Какъ можно отдѣлаться отъ шпиковъ. — Агентъ ГПУ въ роли посыльнаго. — Въ театрѣ имени Вахтангова. — Платья одинаковыя и лица одинаковыя. — Московскіе театралы. — “На Крови”. — “Боже, царя храни”. — Какъ слушаютъ императорскій гимнъ жители новой Москвы. — Институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. — “Вѣдь это кажется молитва”. — Вечерняя Москва. — Хоръ Егора Полякова. — Въ “Метрополѣ .

Шпики, которые были ко мнѣ приставлены, очень быстро мнѣ приглядѣлись, — продолжалъ свой разсказъ побывавшій въ совѣтской Россіи эмигрантъ — иностранный подданный. — Не то, чтобы они плохо справлялись со своей задачей. Какъ вы помните, пріятель мой, опытный въ такихъ дѣлахъ, показалъ мнѣ ихъ еще изъ окна своей квартиры. И вотъ каждый день я то тамъ, то здѣсь, вижу ихъ лица въ толпѣ. Неизмѣнно, одинъ впереди меня, другой сзади. Въ концѣ концовъ очень мнѣ это надоѣло и на третій или четвертый день моего пребыванія въ Москвѣ рѣшилъ я отъ нихъ отдѣлаться. Но какъ?

Добрый часъ гонялъ я вокругъ Театральной площади. Вѣроятно, очень ихъ утомилъ и ввелъ въ недоумѣніе. Искалъ ихъ глазами. Въ свою очередь слѣдилъ за ними.

Пошелъ подъ колоннаду Большого Театра и остановился между двумя колоннами. Выглядываю. Вижу и они выглядываютъ. Нужно ихъ разыграть.

Иду по Тверской. Быстро заворачиваю за уголъ, стою минуты двѣ, поворачива-юсь и за угломъ, прямо лицомъ къ лицу, сталкиваюсь съ тѣмъ, который шелъ сзади. У того на лицѣ смущеніе: я встрѣтился съ нимъ глазами, когда онъ выглядывалъ изъ за колонны. Отъ смущенія даже остановился. Я къ нему:

— Что это, гражданинъ, я васъ всюду встрѣчаю! Вотъ и вчера на Кузнецкомъ мосту, вотъ и сегодня на площади… Да не слѣдите ли вы за мной?

— Что вы, что вы, гражданинъ!

— Ну ужъ говорите прямо, я не сердитый….

Мой шпикъ густо покраснѣлъ. Пробовалъ улыбнуться. Говорить:

— Вы мнѣ, гражданинъ, видите ли очень симпатичны…

Я чуть не расхохотался.

— Ну, коли такъ, зачѣмъ же вамъ гонять за мной. Вы тоже мнѣ очень симпатичны. Вамъ вѣдь нечего дѣлать, — пойдемте же вмѣстѣ…

Взялъ его подъ руку и повелъ съ собой по Тверской. Воображаю изумленіе дру-гого шпика! Что ему дѣлать! Слѣдить за мной? Но вѣдь я иду подъ руку съ его же коллегой…

А тотъ, съ которымъ я шелъ, — вѣро-ятно чувствуя всю нелѣпость своего по ложенія — оказался готовымъ на всѣ услуги и, за два рубля чаевыхъ, бѣгалъ весь день по моимъ порученіямъ.

Съ этого дня эти два шпика отъ меня отстали. Несомнѣнно, ихъ замѣнили другіе, но тѣхъ я уже не обнаружилъ.

***

Мой первый агентъ ГПУ и досталъ мнѣ билеты въ московскіе театры. Дѣло въ томъ, что за пять-шесть дней въ московскихъ театрахъ всѣ мѣста уже впе-редъ распроданы — вѣрнѣе, распредѣлены: часть посылается въ учрежденія, часть идетъ по полтарифа и лишь незначительная часть по полному тарифу — вѣроятно, только для иностранцевъ. На тотъ же вечеръ и даже на слѣдующій такихъ мѣстъ достать было почти невозможно. Но мой чекистъ обо всемъ позаботился и я получилъ билеты въ театръ имени Вахтангова, въ Большой театръ и въ Художественный.

Вотъ сижу я въ театрѣ имени Вахтангова, что на углу Арбата и Николо-Песковскаго переулка, въ первомъ ряду (кресло — 6 рублей) и наблюдаю публику. Сѣрые совѣтскіе обыватели — служащіе. Воротничковъ почти нѣтъ, а тѣ, у кого воротнички, несомнѣнно почти всѣ иностранцы. Женщины, видимо, одѣлись въ самое лучшее, что было у нихъ; однообразны. безнадежно скромны ихъ наряды. — Аккуратность и бѣдность, темныя блузки, темныя юбки, рѣдко, рѣдко платочки на шеѣ. На улицахъ онѣ въ тулупахъ — крестьянки; здѣсь, въ театрѣ — въ жалкихъ своихъ блузкахъ и платьицахъ — нуждающіяся городскія работницы.

Костюмы одинаковые, можетъ былъ поэтому — а можетъ быть и потому, что вѣрно это въ какой то долѣ, — лица тоже кажутся мнѣ одинаковыми, — неопре дѣленныя: такія лица не оставляютъ слѣда въ памяти.

Слушаю разговоры. Замѣчаю — несомнѣнный интересъ къ постановкѣ, къ игрѣ, къ мельчайшимъ деталямъ театральнаго искусства. Требовательность удивительная. До поднятія занавѣса эти люди, въ огромномъ большинствѣ безъ истинной культуры, безъ истиннаго воспитанія, говорятъ о возможныхъ погрѣшностяхъ. вспоминаютъ подробно, что видѣ ли на прошлой недѣлѣ, выражаются при этомъ техническимъ театральнымъ языкомъ. Знаютъ всѣхъ артистовъ, всѣхъ авторовъ. Вотъ только жара, истиннаго жара и страстности, не чувствуется въ спорахъ театраловъ новой Москвы. Впрочемъ, неудивительно, что научились они какъ то разбираться въ театральномъ искусствѣ. Вѣдь театръ это полагающееся имъ развлеченіе. Свыклись съ театромъ, и сталъ онъ частью ихъ жизни, какъ стало частью ихъ жизни стояніе въ хвостахъ да метаніе за удостовѣреніемъ изъ одного учрежденія въ другое. Не “праздничное”, конечно, событіе пойти въ театръ для жителя новой Москвы — будни, положенное развлеченіе — въ опредѣленный день.

А какъ великолѣпенъ московскій театръ! Лишь поднялся занавѣсъ, окунулся я въ русское искусство, до-революціонное каждой своей чертой, сохранившееся въ революціонной Россіи, какъ сохранились орлы на Кремлѣ. Но не только сохраняется, поощряется это искусство вла стью, которой оно льститъ и которой какъ то нужно оно — при воздвиженіи казарменнаго зданія новой совѣтской страны.

Идетъ “На Крови”. Дѣйствіе происходитъ въ 1905 году. Революціонеры и старая Россія. И вотъ что замѣчательно, эта Россія вовсе не представлена грубо карикатурно. Совсѣмъ это не то, что какой нибудь “Позоръ дома Романовыхъ” первыхъ временъ революціи, или пьяный царь съ пьянымъ Распутинымъ и пьянымъ митрополитомъ антирелигіозныхъ маскарадовъ. Тенденція есть, но болѣе гонкая. Преимущество революціонеровъ надъ вѣрноподданными царя сказывается въ ихъ пафосѣ, жертвенности, героизмѣ, въ томъ, что доказывается величіе идеи, за которую они идутъ на смерть.

На сценѣ гвардейскіе офицеры, въ ве-ликолѣпныхъ формахъ, подлинныхъ формахъ — это не то, что американскій фильмъ. Игра изумительная. И какъ то даже симпатично выведены эти офицеры. И вотъ сцена:

Принцъ Ольденбургскій поднимаетъ гость за здоровье государя императора. Стоятъ во фронтъ: мундиры, ордена, старая выправка и старый духъ гвардіи… Блистательное зрѣлище! Я сидѣлъ, какъ очарованный. И въ эту секунду огромный симфоническій оркестръ театра грянулъ: “Боже, царя храни”.

Императорскій гимнъ наполнялъ залу, гремѣлъ, перекатывался…

Вы представляете себѣ, что бы это было въ русскомъ Парижѣ! По сравненіе это не точно. Представьте себѣ что дѣлалось бы въ парижскомъ залѣ, если бы на какомъ нибудь русскомъ спектаклѣ оркестръ заигралъ Интернаціоналъ… — Вѣдь никакіе доводы, что это художест венное зрѣлище не помогли бы. Но и это сравненіе не точно, потому что вѣдь не всѣ же коммунисты — пришедшіе въ этотъ вечеръ въ театръ имени Вахтангова.

Вы легко поймете, что я испытывалъ: въ Москвѣ — “Боже, царя храни”! Я оглянляся. Такія же безчувственныя лица — ни волненія, ни радости, — пусть бы даже едва промелькнувшей, — ни гнѣва, ни единаго крика “долой!” — ничего.

Рядомъ со мной сидѣлъ какой то, видимо, очень важный большевикъ. Я понялъ это по тому, какъ подходили съ нимъ здороваться. Пока игралъ гимнъ, онъ разсѣ явно перелистывалъ программу, съ кѣмъ то въ ложѣ привѣтливо раскланялся, одобрительно, какъ показалось мнѣ, покачалъ головой. Очевидно, понравилось ему, какъ играетъ оркестръ. Такъ же равнодушно слушалъ онъ гимнъ, какъ слушали его всѣ сидящіе въ театрѣ служащіе совѣтскихъ учрежденій — служащіе вѣдь всѣ въ Москвѣ. Что это? Словно для нихъ это прошлое, исторія, не что то волнующее, злободневное, а безразличное — потому ли, что не знали одни этого прошлаго, потому ли что столько было другими съ тѣхъ поръ пережито… Не полагается подъ совѣтской властью выказывать свои чувства, быть можетъ, по этому притупились и сами чувства въ сердцахъ, или, быть можетъ, такъ затаены они, — что не увидѣть ихъ постороннему. Я взглянулъ еще разъ на сидѣвшаго рядомъ со мной представителя власти и подумалъ — такъ безучастно было выраженіе его лица — убѣждена эта власть, что можно передъ московскими автоматами исполнять “Боже, царя храни”. Впрочемъ, слышалъ я. что “Жизнь за царя” не могутъ рѣшиться поставить.

Идутъ въ передникахъ, платьицахъ, въ косахъ институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. И поютъ онѣ высокими голосами подъ аккомпаниментъ оркестра “Спаси, Господи, люди Твоя“. За собой слышу:

— Поютъ прилично, хоть не совсѣмъ еще спѣлись. Но въ общемъ недурно выходитъ, плавно, какъ полагается. Вѣдь это же, кажется, какая то молитва…

***

Ни великолѣпная постановка “Бориса Годунова” въ Большомъ Театрѣ, ни даже “Наша молодость”въ Художественномъ Театрѣ, не поразили меня такъ, какъ эта пьеса “На крови” и это отношеніе московской толпы къ гимну старой Россіи.

“Наша молодость” Карташева — пьеса тоже очень интересная. Бронепоѣздъ — борьба съ бѣлыми. И снова бѣлые офицеры выведены въ ней не какими то извергами, а въ реальныхъ тонахъ — вотъ такъ примѣрно, какъ въ “Дняхъ Турби-ныхъ”.

Въ холлѣ Художественнаго Театра освѣщающіяся рекламы — рекламы пятилѣтки, тѣ же “Темпы” и то же “Догнать и перегнать”.

Слышу, одинъ гражданинъ говорить другому:

— То же самое! Пойдемъ лучше поку-рить…

***

Вечерняя Москва…. Магазины закрываются въ шесть часовъ. Но всю ночь ярко освѣщены ихъ витрины. Освѣщены картины и фарфоръ комиссіонныхъ магазиновъ “Торгсина” и освѣщенъ весь дрянной товаръ, который продается въ “мосторгахъ”. Залиты свѣтомъ улицы. Горятъ всѣ фонари. Снопы свѣта расточаютъ прожекторы вдоль Кремля, въ началѣ Арбата. Къ чему это? Показатель расточительности, очередное преломленіе въ совѣтской жизни этого “Догнать и перегнать”?

И въ вечерней Москвѣ толпа на ули-цахъ. Не итти же домой, гдѣ спать надо по шесть человѣкъ въ комнатѣ… Толпятся у магазиновъ, толпятся въ пивныхъ.

И вотъ какъ то вечеромъ рѣшилъ я покутить. “Большая Московская”, — “Грандъ Отель”, гдѣ уютныя кресла и абажуры на столикахъ, да “Метрополь”, гдѣ обѣдаютъ передъ фонтаномъ, лучшіе быть можетъ рестораны въ мірѣ. Въ бѣломъ, половые подаютъ съ той же почтительностыо и такъ же распорядительны, какъ прежде. Слышится почти исключительно иностранная рѣчь. Лишь по два, по три за столиками сидятъ по угламъ военные. Наблюдаютъ ?

Ѣлъ я въ “Метрополѣ” пулярду на вертелѣ и пилъ крымскія вина. Дешево, потому что, какъ я вамъ разсказывалъ, сумѣлъ устроиться съ размѣномъ. Пріятель мой пошелъ приглашать танцовать одну изъ дѣвицъ, что сидѣли за баромъ.

