Пріятель. Пора коснуться знаменитаго взятія Бастиліи.

Авторъ. Наступило 14 іюля 1789. Въ сохранившемся протоколѣ засѣданій Парижскихъ избирателей (Extrait du procès-verbal des séances des électeurs de Paris; прибавленіе къ тому I Монитера), почти единственномъ офиціальномъ документѣ относящемся до іюльскихъ дней въ Парижѣ, моно прослѣдить различные моменты этого историческаго дня.

Пріятель. Парижскіе избиратели — это тѣ городскіе уполномоченные которые выбирали представителей города въ собраніе Государственныхъ Сословій и составляли для нихъ наставленіе. Роль ихъ была собственно покончена какъ только выборы были произведены, но они сами порѣшили что полномочіе ихъ продолжается и стали дѣйствовать сообразно съ этимъ, въ увѣренности, какъ выразился одинъ изъ нихъ, Дюсо (Dusaulx, Oeuvre des sept jours, 259, въ Coll. des Mém.} что „истинные граждане всегда имѣютъ право спасать отечество“. Въ числѣ отъ двухъ до трехъ сотъ они первоначально собрались было скромно въ какомъ-то трактирѣ, но болѣе рѣшительный изъ нихъ, Тюріо (Thuriot), заявилъ что двери Думы не должны быть для нихъ закрыты. „Поднимитесь, идите за мною“. Пришли и засѣли въ Думѣ, вмѣстѣ съ членами городскаго управленія, и когда начались безпорядки, захватили власть совсѣмъ въ свои руки, образовавъ изъ себя безсмѣнный комитетъ (comité permanant). Избраніе этого неожиданнаго комитета происходило въ присутствіи толпы наполнявшей залы Думы. Кто-то крикнулъ: зачѣмъ въ комитетъ назначаютъ все изъ избирателей. „Кого же хотите вы чтобъ назначили.“ — Меня, отвѣчалъ храбрый (?) Грелэ, и былъ выбранъ аккламаціей. (Dusaulx, 278).

Авторъ. 14 іюля, съ 6 часовъ утра депутаты отъ разныхъ округовъ и толпа гражданъ наполняли уже Думу. Привозили захваченные предметы: телѣги съ мукой, зерномъ, виномъ и другими припасами; тащили пушки, несли ружья, боевые запасы, веди лошадей, и всѣмъ этимъ наполняли площадь предъ Думой. Улицы уже были полны народомъ всякаго возраста и состоянія. Въ семь часовъ прибѣгаетъ испуганная толпа съ криками что отрядъ Royal Allemand вступилъ въ Сентъ-Антуанское предмѣстье, убиваетъ встрѣчающихся, не разбирая пола и возраста, ставитъ пушки на улицѣ; предмѣстью грозитъ полное разрушеніе. Другая толпа бѣжитъ изъ предмѣстья Сенъ-Дени съ подобными Же вѣстями. Составляется отрядъ изъ Gardes Françaises и вооруженныхъ гражданъ съ цѣлью дать отпоръ врагамъ. Но посланные для развѣдыванія въ предмѣстье возвращаются съ извѣстіемъ что всѣ эти тревоги совершенно дожны, никакихъ отрядовъ нѣтъ и предмѣстьямъ ничто не грозитъ. Около восьми часовъ нѣсколько человѣкъ пришли возвѣстить что пушки съ Бастиліи направлены вдоль улицы Св. Антонія. Комитетъ поручилъ нѣсколькимъ членамъ отправиться въ Бастилію къ коменданту этой крѣпости Делоне (онъ назывался gouverneur de la Bastille) и предложить ему удалить пушки возбуждающія тревогу. Депутація отправилась. Бѣжитъ какой-то человѣкъ въ синемъ одѣяніи съ золотыми нашивками, въ пыли и поту, и сообщаетъ что въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ показался отрядъ гусаръ; чтобъ остановить его построена де баррикада, но она едва держится; требуется немедленная помощь. Разказъ оказался опять ложнымъ. Около десяти часовъ пришло извѣстіе о происшедшемъ въ Домѣ Инвалидовъ. Наканунѣ было рѣшено предложить завѣдующему Домомъ выдать уполномоченному Думы находящееся въ Инвалидномъ Домѣ оружіе. Когда утромъ уполномоченный, явился къ Дому, онъ нашелъ его окруженнымъ громадною толпой, вооруженныхъ гражданъ. Завѣдующій отозвался что уже предупрежденъ о требованіи и Ждетъ только разрѣшенія изъ Версаля. Но пока происходили переговоры у рѣшетки, толпа успѣла проникнуть въ ворота Инвалиднаго Дома и скоро его наполнила. Поздно было думать о разрѣшеніи: какое нашлось оружіе, все было разобрано.

Пріятель. И въ Бастилію съ ранняго утра являлись какіе-то молодые люди депутатами отъ Пале-Рояля. Были пропущены до вторыхъ воротъ (въ Бастилію проникали чрезъ двое послѣдовательныхъ воротъ съ подъемными мостами при каждыхъ. Первыя ворота вводили на дворъ новой постройки, вторыя — въ самую крѣпость). Непрошеные гости требовали выдачи оружія и естественно получили отказъ. Являлись еще двѣ подобныя депутаціи, болѣе и болѣе многолюдныя. Что касается посланныхъ отъ Думы, то они были самымъ предупредительнымъ образомъ приняты комендантомъ и угощены завтракомъ. Комендантъ удостовѣрилъ что никакихъ враждебныхъ намѣреній не имѣетъ и велѣлъ отодвинуть возбуждавшія опасенія пушки. Между тѣмъ шумная толпа вокругъ крѣпости все росла.

Авторъ. О дальнѣйшемъ трудно составить вполнѣ точное представленіе; сохранилось множество разказовъ, описаній, но всѣ они противорѣчитъ между собою въ подробностяхъ, и не легко разобраться среди разнорѣчивыхъ показаній относительно событія ставшаго легендой на другой Же день послѣ того какъ оно произошло. Обратить его въ легенду было въ интересѣ и его современниковъ, и большинства его историковъ. Не легко освободить истину отъ прикрывающаго ее вымысла. Одно по крайней мѣрѣ съ достовѣрностью вытекаетъ изъ мало-мальски внимательнаго и непредубѣжденнаго разбора фактовъ, — что со стороны осаждающихъ не было ничего кромѣ безумія, со стороны осажденныхъ — ничего кромѣ крайней уступчивости.
Депутатъ отъ округа Saint Louis de la Culture, Тюріо (Thuriot), имя котораго намъ уже случилось упомянуть, который въ послѣдствіи былъ предсѣдателемъ Конвента въ памятное засѣданіе рѣшившее судьбу Робеспьера, явился „отъ имени націи и отечества“ къ подъемному мосту въ ту минуту какъ изъ крѣпости выходила городская депутація; былъ допущенъ въ Бастилію и объяснялся съ комендантомъ, требуя чтобы крѣпость была сдана народу. Подробности объясненія узнаемъ изъ собственнаго донесенія Тюріо, сдѣланнаго имъ въ Думѣ немедленно по выходѣ изъ крѣпости и помѣщеннаго въ протоколѣ. Перейдя съ комендантомъ на внутренній дворъ крѣпости, Тюріо увидѣлъ тамъ три пушки, тридцать Швейцарцевъ (Petits-Suisses) и около дюжины инвалидовъ, всѣхъ подъ командой четырехъ офицеровъ. Весь гарнизонъ крѣпости состоялъ изо ста двадцати человѣкъ. Тюріо уговаривалъ ихъ „во имя чести, націи и отечества“ сдаться. И комендантъ, и офицеры клялись что не будутъ стрѣлять и не станутъ защищаться если не будутъ атакованы. Когда онъ этимъ не удовлетворился и требовалъ чтобъ его свели наверхъ крѣпости и показали расположеніе пушекъ, комендантъ не хотѣлъ было удовлетворить его Желаніе, но по настоянію офицеровъ согласился. Тюріо увидѣлъ на верху три пушки удаленныя фута на четыре отъ амбразуръ, которыя были закрыты. Съ башни онъ показался толпѣ собиравшейся стрѣлять въ крѣпость. Толпа ему рукоплескала. Сойдя, онъ еще разъ уговаривалъ сдаться; „солдаты и офицеры были, казалось, расположены уступить, но комендантъ, слишкомъ смущенный движеніями окружающей крѣпость толпы, былъ самъ не свой и не рѣшался“ (le gouverneur était malheuresement trop affecté du mouvement extérieur, qu’il n’était plus à lui). Во всякомъ случаѣ, заключилъ Тюріо, на слово коменданта: не стрѣлять, если крѣпость не будетъ атакована, можно положиться. Не успѣли немного успокоиться въ Думѣ, какъ со стороны Бастиліи послышался пушечный выстрѣлъ и въ то Же время громадная толпа бѣжала по площади крича: „измѣна, предательство!“ Принесли человѣка раненаго въ руку, какъ сказывали, выстрѣломъ съ крѣпости; пронесли также умирающаго солдата; говорили о другихъ убитыхъ и раненыхъ. Толковали будто комендантъ нарочно велѣлъ опустить первый подъемный мостъ чтобы заманить народъ на первый дворъ Бастиліи и тамъ встрѣтилъ его убійственнымъ залпомъ. Это было совершенно ложно. Напротивъ, толпѣ какъ-то удалось спустить мостъ, и она въ безпорядкѣ кинулась на дворъ, стрѣляла куда попало, задніе попадали въ переднихъ. Въ показаніи инвалидовъ помѣщенномъ въ изданіи La Bastille dévoilée (показаніе приведено въ прибавленіи къ запискамъ Дюсо въ Coll. de Mém., 450), раз-казано какъ произошли, выстрѣлы. Когда вышелъ Тюріо, толпа подъ стѣнами крѣпости кричала: „хотимъ Бастилію, долой солдатъ“. „Мы какъ могли, говорятъ инвалиды, честью просили этотъ разный народъ удалиться, стараясь поставить имъ на видъ опасность какой они подвергаются. Но несмотря на наши увѣщанія толпа стояла на своемъ. Два человѣка взлѣзли на караульную съ боку малаго подъемнаго моста, разрубили и разбили топорами цѣпи большаго моста, тогда какъ другіе рубили и разбивали малые. Это заставило насъ твердо сказать имъ чтобъ уходили, а то вынуждены будемъ стрѣлять. Имъ удалось спустить большой и малый мосты. Ободренные успѣхомъ, они толпой прибѣгали ко второму мосту чтобъ овладѣть имъ и сдѣлали по насъ ружейный залпъ. Мы вынуждены были съ своей стороны сдѣлать по нимъ залпъ, чтобы помѣшать имъ завладѣть вторымъ мостомъ, какъ они сдѣлали съ первымъ. Они обратились въ бѣгство и удалились въ безпорядкѣ“. Отхлынувшая толпа разнесла ужасъ и ожесточеніе въ несчетной массѣ облегавшей крѣпость. Прибылъ отрядъ французскихъ гардовъ, привезены пушки, началась, какъ пишутъ нѣкоторые историки, правильная осада крѣпости. Правильная осада эта была безумная пальба съ улицы, изъ чердаковъ и оконъ домовъ, въ воздухъ, въ каменныя стѣны, не потерпѣвшія ни малѣйшаго вреда. Отъ бомбардировки во весь день былъ, по какой-то случайности, убитъ одинъ инвалидъ. Съ крѣпости стрѣляли очень мало. Еслибы была серіозная стрѣльба въ густую, бѣснующуюся толпу, она унесла бы не восемьдесятъ убитыхъ, какъ потомъ оказалось, а не одну сотню. Такъ продолжалось нѣсколько часовъ. Нетерпѣливая и мятежная толпа, наполнявшая залы Думы и площадь предъ нею, приступила къ членамъ комитета и Думы съ требованіемъ усиленныхъ мѣръ ко взятію ненавистной крѣпости, какъ будто это взятіе зависѣло отъ Думы (какъ замѣчено въ протоколахъ). Явились удивительныя предложенія. Одинъ плотникъ, повидимому не безъ учености, предлагалъ устроить по римскому образцу катапулту и бросать съ неисчислимою силой (avec une force incalculable) громадные камни въ стѣны Бастиліи чтобъ ихъ разрушитъ. Г. Коссидьеръ, — major-général de la milice parisienne, — оттолкнулъ изобрѣтателя, сталъ на его мѣсто и сказалъ что единственное средство взять Бастилію — повести осаду по правиламъ войны и для того начать рыть траншеи. А на площади предъ Бастиліей пивоваръ Сантеръ сдѣлалъ удивительное предложеніе: сжечь каменную массу помощію задержаннаго наканунѣ гвоздичнаго и лавандоваго масла, воспламеняемаго помощію фосфора и пожарными трубами бросаемаго на крѣпость. Онъ самъ 15 іюля (протоколъ) повѣствовалъ объ этомъ, явившись въ Думу и требуя себѣ утвержденія въ званіи главнокомандующаго Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, каковымъ былъ будто бы выбранъ наканунѣ, участвуя во главѣ четырехсотеннаго отряда во всѣхъ трудахъ по осадѣ! Пожарныя трубы были привезены по его приказанію, прибавилъ онъ, какъ Бастилія была уже взята. Такихъ молодцовъ требовавшихъ награды за подвиги явилось на другой и слѣдующіе дни по взятіи не мало. Многіе изъ нихъ и не подходили къ крѣпости. Вообще въ „трудахъ осады“ участвовали, а по лросту сказать бѣсновались около крѣпости, человѣкъ восемьсотъ. Но вся окрестность была усѣяна людьми смотрѣвшими на зрѣлище. Дамы пріѣзжали въ экипажахъ и издали присутствовали при спектаклѣ (показаніе очевидца, Тэнъ). Маратъ въ послѣдствіи бросилъ такой упрекъ Парижанамъ (Ami du Peuple, № 530): „Когда по небывалому стеченію обстоятельствъ стѣны плохо защищенной Бастиліи пали подъ усиліями горсти солдатъ и отряда несчастныхъ, большею частію Нѣмцевъ и почти поголовно провинціаловъ, Па-рижане парадировали (se présentèrent) предъ крѣпостью“.

