Проникающія въ зарубежную печать свѣденія о литературной и научной жизни въ Россіи нерѣдко имѣютъ тотъ недостатокъ, что въ нихъ излагается только внѣшняя сторона дѣла; сторона же внутренняя, порою въ особенности необходимая для пониманія истиннаго смысла событій, не объясняется вовсе или, что еще хуже, объясняется такъ, какъ это угодно совѣтскимъ источникамъ нашего освѣдомленія. Такъ было недавно съ исторіей Пильняка и Замятина: совѣтская пресса травила ихъ за то, что они отдали свои произведенія зарубежному издательству; публика такъ это и понимала; на самомъ же дѣлѣ Пильнякъ и Замятинъ провинились не тѣмъ, что отдали произведенія свои зарубежному издательству; въ данномъ издательствѣ вышло уже много книгъ совѣтскихъ авторовъ, въ томъ числѣ — того же Замятина и того же Пильняка, и это ни разу не вызвало никакихъ инцидентовъ; ихъ вина заключалась въ томъ, что на сей разъ они напечатали за границей книги, задержанныя совѣтской цензурой; но и это обвиненіе было лишь придиркой, удачно найденнымъ поводомъ для того, чтобы въ лицѣ Замятина и Пильняка расправиться со Всероссійскимъ Союзомъ Писателей.
Нѣчто подобное происходитъ и сейчасъ, когда преслѣдованія обрушились на нѣкоторыхъ дѣятелей Академіи Наукъ и Пушкинскаго Дома.
Совѣтскіе источники сообщили, что въ Пушкинскомъ Домѣ, состоящемъ при Академіи Наукъ, найдены архивы частныхъ лицъ и антисовѣтскихъ организацій; эти архивы, поступившіе въ первые годы революціи, могли бы, по словамъ самихъ большевиковъ, въ свое время пригодиться ЧК для борьбы съ «контръ-революціей», но Академія и Пушкинскій Домъ ихъ скрыли отъ взоровъ начальства. За это нынѣ отстранены отъ должности: непремѣнный секретарь Академіи С. Ф. Ольденбургъ, директоръ Пушкинскаго Дома акад. С. Ф. Платоновъ, а также его сотрудники М. Д. Бѣляевъ и Н. В. Измайловъ. Поднятъ вопросъ даже объ ихъ арестѣ.
Такова большевицкая версія. Конечно, уже и она достаточно отвратительна, ибо людей преслѣдуютъ за одно только недоносительство, за нежеланіе активно содѣйствовать политическому сыску. Но въ дѣйствительности дѣло обстоитъ еще гнуснѣе, нежели его изображаюъ совѣтскіе источники.
Рукописныя собранія Пушкинскаго Дома чрезвычайно обширны. Уже пять лѣтъ тому назадъ общее количество отдѣльныхъ архивовъ и собраній простиралось за 250. Въ нихъ заключалось до милліона отдѣльныхъ рукописей. Изъ этого числа только 130 собраній, т. е. около полумилліона рукописей, были разобраны и описаны, что составило 21.000 инвентарныхъ номеровъ и до 50 тысячъ карточекъ. Краткій путеводитель по Пушкинскому Дому, изданный въ 1925 году, указываетъ, что «дальнѣйшее описаніе собраній продолжается, но новыя поступленія идутъ съ нимъ наравнѣ и даже обгоняютъ его».
Вотъ на этихъ-то неразобранныхъ архивахъ, составляющихъ собственность Пушкинскаго Дома, и было сосредоточено все вниманіе его нынѣшнихъ руководителей и сотрудниковъ. Конечно, совсѣмъ иначе они должны были относиться къ тѣмъ архивамъ, сокрытіе которыхъ нынѣ вмѣняется имъ въ инну. Эти «крамольные» архивы не могли ихъ интересовать, ибо разборкѣ даже не подлежали: они не составляли собственности Пушкинскаго Дома, а лишь были приняты на храненіе въ то время, когда во главѣ учрежденія стояли Н. А. Котляревскій и Б. Л. Модзалевскій, оба уже покойные.