Согласіе получилъ лишь условное:
— Могу съ вами танцевать, только если что нибудь закажете на “инвалюту”…

Бѣжали часы, вино шумѣло въ головѣ, пѣли цыгане, — знаменитый хоръ Егора Полякова, хоръ, какого, конечно, нѣть въ Парижѣ. Блистали ихъ яркіе наряды и волны страсти поднимали ихъ голоса. Сверкалъ поперемѣнно всѣми цвѣтами фонтанъ. Бѣгали отъ стола къ столу половые. Тихій былъ въ залѣ свѣтъ. Бурное шло веселье, такое, какого не знаютъ совѣтскіе обыватели. Захватило это цыганское пѣніе иностранныя сердца, и показалось мнѣ тогда, что быть можетъ, только здѣсь, въ “Метрополѣ”, подъ это пѣніе, среди этихъ веселящихся иностранцевъ, можно вспомнить и почувствовать хотъ что то изъ уклада жизни старой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2545, 21 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 2

Московскіе магазины. — Хвосты, автоматически образовывающіеся. — Дефицитный продуктъ. — «Пятилѣтка до этого еще не дошла». — Неужели не чувствуютъ нелѣпости? — Автоматы. — Забыли, что можно имѣть свои предпочтенія, — Не замерзнуть и насытиться. — Юбка московской барышни и войлочныя гетры рабочаго. — Качаловъ о Дзержинскомъ.

— Я обѣщалъ вамъ разсказать о московскихъ магазинахъ, — продолжалъ мой собесѣдникъ. За дни, когда я былъ въ Москвѣ, я постарался ихъ изучить, такъ какъ мнѣ показалось, что въ нихъ — одинъ изъ ключей къ пониманію совѣтской дѣйствительности.

Московскіе магазины дѣлятся на три категоріи — «торгсины», «мосторги» и кооперативы. Въ «торгсинахъ» продаютъ на валюту или по свидѣтельству, что вы размѣняли валюту, въ «мосторгахъ» — на рубли. Кооперативы, всѣ эти безчисленные «Копрыба», «Копмясо», «Копсало» — для тѣхъ, у кого — карточки. Мосторги и «копы» — по всей Москвѣ, «торгсины», лучшіе, на Петровкѣ.

Въ кооперативахъ, лишь только что нибудь выдаютъ — хвостъ. У меня вообще создалось впечатлѣніе, что въ Москвѣ и, вѣроятно, и во всей Россіи, стоитъ человѣку остановиться передъ чѣмъ нибудь на улицѣ, чтобы за нимъ, какъ то автоматически, образовался хвостъ.

Помню такой случай… На вокзалѣ стоялъ я около справочнаго бюро. Вижу, за мной стала старуха, за ней другая баба, третья.

Старуха робко трогаетъ меня за плечо. Спрашиваетъ:

— А что тутъ, гражданинъ, выдаютъ?

— Почему выдаютъ? Вѣдь это же справочное бюро…

— Знаемъ, знаемъ, родименькій. Не стоялъ бы, коли не выдавали. Мы тоже хитрые…

И пока я съ ней разговаривалъ, хвостъ все увеличивался.

Въ каждомъ «мосторгѣ», въ каждомъ «копѣ» — толчея. Почему? Очень просто — въ каждомъ что нибудь да выдаютъ, чего завтра уже не будутъ выдавать и чего нѣтъ рядомъ. Да чтобы узнать, гдѣ что въ этотъ день будутъ выдавать нужно вѣдъ тоже потоптаться.

***

Я въ «мосторгѣ» на Арбатѣ, въ книжномъ магазинѣ. Груды журналовъ, брошюръ.

Приказчикъ бойкій и разговорчивый. Видя, что я интересуюсь коммунистической литературой, предлагаетъ купить чуть ли не все, что есть въ магазинѣ. Любезно при этомъ хихикаетъ.

— А вотъ, не угодно ли… — здѣсь вы увидите, какъ мы смѣемся надъ попами. А тутъ семь приказовъ товарища Сталина съ поясненіями и про то, какъ мы уже обогнали Америку…

Уговорилъ меня этотъ приказчикъ. Купилъ кучу книгъ. Жду. чтобы завернули.

— А у васъ, гражданинъ, нѣть портфеля съ собою?

— Нѣть портфеля. Заверните, пожалуйста…

Приказчикъ суетится.

— Видите ли, оберточной бумаги у насъ нѣть. Разрѣшите ужъ газетной… Оберточная бумага — это дефицитный продуктъ. Пятилѣтка еще до этого не дошла.

Завертываетъ въ газетную бумагу. Прошу перевязать. Но шнура нѣть.

— Это тоже, изволите ли видѣть, — поясняетъ приказчикъ, — дефицитный продуктъ будетъ.

Въ сосѣднемъ «мосторгѣ», гдѣ продаютъ дрянной одеколонъ и дрянную галантерею, узнаю, что туалетнаго мыла нигдѣ не сыщешь въ Москвѣ: дефицитный продуктъ. Мыло для стирки есть, а о туалетномъ только мечтать можно. То-то не было мыла въ уборной спальнаго вагона. Оказывается, самое потрясающее удовольствіе, которое можно сдѣлать московской барышнѣ — это подарилъ ей кусокъ туалетнаго мыла.

Зато, сколько богатствъ въ «торгсинахъ», въ огромныхъ «универмагахъ» для иностранцевъ. Рѣдкости, «экзотическія издѣлія» Россіи — оренбургскіе платки, великолѣпныя вышитыя скатерти, каракулевыя шапки, бухарскіе ковры… Все это — для тѣхъ, у кого «инвалюта».

И сколько художественныхъ цѣнностей, вѣроятно, уникъ, въ комиссіонныхъ магазинахъ «торгсина»! Сюда, по заявленію приказчиковъ, «обломки буржуазіи» несутъ остатки своихъ собраній. Да, быть можетъ, нѣкоторые и принесли сюда чудомъ сохранившуюся китайскую вазу или голландскій пейзажъ — чтобы не умереть съ голоду. Но даже самые наивные иностранцы не дѣлаютъ себѣ иллюзій о происхожденіи всего, что наполняетъ витрины комиссіонныхъ магазиновъ Петровки.

***

Мои знакомые иностранцы разсказывали мнѣ. что въ провинціи и въ дерев-

ляхъ — голодъ и нищета. Этого нельзя сказать про Москву. Есть нищіе, но сравнительно ихъ немного, нищіе, которые поражаютъ, когда взглянешь въ ихъ лица, странно болѣзненныя, такъ часто хранящія неуловимые слѣды какой то иной жизни, иного воспитанія. Много, очень много среди московскихъ нищихъ этихъ «обломковъ буржуазіи», которые “добровольно» понесли свое имущество въ магазины «торгсина». Но не нищета поражаетъ въ Москвѣ. Москва какъ бы показатель;того высшаго благосостоянія, которое можетъ дать своимъ гражданамъ совѣтская власть. Московская толпа — не нищая и не оборванная, московская толпа — сѣрая и безличная. Простоявъ часы, побѣгавъ нѣсколько дней, можно достать въ Москвѣ тѣ элементарныя блага, которыя нужны для жизни — можно достать платье, чтобы не замерзнуть, и кусокъ хлѣба, чтобы насытиться. И вотъ, къ этому и сводятся мечты московскихъ обывателей: достать необходимое. Этимъ только и заняты ихъ умы.

Въ какомъ нибудь «универмагѣ» будутъ выдавать косоворотки и повалитъ туда житель Москвы, и одѣнется онъ въ эти косоворотки — единаго образца, и поплетется затѣмъ на «выдачу» фуражекъ или сапогъ. Берутъ, что даютъ, а не то, что хотятъ, и поэтому забываютъ о томъ, что можно имѣть собственные вкусы, собственныя предпочтенія. Вѣдь и въ театры идутъ не когда хотятъ и не на что хотятъ, а на то, на что пришлютъ билеты въ учрежденіе.

Автоматами стали жители новой Москвы. Я прислушивался къ ихъ разговорамъ. Хотѣлъ знать, неужели не кажется имъ чудовищной нелѣпостью, что вотъ страна проявляетъ какую то сумасшедшую энергію, что строится заводъ за заводомъ и выпускаются автомобили и тракторы, а нѣтъ мыла и нѣтъ оберточной бумаги. не хватаетъ матеріи, не хватаетъ сапогъ, и нужно довольствоваться тѣмъ, что «выдаютъ»? И вотъ я понялъ, что автоматамъ подобныя мысли вообще рѣдко должны приходить въ голову, ибо привыкли они къ тому, что такъ надо, и нѣтъ къ тому же у нихъ критерія для сравненій — старые забыли, молодые ничего иного не видѣли и какъ то не сознаютъ даже, что иное можетъ существовать.

Энтузіазмъ… Въ услышанныхъ мною обрывкахъ фразъ мнѣ показалось, что у молодыхъ партійныхъ энтузіазмъ строительства, какъ и въ этихъ огромныхъ плакатахъ, разукрасившихъ всю Москву — штампованный, нарочито подчеркнутый, тоже какого то «высочайше установленнаго образца». Не энтузіазмъ — а мнѣ кажется, воля, воля власти къ власти, воля къ утвержденію всѣми средствами и всѣми силами того, что ею было разъ объявлено. Что же касается до молодыхъ безпартійныхъ, то, какъ показалось мнѣ, они вовсе не говорятъ о «задачахъ пролетаріата», а почти исключительно, какъ и вся Москва — объ «алиментахъ».

***

«Союзкино»… Огромный кинематографъ, одинъ изъ самыхъ большихъ, вѣроятно, въ мірѣ — при домѣ совѣтовъ. Въ огромномъ холлѣ сидятъ на скамейкахъ рабочіе и крестьяне. Для нихъ даромъ играетъ симфоническій оркестръ. Играетъ увертюру изъ «Тангейзера». Пришли они сюда, навѣрное, чтобы согрѣться, да потому, что нѣть охоты итти домой. И имъ играютъ Вагнера. Смотрю на нихъ и кажется мнѣ. куда имъ веселѣе было бы слушать «Камаринскую». Но вѣдь надо слушать, разъ не играютъ другого. Вотъ слушаютъ они такъ Вагнера изъ года въ годъ и вселяются въ нихъ какіе то звуки, которыхъ понять, почувствовать вѣроятно, не могутъ, но съ которыми свыкаются, какъ свыкаются со всѣмъ московскіе автоматы.

Огромный залъ кинематографа на нѣсколько тысячъ человѣкъ. Тепло. Сняли тулупы и полушубки. Смотрю — какъ одѣты московскіе граждане. На всѣхъ тотъ же штампъ — «высочайше установленный образецъ». Но вотъ, вижу у барышни рядомъ къ юбкѣ пришить какой то кусокъ — другого цвѣта, другой матеріи — и юбка стала длиннѣе: какъ носятъ теперь. Видно, поразилъ эту барышню туалетъ какой нибудь кинематографической звѣзды… А у этого рабочаго на рваныхъ, грубыхъ нечищенныхъ сапогахъ торчать бѣлоснѣжныя гетры изъ…. войлока. Поразилъ его, видно, Адольфъ Манжу! И вотъ увидѣвъ эту нелѣпую юбку и эти войлочныя гетры, я почувствовалъ истинное восхищеніе. Проблески свободнаго духа, искры въ ночи, прорывающееся человѣческое непосредственное чувство, заглушенная жажда свободы… Быть можетъ, не совсѣмъ еще умерла эта жажда! И хотя, очевидно, нелѣпо было особенно ликовать по поводу этой юбки и этихъ гетръ, чѣмъ то очень свѣтлымъ и радующимъ остались они у меня въ памяти.

***

«Путевка въ жизнь». Картина о томъ какъ товарищъ Дзержинскій ликвидировалъ безпризорныхъ. Предисловіе произноситъ Качаловъ.

Качаловъ…. Вотъ на экранѣ чарующее его лицо, высокая, такая знакомая фигура, и слышу его голосъ, качаловскій голосъ, наполняющій весь залъ, голосъ Ивана Карамазова, голосъ царя Федора Іоанновича…

— Золотое сердце Дзержинскаго… Дзержинскій — другъ дѣтей…

Это говорить онъ, Качаловъ, съ пафосомъ, горячо, съ вдохновеніемъ — играетъ новую свою роль, играетъ кого то, въ кого вошелъ, кого по качаловски создалъ.

— Другъ дѣтей, товарищъ Дзержинскій… Да, поблагодаримъ его.

Въ темнотѣ сѣлъ около меня какой то гражданинъ. Заговорилъ о чемъ то, кажется, о холодѣ на дворѣ. Свѣтъ. Гражданинъ взглянулъ на меня, угналъ во мнѣ иностранца. Оглянулся испуганно. Тотчасъ поднялся и пересѣлъ въ другой рядъ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2543, 19 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 2

Въ сіяніи кремлевскихъ орловъ. — Мавзолей Ленина. — Въ хвостѣ, идущемъ, какъ процессія. — Надъ лицомъ Ленина. — Тотъ, отъ кого началась новая жизнь. — Тупое любопытство. — Бесѣда съ московскимъ извозчикомъ. — «Другія-то церкви вѣдь стоятъ».

Русскій эмигрантъ, легально пріѣхавшій въ Москву, продолжалъ:

— Я шелъ Арбатомъ къ Кремлю. День былъ великолѣпный, морозный и сухой. Полной грудью вдыхалъ я ледяной воздухъ. Румяны были московскія лица. Въ новомъ, ставшемъ мнѣ невѣдомымъ городѣ, чувствовалъ я себя въ Москвѣ. Свернулъ туда, куда указалъ мнѣ чрезвычайно любезный, несомнѣнно сразу угадавшій во мнѣ ему неподвластнаго, затянутый и хорошо вылощенный милиціонеръ — въ круглой военной каскѣ и темно-сѣрой пѣхотной шинели.

