Что такое москвичъ? — Зданіе судебныхъ установленій. — Ходынская катастрофа. — Поле мѣсто несчастья. — Пастухъ Ходынскаго поля. — Поставленная на видъ трость. — Митрофаньевская зала. — Корифеи защиты и обвиненія. — Іогансонъ. Александрійскій и Багриновскій. — «Дѣтская» и «молодецкая». — «До суда» и «передъ судомъ». — Д. Д. Макаровъ и командировка на Канатчикову дачу.

Весной 1904 г. меня перевели изъ Смо­ленска, гдѣ я былъ товарищемъ прокуро­ра, на ту же должность въ Москву.

Москва манила къ себѣ товарищей про­курора. Играли тутъ роль не только карь­ерныя соображенія. Москва для «москви­чей» представляла большое очарованіе, большее, чѣмъ для петербуржцевъ Петер­бургъ.

У меня былъ пріятель, «москвичъ», ут­верждавшій, что «москвичи» — особая порода людей ни на кого не похожая, даже на другихъ русскихъ «не москвичей».

— Москвичъ, говорилъ мой пріятель, вездѣ «москвичъ», и даже кровь тутъ не играетъ никакой роли. Можно быть нѣмцемъ, и быть настоящимъ москвичомъ. Я вамъ москвича узнаю на разстояніи, какъ онъ одѣвается, ходитъ, какъ разговари­ваетъ, какъ читаетъ газету, закусываетъ, пьетъ водку, куритъ. Москвичъ свободенъ въ обращеніи съ людьми, немножко фамиліаренъ, ему по плечу всѣ зоны земна­го шара, онъ обладаетъ даромъ ничему не удивляться, во всемъ по московски устраи­ваться, навязать другимъ свои привычки, блюда. У него есть что то общее съ Тартареномъ изъ Тараскона, только безъ южна­го хвастовства и вранья, потому что основная черта москвича та, что онъ правдивъ, правдивъ иногда до наивности или до вы­сокомѣрія.

Я самъ не былъ прирожденнымъ москвичемъ, учился въ Петербургѣ, гдѣ выросъ, и къ Москвѣ я привязался за первые годы моей службы по судебному вѣдомству. Я нѣсколько лѣтъ былъ кандидатомъ на су­дебныя должности въ Москвѣ. Зданіе су… <пропускъ въ газетѣ> ошибиться, — было совсѣмъ роднимъ до­момъ гдѣ каждый закоулокъ что то мнѣ напоминалъ изъ молодости. Вотъ зала судебной палаты, гдѣ я провелъ свою пер­вую защиту. Она была неудачна, да и дѣ­ло было безнадежное: я защищалъ «бродягу», обжаловавшаго въ палату приговоръ окружнаго суда. Я произнесъ, какъ и по­лагается новичку, цѣлую рѣчь. Палата на меня смотрѣла съ нѣкоторымъ недоумѣ­ніемъ. Вотъ камера судебнаго слѣдователя по особо важнымъ дѣламъ П. Ф. Кейзера, къ которому я былъ прикомандированъ въ помощь для производства слѣдствія по историческому дѣлу — по дѣлу о Xодын­ской катастрофѣ.

Въ одинъ знойный майскій день, въ коронаціонные дни (коронованіе императора Николая II), я на улицѣ былъ пойманъ курьеромъ, вручившимъ мнѣ ордеръ не­медленно явиться на Ходынское поле къ бесѣдкѣ скакового круга. Я еще не зналъ, что случилось. Мимо меня только по Тверской проѣхалъ тогдашній министръ юсти­ціи И. В. Муравьевъ, взволнованный и блѣдный. Я отправился на Ходынку. Тамъ узналъ о страшномъ происшествіи. Еще увозили послѣдніе трупы. Въ бесѣдкѣ ни­кого не было. Изъ ордера я понялъ, что вы­зываюсь въ помощь Кейзеру для производства слѣдствія. Я пошелъ бродить по полю и натолкнулся на пастуха, пасущаго стадо на Ходынскомъ полѣ. Было нестерпимо жарко, ни малѣйшаго вѣтерка, пахло чѣмъ то кислымъ, словно смѣсью крови, пота и разлитаго въ нѣкоторыхъ мѣстахъ пива изъ разбитыхъ бочекъ предназначенныхъ для угощенія.

То, что разсказалъ мнѣ пастухъ, провед­шій на Ходынкѣ роковую ночь, я записалъ, записалъ вь видѣ дознанія еще разсказы нѣкоторыхъ «тепленькихъ» свидѣтелей. Потомъ вернулся къ бесѣдкѣ скакового круга, гдѣ засталъ въ сборѣ все начальство съ прокуроромъ московской судебной палаты Н. П. Посняковымъ во главѣ. Былъ налицо П. Ф. Кейзеръ, прокуроръ суда Э. И. Вуичъ и участковый товарищъ прокурора.

Прокуроръ палаты немедленно поста­вилъ мнѣ на видъ мое опозданіе (хотя у меня въ карманѣ было уже начатое дознаніе) и трость, бывшую при мнѣ (я былъ въ формѣ). Тутъ же мнѣ шепотомъ кто то объяснилъ, что замѣчаніе относилось (че­резъ мою голову) къ прокурору суда, тоже вооруженному тростью. Между прокуро­ромъ палаты и прокуроромъ суда съ пер­ваго момента слѣдствія установилось разномысліе по цѣлому ряду вопросовъ и все время происходили пререканія.

Началась работа. Кромѣ меня къ слѣдо­вателю былъ прикомандированъ еще кан­дидатъ О. Мы производили допросы одно­временно втроемъ, распредѣляя между со­бой свидѣтелей съ утра до поздней ночи, почти безъ перерыва. При допросахъ ино­гда присутствовали чины прокурорскаго надзора трехъ ранговъ — прокуроръ палаты, прокуроръ суда и его товарищъ. Работа тянулась, если мнѣ не измѣняетъ память около трехъ недѣль. Я не разсказываю са­мого дѣла — опо слишкомъ знакомо. Бо­ролись какъ извѣстно два теченія. Вел. кн. Сергѣй Александровичъ, московскій гене­ралъ-губернаторъ, и оберъ-полиціймейстеръ Власовскій съ одной стороны, мини­стерство двора, устроитель «народнаго праздника» на Ходынкѣ, съ другой.

Мы добросовѣстно исполнили нашъ долгъ, освѣтили дѣло всесторонне. Какъ извѣстно, дѣло получило внѣ-судебное разрѣшеніе. Вѣроятно исходъ его болѣе удовлетворилъ бы общество, если бы послѣднее слово привнесъ судъ при гласномъ разсмот рѣніи всѣхъ обстоятельствъ. Процессъ принесъ бы навѣрное пользу, заклеймивъ на крупномъ, яркомъ случаѣ излишества борьбы вѣдомственныхъ самолюбій.

***

Въ воспоминаніяхъ моихъ тѣснятся об­разы, ушедшіе уже не въ близкую, а въ «дальнюю» даль. Московскій судъ, его безконечные коридоры, — кусокъ которыхъ былъ изображенъ при постановкѣ въ Мос­ковскомъ Художественномъ Театрѣ «Живо­го трупа» — залы «Митрофаніевская» съ вереницей историческихъ процессовъ, — «Овальная», самая странная зала, видѣн­ная мною на свѣтѣ, «Круглая» (Екатери­нинская) съ акустикой, поглощавшей всѣ произносимыя въ ней подъ ея куполомъ слова — цѣлый отдѣльный московскій міръ. Въ этомъ московскомъ судебномъ «зерцалѣ» отражалась Москва со своимъ капризнымъ бытомъ, чудаками, страстями, всѣ ея слои. Въ Митрофаньевской залѣ могъ предстать и банкротъ, со всероссій­скимъ именемъ, и хитровецъ-рецидивистъ, и прожигатель жизни, завершившій свои счеты съ женщиной роковымъ для нея выстрѣломъ и настоятельница монастыря, об виняемая въ подлогахъ «съ благотвори­тельной цѣлью», и спортсменъ, совершив­шій обманы на конскихъ состязаніяхъ…

Каждый процессъ развертывалъ фоліан­ты лѣтописи московскаго бытія. Москов­скій «дворецъ правосудія» (не часто я видѣдъ на западѣ суды, заслуживавшіе такъ это французское названіе) былъ поистинѣ своего рода психологически-соціальнымъ музеемъ съ передвижными картинами, ку­да подлинниками, цѣльными кусками, съ кровью и мясомъ, жизнь собственноручно заносила себя для расцѣнки съ различныхъ точекъ зрѣнія, съ точки зрѣнія государ­ственнаго обвиненія и защиты. А судъ вы­биралъ, гдѣ правда, въ какихъ предѣлахъ она на той или другой сторонѣ. Нашъ враждебный порывъ былъ необходимъ, враждебный порывъ прокуроровъ и адвокатовъ. Изъ столкновенія состязательнаго процес­са проистекала судебная истина.

Московская адвокатура блистала корифея­ми. Достаточно назвать Плевако, Урусова, Шубинскаго, — въ уголовныхъ дѣлахъ. Позднѣе Маклаковъ, Тесленко. Изъ циви­листовъ мнѣ сейчасъ на память приходитъ одинъ И. А. Кистяковскій.

Прокуратура имѣла въ своемъ составѣ тоже блестящія имена. Одинъ Іогансонъ чего стоитъ. Крупный, съ осанкой викинга, съ мѣднокраснымъ лицомъ индѣйца-сіукса и сѣдой гривой. Когда онъ говорилъ, въ залу со всѣхъ концовъ зданія стекались служатели. Іогансона было жалко пропустить. Такихъ обвинителей я на западѣ не слы­шалъ, съ такой ясной, выпуклой рѣчью, съ желѣзнымъ по логикѣ охватомъ, душив­шимъ въ своихъ объятіяхъ доводы противника. Или Александрійскій съ тихой, вкрадчивой, льющейся какъ струя рѣчью, или Багриновскій, со сдержанно страстнымъ, хлесткимъ, какъ стэкъ падавшимъ на про­тивника изящнымъ словомъ подкрѣплен­нымъ живописнымъ жестомъ, съ сумрач­нымъ недобрымъ блескомъ глазъ.

Я беру имена въ памяти моей наудачу. Не привожу всѣхъ именъ, которыя слѣдовало привести.

***

Я вернулся въ 1904 году въ Москву какъ бы къ «себѣ». Это была тоже черта москвича, считать Москву родовой вотчи­ной. Служба въ прокуратурѣ носила обла­гороженный характеръ. Нашу письменную работу мы выполняли, сидя дома. «Публичная дѣятельность» обвиненія протекала въ судебныхъ засѣданіяхъ. Хожденія въ кан­целярію не было (ходить обязаны были только «камерные»). Мы почти ежеднев­но, иногда съ промежутками въ день схо- дились въ «товарищеской», маленькой комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ прокурора. Эта «товарищеская» въ петербургскомъ надзо­рѣ называлась «дѣтской», а въ Москвѣ иронически, шутливо, во вниманіе къ мос­ковскому купеческому складу «молодец­кой» (приказчиковъ называютъ «молодца­ми»). Всѣ мы были между собой на «ты».

Отношеніе къ намъ начальства, проку­рора суда и стоящаго надъ нимъ прокуро­ра палаты, по закону и буквѣ наказа было построено на двухъ началахъ. Мы въ одно и то же время были строго подчинены и свободны. Мы не могли уклониться отъ по­ѣздки, напримѣръ, на сессію суда въ уѣздный городъ, но тамъ на сессіи мы распо­лагали собой по своему умотрѣнію, могли поддерживать обвиненіе или отказаться отъ него. Въ муравьевскомъ «наказѣ» — эти два различныя положенія чина проку­рорскаго набора назывались: «до суда» и «передъ судомъ». До суда мы были связа­ны строжайшей дисциплиной. Передъ су­домъ же мы дѣйствовали исключительно такъ, какъ намъ подсказывала совѣсть. Я не помню случая, чтобы, выступая на судѣ или, направляя дѣло, т. е. составляя обви­нительный актъ или заключеніе о прекра­щеніи уголовнаго преслѣдованія, я руко­водился соображеніемъ, какъ посмотритъ прокуроръ на то или другое рѣшеніе. Онъ имѣлъ право замѣнить меня самъ во вся­кой стадіи дѣла, могъ самъ подписать тотъ или другой почему либо непріемлемый для меня актъ, или лично выступить за меня на судѣ.

Впрочемъ долженъ оговориться: я вспоминаю случай, когда я уклонился отъ исполненія приказанія.

Случилось это въ то время, когда я въ качествѣ кандидата на суд. должн. испол­нялъ обязанности въ Москвѣ товарища прокурора. Такіе прикомандированные къ прокурорскому надзору кандидаты замѣщали настоящихъ товарищей прокурора по ко­мандировкамъ, которыми послѣдніе тяготились. Разъ я получплъ порученіе присутствовать при освидѣтельствованіи сумасшедшихъ на Канатчиковой дачѣ. Я подвер­женъ непреодолимому чувству страха пе­редъ помѣшанными, а потому бумага по­вергла меня въ уныніе. Я рѣшилъ отдѣ­латься отъ порученія.

Прокуроромъ въ Москвѣ тогда былъ А. А. Макаровъ, будущій министръ внутреннихъ дѣлъ (разстрѣлянный во время революціи большевиками), человѣкъ бюрократически точный, на службѣ холодный, формалистъ, не допускавшій поблажекъ и сдѣлавшій строгое внушеніе своему старому «камер­ному» товарищу К., не явившемуся въ «камеру» по болѣзни матери.

Въ день поѣздки на Канатчпкову дачу я ходилъ по канцеляріи прокурора и «молодецкой», измышляя предлоги отдѣлаться отъ командировки. Не могъ ничего путна­го придумать. Вдругъ меня осѣнила мысль. Мысль совершенно нелѣпая, не сулившая съ такимъ начальствоимъ, какъ Макаровъ, никакого успѣха. Я быстро и энергично во­шелъ къ нему въ кабинетъ и сказалъ, что не могу ѣхать на освидѣтельствованіе су­масшедшихъ, «потому что сегодня день моего рожденія».

По всѣмъ видимостямъ съ А. А. Макаровымъ долженъ былъ сдѣлаться отъ по­добной наглости ударъ; но, какъ часто случается въ жизни, самые невѣроятные пріемы имѣютъ наибольшій успѣхъ. А. А. Макаровъ совершенно растерялся отъ моего заявленія, поднялся и быстро заговорилъ:

— Поздравляю васъ, поздравляю, про­стите насъ, мы этого не знали; конечно вы свободны сегодня, поѣдетъ К. («камер­ный», получившій разносъ), кстати онъ на дняхъ въ присутственные часы отсутство­валъ.

Я на Канатчикову дачу не поѣхалъ. Но цѣлый мѣсяцъ А. А. Макаровъ, встрѣчаясь со мной отводилъ глаза въ сторону.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932

Visits: 5

Было это давно, а можетъ — и никогда не было, но у насъ въ Москвѣ разсказывали это такъ: императоръ Николай Павловичъ, отпуская назначеннаго въ Москву попечителемъ учебнаго округа генералъ-лейтенанта Назимова, спросилъ его: “читалъ ли ты научно-философскія книги?” Назимовъ, съ присущей ему прямотою, отвѣчалъ: “Никакъ нѣтъ, ваше величество, не читалъ”. Государь задумался и затѣмъ произнесъ: “И хорошо сдѣлалъ — мало въ нихъ толка. Увѣренъ —  прекрасный будешь попечитель…”

И дѣйствительно, Владимиръ Ивановичъ Назимовъ — человѣкъ общительный и добродушный — къ тогдашнему укладу московской жизни очень подошелъ, его въ Москвѣ любили и сожалѣли, когда онъ ушелъ, назначенный генералъ-губернаторомъ въ Вильну.

Напутственныя слова государя Назимову всячески толковали въ Москвѣ — большинство искренно имъ сочувствовало, но въ профессорскихъ кругахъ Назимова упрекали въ непослѣдовательности: книгъ не читалъ, а начитанностью любитъ блеснуть, говорили про него, и тутъ же разсказывали, какъ осматривая въ университетскомъ зоологическомъ музеѣ громадный скелетъ допотопнаго мамонта, гдѣ то въ Сибири вырытый изъ подъ льдовъ, Назимовъ долго молча стоялъ передъ нимъ и затѣмъ, обращаясь къ сопровождавшимъ его профессорамъ, произнесъ: “Какова махина! я всегда интересовался мамонтами и много читалъ про нихъ… Прямо удивительно! Оказывается, что эта махина, въ одинъ присѣсть, могла цѣлаго быка съѣсть!..”

Профессоръ зоологіи, чуть ли не тридцать лѣтъ излагавшій студентамъ различныя предположенія жизни допотопныхъ животныхъ, заволновался и счелъ своимъ научнымъ долгомъ вмѣшаться. “Ваше превосходительство, рѣшительно возра­зилъ онъ, — это гипербола”. — “Вы думаете? — удивился Назимовъ и, какъ бы уступая авторитету ученаго спеціалиста согласился: — Да, можетъ быть — гипербола; тоже вѣдь какой звѣрь былъ!..”

Анекдотъ этотъ долго ходилъ по Моск­вѣ; для профессоровъ онъ имѣлъ особое назначеніе — служить какъ бы извѣст­нымъ мѣриломъ степени образованности. Когда его разсказывали, наблюдали, какъ кто воспринималъ его: нѣкоторые смѣялись, а другіе (большинство) удив­лялись: въ чемъ соль анекдота? Мало ли какіе были звѣри до потопа и кто ихъ знаетъ — что и какъ они ѣли.

Слышалъ я этотъ разсказъ когда то отъ отца моего, при Назимовѣ начавшаго свою профессорскую дѣятельность, вмѣстѣ съ цѣлымъ рядомъ молодыхъ тогда людей, столь оживившихъ московскій универси­тетъ, а впослѣдствіи стяжавшихъ. себѣ громкую извѣстность, какъ Б. Н. Чиче­ринъ, Ф. М. Дмитріевъ, Ф. А. Бредихинъ, Г. А. Захарьинъ, С. А. Рачинскій и др. Нѣсколько раньше вошли въ профессорскій составъ: М. Н. Катковъ, Н. М. Леонтьевъ, К. П. Побѣдоносцевъ, М. Н. Капустинъ. Ректорами были тогда: сперва С. И. Баршевъ, затѣмъ С. М. Соловьевъ (историкъ); инспекторомъ студентовъ — Нахимовъ, родной братъ севастопольскаго героя адмирала Нахимова. Это было на переломѣ русской жизни: одно окончилось, другое начиналось, а между ними — Севастополь, заревомъ своимъ ярко освѣтившій недочеты дореформенной Россіи…

Все это вспоминается мнѣ, когда хочется возстановить въ памяти обстановку и укладъ жизни временъ моего ранняго дѣтства, не такъ уже далекихъ и мало чѣмъ отличныхъ отъ временъ Назимовскихъ. Въ Москвѣ “старина” долго еще держалась; при ней и протекло мое дѣтство. Воспоминанія о раннемъ дѣтствѣ имѣютъ ту особенность, что отъ нихъ, какое бы ни было дѣтство — даже тусклое и мрачное — всегда остается на душѣ, на всю жизнь, что то теплое и трогательное; тѣмъ болѣе это чувствуется тѣми, которыхъ (какъ у меня) дѣтство было свѣтлое, безмятежное, полное радуж­ныхъ надеждъ.

Въ мои времена дѣтство въ Москвѣ имѣло много самобытнаго, тѣсно связаннаго съ московской няней — типом уже исчезнувшимъ нынѣ. Слово “няня” въ томъ смыслѣ, какъ это слово пони­малось въ старой Москвѣ, теперь непонятно. У русскихъ дѣтей, и на ро­динѣ, и въ разсѣяніи сущихъ, едва ли у кого есть теперь няня въ прежнемъ смы­слѣ этого слова. Память о ней исчезаетъ, а съ нею и цѣлая область русскаго быта. Въ эмиграціи няня стала “гиперболой”. Не такъ давно я читалъ, *) какъ одна маленькая русская дѣвочка спросила мать: „мама, что такое “няня” — это ѣдятъ?”