Вполнѣ вѣроятно, что голый фактъ храненія какихъ-то частныхъ архивовъ въ Пушкинскомъ Домѣ былъ въ той или иной степени извѣстенъ нынѣшнимъ подсудимымъ: однимъ болѣе, другимъ менѣе. Но онъ былъ извѣстенъ не только имъ: о немъ знали самые широкіе круги людей, имѣвшихъ отношеніе къ литературѣ, къ наукѣ, къ общественности. Онъ вообще ни отъ кого не былъ тайной — и именно съ этой стороны открывается вся подлость нынѣшняго большевицкаго похода.
О храненіи частныхъ архивовъ въ Пушкинскомъ Домѣ знали и большевики. И даже, какъ мы сейчасъ увидимъ, не только знали.
Въ 1918 г., а можетъ быть и въ 1919 г., когда никто не былъ гарантированъ отъ грабежей, налетовъ, реквизицій и обысковъ съ изъятіемъ документовъ, когда многимъ не разъ приходилось мѣнять насиженныя мѣста, Румянцевскій музей обратился къ московскимъ общественнымъ дѣятелямъ, ученымъ и писателямъ (въ томъ числѣ къ пишущему эти строки) съ предложеніемъ сдать ему на храненіе принадлежащіе имъ личные архивы: частную переписку, документы, старыя рукописи и т. д. Условія были предложены слѣдующія: архивъ сдается на храненіе въ запечатанномъ видѣ, и никто не имѣетъ къ нему доступа; по первому требованію владѣльца онъ ему возвращается; въ случаѣ же смерти владѣльца онъ поступаетъ въ собственность музея. (Не увѣренъ, что послѣдній пунктъ излагаю правильно, но въ данномъ случаѣ это не имѣетъ значенія.)
Не успѣли писатели такъ или иначе откликнуться на предложеніе музея, какъ уже въ большевицкихъ кругахъ и въ ихней печати раздались голоса, требующіе, чтобы матеріалы, пожертвованные въ музей съ условіемъ неприкосновенности въ теченіе извѣстныхъ сроковъ (таковы, напримѣръ, письма Н. Н. Пушкиной къ мужу), были немедленно и досрочно освобождены отъ запрета. Требованіе это мотивировалось тѣмъ, что рабочіе и крестьяне, овладѣвъ музеями, какъ народнымъ достояніемъ, и стремясь къ просвѣщенію, не могутъ ждать, и имъ невмѣстно считаться съ условіями жертвователей, принадлежащихъ къ враждебному классу.
Совпаденіе этой кампаніи съ предложеніемъ Румянцевскаго музея показалось подозрительнымъ. Разумѣется, никто не предполагалъ злого умысла со стороны музея, но вполнѣ можно было допустить, что музей сталъ жертвой провокаціи: большевики черезъ своихъ секретныхъ агентовъ сумѣли внушить руководителямъ музея мысль обратиться съ вышеизложеннымъ предложеніемъ, а затѣмъ, когда архивы накопятся, будетъ изданъ декретъ о снятіи съ нихъ запрещенія, и ЧК получитъ доступъ къ тѣмъ именно документамъ, которые, главнымъ образомъ, отъ нея-то и были спрятаны.
То обстоятельство, что затѣя была слишкомъ рано разоблачена въ собственныхъ большевицкихъ газетахъ, вовсе не говорило противъ справедливости подозрѣній: — «подобныя «неувязки» случались и случаются у большевиковъ сплошь и рядомъ. Какъ бы то ни было — по причинѣ ли этихъ подозрѣній или еще почему-либо, но дѣло какъ-то разомъ заглохло. Я даже не помню, чтобы кто-либо согласился на предложеніе музея.
Такъ было въ Москвѣ. Въ Петербургѣ вышло иначе. Переселившись туда въ концѣ 1920 г., я узналъ, что среди петсрбуржцевъ сдавать архивы на храненіе въ Пушкинскій Домъ, такъ сказать, весьма принято. Не сумѣю сказать, когда, кѣмъ и при какихъ обстоятельствахъ пущена была эта мысль, — знаю только, что одни архивы сдавались на храненіе, но были и пожертвованные въ собственность, и потому о нихъ имѣются упоминанія въ вышеназванномъ путеводителѣ. Таковъ, напримѣръ, архивъ Т. Л. Щепкиной-Куперникъ.