И вдругъ, прямо передъ глазами, въ вышинѣ, на фонѣ голубого безоблачнаго неба я увидѣлъ огромный, сіяющій въ прозрачномъ воздухѣ, двуглавый россійскій орелъ. Съ него не была сбита корона, скипетръ и держава были въ его когтяхъ — на кремлевской башнѣ такимъ же мощнымъ и великолѣпнымъ сіялъ онъ, какъ и при царяхъ. И вотъ, другой орелъ, вотъ третій — со всѣхъ башенъ Кремля глядѣли на новую Москву застывшіе геральдическіе орлы.

Я совершенно забылъ объ ихъ существованіи — въ голову не приходило, что они

могли сохраниться. И вотъ, послѣ плакатовъ, послѣ толпы, спѣшащей отъ хвоста къ хвосту, новой обезличенной московской толпы — я увидѣлъ ихъ и я почувствовалъ себя на мгновеніе въ Москвѣ, въ той Москвѣ, которая живетъ въ насъ.

Передъ кремлевскими башнями я стою «чужой», «иностранецъ» — ибо не совѣтскій гражданинъ, ибо по европейскому одѣтый, ибо не боящійся милиціонера, я, который могъ пріѣхать сюда лишь скрыпъ свое прошлое, свое «лицо».

Въ небѣ были орлы и сверкали подъ косыми лучами зимняго солнца купола Василія Блаженнаго.

***

Такъ велико было это впечатлѣніе отъ Кремля что я сразу не увидѣлъ мавзолея Ленина. Орлы и высокія башни подавляли его. На фонѣ памятниковъ Россіи могучая, побѣдная и гордящаяся тупость его замысла обнажалась во всей своей законченности. Фантастическіе, радужные, сверкающіе купола и — буро-красный мавзолей, словно тяжелый, огромный камень, съ другой планеты упавшій на площадь Москвы.

Къ мавзолею слѣва тянулся хвостъ. Конца ему не было видно — онъ терялся за площадью. Хвостъ этотъ двигался, словно процессія. Я подошелъ къ нему — съ безчувственными, какъ показалось мнѣ, лицами, безъ радости и безъ тоски въ глазахъ, люди въ тулупахъ, фуражкахъ, папахахъ шли смотрѣть на прахъ того, отъ кого пошла новая жизнь. Хвостъ шелъ не останавливаясь. Я пошелъ вдоль хвоста и самъ всталъ въ хвостъ. Оглянулся — за мной уже была вереница людей.

***

Двигаюсь съ хвостомъ. Идутъ въ образцовомъ порядкѣ. Мужчины, женщины — переговариваются. Дикое все еще для меня ощущеніе: всѣ говорятъ по русски, только по русски!

Бородатыя лица и гладко бритыя — съ необъятныхъ просторовъ Россіи и московскія, совѣтскія, американизированныя — молодыя и старыя, русскія каждой чертой своей и мнѣ, русскому, понятныя, но лишь до какой то грани — потому, что не понимаю я еще, что думаютъ эти русскіе люди, чего хотятъ, о чемъ мечтаютъ.Очень много женщинъ — крестьянки и полуинтеллигентныя, быть можетъ, нѣкоторыя и отвѣтственныя работницы. Идутъ и идутъ, и я иду съ ними.

Вхожу… Ступени — внизъ. Проходъ. Стѣны въ огромныхъ малахитовыхъ плитахъ. Снова ступени — вверхъ. Центральный покой. Посреди словно огромный акваріумъ — гробъ Ленина.

Впускаютъ по четыре-пять человѣкъ. Обходятъ съ правой стороны по площадкѣ. смотря на гробъ въ полуоборотъ. Человѣкъ въ формѣ повелительнымъ шопотомъ приговариваетъ: «Проходи, проходи». У гроба Ленина нельзя останавливаться — потому то такъ быстро п движется хвостъ. По бокамъ гроба — двасол дата, — стоять во фронтъ, не моргнуть, окаменѣлые.

Ленинъ… По площадкѣ, въ тишинѣ, быстро проходятъ, смотря внизъ на него. И вотъ онъ подо мной. Рефлекторъ бьетъ ему въ лицо. Узнаю его сразу, въ ту же секунду, узнаю монгольскія его скулы, узнаю хитрое и высокомѣрной вмѣстѣ выраженіе его лица, застывшаго въ какомъ то началѣ улыбки, быть можетъ, смѣшка, быть можетъ, судороги. Лицо блѣдное, словно восковое прекрасно сохранившееся. Вижу руки его на темномъ покрывалѣ, вижу короткіе его ногти, изъ подъ покрывала выступаетъ воротничекъ.

— Проходи, проходи!

Снова проходъ — разноцвѣтныя плиты. У выхода расходятся. Морозъ ударяетъ въ лицо и въ глазахъ снова сіяніе орловъ. Смотрю на тѣхъ, кто выходятъ изъ мавзолея. Что думаютъ они, эти стремившіеся въ хвостъ къ трупу Ленина? Зачѣмъ шли къ нему? И вотъ въ лицахъ я чую —- тупое любопытство, кажется мнѣ — такое же тупое, какъ тупъ замыселъ буро-краснаго ленинскаго мавзолея.

Идутъ вѣрно, чтобы увидѣть того, съ кого начались всѣ эти плакаты, вся эта пятилѣтка, всѣ эти колхозы, вся эта общая повинность, всѣ вти грезы о міровомъ планетарномъ переворотѣ, вся эта жизнь, гдѣ нѣтъ времени для мыслей. Не всегда можно на него смотрѣть, потому что отъ времени до времени производятъ надъ нимъ какія то операціи, А когда можно, хвостъ съ утра до вечера. Вѣдь со всей Россіи пріѣзжаютъ въ Москву и всѣ, кто пріѣзжаютъ, идутъ вѣ этотъ хвостъ. Идутъ смотрѣть, какъ идутъ смотрѣть на столичную достопримѣчательность, идутъ другіе тогда, когда рано еще идти домой, идутъ вѣрно и потому, что чувствуютъ надъ собой власть, которую надо переносить, которая на все накладываетъ свою печать — на бытъ и на духъ — и идутъ потому, что власть эта началась съ того, кто въ этомъ гробу, что словно огромный акваріумъ — подъ сѣнью изъ мрамора и малахита. — Идутъ вѣрно и потому, что падокъ человѣкъ до зрѣлищъ. И еще потому, думается, идутъ многіе, что кромѣ завѣтовъ и приказовъ этого человѣка съ монгольскими скулами и хитровато-высокомѣрной улыбкой, не знаютъ они ничего — ибо все прочее имъ запретно.

***

Я взялъ извозчика. Вымирающая, какъ сказали мнѣ, въ Москвѣ профессія. Кажется, извозчики и носильщики — единственные теперь частники въ Москвѣ. На Театральной площади видѣлъ я еще утромъ нѣсколькихъ лихачей, великолѣпныхъ лихачей — какъ узналъ потомъ — спеціально для иностранцевъ.

Совсѣмъ ветхій былъ мой извозчикъ. Простоватый такой, сѣденькій, съ глазами прищуренными, добродушными, какъ будто. Вотъ влѣзь въ сани и гляжу на широкую его спину, ободранную, линялую, но истинно-русскую — кучерскую.

— Вези куда хочешь по Москвѣ.

Сказалъ ему «на ты»: вышло само собой. Не удивился. Обернулся, ласково, какъ мнѣ показалось, посмотрѣлъ на меня. И стало мнѣ радостно, что ласково смотритъ на меня житель новой Москвы.

— Изъ пріѣзжихъ, видно, будете?

— Я? Да, изъ пріѣзжихъ. А ты давно уже возишь?

— Тридцать лѣтъ будетъ…

Тридцать лѣтъ! Можетъ, онъ и меня возилъ… Спрашиваю прямо, безъ оговорокъ:

— А какъ это остались орлы на Кремлѣ?

Гляжу ему въ глаза. Глаза прищурены, и кажется мнѣ — лучистые, свѣтлые.

— Это нашъ Луначарскій велѣлъ оставить: памятники старины.

Меня передернуло. Нашъ Луначарскій! «Тебѣ-то какой онъ — нашъ, что онъ для тебя сдѣлалъ, что имѣешь ты отъ этой власти?» — не сказалъ я этого, конечно.

Стегнулъ лошадь. Заскрипѣли сани. Мы одни — я и этотъ старый русскій человѣкъ. Насъ никто не слышитъ. Неужели же нельзя говорить — всего?

— Объясняй мнѣ, — говорю. — Я первый день въ Москвѣ…

— Извольте, гражданинъ, съ удовольствіемъ.

Тычетъ кнутомъ на кремлевскія стѣны. — Здѣсь живутъ наши вожди.

Опять «наши»! Вѣдь насъ же никто, никто не слышитъ… Неужели онъ думаетъ, что я его выдамъ — если онъ что не такъ скажетъ? Или это привычка? Или безразлично ему все, что меня волнуетъ? Или разучился онъ уже иначе говорить?

Шуршатъ полозья. Въ глазахъ, тамъ внизу, грязный снѣгъ и рельсы трамвая…

— Вотъ тамъ, гражданинъ, Храмъ Спасителя былъ. Теперь снесли…

Онъ смотритъ на меня. Ничего не вижу въ его глазахъ — стали они какіе-то безчувственные. Не выдерживаю:

— Ну и что же ты скажешь на это?

Смотритъ.

— Какъ это — что скажу?..

Пауза.

И вдругъ:

— Другія-то церкви, видите, вѣдь стоятъ..»

И все. Я убѣжденъ, я чувствую, какъ чувствуютъ только правду, что то мелькнуло у него въ глазахъ, что-то понялъ я въ немъ и онъ во мнѣ, — что-то очень близкое, родственное…

И понялъ я прежде всего,что такъ, какъ я разговаривалъ съ этимъ извозчикомъ — не умно, не хорошо и нелѣпо разговаривать съ жителями новой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2536, 12 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 2

Москва… — Море плакатовъ. — Невѣроятная толпа на улицахъ. — На фонѣ московскихъ дворцовъ. — Уже слѣжка. — Почему всѣ спѣшатъ? — Въ хвостѣ. — Сахара не даютъ, а даютъ пикули. — Привыкли и стали смиренными. — Спѣшатъ и спѣшатъ съ утра.

— И вы скоро освоилась съ мыслью, что вы среди совѣтскихъ гражданъ, на совѣтской территоріи?

Русскій эмигрантъ, вліятельнымъ иностранцемъ проѣхавшій запретную черту, отвѣтилъ:

— Первые часы я былъ какъ въ угарѣ. Во въ то утро, когда я увидѣлъ русскій снѣгъ и русскіе лѣса, увидѣлъ покривившіяся избы Россіи, русскихъ бабъ и русскихъ мужиковъ, — я ясно понялъ, что всякій здѣсь лишь взглянетъ на меня — сочтетъ за «чужого», за иностранца и испугается меня. Въ мое сознаніе уже крѣпко вошло — по вѣжливости, съ которой со мной разговаривали всѣ должностныя совѣтскія лица, что я имѣю право, право неоспоримое быть здѣсь и говорить съ этими должностными высокомѣрно. Вы вѣдь замѣтили, конечно, что къ самымъ неожиданнымъ вещамъ привыкаешь гораздо быстрѣе, чѣмъ передъ тѣмъ воображаешь себѣ. Къ Москвѣ я подъѣзжалъ, уже, такъ сказать, вполнѣ сознательно. Но чувства я испытывалъ сложнѣйшія — волненія, радости, обиды, истерическаго прямо таки любопытства и, не скрою отъ васъ, потому, что хочу быть совсѣмъ искреннимъ, нѣкотораго подсознательнаго, смутнаго желанія увидѣть, что все таки моя страна совершила нѣчто истинно великое, что, несмотря на всѣ свои ошибки, ошибки великаго народа, русскій народъ будетъ скоро въ правѣ поучать другихъ. Я почувствовалъ уже на границѣ, что Россія прикрыта какой то ложной маской, но я хотѣлъ провѣрить это ощущеніе, слиться хотя бы на мигъ съ Россіей, узнать, есть ли подъ этой новой маской и новый, по новому горящій и созидающій духъ.

***

Москва….

«Привѣть міровому пролетаріату!»… «Развалины фашистскаго міра…» «Темпы» и «темпы», пятилѣтка и снова о гибели фашистскаго міра. «Догнать и перегнать» и «соціалистическое строительство». Направо, налѣво, всюду, огромными буквами: «Механизація», «Индустріализація», «Полностью выполнимъ заданіе». «Смерть кулакамъ». — Тамъ то будетъ выполнено… Тамъ то уже выполнено… «Коммунизмъ сотретъ всѣ границы» и проч., и проч., и проч.

Вотъ что ударило мнѣ сразу въ глаза на вокзалѣ, и застлало все кругомъ. Ничего подобнаго я не ожидалъ и представить себѣ не могъ. Вокзалъ буквально утопалъ въ плакатахъ, въ прокламаціяхъ, таблицахъ афишахъ, и со всѣхъ стѣнъ глядѣло среди этого моря бумаги и матеріи грузинское лицо Сталина. А когда на встрѣтившемъ меня автомобилѣ поѣхалъ я по улицамъ, увидѣлъ тѣ же плакаты и тѣ же афиши. Такъ что, въ первую секунду, Москва показалась мнѣ какимъ то чудовищнымъ, невообразимымъ, фантастическимъ конгломератомъ плакатовъ коммунистической пропаганды.