Въ былые годы, у насъ въ Москвѣ, было не то. Рѣдко бывала семья, мало мальски состоятельная, у которой не было бы няни либо при дѣтяхъ, либо, если дѣти уже вырасли, оставшейся “по хозяйству при домѣ”.

И у насъ, какъ у всѣхъ, была няня, Звали ее Авдотьей, но “изъ уваженія” называли Спиридоновной, а прислуга — за то, что она всегда защищала господ­ское добро — Спиридонихою. Играла она въ домѣ выдающуюся роль. Кромѣ ухода за мною, на ней лежало наблюденіе, какъ бы надзоръ, за благочестіемъ всего дома; она для нашей семьи была чѣмъ то въ родѣ синодальнаго оберъ прокурора. Сама полуграмотная, святцы и службу церковную Спиридоновна знала твердо. Всѣ сношенія съ приходскимъ причтомъ велись черезъ ея посредство и когда служили дома молебенъ, а иногда, подъ большіе праздники — всенощную, няня всѣмъ распоряжалась: зажигала и тушила свѣчи, уносила и приносила кадило, шепталась съ дьякономъ, переходила съ мѣста на мѣсто, такъ что мнѣ всегда казалось, что служитъ не священникъ — а она.

Жили мы тогда — какъ всѣ въ Москвѣ — по старинѣ. Обязательно на 9 марта у насъ дома пекли изъ тѣста жаворонковъ съ изюминками вмѣсто глазъ, а такъ какъ мы съ сестрой любили изюмъ, то жаворонкамъ, по указанію няни, дѣлали по четыре глаза каждому. Подъ Благовѣщеніе наблюдалось, чтобы не было въ домѣ суеты: играть воспрещалось, такъ какъ, поучала няня, въ этотъ день даже пти­ца гнѣзда не вьетъ; кукушка было по­пробовала, за то и осталась навѣки безъ гнѣзда, въ чужія стала яйца класть; еще таинственно добавляла няня — въ этотъ день даже грѣшниковъ въ аду не муча­ютъ. Въ самое Благовѣщеніе няня рано по утру покупала въ “Охотномъ ряду” птичекъ — десятокъ и болѣе — которыхъ бережно приносила въ свою комнату, запрещая ихъ трогать и называя ихъ Божьими, въ день Благовѣщенія — свя­щенными. Ихъ водворяли въ большую пустую клѣтку, гдѣ, во преданію, еще “до меня”, у насъ жилъ когда то попугай. Птички, обыкновенно, въ цѣляхъ чисто экономическихъ покупались попроще, ка­кіе то маленькіе и шершавые чижики, по обыкновенно прожорливые и голодные. Ихъ няня кормила сперва зерномъ, потомъ какой то сладкой кашей своего приготовленія, а затѣмъ ихъ выпускали “на волю”, одного за другимъ, черезъ форточку няниной комнаты. Иногда, наѣвшись, чижики не хотѣли уходить; толпились въ клѣткѣ, вызывающе чирикали. Тогда няня начинала сердиться изъ-за столь явнаго нарушенія ритуала и принуждала ихъ къ выходу на волю всѣми доступными ея пальцамъ мѣрами, сурово выговаривая имъ: вишь, подлые, понравилась каша.

Въ день усѣкновенія главы Іоанна Предтечи нельзя было ѣсть ничего круг­лаго; сперва, помнится, допускались яйца, но потомъ было запрещено и это, такъ какъ, объясняла няня, бываютъ головы и на подобіе яицъ — неизвѣстно какія “тогда” были. Въ сочельникъ подъ Рождество не ѣли “до звѣзды”. Въ этотъ день, бывало, какъ только надвинутся сумерки, няня зорко слѣдитъ изъ окна за блѣдно сѣроватымъ небоскло­номъ. Сидишь тугъ же, въ ея комнатѣ на диванѣ и ждешь чего то страннаго. Жутко. Сумерки сгущаются. На занесенной снѣгомъ улицѣ становится совсѣмъ тихо; ѣзды и пѣшеходовъ мало. Изрѣдка за­скрипитъ снѣгъ подъ сапогомъ запоздалаго прохожаго. На небесахъ же стано­вится все торжественнѣе. И вотъ, лишь затрепещетъ звѣздочка надъ колоколь­ней сосѣдней церкви, няня громогласно объявляетъ, что можно садиться за столь “кутью кушать”, такъ какъ ангелы Бо­жьи уже вышли звѣздочки зажигать.

Подъ ближайшимъ наблюденіемъ няни протекалъ Великій Постъ. Мнѣ онъ казался исключительно страшнымъ: что ни сдѣлаешь —“сугубый” грѣхъ. Няня пугала меня этимъ словомъ, сама же становилась торжественно мрачной и въ первые дни поста говорила мнѣ строгимъ голосомъ: смотри будь умникъ; вечеромъ я пойду “на ефимоны“. Это слово, таинственное и непонятное, такъ и оставшееся въ дѣт­ствѣ неразгаданнымъ, приводило меня въ ужасъ. Съ затаенной тревогой я ждалъ ея возвращенія и искренно радо­вался, когда она возвращалась цѣла и невредима. Помню, ходила няня и въ Успенскій соборъ “на анафему по Гришкѣ Отрепьеву”. Объясняла мнѣ его преступленія сбивчиво и не ясно. По свѣдѣніямъ ея, онъ взошелъ на престолъ съ со­гласія “бояръ” и назвался “Лже-Дмитріемъ Первымъ”. Вначалѣ все шло хоро­шо, во вотъ начали бояре замѣчать, что онъ не спитъ послѣ обѣда. Вотъ оно что! сказали бояре, не русскій онъ значитъ человѣкъ, не Ивана Васильевича сынъ, а обманщикъ, и убили его, наименовали Отрепьевымъ и анафемой…

Неотдѣлимо отъ няни, связаны мои воспоминанія съ няниной комнатой — изъ которой птицъ выпускали. Здѣсь были сосредоточены всѣ мои тогдашніе маленькіе интересы. Сколько я радости видѣлъ, сколько разъ въ маленькихъ го ростахъ своихъ утѣшался, сколько слезъ утеръ, сколько лакомствъ съѣлъ я въ этой няниной комнатѣ!.. Для меня самымъ большимъ удовольствіемъ было сидѣть у няни на диванѣ, въ углу, подъ неугаси­мой лампадой “Къ Спасу Нерукотворно­му“. Сюда я спасался отъ француженки, гувернантки сестры, которая постоянно на меня предъявляла права, утверждая, что няня исключительно «pour les soins physiques» a остальное поручено ей. Она, какъ и слѣдовало ожидать, была въ смертельной враждѣ съ няней и въ комнату ея не рѣшалась входить «pour ne pas <avoir> des histoires avec la brute». [1] Я сидѣлъ тутъ въ безопасности, какъ принцъ персидскій въ бестѣ. [2]

Иногда няня читала мнѣ какую то таинственную книгу лубочнаго изданія въ старомъ, рваномъ кожаномъ переплетѣ, которую, насколько могу припомнить, называла “голубиною”. Тамъ между про­чимъ, описывалось, какъ “во время оно” гдѣ то волновался народъ и приходилъ громадною толпою къ мудрому царю, именовавшемуся, по толкованію няни “имярекъ”. При этомъ, няня поясняла, что по нашему, по русскому, это значить “Давыдъ”… Приходилъ же къ царю народъ за разъясненіемъ мучавшихъ его тогда — въ тѣ блаженныя времена — вопро­совъ и спрашивалъ его: какая гора всѣмъ горамъ гора? Отвѣчалъ мудрый царь:

— Араратъ — всѣмъ горамъ гора. И успокаивался на время народъ, но не надолго. Подстрекаемый безпокойными умами того времени — вольнодумцами той эпохи — народъ снова приходилъ къ царю съ вопросомъ: какое море всѣмъ морямъ море? Нo для мудраго царя имя-река — онъ же Давыдъ не существовало, видимо, сомнѣній при разрѣшеніи самыхъ сложныхъ воз­никавшихъ тогда, вопросовъ. Онъ отвѣ­чалъ твердо: окіанъ-море всѣмъ морямъ море.

Я слушалъ, замирая отъ восторга и страха, сидя на старомъ няниномъ диванѣ, подъ лампадкой “Къ Спасу Неруко­творному”. Далеки были отсюда всѣ эти страсти: волненія народныя, горы высокія, моря глубокія…

Иногда приходилъ “слушать” няню и лакей нашъ Прокофій, стоя въ дверяхъ, будто пришелъ “по дѣлу”. Няня посто­янно со всей прислугой ссорилась, но съ Прокофіемъ дружила. Онъ такъ же соблюдалъ посты и придерживался старины. Бывало, если кто чихнетъ при немъ, то, независимо отъ общественнаго положенія чихнувшаго, говорилъ ему: салфетъ вамъ. Меня онъ называлъ не иначе, какъ барчукъ. Это былъ старый, громаднаго роста человѣкъ, бритый, съ сѣдыми щетинистыми волосами, обрюзглый, но съ военной выправкой николаевскаго солдата, сильно пьющій. Послѣдняя особенность, съ теченіемъ времени, стала предоставлять ему что то въ родѣ офиціальнаго положенія и когда говорили о немъ, всегда вы­двигали это присущее ему свойство. Сперва это свойство ему ставили въ укоръ. Няня говорили, что за “это” его разсчитать хотѣли, но потомъ какъ то “привыкли”. Однажды онъ заболѣлъ и вдругъ пить бросилъ; впалъ въ какое то бездѣйствіе, цѣлый день лежалъ и ку­рилъ. Тогда, по словамъ няни, окончателъ но рѣшено было его расчитать. Но онъ внезапно вдругъ опять запилъ, сбросилъ бездѣйствіе и все осталось по-прежнему.

Прокофій когда то служилъ денщи­комъ у какого то генерала въ Венгерскую кампанію и не разъ я слышалъ его раз­сказъ о Венгерскомъ походѣ 1848 года, о которомъ такъ мало, вообще, сохрани­лось въ Россіи воспоминаній. Походная жизнь была, по выраженію Прокофія, тогда мнѣ совершенно непонятному, “разлюли малина”. Генералъ объѣзжалъ верхомъ какія то деревни гдѣ то въ глубинѣ Венгріи, въ какихъ то горахъ “у чорта на куличкахъ”, какъ пояснялъ Прокофій. Генерала сопровождалъ Проко­фій, тоже верхомъ, съ пикою въ рукахъ: бѣжитъ ли курица, онъ ее насквозь пи­кою и на сѣдло; перебѣжитъ ли гусь дорогу — та же участь; то же постигало и утокъ, неосторожно подвернувшихся на пути. Наконецъ, пріѣзжаютъ на ноч­легъ. Замерзли — холодъ былъ въ го­рахъ “собачій”. Бывало сплюнешь — разсказывалъ Прокофій, такъ плевокъ на землю ложится льдинкой. Прокофій къ генералу: чѣмъ закусить, ваше превосходительство, желаете? Генералъ съ грустью: „да вѣдь ничего здѣсь не достанешь“… Къ чему доставать, гордо отвѣчаетъ Прокофій — все припасено: утку ли угодно, гуся ли зажарить, а то курицу подъ пила­вомъ? Генералъ приходить въ восторгъ: молодецъ Прокофій!… Двѣ медали за Венгерскій походъ Прокофій имѣлъ.

Я очень любилъ этотъ разсказъ и интересовался подробностями: какой масти была лошадь, на которой ѣхалъ гене­ралъ, какой длины была пика у Проко­фія, остра ли была она и проч., а также разспрашивалъ подробности о случаѣ съ плевкомъ — единственнымъ метеорологическимъ опытомъ, произведеннымъ Прокофіемъ за свою долгую жизнь, и кото­рымъ онъ, видимо, гордился.

Но нянины разсказы были мнѣ ближе — быть московскій сказывался въ нихъ. Болѣе всего любилъ я слушать ея разсказъ о томъ, какъ въ Москвѣ начинается “малиновый звонъ” въ Пасхальную ночь. По словамъ ея, минутъ, эдакъ за пять до полуночи, вдругъ притаится ма­тушка Москва. И няня, поднимая торжественно кверху указательный палецъ, говорила: чу… все замерло, ни звука, движеніе пріостановилось, кашлянуть никто не смѣетъ, чихнуть нельзя, и вдругъ эдакъ ударитъ колоколъ на Иванѣ Великомъ и дойдетъ перезвонъ по Москвѣ.

Шумъ подымается, говоръ, цѣлуются всѣ, знакомые и незнакомые, ликуютъ… Да и какъ не ликовать, строго прибавляла ня ня, не какая нибудь ночь, а святая — Христосъ Воскресе…

Послѣ одного такого разсказа, цѣлью моей тогдашней жизни сдѣлалось осуществленіе мечты лично услышать въ Кремлѣ, какъ начинается пасхальный звонъ. Наконецъ, послѣ многихъ хлопотъ, пу­темъ цѣлой сѣти интригъ, при содѣйствіи няни, мнѣ это удалось, при условіи, что съ нами долженъ игги и Прокофій — для охраны, чтобы не задавили въ толпѣ.

И вотъ, какъ теперь помню, въ Страст­ную субботу, стояли въ Кремлѣ съ няней и Прокофіемъ въ толпѣ, между Архангельскимъ и Благовѣщенскимъ соборами, не забираясь далеко изъ опасенія толпы, и смотрѣли па ярко освѣщенную плошками и разными огнями колокольню Ивана Великаго.

Пришли мы пѣшкомъ; всю дорогу няня пререкалась съ Прокофіемъ, упрекая его въ томъ, что отъ него, какъ выражалась она, несло, какъ изъ виннаго погреба. И въ такой день! — укоряла его няну, креста на тебѣ нѣть, разбойникъ! Прокофій огрызался въ полголоса, чтобы барчукъ не слыхалъ. Помню при этомъ, что у самаго Кремля къ намъ присталъ нищій, просившій милостыню “Христа вос­кресенія ради”. Прокофій полѣзъ было въ карманъ, чтобы дать, но няня властно остановила его руку, строго сказавъ въ полголоса: пропьетъ; а нищему указала на выходъ изъ его положенія: Богъ подастъ! сказала она. Прокофій неохотно подчинился и теперь онъ стоялъ мрачный и какъ то сопѣлъ.

Няня же привлекала общее вниманіе своими познаніями и образованіемъ. Вотъ — поучала она — до того, какъ ударятъ “съ Ивана”, ни одинъ колоколъ въ Москвѣ не смѣетъ звонить; такой законъ строжайшій есть; а какъ ахнетъ Иванъ, въ самую полночь, такъ и пойдетъ звонъ малиновый по Москвѣ. При этомъ няня сообщала подробности о колоколахъ на Иванѣ: сколько въ нихъ вѣсу; какой у каждаго звукъ; называла ихъ по име­намъ. Нѣкоторые колокола: Успенскій, Блодурь Корсунскій и Суздальскій-большой особенно хвалила. Дивился народъ и слушалъ поощрительно, вставляя иногда замѣчанія. Экій чортъ-баба, слышалось сочувственно въ толпѣ. Кругомъ улыбались типичныя русскія лица: мос­ковскія, ярославскія, тверскія и иныя. Это были степенные бородачи, преимущественно изъ фабричныхъ — благодуш­ные дѣды и отцы, увы, будущихъ большевиковъ. Нянѣ было лестно. Я гордился ея успѣхомъ. Прокофій неопредѣленно сопѣлъ.

Толпа терпѣливо ждала полуночи, любуясь съ высоты Кремля панорамой Замоскворѣчья, которое, мнѣ лично казалось, какой то волшебной, сказочной страной. Таинственно трепещущіе огоньки отражались въ тихихъ водахъ Москва-рѣки, а на томъ берегу, точно огненныя змѣи, пере­плетались извилистые ряды фонарей. Между ними возвышались бѣлыя коло­кольни церквей: онѣ сіяли, освѣщенныя доверху фонарями и плошками. Повсюду огни, огни безъ конца. Никто не спалъ въ Замоскворѣчьи въ святую ночь.

Приближалась полночь. Минуты двѣ, три оставалось. Всѣ нервно ждали торжественнаго мгновенія. Я даже затыкалъ отъ страха уши. Вдругъ, нежданно, гдѣ то за Москва-рѣкой, у Ордынки, туда, къ Коровьеву Валу, раздался далекій, робкій, точно неувѣренный звонъ. Всѣ обернулись. Съ мѣста, гдѣ мы стояли, ясно было видно, какъ звонила маленькая бѣлая церковь.

Волненіе, негодованіе охватило толпу. Что за безобразіе, какое озорство — раздалось со всѣхъ сторонъ. Болѣе всѣхъ волновалась няня — рушилась вся ея система. Она пришла прямо въ отчаяніе, била себя въ грудь, божилась, что такого озорства никогда видано не было. Нервно крестясь на звонъ, она поносила бранными словами маленькую бѣленькую церковь, все громче и громче, какъ то вызывающе продолжавшую звонить.

Въ это время раздался благовѣстъ Ивана Великаго. Точно ахнулъ какой-то великанъ на небѣ. Звукъ густой, тягучій поползъ, не спѣша, по головамъ толпы и унесся куда то ввысь, въ простиравшееся надъ нами темно-синее звѣздное небо.

Экая благодать! — вырвалось отъ избытка чувствъ у стоящаго рядомъ мною Прокофія. Онъ обернулся ко мнѣ обдалъ меня виннымъ духомъ, но лицо его точно преобразилось; было оно сияющее, радостное, и онъ широко, наотмашь, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

Между тѣмъ, быстро зазвонили, точно перебивая и догоняя другъ друга, въ разныхъ мѣстахъ различные колокола, и начался звонъ, знаменитый малиновый звонъ всѣхъ сорока-сороковъ церквей московскихъ.

Но общее впечатлѣніе было все таки испорчено. Няня продолжала волноваться и возмущаться небывалымъ озорствомъ маленькой бѣленькой церкви. Я же началъ нервничать, капризничать и успокоился только въ постели, когда няня убѣдила меня, что Боженька строго накажетъ маленькую бѣленькую церковь.

*) Въ “Возрожденіи” — въ остроум­номъ “Маленькомъ фельетонѣ” А. М. Ренникова.

[1] „Чтобы не вышло исторіи съ грубіянкой“ (фр.).

[2] Бестъ — въ Персіи: убѣжище въ оградѣ священнаго мѣста.

Дм. Любимовъ
Возрожденіе, № 2527, 3 мая 1932.

Visits: 6

Не помню в точности, кто, но кажется Салтыковъ-Щедринъ жаловался, что русскій человѣкъ, однажды увидѣвъ нагую женщину, тотчасъ возомнитъ себя акушеромъ. Не знаю, много ли нагихъ женщинъ видѣли русскіе соціалъ-демократы (думаю даже, что очень мало); не знаю, слѣдственно, почитаютъ ли они себя глубокими акушерами. Но мнѣ доподлинно извѣстно что, прочитавъ въ свою время П. Я., <нрзб.>, Скитальца и тому подобное, затвердивъ также русскій текстъ «Интернаціонала», они порою не прочь судить о поэзіи. Тому назадъ года два одинъ такой господинъ ознакомился съ очередною книжкою «Современныхъ Записокъ» и, имѣя склонность къ статистикѣ, сосчиталъ по пальцамъ, сколько въ ней было стиховъ о смерти. Результаты сего научнаго изслѣдованія изложилъ онъ въ наивной статейкѣ,  посвященной упадочному  состоянію молодой эмигрантской поэзіи. Разумѣется, возражать ему не стоило и не стоитъ. Пришлось бы говорить вещи слишкомъ элементарныя: о томъ, что случайный подборъ стиховъ въ одной книжкѣ журнала не даетъ основаній для общихъ сужденій, о литературной эпохѣ, о томъ, что смерть, какъ ни какъ явленіе чрезвычайно замѣтное и во многихъ отношеніяхъ любопытное, во всѣ времена занимавшее умы людей вполнѣ выдающихся (хотя и не соціалъ-демократовъ); что смерть, какъ любовь, принадлежишь къ числу вѣчныхъ поэтическихъ темъ; что случалось ей оказываться однимъ изъ излюб­леннѣйшихъ поэтическихъ мотивовъ какъ разъ въ эпохи несомнѣннаго литературнаго расцвѣта (романтизмъ); что размышленіямъ о ней предавались упорно писатели, которыхъ не назовешь упадочными — напримѣръ, А. С. Пушкинъ, признававшійся откровенно:

День каждый, каждую годину
Привыкъ я думой провожать,
Идущей смерти годовщину
Межъ нихъ  стараясь угадать.