О московскихъ подозрѣніяхъ, по тогдашней разобщенности, петербуржцы не слышали. Довѣріе къ Пушкинскому Дому было, разумѣется, абсолютное, а провокаціи не подозрѣвали. Большевики петербургскіе тоже вели себя не такъ, какъ московскіе: во-первыхъ, не разоблачали сами себя въ газетахъ, во-вторыхъ же — сами давно и открыто пропагандировали сдачу архивовъ въ Пушкинскій Домъ — «на всякій случай». При этомъ дѣйствовали и личнымъ примѣромъ, жертвуя въ Пушкинскій Домъ книги, вещи и документы. Между прочимъ, завѣдующій Госиздатомъ Іоновъ пожертвовалъ пистолеты, изъ которыхъ, по преданію, стрѣлялся Пушкинъ. (Гдѣ онъ ихъ раздобылъ — не знаю.) Въ томъ же духѣ поступали и близкіе къ большевикамъ литераторы: напримѣръ, I. I. Ясинскій свой архивъ пожертвовалъ (см. тотъ же путеводитель), а М. Горькій, какъ мнѣ извѣстно, сдалъ на храненіе.
То обстоятельство, что большевики сами всячески подчеркивали нейтральность и неприкосновенность Пушкинскаго Дома, особенно способствовало усыпленію подозрѣній. По-настоящему, именно эти подчеркиванія должны бы возбудить сугубыя подозрѣнія, — но люди довѣрчивы. Словомъ, и Пушкинскій Домъ, и тѣ, кто сдавалъ туда на храненіе свои архивы, поддались на провокацію. Я вполнѣ допускаю, что и Ясинскій съ Горькимъ тоже не догадывались объ истинной сути дѣла. Она выяснилась только теперь.
Дальнѣйшее понятно безъ особыхъ поясненій. Принимая архивы, Пушкинскій Домъ, конечно, обязался хранить ихъ въ неприкосновенности. Получить къ нимъ доступъ большевики могли только при помощи обыска и «изъятія», т. е. путемъ чрезвычайнаго скандала, неудобнаго потому, что Академія находится сравнительно на виду у научной Европы. Но послѣ того, какъ въ Академію и въ Пушкинскій Домъ были введены «красные академики», оказалось возможнымъ это сдѣлать без явнаго вмѣшательства ГПУ. «Ученые» кинулись шарить по кладовымъ какъ бы въ порядкѣ «научной работы» и «случайно обнаружили» архивы, о наличности которыхъ большевики давно знали и накопленію которыхъ умышленно содѣйствовали. Что касается отстраненія ученыхъ сотрудниковъ и обвиненія ихъ въ незаконныхъ дѣйствіяхъ, то это лишь заключительный эпизодъ изъ исторіи этой провокаціи. Эпизодъ, котораго частности намъ извѣстны, но который вполнѣ въ духѣ обычныхъ совѣтскихъ пріемовъ.
P. S. Выше я говорилъ лишь о Пушкинскомъ Домѣ, уже «изобличенномъ» большевиками, и на всякій случаи, по понятнымъ соображеніямъ, не касался другихъ петербургскихъ хранилищъ, служившихъ подобными же архивными убѣжищами. Къ несчастію, моя осторожность (какъ и слѣдовало, конечно, ожидать) оказалась напрасной: по послѣднимъ свѣдѣніямъ, большевики уже добрались до хранилищъ, мною не названныхъ. Примѣчательно, однако, что все это происходитъ лишь въ Петербургѣ. Въ Москвѣ большевикамъ врядъ ли удастся чѣмъ-либо поживиться, — именно потому, что, какъ я говорилъ, Москва своевременно почуяла провокацію.
В. Ходасевичъ
Возрожденіе, №1640, 28 ноября 1929
Visits: 14