Двѣ мысли сразу пронеслись у меня въ головѣ.

Первая… Я понялъ, почему въ Негорѣломъ кассирша вообразила, что разъ мой значекъ не совѣтскій, значитъ — фашистскій. Достаточно было прочесть эти плакаты, растянутые черезъ улицы, вывѣшенные на домахъ, наклеенные на ворота, что бы понять, что міръ во всѣхъ этихъ призывахъ, во всѣхъ этихъ утвержденіяхъ раздѣленъ на два начала: совѣтское и фашистско-капиталистическое.

И вторая… Я подумалъ — вотъ я пріѣхалъ въ Москву и меня поразило это чудовищное изобиліе плакатовъ, вь которыхъ говорилось одно и то же — рудиментарное, вульгарное до тошноты. Но какъ же не надоѣли они до тошноты, до омерзенія, до бѣшенства, всѣмъ, которые видятъ ихъ всюду, каждый день?..

***

Я былъ въ послѣдній разъ въ Москвѣ двадцать лѣтъ назадъ. Быть можетъ, поэтому, а, быть можетъ, потому, что море плакатовъ скрыло въ первыя минуты все другое отъ глазъ — я вначалѣ ни одного зданія, ни одной улицы не узналъ. Я замѣтилъ лишь,, что улицы были залиты асфальтомъ и что огромное, невообразимое движеніе, царило на нихъ. Автомобили совѣтскаго производства, автобусы, грузовики, трамваи летѣли мимо насъ. Но не они поражали своимъ числомъ — куда меньше ихъ было, чѣмъ въ Парижѣ или Берлинѣ, не больше, думается, чѣмъ на главныхъ улицахъ Мюнхена или Ліона. Поражало людское множество. Летѣли трамваи съ повисшими гроздями людей, и на тротуарахъ и даже посреди улицы была невообразимая толпа, кишащая, волнующаяся, куда то спѣшащая, сумбурная, необъятная — такъ что можно было подумать, вывалили изъ казармъ въ нестроевомъ порядкѣ цѣлыя полчища, несмѣтныя полчища обывателей. Толпа эта текла, сбиваясь, пересѣкаясь, стремясь куда то. Куда? И рѣяли надъ ней коммунистическіе плакаты.

Плакаты… Я увидѣлъ ихъ первыми, затѣмъ увидѣлъ толпу и только затѣмъ московскіе дома. И хотя то тамъ, то здѣсь высились среди нихъ новыя зданія — въ нагроможденіи кубовъ и пирамидъ, архитектурно — мало измѣнилась Москва; на фонѣ старинныхъ колоннадъ и фронтоновъ, на фонѣ блещущихъ церквей, на фонѣ громоздкихъ старомодныхъ строеній кишѣла, спѣшила фабрично-заводская новая московская толпа.

***

Пріятель мой, иностранный дипломатъ, у котораго я остановился, подводитъ меня къ окну. Домъ далеко отъ главныхъ артерій. На улицѣ сравнительно пусто. Нѣсколько минутъ наблюдаетъ. И вдругъ:

— Такъ и есть, уже слѣжка! Вотъ видите этотъ въ мерлушкахъ, на углу, что читаетъ газету… Онъ только что стоялъ на другой сторонѣ — смотрѣлъ сюда. И вотъ тотъ, въ фуражкѣ, — уже успѣлъ мнѣ примелькаться. У меня глазъ набитъ на этихъ господъ. Значитъ, уже извѣстно, что вы остановились у меня. Будутъ васъ сопровождать всюду, возьмутъ «въ вилку» — это классическій пріемъ: одинъ шагахъ въ пятидесяти передъ вами, другой — сзади.

Въ конечномъ счетѣ, — продолжалъ онъ, — вы можете быть увѣрены, что васъ не арестуютъ. Но спровоцировать могутъ. Хотя бы какой нибудь чекистъ, рвущійся отличиться передъ начальствомъ… Изобьютъ, а потомъ будутъ извиняться. Не ходите слишкомъ долго одинъ. И главное, не заговаривайте. съ прохожими, не спрашивайте даже дороги, — совѣтскаго гражданина, съ которымъ вы вступите въ разговоръ, могутъ потомъ повести на Лубянку. Обращайтесь къ милиціонерамъ. А если встрѣтите стараго знакомаго, бѣгите отъ него на другую сторону… Впрочемъ, онъ самъ къ вамъ не подойдетъ. Хорошая, правда, страна!

***

Хочу выяснить, хочу понять въ первую очередь, почему такая толпа на московскихъ улицахъ.

Арбатъ… Магазины за магазинами. Продукты питанія, книги, галантерея. Старые реквизированные магазины: ветхая былая роскошь убранства. Но продаютъ просто дрянь. Я потомъ еще подробно разскажу вамъ о московскихъ магазинахъ. Худшихъ товаровъ я нигдѣ не видѣлъ въ Европѣ. И мимо магазиновъ течетъ толпа.

Я ошибся, — въ этой толпѣ не всѣ крестьяне и рабочіе, — даже не большинство. Лица мужскія и женскія — полуинтеллигентныя: работники и работницы совѣтскихъ учрежденій. Портфели, корзины, пакеты подъ мышками. Но одѣты всѣ, какъ крестьяне и рабочіе — внѣшнихъ классовыхъ отличій не существуетъ. И всѣ куда то спѣшатъ. Это самое странное, непонятное. Лишь незначительная часть слоняется какъ будто безъ дѣла. Не праздничная это веселая толпа, а сосредоточенная, дѣловитая. Тѣ, кто шатаются, тоже чѣмъ то озабочены. Вѣрно — то, что замѣчаютъ всѣ путешественники по СССР — въ московской толпѣ не видно улыбокъ.

Такъ велика толпа, что, когда ѣхалъ въ автомобилѣ, я сразу не замѣтилъ въ ней хвостовъ — безконечныхъ и безчисленныхъ хвостовъ.

***

Стою самъ въ хвостѣ. Хочу послушать, чувствую себя какъ прокаженный. Отъ меня сторонятся: я въ европейскомъ нарядѣ, т. е. не въ валенкахъ или сапогахъ, не въ фуражкѣ или папахѣ; да очень ужъ виденъ воротничекъ.

— Даютъ, голубчики, сказали — сахаръ даютъ, — приговариваетъ старуха и добрые глаза ея блестятъ.

Парень въ картузѣ оборачивается. Сумрачный:

— Думать надо, дадутъ, хотя вотъ вчера тоже было объявлено, а не дали.

Отхожу. Въ сосѣднемъ кооперативѣ пусто. Спрашиваю сахару — нѣтъ сахару. Любопытствую — а колбаса?

— Эхъ, да что гражданинъ спрашиваете, — не глядя на меня, буркаетъ приказчикъ. — Видите сами, что нѣтъ. Завтра получимъ. Вотъ развѣ что пикули, хотите?..

Дѣйствительно, кромѣ пикулей, да банокъ какихъ то, ничего нѣтъ. Поэтому то пусто въ магазинѣ. Иду обратно.

Хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ должны были выдавать сахаръ, разстроился. Старуха съ добрыми глазами, что такъ надѣялась, бѣжитъ куда то и всѣ бѣгутъ. Что такое?

Слышу:

— Скорѣй, скорѣй. Вѣдь до того «копа» минутъ двадцать бѣжать. А сказали — ужъ навѣрное выдадутъ. Попасть бы только…

Оказывается, хвосту объявили, что сахаръ сегодня будутъ выдавать не здѣсь, а въ другомъ мѣстѣ. Стоялъ же этотъ хвостъ съ утра, пять—шесть часовъ, теперь хвостъ будетъ стоять передъ другимъ кооперативомъ, — а тамъ уже свой хвостъ набрался. А оттуда… оттуда спѣшить надо въ хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ, сказали. — будутъ давать хлѣбъ. А оттуда… Во многомъ вѣдь нуждается человѣкъ…

Спѣшатъ, спѣшатъ и спѣшатъ. Встаютъ, когда еще темно, и бѣгутъ съ мѣста на мѣсто. Недовольны? Никакого неудовольствія — во всякомъ случаѣ, внѣшняго—надо спѣшить, надо ждать, надо мерзнуть въ хвостахъ. Обычай, каждодневное дѣло, многолѣтняя привычка, школа.

Такъ вотъ куда спѣшитъ московская толпа… А когда же работа? При системѣ пятидневокъ, всякій шестой день — праздникъ для части населенія. Эта часть и бѣгаетъ за предметами первой необходимости: въ другіе дни работа. А тѣ, кто работаютъ, тоже съ утра подымаются, чтобы успѣть въ одномъ-другомъ хвостѣ постоять.

Но не только потому такая толпа. «Дома» вѣдь ни у кого нѣтъ; не хочется итти домой, гдѣ пять, шесть, семь человѣкъ спятъ въ одной комнатѣ. Дома сидишь только, если боленъ. Это я понялъ въ первые же дни въ Москвѣ по отдѣльнымъ услышаннымъ фразамъ, — и не потому, чтобы въ этихъ фразахъ сквозило недовольство. Просто говорили люди такое:

— Все устроилъ — а домой итти рано — спать вѣдь не хочется. Эхъ, побѣгаю еще, можетъ быть, что нибудь еще раздобуду…

Левъ Любимовъ
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 1

Въ этомъ <1932> году мы, православные, отпраздновали Пасху на пять недѣль позже, нежели западные христіане — католики и протестанты. Когда мы были у себя въ Россіи, то мало чувствовали это расхожденіе. Но теперь мы ощущаемъ нѣчто подобное тому, что, по свидѣтельству Сократа-Схоластика, церковнаго историка Ѵ вѣка, переживалось христіанскимъ міромъ до Никейскаго собора, установившаго единство въ празднованіи Пасхи: «по причинѣ разногласія мы проводили Пасху гораздо печальнѣе» (цитирую по московскому изданію 1850 г.). Вѣдь многіе изъ пребывающихъ въ разсѣяніи пра вославныхъ русскихъ людей, вслѣдствіе этого разногласія, были лишены фактически возможности достойно отмѣтить въ своей жизни Свѣтлый Праздникъ.

Въ чемъ же корень расхожденія? Его первую причину знаетъ всякій: мы живемъ по старому, Юліанскому календарю, западный міръ — по новому, Грегоріанскому. Нашъ календарь отстаетъ отъ здѣшняго на 13 дней, и это ведетъ къ запозданію на 13 дней нашихъ «неподвижныхъ», т. е. приходящихся на опредѣленныя числа, праздниковъ.

Но это не все: наша Пасха можетъ отставать отъ здѣшней на одну-пять недѣль, но можетъ и совпадать съ ней. Дѣло въ томъ, что къ вычисленію праздника Пасхи нами и западными христіанами примѣняются разныя правила. Правила эти довольно сложны и мало кому, кромѣ спеціалистовъ, извѣстны. Но всякій мало-мальски церковный человѣкъ увѣренъ, что наши правила утверждены вселенскимъ соборомъ и только такимъ же соборомъ могутъ быть измѣнены.

На самомъ дѣлѣ, это совсѣмъ не такъ. Наше празднованіе Пасхи не отвѣчаетъ постановленіямъ, принятымъ въ Никеѣ, и потому не только можетъ, но и должно быть пересмотрѣно безъ вселенскаго собора. Чтобы подтвердить такую мысль, вамъ придется заглянуть въ глубокую старину. *)

Въ первый вѣкъ христіанства считалось, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ 30 марта, и потому Пасха праздновалась 1 апрѣля, независимо даже отъ дня недѣли. Нѣсколько позже явилась мысль — сохранить память о томъ, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ въ полнолуніе и воскресъ при слегка ущербленной лунѣ, кульминирующей въ предразсвѣтные часы. При практическомъ проведеніи этой мысли и возникли тѣ «печальныя разногласія», о которыхъ повѣствуетъ вышеупомянутый церковный историкъ и которыя были преодолѣны первымъ вселенскимъ соборомъ (въ 325 году).

Дѣянія этого собора до насъ не дошли, равно какъ его подлинныя постановленія по вопросу о Пасхѣ. Со словъ его участниковъ (напр., Евсевія) и раннихъ церковныхъ историковъ мы знаемъ, что вселенскій соборъ постановилъ: 1) праздновать Пасху всѣмъ вмѣстѣ и 2) при томъ въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Выполненіе этого постановленія было возложено на церкви римскую и александрійскую.

Въ порядкѣ исполненія и возникли тѣ правила, которыя мы теперь ошибочно считаемъ установленными вселенскимъ соборомъ и которыя, кстати сказать, опятъ таки неизвѣстны намъ въ древнихъ подлинныхъ текстахъ.

Правила эти основаны на комбинаціи «солнечныхъ круговъ» въ 28 лѣтъ съ «лунными кругами» въ 19 лѣтъ.

Термины эти звучатъ довольно загадочно, но на самомъ дѣлѣ отвѣчаютъ простымъ вещамъ. Лунный мѣсяцъ (т. е. промежутокъ времени между двумя новолуніями) равенъ приблизительно 29 съ пол. днямъ; 12 лунныхъ мѣсяцевъ составляютъ 354,5 дней, и потому за солнечный годъ луна, сдѣлавъ вокругъ земли 12 оборотовъ, успѣваетъ начать 13-й. Въ силу этого, если въ данномъ году на нѣкоторое число (напр. 1-е марта) пало полнолуніе, то черезъ годъ фаза луны въ то же самое число будетъ значительно болѣе поздней.