Пріятель. Ты сказалъ что съ крѣпости стрѣляли очень мало. Имѣемъ ди мы право выразиться такимъ образомъ? По показаніямъ инвалидовъ, изъ пушки дѣйствительно былъ данъ одинъ только выстрѣлъ картечью, когда нападающіе зажгли сарай съ соломой на первомъ дворѣ. Былъ сдѣланъ, и также послѣ увѣщаній, второй ружейный залпъ, когда толпа вновь прихлынула ко второму мосту, послѣ того какъ гарнизонъ готовый передать крѣпость городу увидѣлъ приближавшееся было бѣлое знамя городской депутаціи удаляющимся и принялъ появленіе знамени за обманный маневръ осаждающихъ. Но такъ ли это? Въ протоколъ Думы занесены доклады двухъ депутацій, которыя были посылаемы комитетомъ между одиннадцатью и двумя часами дня къ крѣпости съ безуспѣшными увѣщаніями коменданту сдать Бастилію. Оба доклада повѣствуютъ о сильномъ огнѣ съ крѣпости, объ опасностяхъ какимъ подвергались посланные, о падавшихъ къ ихъ ногамъ Жертвахъ огня Бастиліи. И инвалиды говорятъ что Швейцарцы, не входившіе на башни крѣпости, стрѣляли со двора „чрезъ зубцы и дыры сдѣланныя ими у подъемнаго моста“.

Авторъ. Можетъ-быть Швейцарцы и стрѣляли, но большаго огня въ этихъ условіяхъ произвести конечно не могли. Что Же касается повѣствованій заключающихся въ докладахъ, то они мнѣ чрезвычайно подозрительны. Не очень довѣряютъ имъ и историки превозносящіе „взятіе“; по крайней мѣрѣ ссылаются на нихъ съ большою осторожностью. Повидимому посланные Думы сильно перетрусили. Первая депутація не дошла даже до крѣпости, и съ крѣпости никто ея не видалъ, какъ признаютъ и сами депутаты. Это не мѣшаетъ имъ въ явномъ противорѣчіи съ самими собой говорить объ измѣнѣ коменданта, который упорно будто бы хотѣлъ продолжать „имъ самимъ объявленную гражданамъ войну“, „такъ какъ отказалъ выслушать нашу депутацію“. Въ началѣ доклада говорится какъ депутатамъ при приближеніи показалось что сверху стрѣляютъ (nous avons aperçu sur les tours du fort des soldats delà garnison qui paraissaient tirer dans la rue). На Тьера доклады сдѣлали такое впечатлѣніе что онъ счелъ наиболѣе близкимъ къ истинѣ выразиться о стрѣльбѣ при осадѣ: „летѣли выстрѣлы неизвѣстно откуда“ (des coups de fusil sont tirés on ne sait d’où). Депутаты далѣе проговариваются что имѣли дѣло собственно не съ осаждаемыми, а съ осаждающими. Осаждающихъ увѣщевали они прекратить огонь, чтобы вступить въ крѣпость, но тѣ прогнали увѣщателей, говоря что не переговоровъ и депутацій хотятъ, „а осады Бастиліи, разрушенія этой ненавистной тюрьмы и смерти коменданта“. Вторая депутація пошла съ барабанами и знаменемъ и была усмотрѣна. Осаждаемые вывѣсили бѣлый флагъ, стоявшіе на башняхъ солдаты опустили ружья дуломъ внизъ. Но далѣе слѣдуетъ весьма невѣроятный разказъ, будто съ крѣпости вдругъ раздался залпъ, видѣли будто что направляютъ и пушку: что она выстрѣлила сказать не рѣшились. Тогда осаждающіе ожесточились, прогнали и вторую депутацію, крича: „вы тоже измѣнники.” Одного поколотили: М. Beaubourg а été maltraité. (Объ этомъ же господинѣ свидѣтельствуется въ докладѣ что пуля съ крѣпости сорвала ему эполету: пуля ли?) Повторяю, доклады очень сомнительной исторической вѣрности. Прочти, напримѣръ, что говоритъ членъ второй депутаціи, гласный Франкотэ (Francotay), отставшій отъ остальныхъ и уже послѣ ихъ вернувшійся въ Думу, и скажи какое впечатлѣніе производятъ на тебя такія строки: „Г. Франкотэ сказалъ что депутація остановилась на маломъ дворѣ подъ ужаснѣйшимъ огнемъ; а что онъ, Франкотэ, идя все впередъ, приблизился къ подъемному мосту; что вокругъ его многіе были убиты, и онъ вынужденъ былъ перешагнуть черезъ трупъ одного отца семейства, о которомъ всѣ сожалѣли“ (passer par dessus le cadavre d’un père de famille que tout le monde regrettait)?

Пріятель. Очень куріозно. Какъ это онъ узналъ что убитый былъ отецъ семейства, и когда же всѣ успѣли выразить сожалѣніе?

Авторъ. Дальнѣйшее не менѣе куріозно. Храбрый гласный обращается, полагать надо, „подъ страшнымъ огнемъ“, къ согражданамъ съ рѣчью, увѣщевая ихъ отойти. „Нѣтъ, нѣтъ, восклицаютъ они, мы завалимъ ровъ нашими трупами“. Уступая ихъ просьбамъ онъ сталъ удаляться „сквозь пули свиставшія около его ушей и ударявшія въ стѣну къ которой они подвигались“. Пули значитъ были не съ крѣпости и били въ стѣну, должно-быть, безъ особаго для нея вреда. Да и куда Же это „они подвигались”? Въ стѣну что ли? Документъ такого рода очевидно большой цѣны не имѣетъ. Держусь мнѣнія что съ крѣпости стрѣляли очень мало.

Пріятель. Какъ Же наконецъ была взята Бастилія?

Авторъ. Она вовсе не была взята. Самъ главный герой дня, одинъ изъ немногихъ обнаружившихъ дѣйствительно нѣкоторое мужество, увѣнчанный въ Думѣ „храбрый Эли”, — le brave Elie, — выразился такъ: „Бастилія вовсе не была взята силою; она сдалась прежде чѣмъ была атакована“. Уже съ утра гарнизонъ желалъ сдать крѣпость, но комендантъ, видя громадную осаждающую толпу, опасался, должно думать, ея неистовствъ, если отворитъ ворота крѣпости. И нельзя не признать что опасенія были вполнѣ основательны. Обращикъ неистовствъ былъ еще до взятія. Кто-то въ толпѣ указалъ молодую дѣвушку, увѣряя что это дочь коменданта. Несчастную хотѣли тутъ же сжечь. Ее едва успѣлъ спасти, разувѣривъ толпу, какой-то добрый солдатъ. На дворѣ захватили трехъ безоружныхъ инвалидовъ и приволокли въ Думу со страшными криками, требуя ихъ смерти: ихъ будто бы схватили у воротъ Бастиліи съ оружіемъ, когда они стрѣляли въ народъ. Старый инвалидъ, сохранившій хладнокровіе предъ опасностью, сказалъ: „Какъ могъ я стрѣлять когда былъ безъ оружія и шелъ изъ кабака, куда ходилъ за виномъ для себя и товарищей“. Аргументъ подѣйствовалъ, инвалидовъ удалось отстоять отъ толпы. Рѣшено отправить ихъ до суда въ тюрьму. Возможно что мотивомъ отказа коменданта сдать крѣпость была также и военная честь. Въ заявленіи инвалидовъ говорится что онъ уже взялъ фитиль и хотѣлъ взорвать крѣпость, но былъ удержанъ двумя инвалидами и только послѣ этого рѣшился сдаться. Онъ сдался на честное слово французскихъ гвардейцевъ: Эли, Шола и Гулена, бывшихъ впереди осаждающихъ и знавшихъ военныя правила. Было обѣщано что ни ему, ни гарнизону не будетъ сдѣлано никакого вреда. Но едва отворились ворота, какъ ворвалась неистовая толпа. Гарды употребляли всѣ усилія сдержать слово, но тщетно. „Толпа, говоритъ Тэнъ, пощадила Швейцарцевъ, которые въ нее стрѣляли, принявъ ихъ по одеждѣ за заключенныхъ. Но за то набросилась на инвалидовъ, которые отворили имъ ворота; у инвалида удержавшаго коменданта, когда тотъ хотѣлъ взорвать крѣпость, отрубили руку ударомъ сабли, прокололи его двумя ударами шлаги, повѣсили, а руку его, спасшую цѣлый кварталъ, понесли въ тріумфѣ по улицамъ“. Пятерыхъ офицеровъ и трехъ солдатъ убили, — однихъ тутъ же, другихъ волоча по улицѣ. „У кого не было оружія, говоритъ одинъ офицеръ, тѣ бросали въ меня камнями; женщины скрежетали зубами и грозили мнѣ кулаками. Двое изъ моихъ солдатъ были убиты сзади меня. При общемъ крикѣ: на висѣлицу! меня проволокли на нѣсколько сотенъ шаговъ отъ Думы. Въ ту минуту мимо меня пронесли воткнутую на пикѣ голову, показали мнѣ ее, говоря что это голова Делона“. Самого коменданта волокли по улицѣ, таская за волосы, лоражая ударами. Одни говорили — надо отрубить ему голову, другіе — надо его повѣсить, тѣ — привязать къ лошадиному хвосту. Онъ просилъ смерти, въ порывѣ послѣдняго отчаянія ногой оттолкнулъ одного изъ державшихъ, и въ ту же минуту былъ пронзенъ штыками. Этого показалось мало. Трупъ волочили, били. Требовалось отрѣзать голову. Подвернулся поваръ, пришедшій поглядѣть на „осаду“, и взялся за дѣло. Рубилъ саблею. Сабля оказалась тупа. Онъ вынулъ ножъ и какъ человѣкъ „въ качествѣ повара умѣющій рѣзать говядину“ управился съ головой коменданта. Ее воткнули на пику и понесли въ Пале-Рояль, а оттуда къ Pont Neuf.

Вотъ какъ была взята Бастилія!