Можно бы также объяснить нашему литературовѣду, что не сюжетомъ опредѣляется міровоззрѣніе автора, а тѣмъ паче его дарованіе; что то же правило должно при­мѣняться во только къ отдѣльнымъ писа­телямъ, но и къ цѣлымъ литературнымъ группамъ, — и прочее. Словомъ, повторяю, было бы слишкомъ легко доказать, что случайный критикъ «наблеялъ дичи» по затрепанной марксистской шпаргалкѣ и что въ дѣлахъ поэтическихъ онъ смыслитъ не болѣе,чѣмъ въ акушерствѣ. Именно поэтому никто и не удостоилъ его возраженіемъ.

И все таки съ его легкой руки пошелъ разговоръ (въ печати и въ обществѣ) о мрачномъ, упадочномъ міровоззрѣніи молодой эмигрантской литературы. Соціалъ-демократовь среди насъ, слава Богу, оста­лось мало — зубры становятся рѣдки. По­этому разговоры ведись умнѣе, нежели въ упомянутой статейкѣ. Минуя чисто сюжетную сторону, пытались вскрыть общее мі­роощущеніе молодежи на основаніи при­знаковъ болѣе существенныхъ и надеж­ныхъ, и все таки отмѣчали съ неодобреніемъ то уныне, которымъ подернуто ея творчество.

Пишущій эти строки указывалъ своевре­менно, что уныніе, отмѣчаемое какъ поэтическій импульсъ, не должно вліять на оцѣнку самой поэзіи; что требовать отъ поэта радужныхъ настроеній такъ же странно, какъ требовать отъ живописца, чтобъ онъ непремѣнно изображалъ хорошую погоду; что въ извѣстномъ возрастѣ едва ли не каждый поэтъ подвергается приступамъ ме ланхоліи; для русской поэзіи уныніе даже традиціонно и характерно, и это не мѣ­шаетъ ей быть одной изъ самыхъ замѣча­тельныхъ въ мірѣ; не даромъ Пушкинъ за мѣтилъ, что

Отъ ямщика до перваго поэта
Мы всѣ поемъ уныло. 
Грустный вой —
Пѣснь русская.

Писано это было не для того, чтобы увѣ­рить читателя, будто молодая эмигрант­ская поэзія исполнена бодрости, но для то­го, чтобы съ чисто литературной точки зрѣнія принципіально защищать ея право на унылость. Я лишь считалъ (и считаю) долгомъ своимъ напомнить, что уныніе, какъ преобладающая эмоція молодой на­шей поэзіи, вовсе не предрѣшаетъ вопро­са о ея литературной живучести. Поэзія можетъ быть глубоко уныла — и въ то же время живительна и живуча. Можетъ быть, даже такъ чаще всего и бываетъ. Ленау говорилъ, что прекрасное но является безъ сопутствія грусти. Грустна была русская поэзія въ свой золотой вѣкъ — сто, сто двадцать пять лѣтъ тому назадъ. За то нѣть ничего болѣе бодраго и торжествую­щаго по внѣшности, чѣмъ нынѣшняя со­вѣтская поэзія, внутренно омертвѣлая, пустая и безчеловѣчная. Именно соціалъ-де­мократическая, марксистская доктрина ее обезкровила, предписавъ ей обязательную бодрость.

Мнѣ кажется, что если молодая эми­грантская литература (не только поэзія, но и проза), говоря языкомъ прошлаго вѣка, кутается въ «душегрѣйку новѣйшаго унынія», то на это есть у нея причины, отчасти вѣчныя (не даромъ вѣдь «душе­грѣйку» придумали сто лѣтъ назадъ), от­части временныя, порождаемыя самой на­шей эпохой, способной развеселить развѣ что сумасшедшаго. Изъ этихъ причинъ, оче видныхъ всякому, тяготѣющихъ надъ ли­тературой, а не внутри ея возникающихъ, я хотѣлъ бы сейчасъ указать только на одну, однако же на такую, которая, по глу­бокому моему убѣжденію, можетъ и должна быть устранена силами самой эмиграціи.

Надо сказать открыто: молодая паша литература страдаетъ отъ сознанія своей обреченности: не эмигрантской обреченности вообще, но спеціально литературной. Вчи­тайтесь въ писанія молодыхъ авторовъ, а еще лучше — прислушайтесь къ ихъ рѣ­чамъ: не къ «офиціальнымъ», ее къ тѣмъ, что произносятся въ разныхъ публичныхъ собраніяхъ, но къ тѣмъ, которыя говорят­ся въ кругу болѣе замкнутомъ. Молодая ли тература мучительно и оскорбленно пере­живаетъ глубокое равнодушіе общества. Правда, можно сказать, что она сама кое въ чемъ виновата: вольно же ей, напри­мѣръ, писать преимущественно стихи: стихи требуютъ особаго пониманія, поэтому они мало читались и въ Россіи, хотя именно поэзія всегда была главной движущей силой въ русской литературѣ, хотя имен­но въ поэзіи намѣчались и созрѣвали ея важнѣйшія теченія. Далѣе — вольно же ей гнаться за «высокимъ» искусствомъ, мало доступнымъ улицѣ, — и это въ эпоху, ко­гда и болѣе счастливыя націи постепенно отказываются отъ такой «роскоши. Но эти провинности не велики. Въ дѣйствитель­ности онѣ суть заслуги, которыя могли бы быть поняты и оцѣнены если не эмигрант­ской улицей, то слоями болѣе культурны­ми. Къ несчастію и стыду нашему, этого то и нѣтъ. Молодая литература живетъ въ бѣдности, въ горестномъ одиночествѣ, по­чти что въ загонѣ. Конечно въ ней есть люди бездарные, но вѣдь есть и талант­ливые. Одни изъ нихъ стоятъ на вѣрномъ литературномъ пути, другіе отъ него укло­няются (думаю, впрочемъ, что сейчасъ уже больше первыхъ). Однако же и талантли­вые, и бездарные, и правые, и виноватые подвержены одинаковому невниманію. Ис­ключенія слишкомъ рѣдки, вниманіе къ «счастливчикамъ» все таки слишкомъ сла­бо, да и распредѣляется слишкомъ случай­но.

Не малая доля вины здѣсь падаетъ, разумѣется, на широкіе круги эмиграціи, не совсѣмъ искренней ссылкой на бѣдность и озабоченность, прикрывающей горестное невниманіе къ литературѣ вообще. Нельзя объяснять упадокъ нашего книжнаго рынка одною бѣдностью, въ то время какъ рестораны, кафэ, дансинги, синематографы посѣщаются эмиграціей очень усердно. Въ наряднѣйшихъ эмигрантскихъ квартирахъ случалось мнѣ видѣть по три шкафа для платья — и ни одной книжной полки. Од­нако же, главная отвѣтственность должна быть возложена на тѣхъ, въ чьихъ рукахъ сосредоточена, такъ сказать, организація литературной жизни, — иными словами, на «старшую» литературу. Имѣя свобод­ный доступъ въ печатные наши органы (иногда за несомнѣнную доброкачествен­ность своихъ работъ, иногда за славное имя, иногда просто за выслугу лѣтъ), старшая литература съ безучастіемъ смотрить на то, какъ писанія младшихъ подвергаются слишкомъ некомпетентному суду слу­чайныхъ вершителей литературныхъ су­дебъ, какъ отвергаются редакціями произ­веденія, отмѣченныя несомнѣннымъ талантомъ, и печатаются другія, достоинствами не блещущія. Не отрицаю, что есть исключенія и въ этой области. Знаю, что были случаи, когда старшіе писатели старались облегчить литературную участь младшихъ, — но эти случаи единичны, къ тому же нѣкоторые изъ нихъ объясняются побужденіями не принципіальнаго и не литератур­наго свойства. Въ общемъ старшіе къ судьбѣ младшихъ глубоко равнодушны, а ино­гда и враждебны. (Извѣстны мнѣ случаи совершенно постыднаго свойства — надѣ­юсь, меня не заставятъ разоблачать ихъ по дробно и съ документами въ рукахъ). Какъ общее явленіе (опять же за двумя-тремя самыми ничтожными исключеніями) отмѣ­чу вотъ что: старшіе писатели, порой вы­ступая въ роли критиковъ и весьма, да­же преувеличенно благожелательно оцѣни­вая писанія сверстниковъ, почти вовсе не удѣляютъ вниманія писаніямъ молодежи. Никто, разумѣется, не потребовалъ бы оть нихъ непремѣнныхъ похвалъ (молодежь за этимъ не гонится), но порой и упрекъ, н осужденіе свидѣтельствуютъ о вниманіи и заботѣ. Этого нѣтъ. Если иногда хвалятъ на словахъ — избѣгаютъ высказываться печатно. Если высказываются, то болѣе о посредственностяхъ, нежели о талантахъ. Сиринымъ на словахъ восхищались чуть ли не всѣ (и вполнѣ справедливо) — но кто возвысилъ свой компетентный голосъ, чтобы обратить на него вниманіе публи­ки? Ровнымъ счетомъ никто.

Впрочемъ, оставимъ это. Касаюсь я этой темы не для того, чтобы упрекать или об­личать, по для того единственно, чтобы от­мѣтить фактъ несомнѣнный: молодые пи­сатели не пользуются тою любовью, тою заботой, которой должны бы пользоваться, какъ со стороны публики, такъ и внутри самой литературы. Вмѣстѣ съ моральной тяжестью это невниманіе ложится на пле­чи молодежи тяжестью матеріальной. Мо­лодежь наша не только не можетъ жить литературнымъ трудомъ (это становится трудно даже и для старшаго поколѣнія), но и попросту не имѣетъ почти никакого литературнаго заработка. Она вынуждена писать урывками, въ часы, оставшіеся послѣ одуряющей службы въ конторѣ, на за­водѣ, послѣ сидѣнія за рулемъ, послѣ из­нурительнаго физическаго труда. Она жи­ветъ въ полунищетѣ, она недоѣдаетъ, не­досыпаетъ, она плохо одѣта, она не мо­жетъ позволить себѣ купить нужную кни­гу или пойти въ театръ. Межъ тѣмъ, толь­ко человѣкъ, рѣшительно ничего не смыс­лящій въ искусствѣ, можетъ не знать, что для художника необходимо какъ воздухъ, извѣстное даже изящество жизни, необхо­дима возможность отдыха, даже бездѣлія, — той «вдохновенной лѣни», которая въ сущности, въ глубинѣ, всегда пронизана у него тайнымъ и творческимъ трудомъ надъ самимъ собою.

Если, лишенные не только пріятнаго, по и самаго необходимаго, молодые писате­ли наши все еще трудятся, все еще ведутъ непримѣтную но упорную борьбу за свое литературное существованіе, то иначе, какъ подвигомъ, я этого назвать не мо­гу. Однако же, требовать отъ нихъ «весе­лыхъ мотивовъ», «воздушныхъ образовъ» и хорошей погоды — хуже, чѣмъ жестоко: неумно.

Если эти ростки будущей русской лите­ратуры вынесутъ, вытерпятъ, не погиб­нуть до наступленія лучшихъ временъ, — это будетъ чудо. И тогда придется при­знать, что всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, обя­заны они только себѣ самимъ, ибо помощь, вниманіе, участіе, имъ оказываемыя со сто роны, совершенно ничтожны. Пока что, мнѣ сдается, слишкомъ часто испытываютъ они чувство горькое и слишкомъ часто имѣютъ основаніе повторять про себя: «Богъ помочь намъ никто не скажетъ». А между тѣмъ, вѣдь дѣлаютъ они не только русское дѣло, но и самое важное сейчасъ изъ воз­можныхъ русскихъ дѣлъ. Это именно они, порою почти не видѣвшіе Россіи, порою мало образованные, мало свѣдующіе, все же берегутъ русскую культуру, ибо сохране­ніе культуры предполагаетъ непрестанное, пусть еле примѣтное, но непрерывное дѣ­ланіе. Культура не живетъ ни въ холодилъ пикахъ, ни въ бездѣйственныхъ воспоми­наніяхъ, — она въ нихъ умираетъ. Хра­нятъ культуру не тѣ, которые вздыхаютъ о прошломъ, а тѣ, кто работаетъ для настоя­щаго и будущаго. Если эмиграція дастъ зачахнуть молодой словесности, она не выполнить главнаго и, можетъ быть, един­ственнаго своего назначенія. Но и въ этомъ случаѣ будущій историкъ съ любовью и удивленіемъ преклонится передъ подвигомъ тѣхъ, о комъ я говорю: передъ та­лантливыми и бездарными, передъ умны­ми и неумными одинаково, ибо въ доброй, въ благой, въ прекрасной волѣ своей они всѣ равны.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2529, 5 мая 1932

Visits: 7

Смѣло, друзья,, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою…

На Котловской улицѣ, на Петербургской сторонѣ, воздухъ сотрясался отъ пушечныхъ взрывовъ. Громили юнкерское училище.

Въ Петербургѣ, какъ я помню, тогда не было снѣга. Стояла гололедица.

На Ропшинской улицѣ мы подобрали съ обледѣнелой панели студента, раненаго случайной пулей въ пахъ. Когда мы несли его по лѣстницѣ къ сосѣдямъ, изъ его шинели кровь падала черными бляхами. У студента было актерское лицо и очень мягкіе дДлинные волосы. Онъ жмурился отъ боли, но не стоналъ.

По юнкерскому училищу били шрапнелью. Отъ огня воздухъ всегда какъ-бы пустѣетъ. Настаетъ страшная и звонкая пустота.

Подъ нашими окнами прошла толпа солдатъ въ дымящихся шинеляхъ, всѣ были обвѣшаны пулеметными лентами. Солдатащили по гололедицѣ пушку. Я помню ихъ злыя озиранія на наши окна, ихъ откормленныя, красныя отъ холода, морды. Это были гвардейскіе солдаты. Одинъ ѣхалъ на пушкѣ верхомъ, собачье ухо его папахи тряслось.

Въ тотъ день у насъ были имянины, кажется, тети Кати. У насъ былъ пирогъ съ вязигой и орѣховый торгъ. Всѣ сидѣли за столомъ, но никто не могъ ѣсть, и лица у всѣхъ похудѣли и посѣрѣли. Всѣмъ было тошно отъ страха.

Тогда всѣ испугались. Вотъ почему и выпустили все изъ рукъ. Всѣ стали бочяться за свою жизнь. Конечно, она была недурна, наша прежняя жизнь, наше теплое и мирное благодатное житіе.

Въ страхѣ мы только прижимались къ простѣнкамъ, у оконъ вашихъ натопленныхъ еще квартиръ, а солдаты били шрапнелью по юнкерскому училищу, а сапожникъ Тузиковъ, который жилъ на нашемъ дворѣ, сталъ красногвардейцемъ.

Тузиковъ жилъ въ деревянномъ флигелѣ, въ подвалѣ. Его жена всегда ходила беременной, съ большимъ животомъ. Ея щеки были въ коричневыхъ пятнахъ и точно бы втянуты, у нея недоставало спереди черныхъ зубовъ. Опа била пьянаго Гузикова колодкой по головѣ.

Въ подвалѣ Гузикова воняло прѣлыми сапогами и капустой. За грязной занавѣской возились дѣти, а за шіаромъ, полнымъ воды, надъ лампой, свѣтился удивленно и пусто глазъ самого сапожника.

Я встрѣтилъ Гузикова на Колтовской, въ дрянномъ осеннемъ пальтишкѣ, съ винтовкой на потертомъ ремнѣ черезъ плечо. Сапожникъ былъ нетрезвъ и дрожалъ отъ холода. Его посинѣвшія щеки были въ гусиной кожѣ.

— Что же, Тузиковъ, тоже бунтуете? — сказалъ я.

— Конешно.

— И долго будете бунтовать?

— А вотъ до того будемъ бунтовать, покуда японцы усмирять не придутъ…

Я не выдумалъ этихъ словъ. Они запомнились мнѣ, и въ Симферополѣ, пли отступая отъ Кіева, а то подъ Одессой, я думалъ иногда о пьяномъ пророчествѣ сапожника съ Колтовской.

Судьба Гузикова была, вѣдь, заранѣе предопредѣлена: все должно было случиться, по Гоголю или по Достоевскому, — несчастно и безпросвѣтно. Заранѣе была предсказана судьба всѣхъ петербургскихъ и непетербургскихъ бѣдныхъ людей, нищеты и полунищеты, мѣщанъ, чинушъ изъ Галерной Гавани, сторожей изъ подваловъ казенныхъ зданій, усатыхъ слесарей, почему-то часто рыжихъ и съ выпученными мутными глазами, непремѣнно пропахшихъ водкой, которые чинили иногда наши ванныя и уборныя, заслѣживая кухню известкой, всѣхъ этихъ страховыхъ и прочихъ агентовъ, которыхъ такъ любилъ описывать Чеховъ, и того же Гузикова.

А Гузиковъ, чортъ его знаетъ, спьяна, вѣроятно, повѣрилъ большевикамъ и взялся за винтовку…

— Ну и что же?

— Постойте. Я вспоминаю еще Ваничку Щеголева, моего товарища по гимназіи. Его отецъ, портной Щеголевъ, взялъ его изъ четвертаго класса, и Ваничка поступилъ въ почтамтъ писцомъ. Мы были съ нимъ истинными друзьями, какими могутъ быть только дѣти. Мы вмѣстѣ путешествовали на луну, восемьдесятъ тысячъ верстъ подъ водой, и воевали съ турками.
Ваничка сталъ избѣгать меня, да и я началъ чуждаться почтамтскаго писца, жившаго гдѣ-то въ гавани. Уже студентомъ, я встрѣтилъ Ваничку въ ресторанѣ «Яръ», на Петербургской. Стояла оттепель, я помню; все было смутно, кишѣло, дышало паромъ. Я помню совершенно блѣдное лицо Ванички, прелестное и тонкое, какъ у отрока изъ Четьи-Миней, и его зеленые злобные глаза.

— Что же, вы образованные, — сказалъ онъ мнѣ, помню, по какому-то поводу съ презрительной ненавистью. Помню еще, и это тоже мною не выдумано, какъ Ваничка съ совершенно бѣлымъ лицомъ, стуча костяшками пальцевъ по столу, залитому пивомъ, говорилъ о Россіи:

— Россія, Россія… А, можетъ, я всю эту Россію подъ ногтемъ могу раздавить…
Не выдумано мною и то, что Ваничка Щеголевъ былъ товарищемъ предсѣдателя реввоентрибунала.

— Ну, и что же… Почему вы, собственно, объ этой… О гололедицѣ, Ваничкѣ, сапожникѣ?..