Еще въ Ѵ вѣкѣ до Р. X. афинскій астрономъ Метонъ замѣтилъ, что 235 лунныхъ мѣсяцевъ почти точно равны 19 солнечнымъ годамъ. Отсюда было выведено правило, гласящее: черезъ 19 лѣтъ фазы луны придутся непремѣнно на тѣ же самыя числа, какъ въ данномъ году. Это и есть упомянутый выше «лунный кругъ».

Что касается солнечнаго круга, то съ нимъ дѣло стоитъ такъ. Въ году, какъ извѣстно, 52 недѣли и одинъ день (въ високосный, т. е. каждый четвертый годъ — два дня). Поэтому, если въ данномъ году какое-либо число (напр., то же первое марта) пришлось въ понедѣльникъ, то черезъ годъ оно будетъ вторникомъ (средой. если въ промежуткѣ пришлось вставное 29-е февраля). Легко сообразить, что черезъ 28 лѣтъ (28 есть произведеніе 7 на 4) числа мѣсяца придутся непремѣнно въ тѣ же дни недѣли, что и въ данномъ году.

Произведеніе 28 на 19 даетъ 532. Число это въ Пасхаліи именуется Великимъ Индиктіономъ. Такъ какъ въ 532 годахъ заключается 28 полныхъ лунныхъ круговъ и 19 полныхъ солнечныхъ круговъ, то черезъ 532 года и фазы луны, и дни недѣли придутся на тѣ же самыя числа, что въ данномъ году. А такъ какъ празднованіе Пасхи зависитъ и отъ фазъ луны (послѣ весенняго полнолунія), и отъ дней недѣли (непремѣнно въ воскресенье), то черезъ 532 года пасхальное уравненіе непремѣнно получитъ то же самое рѣшеніе, что и въ данномъ.

Все это было бы отлично, если бы было точно. Вся бѣда въ томъ, что астрономическіе расчеты, положенные въ основу обоихъ круговъ и сдѣланные еще въ языческія времена, были только приблизительными; они обезпечили правильное празднованіе Пасхи на короткое время, но затѣмъ накопленіе ошибокъ привело къ тому, что сейчасъ наша Пасха можетъ приходиться и въ новолуніе, и праздноваться не послѣ перваго, а послѣ второго весенняго полнолунія. Какъ разъ въ этомъ году мы отпраздновали Пасху послѣ второго полнолунія и при томъ такъ поздно, что луна уже приближались къ новолунію, наступившему въ пасхальный четвергъ. Нарушеніе прямого постановленія Никейскаго собора, во имя искусственныхъ и много менѣе авторитетныхъ по источнику правилъ, — несомнѣнное.

Правда, наши церковные авторитеты любятъ ссылаться на то, что наши правила обезпечиваютъ празднованіе православной Пасхи послѣ еврейской. Но, во-первыхъ, нѣтъ указанія, чтобы такое постановленіе было дѣйствительно принято вселенскимъ соборомъ, который осудилъ, правда, такъ наз. “четырнадцатидесятниковъ”, праздновавшихъ Пасху вмѣстѣ съ евреями, въ субботу 14 нисана, перваго весенняго мѣсяца еврейскаго календаря, но по существу предписалъ только одно: праздновать Пасху не въ субботу, а въ воскресенье.

Во-вторыхъ, въ еврейскомъ календарѣ во второй половинѣ IѴ вѣка была произведена существенная реформа. Что же считать еврейской Пасхой, раньше которой не можетъ быть православная: нѣкоторое условное число, на которое пришлась бы Пасха, если бы евреи не произвели реформы (вѣдь только такое число могло имѣться въ виду во времена никейскаго собора), или же день, который дѣйствительно празднуется евреями, но который они могли бы на томъ или иномъ основаніи еще разъ перенести?

Но, главное, во всемъ ходѣ мысли заключается принципіальная ошибка. По правильнымъ словамъ Сократа-Схоластика, обрядовая сторона Моисеева закона упразднена Новымъ Завѣтомъ и, потому нѣтъ никакихъ основаній считаться съ еврейскими правилами относительно Пасхи.

Итакъ, чтобы исполнить велѣніе вселенскаго собора, намъ слѣдовало бы пересмотрѣть нашу Пасхалію и вернуться къ празднованію Пасхи въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Чтобы быть въ согласіи съ велѣніями собора, мы должны были бы сдѣлать это согласно, всѣми помѣстными церквами сразу; но согласіе по такому вопросу могло бы быть получено и не на вселенскомъ соборѣ, а на великомъ помѣстномъ соборѣ, на которомъ были бы представлены по возможности всѣ православныя церкви.

При этомъ за «первое весеннее полнолуніе» должно быть признано не то, которое приходится послѣ 21 марта стараго стиля, какъ мы сейчасъ дѣлаемъ, а то, которое приходится послѣ астрономическаго равноденствія, т. е. послѣ 21 марта новаго стиля. Вѣдь мистическій смыслъ пріурочиванія праздниковъ къ опредѣленнымъ датамъ заключается въ томъ, что въ эти даты небо (звѣздное небо) и земля (состояніе природы) бываютъ приблизительно такими же, какъ въ моменты, когда совершались празднуемыя событія. Измѣряя эти послѣднія невѣрными и потому условными календарями, мы отходимъ отъ истины и лишаемъ праздники части ихъ смысла.

Это естественно повлекло бы за собой переводъ и неподвижныхъ праздниковъ на новый стиль, какъ то уже сдѣлано въ церквахъ константинопольской, александрійской, греческой, финляндской, румынской, польской, латвійской и эстонской.

Означаетъ ли такое предложеніе простое принятіе католической Пасхаліи? Отнюдь нѣтъ. При реформѣ стиля въ XѴI вѣкѣ было допущено существенное отступленіе отъ ранне-христіанской традиціи: Пасху было позволено праздновать уже въ день полнолунія или въ день послѣ него, что не соотвѣтствуетъ основной мысли примѣненія къ Пасхѣ луннаго цикла — празднованія ея при замѣтно ущербленной лунѣ, какой она были въ моментъ Воскресенія Христова. Къ тому же католическая Пасхалія, какъ и православная, не вполнѣ точно соотвѣтствуете истинному лунному циклу, и потому Пасха у католиковъ иногда опаздываетъ на недѣлю сравнительно съ датой, когда надлежало бы ее праздновать во исполненіе точныхъ постановленій Никейскаго собора.

Любопытно отмѣтить, что протестантская Германія, принявъ въ 1700 ГОДУ «исправленный», т. е. Грегоріанскій календарь, вплоть до 1776 г. праздновало Пасху отдѣльно отъ католиковъ въ тѣ годы. когда католики дѣлали вышеуказанную ошибку (см. Mémain, Etudes sur l’unification des calendriers, Annales du Longitudes, Paris, 1899).

Католическихъ ошибокъ намъ не слѣдовало бы повторять при исправленіи нашей Пасхаліи. Слѣдовало бы вообще отбросить методъ приблизительныхъ и потому по необходимости неточныхъ расчетовъ и ограничиться краткимъ, но точнымъ и вразумительнымъ правиломъ вселенскаго собора, поручивъ главѣ первенствующей по чести изъ православныхъ церквей доводить до свѣдѣнія всѣхъ остальныхъ, на какое число въ данномъ году, на основаніи астрономическихъ данныхъ, приходится день Пасхи.

При такомъ примѣненіи православной Пасхаліи къ точному смыслу постановленій Никейскаго собора, наша Пасха чаще всего совпадала бы съ католической, а иногда расходилась бы съ ней на недѣлю, но всегда праздновалась бы въ условіяхъ, когда и западно-христіанскій міръ пребываетъ въ пасхальномъ или предпасхальномъ настроеніи.

«Праздновать Пасху много печальнѣе» намъ больше не приходилось бы, и въ то же время празднованіе ея было бы вновь пріурочено къ тѣмъ астрономическимъ и метеорологическимъ условіямъ, въ какихъ 1900 лѣтъ назадъ произошло Воскресеніе Христово.

*) Историческія свѣдѣнія заимствую преимущественно изъ серіи статей прот. Перовскаго, помѣщенныхъ въ «Церковномъ Вѣстникѣ» за 1927-31 гг.

Н. С. Тимашёвъ.
Возрожденіе, № 2541, 1932.

Views: 8

Вслѣдствіе быстрыхъ экономическихъ успѣховъ послѣ войны, Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты заняли руководящую роль въ мірѣ. Явленіе это многимъ казалось страннымъ, но такъ или иначе съ нимъ приходилось считаться. За Америкой стояла такая внушительная «реальность», какъ необыкновенная, небывалая финансовая мощь! И съ этой финансовой мощью, выражавшейся не столько въ богатствѣ государства, сколько въ огромныхъ денежныхъ рессурсахъ промышленныхъ ассоціацій и банковъ связывался общій очень высокій уровень «благосостоянія», выражавшагося въ легкихъ и большихъ заработкахъ самыхъ разнообразныхъ слоевъ населенія.

***

Америка, такимъ образомъ, въ періодъ отъ 1919 до 1929 года являлась очень большой и даже преобладающей въ мірѣ жизненной силой. Во что же была употреблена эта сила, въ добро или въ зло? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нѣть надобности даже восходить къ какимъ то абсолютнымъ категоріямъ добра и зла! Достаточно будетъ ограничиться категоріями «относительными»…. Что сдѣлало американское вліяніе въ мірѣ, что, собственно, оно дало? Начнемъ съ меньшаго. Казалось бы, первой заботой такой неимовѣрнымъ темпомъ развивающейся промышленной страны должна была быть забота о правильной и разумной организаціи новыхъ внѣшнихъ рынковъ. Сѣверная Америка, казалось бы, должна была въ первую очередь «привести въ порядокъ» Америку южную. Вмѣсто того, однако, въ силу ли неудачнаго вмѣшательства Сѣверной Америки, или въ силу ея неудачнаго невмѣшательства, Южная Америка пришла въ состояніе почти банкротства, нѣсколько страннаго для этой богатой естественными рессурсами страны. Сѣверная Америка должна была бы, въ своей заботѣ о внѣшнемъ рынкѣ, заняться «организаціей» Китая. Но что изъ нѣкоторыхъ попытокъ американской организаціи въ Китаѣ получилось — это мы всѣ знаемъ! Дальніе созданія эфемернаго нанкинскаго правительства, очень хорошо умѣющаго заботиться объ интересахъ маленькой группы «младокитайцевъ», но безсильнаго распространить свою власть и на сто километровъ вокругъ столицы, Америка здѣсь не пошла. Мало того, неловкія ея дѣйствія обострили ненужнымъ образомъ и безъ пользы для нея самой конфликтъ съ конкурирующей Японіей настолько, что призракъ Тихоокеанской войны, одно время, казалось, совсѣмъ угасшій. вновь заблисталъ всѣми красками…

Таковы американскія вліянія внѣ Европы. Но каковы они въ Европѣ? Тутъ эти вліянія сказались въ двухъ направленіяхъ. Въ горячечномъ, чисто спекулятивномъ финансированіи Германіи съ одной стороны (и не безъ попутнаго финансированія большевиковъ!) — и въ какихъ то очень туманныхъ, якобы идеалистическихъ и сеовершенно безпочвенныхъ призывахъ къ разоруженію, съ другой. Что изъ этого получилось. читателю не надо напоминать. Американскія вліянія въ Европѣ не только не разсѣяли ни одного изъ европейскихъ «недоразумѣній». но вплелись самымъ запутаннымъ образомъ въ существовавшій клубокъ европейскихъ противорѣчій. Что можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, «скандальнѣе». такого исхода какъ нынѣ создавшееся положеніе вещей, выражаемое въ очень простой формулѣ. Америка, дѣятельно участвовавшая во всѣхъ сложнѣйшихъ комбинаціяхъ, порожденныхъ вопросомъ о военныхъ долгахъ, Америка, бывшая участницей и плана Дауса, и плана Юнга, и прошлогоднихъ рѣшеній о мораторіи, въ концѣ концовъ выказываетъ величайшую снисходительность ко всевозможнымъ измѣненіямъ въ европейскихъ военныхъ долгахъ, за исключеніемъ одного пункта, каковымъ является сохраненіе и поддержаніе обязательствъ, лежащихъ на европейскихъ странахъ по отношенію къ ней самой!

***

Къ такому весьма элементарному «повороту» свелись сейчасъ американскія вліянія въ Европѣ. Въ Европѣ, такъ же какъ и въ Азіи, такъ же, какъ и въ Южной Америкѣ, Сѣверная Америка за десять лѣтъ своего величайшаго подъема и величайшаго благополучія, за десять лѣтъ своей огромной экономической силы, не умѣла создать рѣшительно ничего. И этому не приходится удивляться, ибо. какъ показываютъ обстоятельства послѣдняго года, ничего добраго не сумѣла создать она и у себя дома! Американская жизнь находится сейчасъ въ состояніи безчисленныхъ и тяжелѣйшихъ затрудненій, изъ которыхъ пока не видно никакого выхода. Ибо за десять лѣтъ «счастливой» поры, Соединенные Штаты не сдѣлали рѣшительно ничего для оздоровленія и упорядоченія регулирующихъ эту жизнь учрежденій, т. е. въ первую очередь конгресса и сената. По согласному заключенію всѣхъ иностранныхъ наблюдателей, именно эти «представительныя учрежденія» являются сейчасъ главной помѣхой для страны въ ея поискахъ путей отъ печальнаго настоящаго къ лучшему будущему.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932.

Views: 8

Зеленый лугъ, покатый къ дорогѣ, а за лугомъ скрипятъ въ березовой рощѣ качели.

