Пріятель. За переѣздомъ въ Парижъ короля послѣдовало 19 октября переселеніе въ Парижъ и засѣданій Національнаго Собранія.

Авторъ. Не со спокойнымъ духомъ законодатели Франціи,—по крайней мѣрѣ въ большинствѣ своемъ,—перебрались на новую квартиру. Нѣкоторые совсѣмъ оставили Парижъ и затѣмъ Францію; около ста подали въ отставку и перестали являться въ Собраніе. До шестисотъ взяли на всякій случай паспорты. готовясь уѣхать. Первыя засѣданія были въ Архіепископскомъ домѣ, въ весьма мрачной обстановкѣ. По распоряженію городскаго управленія, на всѣхъ прилежащихъ улицахъ, были протянуты канаты, расположены отря-ды національной милиціи, поставлены пушки на площади; предъ домомъ стояло пять сотъ кавалеристовъ. „Все, говоритъ де-Феррьеръ, имѣло видъ приготовленій какъ бы къ осадѣ какую предстояло выдержать“. Новые случаи неистовствъ побудили Бальи и Лафайета требовать для Парижа военнаго положенія. Безъ военныхъ законовъ, объявилъ Лафайетъ, онъ не отвѣчаетъ за спокойствіе Парижа. Съ противной стороны распускали слухи будто Бальи, Лафайетъ и Мирабо помощію эмиссаровъ нарочно вызывали сцены безпорядковъ, чтобы добиться, какъ выразился Камиль Демуленъ, закона который наложилъ бы узду на народъ.

Пріятель. Національное Собраніе пожинало то что само посѣяло. Проницательные люди при самомъ началѣ революціи ознакомившись со спискомъ представителей выбранныхъ въ Государственныя Сословія, въ самомъ составѣ этого Собранія усматривали условіе той исключительно разрушающей дѣятельности какою оно себя ознаменовало, намѣтивъ ею весь ходъ революціи.

Авторъ. Не только замѣтили это проницательные люди, какихъ весьма не много, но и непроницательный король былъ удивленъ спискомъ депутатовъ и выразился такъ: „что сказала бы нація еслибъ я такъ составилъ списокъ нотаблей или мой совѣтъ?“

Пріятель. Онъ удивлялся, но на немъ и на его же правительствѣ лежитъ вина великой непредусмотрительности изъ какой вышелъ этотъ списокъ. Правительство до извѣстной степени само устроило революцію. Какъ только было по настоянію Неккера рѣшено двойное представительство средняго сословія, революція была уже сдѣлана. Правда, Неккеръ, становясь на сторону „общественнаго мнѣнія“ и „духа времени“, не имѣлъ въ виду произвести революцію, но Мирабо не безъ основанія считалъ его величайшею бездарностью въ государственныхъ дѣлахъ. Въ близорукомъ соображеніи Неккеръ думалъ между прочимъ въ выгоду коронѣ парализовать дворянство среднимъ сословіемъ; способный только къ прекраснымъ словамъ, онъ, какъ замѣчаетъ Тэнъ, по театральному убралъ залу засѣданій Генеральныхъ Штатовъ и ждалъ „нѣкототораго внушительнаго торжественнаго спектакля“. Онъ удивился когда представилось иное зрѣлище. Когда было рѣшено что число представителей средняго сословія будетъ двойное, равное совокупному числу депутатовъ двухъ другихъ сословій, то какое могло быть сомнѣніе что прежній порядокъ подачи мнѣній по сословіямъ удержаться не можетъ. Какой иначе былъ бы смыслъ что представителей средняго сословія шестьсотъ если мнѣніе этихъ шестисотъ имѣетъ ту же силу какъ мнѣніе трехъ сотъ депутатовъ дворянства или духовенства? Могли ли согласиться депутаты средняго сословія чтобъ ихъ двойное число было только для параду? А правительство воображало что они примирятся со своимъ положеніемъ, и что правительство, сдѣлавъ уступку общественному мнѣнію относительно числа депутатовъ, будетъ на дѣлѣ имѣть Государственныя Сословія (Etats Généraux) въ прежней исторической формѣ. На дѣлѣ, двойное представительство, котораго не даромъ же такъ добивались, стало, само собою разумѣется, шагомъ къ двойному значенію и первымъ условіемъ революціоннаго кризиса. И устроило это на свою голову само правительство, прислушиваясь къ голосу общественнаго мнѣнія, по совѣту популярнѣйшаго изъ министровъ. Еслибы то же правительство хотѣло серіозно, вмѣсто сословнаго представительства, составить одно собраніе изъ равноправныхъ членовъ, оно могло бы осуществить эту мысль безъ революціоннаго кризиса. Нѣтъ; хотѣлось и сословное-то раздѣленіе сохранить, и „мнѣнію“ угодить. Что вышло—видимъ.

Авторъ. Разсматривая списокъ 577 представителей средняго сословія, вотъ что находитъ Тэнъ: „Изъ 577 членовъ едва десятокъ занимали важныя должности,—интенданта, государственнаго совѣтника, главнаго сборщика, начальника полиціи, директора монетнаго двора и т. под. Огромное большинство составляли неизвѣстные адвокаты, разные юристы низшихъ ступеней, нотаріусы, стряпчіе, ассессоры, помощники, разные практики съ юности заключенные въ тѣсномъ кругѣ юрисдикціи невысокаго уровня и рутины бумажнаго дѣлопроизводства, изрѣдка позволявшіе себѣ философскую прогулку по воображаемымъ пространствамъ подъ руководствомъ Руссо и Рейналя! Такихъ было 373. Къ нимъ надо присоединить 38 земледѣльцевъ, 15 врачей и до пятидесяти промышленниковъ, негоціантовъ и лицъ живущихъ доходами. Во всемъ числѣ собственниковъ было не болѣе полутораста человѣкъ“. Словомъ, составъ представителей средняго сосло- вія довольно близко подходилъ къ тому что нѣкоторыя газеты наши нынѣ спеціально именуютъ интеллигенціей съ образовательнымъ цензомъ (не правильнѣе ли — съ цензомъ полуобразованія?) нуждающеюся во „всеоружіи правъ“.

Пріятель. Ты упомянулъ о проницательныхъ людяхъ предвидѣвшихъ что нельзя было ждать какого-либо созидающаго труда отъ палаты составленной такъ какъ было составлено Національное Собраніе. Полагаю ты имѣлъ въ виду главнымъ образомъ знаменитаго Борка (Burke), сочиненіе котораго: Размышленія о французской революціи и дѣйствіяхъ нѣкоторыхъ обществъ въ Лондонѣ относительно этого событія въ формѣ письма назначавшагося первоначально къ посылкѣ одному молодому человѣку въ Парижъ, кстати нашедшееся въ нашей библіотекѣ, мы пробѣжали вчера. Признаюсь, мнѣ было пріятно встрѣтить въ немъ соображенія которыми подтверждаются наши выводы, и сужденія во многомъ совпадающія съ нашими.

Авторъ. Сочиненіе Борка было вызвано похвальнымъ словомъ французской революціи произнесеннымъ докторомъ Ричардомъ Прайсомъ (Richard Price), священникомъ изъ неконформистовъ въ клубѣ диссидентовъ на улицѣ Old Jewry. Слово доктора Прайса имѣло послѣдствіемъ составленіе адреса отъ „общества революціи“, пересланнаго въ Національное Собраніе чрезъ посредство лорда Стенгопа, потомъ отъ этого общества отказавшагося. Замѣчательно что Боркъ, съ такою силой выступившій противъ французской революціи, былъ краснорѣчивымъ защитникомъ революціи американской. Это даже подало поводъ физику Пристлею обвинить Борка въ непослѣдовательности (есть сочиненіе Пристлея Письмо къ Борку по поводу Размышленій о революціи.) „Мнѣнія мои, говоритъ Боркъ, плодъ длиннаго ряда наблюденій и продиктованы большимъ безпристрастіемъ. Это мнѣнія человѣка который не бывалъ ни орудіемъ власти, ни льстецомъ сильныхъ міра, человѣка который не пожелалъ бы своими послѣдними дѣйствіями отказаться отъ того что составляло все содержаніе его жизни, ибо весь жизненный путь его наполненъ усиліями защищать свободу другихъ“. Сочиненіе Борка произвело большое впечатлѣніе. Въ высшей степени любопытно (фактъ этотъ встрѣтился мнѣ въ біографіи Борка, написанной Прайоромъ: Life of E. Виrke by I. Prior, 1854, 318) что король Лудовикъ XѴI собственноручно перевелъ Размышленія, составляющія томъ страницъ въ пятьсотъ. Книга Борка помѣчена 1 ноября 1789 года. Полагать надо, король занимался переводомъ въ своемъ парижскомъ заключеніи. Къ сожалѣнію, не много помогли ему уроки политической, мудрости практическаго государственнаго человѣка.

Вотъ сдѣланная Боркомъ общая характеристика событій 1789 года. „Соединяя всѣ обстоятельства французской революціи, можно сказать что это несомнѣнно самая удивительная революція во всемъ мірѣ. Самыя поразительныя вещи исполнялись во многихъ случаяхъ средствами самыми нелѣпыми и самыми смѣшными, въ формахъ столь же смѣшныхъ и нелѣпыхъ, выдвигая дѣятелей самыхъ презрительныхъ. Все кажется противоестественнымъ въ этомъ странномъ хаосѣ легкомыслія и звѣрства, въ этой смѣси всякаго рода пороковъ соединенныхъ со всякаго рода безумствами. При видѣ всѣхъ этихъ чудовищностей, этихъ трагикомическихъ сценъ, въ душѣ смѣняются, иногда смѣшиваются, самыя противоположныя чувства. Отъ презрѣнія переходишь къ негодованію, отъ смѣха къ слезамъ, отъ презрѣнія къ ужасу“.

О составѣ и дѣйствіяхъ Національнаго Собранія Боркъ говоритъ слѣдующимъ образомъ:

„Когда я прочиталъ полный списокъ представителей средняго сословія съ ихъ качествами, ничто случившееся не могло показаться мнѣ удивительнымъ. Правда, между ними я усмотрѣлъ нѣсколько лицъ замѣтнаго положенія, нѣсколько одаренныхъ блестящимъ талантомъ, но не могъ найти ни одного кто имѣлъ бы какую-нибудь практическую опытность въ общественныхъ дѣлахъ. Наилучшіе были теоретики. Но какъ бы ни были замѣчательны нѣкоторые, характеръ Собранія и его направленіе опредѣляются массою, общимъ его составомъ. Во всѣхъ собраніяхъ дознано что желающіе быть вожаками часто сами подчинены необходимости слѣдовать за другими. Требуется чтобъ они сообразовали свои предложенія со вкусами, талантомъ и расположеніемъ тѣхъ кѣмъ намѣрены руководить. Вотъ почему въ Собраніи котораго большинство дурно составлено, только развѣ какая-либо исключительная добродѣтель, рѣдко въ мірѣ встрѣчаемая и на какую нельзя разчитывать, можетъ помѣ- шать людямъ съ талантомъ сдѣлаться искусными орудіями нелѣпѣйшихъ плановъ. А если, что много вѣроятнѣе, люди эти вмѣсто исключительной добродѣтели одушевлены зловѣщимъ честолюбіемъ, жаждою обманчивой славы,—тогда слабая и дурно составленная часть Собранія, съ которою они первоначально сообразовались, становится въ свою очередь игрушкой и орудіемъ ихъ плановъ. Въ этой политической сдѣлкѣ вожаки вынуждены приноровляться къ невѣжеству тѣхъ что за ними слѣдуютъ, а эти должны подчиняться преступнымъ намѣреніямъ руководителей… Въ Собраніе не были призваны лучшіе представители судебнаго вѣдомства, давшіе странѣ публичныя свидѣтельства знанія, благоразумія, честности; не были призваны знаменитые адвокаты, слава суда; извѣстные профессора; но по большей части низшіе, наименѣе свѣдущіе члены каЖдаго класса, словомъ, —ремесленники своей профессіи. Были исключенія, но массу составляли неизвѣстные провинціальные адвокаты, клерки низшихъ инстанцій, деревенскіе стряпчіе, нотаріусы и т. под. Когда взглянулъ я на списокъ, я воочію увидѣлъ то чему предстояло случиться…

„Кто могъ, спрашиваетъ далѣе Боркъ, сдерживать этихъ людей? Не земледѣльцы же въ небольшомъ числѣ и изъ которыхъ нѣкоторые не умѣли читать и писать, небольшое число негоціантовъ, докторовъ и т. под. Истинныхъ представителей земскихъ интересовъ почти не было въ числѣ депутатовъ средняго сословія. Масса деревенскихъ священниковъ въ средѣ представителей духовенства только увеличивала многолюдный элементъ Собранія,неопытный въ государственныхъ дѣлахъ. Большинство духовенства скоро соединилось съ большинствомъ средняго сословія, образуя массу покорную планамъ и замысламъ тѣхъ лицъ дворянскаго сословія которыя поставили себѣ задачей разрушеніе этого самаго сословія.

„Говорятъ: двадцать четыре милліона людей должны же имѣть перевѣсъ надъ двумя стами тысячъ. Да, это правда, если конституція есть ариѳметическая задача. Это подходящій языкъ когда на подкрѣпленіе ему является фонарь; но это способно возбудить только смѣхъ въ хладнокровно разсуждающемъ человѣкѣ. Воля большаго числа и интересы большаго числа рѣдко одно и то же. Разница громадна, если въ силу своей воли большее число дѣлаетъ дурной выборъ. Правительство изъ пятисотъ деревенскихъ судей и темныхъ деревенскихъ поповъ не можетъ быть хорошо для двадцати четырехъ милліоновъ, если даже было выбрано сорока восемью милліонами“.

Пріятель. На преобладаніе судейскаго элемента указывалъ Бальи, говорившій даже что успѣхъ революціи зависѣлъ отъ адвокатовъ. Бальи (I, 53) этимъ даже восхищается.

Авторъ. И среди какихъ условій дѣйствовало Собраніе? „Ихъ засѣданія, съ горячностію говоритъ Боркъ, насмѣшка надъ законодательствомъ… Плѣнники сами, они получаютъ изъ ихъ, не знающихъ удержу, шумныхъ кофейныхъ, разныя нелѣпости, которыя потомъ заставляютъ плѣннаго монарха выдавать въ качествѣ королевскихъ постановленій, тогда какъ онъ получаетъ ихъ въ запачканномъ видѣ изъ третьихъ рукъ. Извѣстно что всѣ ихъ мѣропріятія уже бываютъ порѣшены до обсужденія. Несомнѣнно что подъ давленіемъ террора штыка, фонаря, факела грозящаго поджечь ихъ дома, они вынуждены принимать всякія дикія и невозможныя мѣры внушаемыя клубами, представляющими собою чудовищную смѣсь всѣхъ состояній, всѣхъ языковъ и всѣхъ націй…“

Пріятель. Неудачный составъ палаты 1789 года явленіе весьма поучительное. Принятъ былъ, казалось, самый правильный способъ—свободный народный выборъ. Какихъ-либо избирательныхъ ухищреній со стороны правительства рѣшительно указать нельзя. Въ этой наукѣ Французы тогда еще не изощрились: дѣло было новое. Избранія тогдашнія есть основаніе считать вполнѣ свободными. Король не только не былъ противъ созванію народныхъ представителей; наоборотъ, эта мысль постоянно нѣсколько лѣтъ его занимала. Изъ королевскихъ инструкцій можно видѣть что революціонное вѣяніе проникло и въ правительство. Въ инструкціяхъ толкуется и о желаніяхъ націи, и о сообразности постановленій съ разумомъ, и оба уничтоженія великихъ злоупотребленій. Выборъ былъ основанъ, моЖно сказать, на общей подачѣ голосовъ, такъ что совершенно напрасно считается она изобрѣтеніемъ новѣйшаго времени. Первыя собранія для выбора избирателей въ среднемъ сословіи составлены были „изъ всѣхъ Французовъ имѣющихъ не менѣе 25 лѣтъ отъ роду и платящихъ налоги“ (1789 en Rouergие par Eugène Barrau, Rodez, 1873, стр. 40). Въ королевскомъ регламентѣ 24 января 1789 значатся что король „желаетъ чтобы помощію тетрадей жалобъ (cahiers des doléances) каждый, ото всѣхъ концовъ государства, отъ обиталищъ наименѣе извѣстныхъ, могъ быть увѣреннымъ въ возможности довести до его величества свои желанія и требованія“. Такимъ образомъ народъ совершенно свободно послалъ своихъ представителей, которымъ и было ввѣрено великое дѣло государственнаго переустройства страны. Чего казалось бы еще желать!