Пріятель. Когда ближе ознакомишься съ дѣломъ, какъ-то странно звучитъ торжественная рѣчь современной офиціальной Франціи заявляющей устами г. Рамбо: „Трудно и вообразить что была тогда Бастилія съ ея стѣнами въ двадцать футовъ толщиною, со рвами широкими какъ рѣка. Она покрывала цѣлый кварталъ Парижа и грозила ему жерлами своихъ пушекъ. Она глядѣла какъ бы зловѣщій остатокъ Среднихъ Вѣковъ, выдѣляя въ свѣтломъ восемнадцатомъ вѣкѣ свой мрачный силуетъ, свой трагическій профиль феодальнаго замка. Очевидно Бастилія была неприступна. 14 іюля въ пять часовъ пополудни Бастилія была взята!“…

Авторъ. Убійство и звѣрское наругательство надъ трупомъ Делоне слѣдующимъ образомъ, въ сентиментальномъ тонѣ, описываются въ Révolutions de Paris: „Хотятъ увидѣть вѣроломнаго коменданта; находятъ его наконецъ: подлый спрятался. Два гренадера схватываютъ его. Подходитъ какой-то молодой буржуа. Комендантъ хочетъ ему довѣриться, бросается къ нему въ объятія раздираемый скорбію. Его вырываютъ, лишая этой чести; обращаются съ нимъ какъ съ негодяемъ, влекутъ среди необозримой толпы. Онъ обращается къ молодому человѣку, который хочетъ еще защитить его отъ оскорбленій черни. „Ахъ, говоритъ онъ, раздираемый угрызеніями совѣсти, я измѣнилъ отечеству! Рыданія заглушаютъ его голосъ…“ Когда достигли Гревской площади, народъ нетерпѣливо жаждущій мести не далъ Делоне и другимъ офицерамъ подняться на судъ Думы. Ихъ вырываютъ изъ рукъ побѣдителей, топчутъ ногами. Делоне пронзенъ тысячью ударовъ. Ему отрѣзаютъ голову и несутъ ее воткнувъ на лику, по которой струится кровь…
„Сей славный день долженъ поразить нашихъ враговъ. Онъ предвѣщаетъ намъ, наконецъ, торжество справедливости и свободы. Вечеромъ была общая иллюминація!“

Пріятель. Несчастный Делоне! Ко всѣмъ наругательствамъ его трупа и памяти присоединяется еще по истинѣ жестокое слово добраго короля. Когда Бальи (Bally, II, 42) заговорилъ съ Лудовикомъ XVI о смерти Делоне, король произнесъ: „О, онъ заслужилъ свою участь!” Чѣмъ же? Развѣ вѣрностью тому же королю, когда требовалась измѣна? Предъ измѣной законная власть преклонялась, измѣнѣ уступала, измѣну славила; но за то головой, выдавала немногихъ остававшихся вѣрными. Могли осуждать Делоне, но конечно не король. Онъ долженъ былъ хотя бы промолчать. Онъ не могъ быть въ заблужденіи будто Делоне стрѣлялъ въ невинный народъ, заманивъ его бѣлымъ флагомъ. Нѣтъ, мало было уступить, надо было еще оскорбить. Жестокое слово, ничтожный король! Говорятъ Делоне былъ требовательный и безжалостный тюремщикъ. Можетъ-быть; но не утвердилась ли такая репутація главнымъ образомъ послѣ звѣрской казни, для желательнаго оправданія палачей?

Авторъ. Гарнизонъ сдался на честное слово. Нарушеніе этого слова было самымъ позорнымъ дѣломъ съ точки зрѣнія военной чести. Мишле это чувствовалъ и поясняетъ что Бастилія была тюрьма, а не крѣпость; военные законы къ ней не приложимы. Чѣмъ же во всякомъ случаѣ такъ славиться. Какою побѣдой величаться?

Пріятель. Побѣда была значительная: побѣда Собранія надъ королевскою властью. Успѣхъ парижскаго мятежа въ немъ радостно отозвался. Въ эти дни волненій представители націи засѣдали „непрерывно шестьдесятъ часовъ (Révol. de Paris, № I, 20), опасаясь не только за свою свободу, но и за свою жизнь“. Собранію впрочемъ едва ли грозила какая дѣйствительная опасность; крайне сомнительно чтобы при дворѣ и особенно у короля былъ какой-нибудь опредѣленный планъ. Тѣмъ не менѣе значительное число членовъ Собранія были въ страхѣ. Вожаки дѣйствовали. Собраніе вотировало отвѣтственность министровъ и совѣтниковъ короля, „какое бы ни было ихъ положеніе“; настойчиво требовало удаленія войскъ, признало что объявленіе государственнаго банкротства сочтетъ позорящимъ націю. Король медлилъ. Успѣхъ возстанія быстро перемѣнилъ картину. Лудовикъ XѴI явился въ Собраніе почти просителемъ, взываетъ къ согласію въ дѣйствіяхъ, объявляетъ что уже далъ повелѣніе объ удаленіи войскъ. „Оставались, говоритъ маркизъ де-Феррьеръ въ своихъ запискахъ (I, 145), два важные пункта рѣшенные революціонерами: возвращеніе Неккера и назначеніе Бальи парижскимъ меромъ, а Лафайета — главнокомандующимъ парижскою милиціей. Только эти мѣры могли обезпечить выгоды пріобрѣтенныя Собраніемъ надъ дворомъ. Революціонерамъ не трудно было достичь желаемаго. Народъ покорный голосу своихъ руководителей шумно требовалъ возвращенія Неккера. Бальи былъ провозглашенъ меромъ, а Лафайетъ наименованъ командующимъ милиціей, по единодушному избранію гражданъ. Президентъ и вице-президентъ (такъ назвали на эти дни Лафайета) Собранія становятся во главѣ столицы: Собраніе дѣлается всемогущимъ.

Авторъ. Обстоятельства сопровождавшія 15 іюля, избраніе Бальи и Лафайета, мнѣ кажется, подтверждаютъ соображенія де-Феррьера. Собраніе отправило 15 іюля многочисленную депутацію (изъ восьмидесяти четырехъ членовъ) въ Парижскую Думу съ привѣтствіемъ и сообщеніемъ о предстоящемъ посѣщеніи Парижа королемъ. Поѣздка депутатовъ была тріумфальнымъ шествіемъ. Стрѣляли изъ пушекъ, конный и пѣшій отряды предшествовали кортежу депутатовъ шедшихъ пѣшкомъ между рядами восторженной публики, при неумолкаемыхъ кликахъ. Депутатовъ обнимали, цѣловали ихъ руки, раздавали имъ. трехцвѣтныя кокарды. Представители города привѣтствовали, ихъ какъ „ангеловъ мира“. Въ Думѣ цѣлая овація. Произносятся рѣчи. Рѣчи эти переполнены фразами прославляющими короля, обожаемаго, добродѣтельнаго, лучшаго въ мірѣ монарха. Лафайетъ въ патетическомъ разказѣ передаетъ какъ посѣтилъ король Собраніе, что говорилъ и какъ депутаты въ восторгѣ проводили его до дворца среди растроганнаго народа. Можно подумать что никогда еще королевская власть не пользовалась такою преданностію. Замѣчательное явленіе фальши! Власть на дѣлѣ отнимаютъ; она отрекается отъ себя, и къ ней обращаются льстивыя рѣчи доказывающія что никогда де не была она такъ сильна. Отдай власть и будемъ хвалить. Кого, казалось бы, можно было этимъ обмануть? Оказывается, обмануть можно весьма многихъ. Есть не мало людей съ такимъ инстинктомъ примиренія что они готовы тотчасъ умилиться какъ только покажется имъ что дѣло уладилось, и что все пойдетъ гладко. Эта черта была въ натурѣ краснорѣчиваго графа Лалли Толандаля, члена Собранія, отличавшагося чрезвычайною чувствительностью и человѣка дѣйствительно честнаго. Его рѣчь о новой эрѣ довѣрія благодаря установившемуся согласію короля и націи была совершенно искреннею. Оратора увѣнчали вѣнкомъ, какъ онъ ни сопротивлялся, и показали въ вѣнкѣ въ окно народу. „Депутаты, сказано въ протоколѣ Думы, хотѣли уже оставить залу, какъ вдругъ всѣ голоса соединились чтобы провозгласить г. маркиза де-Лафайета главнокомандующимъ парижскою милиціей“. Какая странная неожиданность! Въ залѣ чрезвычайно кстати оказался бюстъ генерала, присланный изъ Америки. На него предсѣдатель избирателей, г. Моро де-Сенъ-Мери, указалъ Собранію. Послѣдовалъ выборъ аккламаціею. Въ то Же время Бальи провозглашенъ меромъ Парижа. Разказывая о своемъ избраніи, Бальи просто приводитъ выписку изъ протокола Думы. Потомъ говоритъ какъ онъ былъ изумленъ и ошеломленъ. Въ разказѣ сквозитъ какая-то неискренность. За нѣсколько страницъ, подъ 12 іюлемъ, онъ же приводилъ слухъ что его прочатъ въ головы.

Пріятель. Итакъ Собраніе побѣдило. Власть въ его рукахъ. На долго ли? Общій характеръ и такъ-сказать рецептъ революціоннаго движенія таковъ: власть существующая должна была разрушена въ пользу новой власти, имѣющей ее замѣнить для выгоды разрушителей. Разрушеніе должно дѣлаться путемъ вынужденныхъ уступокъ. При этомъ наивыгоднѣйшій способъ вынужденія въ томъ чтобъ уступка дѣлалась по собственному изволенію власти, за то подлежащей восхваленію. Когда дѣло сдѣлано, новая власть окончательно вступила въ силу, по отношенію къ ней начинается тотъ Же процессъ новыми разрушителями уже въ ихъ выгоду. Такъ процессъ могъ бы продолжаться въ безконечность. Практически приходитъ обыкновенно къ тупику, и начинается реставрація. На всемъ пути задача не во благѣ, свободѣ и тому подобныхъ хорошихъ вещахъ, но въ пріобрѣтеніи власти. Власть есть цѣль, остальное—средство. Исторія французской революціи — поучительное и страшное подтвержденіе этого положенія.

Авторъ. Какую разницу съ торжественнымъ шествіемъ членовъ Собранія представилъ 17 іюля печальный въѣздъ короля, привезеннаго въ Парижъ! Восклицаній, правда, было не мало. Король внушалъ, повидимому, присутствіемъ своимъ немалые восторги. Но въ сущности какая это была фальшивая трагикомедія! Révolutions de Paris въ слѣдующихъ выраженіяхъ привѣтствуетъ „зарю прекраснаго дня“ когда „обожаемый монархъ явился между насъ“: „Отъ ужасовъ войны народъ, переступая такъ-сказать черезъ тѣла двухъ имъ умерщвленныхъ гражданъ, народъ дышавшій доселѣ кровопролитіемъ, вносившій всюду желѣзо и огонь, вырывавшій изъ нѣдръ измѣнниковъ трепещущія внутренности, съ руками дымящимися кровью, народъ этотъ, съ челомъ сіяющимъ весельемъ, спѣшитъ принести своему монарху пальму мира Французы, какое прямодушіе (quelle loyauté), какое довѣріе! О! моя нація! ты одна умѣешь обожать, какъ умѣешь и отомщать!“ Чтобы принять эту пальму мира король, отправляясь въ Парижъ, прощался съ семьей какъ бы идя на великую опасность. Его провожали толпы. При заставѣ, Бальи въ качествѣ мера, подавая ключи города, привѣтствовалъ его словами звучавшими оскорбительною ироніей: „Это тѣ ключи которые были поднесены Генриху IѴ: онъ тогда только что покорилъ свой народъ; сегодня народъ покорилъ своего короля“. Бальи повидимому не хотѣлъ сказать ничего оскорбительнаго. Онъ увлекся представившеюся ему эффектною фразой, составленною почти экспромтомъ. Въ своихъ запискахъ онъ разказывалъ что когда онъ отправлялся на встрѣчу королю, ему сказали что надлежитъ представить монарху ключи города. „Что же сдѣлаетъ съ ними король?“ — Онъ передастъ ихъ вамъ. — „А я?“ — Вы ихъ возьмете. — „Неужели понесу я эти огромные ключи? Я брошу ихъ въ первомъ углу“. — Остерегитесь, это драгоцѣнные ключи, они были поднесены Генриху IѴ. — „Это дало мнѣ, прибавляетъ Бальи, тотчасъ идею первыхъ строкъ моей рѣчи. Я наскоро прибавилъ ихъ карандашомъ“. Привезли короля въ Думу, провели по лѣстницѣ подъ лѣсомъ пикъ, посадили на тронъ, дали кокарду, привѣтствовали рѣчами, сказали, пусть и самъ произнесетъ нѣсколько словъ. Онъ произнесъ: „всегда можете разчитывать на мою любовь!“ Отвезли назадъ. Семья встрѣтила его со слезами радости, какъ избавившагося отъ смерти.