На трилистникахъ играютъ крупныя капли росы и, хотя много народу ходитъ по лугу, лоснится, не примята, трава и пахнеть, какъ раннимъ утромъ, свѣжей прохладой.

Въ рощѣ гамъ. Отъ шумнаго вѣтра качелей ходятъ жидкія вершины березъ, залитыя солнцемъ. Березы кажутся издали золотыми кропилами. Надъ березовой рощей носятся распуганные воробьи.

На колокольнѣ дренькають и болтаютъ деревенскіе колокола, точно льютъ съ колокольни воду съ битымъ стекломъ, или потряхиваютъ кадушками со звонкими рублями.

У насъ въ селѣ одна колокольня, а словно въ чистомъ небѣ кругомъ перекликаются колокольни, и за дорогой, гдѣ верстовой столбъ и сѣдые валуны, и въ полѣ, по заимкамъ, отъ рощи къ рощѣ, всюду звонкія колокольни, до самой желѣзной дороги и дальше, въ дальнемъ черномъ бору, надъ которымъ дымно синѣютъ низкія облака.

Кофты дѣвокъ, красныя, бѣлыя, желтыя, пестрятъ надъ лугомъ. Всѣ дѣвки въ бѣлыхъ платкахъ и въ натопорщенныхъ юбкахъ, въ мягкихъ прюнелевыхъ башмакахъ и въ калошахъ. Солнце блескомъ бьетъ по калошамъ, ало зажигаетъ кофты, свѣтится на загорѣвшихъ лицахъ. Дѣвки ходятъ по лугу, какъ солнечные столбы. Вѣтеръ отбиваетъ назадъ ихъ легкія кофты,съ кружевной оторочкой, и видно,какія у дѣвокъ высокія, крѣпкія груди.

Онѣ ходятъ съ топоткомъ, взявшись за руки, и поютъ всей грудыо, въ одинъ голосъ. А съ ними ходить Леша-гармонистъ. Онъ въ бѣлой рубахѣ безъ пояска, тоже въ калошахъ, только на босу ногу. Вѣтеръ полощетъ Лешину рубаху, надуваетъ бѣлымъ флагомъ. Леша бѣлокуръ и невеликъ ростомъ, ниже рослыхъ дѣвокъ. Онъ водитъ кадриль, какъ журавль, слушаетъ одну свою тальянку, которая кривится и выгибается въ его рукахъ длиннымъ бумажнымъ фонарикомъ. Мѣдными лучами вспыхиваютъ планки гармоники.

Я и Даша посмотрѣли на кадриль, а потомъ взялись за руки и пошли съ зеленаго луга внизъ къ дорогѣ, къ церкви.

У Даши зажатъ бѣлый платочекъ. Есть серебряное колечко на ея загорѣлой полудѣтской рукѣ. Она въ башмакахъ на резинкахъ, изъ башмаковъ торчать ушки. Она въ желтой кофтѣ съ оборкой и въ бѣломъъ платкѣ съ вишневыми ягодами. Ея синяя юбка струится по вѣтру и шумитъ, обдавая прохладой.

На церковной паперти пусто. Надъ деревянными измочаленными ступенями прозрачно дрожитъ солнечный воздухъ. Церковныя двери отворены.

Мы вошли въ церковь. Странно, что тамъ никого, какъ и на паперти.

Въ церкви стоитъ теплота воскового огня. Темныя иконы украшены зелеными вѣтвями и въ зелени свѣтлые огни лампъ мигаютъ, какъ въ таинственныхъ рощахъ.

На потертыя бархатныя хоругви, на клиросъ, косыми стрѣлами падаетъ солнечный свѣтъ, въ немъ блистаютъ золотыя пылинки. На покосившемся церковномъ фонарѣ сине и зелено сіяютъ уголки стеколъ.

Связки травы набросаны на церковномъ полу, и можетъ быть отъ травы иль вѣтвей, которыми увиты клиросы, но церковь погружена въ зеленоватый-нѣжный сумракъ. Вѣетъ сырымъ сѣномъ отъ вянущихъ травъ.

Мы съ Дашей посмотрѣли другъ на друга и вдругъ разсмѣялись. Я первый прыснулъ, Даша закрылась платочкомъ.

Тутъ-же мы испугались — можно ли въ церкви смѣяться, и почудилось, что косятся на насъ изъ зелени всѣ святые, что изъ сумрака вѣтвей, освѣщенныхъ лампадой, посмотрѣла на насъ сама Божья Матерь.

Смуглая Богородица въ золотомъ вѣнцѣ, склонившаяся къ Младенцу, дѣйствительно смотрѣла на насъ сквозь вѣтки, и мнѣ показалось, что деревенская Божья Матерь едва-едва улыбнулась и улыбка ея была такъ же проста и прелестна, какъ у Даши.

Даша часто, со страхомъ, закрестилась, поцѣловала звучно икону. Она скрылась изъ церкви безшумно.

Я тоже перекрестился и поцѣловалъ темное и холодное стекло рядомъ съ уже исчезающимъ туманнымъ пятнышкомъ отъ дыханія Даши.

Въ отворенныхъ дверяхъ солнечный воздухъ стоить, какъ дрожащая золотая стѣна. Даша на паперти какъ будто купается въ потокахъ солнца. Сквозь ея юбку видны нѣжно и словно безплотно тѣни ея ногъ.

На паперти она строго посмотрѣла на меня и сказала:

— Ужо, обоихъ Богъ накажетъ, что въ церкви смѣялись..

Я согласенъ, что накажетъ, но мнѣ почему то смѣшно.

Даша вспыхнула, изъ глазъ синева брызнула, она разсмѣялась и кинулась съ паперти бѣгомъ. Я за нею.

Мы мчимся вдоль погоста, по мягкой дорогѣ. За нами низко клубится пыль, передъ нами прометываютъ мгновенно ласточки, взблескивая бѣлыми грудками.

Куда мы несемся, зачѣмъ? Я слышу ея сильное счастливое дыханіе, мнѣ обдаетъ лицо ея холодный шумъ.

— Ахъ, ахъ, — заливается смѣхомъ Даша, — Моченьки болѣ нѣтъ.

Двумя руками я охватилъ ее за бока, она съ силой оттолкнула меня:

— Эва, пусти…

Вотъ мы куда примчались: къ изгороди, къ гречихамъ. Въ воздухѣ летучій запахъ меду и вспаханной сырой земли. Курчавый хмель вьется по жердямъ, подъ изгородью шуршитъ высокая и темная крапива.

Часто и счастливо дыша открытыми ртами, мы смотримъ другъ на друга и молча улыбаемся, оба блѣдные отъ бѣга. Носъ Даши въ капелькахъ пота. Отъ бѣга намъ стало жарко.

Я близко смотрю въ ея сѣрые глаза, которые синѣютъ въ тѣни, и въ ея глазахъ какъ въ чистыхъ озерахъ, въ лѣсной водѣ. въ самой ихъ глубинѣ, гдѣ проносится солнечный блескъ, я вижу небо, поле и самого себя.

Я хочу ей что-то сказать и не знаю, что сказать, только молча беру загорѣвшія руки въ свои.

Она тянетъ отъ меня руки къ себѣ, перегибаясь назадъ, а я къ себѣ и, откинувшись такъ назадъ, мы начинаемъ съ ней кружиться на вытянутыхъ рукахъ, все быстрѣе вертѣться у гречихи, на мягкой дорогѣ.

Вѣроятно, мы кружимся совершенно такъ же, какъ въ тѣхъ танцахъ, какіе изображали древніе греки на своихъ амфорахъ.

Рука Даши вырвались, мы разлетѣлись она на дорогу, а я къ хмелямъ, чуть было не въ крапиву.

— Острекавился крапивой? — говоритъ Даша съ тревогой. При этомъ, она перекинула на грудь косу и быстро развязала бѣлый съ вишневыми ягодами платокъ придерживая его концы во рту. Она оправляетъ русые волосы. Ея тонкое дѣтское лицо въ загарѣ, лобъ-же нѣженъ и бѣлъ

— А шапку гдѣ потерялъ? — внезапно спохватилась она.

Мы оба озабочены. Идемъ назадъ искать шапку.

Вотъ она, моя гимназическая фуражка, лежитъ на дорогѣ, въ тѣни жидкихъ березъ, какъ будто живая, или какъ синій звѣрекъ, и вспыхиваютъ на ней снопами два серебряныхъ лавра.

Даша беретъ у меня изъ рукъ фуражку и заботливо стряхиваетъ съ нея пыль.

Мы снова взялись за руки и молча идемъ къ зеленому лугу.

На лугу стонутъ тальянки, тамъ крикъ и гомонъ, какъ въ таборѣ, тамъ ухаютъ качели и ходятъ теперь табунами парни и дѣвки. Измятая трава въ яичной скорлупѣ, а все свѣжа и прохладна.

На гулянье пришли смотрѣть мужики. Они стоять въ московкахъ, въ исправныхъ пиджакахъ, чистые и свѣтящіеся, какъ бородатые святые отцы стоять они, заложивши коричневыя узловатыя руки за спину. Слободской мѣщанинъ въ рваномъ пиджакѣ, съ потнымъ, блѣднымъ лицомъ, пьяный, молча пляшетъ на одномъ мѣстѣ, точно ковыряетъ землю носкомъ сапога.

Съ мужиками смотритъ на гулянье нашъ деревенскій лавочникъ, бѣлый, какъ лунь, въ большихъ очкахъ, больше похожій на стараго профессора, съ куриной тощей шеей, который нарядился зачѣмъ то въ мужицкую косоворотку съ крапомъ. Вотъ стоить наша учительша, съ грустнымъ и немного припухлымъ лицомъ, въ байковомъ платкѣ, съ нею веселая сухощавая докторша, съ тонкой папиросой, пышноволосая, рыжая, у которой лѣвая щека въ пріятныхъ родинкахъ, и моя тетка. Я подхожу къ нимъ и вѣжливо снимаю фуражку…

Небо станетъ желтѣть и потускнѣетъ лугъ, а я все буду стоять и смотрѣть, какъ ходитъ съ дѣвками Даша и ждать, когда она пройдетъ мимо меня, лукаво покосясь, грудью впередъ, сама поетъ всей грудью. До сумерекъ я буду искать въ толпѣ на лугу ея бѣлый платокъ.

Ей и мнѣ шелъ четырнадцатый годъ, и я не понималъ, что люблю ее, и она не понимала, что любить меня. Никогда мы и не подумали-бы сказать другъ другу объ этомъ…

Вечеромъ, когда туманомъ и росой курится наше село, я встрѣчу Дашу на улицѣ и мы молча постоимъ съ нею у нашихъ крылецъ, на которыхъ тлѣютъ огни папиросъ докторши съ родинкой и моей тетки.

— Я домой побѣгу, — скажетъ, наконецъ, Даша. — Не то батюшка забранится.

И умчится безшумно.

Никогда и ничего мы не сказали другъ другу…

Но я думаю, что въ то Свѣтлое Воскресеніе сама Деревенская Богородица улыбнулась сквозь зелень на нашъ чистый смѣхъ.

Я еще думаю, что въ моемъ деревенскомъ дѣтствѣ я видѣлъ совершенно то же, что, было въ древней Элладѣ, что я жилъ тогда въ босоногой русской Ахеѣ, гдѣ богини и боги водили хороводы въ рощахъ и на зеленыхъ лугахъ Геликона, гдѣ Даша кружилась со мной на полевой дорогѣ у гречихъ, совершенно такъ же, какъ то могло быть въ древней Микеѣ или Милетѣ.

Я думаю, потому такъ свѣтла и прекрасна была наша радостная младость — Зеленый Лугъ, Деревенская Россія, — что уже было предопредѣлено исчезнуть безъ слѣда пасхальной русской красѣ, исчезнутъ нашему Зеленому Лугу, — и сгинуть Дашѣ съ мужемъ и кучей дѣтей въ архангельской ссылкѣ, и всѣмъ намъ стать перекати-поле…

Судьба дала намъ чистую радостную младость, точно жалѣя насъ, точно зная, что все отъ насъ будетъ отнято, все нами потеряно, — все исчезнетъ…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2525, 1 мая 1932.

Views: 6

Эмигрантъ, легально побывавшій въ Москвѣ и С.-Петербургѣ. — Въ купэ пе­редъ границей. — Совѣтскій пограничный пунктъ. — Солдаты у костра. ­— Чекистъ въ шинели до пятъ. — Какъ можно въѣхать безъ денегъ въ СССР. — Негорѣлое. — «Вотъ она! вотъ русская граница!» ­— Кассирша въ тулупѣ. — Два разговора съ совѣтскими гра­жданами. — «Политическіе разговоры запрещены». — Оффиціантъ-чекистъ. — Россія… — «Смерть соціалъ-фашистамъ»

Нынѣ онъ подданный иностранной великой державы и одинъ изъ директоровъ крупной иностранной фирмы. Но въ прошломъ, онъ русскій, адвокатъ одного изъ южныхъ русскихъ городовъ, начавшій карьеру незадолго до революціи, русскій эмигрантъ, русскій и понынѣ духомъ и воспитаніемъ. Поѣхалъ въ СССР, чтобы увидѣть, что стало со страною, которую и понынѣ считаетъ своимъ отечествомъ. Ѣхалъ, какъ частное лицо — однако, въ виду положенія, которое онъ занимаетъ, и въ виду того, что съ фирмой его большевики очень хотѣли бы войти въ сношенія —  ему тамъ, несмотря на достаточно контръ-революціонное его прошлое, ничего не грозило.