Авторъ. Да, вотъ опять вопросъ политической мудрости: Форма выбора, какъ выраженія коллективной воли, многимъ кажется имѣющею чудодѣйственную силу. Сказать о „выборномъ началѣ“ что-либо кромѣ восторженной похвалы нѣкоторымъ представляется просто святотатствомъ. Между тѣмъ очевидно выборъ есть только одинъ изъ способовъ врученія власти, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ хорошій, въ другихъ— дурной. По поводу всеобщаго голосованія Ренанъ справед­ливо замѣчаетъ что такая система въ исключительномъ примѣненіи должна вести къ передачѣ власти посредствен­ностямъ. Вотъ слова Ренана въ книгѣ О реформѣ: „Правительство, администрація, всякое начальствованіе въ обществѣ есть результатъ нѣкотораго отбора, извлекающаго изъ массы опредѣленное число индивидуумовъ. Этотъ отборъ можетъ производиться четырьмя способами: 1) рожденіемъ, 2) жребіемъ, 3) народнымъ избраніемъ, 4) экзаменомъ или конкурсомъ. Отборъ жребіемъ можетъ практиковаться только между аристократами, какъ во Флоренціи или въ Аѳинахъ; экзамены законъ Китая: извѣстно какая имъ цѣна по отношенію къ прогрессу. Выборъ! Въ приложеніи къ военному командованію, абсолютному по существу своему, онъ есть противорѣчіе. Въ приложеніи къ государю онъ есть шарлатанство вредящее престижу избранника; въ приложеніи къ депутатамъ, если онъ всеобщъ, ведетъ къ избранію посредственностей. Нельзя получить отъ него ни высшей палаты, ни магистратуры, ни даже хорошаго общаго или муниципальнаго совѣта. Всеобщее голосованіе съ его необходимо ограниченнымъ горизонтомъ не понимаетъ необходимости науки, превосходства благороднаго и ученаго. Рожденіе какъ единственное средство отбора было бы предпочтительнѣе выбора. Большая избирательная коллегія образованная изо всѣхъ хуже самаго посредственнаго государя прежняго времени. Версальскій дворъ былъ бы для выбора чиновниковъ выше нынѣшняго всеобщаго голосованія. Французскій отборъ съ его неорганизованнымъ, предоставленнымъ случаю всеобщимъ голосованіемъ самый плохой изо всѣхъ. Во Франціи столько же людей сердца и ума какъ во всякой другой странѣ, но имъ не дается цѣны. Страна не имѣющая другаго органа кромѣ прямого всеобщаго голосованія есть въ совокупности своей, какую бы цѣну ни имѣли люди какими она обладаетъ, существо невѣжественное и неискусное. Самый посредственный человѣкъ лучше чѣмъ коллективная равнодѣйствующая выходящая изъ тридцати милліоновъ индивидуумовъ, считаемыхъ каждая за единицу“. Путь порицаемый Ренаномъ въ новой Франціи весьма близокъ къ тому какимъ образовано большинство собранія 1789 года, и который былъ свободенъ отъ злоупотребленій сдѣлавшихся лотомъ обычнымъ явленіемъ. И на долю такого собранія посредственностей, неопытныхъ въ трудномъ дѣлѣ управленія государственною машиной, выпала задача государственнаго переустройства въ эпоху когда умами овладѣлъ духъ новизны, весь существующій порядокъ казался однимъ громаднымъ злоупотребленіемъ, и политическія аксіомы популярныхъ философовъ казались простымъ и вѣрнымъ средствомъ устройства государства на началахъ разума, легко будто бы осуществимыхъ еслибы не было своекорыстнаго противодѣйствія тѣхъ кому выгодны существующія злоупотребленія.

Пріятель. Хотя выборное начало ничего общаго съ революціей не имѣетъ, но культъ выборнаго начала имѣетъ историческую связь съ революціоннымъ движеніемъ именно потому что въ революціонную эпоху начало это было въ особомъ почетѣ. Страсть приводитъ все къ выбору сказалась уже на первыхъ шагахъ движенія 1789 года, когда образовались округа и происходило избраніе представителей въ Генеральные Штаты. Бальи въ своихъ запискахъ (II, 11) разсказываетъ что когда граждане сошлись для выбора избирателей въ округѣ къ которому онъ принадлежалъ, и засѣда­ніе было открыто подъ предсѣдательствомъ уполномоченнаго отъ Думы .лица то „первымъ актомъ авторитета (acte d’au­torité) собранія было смѣщеніе предсѣдателя“. И куріозно что его же тотчасъ выбрали даже аккламаціей. Дѣло было въ принципѣ: предсѣдатель не долженъ быть по назначенію. А онъ въ этомъ случаѣ и назначенъ-то былъ отъ Думы, а не отъ правительства. „Наше собраніе, говоритъ Бальи, хотя и составляло одну безконечно малую часть націи, чувствовало однако въ себѣ силу и права цѣлаго. Оно не скрывало отъ себя что изъ этой силы и этихъ правъ вытекалъ для него родъ власти, насколько принадлежитъ она частнымъ волямъ, назначеннымъ составить общую волю“. Когда по округамъ были выбраны избиратели, эти выборные собрались въ общее засѣданіе въ Думѣ. Послѣ общаго собранія, гдѣ предсѣдалъ городской голова, избиратели средняго сословія собрались въ засѣданіе для выбора представителей. Предсѣдалъ по регламенту гражданскій намѣстникъ (lieutenant civil). Первый вопросъ опять о принципѣ назначенія и выбора. Но опять оказалось что назначенный предсѣдатель есть именно то лицо какое желательно. Изъ уваженія къ нему его поспѣшили переизбрать аккламаціей не входя въ принципіальное обсужденіе. Но когда онъ заявилъ что секретаремъ по закону долженъ быть секретарь суда Шателе (greffier du Châtelet), поднялось краснорѣчіе о выборѣ и назначеніи и о правахъ собранія избирать своихъ должностныхъ лицъ. Намѣстникъ выразилъ что хотя онъ и почтенъ выборомъ, но съ своей стороны считаетъ себя въ правѣ засѣдать только въ качествѣ лица назначеннаго, таковымъ де долженъ быть и секретарь. Собраніе не согласилось. Намѣстникъ удалился. Наиболѣе говорившій ораторъ, адвокатъ Тарже, былъ выбранъ предсѣдателемъ, Бальи секретаремъ. Регламентъ былъ нарушенъ. Это не помѣшало считать дальнѣйшіе выборы законными. При постоянномъ толкованіи о законѣ и законности, нарушеніе закона сдѣлалось правиломъ и первымъ способомъ революціоннаго движенія. Законъ сталъ оправданіемъ,—заднимъ числомъ,—совершеннаго беззаконія.

И понятно почему начало выбора было тогда въ такомъ почетѣ. Задача движенія была въ разрушеніи власти, авторитета. Всякій личный починъ власти представлялся ненавистнымъ проявленіемъ произвола, все отъ власти идущее подозрительнымъ, не внушающимъ довѣрія. Назначеніе отъ власти исходящее можетъ, казалось, доставить лишь угнетателей; выборъ долженъ дать защитниковъ. Далѣе, такъ какъ по революціонной теоріи все должно сводиться къ актамъ коллективной воли гражданъ, а голосованіе, по возможности всеобщее, есть единственный способъ выраженія этой воли, то выборъ, понятно, долженъ быть главною, даже единственною формой врученія власти.

Авторъ. Если народное верховенство, то конечно и коллективная воля и выборы на всѣхъ ступеняхъ. Но что такое эта коллективная воля? На практикѣ коллективная воля почти всегда есть воля захватившаго или захватившихъ власть. Коллективной воли въ смыслѣ сознательнаго, свободнаго, на аргументахъ разума основаннаго желанія не бываетъ не только въ цѣломъ народѣ, но даже въ малыхъ группахъ. Еслибъ ангелъ слетѣлъ съ неба и прочтя въ душѣ каждаго отмѣтилъ на своей таблицѣ свободное желаніе каждаго и подвергъ бы затѣмъ таблицу эту ариѳметическому, статистическому и иному научному изученію, то едва ли и онъ изъ путаницы отдѣльныхъ соображеній и стремленій могъ бы вывести какое-либо заключеніе, или получилось бы нѣчто такое что привело бы въ ужасъ разумнаго человѣка. Коллективной воли нѣтъ; но есть коллективныя рѣшенія, и рѣшенія эти могутъ быть преступны и безумны, какъ и рѣшенія отдѣльныхъ лицъ. Одинъ можетъ быть правъ и всѣ виноваты. Спасителя осудили по большинству голосовъ, предпочтя ему разбойника.

Пріятель. Можно возразить: коллективной воли нѣтъ въ данную минуту, но она составляется послѣ обсужденія, которое потому и должно предшествовать голосованію.

Авторъ. Я вовсе не врагъ и выбора, и голосованія, и обсужденія. Я хочу только сказать что придавать этой формѣ рѣшенія значеніе чего-то безусловно справедливаго, исключающаго другіе способы, никоимъ образомъ нельзя. Мудрость именно въ томъ чтобы не приписывать чудодѣйственной силы способамъ и формамъ, а имѣть въ виду прежде всего самое дѣло.

Назначеніе государства не въ томъ чтобы быть орудіемъ коллективной воли, а чтобы быть носителемъ историческихъ завѣтовъ страны и въ дѣлѣ гражданскаго благоустройства ограждать личную свободу каждаго изъ его членовъ, насколько она не вредитъ свободѣ другаго. Свобода по существу есть нѣчто личное, индивидуальное. Свобода группы людей не есть уже свобода въ тѣсномъ смыслѣ, а власть. Свобода коллективной воли есть уже деспотизмъ. „Правительство, говоритъ Боркъ, есть изобрѣтеніе человѣческой мудрости для удовлетворенія потребностей человѣка. Люди имѣютъ право на то чтобы потребности ихъ были удовлетворены этою мудростью. Въ числѣ этихъ потребностей, послѣ гражданскаго благоустройства, та которая наиболѣе даетъ себя чувствовать есть потребность сдерживать страсти. Общество требуетъ чтобы не только страсти отдѣльныхъ людей были сдерживаемы, но чтобъ и коллективно, въ массѣ, не менѣе какъ въ отдѣльности, желаніямъ людей нерѣдко поставлялись преграды, чтобы воля ихъ была контролируема, а страсти подчинялись принужденію. А это очевидно не можетъ быть сдѣлано иначе какъ властію внѣ ихъ стоящею и которая въ своихъ отправленіяхъ не была бы подчинена той же волѣ и тѣмъ же страстямъ которыя должна сдерживать и подчинять… Но такъ какъ свобода и ея ограниченія мѣняются со временемъ и обстоятельствами, допускаютъ видоизмѣненія до безконечности, то ихъ нельзя подчинить какимъ-либо постояннымъ правиламъ… Это дѣлаетъ устройство государства и правомѣрное распредѣленіе власти предметомъ самой тонкой и сложной науки, требующей глубокаго знанія человѣческой природы и ея нуждъ, всего что можетъ облегчать или затруднять достиженіе разнообразныхъ цѣлей гражданскихъ учрежденій. Наука устроенія государства, его обновленія, преобразованія, подобно всѣмъ наукамъ основаннымъ на опытѣ, не познается а priori, и опытность въ этой практической наукѣ не пріобрѣтается въ одинъ день… Наука о правительствѣ, практическая сама въ себѣ, на практическіе предметы направленная, требуетъ такого обширнаго круга опыта что для пріобрѣтенія его недостаточно жизни человѣка, какъ бы проницателенъ и наблюдателенъ онъ ни былъ. А потому требуются безконечныя предосторожности прежде чѣмъ приступить къ сломкѣ зданія въ продолженіе вѣковъ сноснымъ образомъ исполнявшаго главныя цѣли общества, или къ возведенію новаго, не имѣя предъ глазами образца и опыта, — со свидѣтельствомъ объ испытанной уже пользѣ“. Не такъ принялись за дѣло члены Національнаго Собранія…

Пріятель. Перебью тебя переходомъ отъ серіознаго къ куріозному. Наши бесѣды произвели нѣкоторое впечатлѣніе. Во многихъ газетахъ появились о нихъ замѣтки. Въ Голосѣ есть посвященный намъ фельетонъ, подписанный буквами В. Ж., по пошибу очевидно принадлежащій одному изъ главныхъ „ученыхъ“ фельетонистовъ газеты. Кому иначе вошло бы въ голову, по поводу нѣсколькихъ словъ о походѣ на науку въ нашей школѣ и о жалкомъ состояніи нашего „высшаго образованія“, сказать что бесѣды наши писаны для прославленія какихъ-то небывалыхъ системъ—учебной графа Толстаго и цензурной Лонгинова (ужь зачѣмъ тутъ Лонгиновъ, знаетъ одинъ авторъ). Любопытно что, повѣствуя о нашихъ бесѣдахъ, говорятъ не о томъ что въ нихъ есть, но исключительно о томъ чего въ нихъ нѣтъ. Ну чтобы разобрать, указать невѣрность или ложное освѣщеніе, буде таковыя усмотрѣны. Нѣтъ, трактуется все объ отсутствующемъ. Бесѣдуемъ мы,—употреблю выраженія автора фельетона,—о ходѣ революціонныхъ событій. Зачѣмъ не о причинахъ и результатахъ? Указываемъ тамъ и сямъ на относящійся къ описываемому нами второй томъ Тэна. Зачѣмъ не на первый? Говоримъ мы о путаницѣ понятій, миѳическомъ представленіи о людяхъ и событіяхъ революціонной эпохи, о весьма распространенномъ въ нашей не свѣдущей интеллигенціи культѣ революціи, и въ тѣсномъ и въ широкомъ смыслѣ; а фельетонистъ толкуетъ „о революціонномъ характерѣ поступательнаго движенія въ Россіи“ и защищаетъ отъ насъ „консервативную силу которая называется Русскимъ народомъ“; ссылается на раскольниковъ и крестьянъ, какъ будто рѣчь шла о раскольникахъ и крестьянахъ. Онъ успокоиваетъ правительство, которое будто бы мы нашими скромными бесѣдами имѣли въ виду „пугать“ изображая непривлекательныя стороны „революціонной обстановки“, революціонные ужасы, о которыхъ впрочемъ у насъ въ первой статьѣ и рѣчи не было, такъ какъ мы говорили о праздничныхъ дняхъ революціи.

Авторъ. Хотя революціонные пріемы и симптомы могутъ быть въ дѣлахъ всякаго рода и безъ государственной революціи, пугать кого-либо революціей мы въ виду не имѣли. Но признаюсь, я былъ бы счастливъ еслибы былъ въ силахъ испугать и общество и власть имѣющихъ тѣмъ океаномъ, по выраженію Малле дю-Пана, печатной и непечатной глупости, въ серіозныхъ дѣлахъ, который, безъ революціи, стремится овладѣть у насъ головами, отчасти успѣваетъ и ликуетъ своимъ успѣхомъ полагая что царство фельетона уже наступило. Намъ нечего опасаться революціи, но намъ страшна глупость, страшно ребяческое недомысліе нашей интеллигенціи въ вопросахъ политики, школы, матеріальнаго и нравственнаго благосостоянія. То что мы назвали нашимъ культомъ революціи есть одно изъ явленій, и не мелкихъ, этой глупости. Отъ глупости и ея бдительнаго спутника, обмана, избави насъ Господи!

Пріятель (просматривая газеты). А вотъ въ Новомъ Времени имѣли смѣлость, по поводу нашихъ бесѣдъ, правду назвать правдою и высказать то что въ самомъ дѣлѣ думаютъ. Пріятное явленіе. Спросъ на ложь значитъ уменьшается на нашемъ печатномъ рынкѣ…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Visits: 3

Смѣло, друзья,, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою…

На Котловской улицѣ, на Петербургской сторонѣ, воздухъ сотрясался отъ пушечныхъ взрывовъ. Громили юнкерское училище.

Въ Петербургѣ, какъ я помню, тогда не было снѣга. Стояла гололедица.

На Ропшинской улицѣ мы подобрали съ обледѣнелой панели студента, раненаго случайной пулей въ пахъ. Когда мы несли его по лѣстницѣ къ сосѣдямъ, изъ его шинели кровь падала черными бляхами. У студента было актерское лицо и очень мягкіе дДлинные волосы. Онъ жмурился отъ боли, но не стоналъ.

По юнкерскому училищу били шрапнелью. Отъ огня воздухъ всегда какъ-бы пустѣетъ. Настаетъ страшная и звонкая пустота.

Подъ нашими окнами прошла толпа солдатъ въ дымящихся шинеляхъ, всѣ были обвѣшаны пулеметными лентами. Солдатащили по гололедицѣ пушку. Я помню ихъ злыя озиранія на наши окна, ихъ откормленныя, красныя отъ холода, морды. Это были гвардейскіе солдаты. Одинъ ѣхалъ на пушкѣ верхомъ, собачье ухо его папахи тряслось.

Въ тотъ день у насъ были имянины, кажется, тети Кати. У насъ былъ пирогъ съ вязигой и орѣховый торгъ. Всѣ сидѣли за столомъ, но никто не могъ ѣсть, и лица у всѣхъ похудѣли и посѣрѣли. Всѣмъ было тошно отъ страха.