Пріятель. Когда депутаты шествовали по Парижу, они какъ разказывалъ Бальи (II, 19), на улицѣ Сентъ-Оноре увидали замѣчательное зрѣлище, родъ торжественной процессіи. Везли въ окруженіи милиціи, въ сопровожденіи хора военной музыки, одного garde français въ мундирѣ, увѣнчаннаго лавровымъ вѣнкомъ, украшеннаго крестомъ Св. Лудовика. Экипажъ пріостановился. Депутаты, не зная даже въ чемъ дѣло, „поздравили тріумфатора и присоединили свои рукоплесканія къ рукоплесканіямъ толпы“. Кажется, говоритъ Бальи, это былъ „тотъ гардистъ который схватилъ г. Делоне и которому за то оставили крестъ сорванный съ коменданта“. Кто пожаловалъ ему этотъ крестъ? Пожаловало какое-то случайное собраніе гражданъ „во имя націи“ (Révol. № I, 15). Это никого не удивило и представлялось вполнѣ въ порядкѣ вещей. Гренадеръ потомъ было самъ задумался, принесъ крестъ въ Думу, но предсѣдатель гласныхъ сказалъ что не имѣетъ права принять крестъ: народъ пожаловалъ.

Пріятель. Сколько погибло при взятіи Бастиліи?

Авторъ. По описанію событія въ Монитерѣ, убитыхъ было восемдесятъ три, пятнадцать умерли отъ ранъ, семьдесятъ три были ранены. Счетъ, безъ сомнѣнія, гадательный.

Пріятель. А сколько заключенныхъ было освобождено?

Авторъ. По тому же описанію, семь человѣкъ; изъ нихъ четверо — дѣлатели фальшивыхъ документовъ.

Пріятель. Не много же было „жертвъ деспотизма* въ страшной крѣпости.

Авторъ. Тѣмъ не менѣе паденіе ея всюду произвело сильное впечатлѣніе. Съ именемъ Бастиліи соединялось множество воспоминаній. Она казалась какимъ-то оплотомъ королевскаго самодержавія. Во Франціи имя ея давно было ненавистно. Во множествѣ наставленій (cahiers) какими избиратели снабдили своихъ представителей въ Генеральныхъ Штатахъ было указано уничтоженіе и срытіе Бастиліи. Понятно какое впечатлѣніе должно было произвести ея взятіе. Впечатлѣніе это отразилось и за границей. Рамбо въ рѣчи своей напоминаетъ что въ Италіи Альфіери, италіянскій знаменитый поэтъ, написалъ стихотвореніе: „Обезбастиленный Парижъ“; въ Англіи Фоксъ восторгался событіемъ и говорилъ что желалъ бы переѣхать проливъ чтобы взглянуть на развалины Бастиліи; въ Германіи Меркъ возглашалъ что взятіе Бастиліи полагаетъ первый камень счастія человѣчества…

Но вотъ что куріозно. Графъ Сегюръ, тогдашній французскій посолъ при Екатеринѣ, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ: Новость „при дворѣ произвела значительное возбужденіе и общее неудовольствіе. Въ городѣ дѣйствіе было совсѣмъ противное. И хотя Бастилія навѣрно не грозила никому изъ жителей Петербурга, не могу передать какой энтуазіазмъ паденіе этой государственной тюрьмы и эта первая побѣда бурной свободы возбудили между негоціантами, купцами, въ среднемъ кругѣ и между нѣкоторыми молодыми людьми болѣе высокаго класса. Французы, Русскіе, Датчане, Нѣмцы, Англичане, Голландцы, всѣ на улицахъ поздравлялись взаимно и цѣловались какъ будто спала съ нихъ тяжелая цѣль. Едва могу повѣрить этой глупости о коей разсказываю“ (Ségur, Mém., III). Замѣть это происходило въ Петербургѣ.

Изъ этого разказа Мишле сдѣлалъ такую картину (Hist. de la Rév. I, 110). „Въ Россіи, странѣ тайны и молчанія, въ этой чудовищной Бастиліи на рубежѣ Европы и Азіи, когда достигла туда вѣсть, люди всякихъ націй на удицахъ восклицали, плакали, бросились другъ другу въ объятія, сообщая новость: Какъ не плакать отъ радости — Бастилія взята!“ Г. Рамбо передаетъ анекдотъ въ неменѣе украшенной формѣ: „Въ Россіи, этой отдаленной странѣ, тогда едва составлявшей часть Европы, Русскіе и иностранцы обнимались на улицахъ, и вмѣсто того чтобы говорить какъ въ день Пасхи: Христосъ воскресъ, съ энтузіазмомъ повторяли два слова: Бастилія взята“.

Такимъ образомъ петербургскіе иностранцы историческою миѳологіей превращены въ Россію…

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 2

Авторъ. Послѣ очерка празднествъ федераціи мы хотѣли коснуться дней революціоннаго смятенія. Полагаю нашей цѣли наиболѣе будетъ соотвѣтствовать описаніе волненій въ Парижѣ въ іюлѣ 1789 года, ознаменованныхъ взятіемъ Бастиліи а имѣвшихъ такое значительное вліяніе на ходъ революціонныхъ событій. Тутъ въ первый разъ во всей силѣ выступилъ неотразимый революціонный аргументъ — народный, мятежъ. Это были первые изъ революціонныхъ дней. По выраженію Марата, въ 1789 году „народъ“ дважды спасъ Францію, въ іюлѣ и въ октябрѣ. Любопытно прослѣдить какъ свершались эти акты спасенія.

Пріятель. Взятіе Бастиліи любопытно еще и тѣмъ что событіе это не очень давнее, — ему не исполнилось и столѣтія и о немъ сохранилось не мало разказовъ, что даетъ до нѣкоторой степени возможность прослѣдить какъ образуются историческія легенды. Народъ кое-какъ вооруженный, беретъ въ нѣсколько часовъ неприступную крѣпость, окруженную стѣнами въ двадцать футовъ толщиной и рвами широкими какъ рѣки. Восторженный Мишле прямо видитъ въ этомъ чудо. „Нападеніе на Бастилію, восклицаетъ онъ, нисколько не было дѣломъ разумнымъ (ne fut nullement raisonable). Оно было дѣло вѣры… Кто имѣлъ эту вѣру? Тотъ кто имѣлъ также самоотверженіе и силу исполнить ея завѣтъ. Кто? Народъ, всѣ!“

Авторъ. Въ самомъ дѣлѣ, любопытно измѣрить разстояніе между былью и миѳомъ. Іюльскія волненія въ ПарижѢ подоспѣли на помощь Національному Собранію въ критическія минуты его существованія. Собраніе только-что одержало свою первую побѣду надъ королемъ. Въ королевскомъ засѣданіи 23го іюня, о которомъ мы уже говорили, — только-что удалился король, — депутаты средняго сословія отказали ему въ повиновеніи и объявили что удерживаютъ въ своей силѣ декреты послѣднихъ дней іюня только-что кассированые королевскимъ заявленіемъ. Когда королю донесли что члены средняго сословія не хотятъ расходиться и сообщили, конечно, дерзкій вызовъ Мирабо, слабый Лудовикъ XѴI сказалъ только: „Ну, если не хотятъ уходить, пусть остаются“. Значеніе Собранія, какъ одного цѣлаго, быстро возрасло. Почти все духовенство и значительное число членовъ дворянскаго сословія соединились со среднимъ сословіемъ въ общій законодательный корпусъ. Но побѣду требовалось поддержать. Собранію могла грозить значительная опасность. Безпокойное настроеніе массъ, случаи безпорядковъ въ голодающемъ Парижѣ и даже въ Версалѣ, подъ глазами короля и Собранія, дѣлали понятнымъ правительственныя распоряженія стягивавшія къ Парижу и Версалю военныя силы, но вмѣстѣ съ тѣмъ внушали подозрѣніе Собранію. „Партія двора“, какъ она называлась, имѣла и обнаруживала замыслы болѣе впрочемъ хвастливые чѣмъ серіозные. „Мнѣ такъ навсегда и осталось неизвѣстнымъ, — писалъ въ послѣдствіи въ своихъ запискахъ столь популярный въ то время министръ Неккеръ, — къ какой собственно цѣли тогда стремились (при дворѣ). Были какіе-то секреты и за секретами секреты (des secrets et des arrière-secrets), и я думаю что они и самому королю не были извѣстны. Полагали можетъ-быть, смотря по обстоятельствамъ, увлечь монарха къ мѣрамъ о которыхъ не осмѣливались ему говорить“. Король въ отвѣтѣ своемъ депутаціи Собранія 11го іюля торжественно завѣрялъ что войска собираются въ Парижъ единственно въ видахъ сохраненія порядка и свободы занятій, Собранію Же не грозитъ малѣйшей опасности, и указывалъ что только злонамѣренные люди могутъ заподазривать истинную цѣль принимаемыхъ мѣръ. „Мы имѣемъ довѣренность къ королю, но не имѣемъ довѣренности къ министрамъ“, отвѣчалъ Мирабо, когда въ Собраніе были сообщены слова короля. Собраніе настаивало на удаленіи войскъ. Но въ тотъ Же самый день какъ король далъ этотъ отвѣтъ Собранію, онъ, повинуясь давленію другой стороны, внезапно рѣшился на удаленіе Неккера. Удаленіе это послужило сигналомъ парижскихъ волненій.

Пріятель. Г. Рамбо въ рѣчи произнесенной на Школьномъ праздникѣ ІЗго іюля нынѣшняго года и выражающей взглядъ офиціальной Франціи нынѣшняго времени такъ говоритъ объ этомъ моментѣ въ исторіи Собранія. „Что сдѣлало въ виду такого государственнаго переворота Собраніе не имѣвшее ни одного человѣка для защиты его противъ сорока тысячъ королевскихъ солдатъ? Оно объявило что впавшій въ немилость министръ уноситъ съ собою его довѣренность. Сказавъ это, оно ждало что сдѣлаетъ народъ въ Парижѣ. Отвѣтъ не замедлилъ“. Не думаю чтобы г. Рамбо хотѣлъ этимъ сказать что іюльское волненіе въ Парижѣ произошло не безъ участія и подстрекательства нѣкоторыхъ членовъ Собранія. Но едва ли не былъ бы онъ правь еслибы дѣйствительно соединялъ со своими словами тотъ смыслъ какой можно въ нихъ прочитать если не считать ихъ только реторическою фигурой. Лицо которое первое сообщило въ саду Пале-Роядя, главномъ мѣстѣ политическихъ сборищъ того времени, что Неккеръ уволенъ, было Камиль Демуленъ. По разказу маркиза де-Феррьера (Mémoires, I, 99), подтверждаемому другими свидѣтельствами и свидѣтельствомъ самого Демулена называвшаго себя творцомъ революціи, Камиль Демуленъ вскочилъ на столъ и воскликнулъ: „Граждане, нельзя терять на минуты; я только-что вернулся изъ Версаля, Неккеръ удаленъ. Удаленіе это — набатъ Варѳоломеевской ночи для патріотовъ. Одно у насъ прибѣжище — взяться за оружіе.” „На меня смотрятъ шпіоны, но живой не дамся въ руки“, прибавилъ онъ, вынимая пистолеты изъ кармана. Таковъ былъ первый сигналъ къ волненіямъ. А не забудемъ, что Камиль Демуленъ, товарищъ Робеспьера по коллежу, съ самаго открытія Собранія, какъ видно изъ его писемъ къ отцу, постоянно сновалъ въ Версаль и былъ въ сношеніяхъ съ Мирабо и другими вліятельными депутатами и предлагалъ свое сотрудничество для журнала Мирабо.