Разсказъ его, кажется, первый за послѣдніе годы въ печати разсказъ русскаго эмигранта — т. е. человѣка нашей формаціи, бѣжавшаго, какъ и мы, много лѣтъ назадъ оттуда, человѣка нѣсколько мѣсяцевъ просидѣвшаго въ большевицкой тюрьмѣ, эмигранта, получившаго возможность проникнуть во вражескій станъ.

Онъ увидѣлъ Москву и С.-Петербургъ нашими глазами. И хотя былъ онъ въ СССР всего лишь немного болѣе недѣли и вы­несъ, естественно, въ общемъ лишь внѣш­нія впечатлѣнія, свидѣтельство его цѣн­нѣе для насъ свидѣтельства иностранныхъ дипломатовъ и инженеровъ, по иностран­ному, холоднымъ сердцемъ, воспринимаю­щихъ то, во что превратилась наша роди­на, цѣннѣе даже свидѣтельства нынѣш­нихъ бѣглецовъ изъ СССР, у которыхъ такъ или иначе, за долгіе годы — подъ со­вѣтской властью, притупилась возмож­ность непосредственно воспринималъ со­вѣтскую дѣйствительность.

Записываю то, что онъ мнѣ разсказалъ, по мѣрѣ силъ стараясь не пропустить ни одной черты, запечатлѣть все, что ему удалось замѣтить или понять.

Быль онъ въ СССР въ началѣ этого го­да. Точныхъ свѣдѣній о времени его поѣзд­ки и о мѣстахъ, гдѣ онъ останавливался, ­— по причинамъ, достаточно понятнымъ, ­— не привожу.

***

— Это было вечеромъ и уже темнѣло, —  началъ онъ. — Люди, которые сидѣли со мной въ купэ, были американцы и нѣмцы. Нѣсколько часовъ разговаривалъ я съ ни­ми, разспрашивалъ о Москвѣ, о Днѣпростроѣ и о новыхъ заводахъ, о Россіи и о пятилѣткѣ. То, что говорили они мнѣ, бы­ло чрезвычайно, волнующе интересно. Но разспрашивалъ я ихъ только первые часы пути. Бѣжало время и бѣжали мимо оконъ вагона телеграфные столбы. Наступало то, что казалось моимъ сосѣдямъ по купэ весьма обыденнымъ: не въ первый разъ эти люди, по нѣсколько лѣтъ жившіе въ Рос­сіи, думающіе, что знаютъ всѣ ея возмож­ности, всѣ ея извилины, но такъ и не удо­сужившіеся научиться русскому языку, дѣлали этотъ путь. Наступало… И хотя, оче­видно было, что вотъ черезъ часъ, вотъ че­резъ полчаса, вотъ черезъ нѣсколько ми­нутъ, наступитъ, свершится, — казалось это невозможнымъ, немыслимымъ, нереальнымъ.

Послѣднія минуты… Въ шубѣ я стоялъ въ проходѣ. Тамъ за окномъ, въ темнотѣ, гдѣ мелькали черными тѣнями сосны и столбы, былъ морозъ. Поѣздъ замедлялъ ходъ. Я понялъ, что близится черта… И въ вту секунду страхъ, безсознательный и из­ступленный. вдругъ охватилъ меня. Страхъ и — радость, отъ которой хотѣлось кри­чать, смѣяться и говорить безъ конца. Снѣгъ билъ въ окно. Быстро спустилъ сте­кло. Морозъ дохнулъ на меня и снѣгомъ обдало мнѣ лицо. Рѣдкіе огни, сосны и по­ля въ снѣгу. Совсѣмъ медленно пошелъ по­ѣздъ. И вотъ тихо проплылъ мимо оконъ вагона, слабо освѣщенный, бѣло-амаранто­вый польскій пограничный столбъ. — И я ясно увидѣлъ проволочное загражденіе, тянущееся въ ночи. Другого столба я даже не замѣтилъ, мелькнула лишь надъ поѣздомъ огромная арка, на которой, я зналъ, надпись: «Привѣть трудящимся Запада».

Огни. Впереди изба, ярко освѣщенная. Поѣздъ сталъ.

Окно открыто. Вѣтеръ треплетъ волосы. Сзади — слышу — суетятся американцы и нѣмцы. Гляжу…

Вотъ краснорожій солдатъ въ зеленой фуражкѣ, вотъ другой, третій. Вѣрно — по­граничники. Притоптываютъ вокругъ ко­стра, хлопаютъ въ ладоши. Пламя языками освѣщаетъ ихъ курносыя лица. И дико, и страшно, и радостно смотрѣть мнѣ на нихъ. Ощущеніе, вѣроятно, въ жизни неповторимое.

— Граждане, ваши паспорта!

На пограничномъ пунктѣ — осмотръ паспортовъ, осмотръ вещей; и пересадка далѣе — въ Негорѣломъ.

Голосъ перваго русскаго человѣка на совѣтской территоріи, и «Граждане, ваши паспорта». Голосъ сухой, металлическій. Ихъ двое — оба длинные, худые, въ шинеляхъ до пятъ. Вотъ главный — агентъ ГПУ — красный кантъ у него на фуражкѣ. Козыряютъ, щелкаютъ шпорами, фуражки заломлены набекрень. Старые русскіе жандармы? Нѣтъ, тѣ были попроще и какъ то непосредственнѣе. Первыя мимолетныя, не ясныя впечатлѣнія во вражескомъ станѣ… Явно подчеркиваютъ свою вѣжливость, чувствуется какая то дѣланность — «для иностранцевъ».

Ушли съ паспортами. И доносятся, уда­ляясь, оть купэ къ купэ тотъ же вопросъ и щелканье шпоръ.

Поѣздъ тронулся.

***

— Чтобы не забыть, любопытная подробность, — денегъ при мнѣ не было. Въ СССР ѣдутъ съ деньгами только люди, не умѣющіе устраиваться. Валюта подлежитъ на границѣ размѣну по обязательному курсу: за долларъ даютъ два рубля. А в лимитрофныхъ государствахъ, въ любой мѣ­няльной лавкѣ, можно купить совѣтскіе рубли дешевле въ 16 съ половиной разъ. При связяхъ есть возможность — какая не могу вамъ сказать для печати — получить въ Москвѣ рубли, которые вы купили заграницей.

— А какъ же доѣхать отъ Негорѣлаго до Москвы?

— А это очень просто устроить. При выѣздѣ изъ СССР, всякій обязанъ оста­вить на границѣ всѣ имѣющіяся при немъ совѣтскія деньги. Выѣзжающему на пограничной станціи какъ бы открывается теку­щій счетъ и, возвращаясь, онъ получаетъ свои деньги обратно. Нужно найти загра­ницей иностранца, оставившаго деньги на совѣтской границѣ и попросить его выпи­сать вамъ на нихъ чекъ. И все въ порядкѣ. Большевики прекрасно изучили ати «методы», но ничего подѣлать не могутъ.

***

Онъ продолжалъ:

— Отошли отъ полустанка…. Огни и ог­ни. Халупы. Большое зданіе. Пусто кру­гомъ. Негорѣлое.

Помните строки Пушкина:

«Вотъ, вотъ она! вотъ русская гра­ница!
Святая Русь, отечество? Я твой!
Чужбины прахъ съ презрѣньемъ отряхаю
Съ моихъ одеждъ, — пью жадно воздухъ новый!
Онъ мнѣ родной!..»

Но въ Россію въѣзжалъ я, какъ иностра­нецъ. И эти курносые солдаты, что топта­лись вокрутъ костра, будь я русскій по паспорту, повели бы мепя на разстрѣлъ. Но лишь увидѣлъ я ихъ лица, лишь блеснули мнѣ ихъ глаза, почувствовалъ минутную ненависть къ нѣмцамъ и американцамъ, вотъ такимъ, какъ тѣ, что были въ вагонѣ, которые презираютъ мой народъ.

Платформа… Русскія лица, русскія фу­ражки, русскіе носильщики, русскія ши­нели, русскіе тулупы, русскій говоръ, рус­ская брань.

Почувствовалъ: я здѣсь у себя, на сво­ей землѣ, среди своего народа.

Огромные плакаты. И на плакатахъ этихъ слова:

«Индустріализація, механизація». «Догнать и перегнать».

Кого это перегнать? Америку? Нѣтъ, видно, не только Америку; всѣхъ — всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ.

***

Носильщикъ, бородатый и жилистый мужичекъ, съ хитро бѣгающими косыми гла­зами, схватилъ мои чемоданы. Услышавъ русскую рѣчь не удивился: совѣтскіе гра­ждане вѣдь тоже возвращаются изъ загра­ницы въ европейскомъ нарядѣ, да черезъ Негорѣлое ѣдутъ часто поляки, латыши, эстонцы, финны, которые говорятъ по русски.

Крякнулъ. — Снесемъ, гражданинъ, мигомъ снесемъ… И поплелся, что то себѣ въ бороду приговаривая. И этотъ хочетъ «догнать и перегнать»?

Такой же, какъ и прежде, носильщикъ. И почему бы ему. въ сущности, быть инымъ? Глупо, но думалъ — сразу же въ лицѣ перваго русскаго человѣка увижу, прочту рус­скую революцію.

Горящій огнями залъ, грязный и запле­ванный. Толпятся въ немъ иностранцы, снуютъ шинели пограничниковъ. Двѣ огром­ныя картины — для нихъ, какъ мнѣ объ­ясняли, все это освѣщеніе — изображаютъ Днѣпрострой: краны, рычаги…

Буфетъ. Жалкіе бутерброды, бутерброду цѣна 2—3 рубля, т. е. по офиціальному курсу — 25—40 франковъ. Рядомъ книж­ный магазинъ «Торгсина». Глаза разбѣ­гаются и все путается въ головѣ.

Толпятся иностранцы. Сейчасъ начнется мучительный, кропотливѣйшій осмотръ ве­щей.

***

— Когда же вамъ въ первый разъ уда­лось поговорить съ совѣтскими граждана­ми?

— Въ самомъ Негорѣломъ. Обмѣнялся незначительными словами. Но запомнилъ эти слова, потому что многое сразу мнѣ въ нихъ открылось.

Пошелъ покупать билетъ. Поразила ме­ня кассирша. Кассирша самой крупной со­вѣтской пограничной станціи, а одѣта въ тулупъ, — съ платкомъ на головѣ, подвя­занномъ подъ подбородкомъ, не кассирша, а истинная мужичка по платью, но лицо не крестьянское, да и по разговору видно что имѣетъ какое то образованіе. Вдругъ спра­шиваетъ:

— А что это, гражданинъ, у васъ за зна­чекъ — совѣтскій или фашистскій?

Вижу — оставилъ въ петлицѣ иностранный корпоративный значекъ.

— Почему фашистскій? Ни то и не дру­гое.

Кассирша смотритъ удивленно.

— Не совѣтскій, — такъ значитъ фа­шистскій…

Въ первую минуту захотѣлось ей объяс­нить, что не всѣ иностранцы фашисты, что не всѣ значки политическіе и т. д. Спохва­тился во-время, почувствовалъ къ тому же, что ее заявленіями не переубѣдишь.

Второй разговоръ.

Даю буфетчику на чай. Тотъ, неестест­венно громко и гордо:

— У насъ на чай не берутъ!

Что такое? Вѣдь мнѣ же разсказывали, что въ СССР, какъ нигдѣ, берутъ на чай. Вотъ оно что… Вижу рядомъ человѣка въ шинели съ краснымъ кантомъ: чекистъ. Смотритъ на насъ этотъ человѣкъ слащаво умильно, словно говорить: «вотъ видите, какъ у насъ все устроено».

На своей землѣ, среди своего народа… И вотъ тутъ то я ясно понялъ, что на землю эту и на этотъ народъ надѣта маска, скры­вающая его лицо, маска ложная и давящая.

Сколько дать на чай посплыцику? Сую рубль. — Мало, гражданинъ. Сую два. — Мало! Три — благодаримъ покорно. Стя­нулъ картузъ.

Носильщику — 3 рубля, т. е. 40 фран­ковъ!

***

— Пересѣлъ въ поѣздъ, идущій въ Мо­скву. Вагонъ-ресторанъ. Давнишній, старомодный. Какія то инкрустаціи, бронза, вет­хая роскошь.

Со мной американецъ. Въ вагонѣ все больше иностранцы. Два-три совѣтскихъ гражданина. Иностранцы громко разговариваютъ. Совѣтскіе граждане молчатъ: не полагается имъ говорить съ иностранцами. Офиціанты, въ тужуркахъ съ металличе­скими пуговицами, подаютъ хорошо, под­черкнуто услужливы. Водка и икра. Такъ, оказывается, заведено. Какъ только ино­странецъ въѣзжаетъ въ СССР, сразу зака­зываетъ себѣ водку и икру. Порція икры — 5 рублей. Американецъ, сидящій со мной, спецъ съ Днѣпростроя, разсказыва- етъ, что получаетъ 2500 долларовъ въ мѣ­сяцъ и…. что ему не хватаетъ на жизнь съ семьей.

Наискось отъ насъ совѣтскій гражда­нинъ въ гимнастеркѣ, въ высокихъ сапо­гахъ. Лицо неопредѣленное, типомъ скорѣй полуинтеллигентъ, угрюмый и сосредото­ченный.