Тогда всѣ испугались. Вотъ почему и выпустили все изъ рукъ. Всѣ стали бочяться за свою жизнь. Конечно, она была недурна, наша прежняя жизнь, наше теплое и мирное благодатное житіе.

Въ страхѣ мы только прижимались къ простѣнкамъ, у оконъ вашихъ натопленныхъ еще квартиръ, а солдаты били шрапнелью по юнкерскому училищу, а сапожникъ Тузиковъ, который жилъ на нашемъ дворѣ, сталъ красногвардейцемъ.

Тузиковъ жилъ въ деревянномъ флигелѣ, въ подвалѣ. Его жена всегда ходила беременной, съ большимъ животомъ. Ея щеки были въ коричневыхъ пятнахъ и точно бы втянуты, у нея недоставало спереди черныхъ зубовъ. Опа била пьянаго Гузикова колодкой по головѣ.

Въ подвалѣ Гузикова воняло прѣлыми сапогами и капустой. За грязной занавѣской возились дѣти, а за шіаромъ, полнымъ воды, надъ лампой, свѣтился удивленно и пусто глазъ самого сапожника.

Я встрѣтилъ Гузикова на Колтовской, въ дрянномъ осеннемъ пальтишкѣ, съ винтовкой на потертомъ ремнѣ черезъ плечо. Сапожникъ былъ нетрезвъ и дрожалъ отъ холода. Его посинѣвшія щеки были въ гусиной кожѣ.

— Что же, Тузиковъ, тоже бунтуете? — сказалъ я.

— Конешно.

— И долго будете бунтовать?

— А вотъ до того будемъ бунтовать, покуда японцы усмирять не придутъ…

Я не выдумалъ этихъ словъ. Они запомнились мнѣ, и въ Симферополѣ, пли отступая отъ Кіева, а то подъ Одессой, я думалъ иногда о пьяномъ пророчествѣ сапожника съ Колтовской.

Судьба Гузикова была, вѣдь, заранѣе предопредѣлена: все должно было случиться, по Гоголю или по Достоевскому, — несчастно и безпросвѣтно. Заранѣе была предсказана судьба всѣхъ петербургскихъ и непетербургскихъ бѣдныхъ людей, нищеты и полунищеты, мѣщанъ, чинушъ изъ Галерной Гавани, сторожей изъ подваловъ казенныхъ зданій, усатыхъ слесарей, почему-то часто рыжихъ и съ выпученными мутными глазами, непремѣнно пропахшихъ водкой, которые чинили иногда наши ванныя и уборныя, заслѣживая кухню известкой, всѣхъ этихъ страховыхъ и прочихъ агентовъ, которыхъ такъ любилъ описывать Чеховъ, и того же Гузикова.

А Гузиковъ, чортъ его знаетъ, спьяна, вѣроятно, повѣрилъ большевикамъ и взялся за винтовку…

— Ну и что же?

— Постойте. Я вспоминаю еще Ваничку Щеголева, моего товарища по гимназіи. Его отецъ, портной Щеголевъ, взялъ его изъ четвертаго класса, и Ваничка поступилъ въ почтамтъ писцомъ. Мы были съ нимъ истинными друзьями, какими могутъ быть только дѣти. Мы вмѣстѣ путешествовали на луну, восемьдесятъ тысячъ верстъ подъ водой, и воевали съ турками.
Ваничка сталъ избѣгать меня, да и я началъ чуждаться почтамтскаго писца, жившаго гдѣ-то въ гавани. Уже студентомъ, я встрѣтилъ Ваничку въ ресторанѣ «Яръ», на Петербургской. Стояла оттепель, я помню; все было смутно, кишѣло, дышало паромъ. Я помню совершенно блѣдное лицо Ванички, прелестное и тонкое, какъ у отрока изъ Четьи-Миней, и его зеленые злобные глаза.

— Что же, вы образованные, — сказалъ онъ мнѣ, помню, по какому-то поводу съ презрительной ненавистью. Помню еще, и это тоже мною не выдумано, какъ Ваничка съ совершенно бѣлымъ лицомъ, стуча костяшками пальцевъ по столу, залитому пивомъ, говорилъ о Россіи:

— Россія, Россія… А, можетъ, я всю эту Россію подъ ногтемъ могу раздавить…
Не выдумано мною и то, что Ваничка Щеголевъ былъ товарищемъ предсѣдателя реввоентрибунала.

— Ну, и что же… Почему вы, собственно, объ этой… О гололедицѣ, Ваничкѣ, сапожникѣ?..

— Потому что, — какъ вы хотите, — но у нихъ могла быть невѣроятная жажда перемѣны своей судьбы. Они могли мечтать, что вся жизнь перемѣнится съ большевиками… И, напримѣръ, можете вы представить себѣ все сумасшествіе и отчаяніе, злобу, жадность, ненависть ночныхъ мечтаній того самаго телеграфиста, котораго не разъ описывалъ Чеховъ, гдѣ- нибудь въ чертовой степи, на проклятой станціи, дѣйствительно, забытой Богомъ и міромъ, мимо которой только проносят-ся поѣзда, сыпля искрами, — эти мечтанія зимою, въ пургу, при ночникѣ, воняющемъ керосиномъ, когда безсонный телеграфный аппаратъ все выстукиваетъ клапъ-клапъ-клапъ…

— Предположимъ, не могу… Но не понимаю, къ чему вы это?

— А вотъ на такой ненависти и жадности — на русской пургѣ — и держатся большевики… А главное, къ тому, что у насъ-то съ вами — начинаетъ мнѣ казаться иногда — не достаетъ такой жажды перемѣны своей судьбы, такой жаж-ды, при которой и своя, и чужая жизнь не стоятъ гроша. Мечтанія намъ недостаетъ. Именно мечтателей, дерзкихъ, страшныхъ, намъ не хватаетъ… Вотъ мы оба съ вами армейскіе поручики. Замѣтьте, мы всегда съ вами были только исполнители. Мы честно служили и, когда выпадала судьба, умирали, какъ могли. Мы и теперь ждемъ чьего-то приказа. Но не пора ли понять, что некому и нечего намъ приказывать? Мы сами, каждый изъ насъ, какъ можетъ и какъ умѣетъ, долженъ теперь приказать себѣ свое будущее, всю свою жизнь, выдумать свою біографію.

— Чудакъ вы… Да кому же нужна наша біографія ?

— Намъ самимъ… Мы сами должны ее выдумать, вымечтать… Вы понимаете?.. Это ужасно сказать, но дерзости мечтаній намъ недостаетъ… На свѣтѣ же все, что мѣняетъ свѣтъ, сбывается отъ мечтателей. Весь міръ человѣческій — сбывшееся мечтаніе.

Наша жизнь точно остановилась на Харьковѣ, на Орлѣ, на Новороссійской эвакуаціи, наконецъ, на Галлиполи. Тамъ какъ будто поставили надъ нами послѣднюю точку.

Константинополь, свѣтлый и рѣющій, съ синими чашами куполовъ, со стрѣлами минаретовъ, голубями, воркующими у стеклянныхъ фонариковъ Стамбула, звѣздами въ Босфорѣ, мимозами на Халкахъ… Тамъ мы еще жили.

Помните, какъ мы мечтали итти изъ Галлиполи походомъ на Константинополь. Братцы, да вѣдь теперь не только такой жажды перемѣны своей судьбы, а и такихъ надеждъ, а даже и словъ такихъ ни у кого больше не найдется. И куда дѣвалась наша молодежь? Всѣ осѣли, по-старѣли, отяжелѣли. Лихорадка духа, трепетъ внутри насъ, — вотъ что исчезло. Не знаю, какъ это сказать, но у меня та-кое чувство, точно всѣ мы подъ землю уходимъ…

Какъ будто бы все и хорошо, и покойно, у большинства даже благополучно. Все-таки почти у всѣхъ есть заработокъ, народъ подобрался дѣльный. У каждаго «барыня» въ домѣ, и ребята пошли… Но когда я видѣлъ вчера одного нашего боевого генерала, везущаго дѣтскую колясочку, почему-то смутнымъ страхомъ защемило сердце,и я вспомнилъ брата трехъ чеховскихъ сестеръ — Андрея, которыіі, помните, и на скрипкѣ игралъ, и профессоромъ долженъ былъ стать, и въ Москву долженъ былъ попасть, — въ Москву, въ Москву, — а кончилъ дѣтской коляской и тѣмъ, что «все толстѣетъ»…

Мы тоже должны были попасть въ Москву…

Каждый вечеръ я возвращаюсь домой съ шофферами. Ихъ лица въ парижской копоти, точно съ подведенными глазами. Всѣ они въ коричневыхъ балахонахъ, похожихъ на больничные халаты. Они идутъ тяжело и медлительно, какъ волы. И каждый вечеръ я слышу — аксиданъ, пассажиръ, ажанъ. Такъ вчера, такъ и завтра.

Что же, неужели такъ будетъ всегда? Это — полужизнь, это — канитель. Такъ нельзя жить. Братцы, вѣдь пропадаетъ наша жизнь молодая…

— Ну, заладили… Живемъ же.

— Нѣтъ, не живемъ. Каждому жизнь дана для того одного, чтобы свершить свое призванье. Наше призванье началось подъ Ростовомъ, но мы еще не свершили его… Я понимаю, — не наша вина. Но я понимаю и то. что, можетъ быть, мы потому не свершили его, что Богъ еще не даровалъ ни намъ, ни міру новаго мечтателя. Одинъ онъ можетъ перемѣнить все… Міръ движется словомъ мечтателей. Развѣ не толпою мечтателей, авантюристовъ и конквистадоровъ создана Европа? А Магометъ, Лойола, Наполеонъ, нашъ Петръ: они всѣ мѣняли міръ, вещи, людей и создавали новые міры… Всего страшнѣе, что Ленину еще не противосталъ новый мечтатель. Страшнѣе всего, если Европа, если люди разучились мечтать… Подумайте, что бы было, если бы, напримѣръ, Папа Римскій захотѣлъ стать мечтателемъ, если бы онъ позвалъ католическій міръ возстать за имя Христово… Тогда появились бы новые Петры-Пустынники, босые, во вретищахъ и власяницахъ, на площадяхъ старой Европы. Тогда бы… Стойте, слушайте, — если даже въ техникѣ одни изобрѣтатели ткацкаго ли тамъ станка или автомобиля, выводятъ хозяйство міра изъ кризисовъ, то не мечтателямъ ли вывести теперь міръ изъ его страшнаго духовнаго кризиса, всеобщей катастрофы…

Русскій мечтатель, явись! Весь міръ, всѣ люди ждутъ какой-то перемѣны. Это уже носится въ воздухѣ.

— Ну вотъ, добрались, кажется, и до пророчествъ. Вотъ оно безтолковое русское словоизліяніе… Чего вы, наконецъ, хотите?

— Я хочу, чтобы мы всѣ сошли съ ума, вотъ чего.

— Здорово. Впрочемъ, всѣ русскіе и такъ полусумасшедшіе. Хорошо, предположимъ, мы всѣ помѣшаемся, но представляете, что будетъ когда мы всѣ вообразимъ себя королями Фуадами или алжирскими беями съ шишками?..

— Нѣтъ, я не о такомъ сумасшествіи… А вотъ о такомъ, когда корниловцы во весь ростъ, безъ одного выстрѣла, ходили въ атаки… Когда-то все бѣлое движеніе началось съ того, что къ старику Алексѣеву прибѣжало двѣнадцать мальчишекъ-кадетъ. Развѣ это не было сумасшествіемъ?.. Тургеневъ, кажется, назвалъ Перовскую святой дурой. Мы всѣ должны стать святыми дураками, — вотъ я о чемъ. И та же Перовская, маленькая, худенькая, съ безумными глазами, съ тонкими пальцами, изъѣденными до язвъ взрывчатыми составами, съ землистымъ лицомъ отъ подкоповъ — вотъ нашъ мистическій вѣтеръ. Теперь намъ сталъ близокъ гимнъ народовольцевъ:

Смѣло, друзья, не теряйте
Бодрость въ неравномъ бою,
Родину-мать вы спасайте ,
Честь и свободу свою…

— Да что же, наконецъ, вы хотите: чтобы мы стали сумасшедшими?

— Да.

— Зарапортовался… Болтать-то мы всѣ горазды, а вотъ что дѣлать, никто не знаетъ… Ну, намъ съ вами что дѣлать?

— Слушайте… Намъ… А вотъ… Пойдемъ на набережную, къ старьевщику, выберемъ двѣ кавалерійскія сабли еще временъ Наполеона III, со смѣшными ржавыми кольцами, наймемъ двухъ коней, — хотя бы ломовыхъ старыхъ клячъ — и выѣдемъ оба на пласъ де ла Конкордъ и объявимъ походъ на Москву…

— Какая чепуха. Ажанъ васъ на мѣстѣ арестуетъ.

— Все равно… Выпустятъ… И мы снова на Конкордъ или на другую площадь.

— Вздоръ… Мнѣ слушалъ и времени нѣтъ: на машину пора… Гарсонъ, адисьонъ… Ну, до свиданія, господинъ мечтатель !

— До свиданья…

Задребезжала стеклянная дверь, и въ пустомъ кафэ наступило молчанье.

Здѣсь и можно было бы кончитъ этотъ вымышленный разговоръ, тѣмъ болѣе, что его дѣйствующее лицо (господинъ мечтатель), молодой человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, въ поношенномъ пальто, зажмурилъ глаза и, кажется, задремалъ, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ по-звалъ тихо:

— Тсс… Синичка… Послушайте!

— Вы кого? — отвѣтилъ господинъ мечтатель, открывая глаза.

— Я васъ… Это вы синичка?

— Вы хотите меня задѣть…

— Зачѣмъ же задѣть?.. Я сидѣлъ въ углу и слушалъ… Настоящая синица.

— Послушайте…

— Да нѣтъ, нѣтъ… Я не въ насмѣшку… А мнѣ жаль, ужасно жаль… Жаль, что синицЬ, какъ видно, никогда не зажечь моря.

Въ ночномъ кафэ снова наступило молчаніе. Потомъ голосъ мечтателя тихо сказалъ:

— Да зачѣмъ же его зажигать? Море уже горитъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2523, 29 апрѣля 1932

Visits: 9

Авторъ. Іюльскія событія, унизивъ королевскую власть, подняли значеніе Собранія. Оно стало преобладающею силой въ странѣ. Такъ по крайней мѣрѣ казалось. Въ минуты страха и опасности, въ немъ обнаружилось нѣкоторое единодушіе. Всѣ дѣйствовали согласно. Едва улеглось волненіе, Собраніе съ нѣкоторою бодростью обратилось къ разработкѣ конституціонныхъ вопросовъ. Но и единодушіе было мимолетное и преобладаніе кратковременное. На первый планъ пробивалась новая сила. Эту силу общимъ именемъ можно назвать Парижъ. Сила эта была неорганизованная, анархическая, но тѣмъ не менѣе сила. Съ появленіемъ общей анархіи каждая группа людей, каждая толпа являлась какъ власть. Въ Парижѣ какъ центрѣ это чувствовалось всего сильнѣе. Каждый выступавшій на арену политики, а къ политикѣ были въ то время привлечены всѣ умы, ощущалъ себя властію и въ нѣкоторомъ родѣ начальникомъ, — это именовалось свободой. Серіозно возбуждался вопросъ, имѣетъ ли право каждый гражданинъ надѣть мундиръ національной гвардіи. (Rév. de Paris, № XI, 6.) Представь себѣ: всѣ въ мундирахъ!

Пріятель. Черта замѣчательно французская, и какая живучая. Не далѣе какъ почти вчера г. Рамбо въ своей рѣчи на «Праздникѣ Школъ» съ нѣкоторымъ паѳосомъ говорилъ: «Революція была сдѣлана не затѣмъ чтобъ уничтожить дворянство, но чтобы дать дворянство всѣмъ. Двухсотъ тысячъ дворянъ во Франціи было слишкомъ мало. Хотѣли чтобы въ націи изъ двадцати пяти милліоновъ человѣкъ было двадцать пять милліоновъ дворянъ!» Фраза произвела эффектъ и вызвала рукоплесканія. Поневолѣ вспомнишь одно патріотическое стихотвореніе эпохи Крымской войны:

Ахъ какъ весело душѣ
Быть Россіи сыномъ!
Это самое уже
Не сравнится съ чиномъ.