Авторъ. Въ запискахъ Бальи есть любопытный намекъ. Описывая засѣданіе 8 іюля, когда Мирабо первый поднялъ вопросъ о собираемыхъ у Парижа и Версаля войскахъ и упоминая что Мирабо какъ бы пророчески грозилъ могущимъ отъ того произойти народнымъ волненіемъ, способнымъ возжечь общій пожаръ, прибавляетъ: „Мирабо могъ имѣть особыя свѣдѣнія направлявшія его духъ пророчества. Извѣстно его умѣніе волновать народъ. Можетъ и тутъ былъ онъ не безъ участія, какъ въ Провансѣ“. Такой намекъ не даетъ еще, безъ сомнѣнія, повода утверждать что іюльскія волненія подстроены Мирабо и другими членами Собранія. Но со значительною вѣроятностью можно допустить что подъ рукой они къ нимъ вели и ихъ поощряли. У того же Бальи въ запискахъ подъ 12 іюля отмѣчено что въ тотъ день (это было воскресенье, засѣданія не было, и Бальи былъ въ своемъ домикѣ въ Шальйо близь Парижа) одинъ изъ друзей его говорилъ ему что въ Пале-Роялѣ ходятъ слухи что Бальи сдѣлается городскимъ головой. Это исполнилось только 16 іюля, послѣ взятія Бастиліи и поѣздки въ Парижъ короля, а уже кѣмъ-то было рѣшено заранѣе. Со своей стороны герцогъ Орлеанскій, поспѣшая, какъ только началось волненіе, изъ Парижа въ Версаль, говорилъ приверженцамъ своимъ: „остается одно — взяться за оружіе“. (Ferrières, I, 101.)

Относительно изображенія г. Рамбо слѣдуетъ замѣтить что оно исторически не точно. Собраніе протестовало заявленіемъ своего довѣрія удаленному Неккеру не прежде волненій, а 13 іюля, когда уже подробности о нихъ дошли въ Собраніе и, какъ выражается маркизъ де-Феррьеръ, „исполнила въ вемъ радостію дѣятелей революціи и подняли храбрость бояздивѣйшихъ… Собраніе сдѣлалось сильно Парижемъ”.

Пріятель. Интересно прочесть описаніе волненій 12 и 13 іюля 1789 года въ самомъ распространенномъ изъ революціонныхъ журналовъ той эпохи, начавшемъ появляться съ 17 іюля этого года. Я говорю о журналѣ Лустало Révolutions de Paris, богатомъ свѣдѣніями и сравнительно умѣренномъ, особенно въ началѣ. У насъ есть подъ руками экземпляръ этого изданія. Вотъ, съ нѣкоторыми сокращеніями,что тамъ сказано: „Какъ только дошла сюда вѣсть объ удаленіи дорогаго министра, наступило общее уныніе. Народъ въ отчаяніи, ища исхода своихъ золъ, сжегъ многія заставы, сходился въ разныхъ мѣстахъ, составлялъ разные планы; а граждане въ угрюмомъ молчаніи совѣщались между собою, не въ силахъ будучи удержаться отъ слезъ. Около пяти часовъ, въ воскресенье, 12 іюля, граждане собравшіеся въ Пале-Роялѣ послали приказъ чтобы всѣ спектакли были закрыты, что было безпрекословно исполнено. Этотъ знакъ уваженія оказанный великому человѣку съ очевидностію обнаружилъ какъ велика была степень общественнаго огорченія. Затѣмъ отправились въ кабинетъ Курціуса, просить этого артиста дать бюстъ ила портретъ его высочества герцога Орлеанскаго и г. Неккера. Въ тріумфѣ понесли эти бюсты убравъ ихъ крепомъ, символомъ немилости этихъ драгоцѣнныхъ лицъ (тогда думали что и принцъ получилъ повелѣніе о ссылкѣ). Народъ кричалъ: „шапки долой“, дабы выразить свое глубокое уваженіе. Шествіе было многочисленно, направилось по бульвару и улицѣ Сенъ-Мартенъ. Участвовавшіе въ шествіи граждане пригласили отрядъ Парижской гвардіи сопровождать ихъ для порядка… Достигли Вандомской площади. Тутъ отрядъ Royal-Allemand хотѣлъ остановить народъ. Полетѣли камни, солдаты бросились на толпу. Бюстъ Неккера былъ разбитъ; бюстъ принца избѣгъ той Же участи, ибо ударъ сабли драгуна не могъ его достичь. Но эти подлые солдаты, которыхъ Національное Собраніе можетъ немедленно распустить и объявить заслуживающими безчестья, осмѣлились стрѣлять въ народъ. Одинъ garde française, безоружный, былъ убитъ, нѣсколько ранены. Въ ту Же минуту князь Ламбескъ, ихъ начальникъ, этотъ ненавистный аристократъ, показался у моста въ Тюильри и съ низкою кровожадностью направился на гулявшихъ гражданъ, все оружіе которыхъ составляли палочки въ рукахъ. Тамъ ударомъ сабли, безо всякаго повода, онъ повергъ къ своимъ ногамъ старика удалявшагося со своимъ пріятелемъ; молодежь хотѣла броситься впередъ, но солдаты выстрѣлили. Всѣ бросились бѣжать. Послышался пушечный выстрѣлъ, смятеніе распространилось. Граждане въ отчаяньи побѣжали къ Пале-Роялю крича: къ оружію, къ оружію!“

Таково разукрашенное описаніе революціоннаго журнала еще наименѣе прибѣгавшаго къ искаженію фактовъ. Подробности перешли въ исторію. И у Тьера, и у Мишле читаемъ и о безоружномъ гардѣ убитомъ выстрѣломъ Royal Allemand и о старикѣ ни съ того ни съ сего пораженномъ яростнымъ княземъ Ламбескъ, бросившимся на мирно гулявшихъ съ палочками гражданъ. На дѣлѣ было далеко не такъ. Изъ показаній приводимыхъ у Тэна явствуетъ что драгуны Ламбеска встрѣтили при входѣ въ садъ Тюильри баррикаду стульевъ, изъ-за которой въ нихъ полетѣлъ градъ камней и бутылокъ. При въѣздѣ въ садъ нѣсколько человѣкъ окружили князя, хватали его лошадь за гриву и подъ уздцы, старались его стащить; былъ выстрѣлъ изъ пистолета. Ламбескъ, давъ шпоры лошади, освободился и ударилъ плашмя саблей по головѣ какого-то человѣка старавшагося закрыть входъ на мостъ (Pont Tournant). Рана „убитаго старца“ оказалась царапиной въ двадцать три линіи длины и исцѣлена была компрессомъ изъ водки. Что драгуны выстрѣлили въ воздухъ, упоминаетъ и Бальи со словъ очевидца.

Авторъ. Въ ночь съ 12го на 1Зе іюля городскія заставы были сломаны и соЖжены. Къ утру разбойника съ пиками, палками, дротиками „бродили шайками по улицамъ съ криками: „оружія и хлѣба“; мирные жители заперлись въ домахъ, дрожа за свою участь. „Хотѣли (Révol. de Paris) разграбить дома „враговъ народа“, но были удерживаемы благоразуміемъ нѣкоторыхъ гражданъ смѣшавшихся съ ними и ихъ сдерживавшихъ“. Толпа окружила Думу (Hôtel de Ville), наполнила ея залы, требуя оружія и, не дождавшись разрѣшенія, захватила все что было. Всѣ оружейные магазины были разграблены. Разбили тюрьму la Force и выпустили заключенныхъ. Проникли въ монастырь лазаристовъ; „поломали (цитую изъ Тэна) библіотеку, шкафы, картины, окна, физическій кабинетъ; бросились въ погреба, разбили бочки и начали пьянствовать; чрезъ двадцать четыре часа тамъ нашли до тридцати опившихся мущинъ и женщинъ, мертвыхъ и умирающихъ; изъ нихъ одна женщина оказалась на девятомъ мѣсяцѣ беременности. Вся улица предъ домомъ была усѣяна обломками, а грабители съ кусками съѣстнаго и жбанами въ рукахъ заставляли пить всякаго проходящаго! Монастырь по постановленіямъ обязанъ былъ имѣть запасный магазинъ съ зерномъ и мукой. Это и подало поводъ къ разграбленію: народъ де голодаетъ, а монахи набили подвалы хлѣбомъ и укрываютъ его отъ гражданъ“. Хлѣбъ на пятидесяти повозкахъ былъ свезенъ на рынокъ. Ночью на 14е іюля были разграблены булочныя и разбиты кабаки; „шайки всякаго отребья, съ ружьями и пиками въ рукахъ, бродятъ въ лохмотьяхъ; многіе почти голые“, со звѣрскими лицами, явившіеся неизвѣстно откуда, вооруженные какъ дикіе; врывались въ дома, требуя пить, ѣсть, денегъ, оружія.

Пріятель. Откуда разомъ появилась вся эта революціонная сволочь?

Авторъ. Она появилась далеко не разомъ. Задолго до іюльскихъ дней Парижъ былъ мѣстомъ частныхъ волненій и безпорядковъ. Почти наканунѣ собранія Государственныхъ Сословій, 27го апрѣля 1789 года, была въ Парижѣ разграблена обойная фабрика Ревельйона, человѣка весьма почтеннаго и благотворительнаго, но на котораго оставшіеся неизвѣстными враги его успѣли натравить чернь. Произошли такія же сцены буйства и пьянства; грабители даже приняли за вино бутыли съ лакомъ и осушили ихъ. Парижъ былъ центромъ, куда въ послѣднее голодное время сходились (бродяги со всей окрестной Франціи, укрываясь отъ преслѣдованій за безпорядки, повсюду обнаруживавшіеся, отыскивая пропитанія и праздной жизни. Въ 1789 году считалось въ ПарижѢ болѣе ста двадцати тысячъ неимущихъ. Пришлось устраивать родъ національныхъ мастерскихъ, производя совсѣмъ ненужныя земляныя работы на Монмартскомъ холмѣ, съ платой по двадцати су въ день. Горючаго матеріала былъ такимъ образомъ запасъ огромный. Силу іюльскому возстанію давала впрочемъ не эта сволочь. Главнымъ орудіемъ она сдѣлалась позже. Въ эти дни она занималась почти исключительно грабежемъ, наводя страхъ неистовствами. Вооружался, бралъ Бастилію слой нѣсколько высшій. Граждане собирались въ Думѣ и по округамъ. Общая мысль была — что необходимо вооружиться, образовать гражданскую милицію, которая охраняла бы городъ отъ разграбленія и, главное, представила бы отпоръ ненавистной военной силѣ изъ „наемниковъ“ руководимыхъ „врагами народа“, о немедленномъ вторженіи которыхъ ходили самые преувеличенные слухи. „Всѣ движенія этихъ дней, говоритъ Бальи, имѣли двѣ причины: одна — безпокойство и ужасъ добрыхъ гражданъ въ минуту общественной опасности, при видѣ перемѣны министерства и собранныхъ съ какимъ-то замысломъ войскъ: граждане эти требовали оружія чтобы спасти отечество, свою собственность, или чтобы защитить свои послѣдніе дни; другая — разбойники, послужившіе уже въ дѣлѣ Ревельйона и столькихъ затѣмъ другихъ и которые выдвинуты были тѣми кто желали ускорить ходъ революціи“ (Bally, I, 337).