Мы выпили много водки. И вотъ, быть можетъ, оть водки, а быть можетъ, просто отъ полноты переживаній, сдѣлалъ я вещь, въ совѣтской Россіи строго заказанную и безтактную — при всѣхъ я, иностранецъ, вступилъ въ разговоръ съ совѣтскимъ гра­жданиномъ. Онъ не могъ мнѣ не отвѣтить и былъ пораженъ, что американецъ, какъ онъ думалъ, говоритъ на чистомъ русскомъ языкѣ. Сообщилъ, что служитъ въ нефтя­ной промышленности. Я что то сталъ ему разсказывать про нефтяную промышлен­ность въ Америкѣ. И вдругъ, окрикъ:

— Граждане, разговоры на политическія темы запрещены!

Оборачиваюсь въ изумленіи — при чемъ здѣсь политика? Это сказалъ офиці­антъ. Взглядъ сухой и тонъ, не терпящій возраженія. Бритое лакейское лицо. Неф­тяникъ мой сразу же скисъ, замялся, по­сидѣлъ еще и вдругъ… пересѣлъ за дру­гой столъ.

— Видѣли ли вы что нибудь подобное? — сказалъ я американцу.

— О, вы не такое еще увидите, — от­вѣтилъ тотъ. — Этотъ офиціантъ, значитъ, главный здѣсь чекистъ….

***

Удобные спальные вагоны. Мягко и хо­рошо въ нихъ спится. Старые русскіе ва­мпы. Вотъ только странно — въ уборной нѣтъ мыла, не то, что только въ уборной моего вагона, а нигдѣ въ поѣздѣ. Подумалъ я тогда, что это просто небрежность.

И проводники старые, привѣтливые, ви­димо, были проводниками еще до «октяб­ря», услужливые, ласковые: ждутъ хоро­шихъ чаевыхъ, но въ разговоры не вступа­ютъ.

Я проснулся и не повѣрилъ глазамъ. Дивное ясное утро. Бѣлая равнина, ни едина­го холма. Лѣса да снѣгъ, сверкающій, рых­лый снѣгъ. Бурой лентой вьется дорога. И тихо, тихо тянется по дорогѣ телѣга. Му­жичекъ подхлестываетъ жалкую свою кля­чу. Кажется, такъ и слышишь, какъ онъ понукаетъ ее.

Россія….

И вотъ медленно прошелъ поѣздъ мимо какой то маленькой, запущенной, ветхой станціи. Водокачка въ снѣгу. Мужики смотрятъ на поѣздъ, какъ всегда смотрѣли на поѣздъ русскіе мужики — съ любопыт­ствомъ и нѣкоторой опаской. Бороды въ инеѣ, красныя морозныя лица. Жмутся другъ къ другу, топчатся.

Изумило меня, — на этой маленькой станціи въ этотъ ранній часъ сотни и сотни мужиковъ, съ мѣшками въ рваныхъ тулупахъ, съ бабами, дѣтьми и, видно, что ждутъ они чего то.

Американецъ, мой сосѣдъ, поясняетъ съ равнодушно любезной улыбкой:

— Это всюду въ Россіи такъ. Съ мѣста на мѣсто движется населеніе за ку­скомъ хлѣба и всѣмъ, что нужно для жизни. Такой же толпой запружены всѣ станціи, всѣ вокзалы, всѣ города….

На будкѣ стрѣлочника плакатъ: «Смерть соціалъ-фашистамъ» и еще что то объ «ударныхъ темпахъ»….

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2531, 7 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 14

…Всѣмъ ясно, сколь тяжкіе. Нѣть русскаго, кто не былъ бы задѣть, взволно­ванъ, пораженъ. Отмѣнены балы, собра­нія — даже у частныхъ лицъ. Страшное нѣчто ворвалось въ жизнь черною тѣнью. Какъ? — Мы, русскіе, годы во Франціи живущіе, во многомъ съ ней и съ Пари­жемъ сроднившіеся, годами честно тру­дящіеся, далекіе отъ преступленій, ненавистники большевизма… — и русскій стрѣляетъ во Францію: именно такъ, Думеръ Францію собой представ­лялъ, а мы, Франціей пригрѣтые, ее то и убиваемъ. И какую Францію! Обра­зецъ мужества, выдержки, спокойствія, добродѣтели — дружественную Россіи Францію. Вѣдь есть же у французскаго правительства враги свои, французы. А не французскій коммунистъ убилъ Думера, какъ не французскій анархистъ въ свое время президента Карно.

Волненію и горю русскихъ нѣть пре­дѣла. Это волненіе понятно. Горе и подавленность доводитъ и до новыхъ трагедій. Сегодняшній день начался подъ такимъ знакомъ — если Горгуловъ оказался во власти силъ дьявольскихъ, то вотъ и новый отголосокъ. Русской кровью обагри­лась мостовая Парижа, кровью невѣдо­маго нашего собрата: не могъ онъ сне­сти, что Думера убилъ русскій. Кинулся съ шестого этажа. “Умираю за Францію”, написалъ на предсмертной запискѣ.

Безсмысленно? “По русски”?. Легче всего отнестись пренебрежительно —  „ну, конечно, амъ славъ, [1] всѣ психопаты“.

Шагъ Дмитріева — безумный шагъ. Великій грѣхъ самое лишеніе себя жизни. Но кто посмѣетъ его судить? Кто по­смѣетъ отрицать героичности мотива?

— Пусть одинъ пролилъ неповинную кровь — я своею кровью за это отплачиваю! Не дай Богъ Дмитріеву подра­жать. Но съ глубокою горечью, съ брат­скимъ сочувствіемъ надъ его трупомъ склонимся…

— Вѣдь съ какого то конца это за каж­даго изъ насъ. За честь нашу, за рус­ское имя…

***

Въ церкви, на заупокойной литургіи по Думерѣ, когда Владыка говорилъ съ амвона, женщина забилась въ истерикѣ. Кто то рядомъ сказалъ: “кликуша”. Давнее, русское, знакомое слово! Во времена дѣтства моего почти не было обѣдни, чтобы двухъ-трехъ бабъ-кликушъ не выносили на рукахъ изъ церкви (въ истериче­скихъ припадкахъ). Нашъ народъ нервно слабъ, много въ немъ душевной болѣзненности, склонности къ одержимости и извращеніямъ. Въ нѣкоемъ смыслѣ между латинскимъ человѣкомъ и славянскимъ бездна. Но вѣдь и тяготъ, страданій, бѣдствій, униженій столько, сколько рус­скимъ выпало — врядъ ли кому дано другому. И вопль женщины въ храмѣ на Дарю есть вопль долго копившихся стра­даній, всего ужаса вынесенной револю­ціи, изгнанія, быть можетъ, нищеты и одиночества. Великъ Крестъ русскихъ на “многострадальной родинѣ”, — онъ ра­стетъ, на глазахъ растетъ и здѣсь. Не приходится удивляться, что не всѣ его выдерживаютъ. (Не знаю статистики са­моубійствъ эмигрантскихъ, а часто, о, какъ часто, о нихъ читаю!).

Такъ и сейчасъ: горечь и подавлен­ность русскими завладѣли — по причи­нѣ понятной, но съ силою чрезмѣрной. Было бы ужасно, если бы мы на вы­стрѣлъ убійцы просто никакъ не отвѣтили-бъ. Этого не случилось. Произошло обратное. Намъ нужна сейчасъ бодрость и выдержка. Потрясеніе велико, но да­вать себя во власть нервамъ и меланхо­ліямъ не приходится. Лучшій отвѣтъ на несчастье — спокойствіе.

***

О, я знаю, сказать многое легче, чѣмъ сдѣлать. Ничего нѣтъ труднѣе, чѣмъ пе­реломить себя, когда находишься во власти стихій и разныхъ токовъ. Все таки. Да будутъ позволены и разсужденія: Пусть простѣйшія, но неоспоримыя:

Говорятъ:

— Горгуловъ русскій. Онъ убилъ не­повиннаго, выдающагося человѣка, главу государства, друга русскихъ. Онъ насъ опозорилъ.

— Вѣрно, но и поверхностно. Преступники бывали и почище, и у другихъ на­родовъ и никто въ отчаяніе не впадалъ. На нашихъ глазахъ Кюртенъ рѣзалъ нѣ­мецкихъ женщинъ, не такъ давно Ландрю — французскихъ. Въ Америкѣ средь бѣ­ла дня крадутъ и душатъ дѣтей. Міръ за­блудился, и находится въ такомъ ужас­номъ состояніи, въ такой тьмѣ… что уди­вительнаго, если и въ великой націи, какъ русская, нашелся человѣкъ психо­патическій и фантастическій, съ болѣз­ненно устремленной волей. Это у всяка­го народа можетъ быть. Такъ что не на­до внутренно сгибаться. Да, мы принад­лежимъ именно къ великой націи, способной, какъ и всѣ, на подвиги, и на зло­дѣйства. И никакъ мы не бѣдные род­ственники, не приживальщики.

Многіе сейчасъ говорятъ: ‘‘раньше я гордился тѣмъ, что я русскій, а теперь стыжусь”. Нечего стыдиться. Не время, разумѣется, вылѣзать со своей гордостью къ иностранцамъ, съ ними долж­ны мы быть сдержаны, скромны и покой­ны, но съ чувствомъ собственнаго достоинства! Мы можемъ, и должны, горевать, но не пристало намъ унижаться. И французы, люди умнѣйшіе и, къ счастью, какъ разъ мало подвер­женные “стихіямъ” и психическимъ за­разамъ, превосходно это поняли (какова сдержанность ихъ прессы!) — и еще пой мутъ лучше: во многомъ это будетъ за­висѣть отъ нашего поведенія (въ бѣдѣ).

Чрезвычайно для насъ благопріятно слѣдующее — съ каждымъ днемъ под­тверждается то, что смутно чувствовалъ каждый изъ насъ съ самаго начала трагедіи: чья тутъ рука. Мильеранъ, быв­шій президентъ республики, прямо за­являетъ сотруднику “Энтрансижана” —  (“самымъ категорическимъ образомъ”), что по его личнымъ свѣдѣніямъ, убійца Думера принадлежалъ “къ дѣйствующей большевицкой арміи”. То же самое под­тверждаютъ бельгійскія газеты. Офиціальное сообщеніе правительства француз­скаго кончается фразой о Горгуловѣ, ко­торую русскій эмигрантъ долженъ пом­нить наизусть:

«А l’occasion de l’enquête faite sur lui il fut précisé, qu’il était à ce mo­ment porteur d’une carte de membre du parti communiste». [2]

Кончено. Пусть это русскій. Но онъ коммунистъ. Въ 1930 г. былъ членомъ коммунистической партіи. Эта партія убивала нашихъ братьевъ, отцовъ, матерей, сыновей. Она истребила русскую царственную семью (перебили дѣтей, откуда-же ждать пощады для престарѣлаго Президента — не меньшаго ихъ врага, чѣмъ Николай II-й). Мы, живущіе во Франціи русскіе, были физически побѣж­дены ими, и ушли сюда (а духовно не побѣждены). Здѣсь прямой силы надъ нами они не имѣютъ. Но любого изъ насъ въ моментъ, когда оказались бы у власти, поставили бы они къ стѣнкѣ и пролили бы нашу кровь съ кровожадно­стью еще и большею, чѣмъ французскую. Любому французу въ разговорахъ на эту тому долженъ отвѣтить эмигрантъ-рус­скій:

— Да, это гнусное дѣло есть дѣло русскаго, но коммуниста. За враговъ на­шихъ, хотя бы и русскихъ, отвѣчать мы не можемъ.

***

Такъ что русскому эмигранту нечего опускать голову и впадать въ уныніе. Жаль русскаго имени, но что подѣлать. Пока цѣлъ коммунизмъ въ Россіи (под­держиваемый всѣми торгашами міра), до тѣхъ поръ нечему удивляться. Вѣдь и то­гда, Кутепова похитили тоже русскіе. Все дѣло въ томъ, какіе русскіе.

Таково жизненное рѣшеніе. Мистиче­скихъ глубинъ касаться здѣсь не будемъ. Это иной, высшій планъ, сверхъ-жизненный. Его коснулся (вскользь) о. Жиллэ, французскій православный священникъ, въ рѣчи своей на заупокойной литургіи. (Христіанство иначе смотритъ вообще на преступленіе и преступника, на круго­вую поруку вины, на всеобщую отвѣт­ственность…)

Во всякомъ случаѣ, о душенастроеніи русскихъ: ужъ менѣе всего долженъ под­даваться отчаянію и слабости христіан­ски-чувствующій человѣкъ. Чѣмъ болѣе онъ вѣрить въ высшій свѣтъ, въ послѣд­няго Властелина, тѣмъ менѣе подвер­женъ нервамъ, впечатлѣнію минуты.

[1] âme slave — славянская душа (фр.).

[2] Проведенное разслѣдованіе показало, что въ это время онъ былъ обладателемъ партійнаго билета коммунистической партіи (фр.).

Борисъ Зайцевъ,
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932

Views: 9

Латышскій министръ народнаго просвѣщенія все воюетъ съ меньшиинственной школой и все придумываетъ «скорпіоны» и для дѣтей, и для учителей «инородцевъ».

— Я хочу, чтобы меньшинственныя дѣти знали курсъ латышскаго языка въ такой же мѣрѣ, какъ и латыши.

— Я хочу, чтобы всѣ меньшинственые учителя, до 1-го іюня, выдержали экзаменъ по латышскому языку.

— Я хочу, чтобы ученики-евреи не учились въ тѣхъ школахъ, гдѣ ведется преподаваніе на русскомъ или нѣмецкомъ языкѣ.

Не будемъ входить въ подробности, чего г. министръ хочетъ и чего онъ не хочетъ, но, чтобы опредѣлить качество вина, нѣтъ надобности выпить его цѣлую бочку — достаточно и маленькой рюмки…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2532, 8 мая 1932

Views: 6