Авторъ. Главныя группы гражданъ въ Парижѣ были слѣдующія. Вопервыхъ, собраніе разнородной толпы въ Пале-Роялѣ, «этомъ, по выраженію Révolutions de Paris, мѣстѣ свиданія всѣхъ добрыхъ патріотовъ Парижа и провинцій, не могущихъ ходить въ округа». «Въ Парижѣ, читаемъ въ этомъ журналѣ (№ IѴ, 20, августъ 1789), сорокъ тысячъ пришельцевъ помѣщающихся въ меблированныхъ комнатахъ, не считающихся обывателями, но тѣмъ не менѣе гражданъ. Не входя въ составъ Парижской Общины, они не могутъ присутствовать на собраніяхъ въ округахъ. Но такъ какъ въ округахъ часто обсуждаются предметы интересующіе не одну общину, но всю Францію, то эти пріѣзжіе незамѣтно образовали свой округъ, каковымъ и служитъ Пале-Рояль». Пале-Рояль, то-есть садъ сзади Палерояльскаго дворца Орлеанскаго принца, окаймленный магазинами, кофейнями, домами игры и разврата, сдѣлался своего рода учрежденіемъ, производилъ выборы, постановлялъ рѣшенія, посылалъ депутатовъ въ Думу, въ Національное Собраніе, грозилъ и приказывалъ. Такъ и назывались и въ протоколы заносились «депутаты Пале- Рояля». Далѣе, каждый округъ Парижа (по нашему часть, ихъ было шестьдесятъ) считалъ себя полновластнымъ и, если вздумается, не подчинялъ себя центральному городскому управленію, которое въ іюльскіе дни захватили въ свои руки парижскіе избиратели (électeurs); лотомъ оно перешло ко ста восьмидесяти, затѣмъ къ тремъ стамъ представителей (représentants) съ меромъ и командиромъ національной гвардіи во главѣ. Округа не стѣснялись въ своихъ распоряженіяхъ. Они налагаютъ печати, дѣлаютъ домовые обыски, арестуютъ, держатъ подъ стражей. «Не смѣшно ли, обличаетъ ихъ дѣйствія одинъ адвокатъ въ письмѣ въ редакцію Révolutions de Paris (№ XII, 20), видѣть какъ люди которыхъ все знаніе и искусство состоитъ въ томъ чтобъ отмѣрить локоть сукна, отвѣсить полфунта сахару, нацѣдить кружку вина и т. д., возводятъ себя въ судебные трибуналы и требуютъ чтобы патрули отводили арестованныхъ по ихъ приказанію. Въ такихъ трибуналахъ своихъ они составляютъ протоколы неправильные по формѣ, жалкіе по слогу, съ удивительною орѳографіей». Редакція не рѣшается пристать ко мнѣнію адвоката и подсмѣивается что онъ желалъ бы всю муниципальную власть передать въ руки адвокатовъ, тогда какъ ихъ и такъ уже около сотни въ числѣ трехсотъ думскихъ представителей. Вся эта масса политикующихъ гражданъ составляла верхній шумящій революціонный слой, питавшійся слухами, рѣчами, журнальными статьями, афишами, брошюрами, памфлетами. Газеты, со времени іюльскихъ событій, умножившіяся новыми изданіями (Révolutions de Paris съ 17-го іюля, журналъ Марата Ami du peuple съ 12-го сентября 1789), быстро поднялись въ значеніи и стали сильнымъ орудіемъ агитаціи. Весьма глубокій анализъ состоянія умовъ общества, для котораго единственною умственною пищей стали газетныя статьи и всякаго рода произведенія политическаго ораторства, сдѣлалъ редакторъ Французскаго Меркурія (Mercure de France).

Пріятель. Малле дю-Панъ (Mallet du Pan)? Это былъ дѣйствительно независимый и честный журналистъ той эпохи, человѣкъ либеральный не въ искаженномъ смыслѣ этого слова, до послѣдней крайности боровшійся за свободу мнѣнія, въ эпоху когда слово свобода не сходило, съ языка, на дѣлѣ же господствовала крайняя нетерпимость мнѣній.

Авторъ. Вотъ что писалъ онъ (Hatin, Histoire de la presse en France, V, 78): „Писательство (l’écrivallerie), говорилъ наблюдательный Монтань, есть симптомъ расшатаннаго времени. Мы печальный примѣръ этой истины. Если неистовства революціи не встрѣтили никакого препятствія, если насиліе сдѣлалось ея единственною движущею силой, если разумные граждане потеряли всякое вліяніе, если терроръ оледенилъ всякое мужество, даже мужество разума; если большая часть событій представляютъ собою лишь борьбу безнравственности со слабостію, если въ потокѣ столькихъ переворотовъ такъ мало встрѣчается благородныхъ чувствъ и энергическихъ дѣй­ствій, проявлявшихся среди самыхъ ужасныхъ революцій, то одну изъ главнѣйшихъ причинъ этого мы должны искать, не сомнѣваюсь, въ томъ именно характерѣ, какой придало общественнымъ нравамъ писательство и привычка къ женски-нервному разслабленію. Всякій искалъ защиты въ брошюрахъ. Притѣснители сдѣлали изъ нихъ арсеналъ своей тираніи, притѣсняемые дѣятелямъ печати передавали заботу о своемъ отмщеніи… Читатели этихъ діатрибъ чувствовали себя утѣшенными, почти торжествующими, находя въ каждомъ писаніи побѣду, и успокоивались на удивительномъ дѣйствіи этихъ памфлетовъ, забытыхъ чрезъ недѣлю послѣ ихъ появленія. Среди всѣхъ безпорядковъ и несчастій смотрѣли на революцію какъ на фехтованіе разсужденій, краснорѣчія и оскорбительныхъ наладокъ. Когда такимъ образомъ человѣкъ пріучается судить и чувствовать чрезъ другаго, онъ самъ становится неспособнымъ ни къ малѣйшему усилію. Что умъ выигрываетъ въ удовольствіи, то характеръ теряетъ въ энергіи… Среди общественныхъ бурь люди предназначаются дѣйствовать, а не читать. Всюду гдѣ замѣтите противное, вы необходимо усмотрите и признаки вырожденія: головы погруженныя въ океанъ печатныхъ глупостей неспособны ни на какія самостоятельныя дѣйствія. Не ждите отъ нихъ ни величія, ни энергіи. Этотъ лощеный тростникъ, согнувшись подъ ударами вѣтра, никогда не поднимется».

Пріятель. Еслибы тутъ не говорилось о революціи и я прочелъ эти строки не зная откуда онѣ заимствованы, признаюсь, подумалъ бы что дѣло идетъ о насъ. Чѣмъ питается наше общество и наше юношество какъ не фельетонною мудростью? Гдѣ болѣе чѣмъ у насъ головы погружены въ океанъ печатныхъ глупостей? Къ революціи, Богъ дастъ, мы не придемъ, но за умственное и нравственное разслабленіе наше не мало отвѣтственно наше «писательство».

Авторъ. Не легко было Малле дю-Пану сохранить независимость сужденій. «Нынѣ, писалъ онъ послѣ октябрьскихъ событій, мнѣніе съ желѣзомъ и веревкой въ рукѣ даетъ свои предписанія. Вѣрь или умри, вотъ анаѳема съ горячностью произносимая, и произносимая во имя свободы!.. Тщетно среди столькихъ подводныхъ камней избирать путь умѣренности. Умѣренность стала преступленіемъ. Тщетно съ чистымъ намѣреніемъ искать общественнаго блага и истины: столько развращенныхъ перьевъ профанируютъ эти святыя имена. Что остается если не желаешь самъ ихъ профанировать? Остается или быть выброшеннымъ какъ ветошь или подвергнуться преслѣдованіямъ!… Нѣкоторый классъ писателей смотритъ на свои мнѣнія какъ на догмы, на свои рѣшенія какъ на прорицаніе оракула, на свои пересказы какъ на протоколы. Приметъ кто другія идеи,—что говорю я?—выразитъ какое-нибудь сомнѣніе, предложитъ измѣненіе: яростный голосъ деспотизма обличаетъ, терзаетъ, поноситъ все ему противящееся. Уйдя отъ меча цензуры, мы попадали подъ душегубство нетерпимости… Область преступленій печатнаго слова вдругъ разрослась какъ только объявлена независимость печати. Придумано новое преступленіе—оскорбленіе націи, crime de lèse-nation; въ него возводятся ошибки разсужденія, иногда и самъ разумъ. Эшафотъ можетъ сдѣлаться наказаніемъ поступка который и тираны рѣдко осмѣливались наказывать смертію. И кто доноситъ? Кто преслѣдуетъ? Кто судитъ? Всякій кто хочетъ захватить власть: частныя лица, муниципалитеты, округа, комитеты, клубы, политическія сообщества. Какъ ускользнуть отъ этой цѣпи наблюдателей, донощиковъ, самовольныхъ уполномоченныхъ, преслѣдующихъ человѣческій умъ и общественный разумъ?.. Когда каждое частное сообщество беретъ на себя представлять сиду націи и общественную власть, можетъ самовольно заставить замолчать законъ, противопоставить желанія народа священнымъ правамъ гражданъ, предавать ихъ анаѳемѣ и приводить рѣшеніе въ исполненіе,—тогда общество находится въ разложеніи, невинность не имѣетъ прибѣжища, и конституція становится не инымъ чѣмъ какъ отсутствіемъ всякаго правительства». Когда въ Собраніи обсуждался конституціонный вопросъ о королевской санкціи для того чтобы какой-либо законъ вошелъ въ силу и о королевскомъ veto, къ Малле явидись четверо яростныхъ „патріотовъ и грозили пистолетомъ если онъ осмѣлится держаться мнѣнія о необходимости такой санкціи. Угрозы и такія же посѣщенія повторились когда онъ одинъ осмѣлился представить вѣрную картину происходившаго въ Версалѣ 5 и 6 октября 1789 года. Въ концѣ 1790 года къ нему пришло нѣсколько «депутатовъ отъ патріотическихъ обществъ Пале-Рояля», также съ требованіемъ отказаться отъ своихъ мнѣній. «Лишать, возразилъ онъ, свободы говорить и писать значитъ нарушать конституцію». — «Конституція, отвѣчалъ одинъ изъ депутатовъ, есть общая воля, законъ есть воля сильнѣйшаго. Вы подъ властію сильнѣйшаго и должны подчиниться. Мы выражаемъ вамъ волю націи, и это — законъ… Вамъ воспрещается идти противъ господствующаго мнѣнія». Вотъ какъ понималась свобода въ эпоху казавшуюся ея торжествомъ!

Пріятель. Не забудемъ что Малле нисколько не былъ приверженцемъ стараго порядка и держался англійскихъ конституціонныхъ идей.

Авторъ. Нижній революціонный слой составляла уличная толпа праздной черни, голодной и подкупной, являвшейся готовымъ орудіемъ безпорядковъ. Дюсо, въ пышной реторической рѣчи о взятіи Бастиліи обращенной къ «отцамъ отечества» и произнесенной въ Собраніи 6 февраля 1790, описывая свое впечатлѣніе во время эпизода съ Флесселемъ, при переходѣ изъ залы гдѣ засѣдалъ постоянный комитетъ въ большую залу Думы, не могъ удержаться чтобы не сказать: «Новое зрѣлище поразило мои взоры. Всѣ лавки были засажены гражданами вооруженными какъ дикіе. Но какими гражданами? Такихъ въ бѣлый день встрѣчать не случалось. Откуда они вышли? Кто вывелъ ихъ изъ мрачныхъ убѣжищъ? Кто? О, если это любовь къ свободѣ! Она такъ чревата удивительными явленіями!» Съ водвореніемъ анархіи всякая промышленная дѣятельность прекратилась, множество достаточныхъ людей покинули столицу; массы фабричныхъ, мастеровыхъ всякаго рода прислуги остались безъ работы и мѣстъ. А масса пришлецовъ все прибывала. Несмотря на усиленныя старанія снабдить Парижъ провіантомъ, хлѣбъ былъ дорогъ. Бальи, за четыре дня до разыгравшихся въ октябрѣ безпорядковъ, писалъ 1 октября Неккеру (любопытное письмо это приведено у Bûchez et Roua, IѴ, 186): „Не могу изобразить вамъ какое изумительное число несчастныхъ насъ осаждаетъ… Все въ Парижѣ находится въ застоѣ заставляющемъ содрогаться, особенно когда подумаешь что вслѣдствіе его большая часть рабочихъ этого огромнаго города приве­дена къ состоянію абсолютнаго бездѣлья. Чѣмъ грозитъ намъ предстоящая зима? Нуждою тѣмъ болѣе угасающею что она падаетъ на классъ самый неимущій и наиболѣе способный воспламеняться. Вы были такъ добры, озаботились устройствомъ благотворительныхъ мастерскихъ, но число несчастныхъ тамъ занятыхъ простирается только до четырехъ тысячъ. Было бы очень желательно увеличить ихъ число и даже довести его до восьми тысячъ, принимая предосторожность раздѣлять работающихъ и удалять ихъ другъ отъ друга». Мастеровые разнаго рода собираются толпами, толкуя о своемъ положеніи, постановляя рѣшенія. Четыре тысячи лакеевъ безъ мѣста совѣщаются въ окрестностяхъ Лувра и требуютъ чтобъ изъ Парижа были высланы Савояры, такъ какъ дѣлается имъ конкурренція. «Господа портные, читаемъ въ Révol. de Paris (№ ѴI, 15), собрались сегодня (18 августа) на лугу противъ Лувра въ числѣ около трехъ тысячъ и чтобы не вошелъ никто посторонній приняли особый знакъ — показывать палецъ истыканный иголкою отъ шитья; только съ такимъ непререкаемымъ свидѣтельствомъ про­пускали въ кругъ». Портные постановили чтобъ ихъ день оплачивался по сорока су и чтобы продавцамъ старой одежды воспрещено было изготовлять новыя платья. Въ Rév. de Paris высказывается удовольствіе что собраніе обошлось безъ всякаго безпорядка.

Пріятель. Не любилъ этихъ собраній Бальи. «Въ дождливые дни я еще былъ спокоенъ», замѣчаетъ онъ въ своихъ запискахъ. Любопытная метеорологія революціи.

Авторъ. Въ концѣ августа 1789 была первая проба вмѣшать Парижъ въ рѣшеніе вопросовъ обсуждаемыхъ въ Національномъ Собраніи. На очереди было обсужденіе правъ короля по отношенію къ изданію законовъ. Можетъ ли король отказать въ утвержденіи закона принятаго палатой, и если можетъ, то долженъ ли отказъ этотъ, — это королевское veto, — имѣть абсолютную силу или только временную до извѣстнаго срока. Революціонеры желали отнять у короля всякое право запрета или по крайней мѣрѣ обставить его условіями которыя по возможности парализовали бы его силу. Но партія veto была сильна въ Собраніи, заключавшемъ въ себѣ еще много монархическихъ элементовъ. Пришлось прибѣгнуть къ Парижу. «Тайные агенты, говоритъ де-Феррьеръ, была разсѣяны въ клубахъ, въ кофейняхъ. «Есть, говорила они, стачка между дворянствомъ, духовенствомъ а ста депутатами средняго сословія чтобы доставать королю право абсолютнаго veto. Король наложатъ запретъ на декреты 4 августа и уничтожитъ то что сдѣлало въ эту знаменитую ночь Собраніе на благо народа». 29 августа Пале- Рояль взволновался. Кто-то предложилъ идти въ Версаль, очистить Собраніе, короля привезти въ Парижъ. На этотъ разъ дѣло ограничилось проектомъ. Впрочемъ полторы тысячи человѣкъ все-таки двинулись 30 августа, но были остановлены при заставѣ и вынуждены были вернуться въ Парижъ. Въ округахъ въ свою очередь волновались по случаю veto. Округъ Сентъ-Оноре требовалъ отъ думскихъ представителей чтобъ они побудили Національное Собраніе пріостановиться пока всякимъ рѣшеніемъ касательно veto. Собраніе представителей имѣло благоразуміе отвѣчать «что оно не считаетъ за городомъ Парижемъ права пріостанавливать пренія Національнаго Собранія» (Rév. de Paris, № XI, 16). Депутаты отъ Пале- Рояля являлись въ Версаль къ Лалли Толандалю съ заявленіемъ что «Парижъ не хочетъ veto, считаетъ измѣнниками тѣхъ кто хотятъ veto и наказываетъ измѣнниковъ».

Пріятель. Агитація по случаю veto во всѣхъ слояхъ парижскаго населенія вела между прочимъ и къ комическимъ явленіямъ. «Въ воскресенье, читаемъ въ № ѴШ Révol. de Paris, подъ рубрикой: «подробности о четвергѣ 3 сентября», — одинъ рабочій слыша горячія рѣчи противъ Veto спрашивалъ а изъ какого онъ округа? Другой говорилъ что такъ какъ этотъ veto всѣхъ безпокоитъ, то его надо вздернуть на фонарь».

Авторъ. Это напоминаетъ анекдотъ о Ювеналѣ передаваемый въ біографіи Бальи предпосланной его запискамъ (въ изданіи гг. Бервиля и Барьера). Въ концѣ октября 1789 народъ собравшійся вкругъ Думы со страшными криками требовалъ хлѣба. Избиратель, Дюсо, старикъ внушительной наружности, обладавшій звучнымъ голосомъ, рѣшился выйти уговаривать народъ. Вышелъ онъ на площадь, сталъ на эстраду, назначенную для прокламацій, и началъ рѣчь. «Господа, вы видите предъ собою переводчика Ювенала». Едва произнесъ онъ это слово какъ начался шумъ. «Кто такой Ювеналъ? Аристократъ, должно-быть! На фонарь Ювенала! На фонарь и этого говоруна! Намъ нужно хлѣба.

