почти помѣшался отъ голода и всадилъ себѣ ножъ въ грудь.
Но вотъ особенность: Шатобріанъ могъ получить на пропитаніе отъ англичанъ. Англійское правительство выдавало какія-то маленькія пособія эмигрантамъ. Но гордость не позволила «просить милостыню» у чужихъ людей. И Шатобріанъ предпочелъ сосать свое мокрое бѣлье.

Еще случай.

Гвардейскій офицеръ, кавалеръ ордена св. Людовика, измученный голодомъ, поступилъ въ лакеи. Но тотчасъ же всѣ другіе кавалеры этого ордена запротестовали. Они заставили бѣднягу выйти изъ корпораціи ордена и даже помѣстили въ англійской прессѣ письмо съ объясненіями.

У насъ, въ нашей эмиграціи, такой случай былъ бы, мнѣ думается, невозможенъ. И не потому, что у насъ меньше гордости и не тѣ понятія о чести, а просто потому, что мы иначе смотримъ на трудъ. Наши титулованные люди, князья и графы, какъ и офицеры изъ самыхъ аристократическихъ полковъ, не затрудняются служить шофферами у «господъ» и работать на фабрикахъ въ качествѣ чернорабочихъ.

Всякій честный трудъ для насъ годится. И умирающій отъ голода русскій франтъ не отказался бы отъ тарелки и куска хлѣба, предложеннаго англичанами.

Мы — реальнѣе. Мы — ближе къ жизни.

Есть и еще одна черта, о которой очень стоитъ упомянуть. Наше отчаяніе и наша нужда лишь очень рѣдко, исключительно рѣдко приводить эмигранта на скамью подсудимыхъ. Я боюсь сказать опредѣленно (да и данныхъ для этого нѣтъ), но мнѣ кажется, что эмигрантъ-французъ, въ порывѣ отчаянія, чаще переступалъ законъ той страны, гдѣ онъ жилъ. Есть и у насъ, конечно, «отступленія отъ нормы». Но поговорите съ французской полиціей или съ французскими судьями и они вамъ скажутъ, что русская эмиграція пользуется въ этомъ отношеніи очень хорошей репутаціей. Даже на рѣдкость хорошей.

Наконецъ, еще одно сравненіе, которое само собой бросается въ глаза, когда читаешь свидѣтельскія показанія старыхъ французскихъ эмигрантовъ.

Мы больше организованы. У насъ шире и лучше поставлена самопомощь. Мы несравненно больше работаемъ. Французы не поступали десятками тысячъ на фабрики и заводы. Они шли больше въ учителя: учитель языковъ, учитель танцевъ, учитель фехтованія, гувернеръ при богатыхъ дѣтяхъ. Будущій французскій король Луи-Филиппъ преподавалъ въ швейцарской гимназіи математику. Наши же не отказываются отъ самаго тяжкаго труда и не затрудняются итти въ батраки.

И вообще трудъ, усидчивый, тяжелый, трудъ — это особенность (очень почтенная особенность) русской эмиграціи.

Наши студенты, хоть и голодаютъ, во превосходно учатся.

Наши рабочіе создали себѣ репутацію неутомимыхъ тружениковъ. И это независимо отъ прошлаго эмигранта. Бывшій бѣлоручка, бывшій барчукъ и богатый человѣкъ у рабочаго станка ведетъ себя съ честью.

Говорятъ, правда, что тоска по родинѣ заставляетъ эмигранта-рабочаго проводить свои вечера за бутылкой. Но я не думаю, чтобы это было явленіе массовое и, во всякомъ случаѣ, въ странѣ вина, русскій рабочій не превосходить рабочаго француза.

А «въ общемъ и цѣломъ», мнѣ кажется, что русская эмиграція выдержала самый строгій экзаменъ, кочторому подвергла его жизнь. Выдержала съ честью и для будущей Россіи очень пригодится.

Это не бѣда, что на насъ вѣшаютъ всѣхъ собакъ большевики и что Горькій потираетъ руки отъ удовольствія при одной мысли, что эмиграція голодаетъ.

Это только лай коммунистической шавки и ничего больше.

Но на дѣлѣ русская эмиграція идетъ своей трудовой тяжелой дорогой и выи передъ большевизмомъ не склоняетъ.

— Не отъ насъ бѣгутъ въ Россію, а изъ Россіи къ намъ!

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2098, 1 марта 1931.

Hits: 20