— Потому что, — какъ вы хотите, — но у нихъ могла быть невѣроятная жажда перемѣны своей судьбы. Они могли мечтать, что вся жизнь перемѣнится съ большевиками… И, напримѣръ, можете вы представить себѣ все сумасшествіе и отчаяніе, злобу, жадность, ненависть ночныхъ мечтаній того самаго телеграфиста, котораго не разъ описывалъ Чеховъ, гдѣ- нибудь въ чертовой степи, на проклятой станціи, дѣйствительно, забытой Богомъ и міромъ, мимо которой только проносят-ся поѣзда, сыпля искрами, — эти мечтанія зимою, въ пургу, при ночникѣ, воняющемъ керосиномъ, когда безсонный телеграфный аппаратъ все выстукиваетъ клапъ-клапъ-клапъ…

— Предположимъ, не могу… Но не понимаю, къ чему вы это?

— А вотъ на такой ненависти и жадности — на русской пургѣ — и держатся большевики… А главное, къ тому, что у насъ-то съ вами — начинаетъ мнѣ казаться иногда — не достаетъ такой жажды перемѣны своей судьбы, такой жаж-ды, при которой и своя, и чужая жизнь не стоятъ гроша. Мечтанія намъ недостаетъ. Именно мечтателей, дерзкихъ, страшныхъ, намъ не хватаетъ… Вотъ мы оба съ вами армейскіе поручики. Замѣтьте, мы всегда съ вами были только исполнители. Мы честно служили и, когда выпадала судьба, умирали, какъ могли. Мы и теперь ждемъ чьего-то приказа. Но не пора ли понять, что некому и нечего намъ приказывать? Мы сами, каждый изъ насъ, какъ можетъ и какъ умѣетъ, долженъ теперь приказать себѣ свое будущее, всю свою жизнь, выдумать свою біографію.

— Чудакъ вы… Да кому же нужна наша біографія ?

— Намъ самимъ… Мы сами должны ее выдумать, вымечтать… Вы понимаете?.. Это ужасно сказать, но дерзости мечтаній намъ недостаетъ… На свѣтѣ же все, что мѣняетъ свѣтъ, сбывается отъ мечтателей. Весь міръ человѣческій — сбывшееся мечтаніе.

Наша жизнь точно остановилась на Харьковѣ, на Орлѣ, на Новороссійской эвакуаціи, наконецъ, на Галлиполи. Тамъ какъ будто поставили надъ нами послѣднюю точку.

Константинополь, свѣтлый и рѣющій, съ синими чашами куполовъ, со стрѣлами минаретовъ, голубями, воркующими у стеклянныхъ фонариковъ Стамбула, звѣздами въ Босфорѣ, мимозами на Халкахъ… Тамъ мы еще жили.

Помните, какъ мы мечтали итти изъ Галлиполи походомъ на Константинополь. Братцы, да вѣдь теперь не только такой жажды перемѣны своей судьбы, а и такихъ надеждъ, а даже и словъ такихъ ни у кого больше не найдется. И куда дѣвалась наша молодежь? Всѣ осѣли, по-старѣли, отяжелѣли. Лихорадка духа, трепетъ внутри насъ, — вотъ что исчезло. Не знаю, какъ это сказать, но у меня та-кое чувство, точно всѣ мы подъ землю уходимъ…

Какъ будто бы все и хорошо, и покойно, у большинства даже благополучно. Все-таки почти у всѣхъ есть заработокъ, народъ подобрался дѣльный. У каждаго «барыня» въ домѣ, и ребята пошли… Но когда я видѣлъ вчера одного нашего боевого генерала, везущаго дѣтскую колясочку, почему-то смутнымъ страхомъ защемило сердце,и я вспомнилъ брата трехъ чеховскихъ сестеръ — Андрея, которыіі, помните, и на скрипкѣ игралъ, и профессоромъ долженъ былъ стать, и въ Москву долженъ былъ попасть, — въ Москву, въ Москву, — а кончилъ дѣтской коляской и тѣмъ, что «все толстѣетъ»…

Мы тоже должны были попасть въ Москву…

Каждый вечеръ я возвращаюсь домой съ шофферами. Ихъ лица въ парижской копоти, точно съ подведенными глазами. Всѣ они въ коричневыхъ балахонахъ, похожихъ на больничные халаты. Они идутъ тяжело и медлительно, какъ волы. И каждый вечеръ я слышу — аксиданъ, пассажиръ, ажанъ. Такъ вчера, такъ и завтра.

Что же, неужели такъ будетъ всегда? Это — полужизнь, это — канитель. Такъ нельзя жить. Братцы, вѣдь пропадаетъ наша жизнь молодая…

— Ну, заладили… Живемъ же.

— Нѣтъ, не живемъ. Каждому жизнь дана для того одного, чтобы свершить свое призванье. Наше призванье началось подъ Ростовомъ, но мы еще не свершили его… Я понимаю, — не наша вина. Но я понимаю и то. что, можетъ быть, мы потому не свершили его, что Богъ еще не даровалъ ни намъ, ни міру новаго мечтателя. Одинъ онъ можетъ перемѣнить все… Міръ движется словомъ мечтателей. Развѣ не толпою мечтателей, авантюристовъ и конквистадоровъ создана Европа? А Магометъ, Лойола, Наполеонъ, нашъ Петръ: они всѣ мѣняли міръ, вещи, людей и создавали новые міры… Всего страшнѣе, что Ленину еще не противосталъ новый мечтатель. Страшнѣе всего, если Европа, если люди разучились мечтать… Подумайте, что бы было, если бы, напримѣръ, Папа Римскій захотѣлъ стать мечтателемъ, если бы онъ позвалъ католическій міръ возстать за имя Христово… Тогда появились бы новые Петры-Пустынники, босые, во вретищахъ и власяницахъ, на площадяхъ старой Европы. Тогда бы… Стойте, слушайте, — если даже въ техникѣ одни изобрѣтатели ткацкаго ли тамъ станка или автомобиля, выводятъ хозяйство міра изъ кризисовъ, то не мечтателямъ ли вывести теперь міръ изъ его страшнаго духовнаго кризиса, всеобщей катастрофы…

Русскій мечтатель, явись! Весь міръ, всѣ люди ждутъ какой-то перемѣны. Это уже носится въ воздухѣ.

— Ну вотъ, добрались, кажется, и до пророчествъ. Вотъ оно безтолковое русское словоизліяніе… Чего вы, наконецъ, хотите?

— Я хочу, чтобы мы всѣ сошли съ ума, вотъ чего.

— Здорово. Впрочемъ, всѣ русскіе и такъ полусумасшедшіе. Хорошо, предположимъ, мы всѣ помѣшаемся, но представляете, что будетъ когда мы всѣ вообразимъ себя королями Фуадами или алжирскими беями съ шишками?..

— Нѣтъ, я не о такомъ сумасшествіи… А вотъ о такомъ, когда корниловцы во весь ростъ, безъ одного выстрѣла, ходили въ атаки… Когда-то все бѣлое движеніе началось съ того, что къ старику Алексѣеву прибѣжало двѣнадцать мальчишекъ-кадетъ. Развѣ это не было сумасшествіемъ?.. Тургеневъ, кажется, назвалъ Перовскую святой дурой. Мы всѣ должны стать святыми дураками, — вотъ я о чемъ. И та же Перовская, маленькая, худенькая, съ безумными глазами, съ тонкими пальцами, изъѣденными до язвъ взрывчатыми составами, съ землистымъ лицомъ отъ подкоповъ — вотъ нашъ мистическій вѣтеръ. Теперь намъ сталъ близокъ гимнъ народовольцевъ:

Смѣло, друзья, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою,
Родину-мать вы спасайте ,
Честь и свободу свою…

— Да что же, наконецъ, вы хотите: чтобы мы стали сумасшедшими?

— Да.

— Зарапортовался… Болтать-то мы всѣ горазды, а вотъ что дѣлать, никто не знаетъ… Ну, намъ съ вами что дѣлать?

— Слушайте… Намъ… А вотъ… Пойдемъ на набережную, къ старьевщику, выберемъ двѣ кавалерійскія сабли еще временъ Наполеона III, со смѣшными ржавыми кольцами, наймемъ двухъ коней, — хотя бы ломовыхъ старыхъ клячъ — и выѣдемъ оба на пласъ де ла Конкордъ и объявимъ походъ на Москву…

— Какая чепуха. Ажанъ васъ на мѣстѣ арестуетъ.

— Все равно… Выпустятъ… И мы снова на Конкордъ или на другую площадь.

— Вздоръ… Мнѣ слушалъ и времени нѣтъ: на машину пора… Гарсонъ, адисьонъ… Ну, до свиданія, господинъ мечтатель !

— До свиданья…

Задребезжала стеклянная дверь, и въ пустомъ кафэ наступило молчанье.

Здѣсь и можно было бы кончитъ этотъ вымышленный разговоръ, тѣмъ болѣе, что его дѣйствующее лицо (господинъ мечтатель), молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ поношенномъ пальто, зажмурилъ глаза и, кажется, задремалъ, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ по-звалъ тихо:

— Тсс… Синичка… Послушайте!

— Вы кого? — отвѣтилъ господинъ мечтатель, открывая глаза.

— Я васъ… Это вы синичка?

— Вы хотите меня задѣть…

— Зачѣмъ же задѣть?.. Я сидѣлъ въ углу и слушалъ… Настоящая синица.

— Послушайте…

— Да нѣтъ, нѣтъ… Я не въ насмѣшку… А мнѣ жаль, ужасно жаль… Жаль, что синицЬ, какъ видно, никогда не зажечь моря.

Въ ночномъ кафэ снова наступило молчаніе. Потомъ голосъ мечтателя тихо сказалъ:

— Да зачѣмъ же его зажигать? Море уже горитъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2523, 29 апрѣля 1932

Visits: 9

Авторъ. Іюльскія событія, унизивъ королевскую власть, подняли значеніе Собранія. Оно стало преобладающею силой въ странѣ. Такъ по крайней мѣрѣ казалось. Въ минуты страха и опасности, въ немъ обнаружилось нѣкоторое единодушіе. Всѣ дѣйствовали согласно. Едва улеглось волненіе, Собраніе съ нѣкоторою бодростью обратилось къ разработкѣ конституціонныхъ вопросовъ. Но и единодушіе было мимолетное и преобладаніе кратковременное. На первый планъ пробивалась новая сила. Эту силу общимъ именемъ можно назвать Парижъ. Сила эта была неорганизованная, анархическая, но тѣмъ не менѣе сила. Съ появленіемъ общей анархіи каждая группа людей, каждая толпа являлась какъ власть. Въ Парижѣ какъ центрѣ это чувствовалось всего сильнѣе. Каждый выступавшій на арену политики, а къ политикѣ были въ то время привлечены всѣ умы, ощущалъ себя властію и въ нѣкоторомъ родѣ начальникомъ, — это именовалось свободой. Серіозно возбуждался вопросъ, имѣетъ ли право каждый гражданинъ надѣть мундиръ національной гвардіи. (Rév. de Paris, № XI, 6.) Представь себѣ: всѣ въ мундирахъ!

Пріятель. Черта замѣчательно французская, и какая живучая. Не далѣе какъ почти вчера г. Рамбо въ своей рѣчи на «Праздникѣ Школъ» съ нѣкоторымъ паѳосомъ говорилъ: «Революція была сдѣлана не затѣмъ чтобъ уничтожить дворянство, но чтобы дать дворянство всѣмъ. Двухсотъ тысячъ дворянъ во Франціи было слишкомъ мало. Хотѣли чтобы въ націи изъ двадцати пяти милліоновъ человѣкъ было двадцать пять милліоновъ дворянъ!» Фраза произвела эффектъ и вызвала рукоплесканія. Поневолѣ вспомнишь одно патріотическое стихотвореніе эпохи Крымской войны:

Ахъ какъ весело душѣ
Быть Россіи сыномъ!
Это самое уже
Не сравнится съ чиномъ.

Авторъ. Главныя группы гражданъ въ Парижѣ были слѣдующія. Вопервыхъ, собраніе разнородной толпы въ Пале-Роялѣ, «этомъ, по выраженію Révolutions de Paris, мѣстѣ свиданія всѣхъ добрыхъ патріотовъ Парижа и провинцій, не могущихъ ходить въ округа». «Въ Парижѣ, читаемъ въ этомъ журналѣ (№ IѴ, 20, августъ 1789), сорокъ тысячъ пришельцевъ помѣщающихся въ меблированныхъ комнатахъ, не считающихся обывателями, но тѣмъ не менѣе гражданъ. Не входя въ составъ Парижской Общины, они не могутъ присутствовать на собраніяхъ въ округахъ. Но такъ какъ въ округахъ часто обсуждаются предметы интересующіе не одну общину, но всю Францію, то эти пріѣзжіе незамѣтно образовали свой округъ, каковымъ и служитъ Пале-Рояль». Пале-Рояль, то-есть садъ сзади Палерояльскаго дворца Орлеанскаго принца, окаймленный магазинами, кофейнями, домами игры и разврата, сдѣлался своего рода учрежденіемъ, производилъ выборы, постановлялъ рѣшенія, посылалъ депутатовъ въ Думу, въ Національное Собраніе, грозилъ и приказывалъ. Такъ и назывались и въ протоколы заносились «депутаты Пале- Рояля». Далѣе, каждый округъ Парижа (по нашему часть, ихъ было шестьдесятъ) считалъ себя полновластнымъ и, если вздумается, не подчинялъ себя центральному городскому управленію, которое въ іюльскіе дни захватили въ свои руки парижскіе избиратели (électeurs); лотомъ оно перешло ко ста восьмидесяти, затѣмъ къ тремъ стамъ представителей (représentants) съ меромъ и командиромъ національной гвардіи во главѣ. Округа не стѣснялись въ своихъ распоряженіяхъ. Они налагаютъ печати, дѣлаютъ домовые обыски, арестуютъ, держатъ подъ стражей. «Не смѣшно ли, обличаетъ ихъ дѣйствія одинъ адвокатъ въ письмѣ въ редакцію Révolutions de Paris (№ XII, 20), видѣть какъ люди которыхъ все знаніе и искусство состоитъ въ томъ чтобъ отмѣрить локоть сукна, отвѣсить полфунта сахару, нацѣдить кружку вина и т. д., возводятъ себя въ судебные трибуналы и требуютъ чтобы патрули отводили арестованныхъ по ихъ приказанію. Въ такихъ трибуналахъ своихъ они составляютъ протоколы неправильные по формѣ, жалкіе по слогу, съ удивительною орѳографіей». Редакція не рѣшается пристать ко мнѣнію адвоката и подсмѣивается что онъ желалъ бы всю муниципальную власть передать въ руки адвокатовъ, тогда какъ ихъ и такъ уже около сотни въ числѣ трехсотъ думскихъ представителей. Вся эта масса политикующихъ гражданъ составляла верхній шумящій революціонный слой, питавшійся слухами, рѣчами, журнальными статьями, афишами, брошюрами, памфлетами. Газеты, со времени іюльскихъ событій, умножившіяся новыми изданіями (Révolutions de Paris съ 17-го іюля, журналъ Марата Ami du peuple съ 12-го сентября 1789), быстро поднялись въ значеніи и стали сильнымъ орудіемъ агитаціи. Весьма глубокій анализъ состоянія умовъ общества, для котораго единственною умственною пищей стали газетныя статьи и всякаго рода произведенія политическаго ораторства, сдѣлалъ редакторъ Французскаго Меркурія (Mercure de France).

Пріятель. Малле дю-Панъ (Mallet du Pan)? Это былъ дѣйствительно независимый и честный журналистъ той эпохи, человѣкъ либеральный не въ искаженномъ смыслѣ этого слова, до послѣдней крайности боровшійся за свободу мнѣнія, въ эпоху когда слово свобода не сходило, съ языка, на дѣлѣ же господствовала крайняя нетерпимость мнѣній.

Авторъ. Вотъ что писалъ онъ (Hatin, Histoire de la presse en France, V, 78): „Писательство (l’écrivallerie), говорилъ наблюдательный Монтань, есть симптомъ расшатаннаго времени. Мы печальный примѣръ этой истины. Если неистовства революціи не встрѣтили никакого препятствія, если насиліе сдѣлалось ея единственною движущею силой, если разумные граждане потеряли всякое вліяніе, если терроръ оледенилъ всякое мужество, даже мужество разума; если большая часть событій представляютъ собою лишь борьбу безнравственности со слабостію, если въ потокѣ столькихъ переворотовъ такъ мало встрѣчается благородныхъ чувствъ и энергическихъ дѣй­ствій, проявлявшихся среди самыхъ ужасныхъ революцій, то одну изъ главнѣйшихъ причинъ этого мы должны искать, не сомнѣваюсь, въ томъ именно характерѣ, какой придало общественнымъ нравамъ писательство и привычка къ женски-нервному разслабленію. Всякій искалъ защиты въ брошюрахъ. Притѣснители сдѣлали изъ нихъ арсеналъ своей тираніи, притѣсняемые дѣятелямъ печати передавали заботу о своемъ отмщеніи… Читатели этихъ діатрибъ чувствовали себя утѣшенными, почти торжествующими, находя въ каждомъ писаніи побѣду, и успокоивались на удивительномъ дѣйствіи этихъ памфлетовъ, забытыхъ чрезъ недѣлю послѣ ихъ появленія. Среди всѣхъ безпорядковъ и несчастій смотрѣли на революцію какъ на фехтованіе разсужденій, краснорѣчія и оскорбительныхъ наладокъ. Когда такимъ образомъ человѣкъ пріучается судить и чувствовать чрезъ другаго, онъ самъ становится неспособнымъ ни къ малѣйшему усилію. Что умъ выигрываетъ въ удовольствіи, то характеръ теряетъ въ энергіи… Среди общественныхъ бурь люди предназначаются дѣйствовать, а не читать. Всюду гдѣ замѣтите противное, вы необходимо усмотрите и признаки вырожденія: головы погруженныя въ океанъ печатныхъ глупостей неспособны ни на какія самостоятельныя дѣйствія. Не ждите отъ нихъ ни величія, ни энергіи. Этотъ лощеный тростникъ, согнувшись подъ ударами вѣтра, никогда не поднимется».

Пріятель. Еслибы тутъ не говорилось о революціи и я прочелъ эти строки не зная откуда онѣ заимствованы, признаюсь, подумалъ бы что дѣло идетъ о насъ. Чѣмъ питается наше общество и наше юношество какъ не фельетонною мудростью? Гдѣ болѣе чѣмъ у насъ головы погружены въ океанъ печатныхъ глупостей? Къ революціи, Богъ дастъ, мы не придемъ, но за умственное и нравственное разслабленіе наше не мало отвѣтственно наше «писательство».