Дастъ ли его Ювеналъ». Дюсо уже схватили, хотѣли тащить къ фонарю, и только заступничество подоспѣвшаго Бальи, тогда еще популярнаго, и объявившаго: «Дюсо мой другъ», спасло оратора.

Пріятель. Нѣсколько странно было обращаться къ оборванной толпѣ съ рѣчью о Ювеналѣ. Ораторство обуявшее Францію побуждало выступать съ болѣе или менѣе литературно обдѣланными рѣчами, даже въ минуты когда бы кажется не до рѣчей. Припомни краснорѣчивыя обращенія Лафайета къ неслушающей толпѣ въ минуты неистовыхъ требованій. Вѣроятно эти разные экспромты заготовлялись заранѣе, если не сочинялись послѣ. Этого рода краснорѣчіе напоминаетъ мнѣ иногда ученыя рѣчи нашихъ адвокатовъ предъ присяжными изъ крестьянъ.

Авторъ. Волненіе по поводу veto можно назвать пробнымъ испытаніемъ; серіозное движеніе, приведшее къ важнымъ послѣдствіямъ: перенесенію Собранія и королевскаго пребыванія въ Парижъ, произошло 5 и 6 октября. Народъ второй разъ спасъ Францію, по выраженію Марата. «1 октября все было испорчено дамами Версаля. 6 октября все было исправлено женщинами Парижа», прибавляетъ въ дополненіе Мишле.

Пріятель. Что же сдѣлали «дамы Версаля»?

Авторъ. Чтобы пояснить это, необходимо остановиться на общемъ положеніи дѣлъ. Въ Собраніи обсуждались конституціонные вопросы великой важности—о правахъ короны, порядкѣ наслѣдія. Съ разрѣшеніемъ ихъ была связана масса интересовъ. Партія придворная съ ужасомъ усматривала открывающуюся пропасть, готовую поглотить и монархію, и короля. Съ своей стороны, вожаки революціонной партіи, — какъ тѣ что имѣли цѣлью разрушеніе монархіи, такъ и тѣ что хранили особые замыслы (низверженіе короля и переходъ власти къ Орлеанскому принцу), зная что могутъ дѣйствовать чрезъ «Парижъ», выжидали случая воспользоваться такимъ аргументомъ, такъ какъ исходъ борьбы въ Собраній, гдѣ монархическое начало имѣло не мало ревностныхъ представителй, не былъ достаточно обезпеченъ. Настойчиво держались слухи о заговорѣ аристократовъ, имѣвшемъ цѣлью увезти короля въ Мецъ, разогнать собраніе и возстановить старый порядокъ. Столь же настойчиво распускалось что народъ ожесточенный голодомъ намѣренъ двинуться въ Версаль, захватать короля и перевезти его въ Парижъ. Военныя силы охранявшія Версаль были крайне недостаточны. Рѣшено было призвать Фландрскій полкъ. Мѣра была такъ естественна что и Собраніе не нашло ничего возразить. Полкъ прибылъ въ Версаль. Это послужило началомъ къ возбужденію. «Прибытіе полка, сказано въ Rév. de Paris (№ XII, 31), произвело такое смятеніе въ столицѣ что многіе округа послали въ Думу депутатовъ чтобы она объяснилась съ министрами…. Что такое намъ готовятъ? Будемъ на сторожѣ. Говорятъ что парламенты вступили въ союзъ съ аристократами и пошли на выгодную сдѣлку. А гражданамъ препятствуютъ взаимно сообщать свои идеи, передавать вѣсти изъ провинцій. Нѣтъ болѣе патріотическаго центра (тогда были приняты мѣры противъ сборищъ въ Пале-Роялѣ). Да, требуется второй приступъ революціи. Все его приготовляетъ». Дворъ желалъ чтобъ установилось согласіе между прибывшими солдатами и гражданскою милиціей Версаля. Работавшая въ Парижѣ партія поставила задачей совратить солдатъ. Gardes Françaises въ статскомъ платьѣ отправились въ Версаль. Одни являлись какъ публика въ засѣданія Собранія апплодировать революціоннымъ депутатамъ, другіе братались съ солдатами, угощая ихъ, приглашая въ ПариЖъ. Въ Версаль былъ препровожденъ цѣлый отрядъ публичныхъ женщинъ. Когда солдаты Фландрскаго полка въ свою очередь бывали въ Парижѣ, ихъ угощали на славу и даже одѣляли деньгами. «Просто удовольствіе ходить въ Парижъ — всегда вернешься съ деньгами», говорили они показывая принесенныя экю. При дворѣ это было извѣстно, и тамъ въ свою очередь старались привлечь прибывшихъ. Королевскіе лейбъ-гвардейцы, согласно принятому обычаю, при вступленіи новаго гарнизона, пожелали дать пиръ Фландрскому полку. Пиръ состоялся въ четвергъ 1 октября, съ разрѣшенія короля, въ большой залѣ оперы гдѣ, накрыли столъ на триста человѣкъ. Король, королева, ведя за руку дофина, посѣтили праздникъ. По ихъ удаленіи разгоряченные виномъ участника пира сдѣлали антиреволюціонную демонстрацію. Кто-то крикнулъ: «Бросьте трехцвѣтную кокарду, да здравствуетъ бѣлая, она хорошая». Многіе побросали бывшія на нихъ кокарды и надѣли бѣлыя. Всѣ бросились ко дворцу а сдѣлали предъ нимъ шумную овацію. Чрезъ день, устроился новый праздникъ, въ казармахъ. Придворныя дамы сойдя съ галлереи ходили между рядами присутствовавшихъ и раздавали кокарды. Вотъ преступленіе «дамъ Версаля». Понятно какою искрой должны были стать въ Парижѣ преувеличенные разказы объ этихъ антиреволюціонныхъ демонстраціяхъ.

Пріятель. Вотъ какъ разсказывалъ потомъ Камиль Демуленъ о событіяхъ этого времени (въ своей газетѣ Révol. de France et de Brabant, начавшей выходить съ конца ноября 1789; Bûchez et^Rovx III, 62): „Королевская жена слишкомъ ужь была довольна четверговымъ братскимъ угощеніемъ чтобы пиръ не повторился еще разъ. Повтореніе произошло въ субботу,съ отягчающими обстоятельствами. Нашему терпѣнію пришелъ конецъ. Легко понять что всѣ сколько было патріотовъ-наблюдателей въ Версалѣ или сами поспѣшили скорѣе въ Парижъ сообщить такія вѣсти, или по крайней мѣрѣ отправили письма съ описаніемъ подробностей. Въ тотъ же день, въ субботу вечеромъ, Парижъ взволновался. Одна дама, видя что мужа ея не слушаютъ въ округѣ, первая явилась предъ собраніе въ кафе Foi и обличила антинаціональныя кокарды. Маратъ летитъ въ Версаль, возвращается какъ молнія, одинъ дѣлаетъ столько шуму какъ четыре трубы страшнаго суда и кричитъ намъ: мертвые, возстаньте! Дантонъ бьетъ въ набатъ въ своемъ округѣ. Въ воскресенье этотъ безсмертный округъ вывѣшиваетъ свой манифестъ». Повсюду толкуютъ что надо идти въ Версаль, берутся за оружіе, разсѣваются по улицамъ, отправляются на охоту за носящими одноцвѣтную кокарду. День проходитъ въ волненіи; на слѣдующее утро походъ состоялся.

Авторъ. Дѣло было сфабриковано довольно искусною рукой. Начавшееся потомъ продолжительное слѣдствіе не привело къ сожалѣнію ни къ какимъ серіознымъ раскрытіямъ. Подъ подозрѣніемъ остались принцъ Орлеанскій и Мирабо, но истинныя нити происшествія такъ и остались не обнаруженными. Опишемъ кратко что произошло въ мрачные дни 5 и 6 октября. Авангардомъ предпріятія пущены женщины, такъ умилившія Мишле. Но по всѣмъ показаніямъ между слабыми созданіями была цѣлая масса переодѣтыхъ мущинъ. До четырехъ или пяти сотъ такихъ спасительницъ Франціи прорвались чрезъ стражу, не рѣшившуюся употребить силу противъ Женщинъ, въ Думу. За ними толпа мущинъ. Все это разсѣялось въ залахъ; хотятъ жечь бумаги, говоря что здѣсь ничего не дѣлаютъ кромѣ дурацкихъ писаній. А на площади толпа вопитъ «хлѣба, и въ Версаль!» Въ главнокомандующіе женской арміи попадаетъ Мальяръ, судебный приставъ (huissier), одинъ изъ героевъ Бастиліи, «капитанъ волонтеровъ Бастиліи». Бьютъ въ барабанъ, армія изъ семи или восьми тысячъ женщинъ и нѣсколькихъ сотъ мущинъ двигается въ Версаль. Здѣсь толпа направляется къ Собранію. Въ началѣ входитъ небольшая депутація. Но скоро врываются сотни, наполняютъ галлереи, залу. Съ ними мущины, съ палками, пиками, алебардами. Все это разсаживается на лавки депутатовъ, требуетъ продолженія засѣданія, прерываетъ, вотируетъ. «Кто тамъ это говоритъ? Велите замолчать болтуну. Не о томъ дѣло. Надо хлѣба. Давайте сюда тетку Мирабо. Хотимъ его слышать».

Пріятель. Депутатъ Дюфресъ-Дюше (Dufraisse-Duchey) былъ свидѣтелемъ (показаніе его предъ слѣдственною коммиссіей, Moniteur, II, 550) слѣдующей сцены. „Нѣсколько женщинъ, между которыми я призналъ, судя по длинѣ бороды, нѣсколькихъ мущинъ, приблизились къ бюро и грозили епископу Лангрскому, который предсѣдалъ вмѣсто Мунье, бывшаго у короля. Одна изъ нихъ сказала епископу: «Положи пальцы на бюро». Онъ исполнилъ. Тогда двѣ другія сказали: «Мы довольны, цѣлуй теперь насъ». Подъ давленіемъ толпы депутація членовъ Собранія, по дождю и грязи, среди нахлынувшей толпы, отправляется во дворецъ. «Послѣ пяти часовъ настояній и ожиданія, говоритъ Тэнъ, вырываетъ у короля, кромѣ декрета о продовольствіи, на который король соглашается безъ затрудненій, — принятіе безъ оговорокъ объявленія о правахъ человѣка и утвержденіе конституціонныхъ постановленій. Такова была независимость Собранія и короля. И такимъ-то образомъ были установлены начала новаго права и главныя черты конституціи!»

Пріятель. Не одними законодательными работами по конституціи занимались ;енщины въ Версалѣ. Масса героинь разсѣялась ме;ду солдатами, сманивая ихъ, предлагая себя. Другія толпятся кучами на удицахъ и площадяхъ. Идетъ до;дь, холодно, голодно. Съ трудомъ мо;но получить кусокъ хлѣба раздаваемаго на Place d’Armes. Одна шайка разрываетъ на куски убитую лошадь, ;аритъ, ѣстъ полусырое мясо, по о,разцу дикарей. Приближается ночь. Около полуночи прибыла изъ Пари;а національная гвардія, въ числѣ пятнадцати тысячъ человѣкъ, съ Лафайетомъ во главѣ. Онъ дол;енъ былъ уступать требованію своихъ подчиненныхъ двинуться въ Версаль. „Если не хотите вести насъ, мы поставимъ главнокомандующимъ какого-нибудь стараго гренадера», говорили ему. «Правительство насъ обманываетъ…. Хотимъ идти въ Версаль, истребить королевскихъ гвардейцевъ и Фландрскій полкъ, осмѣлившихся растоптать національную кокарду». Лафайетъ говоритъ рѣчь на площади Думы, прибывающая толпа со стороны Сентъ-Антуанскаго предмѣстья бушуетъ, Лафайету кричатъ что вздернутъ его на фонарь. Когда онъ хочетъ вернуться въ Думу, ему загораживаютъ дорогу. Члены Думы совѣтуютъ Лафайету, даже даютъ ему предписаніе, отправиться въ Версаль «такъ какъ нѣтъ возможности отказаться». Не принесло порядка прибытіе Лафайета съ націоналъ-гардами, но придало походу Парижа на Версаль серіознѣйшее значеніе. Окруженный арміей Лафайета, король сталъ плѣнникомъ въ своемъ дворцѣ. Ночь принесла самыя прискорбныя событія. Утомленный Лафайетъ удалился заснуть. «Я ничего не подозрѣвалъ, оправдывался онъ въ 1798 году, народъ обѣщалъ мнѣ остаться спокойнымъ». Какая наивность! Народъ обѣщалъ. Какой народъ? И какая довѣрчивость послѣ столькихъ поучительныхъ опытовъ! Толпа черни окружаетъ стражу изъ восьмидесяти націоналъ- гардовъ, заставляетъ ихъ стрѣлять въ королевскую стражу, выламываетъ двери, врывается во дворецъ, убиваетъ королевскую стражу. Королева едва успѣваетъ убѣжать изъ своей спальни въ одной юпкѣ. Все королевское семейство тѣснится въ одной изъ залъ дворца, ожидая смерти. Наконецъ подоспѣваетъ Лафайетъ. Къ утру «народъ» вокругъ дворца приступаетъ съ требованіями: «короля въ Парижъ». Приходится уступить. Итакъ цѣль похода достигнута: Парижъ побѣдилъ. Везутъ короля съ его семействомъ на жительство въ Парижъ, за ними сто депутатовъ въ каретахъ, далѣе пушки съ сѣдящими на нихъ верхомъ женщинами, возы съ мукой; націоналъ-гарды, люди съ пиками, женщины пѣшкомъ, верхомъ, въ телѣгахъ. Кортежъ открываетъ шайка несущая на пикахъ отрѣзанныя головы двухъ королевскихъ гвардейцевъ. Въ Севрѣ останавливаются предъ парикмахерской и заставляютъ завить и причесать мертвыя головы, намыливаютъ ихъ, кричатъ, хохочутъ. Стрѣляютъ изъ ружей; мущины и женщины взявшись за руки поютъ и пляшутъ въ грязи. Такъ король въѣзжаетъ въ свою столицу.

Авторъ. Всѣ эта сцены безобразій и уЖасовъ такъ поразили чувствительнаго Лалли Толандаля, что онъ отряхнулъ прахъ съ ногъ и покинулъ Собраніе, отказавшись отъ всякаго участія въ общественныхъ дѣлахъ. Весьма любопытно его письмо къ другу въ которомъ одъ излагаетъ свои мотивы:

«Поговоримъ о моемъ рѣшеніи. Его вполнѣ оправдываетъ моя совѣсть. Ни этотъ виновный городъ, ни это еще болѣе виновное Собраніе, не заслуживаютъ чтобы предъ ними оправдываться. Но у меня на душѣ чтобы вы и люди съ вами единомышленные не осудили меня. Здоровье мое, клянусь вамъ, дѣлало для меня невозможнымъ исполненіе моихъ обязанностей; но, и помимо того, свыше силъ моихъ было переносить долѣе ужасъ какой возбуждаютъ во мнѣ эта кровь, эти головы, эта королева почти зарѣзанная, король отведенный плѣнникомъ, вступающій въ Парижъ среди убійцъ въ предшествіи головъ его несчастныхъ тѣлохранителей; эти вѣроломные Янычары, эти убійцы, эти женщины-каннибалки, этотъ крикъ: «на фонарь всѣхъ епископовъ» въ минуту когда король въѣзжаетъ въ свою столицу имѣя въ своей каретѣ двухъ епископовъ членовъ совѣта. Я самъ видѣлъ какъ произведенъ былъ выстрѣлъ въ одну изъ колясокъ королевы. А. г. Бадьи именуетъ этотъ день прекраснымъ! А Собраніе утромъ хладнокровно объявило что несогласно съ его достоинствомъ сопровождать короля цѣлымъ корпусомъ. А Мирабо безнаказанно произноситъ въ этомъ собраніи что государственный корабль не только не остановится въ своемъ бѣгѣ, но пойдетъ съ большею еще быстротой къ своему возрожденію. Барнавъ смѣется съ нимъ когда потока крови текутъ вокругъ нихъ. Добродѣтельный Мунье только чудомъ ускользаетъ отъ двадцати убійцъ, хотѣвшихъ и его голову присоединить къ трофеямъ. Вотъ что заставило меня поклясться чтобы моей ноги не было въ этой трущобѣ людоѣдовъ, гдѣ я не имѣлъ уже болѣе силы возвышать голосъ, гдѣ въ теченіе шести недѣль тщетно возвышали его я, Мунье и всѣ честные люди. Послѣднее усиліе въ сторону добра было выйти изъ Собранія. У меня не было ни тѣни страха. Я покраснѣлъ бы еслибы пришлось защищаться въ этомъ. Я на дорогѣ получилъ со стороны этого самаго народа, менѣе виновнаго чѣмъ тѣ что опьянили его яростію,—одобрительныя восклицанія, апплодисменты, которыми другіе были бы польщены и которые заставили меня содрогнуться. Я уступилъ негодованію, ужасу, физическимъ конвульсіямъ какія произ­водилъ во мнѣ одинъ видъ крови. Можно разъ презрѣть смерть, можно презрѣть ее нѣсколько разъ, когда она можетъ быть полезна. Но никакая сила подъ небомъ, никакое общественное или частное мнѣніе не имѣютъ права осуждать меня безъ пользы выдерживать тысячу пытокъ въ минуту и гибнуть отъ отчаянія, ярости, среди тріумфа преступленій, остановить которые я не въ состояніи. Они осудятъ меня, конфискуютъ мое имѣніе. Я буду пахать землю, но ужъ не увижу ихъ. Вотъ мое оправданіе. Вы можете читать всѣмъ это письмо, показывать его, давать списывать. Тѣмъ хуже для тѣхъ кто его не пойметъ».