Пріятель. Не малое значеніе имѣетъ то обстоятельство что Gardes Françaises и парижская стража (guet) присоединились къ волновавшимся гражданамъ. Среди Gardes Françaises дисциплина была въ паденіи: уходили безъ спросу, слонялись въ Пале-Роялѣ, составляли клубы. Новый полковникъ хотѣлъ нѣсколько ослабить распущенность. Онъ арестовалъ и отправилъ въ тюрьму нѣсколькихъ нарушителей дисциплины. Едва сдѣлалось это извѣстнымъ какъ толпа народа бросилась въ тюрьму и освободила арестованныхъ. Бальи, президентъ Собранія, получилъ объ этомъ извѣстіе утромъ 1го іюля отъ прибывшей изъ Парижа „депутаціи“ со слѣдующимъ заявленіемъ: „Неслыханная, неумѣстная строгость повергла вчера Парижъ въ уныніе и смятеніе. Толпой бросились къ тюрьмѣ Аббатства, куда по приказанію г. Дю-Шателе (полковника) приведены Gardes Françaises, которые въ тотъ же вечеръ долженствовали быть отосланными въ Бисетръ. Эти несчастныя жертвы своего патріотизма (!) были вырваны изъ ихъ цѣпей и отведены при громѣ общихъ рукоплесканій въ Пале-Рояль, гдѣ нынѣ и находятся подъ охраной народа, взявшаго на себя за это отвѣтственность“. Неизвѣстные люди вмѣшиваются въ дѣло военной дисциплины, разбиваютъ тюрьму, освобождаютъ виновныхъ, объявляютъ себя народомъ и принимаютъ на себя какую-то небывалую отвѣтственность. Очевидное нарушеніе самыхъ первыхъ началъ порядка. Какъ же принимаетъ это извѣстіе президентъ Собранія и само Собраніе? Характеристично разсужденіе Бальи по этому поводу. Оно свидѣтельствуетъ о той язвѣ нравственнаго разложенія какая коснулась въ то время даже лучшихъ умовъ. Дѣло очевидно неправильное, но требуется уступить, и вотъ придумываются аргументы. „Я видѣлъ, говоритъ Бальи (Mém. I, 266), что военная дисциплина, какъ велось донынѣ, уполномочивала начальника посадить въ Аббатство нарушившихъ дисциплину солдатъ и что народъ не имѣлъ права ихъ оттуда вывести; что это незаконное дѣйствіе грозило поощрить къ несубординаціи. Такія размышленія могли склонять къ строгости. Но, съ другой стороны, если эти солдаты арестованы произвольно, за патріотическія чувствованія, то такой деспотизмъ, въ минуту когда свобода только начинала раздаться, такое дѣйствіе, противное національному интересу, должно было обратить на себя вниманіе представителей народа… Нельзя было думать опять арестовать этихъ людей, выведенныхъ изъ тюрьмы и находящихся нынѣ подъ охраной народа. Приходилось, — виновны они или нѣтъ, — дать имъ свободу, но такъ чтобы не компрометировать власти“. Придуманный компромиссъ состоялъ въ томъ чтобы Собраніе просило короля простить освобожденныхъ толпою солдатъ. Такъ дѣло и уладилось. Солдатъ упросили отправиться въ тюрьму, чтобы тотчасъ же быть оттуда освобожденными. Все обошлось благополучно.

Пріятель. Любопытно бы знать, въ чемъ состоялъ „патріотизмъ“ этихъ одиннадцати солдатъ, жертвъ деспотизма ихъ начальника?

Авторъ. На это есть указаніе. Они каждый вечеръ уходили безъ позволенія изъ казармъ и шатались въ Пале-Роялѣ. Большинство французскихъ гардовъ были любовниками пале-рояльскихъ публичныхъ женщинъ. Многіе и поступали въ гвардейцы „чтобы жить на счетъ этихъ несчастныхъ дѣвокъ“. Не только у этихъ гвардейцевъ, но и во всемъ войскѣ дисциплина страшно пошатнулась. Пришлось возлагать надежду только на „наемниковъ“.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 16

Пріятель. Какъ отнеслась къ празднику 14 іюля революціонная журналистика, полною рукой сѣявшая общественный раздоръ и старавшаяся возбудить ненависть противъ всего представлявшаго хотя бы подобіе власти, противъ короля, противъ Собранія, противъ Лафайета и Бальйи? Прочтемъ нѣсколько отрывковъ. Они дадутъ объ этомъ понятіе.

Въ журналѣ Révolutions de Paris, издателемъ котораго былъ Прюдомъ, а главнымъ редакторомъ Лустало, читаемъ: 1) „День взятія Бастиліи никогда не будетъ имѣть себѣ равнаго въ исторіи Французской націи. Самоотверженіе, мужество, горячность, увлеченіе всѣхъ гражданъ, ихъ согласіе, ихъ совершенное равенство, уваженіе всѣхъ правъ, народная справедливость, порядокъ въ нѣдрахъ безпорядка, веселость въ нѣдрахъ тревоги и повсюду величіе, геній народа разбивающаго свои цѣпи и возвращающаго свои права. Вотъ чѣмъ характеризуется этотъ восхитительный день. Достойно ли послѣднее 14 іюля быть названо годовщиной такого дня? Можетъ-быть было бы достойно еслибы не было этихъ разныхъ обожаній…

„Народъ идолопоклонный, который въ нашемъ праздникѣ видитъ только г. де-Лафайета, потомъ короля, а самого себя не видитъ; депутаты которые танцуютъ чтобы не чувствовать дождя; другіе на улицѣ закалывающіе собакъ своими шпагами; Французы принимающіе бѣлое знамя, терпящіе бѣлое знамя на тронѣ; король который на охотѣ можетъ выносить самые проливные дожди и не участвуетъ въ шествіи среди вооруженнаго народа, потому что идетъ дождь; который не беретъ труда пройти отъ трона до алтаря чтобы принести присягу и этимъ удовлетворить народъ платящій ему ежегодно 25 милліоновъ, не взирая на свою крайнюю нищету; науки, искусства, ремесла, гражданское мужество, добродѣтели, — не почтенныя, не награжденныя въ этотъ великій день; побѣдители Бастиліи забытые, и ни слова, ни единаго слова почтенія памяти тѣхъ кто въ этотъ день погибъ подъ стѣнами этой ужасной крѣпости; президентомъ Національнаго Собранія — царедворецъ (Бонней), дозволяющій другому царедворцу презрѣнное и мелкое удовольствіе стать предъ нимъ и скрыть его отъ глазъ публики… тысяча маленькихъ хитростей чтобы возбудить подобострастные возгласы и заставить забыть Націю въ ту минуту когда она была все: вотъ нынѣшній праздникъ.

„Депутаты департаментовъ отправились вечеромъ прохлаждаться въ Мюэту (à la Muette), гдѣ чуть не былъ задушенъ подъ поцѣлуями г. де-Лафайетъ, потомъ они пошли подъ окна Тюилери кричать: да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева кричали меньше. Между тѣмъ на пьедесталахъ статуй въ Тюилери, были всюду приклеены печатные листы, просившіе, умолявшіе о милости къ ней федератовъ: „Французы, гласили они, что стало съ нами? Ужели мы потерпимъ чтобы королева, прекраснѣйшее украшеніе Франціи, не участвовала въ готовящемся праздникѣ? ужели мы допустимъ чтобы клеветы распространяемыя противъ этой добродѣтельной женщины продолжали насъ осплѣплять?“… Въ четвергъ, 15-го числа, громко выразилось общее неудовольствіе тому что король не пошелъ къ алтарю… Въ эти дни равенства соблюдалось отличіе между народомъ въ мундирахъ и народомъ безъ мундировъ… На смотру 18-го числа, какъ и послѣ присяги, они цѣловали руки, ляшки, сапоги Лафайета. Будь въ этотъ день назначены какіе-нибудь выборы, можно было бы опасаться чтобы народное сумасбродство не оказало его лошади тѣхъ же почестей которыя нѣкогда Калигула воздалъ своему коню… Рабы, да, рабы въ мундирахъ различныхъ департаментовъ собрались подъ окнами покоевъ королевы чтобы пѣть пѣснь, и въ концѣ каждаго куплета намѣренно протяжно кричали: да здравствуетъ королева! Да, конечно, да здравствуетъ королева! Но ужь если это былъ великій день примиренія и всепрощенія, не слѣдовало ли уже тоже кричать: да здравствуютъ Полиньяки! да здравствуетъ красная книга! да здравствуетъ Тріанонъ! да здравствуетъ Бретӭль! да здравствуетъ Ламберъ! да здравствуютъ покровители заговора противъ Парижа! да здравствуютъ авторы проекта увезти короля въ Мецъ! да здравствуетъ письмо о двадцати пяти милліонахъ! Предательское равнодушіе выказанное нашими общественными дѣятелями къ побѣдителямъ Бастиліи доказало ясно что гражданскіе и военные начальники города Парижа не принимали никакого участія въ днѣ 14 іюля 1789“.

Вотъ какъ говоритъ въ свою очередь Маратъ въ своей газетѣ, L’Аmi du Peuple: „Я не буду распространяться въ описаніи этихъ празднествъ; это былъ бы потерянный трудъ… Что администраторы города въ родѣ Бальйи и всѣ мошенники распоряжающіеся большими дѣлами мечтаютъ только о благоденствіи и счастіи, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго: они утопаютъ въ роскоши; но чтобы послѣ оскудѣнія мануфактуръ и промышленности, послѣ остановки всѣхъ работъ, послѣ прекращенія платежей по общественнымъ рентамъ, послѣ семимѣсячнаго голода, хватило наглости говорить объ этомъ разоренному народу, несчастнымъ умирающимъ съ голоду — для этого конечно нуженъ мѣдный лобъ“.

Авторъ. Бѣдный Бальйи! Никому такъ не улыбнулись какъ ему первые дни революціи, вызвавшіе его изъ кабинета научныхъ занятій въ шумное собраніе и затѣмъ въ думу и на площадь. Въ послѣдствіи онъ жизнію заплатилъ за эти дни, когда революція представлялась ему пышнымъ шествіемъ къ утвержденію свободы во Франціи. Популярный какъ ученый авторъ докладовъ Академіи Наукъ по важнымъ общественнымъ вопросамъ (особенно по вопросу о госпиталяхъ) онъ вступилъ въ собраніе государственныхъ чиновъ депутатомъ отъ Парижа; популярность его быстро возрасла благодаря его дѣятельности какъ предсѣдателя собранія, который выше всего ставилъ достоинство предводимаго имъ корпуса, а затѣмъ какъ мера Парижа. Но не надолго. Скоро общій безпорядокъ, дѣлавшій невозможною всякую правильную мѣру, и журнальныя клеветы отравили его существованіе. Какъ меръ Парижа онъ имѣлъ въ распоряженіи значительныя суммы. Это дало обильную пищу клеветѣ. Маратъ выступилъ его злѣйшимъ врагомъ и каждый почти день твердилъ въ газетѣ: „Пусть Бальйи дастъ отчетъ“. Вотъ на выдержку грязное обвиненіе брошенное Маратомъ въ Бальйи во время празднества федераціи: „Парижскій меръ, виновный въ тысячи покушеніяхъ противъ общественной свободы, сильнѣйше заподозрѣнный въ стачкѣ съ мошенниками, хотѣвшими подкупить честность одного представителя націи и склонить его къ покровительству спекуляціи въ три съ половиною милліона ливровъ; меръ подвергшійся доносу муниципалитета, котораго честь онъ компрометировалъ въ этомъ позорномъ дѣлѣ, этотъ недостойный сановникъ не только не наказанъ, но служитъ предметомъ похвалы и лести“. Бальйи былъ склоненъ ко внѣшней представительности. Онъ одѣлъ прислугу въ городскую ливрею. Но зачѣмъ ливрея была слишкомъ яркаго цвѣта? И это ставилось ему въ преступленіе. Каково было на самомъ дѣлѣ корыстолюбіе Бальйи можно заключить изъ того что въ своемъ званіи мера онъ истратилъ болѣе двухъ третей и того состоянія какое самъ имѣлъ, а послѣ роковой развязки его политической карьеры, вдова его осталась въ положеніи близкомъ къ нищетѣ. Помощь впрочемъ пришла. Послѣ разогнанія собранія Наполеономъ, 18 брюмера, разказываетъ Араго. „уличные глашатаи 21 брюмера возвѣщали всюду, и даже на улицѣ Сурдьеръ (гдѣ жила вдова Бальйи), что генералъ Бонапартъ консулъ, а Лапласъ министръ внутреннихъ дѣлъ. Это имя столь извѣстное почтенной вдовѣ достигло даже до комнаты гдѣ она жила и произвело нѣкоторое волненіе. Въ тотъ же вечеръ новый министръ испросилъ пенсіонъ въ двѣ тысячи франковъ вдовѣ Бальйи“…

Можетъ ли что-нибудь мерзостнѣе журнальнаго пера которымъ сознательно водитъ клевета, и какое между тѣмъ это употребительное и, надо признаться, сильное орудіе!

Пріятель. (Продолжая чтеніе выдержки изъ Марата.) „Среди этой общей нищеты, цѣлыхъ восемь дней, говорятъ, должны быть посвящены празднествамъ, пирамъ, играмъ и увеселеніямъ всякаго рода, а ночи иллюминаціямъ.

„Ужели хотятъ они ввести въ заблужденіе ложнымъ видомъ общественнаго благоденствія людей у которыхъ постоянно подъ глазами масса нищенствующихъ? Ужели надѣются они извинить свою скандалезную расточительность разглагольствомъ объ общественномъ благѣ?