Авторъ. Не легко было Малле дю-Пану сохранить независимость сужденій. «Нынѣ, писалъ онъ послѣ октябрьскихъ событій, мнѣніе съ желѣзомъ и веревкой въ рукѣ даетъ свои предписанія. Вѣрь или умри, вотъ анаѳема съ горячностью произносимая, и произносимая во имя свободы!.. Тщетно среди столькихъ подводныхъ камней избирать путь умѣренности. Умѣренность стала преступленіемъ. Тщетно съ чистымъ намѣреніемъ искать общественнаго блага и истины: столько развращенныхъ перьевъ профанируютъ эти святыя имена. Что остается если не желаешь самъ ихъ профанировать? Остается или быть выброшеннымъ какъ ветошь или подвергнуться преслѣдованіямъ!… Нѣкоторый классъ писателей смотритъ на свои мнѣнія какъ на догмы, на свои рѣшенія какъ на прорицаніе оракула, на свои пересказы какъ на протоколы. Приметъ кто другія идеи,—что говорю я?—выразитъ какое-нибудь сомнѣніе, предложитъ измѣненіе: яростный голосъ деспотизма обличаетъ, терзаетъ, поноситъ все ему противящееся. Уйдя отъ меча цензуры, мы попадали подъ душегубство нетерпимости… Область преступленій печатнаго слова вдругъ разрослась какъ только объявлена независимость печати. Придумано новое преступленіе—оскорбленіе націи, crime de lèse-nation; въ него возводятся ошибки разсужденія, иногда и самъ разумъ. Эшафотъ можетъ сдѣлаться наказаніемъ поступка который и тираны рѣдко осмѣливались наказывать смертію. И кто доноситъ? Кто преслѣдуетъ? Кто судитъ? Всякій кто хочетъ захватить власть: частныя лица, муниципалитеты, округа, комитеты, клубы, политическія сообщества. Какъ ускользнуть отъ этой цѣпи наблюдателей, донощиковъ, самовольныхъ уполномоченныхъ, преслѣдующихъ человѣческій умъ и общественный разумъ?.. Когда каждое частное сообщество беретъ на себя представлять сиду націи и общественную власть, можетъ самовольно заставить замолчать законъ, противопоставить желанія народа священнымъ правамъ гражданъ, предавать ихъ анаѳемѣ и приводить рѣшеніе въ исполненіе,—тогда общество находится въ разложеніи, невинность не имѣетъ прибѣжища, и конституція становится не инымъ чѣмъ какъ отсутствіемъ всякаго правительства». Когда въ Собраніи обсуждался конституціонный вопросъ о королевской санкціи для того чтобы какой-либо законъ вошелъ въ силу и о королевскомъ veto, къ Малле явидись четверо яростныхъ „патріотовъ и грозили пистолетомъ если онъ осмѣлится держаться мнѣнія о необходимости такой санкціи. Угрозы и такія же посѣщенія повторились когда онъ одинъ осмѣлился представить вѣрную картину происходившаго въ Версалѣ 5 и 6 октября 1789 года. Въ концѣ 1790 года къ нему пришло нѣсколько «депутатовъ отъ патріотическихъ обществъ Пале-Рояля», также съ требованіемъ отказаться отъ своихъ мнѣній. «Лишать, возразилъ онъ, свободы говорить и писать значитъ нарушать конституцію». — «Конституція, отвѣчалъ одинъ изъ депутатовъ, есть общая воля, законъ есть воля сильнѣйшаго. Вы подъ властію сильнѣйшаго и должны подчиниться. Мы выражаемъ вамъ волю націи, и это — законъ… Вамъ воспрещается идти противъ господствующаго мнѣнія». Вотъ какъ понималась свобода въ эпоху казавшуюся ея торжествомъ!

Пріятель. Не забудемъ что Малле нисколько не былъ приверженцемъ стараго порядка и держался англійскихъ конституціонныхъ идей.

Авторъ. Нижній революціонный слой составляла уличная толпа праздной черни, голодной и подкупной, являвшейся готовымъ орудіемъ безпорядковъ. Дюсо, въ пышной реторической рѣчи о взятіи Бастиліи обращенной къ «отцамъ отечества» и произнесенной въ Собраніи 6 февраля 1790, описывая свое впечатлѣніе во время эпизода съ Флесселемъ, при переходѣ изъ залы гдѣ засѣдалъ постоянный комитетъ въ большую залу Думы, не могъ удержаться чтобы не сказать: «Новое зрѣлище поразило мои взоры. Всѣ лавки были засажены гражданами вооруженными какъ дикіе. Но какими гражданами? Такихъ въ бѣлый день встрѣчать не случалось. Откуда они вышли? Кто вывелъ ихъ изъ мрачныхъ убѣжищъ? Кто? О, если это любовь къ свободѣ! Она такъ чревата удивительными явленіями!» Съ водвореніемъ анархіи всякая промышленная дѣятельность прекратилась, множество достаточныхъ людей покинули столицу; массы фабричныхъ, мастеровыхъ всякаго рода прислуги остались безъ работы и мѣстъ. А масса пришлецовъ все прибывала. Несмотря на усиленныя старанія снабдить Парижъ провіантомъ, хлѣбъ былъ дорогъ. Бальи, за четыре дня до разыгравшихся въ октябрѣ безпорядковъ, писалъ 1 октября Неккеру (любопытное письмо это приведено у Bûchez et Roua, IѴ, 186): „Не могу изобразить вамъ какое изумительное число несчастныхъ насъ осаждаетъ… Все въ Парижѣ находится въ застоѣ заставляющемъ содрогаться, особенно когда подумаешь что вслѣдствіе его большая часть рабочихъ этого огромнаго города приве­дена къ состоянію абсолютнаго бездѣлья. Чѣмъ грозитъ намъ предстоящая зима? Нуждою тѣмъ болѣе угасающею что она падаетъ на классъ самый неимущій и наиболѣе способный воспламеняться. Вы были такъ добры, озаботились устройствомъ благотворительныхъ мастерскихъ, но число несчастныхъ тамъ занятыхъ простирается только до четырехъ тысячъ. Было бы очень желательно увеличить ихъ число и даже довести его до восьми тысячъ, принимая предосторожность раздѣлять работающихъ и удалять ихъ другъ отъ друга». Мастеровые разнаго рода собираются толпами, толкуя о своемъ положеніи, постановляя рѣшенія. Четыре тысячи лакеевъ безъ мѣста совѣщаются въ окрестностяхъ Лувра и требуютъ чтобъ изъ Парижа были высланы Савояры, такъ какъ дѣлается имъ конкурренція. «Господа портные, читаемъ въ Révol. de Paris (№ ѴI, 15), собрались сегодня (18 августа) на лугу противъ Лувра въ числѣ около трехъ тысячъ и чтобы не вошелъ никто посторонній приняли особый знакъ — показывать палецъ истыканный иголкою отъ шитья; только съ такимъ непререкаемымъ свидѣтельствомъ про­пускали въ кругъ». Портные постановили чтобъ ихъ день оплачивался по сорока су и чтобы продавцамъ старой одежды воспрещено было изготовлять новыя платья. Въ Rév. de Paris высказывается удовольствіе что собраніе обошлось безъ всякаго безпорядка.

Пріятель. Не любилъ этихъ собраній Бальи. «Въ дождливые дни я еще былъ спокоенъ», замѣчаетъ онъ въ своихъ запискахъ. Любопытная метеорологія революціи.

Авторъ. Въ концѣ августа 1789 была первая проба вмѣшать Парижъ въ рѣшеніе вопросовъ обсуждаемыхъ въ Національномъ Собраніи. На очереди было обсужденіе правъ короля по отношенію къ изданію законовъ. Можетъ ли король отказать въ утвержденіи закона принятаго палатой, и если можетъ, то долженъ ли отказъ этотъ, — это королевское veto, — имѣть абсолютную силу или только временную до извѣстнаго срока. Революціонеры желали отнять у короля всякое право запрета или по крайней мѣрѣ обставить его условіями которыя по возможности парализовали бы его силу. Но партія veto была сильна въ Собраніи, заключавшемъ въ себѣ еще много монархическихъ элементовъ. Пришлось прибѣгнуть къ Парижу. «Тайные агенты, говоритъ де-Феррьеръ, была разсѣяны въ клубахъ, въ кофейняхъ. «Есть, говорила они, стачка между дворянствомъ, духовенствомъ а ста депутатами средняго сословія чтобы доставать королю право абсолютнаго veto. Король наложатъ запретъ на декреты 4 августа и уничтожитъ то что сдѣлало въ эту знаменитую ночь Собраніе на благо народа». 29 августа Пале- Рояль взволновался. Кто-то предложилъ идти въ Версаль, очистить Собраніе, короля привезти въ Парижъ. На этотъ разъ дѣло ограничилось проектомъ. Впрочемъ полторы тысячи человѣкъ все-таки двинулись 30 августа, но были остановлены при заставѣ и вынуждены были вернуться въ Парижъ. Въ округахъ въ свою очередь волновались по случаю veto. Округъ Сентъ-Оноре требовалъ отъ думскихъ представителей чтобъ они побудили Національное Собраніе пріостановиться пока всякимъ рѣшеніемъ касательно veto. Собраніе представителей имѣло благоразуміе отвѣчать «что оно не считаетъ за городомъ Парижемъ права пріостанавливать пренія Національнаго Собранія» (Rév. de Paris, № XI, 16). Депутаты отъ Пале- Рояля являлись въ Версаль къ Лалли Толандалю съ заявленіемъ что «Парижъ не хочетъ veto, считаетъ измѣнниками тѣхъ кто хотятъ veto и наказываетъ измѣнниковъ».

Пріятель. Агитація по случаю veto во всѣхъ слояхъ парижскаго населенія вела между прочимъ и къ комическимъ явленіямъ. «Въ воскресенье, читаемъ въ № ѴШ Révol. de Paris, подъ рубрикой: «подробности о четвергѣ 3 сентября», — одинъ рабочій слыша горячія рѣчи противъ Veto спрашивалъ а изъ какого онъ округа? Другой говорилъ что такъ какъ этотъ veto всѣхъ безпокоитъ, то его надо вздернуть на фонарь».

Авторъ. Это напоминаетъ анекдотъ о Ювеналѣ передаваемый въ біографіи Бальи предпосланной его запискамъ (въ изданіи гг. Бервиля и Барьера). Въ концѣ октября 1789 народъ собравшійся вкругъ Думы со страшными криками требовалъ хлѣба. Избиратель, Дюсо, старикъ внушительной наружности, обладавшій звучнымъ голосомъ, рѣшился выйти уговаривать народъ. Вышелъ онъ на площадь, сталъ на эстраду, назначенную для прокламацій, и началъ рѣчь. «Господа, вы видите предъ собою переводчика Ювенала». Едва произнесъ онъ это слово какъ начался шумъ. «Кто такой Ювеналъ? Аристократъ, должно-быть! На фонарь Ювенала! На фонарь и этого говоруна! Намъ нужно хлѣба.

Дастъ ли его Ювеналъ». Дюсо уже схватили, хотѣли тащить къ фонарю, и только заступничество подоспѣвшаго Бальи, тогда еще популярнаго, и объявившаго: «Дюсо мой другъ», спасло оратора.

Пріятель. Нѣсколько странно было обращаться къ оборванной толпѣ съ рѣчью о Ювеналѣ. Ораторство обуявшее Францію побуждало выступать съ болѣе или менѣе литературно обдѣланными рѣчами, даже въ минуты когда бы кажется не до рѣчей. Припомни краснорѣчивыя обращенія Лафайета къ неслушающей толпѣ въ минуты неистовыхъ требованій. Вѣроятно эти разные экспромты заготовлялись заранѣе, если не сочинялись послѣ. Этого рода краснорѣчіе напоминаетъ мнѣ иногда ученыя рѣчи нашихъ адвокатовъ предъ присяжными изъ крестьянъ.

Авторъ. Волненіе по поводу veto можно назвать пробнымъ испытаніемъ; серіозное движеніе, приведшее къ важнымъ послѣдствіямъ: перенесенію Собранія и королевскаго пребыванія въ Парижъ, произошло 5 и 6 октября. Народъ второй разъ спасъ Францію, по выраженію Марата. «1 октября все было испорчено дамами Версаля. 6 октября все было исправлено женщинами Парижа», прибавляетъ въ дополненіе Мишле.

Пріятель. Что же сдѣлали «дамы Версаля»?

Авторъ. Чтобы пояснить это, необходимо остановиться на общемъ положеніи дѣлъ. Въ Собраніи обсуждались конституціонные вопросы великой важности—о правахъ короны, порядкѣ наслѣдія. Съ разрѣшеніемъ ихъ была связана масса интересовъ. Партія придворная съ ужасомъ усматривала открывающуюся пропасть, готовую поглотить и монархію, и короля. Съ своей стороны, вожаки революціонной партіи, — какъ тѣ что имѣли цѣлью разрушеніе монархіи, такъ и тѣ что хранили особые замыслы (низверженіе короля и переходъ власти къ Орлеанскому принцу), зная что могутъ дѣйствовать чрезъ «Парижъ», выжидали случая воспользоваться такимъ аргументомъ, такъ какъ исходъ борьбы въ Собраній, гдѣ монархическое начало имѣло не мало ревностныхъ представителй, не былъ достаточно обезпеченъ. Настойчиво держались слухи о заговорѣ аристократовъ, имѣвшемъ цѣлью увезти короля въ Мецъ, разогнать собраніе и возстановить старый порядокъ. Столь же настойчиво распускалось что народъ ожесточенный голодомъ намѣренъ двинуться въ Версаль, захватать короля и перевезти его въ Парижъ. Военныя силы охранявшія Версаль были крайне недостаточны. Рѣшено было призвать Фландрскій полкъ. Мѣра была такъ естественна что и Собраніе не нашло ничего возразить. Полкъ прибылъ въ Версаль. Это послужило началомъ къ возбужденію. «Прибытіе полка, сказано въ Rév. de Paris (№ XII, 31), произвело такое смятеніе въ столицѣ что многіе округа послали въ Думу депутатовъ чтобы она объяснилась съ министрами…. Что такое намъ готовятъ? Будемъ на сторожѣ. Говорятъ что парламенты вступили въ союзъ съ аристократами и пошли на выгодную сдѣлку. А гражданамъ препятствуютъ взаимно сообщать свои идеи, передавать вѣсти изъ провинцій. Нѣтъ болѣе патріотическаго центра (тогда были приняты мѣры противъ сборищъ въ Пале-Роялѣ). Да, требуется второй приступъ революціи. Все его приготовляетъ». Дворъ желалъ чтобъ установилось согласіе между прибывшими солдатами и гражданскою милиціей Версаля. Работавшая въ Парижѣ партія поставила задачей совратить солдатъ. Gardes Françaises въ статскомъ платьѣ отправились въ Версаль. Одни являлись какъ публика въ засѣданія Собранія апплодировать революціоннымъ депутатамъ, другіе братались съ солдатами, угощая ихъ, приглашая въ ПариЖъ. Въ Версаль былъ препровожденъ цѣлый отрядъ публичныхъ женщинъ. Когда солдаты Фландрскаго полка въ свою очередь бывали въ Парижѣ, ихъ угощали на славу и даже одѣляли деньгами. «Просто удовольствіе ходить въ Парижъ — всегда вернешься съ деньгами», говорили они показывая принесенныя экю. При дворѣ это было извѣстно, и тамъ въ свою очередь старались привлечь прибывшихъ. Королевскіе лейбъ-гвардейцы, согласно принятому обычаю, при вступленіи новаго гарнизона, пожелали дать пиръ Фландрскому полку. Пиръ состоялся въ четвергъ 1 октября, съ разрѣшенія короля, въ большой залѣ оперы гдѣ, накрыли столъ на триста человѣкъ. Король, королева, ведя за руку дофина, посѣтили праздникъ. По ихъ удаленіи разгоряченные виномъ участника пира сдѣлали антиреволюціонную демонстрацію. Кто-то крикнулъ: «Бросьте трехцвѣтную кокарду, да здравствуетъ бѣлая, она хорошая». Многіе побросали бывшія на нихъ кокарды и надѣли бѣлыя. Всѣ бросились ко дворцу а сдѣлали предъ нимъ шумную овацію. Чрезъ день, устроился новый праздникъ, въ казармахъ. Придворныя дамы сойдя съ галлереи ходили между рядами присутствовавшихъ и раздавали кокарды. Вотъ преступленіе «дамъ Версаля». Понятно какою искрой должны были стать въ Парижѣ преувеличенные разказы объ этихъ антиреволюціонныхъ демонстраціяхъ.

Пріятель. Вотъ какъ разсказывалъ потомъ Камиль Демуленъ о событіяхъ этого времени (въ своей газетѣ Révol. de France et de Brabant, начавшей выходить съ конца ноября 1789; Bûchez et^Rovx III, 62): „Королевская жена слишкомъ ужь была довольна четверговымъ братскимъ угощеніемъ чтобы пиръ не повторился еще разъ. Повтореніе произошло въ субботу,съ отягчающими обстоятельствами. Нашему терпѣнію пришелъ конецъ. Легко понять что всѣ сколько было патріотовъ-наблюдателей въ Версалѣ или сами поспѣшили скорѣе въ Парижъ сообщить такія вѣсти, или по крайней мѣрѣ отправили письма съ описаніемъ подробностей. Въ тотъ же день, въ субботу вечеромъ, Парижъ взволновался. Одна дама, видя что мужа ея не слушаютъ въ округѣ, первая явилась предъ собраніе въ кафе Foi и обличила антинаціональныя кокарды. Маратъ летитъ въ Версаль, возвращается какъ молнія, одинъ дѣлаетъ столько шуму какъ четыре трубы страшнаго суда и кричитъ намъ: мертвые, возстаньте! Дантонъ бьетъ въ набатъ въ своемъ округѣ. Въ воскресенье этотъ безсмертный округъ вывѣшиваетъ свой манифестъ». Повсюду толкуютъ что надо идти въ Версаль, берутся за оружіе, разсѣваются по улицамъ, отправляются на охоту за носящими одноцвѣтную кокарду. День проходитъ въ волненіи; на слѣдующее утро походъ состоялся.

Авторъ. Дѣло было сфабриковано довольно искусною рукой. Начавшееся потомъ продолжительное слѣдствіе не привело къ сожалѣнію ни къ какимъ серіознымъ раскрытіямъ. Подъ подозрѣніемъ остались принцъ Орлеанскій и Мирабо, но истинныя нити происшествія такъ и остались не обнаруженными. Опишемъ кратко что произошло въ мрачные дни 5 и 6 октября. Авангардомъ предпріятія пущены женщины, такъ умилившія Мишле. Но по всѣмъ показаніямъ между слабыми созданіями была цѣлая масса переодѣтыхъ мущинъ. До четырехъ или пяти сотъ такихъ спасительницъ Франціи прорвались чрезъ стражу, не рѣшившуюся употребить силу противъ Женщинъ, въ Думу. За ними толпа мущинъ. Все это разсѣялось въ залахъ; хотятъ жечь бумаги, говоря что здѣсь ничего не дѣлаютъ кромѣ дурацкихъ писаній. А на площади толпа вопитъ «хлѣба, и въ Версаль!» Въ главнокомандующіе женской арміи попадаетъ Мальяръ, судебный приставъ (huissier), одинъ изъ героевъ Бастиліи, «капитанъ волонтеровъ Бастиліи». Бьютъ въ барабанъ, армія изъ семи или восьми тысячъ женщинъ и нѣсколькихъ сотъ мущинъ двигается въ Версаль. Здѣсь толпа направляется къ Собранію. Въ началѣ входитъ небольшая депутація. Но скоро врываются сотни, наполняютъ галлереи, залу. Съ ними мущины, съ палками, пиками, алебардами. Все это разсаживается на лавки депутатовъ, требуетъ продолженія засѣданія, прерываетъ, вотируетъ. «Кто тамъ это говоритъ? Велите замолчать болтуну. Не о томъ дѣло. Надо хлѣба. Давайте сюда тетку Мирабо. Хотимъ его слышать».

Пріятель. Депутатъ Дюфресъ-Дюше (Dufraisse-Duchey) былъ свидѣтелемъ (показаніе его предъ слѣдственною коммиссіей, Moniteur, II, 550) слѣдующей сцены. „Нѣсколько женщинъ, между которыми я призналъ, судя по длинѣ бороды, нѣсколькихъ мущинъ, приблизились къ бюро и грозили епископу Лангрскому, который предсѣдалъ вмѣсто Мунье, бывшаго у короля. Одна изъ нихъ сказала епископу: «Положи пальцы на бюро». Онъ исполнилъ. Тогда двѣ другія сказали: «Мы довольны, цѣлуй теперь насъ». Подъ давленіемъ толпы депутація членовъ Собранія, по дождю и грязи, среди нахлынувшей толпы, отправляется во дворецъ. «Послѣ пяти часовъ настояній и ожиданія, говоритъ Тэнъ, вырываетъ у короля, кромѣ декрета о продовольствіи, на который король соглашается безъ затрудненій, — принятіе безъ оговорокъ объявленія о правахъ человѣка и утвержденіе конституціонныхъ постановленій. Такова была независимость Собранія и короля. И такимъ-то образомъ были установлены начала новаго права и главныя черты конституціи!»