Пріятель. Это голосъ сердца честнаго человѣка. Но цѣною этихъ ужасовъ, обмановъ, преступленій, притворныхъ доблестей и внутренней мерзости, куплено ли по крайней мѣрѣ что-либо для блага человѣчества? Не добродѣтельными и чистыми руками воздвигается обыкновенно зданіе исторіи. Не создано ли по крайней мѣрѣ что-либо Собраніемъ? Неужели въ его дѣлѣ было только дѣло разрушенія? Почему не исполнились тѣ радужныя надежды какія отовсюду возлагались на него при его открытіи?

Авторъ. Чтобъ отвѣтить на эти вопросы, надо ближе всмотрѣться въ самый составъ Собранія. Вернемся, въ него въ нашей слѣдующей бесѣдѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Visits: 1

«Никто не зналъ Римъ такъ хорошо, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. О. Смирнова, какъ Гоголь. Не было италь­янскаго историка или хроники, которую онъ не прочелъ. Все. что относится до историческаго развитія искусства, даже современности итальянской, все было ему извѣстно. Какъ-то особенно оживалъ для него весь быть этой страны, кото­рая тревожила его молодое воображеніе. Онъ ее нѣжно любилъ. Въ ней его душѣ легче видѣлась Россія, Россія грустныхъ героевъ перваго тома («Мертвыхъ душъ»), и отечество озарялось для него радостно и утѣшительно. Онъ самъ мнѣ говорилъ, что въ Римѣ, въ одномъ Римѣ онъ могъ глядѣть въ глаза всему груст­ному и безотрадному и не испытывать тоски и томленія».

Въ концѣ сороковыхъ годовъ Гоголь нѣсколько разъ посѣтилъ Римъ. Въ кафэ «Греко», что около «Піацца ди Спанія» среди медальоновъ-изображеній посѣтителей, украшающихъ стѣны, имѣется также портретъ Гоголя.

Гоголь былъ связанъ съ Римомъ, съ уходящей римской жизнью, запечатлѣнной на офортахъ Пиранези, съ папскимъ Римомъ, полузапущеннымъ, поражающиимъ путешественниковъ XѴIII вѣка, въ томъ числѣ и Гете, своимъ торжественымъ запустѣніемъ. Русскій писатель зналъ его, какъ мало кто. Сэнъ-Бэвъ говорилъ, что ни одинъ путешественникъ не дѣлалъ такихъ точныхъ и вмѣстѣ оригинальныхъ наблюденій. Особенно поразили Сэнъ-Бэва знанія Гоголя о трансъ-тиверинцахъ (жителей предмѣстья Рима по правому берегу Тибра). «Едва ли сами жители города, вспоминаетъ А. О. Смирнова, знаютъ, что трансъ-тиверинцы никогда не сливались съ ними, что у нихъ свой языкъ». Замѣтивъ, что Гоголь хорошо зналъ все то, что относилось къ языче­ской древности. Смирнова заставила его быть ея гидомъ.

«Однажды, гуляя въ Колизеѣ, пишетъ Смирнова, я ему сказала. — А какъ вы думаете, гдѣ сидѣлъ Неронъ? Вы должны это знать, и какъ онъ сюда являлся: пѣшій или въ колесницѣ, или на носил­кахъ? — Гоголь разсердился и сказалъ. — Да вы зачѣмъ пристаете ко мнѣ съ этимъ подлецомъ! Вы, кажется, воображаете, что я жилъ въ то время, вообра­жаете, что я хорошо знаю исторію, совсѣмъ нѣтъ. Исторію еще не писали такъ, чтобы живо обрисовывались на­родъ или личности. Вотъ одинъ Муратори понялъ, какъ описать народъ. У одного него слышится связь съ землею, на которой онъ живетъ… (между прочимъ я скажу вамъ, что мерзавецъ Неронъ являлся въ Колизей въ свою ложу въ зо­лотомъ вѣнкѣ, въ красной хламидѣ и золоченыхъ сандаліяхъ. Онъ былъ высокаго роста, очень красивъ и талантливъ, пѣлъ и аккомпанировалъ себѣ на лирѣ. Вы видѣли его статую въ Ватиканѣ? Она изваяна съ натуры». Обыкновенно, во время прогулокъ по Риму, Гоголь былъ не словоохотливъ. Среди римскихъ раз­валинъ онъ шелъ поодаль отъ своихъ спутниковъ, поднималъ камушки, сры­валъ травки, размахивалъ руками, попа­далъ на кусты, деревья, ложился навз­ничь и говорилъ: “Забудемъ все, посмотрите на это небо». И долго задумчиво, но какъ-то вяло глазѣлъ на голубой сводъ безоблачный и ласкающій[*]).

Во время этихъ прогулокъ, Гоголь былъ одѣть просто и скромно. Лишь одинъ разъ онъ явился въ праздничномъ костюмѣ къ Смирновымъ. «Я хочу сдѣлать вамъ сюрпризъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Александрѣ Осиповнѣ. Мы сегодня пойдемъ въ куполъ Петра». На Гоголѣ была сѣ­рая шляпа, свѣтло-голубой жилетъ и ма­линовые панталоны. Костюмъ его напо­миналъ, по замѣчанію А. О. Смирновой, малину со сливками. Они поднялись подъ самый куполъ, гдѣ нашли надпись импе­ратора Николая Павловича: «Я здѣсь молился о дорогой Россіи». Гоголь разска­зывалъ, что онъ вмѣстѣ съ Жуковскимъ обошли весь карнизъ собора. «Теперь у меня потъ выступаетъ, когда я вспомню наше пѣшее хожденіе», — признался онъ Смирновой. Кромѣ Св. Петра, его особенно привлекала статуя Моисея Микель-Анджело. Они посѣтили также виллу Фарнезину, гдѣ фрески: Галатея Ра­фаэля и очаровательная исторія Психеи. Въ Сикстинской капеллѣ Ватикана Гоголь простаивалъ долго передъ картиной Страшнаго Суда: «Тутъ исторія тайнъ души, говорилъ онъ. Всякій изъ насъ сто разъ на день то подлецъ, то ангелъ». Послѣ поѣздокъ русскіе граждане Рима по­купали макароны, масло и пармезанъ. Гоголь самъ варилъ макароны, соперничая въ кулинарномъ искусствѣ съ итальян­скими мастерами. Впослѣдствіи, въ Петербургѣ, вмѣстѣ съ Віельгорскимъ и Жуковскимъ, Гоголь предавался «макарон­нымъ утѣхамъ» — въ память объ Италіи готовилъ макароны, какъ въ ресторанѣ «Лепри».

Въ окрестностяхъ Рима, около Тиво­ли, Гоголь бывалъ у Ханыковыхъ вмѣстѣ со Смирновыми. Однажды вечеромъ хо­зяинъ дома читалъ вслухъ «Письма пу­тешественника» Жоржъ Занда. Гоголь не выдержалъ этого испытанія и разстроенный ушелъ. На другой день, Александра Осиповна спросила его, почему онъ не­жданно покинулъ ихъ общество. Онъ от­вѣтилъ: «А вы развѣ любите, когда играютъ фальшиво на скрипкѣ? У этой жен­щины (Жоржъ Зандъ) нѣтъ искры прав­ды, даже нѣтъ чутья истины. Она можетъ нравиться только французамъ». Гоголь отдавалъ должное Франціи, но не любилъ ее. Онъ внутренне всегда противопола­гаетъ Римъ Парижу. Въ Парижѣ онъ былъ въ 1837 году зимой. Въ это время тамъ были и Смирновы. А. О. Смирнова жила на рю дю Монбланъ № 21 во дворѣ. Гоголь называлъ ея отель трущобой (трущоба эта была довольно комфорта­бельна). Съ Александрой Осиповной онъ любилъ вспоминать Украину, ихъ общую родину. Заводилась рѣчь о галушкахъ, вареникахъ, пампушкахъ, коржикахъ, вспоминали хохлацкое пѣніе. По свидѣтельству Смирновой любимой пѣснью Гоголя была:

«Ходы козакъ по улицы
Въ свитлой, билой котулицѣ»…

Парижъ казался автору «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки» химерическимъ чудовищемъ, притягательнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отталкивающимъ. Герой его от­рывка «Римъ»[†]) молодой римскій князь воспринимаетъ Парижъ какъ нѣкое на­важденіе. «И вотъ онъ въ Парижѣ, — пишетъ Гоголь, — безсвязно обнятый его чудовищною наружностью, пораженный движеніемъ, блескомъ улицъ, безпоряд­комъ крышъ, гущиной трубъ, безархитектурными, сплоченными массами домовъ, облѣпленныхъ тѣсной лоскутностыо магазиновъ, безобразіемъ нагихъ, неприслоненныхъ боковыхъ стѣнъ, безчисленной и смѣшанной толпой золотыхъ буквъ, которыя лѣзли на стѣны, на окна, на кры­ши и даже на трубы, свѣтлой прозрачно­стью нижнихъ этажей, состоящихъ только изъ однихъ зеркальныхъ стеколъ. Вотъ онъ, Парижъ, это вѣчное, волнующееся жерло, водометъ, мечущій искры ново­стей, просвѣщенія, модъ, изысканнаго вкуса и мелкихъ, но сильныхъ законовъ, отъ которыхъ невластны отказаться и сами порицатели ихъ; великая выставка всего, что производитъ мастерство, худо­жество и всякій талантъ, скрытый въ не­видныхъ углахъ Европы, трепетъ и лю­бимая мечта двадцатилѣтняго человѣка, размѣнъ и ярмарка Европы».

Лѣтомъ, того же года, Гоголь побы­валъ въ Германіи, въ Баденѣ онъ лечился отъ многихъ недуговъ, которыми онъ страдалъ, но германскія воды слабо ему помогли. Причины его недуга были ско­рѣе психическія чѣмъ физическія. О нѣмецкихъ эскулапахъ онъ отзывался насмѣшливо. Въ 1816 году, онъ писалъ А. О. Смирновой о ея братѣ: «Хотите ли вы знать, какъ Аркадій Осиповичъ лечится въ Греффенбергѣ ? Въ пять часовъ утра его будятъ, тотчасъ обливаютъ холодной, какъ только можно водой, завертываютъ его въ мокрыя простыни и приказываютъ ему потѣть. Но онъ не слушается, тира­ны доктора его раскутываютъ, когда онъ совсѣмъ посинѣетъ и кричитъ благимъ матомъ, послѣ чего его сажаютъ брига­диршей въ холодную воду и онъ съ отмо­роженной бригадиршей бѣжитъ въ рубашкѣ и въ кальсонахъ къ себѣ. Дамы, всѣ съ отмороженными же бригадиршами, гуляютъ въ лѣсу въ длинныхъ мантильяхъ, такъ что приличія соблюдаются строго. Изъ лѣса всѣ бѣгутъ домой, гдѣ поѣдаютъ множество булокъ и запиваютъ синим снятымъ молокомъ. Сливки идутъ докто­ру въ кофе или сбиваются въ масло. — Обѣдъ самый гадкій, супъ, разварная корова и черносливный компотъ. Насладившись два мѣсяца такой жизнью, мы простились съ гидротерапіей навѣкъ».

Гоголь изъ Бадена бѣжалъ въ Римъ. Въ Германіи ему надоѣло все — и анекдоты Жуковскаго (Смирнова увѣряетъ, что до неприличныхъ анекдотовъ Жуковскій былъ большой охотникъ) и свѣтъ, вра­щавшійся около вел. кн. Маріи Павлов­ны (ей онъ подарилъ одинъ изъ рисунковъ своего друга Александра Иванова).

Въ Римѣ онъ оживалъ и физически и душевно. Тамъ все соотвѣтствовало внутреннему строю его души. Тамъ забывалъ онъ о вѣчномъ разладѣ добра и красоты, который мучилъ его, какъ почти всѣхъ русскихъ писателей. Герой его неоконченной повѣсти о Римѣ, итальянскій князь, вернувшійся изъ Парижа къ отеческимъ пенатамъ, видитъ по-новому Римъ и останавливается пораженнымъ открывшейся ему панорамой: «Передъ нимъ въ чудной сіяющей панорамѣ предсталъ Вѣчный Городъ. Вся свѣтлая груда домовъ, цер­квей, куполовъ, остроконечій, сильно ос­вѣщена была блескомъ понизившагося солнца. Группами и поодиночкѣ одинъ изъ за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушныя террасы и галлереи, тамъ нестрѣла и разыгрывалась масса тонкими вершками колокольныхъ ку­половъ съ узорною капризностью фонарей; тамъ выходилъ цѣликомъ темный дворецъ; тамъ плоскій куполъ Пантеона; тамъ убранная верхушка Антониновской колонны съ капителью и статуей апосто­ла Павла; еще правѣе возносили верхи капитолійскія зданія съ конями, статуями; еще правѣе надъ блещущей толпой домовъ и крышъ величественно и строго подымалась темная ширина колизейской громады; тамъ опять играющая толпа стѣнъ, террасъ и куполовъ, покрытая ослѣпительнымъ блескомъ солнца. И надъ всей свежащй массой темнѣли вдалй своею черною зеленью верхушки камен­ныхъ дубовъ изъ виллъ Людовизи, Медичисъ, и цѣлымъ стадомъ стояли надъ ни­ми въ воздухѣ куполообразныя верхуш­ки римскихъ пиннъ, поднятыя тонкими стволами. И потомъ, во всю длину всей картины возносились и голубѣли прозрачныя горы, легкія какъ воздухъ, объятыя какимъ-то фосфорическимъ свѣтомъ».

Въ этой непроходящей красотѣ, Гоголь чувствуетъ то освобожденіе, то сліяніе съ міровой гармоніей, которое онъ мучительно искалъ всю свою жизнь. Римскій періодъ былъ, повидимому, самымъ счастливымъ періодомъ его жизни.

Донынѣ воспоминанія о немъ и о другѣ его художникѣ Александрѣ Ивановѣ связаны съ Вѣчнымъ Городомъ; современому поэту чудится образъ Гоголя среди садовъ и дворовъ Рима, которые онъ такъ люблъ, среди фонтановъ и памятниковъ Бернини. Одинъ изъ неизданныхъ сонетовъ Вячеслава Иванова, написанный нѣсколько лѣтъ тому назадъ, кончается слѣдующими стихами:

Бернини, — снова нашъ — твоей игрой
Я веселюсь, отъ Четырехъ Фонтановъ
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Гдѣ въ келью Гоголя входилъ Ивановъ,
Гдѣ Пиранези огненной иглой
Пѣлъ Рима грусть и зодчество Титановъ.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2496, 2 апрѣля 1932.

[*] А. О. Смирнова-Россеть. «Автобіо­графія». Москва, 1931.

[†] С. Т. Аксаковъ, слышавшій этотъ разсказъ въ чтеніи Гоголя въ концѣ 1839 г. называетъ его «итальянской по­вѣстью». Написанъ въ Римѣ въ томъ же году; впервые появился въ «Москвитяни­нѣ» въ 1842 г. (№ 8).

Visits: 8

Въ этой замѣткѣ я хочу поговорить, главнымъ образомъ, о книгахъ для дѣтей «средняго» возраста, не касаясь ни литературы для юношества, ни книгъ для малышей (по большей части, безнадежно слащавыхъ). Намъ кажется, что для совсѣмъ маленькихъ дѣтей необходимы хорошо составленныя картинки, которыя нѣтъ нужды сопровождать тяжеловѣсными стишками или ничего не значущими объясненіями.

Знаменитый французскій мыслитель 16-го вѣка Монтэнь писалъ, что когда ему было 7-8 лѣтъ, любимымъ чтеніемъ ею являлись «Метаморфозы» Овидія. Литература для дѣтей — явленіе новѣйшаго времени. Въ средніе вѣка и въ эпоху Возрожденія дѣти читали то же самое, что и взрослые *).