„Надо было видѣть опьяненіе Французовъ во время приготовленій къ федеративному празднику, ихъ опасенія чтобы медленность въ работахъ не помѣшала ему, горячность съ которою они сами брались за трудъ, ихъ энтузіазмъ когда тронулось тріумфальное шествіе, чтобы составить себѣ понятіе не о любви ихъ къ отечеству, нѣтъ, но о ихъ бѣшеномъ пристрастіи къ зрѣлищамъ и новостямъ…

„Среди кликовъ восторга какое могло быть для націи болѣе унизительное зрѣлище какъ видѣть президента сената, представителя націи, на убогомъ стулѣ, и тутъ же короля, въ сущности только перваго слугу народа, на великолѣпномъ тронѣ, со всѣми внѣшними отличіями тріумфатора! Что можетъ быть возмутительнѣе отказа короля принести присягу въ вѣрности націи на алтарѣ отечества!..“

Въ Révolutions de France et de Brabant Камиля Демулена сказано:

„Ежели бы я имѣлъ честь быть депутатомъ, я бы потребовалъ чтобы тронъ на которомъ такъ беззастѣнчиво возсѣдалъ г. Капетъ оставался пустымъ, на возвышенномъ мѣстѣ, какъ представитель народнаго верховенства; я хотѣлъ бы чтобы подъ нимъ обѣ власти помѣщались на сѣдалищахъ по крайней мѣрѣ равныхъ. Вся досада которую намъ причинили и наглость кресла власти исполнительной, и униженіе, пресмыканіе кресла законодательной власти, и отвратительный видъ мундировъ гвардейцевъ, и униженные поклоны г. Мотье, и такъ-сказать бѣгство короля, у котораго ноги сейчасъ перестали болѣть когда дѣло дошло до желанія удрать, какъ только раздались крики: къ алтарю! — вся эта досада наша не помѣшала намъ замѣтить въ поведеніи нашихъ согражданъ множество чертъ дѣлающихъ имъ величайшую честь…

„Когда выстрѣлъ изъ пушки и звукъ барабановъ возвѣстили принесеніе присяги, Парижане, оставшіеся въ городѣ, мущины, женщины и дѣти, съ восторгомъ воздѣвали руки и восклицали: да, клянусь! Они счастливы что оставались въ городѣ: ихъ радость осталась чистою и безъ примѣси горечи. Они не слыхали криковъ, правда рѣдкихъ, стыдливыхъ, сдавленныхъ и тотчасъ заглушенныхъ: Да здравствуетъ королева! Да здравствуютъ гвардейцы! Имъ не кололи глаза ни наглость кресла исполнительной власти, ни униженіе націи, ни преступное сообщничество подлаго президента Боннея“.

Авторъ. Журналистикѣ принадлежитъ чрезвычайно важная роль въ ряду революціонныхъ силъ. И наиболѣе дѣйствія и значенія обнаруживала она именно въ описываемый нами періодъ революціоннаго движенія, могущественно содѣйствуя возбужденію общественной смуты. Другою силою были революціонные клубы и вообще всякія собранія гражданъ, немедленно получавшія политическій характеръ и всегда выходившія далеко за предѣлы своей компетенціи. Третья, невидимая, неуловимая сила, которую мы назвали невидимою рукой и которая проявляется подкупами, тайными соглашеніями, сманиваніями, заговорами, сила всюду усматриваемая, нигдѣ не находимая, дѣйствующая какъ дрожжи революціоннаго броженія и въ журналистикѣ, и въ клубахъ, и въ палатѣ и на улицѣ, не подлежитъ точному опредѣленію. Газеты революціонной эпохи были по большей части небольшаго формата дешевые листки. Они покрывали стѣны домовъ, читались на всѣхъ улицахъ, всѣми классами населенія. Зибель сравниваетъ ихъ съ мелкими демократическими газетами 1848 года какъ по таланту, такъ и характеру убѣжденій редакторовъ. Газета Лустало расходилась въ числѣ 200 тысячъ экземпляровъ. Нѣкоторыя газеты украшались политипажами, иногда отвратительными. Общій характеръ ихъ въ томъ чтобы бойкимъ перомъ возбуждать дурныя страсти, раздражая, забавляя, поблажая, обманывая, клевеща, обращаясь къ дурнымъ инстинктамъ человѣческой природы; въ то же время льстить нѣкоторому безличному „народу“, великодушному, великому, могущему все сдѣлать что захочетъ, и хлестать обличая все выдающееся, не останавливаясь предъ средствами, ежедневно пуская въ ходъ завѣдомую ложь. Печать пользовалась полною свободой или точнѣе безграничною разнузданностью. Если это можно назвать полною свободой печати, то опытъ съ такою свободой былъ сдѣланъ, и къ сожалѣнію удаченъ не былъ. Старые строгіе законы фактически были упразднены. Новыхъ не было. Можно было совершенно безнаказанно писать что угодно, какую угодно клевету, возбуждать къ мятежу и рѣзнѣ и производить впечатлѣніе дешевою дерзостью нападенія на все имѣющее хотя тѣнь авторитета. Два слова употреблялись въ особомъ значеніи и были въ почетѣ: patriote, bon patriote (въ родѣ какъ нынѣ у насъ въ нѣкоторой части журналистики въ почетѣ слово честный въ особомъ, спеціальномъ значеніи), и другое — дѣлать доносъ, dénoncer. Послѣднее слово у насъ не въ почетѣ, имѣетъ позорящее значеніе, но если замѣнить его словомъ обличать, будетъ нѣчто подходящее. Разнузданность находила громадное поощреніе въ дурныхъ инстинктахъ публики. Журналистика щекотала любовь къ скандалу, а для честолюбцевъ въ палатѣ и внѣ ея, имѣвшихъ въ виду проложить себѣ дорогу, была подручнымъ орудіемъ.

Каковы были разнузданность и безнаказанность можно судить по слѣдующему эпизоду. Послѣ брошюры подписанной именемъ Марата C’en est fait de nous, парижскія городскія власти взволновались. Камиллъ Демуленъ иронически описываетъ ихъ дѣйствія.

„Маратъ, которому, какъ мнѣ иной разъ кажется, отлично служатъ его шпіоны, если можно такъ назвать патріотовъ движимыхъ чистѣйшими побужденіями, разказываетъ что по прочтеніи C’en est fait de nous ужасъ изобразился на всѣхъ лицахъ въ меріи. Г. Бальйи сонъ потерялъ, г. Мотье шлетъ за г. Карлемъ. Г. Карль, ювелиръ, командиръ батальйона набережной des Orfèvres, такъ отличившійся 22 января при знаменитой блокадѣ дома Марата, при коей исполнялъ должность генералъ-майора. Извѣстно, ему недоставало только бомбъ и пловучихъ батарей чтобы сдѣлать осаду по формѣ въ родѣ осады Гибралтара. Г. Карль отправляется ко вдовѣ Мэнье, раздающей листки Марата. Было 9 часовъ вечера. Алгвазилы роются въ домѣ. Великое исканіе невидимаго Марата. Наполняютъ фіакры его листками. Въ полночь привозятъ вдову къ Бальйи. Тамъ допросъ до трехъ часовъ утра, затѣмъ великая муниципальная консисторія, затѣмъ великій министерскій клубъ. Великія пренія въ управленіи. Какъ отдѣлаться отъ авторовъ, столь рѣшительныхъ патріотовъ. Рикетти старшій 2) предсѣдаетъ, онъ цѣдитъ, вѣситъ, просѣваетъ мнѣнія. Наконецъ рѣшаютъ. Малуэ явится съ доносомъ, Брӭнвилль будетъ преслѣдовать, судъ Шателе разсудитъ“.

Лустало въ свою очередь подымаетъ голосъ въ защиту „свободы печати“. „Съ той поры, говоритъ онъ, какъ министерская партія господствуетъ въ Національномъ Собраніи, стараются разрушить мало по малу всѣ декреты обезпечивавшіе націи верховенство и каждому гражданину свободу личности, собственности, мнѣнія, и нарушить „объявленіе о правахъ человѣка“, составляющее основаніе всѣхъ законовъ… Съ 25 милліонами дохода и съ клубомъ 1789 годъ къ своимъ услугамъ чего не могутъ, чего не дерзнутъ предпринять министры посѣдѣвшіе въ интригахъ и фаворахъ стараго управленія. Но печать, печать бодрствуетъ! Она разоблачаетъ планы затѣваемые противъ общественнаго интереса, она въ лицо называетъ мерзавца который продался, мошенника который служитъ народу только чтобы выбраться изъ ничтожества, слабодушнаго, покидающаго права охрана которыхъ ему довѣрена. Печать проникаетъ въ тайны, печать устанавливаетъ соглашенія, опрокидываетъ идоловъ, единитъ умы и подбрасываетъ препятствія министерскимъ попыткамъ. Надо, значитъ, уничтожить свободу печати!“

Въ засѣданіи 31 іюля депутатъ Малуэ дѣйствительно попросилъ слова для обличенія журналистовъ. „Я имѣю сдѣлать важное обличеніе“, сказалъ онъ. Многіе члены лѣвой стороны, зная въ чемъ дѣло, кричатъ: „обратитесь съ нимъ въ полицію“. Требуютъ перехода къ очереднымъ дѣламъ. „Нѣтъ очереднаго дѣла болѣе настоятельнаго, восклицаетъ Малуэ. Я хочу сдѣлать вамъ извѣстными гнусные умыслы и призвать кару на тѣхъ кто ихъ измышляетъ. Я приведу васъ въ трепетъ, сказавъ вамъ что существуетъ заговоръ задержать короля, ввергнуть въ темницу королеву, королевское семейство и главныхъ сановниковъ, и предать смерти отъ пяти до шести сотъ человѣкъ. Да, на вашихъ глазахъ, у вашихъ дверей, злодѣи обдумываютъ и распространяютъ эти гнусности, возбуждаютъ народъ къ бѣшенству, къ пролитію крови, развращаютъ его нравы, нападаютъ на основы конституціи и свободы.

Останутся да равнодушны и глухи, къ этому представители народа? Я изобличаю предъ вами гг. Марата и Камиля Демулена (ропотъ и смѣхъ съ лѣвой стороны). Я не смѣю полагать чтобъ изъ среды Національнаго Собранія раздавался смѣхъ когда я открываю преступленіе противъ общества“.

Г. Малуэ читаетъ затѣмъ выдержки изъ листка Другъ Народа, подъ заглавіемъ Мы пропали (C’en est fait de nous!). Вотъ одинъ изъ параграфовъ.

„Граждане всѣхъ возрастовъ и всѣхъ положеній! мѣры принятыя Собраніемъ не помѣшаютъ вамъ погибнуть: вы безвозвратно пропали если не возьметесь за оружіе, и не обрѣтете въ себѣ ту геройскую доблесть которая 14 іюля и 5 октября дважды спасла Францію. Спѣшите въ Сенъ-Клу, пока есть время, приведите въ наши стѣны короля и дофина, стерегите ихъ бдительно, и пусть они будутъ вамъ порукой въ событіяхъ. Заприте Австріячку и шурина ея, чтобъ имъ нельзя было ковать свои заговоры, схватите и заключите въ оковы всѣхъ министровъ и чиновниковъ, держите подъ стражей главу муниципалитета, помощниковъ мера, генерала, генеральный штабъ; возьмите артиллерійскій паркъ въ улицѣ Вертъ, завладѣйте всѣми пороховыми заводами и магазинами, пусть будутъ розданы пушки по округамъ, пусть соберутся окружныя управленія въ постоянное засѣданіе, заставятъ отмѣнить пагубные декреты. Бѣгите, спѣшите, если еще не упущено время, или скоро увидите безчисленные враждебные легіоны которые ринутся на васъ, увидите какъ подымутся привилегированные классы, и деспотизмъ, ужасный деспотизмъ, возстанетъ болѣе подавляющій чѣмъ когда бы то ни было. Пяти, шести сотъ головъ достаточно чтобы закрѣпить ваше спокойствіе, вашу свободу, ваше счастіе; ложная гуманность удержала вашу руки и остановила ваши удары: она будетъ стоить милліоновъ жизней вашихъ братьевъ. Если ваши враги восторжествуютъ, кровь польется рѣкой, они зарѣжутъ васъ безъ милосердія, распорютъ животъ вашимъ женамъ, и чтобы навсегда погасить среди васъ любовь къ свободѣ, ихъ кровожадныя руки вырвутъ сердца изъ груди вашихъ дѣтей“.