Пріятель. Не одними законодательными работами по конституціи занимались ;енщины въ Версалѣ. Масса героинь разсѣялась ме;ду солдатами, сманивая ихъ, предлагая себя. Другія толпятся кучами на удицахъ и площадяхъ. Идетъ до;дь, холодно, голодно. Съ трудомъ мо;но получить кусокъ хлѣба раздаваемаго на Place d’Armes. Одна шайка разрываетъ на куски убитую лошадь, ;аритъ, ѣстъ полусырое мясо, по о,разцу дикарей. Приближается ночь. Около полуночи прибыла изъ Пари;а національная гвардія, въ числѣ пятнадцати тысячъ человѣкъ, съ Лафайетомъ во главѣ. Онъ дол;енъ былъ уступать требованію своихъ подчиненныхъ двинуться въ Версаль. „Если не хотите вести насъ, мы поставимъ главнокомандующимъ какого-нибудь стараго гренадера», говорили ему. «Правительство насъ обманываетъ…. Хотимъ идти въ Версаль, истребить королевскихъ гвардейцевъ и Фландрскій полкъ, осмѣлившихся растоптать національную кокарду». Лафайетъ говоритъ рѣчь на площади Думы, прибывающая толпа со стороны Сентъ-Антуанскаго предмѣстья бушуетъ, Лафайету кричатъ что вздернутъ его на фонарь. Когда онъ хочетъ вернуться въ Думу, ему загораживаютъ дорогу. Члены Думы совѣтуютъ Лафайету, даже даютъ ему предписаніе, отправиться въ Версаль «такъ какъ нѣтъ возможности отказаться». Не принесло порядка прибытіе Лафайета съ націоналъ-гардами, но придало походу Парижа на Версаль серіознѣйшее значеніе. Окруженный арміей Лафайета, король сталъ плѣнникомъ въ своемъ дворцѣ. Ночь принесла самыя прискорбныя событія. Утомленный Лафайетъ удалился заснуть. «Я ничего не подозрѣвалъ, оправдывался онъ въ 1798 году, народъ обѣщалъ мнѣ остаться спокойнымъ». Какая наивность! Народъ обѣщалъ. Какой народъ? И какая довѣрчивость послѣ столькихъ поучительныхъ опытовъ! Толпа черни окружаетъ стражу изъ восьмидесяти націоналъ- гардовъ, заставляетъ ихъ стрѣлять въ королевскую стражу, выламываетъ двери, врывается во дворецъ, убиваетъ королевскую стражу. Королева едва успѣваетъ убѣжать изъ своей спальни въ одной юпкѣ. Все королевское семейство тѣснится въ одной изъ залъ дворца, ожидая смерти. Наконецъ подоспѣваетъ Лафайетъ. Къ утру «народъ» вокругъ дворца приступаетъ съ требованіями: «короля въ Парижъ». Приходится уступить. Итакъ цѣль похода достигнута: Парижъ побѣдилъ. Везутъ короля съ его семействомъ на жительство въ Парижъ, за ними сто депутатовъ въ каретахъ, далѣе пушки съ сѣдящими на нихъ верхомъ женщинами, возы съ мукой; націоналъ-гарды, люди съ пиками, женщины пѣшкомъ, верхомъ, въ телѣгахъ. Кортежъ открываетъ шайка несущая на пикахъ отрѣзанныя головы двухъ королевскихъ гвардейцевъ. Въ Севрѣ останавливаются предъ парикмахерской и заставляютъ завить и причесать мертвыя головы, намыливаютъ ихъ, кричатъ, хохочутъ. Стрѣляютъ изъ ружей; мущины и женщины взявшись за руки поютъ и пляшутъ въ грязи. Такъ король въѣзжаетъ въ свою столицу.

Авторъ. Всѣ эта сцены безобразій и уЖасовъ такъ поразили чувствительнаго Лалли Толандаля, что онъ отряхнулъ прахъ съ ногъ и покинулъ Собраніе, отказавшись отъ всякаго участія въ общественныхъ дѣлахъ. Весьма любопытно его письмо къ другу въ которомъ одъ излагаетъ свои мотивы:

«Поговоримъ о моемъ рѣшеніи. Его вполнѣ оправдываетъ моя совѣсть. Ни этотъ виновный городъ, ни это еще болѣе виновное Собраніе, не заслуживаютъ чтобы предъ ними оправдываться. Но у меня на душѣ чтобы вы и люди съ вами единомышленные не осудили меня. Здоровье мое, клянусь вамъ, дѣлало для меня невозможнымъ исполненіе моихъ обязанностей; но, и помимо того, свыше силъ моихъ было переносить долѣе ужасъ какой возбуждаютъ во мнѣ эта кровь, эти головы, эта королева почти зарѣзанная, король отведенный плѣнникомъ, вступающій въ Парижъ среди убійцъ въ предшествіи головъ его несчастныхъ тѣлохранителей; эти вѣроломные Янычары, эти убійцы, эти женщины-каннибалки, этотъ крикъ: «на фонарь всѣхъ епископовъ» въ минуту когда король въѣзжаетъ въ свою столицу имѣя въ своей каретѣ двухъ епископовъ членовъ совѣта. Я самъ видѣлъ какъ произведенъ былъ выстрѣлъ въ одну изъ колясокъ королевы. А. г. Бадьи именуетъ этотъ день прекраснымъ! А Собраніе утромъ хладнокровно объявило что несогласно съ его достоинствомъ сопровождать короля цѣлымъ корпусомъ. А Мирабо безнаказанно произноситъ въ этомъ собраніи что государственный корабль не только не остановится въ своемъ бѣгѣ, но пойдетъ съ большею еще быстротой къ своему возрожденію. Барнавъ смѣется съ нимъ когда потока крови текутъ вокругъ нихъ. Добродѣтельный Мунье только чудомъ ускользаетъ отъ двадцати убійцъ, хотѣвшихъ и его голову присоединить къ трофеямъ. Вотъ что заставило меня поклясться чтобы моей ноги не было въ этой трущобѣ людоѣдовъ, гдѣ я не имѣлъ уже болѣе силы возвышать голосъ, гдѣ въ теченіе шести недѣль тщетно возвышали его я, Мунье и всѣ честные люди. Послѣднее усиліе въ сторону добра было выйти изъ Собранія. У меня не было ни тѣни страха. Я покраснѣлъ бы еслибы пришлось защищаться въ этомъ. Я на дорогѣ получилъ со стороны этого самаго народа, менѣе виновнаго чѣмъ тѣ что опьянили его яростію,—одобрительныя восклицанія, апплодисменты, которыми другіе были бы польщены и которые заставили меня содрогнуться. Я уступилъ негодованію, ужасу, физическимъ конвульсіямъ какія произ­водилъ во мнѣ одинъ видъ крови. Можно разъ презрѣть смерть, можно презрѣть ее нѣсколько разъ, когда она можетъ быть полезна. Но никакая сила подъ небомъ, никакое общественное или частное мнѣніе не имѣютъ права осуждать меня безъ пользы выдерживать тысячу пытокъ въ минуту и гибнуть отъ отчаянія, ярости, среди тріумфа преступленій, остановить которые я не въ состояніи. Они осудятъ меня, конфискуютъ мое имѣніе. Я буду пахать землю, но ужъ не увижу ихъ. Вотъ мое оправданіе. Вы можете читать всѣмъ это письмо, показывать его, давать списывать. Тѣмъ хуже для тѣхъ кто его не пойметъ».

Пріятель. Это голосъ сердца честнаго человѣка. Но цѣною этихъ ужасовъ, обмановъ, преступленій, притворныхъ доблестей и внутренней мерзости, куплено ли по крайней мѣрѣ что-либо для блага человѣчества? Не добродѣтельными и чистыми руками воздвигается обыкновенно зданіе исторіи. Не создано ли по крайней мѣрѣ что-либо Собраніемъ? Неужели въ его дѣлѣ было только дѣло разрушенія? Почему не исполнились тѣ радужныя надежды какія отовсюду возлагались на него при его открытіи?

Авторъ. Чтобъ отвѣтить на эти вопросы, надо ближе всмотрѣться въ самый составъ Собранія. Вернемся, въ него въ нашей слѣдующей бесѣдѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Visits: 1

«Никто не зналъ Римъ такъ хорошо, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. О. Смирнова, какъ Гоголь. Не было италь­янскаго историка или хроники, которую онъ не прочелъ. Все. что относится до историческаго развитія искусства, даже современности итальянской, все было ему извѣстно. Какъ-то особенно оживалъ для него весь быть этой страны, кото­рая тревожила его молодое воображеніе. Онъ ее нѣжно любилъ. Въ ней его душѣ легче видѣлась Россія, Россія грустныхъ героевъ перваго тома («Мертвыхъ душъ»), и отечество озарялось для него радостно и утѣшительно. Онъ самъ мнѣ говорилъ, что въ Римѣ, въ одномъ Римѣ онъ могъ глядѣть въ глаза всему груст­ному и безотрадному и не испытывать тоски и томленія».

Въ концѣ сороковыхъ годовъ Гоголь нѣсколько разъ посѣтилъ Римъ. Въ кафэ «Греко», что около «Піацца ди Спанія» среди медальоновъ-изображеній посѣтителей, украшающихъ стѣны, имѣется также портретъ Гоголя.

Гоголь былъ связанъ съ Римомъ, съ уходящей римской жизнью, запечатлѣнной на офортахъ Пиранези, съ папскимъ Римомъ, полузапущеннымъ, поражающиимъ путешественниковъ XѴIII вѣка, въ томъ числѣ и Гете, своимъ торжественымъ запустѣніемъ. Русскій писатель зналъ его, какъ мало кто. Сэнъ-Бэвъ говорилъ, что ни одинъ путешественникъ не дѣлалъ такихъ точныхъ и вмѣстѣ оригинальныхъ наблюденій. Особенно поразили Сэнъ-Бэва знанія Гоголя о трансъ-тиверинцахъ (жителей предмѣстья Рима по правому берегу Тибра). «Едва ли сами жители города, вспоминаетъ А. О. Смирнова, знаютъ, что трансъ-тиверинцы никогда не сливались съ ними, что у нихъ свой языкъ». Замѣтивъ, что Гоголь хорошо зналъ все то, что относилось къ языче­ской древности. Смирнова заставила его быть ея гидомъ.

«Однажды, гуляя въ Колизеѣ, пишетъ Смирнова, я ему сказала. — А какъ вы думаете, гдѣ сидѣлъ Неронъ? Вы должны это знать, и какъ онъ сюда являлся: пѣшій или въ колесницѣ, или на носил­кахъ? — Гоголь разсердился и сказалъ. — Да вы зачѣмъ пристаете ко мнѣ съ этимъ подлецомъ! Вы, кажется, воображаете, что я жилъ въ то время, вообра­жаете, что я хорошо знаю исторію, совсѣмъ нѣтъ. Исторію еще не писали такъ, чтобы живо обрисовывались на­родъ или личности. Вотъ одинъ Муратори понялъ, какъ описать народъ. У одного него слышится связь съ землею, на которой онъ живетъ… (между прочимъ я скажу вамъ, что мерзавецъ Неронъ являлся въ Колизей въ свою ложу въ зо­лотомъ вѣнкѣ, въ красной хламидѣ и золоченыхъ сандаліяхъ. Онъ былъ высокаго роста, очень красивъ и талантливъ, пѣлъ и аккомпанировалъ себѣ на лирѣ. Вы видѣли его статую въ Ватиканѣ? Она изваяна съ натуры». Обыкновенно, во время прогулокъ по Риму, Гоголь былъ не словоохотливъ. Среди римскихъ раз­валинъ онъ шелъ поодаль отъ своихъ спутниковъ, поднималъ камушки, сры­валъ травки, размахивалъ руками, попа­далъ на кусты, деревья, ложился навз­ничь и говорилъ: “Забудемъ все, посмотрите на это небо». И долго задумчиво, но какъ-то вяло глазѣлъ на голубой сводъ безоблачный и ласкающій[*]).

Во время этихъ прогулокъ, Гоголь былъ одѣть просто и скромно. Лишь одинъ разъ онъ явился въ праздничномъ костюмѣ къ Смирновымъ. «Я хочу сдѣлать вамъ сюрпризъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Осиповнѣ. Мы сегодня пойдемъ въ куполъ Петра». На Гоголѣ была сѣ­рая шляпа, свѣтло-голубой жилетъ и ма­линовые панталоны. Костюмъ его напо­миналъ, по замѣчанію А. О. Смирновой, малину со сливками. Они поднялись подъ самый куполъ, гдѣ нашли надпись импе­ратора Николая Павловича: «Я здѣсь молился о дорогой Россіи». Гоголь разска­зывалъ, что онъ вмѣстѣ съ Жуковскимъ обошли весь карнизъ собора. «Теперь у меня потъ выступаетъ, когда я вспомню наше пѣшее хожденіе», — признался онъ Смирновой. Кромѣ Св. Петра, его особенно привлекала статуя Моисея Микель-Анджело. Они посѣтили также виллу Фарнезину, гдѣ фрески: Галатея Ра­фаэля и очаровательная исторія Психеи. Въ Сикстинской капеллѣ Ватикана Гоголь простаивалъ долго передъ картиной Страшнаго Суда: «Тутъ исторія тайнъ души, говорилъ онъ. Всякій изъ насъ сто разъ на день то подлецъ, то ангелъ». Послѣ поѣздокъ русскіе граждане Рима по­купали макароны, масло и пармезанъ. Гоголь самъ варилъ макароны, соперничая въ кулинарномъ искусствѣ съ итальян­скими мастерами. Впослѣдствіи, въ Петербургѣ, вмѣстѣ съ Віельгорскимъ и Жуковскимъ, Гоголь предавался «макарон­нымъ утѣхамъ» — въ память объ Италіи готовилъ макароны, какъ въ ресторанѣ «Лепри».

Въ окрестностяхъ Рима, около Тиво­ли, Гоголь бывалъ у Ханыковыхъ вмѣстѣ со Смирновыми. Однажды вечеромъ хо­зяинъ дома читалъ вслухъ «Письма пу­тешественника» Жоржъ Занда. Гоголь не выдержалъ этого испытанія и разстроенный ушелъ. На другой день, Александра Осиповна спросила его, почему онъ не­жданно покинулъ ихъ общество. Онъ от­вѣтилъ: «А вы развѣ любите, когда играютъ фальшиво на скрипкѣ? У этой жен­щины (Жоржъ Зандъ) нѣтъ искры прав­ды, даже нѣтъ чутья истины. Она можетъ нравиться только французамъ». Гоголь отдавалъ должное Франціи, но не любилъ ее. Онъ внутренне всегда противопола­гаетъ Римъ Парижу. Въ Парижѣ онъ былъ въ 1837 году зимой. Въ это время тамъ были и Смирновы. А. О. Смирнова жила на рю дю Монбланъ № 21 во дворѣ. Гоголь называлъ ея отель трущобой (трущоба эта была довольно комфорта­бельна). Съ Александрой Осиповной онъ любилъ вспоминать Украину, ихъ общую родину. Заводилась рѣчь о галушкахъ, вареникахъ, пампушкахъ, коржикахъ, вспоминали хохлацкое пѣніе. По свидѣтельству Смирновой любимой пѣснью Гоголя была:

«Ходы козакъ по улицы
Въ свитлой, билой котулицѣ»…

Парижъ казался автору «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки» химерическимъ чудовищемъ, притягательнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отталкивающимъ. Герой его от­рывка «Римъ»[†]) молодой римскій князь воспринимаетъ Парижъ какъ нѣкое на­важденіе. «И вотъ онъ въ Парижѣ, — пишетъ Гоголь, — безсвязно обнятый его чудовищною наружностью, пораженный движеніемъ, блескомъ улицъ, безпоряд­комъ крышъ, гущиной трубъ, безархитектурными, сплоченными массами домовъ, облѣпленныхъ тѣсной лоскутностыо магазиновъ, безобразіемъ нагихъ, неприслоненныхъ боковыхъ стѣнъ, безчисленной и смѣшанной толпой золотыхъ буквъ, которыя лѣзли на стѣны, на окна, на кры­ши и даже на трубы, свѣтлой прозрачно­стью нижнихъ этажей, состоящихъ только изъ однихъ зеркальныхъ стеколъ. Вотъ онъ, Парижъ, это вѣчное, волнующееся жерло, водометъ, мечущій искры ново­стей, просвѣщенія, модъ, изысканнаго вкуса и мелкихъ, но сильныхъ законовъ, отъ которыхъ невластны отказаться и сами порицатели ихъ; великая выставка всего, что производитъ мастерство, худо­жество и всякій талантъ, скрытый въ не­видныхъ углахъ Европы, трепетъ и лю­бимая мечта двадцатилѣтняго человѣка, размѣнъ и ярмарка Европы».

Лѣтомъ, того же года, Гоголь побы­валъ въ Германіи, въ Баденѣ онъ лечился отъ многихъ недуговъ, которыми онъ страдалъ, но германскія воды слабо ему помогли. Причины его недуга были ско­рѣе психическія чѣмъ физическія. О нѣмецкихъ эскулапахъ онъ отзывался насмѣшливо. Въ 1816 году, онъ писалъ А. О. Смирновой о ея братѣ: «Хотите ли вы знать, какъ Аркадій Осиповичъ лечится въ Греффенбергѣ ? Въ пять часовъ утра его будятъ, тотчасъ обливаютъ холодной, какъ только можно водой, завертываютъ его въ мокрыя простыни и приказываютъ ему потѣть. Но онъ не слушается, тира­ны доктора его раскутываютъ, когда онъ совсѣмъ посинѣетъ и кричитъ благимъ матомъ, послѣ чего его сажаютъ брига­диршей въ холодную воду и онъ съ отмо­роженной бригадиршей бѣжитъ въ рубашкѣ и въ кальсонахъ къ себѣ. Дамы, всѣ съ отмороженными же бригадиршами, гуляютъ въ лѣсу въ длинныхъ мантильяхъ, такъ что приличія соблюдаются строго. Изъ лѣса всѣ бѣгутъ домой, гдѣ поѣдаютъ множество булокъ и запиваютъ синим снятымъ молокомъ. Сливки идутъ докто­ру въ кофе или сбиваются въ масло. — Обѣдъ самый гадкій, супъ, разварная корова и черносливный компотъ. Насладившись два мѣсяца такой жизнью, мы простились съ гидротерапіей навѣкъ».

Гоголь изъ Бадена бѣжалъ въ Римъ. Въ Германіи ему надоѣло все — и анекдоты Жуковскаго (Смирнова увѣряетъ, что до неприличныхъ анекдотовъ Жуковскій былъ большой охотникъ) и свѣтъ, вра­щавшійся около вел. кн. Маріи Павлов­ны (ей онъ подарилъ одинъ изъ рисунковъ своего друга Александра Иванова).

Въ Римѣ онъ оживалъ и физически и душевно. Тамъ все соотвѣтствовало внутреннему строю его души. Тамъ забывалъ онъ о вѣчномъ разладѣ добра и красоты, который мучилъ его, какъ почти всѣхъ русскихъ писателей. Герой его неоконченной повѣсти о Римѣ, итальянскій князь, вернувшійся изъ Парижа къ отеческимъ пенатамъ, видитъ по-новому Римъ и останавливается пораженнымъ открывшейся ему панорамой: «Передъ нимъ въ чудной сіяющей панорамѣ предсталъ Вѣчный Городъ. Вся свѣтлая груда домовъ, цер­квей, куполовъ, остроконечій, сильно ос­вѣщена была блескомъ понизившагося солнца. Группами и поодиночкѣ одинъ изъ за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушныя террасы и галлереи, тамъ нестрѣла и разыгрывалась масса тонкими вершками колокольныхъ ку­половъ съ узорною капризностью фонарей; тамъ выходилъ цѣликомъ темный дворецъ; тамъ плоскій куполъ Пантеона; тамъ убранная верхушка Антониновской колонны съ капителью и статуей апосто­ла Павла; еще правѣе возносили верхи капитолійскія зданія съ конями, статуями; еще правѣе надъ блещущей толпой домовъ и крышъ величественно и строго подымалась темная ширина колизейской громады; тамъ опять играющая толпа стѣнъ, террасъ и куполовъ, покрытая ослѣпительнымъ блескомъ солнца. И надъ всей свежащй массой темнѣли вдалй своею черною зеленью верхушки камен­ныхъ дубовъ изъ виллъ Людовизи, Медичисъ, и цѣлымъ стадомъ стояли надъ ни­ми въ воздухѣ куполообразныя верхуш­ки римскихъ пиннъ, поднятыя тонкими стволами. И потомъ, во всю длину всей картины возносились и голубѣли прозрачныя горы, легкія какъ воздухъ, объятыя какимъ-то фосфорическимъ свѣтомъ».