Давно уже замѣчено, что дѣти не любятъ книгъ, написанныхъ для нихъ специіально. Изъ этого правила все же существуютъ исключенія: назовемъ, прежде всего, книги графини Сегюръ (въ «Библіотекъ Розъ»), повѣсти Олькольтъ, Чарской и Желиховской. Этихъ писательницъ роднитъ общность манеры — нѣкій гуманитарный реализмъ (съ легкимъ и вполнѣ безобиднымъ налетомъ романтизма у Чарской). Дѣти охотно читаютъ о дѣтяхъ, особенно если не чувствуютъ слащавой фальши нарочитаго нравоученія. Поэтому имъ нравятся изъ современныхъ авторовъ Купринъ (книга его «Храбрые бѣглецы» написана «для добрыхъ дѣтей и умныхъ взрослыхъ»!), Шмелевъ («Степное чудо»), Минцловъ («Кладъ»).

Но еще болѣе привлекаетъ ихъ сказочный міръ. Сказки — классическая литература для дѣтей. Лучшими изъ сборниковъ сказокъ являются сказки Андерсена, писавшаго ихъ для взрослыхъ. Для взрослыхъ писалъ также Гофманъ (отмѣтимъ прекрасное изд. «Щелкунчика» Девріена) и Перро («Красная шапочка», «Котъ въ сапогахъ», сюжеты которыхъ, заимствованные изъ народнаго фольклора, забавляли придворныхъ Людовика XIѴ). Къ сказочному міру принадлежатъ также фантастическія повѣсти, пронизіанныя юморомъ, символистическія по своему характеру, какъ, напримѣръ, «Приключенія барона Мюнхгаузена» (переизданныя въ «Золотой Библіотекѣ») и знаменитый «Гулливеръ» Свифта.

Приспособленіе классиковъ къ дѣтскому пониманію, — предпріятіе чрезвычайно трудное, — все же слѣдуетъ привѣтствовать. Требуется большое чувство мѣры и много вкуса, чтобы выбрать изъ Толстого, Тургенева, Достоевскаго страницы, пригодныя для дѣтскаго чтенія (отмѣтимъ изданія берлинскаго «Слова»). Истиннымъ бичемъ дѣтской литературы являются антологіи стиховъ. Одной изъ наиболѣе плачевныхъ попытокъ является книга стиховъ «для дѣтей» Саши Чернаго. Изъ произведеній стихотворныхъ, которыя дѣти любятъ и готовы слушать безконечное количество разъ, слѣдуетъ упомянуть, прежде всего, сказки Пушкина и книжки Корнѣя Чуковскаго («Крокодилъ»).

Мнѣ остается еше упомянуть о литературѣ исторической и авантюрной. Помнится, очень рано, едва выучившись читать, я набросился на Купера, Буссенара, Луи Жаколіо, Уэлса и на небезызвѣстный въ Россіи журналъ «Міръ Пріключеній». Не столько сами авантюры привлекали меня, сколь новые открывавшіеся мнѣ міры… Равнымъ образомъ — книги по греческой и римской мифологіи.

Эта любознательность заставляетъ иногда въ самомъ раннемъ возрастѣ привязываться къ книгамъ, далеко не принадлежащимъ къ удобопонятной литературѣ. Я зналъ семилѣтнюю дѣвочку, любимымъ чтеніемъ которой былъ «Отелло» Шекспира. Изъ повѣстей историческихъ, «Юрій Милославскій» (переизданный также «Золотой Библіотекой»), по всей вѣроятности, еще долго будетъ плѣнять воображеніе дѣтей.

Упомяну еще о двухъ книгахъ: «Алиса въ странѣ чудесъ» Карроля (русскій переводъ В. Сирина) и «Максъ и Морицъ» Буша. Книги эти съ педагогической точки зрѣнія рекомендовать трудно, но дѣти читаютъ ихъ съ восторгомъ въ теченіе уже ста лѣтъ.

Намъ кажется, что все, что говоритъ просто и безхитростно о жизни, и все, что нарушаетъ артистической рукой законы этой жизни, уводя насъ въ царство фантастики, отражающей подлинные, полузабытые духовные міры, является настоящей литературой для дѣтей. Къ ней сознательно отнеслось лишь новѣйшее время. Но хорошихъ книгъ для дѣтей еще очень мало.

*) М. T. Latzarus. La littérature enfantine en France. Paris, 1924.

Работа о литературѣ для дѣтей въ Россіи была бы чрезвычайно желательна.

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2522, 28 апрѣля 1932.

Visits: 15

Ихъ двое — новыхъ бѣглецовъ изъ совѣтскаго царства. Молодыя, интересныя лица. Одинъ — попроще съ невысокимъ образованіемъ, съ безхитростной рѣчью, не лишенный, впрочемъ, малороссійскаго юмора. Это вчерашній красноармеецъ, двa года прослужившій въ «украинской совѣтской арміи», родомъ кіевлянинъ.

Другой — сложнѣе: типичный представитель по-революціонной интеллигенціи, служившій на культурныхъ верхахъ въ Москвѣ, причастный къ литературѣ и къ искусству.

Въ Россіи они не знали другъ друга и впервые встрѣтились въ эмиграціи, на собраніи, устроенномъ Пражскимъ отдѣломъ фонда спасенія Родины. Давно не приходилось слышать столь свѣжихъ и содержательныхъ наблюденій.

Первый докладчикъ за годы существованія совѣтской власти перемѣнилъ добрый десятокъ профессій; онъ былъ рабочимъ, торговцемъ, кооператоромъ, красноармейцемъ, сидѣлъ въ «Допрѣ» (домъ предварительнаго заключенія) и во внутренней тюрьмѣ ГПУ, — словомъ, видѣлъ совѣтскую жизнь во многихъ ея проявленіяхъ, но разсказъ свой сосредоточилъ на пребываніи въ красной арміи.

Чѣмъ сильна красная армія?

Безусловно — «политобработкой». Обученіе строю и чисто военная муштровка — на второмъ планѣ.

А главное политическая работа съ красноармейцами.

Политруки (полковые и ротные), полит-индивидуалы (работа съ отдѣльными солдатами), «полит-групповоды», «ленинскіе уголки», ротныя «стѣнгазеты», всѣ эти Авіахимы, Мопры, вся «внѣшкольная учеба» — все это имѣетъ единственной цѣлью — воспитаніе красноармейца въ совѣтскомъ духѣ.

Красноармеецъ находится подъ неусыпнымъ, днемъ и ночью, наблюденіемъ и вся его жизнь, служба, внѣшкольное обученіе, все свободное время есть не что иное, какъ перевариваніе его въ совѣтскомъ котлѣ.

«Нагрузка» такъ велика, что красноармейцу некогда письма домой написать, и его пичкаютъ совѣтской пропагандой въ такой мѣрѣ, что онъ совершенно отрывается отъ той среды, изъ которой вышелъ.

Красноармеецъ живетъ подъ ложнымъ впечатлѣніемъ, будто онъ принимаетъ самое живѣйшее участіе въ политической жизни: онъ жертвуетъ на «отвѣтъ Чемберлену», на протестъ противъ римскаго папы, на дирижабль имени Ворошилова, его «гоняютъ» на собранія, гдѣ онъ слышитъ рѣчи объ имперіалистическихъ козняхъ, объ эксплоатаціи пролетаріата въ капиталистическихъ странахъ, объ уличныхъ бояхъ въ Берлинѣ, о голодныхъ смертяхъ въ Прагѣ, онъ голосуетъ, протестуетъ, принимаетъ резолюціи и т. п.

Все это, конечно, подготовляется соотвѣтствующіми ячейками и красноарме
ецъ играетъ самую жалкую роль статиста, но ему кажется, что онъ непосредственно участвуетъ въ грандіозномъ процессѣ построенія новаго міра.

И пока парень находится подъ давленіемъ этого хитро устроеннаго пресса, онъ является послушнымъ орудіемъ въ рукахъ совѣтской верхушки.

Кормятъ красноармейца сносно, одѣваютъ его прилично, развлекаютъ его разными зрѣлищами, и по сравненію съ окружающей нищетой и безправіемъ жизнь красноармейца представляется такимъ благополучіемъ, что многіе идутъ на подлогъ и обманъ, чтобы скрыть свое «соціальное происхожденіе», если оно мѣшетъ поступленію въ красную армію.

Но вотъ красноармеецъ кончилъ службу и вернулся въ деревню. Первое время онъ носъ деретъ, поучаетъ и командуетъ, но очень скоро деревня, исполненная лютой ненависти къ совѣтской власти изъ-за насильственной коллективизаціи, перерабатываетъ его на свой ладъ, и изъ вѣрнаго слуги совѣтскаго режима превращаетъ въ врага этого же режима. Изъ этихъ фактовъ вытекаетъ отвѣтъ на вопросъ, въ какой степени совѣтская власть можетъ положиться на красную армію въ случаѣ войны. Если будетъ «войнишка», для которой хватитъ красноармейскихъ кадровъ, тогда — «почему бы намъ не набить морду полякамъ, румынамъ или тамъ французамъ?»

Ну, а если дѣло дойдетъ до резервовъ, тогда — «крышка».

Тогда совѣтская власть получитъ такой тылъ, гдѣ «каждый дядько будетъ рѣзать сосѣда» и всѣ дядьки будутъ рвать совѣтскую власть «а куски.

Вотъ почему большевики такъ боятся войны.

Возможенъ-ли какой-нибудь контактъ эмиграціи съ кадровыми красноармейцами?

Докладчикъ говоритъ, что, попавъ въ эмиграцію, онъ съ изумленіемъ читалъ «Комсомольскую Искру».

— Не «Комсомольскую», а «Младоросскую», — поправляетъ его голосъ изъ аудиторіи.

— Ну, это почти все равно. Но младороссы ничего не понимаютъ, если думаютъ, что возможно сотрудничество съ настоящими комсомольцами. Комсомолецъ — не націоналистъ, а карьеристъ. Его мечта — проникнуть въ партію и «обюрократиться». А въ партіи — интернаціоналъ и крышка!

И отвѣчая на многочисленные вопросы, первый докладчикъ старался примѣрами, подчасъ удачными и яркими, подкрѣпить тѣ свои утвержденія, которыя онъ развевалъ въ полуторачасовомъ докладѣ.

Но перейдемъ ко второму докладчику. Въ совѣтской тюрьмѣ не сидѣлъ, работалъ въ культурномъ центрѣ, имѣлъ хорошія связи, получалъ до 600 рублей въ мѣсяцъ, пользовался разными привилегіями, и все же бѣжалъ при первой возможности.

Бѣжалъ, главнымъ образомъ, отъ невыносимаго хамства, ибо сталъ задыхать ся въ той атмосферѣ раболѣпія, пресмыкательства и вѣчнаго страха, въ которой приходится жить интеллигенціи.

Новая «интеллигенція» совѣтской формаціи безмѣрно нагла и невѣжественна.

Съ каждымъ годомъ культурная работа становится все труднѣе. Доносы, нашептыванія и подсиживанія сдѣлали жизнь невыносимой.

Прославлять рядомъ съ Пушкинымъ… Демьяна Бѣднаго, бѣгать на демонстра-
ціи по указкѣ ячейки, принимать резолюціи съ требованіемъ разстрѣла для ни въ чемъ неповинныхъ, «вредителей», жить въ постоянномъ трепетѣ передъ «чистками» и дрожать изъ-за того, что сегодня повѣсилъ портретъ Бухарина, а завтра окажется, что его надо было выбросить, — все это создаетъ совершенно невыносимую обстановку.

Прибавьте къ этому чудовищныя жилищныя условія, когда люди доходятъ до крайнихъ предѣловъ озвѣрѣнія, и вамъ станетъ яснымъ, что даже относительно благополучно устроившіеся «спецы» бѣгутъ при первой возможности.

Докладчикъ стоялъ близко къ одному центральному культурному учрежденію въ Москвѣ. Онъ называетъ рядъ лицъ, которыя сумѣли «примазаться».

Самое отвратительное впечатлѣніе среди прихвостней совѣтской власти производятъ бывшіе соціалъ-демократы, которые сугубой подлостью стараются «замолить свои грѣхи» передъ большевиками.

Какой теперь самый популярный писатель въ СССР?

— Щедринъ. Его сатиры воспринимаются большевиками, какъ личныя оскорбленія, и потому взасосъ читаются совѣтскимъ обывателемъ.

Въ Румянцевскомъ музеѣ (нынѣ музей имени Ленина) былъ обнаруженъ малоизвѣстный очеркъ Щедрина, подъ названіемъ — «О мерзавцахъ». И у совѣтской цензуры хватило ума… изъять его изъ обращенія. Совѣтскаго цензора Полянскаго иначе какъ Подлянскимъ не называютъ. За-глаза, конечно. А въ глаза раболѣпствують передъ нимъ. Самъ же онъ, въ свою очередь, раболѣпствуетъ передъ высшими; онъ говоритъ, что если его
прикажутъ высѣчь, то онъ самъ «штанишки спуститъ».

И много подобныхъ примѣровъ приводилъ докладчикъ въ своемъ повѣствованіи, нервно перескакивая съ предмета на предметъ.

«Не такъ отвратительны тѣ, кто къ нимъ уже пришли, а тѣ, кто къ нимъ идетъ» — такъ обобщаетъ онъ свои наблюденія надъ жизнью современной совѣтской интеллигенціи.

Гдѣ выходъ? На что можно разсчитывать?

Докладчикъ не берется дѣлать какія-нибудь предсказанія. Но онъ, какъ и первый докладчикъ, какъ и всѣ въ Россіи, твердо знаетъ, что у совѣтской власти есть одинъ лютый, непримиримый врагъ: русское крестьянство. Коллективизація завела совѣтскую власть въ тупикъ, изъ котораго никакого выхода не видно.

И послѣднее слово — за многомилліоннымъ крестьянствомъ, которое не можетъ примириться съ своимъ колхознымъ рабствомъ. Обоихъ докладчиковъ засыпали вопросами.

Особенно много, досталось ихъ на долю бывшаго красноармейца.

Въ собраніи преобладали военные, и они старались выяснить всѣ детали, весь внутренній распорядокъ красноармейскаго существованія.

Помѣщеніе, въ которомъ происходило собраніе, было переполнено такъ, что трудно было дышать, но люди въ теченіе пяти часовъ «пытали» докладчиковъ, чтобы набраться какъ можно больше свѣдѣній о томъ, что творится «на томъ берегу».

С. Варшавскій
Возрожденіе, № 2513, 19 апрѣля 1932

Visits: 18

Пріятель. День 14 іюля ознаменованъ еще однимъ кровавымъ эпизодомъ, убійствомъ тогдашняго купеческаго старосты (prévôt des marchands) Флесселя. Онъ былъ только три мѣсяца старшиной, имѣлъ повидимому враговъ. На сборищахъ въ Пале-Роялѣ составлялся между прочимъ списокъ лицъ которыхъ требовалось „устранить“, какъ говорятъ наши революціонеры. Онъ лопалъ въ этотъ списокъ. Въ дни предшествовавшіе взятію Бастиліи, когда толпы приступали къ нему съ требованіями орудія, онъ не оказалъ достаточнаго рвенія; распустили слухи о его измѣнѣ. Утромъ 14-го приходили въ Думу лица называвшія себя депутатами Пале-Рояля, требовали чтобы Флессель явился предъ гражданами собравшимися въ Пале-Роялѣ и обвиняющими его въ измѣнѣ: онъ де вотъ уже съ утра обманываетъ гражданъ обѣщаніями оружія и сносится между тѣмъ съ врагами, то-есть съ правительствомъ. На этотъ разъ Флесселю удалось отдѣлаться отъ непрошенаго приглашенія. Но когда Бастилія была сдана, залы Думы наполнились побѣдителями, побѣжденными и толпами всякаго народа; вновь выступили невѣдомые обвинители, крича, — одни, что надо схватить Флесселя, отвести въ тюрьму какъ заложника, другіе — что онъ долженъ идти на судъ въ Пале-Рояль. Послѣднее мнѣніе взяло верхъ, раздались общіе крики: „въ Пале-Рояль, въ Пале-Рояль!“ Флессель, все время сохранявшій спокойствіе, сказалъ: „ну пойдемте, господа, въ Пале-Рояль“, сошелъ съ эстрады, прошелъ чрезъ залу и вышелъ изъ Думы не подвергшись насилію. Но едва прошелъ онъ площадь предъ Думой, какъ неизвѣстная рука выстрѣлила въ него изъ пистолета, и онъ упалъ мертвый.

Пріятель. Улеглись ли волны, успокоился ли Парижъ послѣ взятія Бастиліи и „покоренія“ своего короля?