Въ этой непроходящей красотѣ, Гоголь чувствуетъ то освобожденіе, то сліяніе съ міровой гармоніей, которое онъ мучительно искалъ всю свою жизнь. Римскій періодъ былъ, повидимому, самымъ счастливымъ періодомъ его жизни.

Донынѣ воспоминанія о немъ и о другѣ его художникѣ Александрѣ Ивановѣ связаны съ Вѣчнымъ Городомъ; современому поэту чудится образъ Гоголя среди садовъ и дворовъ Рима, которые онъ такъ люблъ, среди фонтановъ и памятниковъ Бернини. Одинъ изъ неизданныхъ сонетовъ Вячеслава Иванова, написанный нѣсколько лѣтъ тому назадъ, кончается слѣдующими стихами:

Бернини, — снова нашъ — твоей игрой
Я веселюсь, отъ Четырехъ Фонтановъ
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Гдѣ въ келью Гоголя входилъ Ивановъ,
Гдѣ Пиранези огненной иглой
Пѣлъ Рима грусть и зодчество Титановъ.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2496, 2 апрѣля 1932.

---

[*] А. О. Смирнова-Россеть. «Автобіо­графія». Москва, 1931.

[†] С. Т. Аксаковъ, слышавшій этотъ разсказъ въ чтеніи Гоголя въ концѣ 1839 г. называетъ его «итальянской по­вѣстью». Написанъ въ Римѣ въ томъ же году; впервые появился въ «Москвитяни­нѣ» въ 1842 г. (№ 8).

Visits: 8

Въ этой замѣткѣ я хочу поговорить, главнымъ образомъ, о книгахъ для дѣтей «средняго» возраста, не касаясь ни литературы для юношества, ни книгъ для малышей (по большей части, безнадежно слащавыхъ). Намъ кажется, что для совсѣмъ маленькихъ дѣтей необходимы хорошо составленныя картинки, которыя нѣтъ нужды сопровождать тяжеловѣсными стишками или ничего не значущими объясненіями.

Знаменитый французскій мыслитель 16-го вѣка Монтэнь писалъ, что когда ему было 7-8 лѣтъ, любимымъ чтеніемъ ею являлись «Метаморфозы» Овидія. Литература для дѣтей — явленіе новѣйшаго времени. Въ средніе вѣка и въ эпоху Возрожденія дѣти читали то же самое, что и взрослые *).

Давно уже замѣчено, что дѣти не любятъ книгъ, написанныхъ для нихъ специіально. Изъ этого правила все же существуютъ исключенія: назовемъ, прежде всего, книги графини Сегюръ (въ «Библіотекъ Розъ»), повѣсти Олькольтъ, Чарской и Желиховской. Этихъ писательницъ роднитъ общность манеры — нѣкій гуманитарный реализмъ (съ легкимъ и вполнѣ безобиднымъ налетомъ романтизма у Чарской). Дѣти охотно читаютъ о дѣтяхъ, особенно если не чувствуютъ слащавой фальши нарочитаго нравоученія. Поэтому имъ нравятся изъ современныхъ авторовъ Купринъ (книга его «Храбрые бѣглецы» написана «для добрыхъ дѣтей и умныхъ взрослыхъ»!), Шмелевъ («Степное чудо»), Минцловъ («Кладъ»).

Но еще болѣе привлекаетъ ихъ сказочный міръ. Сказки — классическая литература для дѣтей. Лучшими изъ сборниковъ сказокъ являются сказки Андерсена, писавшаго ихъ для взрослыхъ. Для взрослыхъ писалъ также Гофманъ (отмѣтимъ прекрасное изд. «Щелкунчика» Девріена) и Перро («Красная шапочка», «Котъ въ сапогахъ», сюжеты которыхъ, заимствованные изъ народнаго фольклора, забавляли придворныхъ Людовика XIѴ). Къ сказочному міру принадлежатъ также фантастическія повѣсти, пронизіанныя юморомъ, символистическія по своему характеру, какъ, напримѣръ, «Приключенія барона Мюнхгаузена» (переизданныя въ «Золотой Библіотекѣ») и знаменитый «Гулливеръ» Свифта.

Приспособленіе классиковъ къ дѣтскому пониманію, — предпріятіе чрезвычайно трудное, — все же слѣдуетъ привѣтствовать. Требуется большое чувство мѣры и много вкуса, чтобы выбрать изъ Толстого, Тургенева, Достоевскаго страницы, пригодныя для дѣтскаго чтенія (отмѣтимъ изданія берлинскаго «Слова»). Истиннымъ бичемъ дѣтской литературы являются антологіи стиховъ. Одной изъ наиболѣе плачевныхъ попытокъ является книга стиховъ «для дѣтей» Саши Чернаго. Изъ произведеній стихотворныхъ, которыя дѣти любятъ и готовы слушать безконечное количество разъ, слѣдуетъ упомянуть, прежде всего, сказки Пушкина и книжки Корнѣя Чуковскаго («Крокодилъ»).

Мнѣ остается еше упомянуть о литературѣ исторической и авантюрной. Помнится, очень рано, едва выучившись читать, я набросился на Купера, Буссенара, Луи Жаколіо, Уэлса и на небезызвѣстный въ Россіи журналъ «Міръ Пріключеній». Не столько сами авантюры привлекали меня, сколь новые открывавшіеся мнѣ міры… Равнымъ образомъ — книги по греческой и римской мифологіи.

Эта любознательность заставляетъ иногда въ самомъ раннемъ возрастѣ привязываться къ книгамъ, далеко не принадлежащимъ къ удобопонятной литературѣ. Я зналъ семилѣтнюю дѣвочку, любимымъ чтеніемъ которой былъ «Отелло» Шекспира. Изъ повѣстей историческихъ, «Юрій Милославскій» (переизданный также «Золотой Библіотекой»), по всей вѣроятности, еще долго будетъ плѣнять воображеніе дѣтей.

Упомяну еще о двухъ книгахъ: «Алиса въ странѣ чудесъ» Карроля (русскій переводъ В. Сирина) и «Максъ и Морицъ» Буша. Книги эти съ педагогической точки зрѣнія рекомендовать трудно, но дѣти читаютъ ихъ съ восторгомъ въ теченіе уже ста лѣтъ.

Намъ кажется, что все, что говоритъ просто и безхитростно о жизни, и все, что нарушаетъ артистической рукой законы этой жизни, уводя насъ въ царство фантастики, отражающей подлинные, полузабытые духовные міры, является настоящей литературой для дѣтей. Къ ней сознательно отнеслось лишь новѣйшее время. Но хорошихъ книгъ для дѣтей еще очень мало.

*) М. T. Latzarus. La littérature enfantine en France. Paris, 1924.

Работа о литературѣ для дѣтей въ Россіи была бы чрезвычайно желательна.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2522, 28 апрѣля 1932.

Visits: 15

Ихъ двое — новыхъ бѣглецовъ изъ совѣтскаго царства. Молодыя, интересныя лица. Одинъ — попроще съ невысокимъ образованіемъ, съ безхитростной рѣчью, не лишенный, впрочемъ, малороссійскаго юмора. Это вчерашній красноармеецъ, двa года прослужившій въ «украинской совѣтской арміи», родомъ кіевлянинъ.

Другой — сложнѣе: типичный представитель по-революціонной интеллигенціи, служившій на культурныхъ верхахъ въ Москвѣ, причастный къ литературѣ и къ искусству.

Въ Россіи они не знали другъ друга и впервые встрѣтились въ эмиграціи, на собраніи, устроенномъ Пражскимъ отдѣломъ фонда спасенія Родины. Давно не приходилось слышать столь свѣжихъ и содержательныхъ наблюденій.

Первый докладчикъ за годы существованія совѣтской власти перемѣнилъ добрый десятокъ профессій; онъ былъ рабочимъ, торговцемъ, кооператоромъ, красноармейцемъ, сидѣлъ въ «Допрѣ» (домъ предварительнаго заключенія) и во внутренней тюрьмѣ ГПУ, — словомъ, видѣлъ совѣтскую жизнь во многихъ ея проявленіяхъ, но разсказъ свой сосредоточилъ на пребываніи въ красной арміи.

Чѣмъ сильна красная армія?

Безусловно — «политобработкой». Обученіе строю и чисто военная муштровка — на второмъ планѣ.

А главное политическая работа съ красноармейцами.

Политруки (полковые и ротные), полит-индивидуалы (работа съ отдѣльными солдатами), «полит-групповоды», «ленинскіе уголки», ротныя «стѣнгазеты», всѣ эти Авіахимы, Мопры, вся «внѣшкольная учеба» — все это имѣетъ единственной цѣлью — воспитаніе красноармейца въ совѣтскомъ духѣ.

Красноармеецъ находится подъ неусыпнымъ, днемъ и ночью, наблюденіемъ и вся его жизнь, служба, внѣшкольное обученіе, все свободное время есть не что иное, какъ перевариваніе его въ совѣтскомъ котлѣ.

«Нагрузка» такъ велика, что красноармейцу некогда письма домой написать, и его пичкаютъ совѣтской пропагандой въ такой мѣрѣ, что онъ совершенно отрывается отъ той среды, изъ которой вышелъ.

Красноармеецъ живетъ подъ ложнымъ впечатлѣніемъ, будто онъ принимаетъ самое живѣйшее участіе въ политической жизни: онъ жертвуетъ на «отвѣтъ Чемберлену», на протестъ противъ римскаго папы, на дирижабль имени Ворошилова, его «гоняютъ» на собранія, гдѣ онъ слышитъ рѣчи объ имперіалистическихъ козняхъ, объ эксплоатаціи пролетаріата въ капиталистическихъ странахъ, объ уличныхъ бояхъ въ Берлинѣ, о голодныхъ смертяхъ въ Прагѣ, онъ голосуетъ, протестуетъ, принимаетъ резолюціи и т. п.

Все это, конечно, подготовляется соотвѣтствующіми ячейками и красноарме
ецъ играетъ самую жалкую роль статиста, но ему кажется, что онъ непосредственно участвуетъ въ грандіозномъ процессѣ построенія новаго міра.

И пока парень находится подъ давленіемъ этого хитро устроеннаго пресса, онъ является послушнымъ орудіемъ въ рукахъ совѣтской верхушки.

Кормятъ красноармейца сносно, одѣваютъ его прилично, развлекаютъ его разными зрѣлищами, и по сравненію съ окружающей нищетой и безправіемъ жизнь красноармейца представляется такимъ благополучіемъ, что многіе идутъ на подлогъ и обманъ, чтобы скрыть свое «соціальное происхожденіе», если оно мѣшетъ поступленію въ красную армію.

Но вотъ красноармеецъ кончилъ службу и вернулся въ деревню. Первое время онъ носъ деретъ, поучаетъ и командуетъ, но очень скоро деревня, исполненная лютой ненависти къ совѣтской власти изъ-за насильственной коллективизаціи, перерабатываетъ его на свой ладъ, и изъ вѣрнаго слуги совѣтскаго режима превращаетъ въ врага этого же режима. Изъ этихъ фактовъ вытекаетъ отвѣтъ на вопросъ, въ какой степени совѣтская власть можетъ положиться на красную армію въ случаѣ войны. Если будетъ «войнишка», для которой хватитъ красноармейскихъ кадровъ, тогда — «почему бы намъ не набить морду полякамъ, румынамъ или тамъ французамъ?»

Ну, а если дѣло дойдетъ до резервовъ, тогда — «крышка».

Тогда совѣтская власть получитъ такой тылъ, гдѣ «каждый дядько будетъ рѣзать сосѣда» и всѣ дядьки будутъ рвать совѣтскую власть «а куски.

Вотъ почему большевики такъ боятся войны.

Возможенъ-ли какой-нибудь контактъ эмиграціи съ кадровыми красноармейцами?

Докладчикъ говоритъ, что, попавъ въ эмиграцію, онъ съ изумленіемъ читалъ «Комсомольскую Искру».

— Не «Комсомольскую», а «Младоросскую», — поправляетъ его голосъ изъ аудиторіи.

— Ну, это почти все равно. Но младороссы ничего не понимаютъ, если думаютъ, что возможно сотрудничество съ настоящими комсомольцами. Комсомолецъ — не націоналистъ, а карьеристъ. Его мечта — проникнуть въ партію и «обюрократиться». А въ партіи — интернаціоналъ и крышка!

И отвѣчая на многочисленные вопросы, первый докладчикъ старался примѣрами, подчасъ удачными и яркими, подкрѣпить тѣ свои утвержденія, которыя онъ развевалъ въ полуторачасовомъ докладѣ.

Но перейдемъ ко второму докладчику. Въ совѣтской тюрьмѣ не сидѣлъ, работалъ въ культурномъ центрѣ, имѣлъ хорошія связи, получалъ до 600 рублей въ мѣсяцъ, пользовался разными привилегіями, и все же бѣжалъ при первой возможности.

Бѣжалъ, главнымъ образомъ, отъ невыносимаго хамства, ибо сталъ задыхать ся въ той атмосферѣ раболѣпія, пресмыкательства и вѣчнаго страха, въ которой приходится жить интеллигенціи.

Новая «интеллигенція» совѣтской формаціи безмѣрно нагла и невѣжественна.

Съ каждымъ годомъ культурная работа становится все труднѣе. Доносы, нашептыванія и подсиживанія сдѣлали жизнь невыносимой.

Прославлять рядомъ съ Пушкинымъ… Демьяна Бѣднаго, бѣгать на демонстра-
ціи по указкѣ ячейки, принимать резолюціи съ требованіемъ разстрѣла для ни въ чемъ неповинныхъ, «вредителей», жить въ постоянномъ трепетѣ передъ «чистками» и дрожать изъ-за того, что сегодня повѣсилъ портретъ Бухарина, а завтра окажется, что его надо было выбросить, — все это создаетъ совершенно невыносимую обстановку.

Прибавьте къ этому чудовищныя жилищныя условія, когда люди доходятъ до крайнихъ предѣловъ озвѣрѣнія, и вамъ станетъ яснымъ, что даже относительно благополучно устроившіеся «спецы» бѣгутъ при первой возможности.

Докладчикъ стоялъ близко къ одному центральному культурному учрежденію въ Москвѣ. Онъ называетъ рядъ лицъ, которыя сумѣли «примазаться».

Самое отвратительное впечатлѣніе среди прихвостней совѣтской власти производятъ бывшіе соціалъ-демократы, которые сугубой подлостью стараются «замолить свои грѣхи» передъ большевиками.

Какой теперь самый популярный писатель въ СССР?

— Щедринъ. Его сатиры воспринимаются большевиками, какъ личныя оскорбленія, и потому взасосъ читаются совѣтскимъ обывателемъ.

Въ Румянцевскомъ музеѣ (нынѣ музей имени Ленина) былъ обнаруженъ малоизвѣстный очеркъ Щедрина, подъ названіемъ — «О мерзавцахъ». И у совѣтской цензуры хватило ума… изъять его изъ обращенія. Совѣтскаго цензора Полянскаго иначе какъ Подлянскимъ не называютъ. За-глаза, конечно. А въ глаза раболѣпствують передъ нимъ. Самъ же онъ, въ свою очередь, раболѣпствуетъ передъ высшими; онъ говоритъ, что если его
прикажутъ высѣчь, то онъ самъ «штанишки спуститъ».

И много подобныхъ примѣровъ приводилъ докладчикъ въ своемъ повѣствованіи, нервно перескакивая съ предмета на предметъ.

«Не такъ отвратительны тѣ, кто къ нимъ уже пришли, а тѣ, кто къ нимъ идетъ» — такъ обобщаетъ онъ свои наблюденія надъ жизнью современной совѣтской интеллигенціи.

Гдѣ выходъ? На что можно разсчитывать?

Докладчикъ не берется дѣлать какія-нибудь предсказанія. Но онъ, какъ и первый докладчикъ, какъ и всѣ въ Россіи, твердо знаетъ, что у совѣтской власти есть одинъ лютый, непримиримый врагъ: русское крестьянство. Коллективизація завела совѣтскую власть въ тупикъ, изъ котораго никакого выхода не видно.

И послѣднее слово — за многомилліоннымъ крестьянствомъ, которое не можетъ примириться съ своимъ колхознымъ рабствомъ. Обоихъ докладчиковъ засыпали вопросами.

Особенно много, досталось ихъ на долю бывшаго красноармейца.

Въ собраніи преобладали военные, и они старались выяснить всѣ детали, весь внутренній распорядокъ красноармейскаго существованія.

Помѣщеніе, въ которомъ происходило собраніе, было переполнено такъ, что трудно было дышать, но люди въ теченіе пяти часовъ «пытали» докладчиковъ, чтобы набраться какъ можно больше свѣдѣній о томъ, что творится «на томъ берегу».

С. Варшавскій
Возрожденіе, № 2513, 19 апрѣля 1932

Visits: 18

Отличный способъ укрѣпленія нервовъ рекомендовалъ мнѣ знакомый продавецъ граммофонныхъ пластинокъ.

Такъ оказывается, знаменитый докторъ Куэ въ свое время «наговорилъ» на граммофонь рядъ сакраментальныхъ формулъ внушенія. И теперь любой владѣлецъ аппарата и дисковъ можетъ спокойно лѣчиться у себя на дому.

На случай физическаго недомоганія — будь то ревматизмъ или фурункулъ — есть пластинка, начинающаяся такими словами:

«Успокойтесь! съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше. Боли ваши стихаютъ. Вы ясно чувствуете улучшеніе во всемъ организмѣ…»

На случай безсонницы запись такая: «Вы ложитесь въ постель безъ боязни, что не заснете. Вы ощушаете необходимость глубокаго сна. Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе. Вѣки тяжелѣютъ. Сонная истома охватываетъ организмъ…»

И, наконецъ, третья, въ видѣ мелодекламаціи подъ аккомпанементъ піанино, на случай общей нервной депрессіи:

«Съ каждымъ днемъ вы становитесь бодрѣе и бодрѣе. Движенія ваши рѣшительны. Ваше сознаніе ясно. Вы увѣрены въ успѣхѣ своего предпріятія. Ваша работа вамъ кажется легкой. Окружающіе васъ не раздражаютъ. У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…»

Нашелъ я двухъ поручителей-французовъ, взялъ въ магазинѣ на прокатъ граммофонъ, три пластинки — и рѣшилъ подвинтить себя. Въ самомъ дѣлѣ, надоѣло тянуть эту гнусную лямку: бронхитъ пятую недѣлю не проходитъ, при общеніи съ людьми раздражаюсь отъ всякаго пустяка, а безсонница уже второй <годъ?> не даетъ покоя, со времени кризиса.

Одну ночь думаешь о домохозяинѣ, какъ уплатить «термъ». Думаешь, думаешь… Ничего не выходилъ.

Другую ночь вспоминаешь молочницу. Тоже противно.

Третью ночь прачку… Еще хуже какъ<-то?>.

Иногда начнешь подсчитывать — кому ты долженъ, кто тебѣ долженъ, и <такъ?> до самаго утра ворочаешься: при дебетѣ на правую сторону, при кредитѣ на лѣвую.

Относительно одного только пункта у меня было сомнѣніе, когда бралъ граммофонъ: можетъ ли голосъ гипнотизера дѣйствовать не непосредственно, а пройти черезъ мертвую запись?

Сейчасъ, однако, по прошествіи трехъ недѣль опыта, записи приводятъ меня въ восторгъ. Раньше, до системы Куэ, бронхитъ обычно мучилъ не столько ощущеніемъ боли, сколько тревожнымъ вниманіемъ со стороны родныхъ и сосѣдей. Начнешь кашлять, и сейчасъ же появляется кто-нибудь со стаканомъ воды и кодеиномъ.

— На, прими! Закутай шею!

Теперь же, какъ только чувствую приступъ кашля, сейчасъ же схватываюсь за ручку граммофона. Крякъ, крякъ, крякъ. Ш-ш-ш… И Куэ начинаетъ:

«Успокойтесь! Съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше Вы ясно чувствуеіе улучшеніе во всемъ организмѣ…»

Говоритъ Куэ, говоритъ. И когда, наконецъ, изъ сосѣдней комнаты слышится озабоченный голосъ:

— Это ты опять кашлялъ?

— Нѣтъ, не я. Докторъ Куэ.

Борьба съ безсонницей при помощи пластинки налажена у меня тоже недурно. Поздней ночью, ложась спать часа въ два, ставлю я аппаратъ на ночной столикъ, тушу свѣтъ и жду часъ или два.

Если сонъ самъ собою приходитъ, Куэ отдыхаетъ. Если же часы на башнѣ мэріи уже бьютъ четыре, а изъ головы не выходятъ домохозяинъ и прачка, я тихо приподнимаюсь, переставляю рычагъ… Куэ начинаетъ увѣренно-громко:

«Вы ложитесь спать безъ боязни… Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе…»

И, о чудо! Все вокругъ во всемъ домѣ почему-то въ движеніи. Двери хлопаютъ. Дѣти плачутъ. Кто-то протяжно стонетъ, бранится, очевидно — семейная сцена.

А я засыпаю. Безъ боязни. Съ отяжелѣвшими вѣками. Съ сонной истомой во всемъ организмѣ.

Недостатокъ мѣста не даетъ, къ сожалѣнію, возможности разсказать во всѣхъ деталяхъ, какъ чудодѣйственно дѣйствуетъ на меня третья пластинка — для общаго укрѣпленія нервовъ при общеніи съ міромъ. Но скажу вкратцѣ — это дѣйствительно, магія. Носишь аппаратъ съ собой всюду, встрѣтишься съ какимъ-нибудь нахаломъ, выслушаешь кучу непріятностей… Въ другое время, при вспыльчивости, Богъ знаетъ, что могло бы произойти.

А тутъ въ отвѣтъ торопливо раскроешь ящичекъ, быстро заведешь: крякъ, крякъ, крякъ. Куэ заговоритъ:

— Ш… ш… ш… Окружающіе васъ не раздражаютъ. Ш.. ш… ш…У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…

И сразу негодованье проходитъ Проходитъ не только въ столкновеніяхъ съ грубыми типами, но даже тогда, когда скромная начинающая романистка принесетъ вдругъ тетрадь и попроситъ кое-что внимательно выслушать.

Она читаетъ. Куэ говоритъ. Аппаратъ — ш-ш… Рычагъ время отъ времени «крукъ, крукъ…» А я сижу, покорно улыбаюсь и думаю:

— Нѣтъ, при современномъ состояніи науки обязательно нужно имѣть граммофонъ!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2469, 6 марта 1932.

Visits: 17

Часъ ночи: слабый шумъ винтовъ по носу. Черезъ нѣсколько минутъ затихъ по тому же направленію.

1 час. 30 мин.: открытъ на 10 минутъ кислородъ.

2 часа 30 мин.: болѣе сильный шумъ винтовъ справа по носу. Быстро приближается. Разбудили командира. Повидимому, большой грузовой пароходъ. Благополучно прошелъ въ нѣсколькихъ стахъ метрахъ по правому борту.

3 час. 16 мин.: едва слышны отдаленные взрывы слѣва по борту.

3 часа 25 мин.: еще нѣсколько слабыхъ взрывовъ по тому же направленію.

3 часа 50 мин.: открытъ на 10 минуть кислородъ.

4 часа: смѣна вахты.

Эти лаконическіе, но для подводника многозначущія строки прочелъ въ вахтенномъ журналѣ только что вступившій на вахту молодой офицеръ германской подводной лодки «U. 62». Послѣ труднаго и опаснаго похода у англійскихъ береговъ лодка проводила ночь на отдыхѣ, лежа на днѣ. Это единственный способъ для подводной лодки, оперирующей у непріятельскихъ береговъ, отдохнуть, т. к. держаться подъ водой утомительно, требуетъ усилій со стороны значительной части немногочисленной команды, уже переутомленной, и траты драгоцѣнныхъ запасовъ электрическаго тока изъ аккумуляторовъ; подняться же на поверхность — это большей частью значитъ уже быть въ бою. Поэтому часто германскіе командиры клали свои лодки на твердое песчаное дно не на слишкомъ большой, но на достаточной глубинѣ, чтобы съ одной стороны лодка не была бы раздавлена на тяжестью, воды, а съ другой не была бы замѣчена съ поверхности дозорными судами, а особенно авіонами, которые своимъ внимательнымъ, пронизывающимъ воду окомъ видятъ насквозь на глубину до 20-30 метровъ, если море спокойно и вода достаточно прозрачна. Вотъ и лежитъ себѣ спокойно, въ полной безопасности уставшая отъ боевъ и походовъ подводная лодка на днѣ моря.

Тутъ вѣчная ночь. Солнце, жизнь, война, весь міръ ушли въ какую-то нирвану. Здѣсь царство сна. Въ полутьмѣ, на тускломъ фонѣ нѣсколькихъ замасленныхъ и закопченныхъ электрическихъ лампочекъ чернѣютъ сложные, замысловатые, для непосвященнаго взора безсмысленные контуры моторовъ, изогнутыхъ трубъ, клапановъ, большихъ и малыхъ манометровъ, всевозможныхъ рычаговъ и разныхъ діаметровъ колесъ, шестерней и валовъ. Воздухъ тяжелый, легкія дышатъ съ трудомъ. Полная, какъ бы сдавленная чѣмъ-то страшнымъ тишина. Тишина гробовая. Но только прислушаешься, начинаютъ пробуждаться какіе-то совсѣмъ неясные, едва слышные звуки. Тикъ, тикъ, тикъ съ каждымъ мгновеніемъ все яснѣе доносится паденіе куда-то въ темноту капель съ влажнаго отъ тяжелаго духа и холодной забортной воды потолка. На носу или на кормѣ — не разберешь — что-то тихо стучитъ, потомъ вдругъ перестаетъ. Все слышнѣе изъ разныхъ угловъ доносится равномѣрное. ускоренное дыханіе спящихъ. Вотъ можно разобрать затаенный, совсѣмъ не человѣческій, а глухой, сдавленный, какъ будто доносящійся изъ преисподней голосъ. То переговариваются вахтенные. Когда глаза привыкнутъ къ полумраку, нетрудно замѣтить ихъ фигуры въ централь номъ посту, въ тѣни у «мамаши», какъ называють на германскомъ подводномъ флотѣ большой электро-жироскопическій компасъ, въ отличіе отъ «дочерей» — такихъ же, но маленькихъ компасовъ, связанныхъ съ нею проводами и послушно повторяющихъ всѣ ея движенія и указанія, безъ которыхъ лодка потерялась бы въ морѣ, какъ въ лѣсу звѣрь безъ инстинкта. «Дочери» разбросаны по всѣмъ частямъ лодки и должны замѣнять «мать», если она будетъ ранена или выведена изъ строя.

— Слышали ли вы, дяденька, разрывы бомбъ до смѣны вахты?

— Ничего не слышалъ, — послѣ нѣкоторой паузы отвѣчаетъ болѣе грубый и низкій голосъ.

— Что могло тамъ гремѣть вдали? — все не унимается первый голосъ.

— Не все ли намъ равно. Одинъ Богъ знаетъ! Эти проклятые британцы день и ночь стараются намъ устроить какую-нибудь неожиданную ловушку. Стоитъ ли на нихъ обращать вниманіе и портить себѣ жизнь, которая можетъ быть болѣе краткой, чѣмъ мы расчитываемъ. А можетъ быть, это какой-нибудь союзный купецъ взорвался на поставленной нами минѣ, а потомъ стали рваться его котлы и палуба *). Или это одна изъ нашихъ сестрицъ такъ успѣшно работаетъ, пока мы отдыхаемъ. Подъ водой всегда что-нибудь случается. Къ этому надо привыкнуть. На первомъ походѣ все кажется страшнымъ.

— Да, дяденька, страшно! Тутъ тихо, какъ въ гробу, а вмѣстѣ съ тѣмъ, какая-то другая жизнь доносится. Какъ будто бы насъ зарыли глубоко, глубоко подъ землю. Отовсюду раздаются таинственные звуки, шумы. Хотя бы знать, откуда они? Не прихлопнутъ ли насъ тутъ?..

— Ты чего добраго полагаешь, что наши друзья англичане какіе-то вездѣсущіе ангелы, которые видятъ и подъ водой. До этого имъ далеко. Повѣрь, что въ эту ненастную ноябрьскую ночь они избѣгаютъ непогоды. Только, конечно, не какъ мы, въ подводной гавани. Они спятъ у себя въ норахъ, и мы тутъ спокойнѣй, чѣмъ въ раю.

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ, шиттъ….

Не только молодой матросъ, но и бывалый унтеръ-офицеръ, умолкнувъ, прислушиваются..

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ — раздается все сильнѣе, все яснѣе, все ближе рѣзкій, отчетливый шумъ за бортомъ.

— Срочно разбудить командира, справа по борту приближается миноносецъ. Бѣгомъ!.. — уже раздается приказаніе вахтеннаго начальника.

Тутъ и тамъ зажглось нѣсколько электрическихъ лампочекъ. Стало свѣтлѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ менѣе страшно. Черезъ минуту мелькнули золотые галуны на рукавахъ. Командиръ уже на своемъ мѣстѣ. Никто ничего не говоритъ.

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ… Непріятель скій миноносецъ приближается.

Дѣлать нечего. Надо ждать, пока минуетъ гроза. Онъ вѣдь тамъ наверху ничего
не знаетъ. Какъ можетъ онъ знать, что тутъ въ 40 метрахъ подъ нимъ лежитъ недвижима германская лодка? Если бы онъ узналъ вдругъ почему-либо, тогда все кончено — онъ немедленно забросаетъ ее подводными бомбами, отъ которыхъ спасенія нѣтъ. Подумать только о силѣ разрыва подъ водой 300 фунтовъ наисильнѣйшаго взрывчатаго вещества. Только не двигаться, а то миноносные микрофоны тотчасъ же выдадутъ.

— Принесите карту. Зачѣмъ тутъ шляется миноносецъ въ темную зимнюю ночь?

Карту тотчасъ командиру принесли. Штурманъ отмѣтилъ положеніе лодки краснымъ кружкомъ. Совсѣмъ не мѣсто, гдѣ можно ждать встрѣчи съ миноносцемъ. А онъ тутъ, каналья!..

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ… Съ такой силой почти надъ головой гремятъ его винты, что ничего не слышно ни въ рубкѣ, ни въ центральномъ посту. Ну, слава Богу, наконецъ, пошло но убыль, удаляется, все тише, потомъ столь непріятный для уха подводника звукъ утихаетъ вдали. Снова тишина на днѣ моря, лишь остались неразгаданные вопросы: кто это былъ, куда спѣшилъ, съ какими намѣреніями?..

Пять часовъ утра. Побудка. Боевая тревога. На нѣсколько минутъ, какъ растравленный муравейникъ, ожившая, подводная лодка опять погрузилась въ тишину. Заспанные люди замерли по своимъ постамъ. Теперь ярко горитъ свѣтъ. Свѣтло, какъ на солнцѣ. Видны спокойныя, привыкшія ко всему, но утомленныя, блѣдныя лица. «U. 62» сейчасъ поднимется на поверхность, нельзя въ это мгновеніе не быть достаточно осторожнымъ. Нѣсколько секундъ еще слѣпая лодка беззащитна вполнѣ и ей грозитъ смертельная опасность отъ каждаго съ поверхности воды или съ высоты воздуха ее замѣтившаго. Поэтому подъемъ на поверхность въ непріятельскихъ водахъ всегда производится въ полной боевой готовности, чтобы быть въ состояніи, если нельзя уже скрыться, немедленно принять даже неравный бой.

Надо спѣшить. Предстоитъ еще полный опасностей и приключеній боевой день, до разсвѣта необходимо еще хорошенько провѣтрить внутреннія помѣщенія лодки, зарядить аккумуляторы, дойти до мѣста назначенія.

— Продуть 10 тоннъ изъ носовыхъ, — раздается команда, чтобы, облегчивъ лодку, дать ей возможность всплыть.

— Есть продуть 10 тоннъ изъ носовыхъ, — доносится изъ машинныхъ нѣдръ повтореніе приказанія во избѣжаніе всякой ошибки и вслѣдъ за нимъ громкое оглушительное шипѣніе воздушныхъ насосовъ, вытѣсняющихъ воду изъ цистернъ. Но лодка не двигается. Манометръ глубины, упрямо упершись въ цифру 46 метровъ, не сходить съ мѣста. Приходится продуть еще 5 тоннъ. Моторамъ данъ тихій ходъ впередъ. Лодка нервно дрожитъ, а съ мѣста не сходитъ, какъ будто за ночь она приклеилась ко дну, или вся тяжесть лежащаго надъ ней моря не даетъ ей возможности сдѣлать ни малѣйшаго движенія.

— Странно, на картѣ отмѣчено песчаное дно. Неужели насъ засосало иломъ? Всѣ спокойны, молчатъ, но у каждаго невольно промелькнула мысль о той лодкѣ, которую недавно еще засосало иломъ, у себя дома, почти въ порту, и которую, несмотря на всѣ принятыя мѣры, спасти не удалось. Тутъ и мѣръ некому принимать…

Сильнѣе пущены въ ходъ электромоторы, хотя энергіи уже мало въ аккумуляторахъ и ее надо беречь. Стрѣлка манометра глубины дрожитъ, прыгаетъ, но съ 46 метровъ не сходитъ, и хода у лодки нѣтъ.

Кое-кто изъ близъ стоящихъ матросовъ украдкой, съ чуть блестящими глазами поглядываетъ на командира. Онъ спокоенъ, затѣмъ сквозь зубы, едва слышно, процѣживаетъ какое-то сильное морское ругательство. По едва донесшемуся до нихъ шопоту его подчиненные пытаются догадаться, обезпокоенъ ли онъ хоть немного или просто сердится на морской лесокъ. Машины безрезультатно работаютъ уже нѣсколь минутъ, стараясь размыть дно и вырвать лодку изъ засасывающаго ее ила. Продуть еще больше цистерны опасно — того и гляди, какъ мячикъ, выскочишь врагу прямо въ пасть.

— Обѣ машины полный впередъ!

Со все возрастающей силой бьютъ на кормѣ винты о воду. Но смогутъ ли они оторвать лодку отъ засасывавшаго ее морского царства? Не сказочнаго, а темнаго и вѣющаго смертью. Совсѣмъ какъ живое существо «U. 62» тяжело дышетъ, напрягая свои силы, чтобы вырваться на свѣтъ Божій.

Еще нѣсколько усилій и, наконецъ, она оторвалась ото дна, все быстрѣе поднимается; вотъ застучали горизонтальные рули и, сдѣлавъ въ свою очередь немалое усиліе, удержали лодку на глубинѣ въ 20 метровъ. Сигнальщикъ слушаетъ въ подводный микрофонъ. Это — ухо подводной которое замѣняетъ ей подъ водой глазъ. Ничего не слышно, можно подниматься безъ боязни. Стрѣлка ожившаго, радостно запрыгавшаго манометра показываетъ уже 12, 10,8 метровъ. Первая вахта, одѣтая въ непромокаемыя голландки, готова у трапа, какъ только люкъ будетъ отдраенъ, выскочить па палубу и занять свои мѣ
ста у орудій и пулеметовъ.

Люкъ открыть. Живительные потоки свѣжаго морского воздуха врываются въ лодку. Съ ними вмѣстѣ и холодныя струи воды, показывающія, что тамъ на поверхности еще свѣжая погода. Штурманъ быстро поднимается наверхъ, его темная тѣнь на секунду загораживаетъ болѣе свѣтлый фонъ ночи, потомъ быстро исчезаетъ. Съ палубы доносится его бодрый голосъ.

— Кругомъ никого не видно, погода нѣсколько лучше, чѣмъ вчера, нордвестъ 6 балловъ, море волнуется.

Это и чувствуется по начинающейся, еще чуть замѣтной, качкѣ. Командиръ и вся первая вахта уже на мокрой палубѣ. Остальная команда, согласно уставу, должна еще нѣсколько минутъ не покидать своихъ мѣстъ внутри лодки. На случай неожиданной тревоги и необходимости срочно погрузиться. Но на этотъ разъ никакая опасность не грозитъ. Все тихо и пусто вокругъ. Однѣ лишь волны, гонимыя вѣтромъ, безконечной чередой бѣгутъ другъ за другомъ, покрываясь изрѣдка то тутъ, то тамъ серебряными гребешками. Люди расходятся и быстро залѣзаютъ въ свои койки. Мощныя вѣтрогонки уже гонять свѣжій воздухъ по всѣмъ помѣщеніямъ лодки. Отъ него и спится лучше, и отдыха больше. Пущены въ ходъ оба дизельмотора — одинъ для зарядки разрядившихся за ночь аккумуляторовъ, другой для хода. Повернувшись по новому курсу, «U. 62» не спѣша направляется къ назначенному ей для новыхъ боевыхъ операцій мѣсту. Изъ открытаго люка поднимается острый ароматъ варящагося на электрической плитѣ кофе. Въ 7 час. настоящая побудка, уборка, завтракъ. На востокѣ уже алѣетъ первый отблескъ кровавой зари. Сидя у носовой пушки, нашъ ночной пріятель досказываетъ своему юному другу страшную сказку. Какъ прошлой осенью, подъ вечерь, изъ Зеебрюгге одновременно было выслано въ походъ 12 лодокъ. Всѣмъ надо было подъ миннымъ загражденіемъ пройти черезъ Ламаншъ.

— …Только мы опустились подъ воду, по разнымъ направленіямъ, стали мы слышать подводные взрывы. Не то, что въ эту ночь. Чѣмъ дальше, тѣмъ ближе, тѣмъ сильнѣе. Наша маленькая, сама наполненная минами лодка каждый разъ содрогалась. И въ первую минуту не было возможности опредѣлить, мы ли это рвемся на минахъ, или наши сосѣди гибнутъ. Никто не смѣлъ говоритъ, а каждый молча про себя считалъ, сколько уже погибло товарищей… Вдругъ на носу раздается царапаніе. Умолкаетъ. Думаемъ, показалось. Нѣтъ, еще. Сильнѣе. Скользитъ вдоль всего лѣваго борта съ легкимь, но всю душу захватывающихъ шумомъ. Сомнѣній нѣтъ. Мина скользитъ вдоль нашего борта. Машины мгновенно остановлены, чтобы лопасти винтовъ не запутались бы въ минрепѣ *) и не вызвали бы взрыва и нашей мгновенной гибели на днѣ моря…

…Тѣмъ временемъ совершенно разсвѣло. Батареи заряжены, свѣжій запасъ воздуха набранъ, надо спѣшить погружаться.

— А про лодку — въ другой разъ доскажу…

*) Когда тонетъ корабль, котлы рвутся отъ соприкосновенія съ забортной водой, а палубы отъ воздуха, который собирается часто подъ ними.

**) Тросъ, которымъ мина держится на своемъ якорѣ.

Сергѣй Терещенко.
Возрожденіе, № 2507, 13 апрѣля 1932.

Visits: 15