Авторъ. Нѣтъ, звѣрь только-что былъ спущенъ съ цѣли. Членъ собранія Малуэ говорилъ что терроръ начался съ 14-го іюля. Сцены разныхъ неистовствъ сдѣлались общимъ явленіемъ. 22-е іюля было вновь „днемъ звѣрства и траура“, какъ выразился о немъ Бальи. „Не стану, — пишетъ въ своихъ запискахъ де-Феррьеръ о дняхъ послѣдовавшихъ за 14-е іюля,— приводить утомительный и тяжелый списокъ послѣдовавшихъ душегубствъ, грабежей, ложаровъ, кражъ, убійствъ. Но скажу моему вѣку, скажу потомству, что Національное Собраніе разрѣшило эти убійства и пожары, что одинъ членъ этого собранія, молодой Барнавъ, осмѣлился сказать съ трибуны: — развѣ такъ уже чиста эта кровь что надо жалѣть о ея пролитіи; — что въ минуту когда Лалли Толандаль, скорбно пораженный бѣдствіями его несчастнаго отечества, предлагалъ и съ мольбою призывалъ средства мягкія, легкія, но которыя тогда способны были оказать цѣлительное дѣйствіе, Собраніе отклонило эти средства, потомъ съ упорствомъ совсѣмъ въ нихъ отказало и приняло только когда своими преступными интригами обезпечило ихъ безполезность. Напрасно (засѣданіе 20-го іюля) восклицалъ Лалли: — Слагаю со своей совѣсти неучастія какія произойдутъ отъ вашего отказа; умываю руки на кровь которая можетъ пролиться! — Крики ярости поднялись со всѣхъ сторонъ. Одинъ депутатъ бросился къ Лалли и съ заносчивостью кричалъ что Лалли злоупотребляетъ своею популярностью. Мирабо упрекалъ его что онъ чувствуетъ тамъ гдѣ надо думать. — Націи нужны жертвы, сказалъ онъ со свирѣпымъ взглядомъ; надо одервянить себя (s’endurcir) на всѣ частныя бѣдствія; только этою цѣной можно сдѣлаться гражданиномъ“.

На листѣ обреченныхъ были парижскій интендантъ Бертье и тесть его Фулонъ, директоръ депертамента военнаго министерства. Фулонъ какъ-то узнавъ о грозящей ему опасности, распустилъ слухъ о своей смерти. Чтобы придать болѣе вѣры слуху, были даже совершены пышныя похороны одного изъ его слугъ, умершаго въ это время. Фулонъ укрылся въ имѣніе около Вири, но тамъ былъ найденъ и выданъ собственными крестьянами. Рано утромъ, 22-го іюля, его пѣшкомъ привели въ Парижъ съ котомкой сѣна за плечами, въ ошейникѣ изъ репейника (было распущено будто Фулонъ въ минуту наибольшей дороговизны хлѣба сказалъ про народъ: „пусть ѣстъ траву; ѣдятъ же ее мои лошади“). Члены Думы, собравшись въ засѣданіи, разсуждали: что дѣлать съ Фулономъ и какъ вообще поступать въ подобныхъ случаяхъ. Не уступить „народу побѣдившему Бастилію“ было невозможно. Порѣшили придумать новое преступленіе, оскорбленіе націи, crime de lèse-nation,u соотвѣтствующую процедуру для суда надъ нимъ. „Каждый подозрѣваемый въ преступленіи оскорбленія націи, обвиняемый и схваченный, — или могущій быть въ послѣдствіи схваченнымъ, на основаніи общественной молвы, — отводится немедленно въ тюрьму Сенъ-Жерменскаго аббатства“. Двое гласныхъ были уполномочены представить это распоряженіе Національному Собранію и просить его установить порядокъ суда надъ преступниками этого новаго рода. Не такой процедуры требовала толпа наполнившая залу Думы. Пробовалъ уговаривать ее Бальи. Не много помогло. Опасаясь чтобы толпа въ залѣ же не бросилась на Фулона, его перевели въ сосѣднюю комнату; изъ окна показывали народу дабъ удостовѣрить что плѣнникъ не убѣжалъ. Но затѣмъ чернь, сломавъ рѣшетку, оттолкнула стражу, новою шумною толпой наполнилъ дворъ, лѣстницу, залу Думы. Добившись кое-какъ молчанія, члены Думы представляютъ толпѣ что Фулона слѣдуетъ судить и для того надлежитъ предать въ руки правосудія. „Судить сейчасъ и повѣсить“, слышится въ толпѣ. Но Дума, замѣчаетъ одинъ изъ членовъ, не имѣетъ права назначать судей; въ виду неотложности, ихъ можетъ назначать только народъ. Это понравилось. Давай назначать судей. Двое священниковъ попавшихъ въ число назначенныхъ шести поспѣшили уклониться, ссылаясь что по законамъ церкви не могутъ приговаривать къ смерти. „Народъ“ назначаетъ на ихъ мѣсто Лафайета и Бальи. „Къ счастію, говоритъ Бальи , меня въ это время не было, а посылать не сочли нужнымъ“. Назначили другаго. Но за Лафайетомъ послали. Въ чемъ долженъ я обвинять Фулона? спрашиваетъ членъ вынужденный принять обязанность прокурора. Обвиняй что хотѣлъ притѣснить народъ, говорилъ что заставитъ его ѣсть траву, хотѣлъ чтобы было объявлено государственное банкротство, барышничалъ хлѣбомъ. Явился популярный Лафайетъ и обратился къ толпѣ въ красивою рѣчью, стараясь отклонить немедленный судъ и доказывая что надлежитъ прежде подвергнуть Фулона строгому допросу по закону, чтобъ узнать его сообщниковъ. „Я прикажу, заключилъ Лафайетъ, отвести его въ тюрьму“. Фулонъ бормоталъ: „почтенное собраніе, народъ справедливый и великодушный; вѣдь я между согражданъ, я не боюсь“. Но онъ имѣлъ неосторожность во время рѣчи Лафайета обнаружить удовольствіе. Это возбудило подозрѣніе. Впрочемъ, и безъ того гибель его была рѣшена. „На площади и даже въ залѣ, говоритъ Бальи, были замѣчены какія-то лица прилично одѣтыя которыя въ толпѣ возбуждади ее къ жестокости“. „Чего тутъ судить человѣка который тридцать лѣтъ уже осужденъ!“ вскрикнулъ кто-то. Лафайетъ принимался нѣсколько разъ говорить, но все было безполезно. Въ залу прибываютъ новыя толпы, слышатся крики что Пале-Рояль и Сентъ-Антуанское предмѣстье идутъ захватить плѣнника. Толпа бросается къ стулу гдѣ сидѣлъ Фулонъ, опрокидываетъ. Лафайетъ громко произноситъ: „отведите его въ тюрьму“. Но онъ уже въ рукахъ толпы. Его выводятъ на площадь и влекутъ къ фонарю чтобы повѣсить. Веревка (описаніе де-Ферьера, I, 157) обрывается, ее связываютъ, но она обрывается и второй разъ. Нѣкоторые хотятъ саблями прекратить мученія несчастнаго, другіе удерживаютъ. Съ четверть часа ждутъ новой веревки; наконецъ убійство свершается. У трупа отрубаютъ голову, влагаютъ ей сѣна въ ротъ, втыкаютъ на пику и несутъ этотъ страшный трофей въ Пале-Рояль и по улицамъ Парижа.

Между тѣмъ интендантъ Бертье, зять Фулона, также захваченъ. Его ведутъ съ дикимъ торжествомъ по Парижу; по бокамъ его два солдата приставляющіе штыки къ его груди, вокругъ какія-то бабы поющія и скачущія, мущины со значками и барабанами (по словамъ де-Ферьерра). Одна процессія встрѣчается съ другою. Толпа несущая голову Фулона подноситъ ее на ликѣ къ самому лицу Бертье. Въ Думѣ повторяется почти то же что съ Фулономъ. На этотъ разъ не Лафайетъ, а Бальи говоритъ: отведите его въ тюрьму. Толпа точно также вырываетъ жертву изъ рукъ стражи, но не ведетъ вѣшать, а убиваетъ на мѣстѣ. Какой-то драгунъ съ ожесточеніемъ изъ внутренности теплаго еще трупа вырываетъ сердце, вбѣгаетъ въ залу Думы и, показывая кусокъ окровавленнаго мяса, кричитъ: вотъ сердце Бертье (описаніе Бальи и другихъ). Ужасный фактъ этотъ упоминается и въ думскомъ протоколѣ, въ концѣ котораго значатся: „Зрѣлище сіе распространило чувство ужаса въ собраніи; нѣкоторые гласные сдѣлали знакъ этому человѣку выйти, и онъ удалился сопровождаемый толпой издававшею крикъ радости. Пришли другіе, говоря что принесена голова Бертье и уже находится на лѣстницѣ. Г. маркизъ де-Лафайетъ и г. Моро де-Сенъ-Мери пригласили этихъ лицъ замѣтить народу что Собраніе занято очень важными дѣлами…

Пріятель. Не можетъ принять милыхъ гостей.

Авторъ. …и просили постараться чтобы голову не вносили въ залу. Это имѣло желаемый успѣхъ“.

Пріятель. Любопытно сравнить это описаніе съ описаніемъ тѣхъ же событій въ Révolutions de Paris. Факты переданы тѣ же и довольно точно, но выставлены въ освѣщеніи внушительнаго ужаса тиранамъ. „Трепещите и смотрите какъ поступаютъ съ вами и вашими родственниками!… Деспоты и министры, какіе грозные уроки! Думали ли вы что Французы способны къ такой энергіи?.. Хотите ли знать докуда можетъ довести ихъ ярость? Знайте же предѣлы ихъ ожесточенія! Сердце осужденнаго измѣнника носили по улицамъ на концѣ ножа. И что же? Въ публичномъ мѣстѣ, кто бы повѣрилъ? Французы, чувствительныя существа… Боги! они дерзнули мокать обрывки мяса и капать кровь въ свое питье и такъ съ остервенѣніемъ утолять свою ненависть. Французы, вы истребляете тирановъ, ваша ненависть возмутительна, ужасна! Но наконецъ вы будете свободны!“

Авторъ. Объ этомъ возмутительномъ фактѣ упоминаетъ и де-Феррьеръ. Въ Révolutions de Paris указывается и кафе гдѣ онъ произошелъ: на улицѣ Сентъ-Оноре, рядомъ съ кафе Ришелье (и нынѣ есть тамъ же кафе этого имени). Это обокъ съ Пале-Роялемъ. Вотъ значитъ гдѣ засѣдали тѣ лица которымъ почему-то особенно требовалась смерть Бертье.

Пріятель. Кто были люди желавшіе погубить Бертье и Фулона и о присутствіи которыхъ въ толпѣ, — на площади и въ залѣ Думы, — нѣсколько разъ упоминаетъ Бальи. Кто натравливалъ чернь?

Авторъ. Это остается неизвѣстнымъ. Мишле, котораго революціонный паѳосъ нѣсколько ослабѣваетъ въ виду варварскихъ неистовствъ толпы, не безъ лукавства, не принимая на себя отвѣтственности, передаетъ: многіе де думали что народъ поджигали сообщники Бертье, которымъ важно было чтобъ онъ не сдѣлалъ раскрытій! Вотъ по истинѣ съ больной головы да на здоровую. Во всякомъ случаѣ событія эти едва ли имѣли прямое политическое значеніе. Это были ужасы по случаю революціи, явленія страшной анархіи. Въ описаніи дней 5 и 6 октября 1789 можемъ ознакомиться съ неистовствами самой революціи. То было подготовленное движеніе чисто политическаго свойства.

Пріятель. Ужасаютъ отвратительныя сцены неистовствъ; но не очень пріятное впечатлѣніе производитъ и фальшь людей льстящихъ толпѣ. Уступали члены Думы трепеща за свою жизнь, это понятно. Но за что трепеталъ уступая Лафайетъ? Жизни его не могла грозить опасность. Онъ трепеталъ, не повредить бы своей популярности. Придя въ Думу, онъ прежде всего (Bailly, II, 107) выразилъ неудовольствіе, зачѣмъ тамъ много стражи: призвать ее распорядился было одинъ изъ его подчиненныхъ. Лафайетъ поспѣшилъ удалить большую часть солдатъ, такъ что Дума осталась безъ защиты. Въ рѣчахъ своихъ, онъ льститъ толпѣ, скрывая свои намѣренія. Обманываетъ и товарищей своихъ объявляя, въ минуту разыгравшихся безпорядковъ свое рѣшеніе подать въ отставку. Тѣ конечно упрашиваютъ остаться. „Условлено было, говоритъ Тьеръ въ своей Исторіи, что Лафайетъ подастъ въ отставку, но лишь для того чтобы дать почувствовать народу свое неудовольствіе, а затѣмъ останется сдавшись на просьбы,какія неминуемо послѣдуютъ. Дѣйствительно, народъ, милиція окружили его и обѣщали полное повиновеніе. Онъ принялъ вновь команду на этихъ условіяхъ“. Мнѣ кажется лучше бы лрежде не отсылать солдатъ.

Авторъ. И у государь-народа, котораго Бальи, не мало тоже старавшійся популярничать, — по необходимости впрочемъ положенія, — не могъ не сравнить съ константинопольскимъ деспотомъ, есть куртизаны фальшивые не менѣе чѣмъ придворные интриганы. Но кто же этотъ государь? Никто и всѣ; первая толпа подзадоренной сволочи руководимой мерзавцами, какъ съ очевидностію было въ этомъ случаѣ. И ей приходилось кланяться называя это свободой.

Пріятель. Есть куртизаны, есть и пѣвцы. Къ этой эпохѣ относится знаменитый памфлетъ Рѣчь Фонаря {Discours de la Lanterne aux Parisiens) Камиля Демулена, который тогда еще не издавалъ своего журнала. Демуленъ зоветъ себя въ этомъ памфлетѣ генералъ-прокуроромъ Фонаря (procureur général de la Lanterne). Эти преступные смѣшки, это поджигательное остроуміе много содѣйствовали тому чтобы лишить въ глазахъ толпы звѣрскую расправу ужасающаго, отвратительнаго характера. Вотъ начало рѣчи Фонаря (Hatin, Histoire de la presse, Ѵ, 323): „Храбрые Парижане, какъ мнѣ васъ отблагодарить. Между всѣми фонарями вы навсегда сдѣлали меня славнымъ и благословляемымъ. Что предо мною фонарь Созія или фонарь Діогена? Тотъ искалъ человѣка, а я нашелъ ихъ двѣсти тысячъ. Въ спорѣ моемъ съ этимъ Лудовикомъ XIII, *) моимъ сосѣдомъ, я принуждалъ его сознаться что я больше его заслужилъ наименованіе Справедливаго. Каждый день насдаждался я экстазомъ нѣсколькихъ путешественниковъ, англійскихъ, голландскихъ, нидерландскихъ, созерцающихъ и дивящихся. Вижу что они въ себя не могутъ придти какъ фонарь въ два дня сдѣлалъ больше чѣмъ всѣ ихъ герои во сто лѣтъ“. Въ дальнѣйшемъ, авторъ, еще болѣе преступный чѣмъ легкомысленный, указываетъ народной ярости цѣлый списокъ лицъ: Безенваля, Ламбеска, Конти, Конде, Д’Артуа и другихъ; хотя вмѣстѣ съ тѣмъ на словахъ и призываетъ къ умѣренности, порицая поспѣшность и высказывая Желаніе фонаря поскорѣе засвѣтить прежнимъ свѣтомъ. Любопытно что Мишле, непремѣнно желающій ввернуть что-нибудь оправдательное, почему-то вообразилъ будто въ *Фонарѣ* „Демуленъ съ неистощимымъ оживленіемъ возобновилъ старыя средневѣковыя шутки о висѣлицѣ, веревкѣ, повѣшенныхъ и т. д.“ Ничего подобнаго замѣчаетъ авторъ Исторіи печати, нѣтъ въ Фонарѣ.

Авторъ. По поводу убійства Фулона и Бертье появился еще отвратительный памфлетъ: Погребальное шествіе, похороны и погребеніе превысокихъ и преславныхъ господь Фулона, президента, и Бертье де-Сивиньи, парижскаго интенданта, внезапно скончавшихся на Гревской площади и погребенныхъ… въ ихъ приходѣ. Смерть Фулона разказывается въ памфлетѣ въ слѣдующемъ тонѣ. „По прибытіи къ оной фатальной висѣлицѣ обернули веревочку вокругъ благородной выи господина Фулона и, несмотря на выдѣлываемые имъ разныя манеры и тщетное сопротивленіе, внезапно его приподняли. По непредвидѣнному случаю веревка вдругъ оборвалась, что и было причиной что онъ только немножко былъ приподнятъ отъ земли. Затѣмъ нашъ человѣчекъ упалъ на землю. Но исполнители казни, народъ неунывающій, исправили веревку и вновь приподняли человѣчка; онъ дрягался какъ чортъ въ кропильницѣ. Такъ приподнятый, онъ получилъ знаки почтенія приличествующіе человѣку вызывавшему отставку г. Неккера, нашего отца, нашего спасителя“. (Приложеніе къ запискамъ Бальи I, 419).

*) Это была вывѣска суконщика сосѣдняго съ фонаремъ на Гревской площади.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Visits: 3