Обращаясь затѣмъ къ Камилю Демулену, „я не мщу, сказалъ Малуэ, за частное оскорбленіе. Послѣ года молчанія и презрѣнія я долженъ явиться мстителемъ за общество. Прочтите послѣдній нумеръ Революцій во Франціи и въ Брабантѣ. Какъ тутъ сомнѣваться? Могутъ ли быть болѣе жестокіе враги конституціи какъ тѣ кто желаютъ низвести короля до предмета презрѣнія и посмѣшища, кто по поводу достопамятнаго празднества, гдѣ король со всѣхъ концовъ государства былъ привѣтствуемъ выраженіями любви и преданности, говорятъ намъ наглости о тронѣ или какъ они выражаются: креслѣ исполнительной власти.

„Національнымъ праздникомъ Камиль Демуленъ называетъ тріумфъ Павла Эмилія, на которомъ государь, съ руками связанными за слиной, въ униженіи, слѣдовалъ за колесницей тріумфатора; онъ пользуется этимъ историческимъ фактомъ для преступнаго намека на праздникъ федераціи… Прежде нежели изобличить предъ вами эти преступленія, я пытался возбудить бдительность министерства; замѣшательство сановника, почти признавшагося мнѣ въ безсиліи законовъ, удвоило мой ужасъ. Какъ, сказалъ я себѣ, если законы безсильны, то кто предупредитъ насъ о томъ какъ не сами суды? Ихъ обязанность обратить вниманіе націи на угрожающія ей опасности; иначе пусть они завѣсятъ траурнымъ крепомъ свѣтилище правосудія, пусть скажутъ они намъ что законы безвластны и погибнутъ съ ними; ихъ обязанность пасть первыми подъ кинжалами тиранніи. Изобличить предъ вами опасность въ которой находится свобода и общественное дѣло, — будетъ шагомъ къ спасенію, будетъ вызовомъ къ наказанію преступленій; не потерпите чтобъ Европа насъ заклеймила позоромъ, повѣривъ что наши убѣжденія и наши права тождественны съ убѣжденіями и правами гг. Марата и Камиля Демуленъ. Они настоящіе враги общественнаго дѣла, а не тѣ кто страдаютъ отъ вашихъ реформъ. Человѣка страшно любящаго свободу возмущаетъ разнузданность своеволія, которому онъ предпочелъ бы всѣ ужасы деспотизма. Я требую чтобы королевскій прокуроръ при судѣ Шателе былъ призванъ сюда и получилъ приказъ преслѣдовать какъ преступниковъ противъ націи писателей призывающихъ народъ къ пролитію крови и неповиновенію законамъ. (Въ части собранія раздаются аплодисменты, въ другой части слышится ропотъ.)

Малуэ предложилъ слѣдующій проектъ декрета: „Національное Собраніе, въ виду сдѣланнаго однимъ изъ его членовъ доноса противъ статьи Мы пропали и противъ послѣдняго нумера газеты Революціи во Франціи и въ Брабантѣ, издалъ декретъ о вызовѣ въ Собраніе королевскаго прокурора при Шателе, для предписанія ему преслѣдовать, какъ преступниковъ противъ націи, авторовъ, типографщиковъ и разнощиковъ статей призывающихъ народъ къ возстанію, къ пролитію крови и ниспроверженію конституціи“.

Декретъ, увы! не имѣлъ никакихъ послѣдствій и былъ даже потомъ отмѣненъ.

Маратъ насмѣялся надъ Собраніемъ. „Я не умѣю пресмыкаться, писалъ онъ: впредь я не только не воздамъ никакого знака уваженія Собранію, но я буду относиться къ нему со справедливою строгостью; я не принесу ему никакой хвалы. Еслибы случайно изъ нѣдръ его возникъ хорошій декретъ, это будетъ только исполненіемъ долга; но я буду на стражѢ съ кнутомъ цензуры въ рукахъ при всякомъ его дурномъ декретѣ, а ихъ можетъ оказаться страшное число, потому что Собраніе поработили враги народа“.

„Ничто, пишетъ Камиль Демуленъ, не насмѣшило меня такъ какъ это объявленіе Маратомъ войны Національному Собранію. Вотъ по истинѣ заблудшее чадо журналистовъ-патріотовъ. Право начинаю думать что у Марата есть кольцо Гигеса. Очевидно онъ увѣренъ что проведетъ всѣхъ шпіоновъ старой полиціи и наблюдателей новой и проскочитъ чрезъ баталіонъ г. Карля, ибо отвѣчаетъ войной на войну и въ слѣдующемъ же нумерѣ обвиняетъ Собраніе въ государственной измѣнѣ“.

Какой отвѣтственности можно было бояться когда на другой день засѣданія выдавшаго декретъ предложенный Малуэ, предсѣдатель прочелъ Собранію письмо отъ „побѣдителей Бастиліи“, сообщавшихъ что они приглашаютъ писателей посвятившихъ себя защитѣ свободы, Камиля Демулена, Лустало, Карра и пр. и пр. присутствовать при богослуженіи для помина души погибшихъ при осадѣ этой крѣпости. „Собраніе не получило даже особаго приглашенія. Мы узнаемъ о приглашеніи только изъ афишъ,“ сказалъ одинъ изъ членовъ. Боясь отказаться отъ участія въ поминкахъ, но и не рѣшаясь послѣдовать такому приглашенію, Собраніе рѣшило само назначить „торжественное служеніе въ память павшихъ за свободу“.

Камиль Демуленъ со своей стороны прислалъ въ Собраніе оправдательный адресъ. Адресъ былъ прочтенъ въ засѣданіи 2 августа.
„Я желалъ бы знать, спрашивалъ по поводу его Малуэ, какое правительство, какое варварское общество дозволило бы то что запрещается вашимъ декретомъ? Если Камиль Демуленъ невиненъ, онъ оправдается. Или онъ виновенъ? Я буду обвинителемъ его и всякаго кто выступитъ его защитникомъ. Пусть оправдается если смѣетъ“.

Въ эту минуту въ одной изъ трибунъ раздается голосъ: да, я смѣю. Часть Собранія поднимается въ изумленіи; проносится слухъ что это сказалъ самъ Камиль Демуленъ; президентъ отдаетъ приказаніе арестовать лицо произнесшее эти слова.

Вкрадчиво выступаетъ Робеспьеръ. „Я полагаю, говорить онъ, что приказаніе отданное г. президентомъ было вызвано необходимостью; но слѣдуетъ ли смѣшивать необдуманность и неосторожность съ преступленіемъ? Онъ слышалъ какъ его обвиняли въ преступленіи противъ націи: въ такомъ случаѣ человѣку трудно удержаться. Нельзя предполагать въ немъ намѣреніе оскорбить Собраніе. Гуманность и справедливость говорятъ въ его пользу. Я требую чтобъ его оставили на свободѣ и чтобы Собраніе перешло къ очереднымъ дѣламъ“.

Предсѣдатель объявляетъ что Камиль Демуленъ исчезъ, и что его не могли арестовать.

Собраніе переходитъ къ очереднымъ дѣламъ…

Пріятель. Не безъ основанія писала Екатерина въ этомъ же 1790 году въ Парижъ: „Во Франціи теперь тысяча двѣсти законодателей, которыхъ не слушается никто кромѣ короля“.

Авторъ. Мы начали наши наброски описаніемъ свѣтлыхъ дней первой эпохи революціи, очередь за ея днями смятенія и ужаса.

Пріятель. Это отложимъ до другаго раза…

1) Выписки изъ революціонныхъ газетъ находятся въ Histoire parlementaire de la Révolution Française, par Bûchez et Roux, Parie, 1834, t. ѴI, 387 и слѣд.

2) Мирабо, послѣ отмѣны титуловъ такъ именуемый и въ Собраніи.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 7

Авторъ. Въ прочитанныхъ нами вчера въ сборникѣ Бюшеса и Ру (Hist. parl. de la Révol. par Buchez et Roux, ѴI, Paris, 1834) газетныхъ описаніяхъ работъ и празднествъ на Марсовомъ Полѣ, одинъ эпизодъ напомнилъ мнѣ какъ во всѣ времена одинаковъ пріемъ въ безсовѣстной части журналистики для развращенія молодежи. Пріемъ этотъ лесть. Школьная молодежь, повторяю, не была фокусомъ на который направлялось дѣйствіе, но по временамъ и ее не забывали. Крайнія республиканскія газеты не особенно привѣтствовали празднество 14 іюля. Такъ или иначе, это былъ праздникъ согласія, а таковое желательно не было. Въ журналѣ Камиля Демулена, Révolutions de France et de Brabant, говорится впрочемъ о работахъ на Марсовомъ Полѣ. „Народу“ конечно подносится лесть, растворенная сожалѣніемъ. „Какъ обманываютъ эту націю, восклицаетъ журналистъ, какъ заблуждается этотъ превосходный народъ думающій что онъ свободенъ! Но прекрасно быть обманутымъ, прекрасно судить о своихъ представителяхъ, министрахъ, судьяхъ по своей собственной добродѣтели и неподкупности!“ Затѣмъ лесть обращается къ молодежи, подбиваемой въ желательномъ направленіи. Разказывается трогательная исторія.

„Мальчикъ изъ одного пансіона въ Венсеннѣ тоже работалъ; его спрашиваютъ: нравится ли ему этотъ трудъ? и онъ отвѣчаетъ: пока могу предложить отечеству только мой потъ, но отдаю его съ великимъ удовольствіемъ. Вотъ поколѣніе которое обѣщаетъ намъ лучшее законодательное сословіе и лучшіе клубы нежели въ 1789 году… Я замѣтилъ между дѣтьми — дѣти всегда друзья равенства — что ни одинъ изъ нихъ не прокричалъ: „да здравствуетъ король“, не прокричавъ прежде девяносто девять разъ: „да здравствуетъ нація“, т.-е. уже охрипши и когда голосъ уже не былъ достаточно звученъ чтобы славить французскій народъ…“

Пріятель. Къ анекдоту о краснорѣчивомъ ребенкѣ присоединяется анекдотъ о довѣрчивомъ молодомъ человѣкѣ. „Является молодой человѣкъ, сбрасываетъ съ себя верхнее платье, кидаетъ на него двое своихъ часовъ, беретъ заступъ и удаляется съ нимъ на мѣсто работы. — Но ваши часы? кричатъ ему. — О! можно ли подозрѣвать братьевъ! — И часы на пескѣ и на щебнѣ остаются такъ же неприкосновенными какъ депутатъ въ Національномъ Собраніи“.

Авторъ. Въ дни ликованій была и оборотная сторона. Распускались тревожные слухи побуждавшіе многихъ выѣзжать изъ Парижа. Утверждали что во всю недѣлю федераціи ни одинъ возъ съ провизіей не будетъ пропущенъ на рынокъ, толковали будто подъ зданіемъ Военной Школы и подъ всѣмъ Марсовымъ Полемъ сдѣланъ обширный подкопъ и будетъ взрывъ. Меръ города Парижа, Бальйи, получалъ угрожающія анонимныя письма. По настоянію Лафайета, отъ городскаго управленія была издана успокоительная прокламація, гдѣ было между прочимъ сказано: „Пусть предающіеся страху удаляются: значитъ они этого хотятъ; пусть бѣгутъ праздника свободы подъ предлогомъ химерической опасности; но друзья революціи да останутся. Пусть подумаютъ что такого дня дважды не увидимъ“.

Пріятель. И Собраніе заботилось о предстоящемъ торжествѣ. За нѣсколько дней до праздника въ засѣданіи 9-го іюля, въ Собраніи обсуждался церемоніалъ принесенія присяги. Конституціонный комитетъ представилъ проектъ декрета изъ слѣдующихъ четырехъ статей:

Статья I. Король благоволитъ принять на себя начальствованіе надъ національными гвардейцами и войсками имѣющими прибыть на общую конфедерацію 14 іюля, и назначить офицеровъ для командованія его именемъ и по его приказаніямъ.

Статья II. Во всѣхъ публичныхъ церемоніяхъ предсѣдатель Національнаго Собранія будетъ занимать мѣсто помѣщаясь непосредственно рядомъ съ королемъ по правую сторону. Депутаты будутъ помѣщаться частію по лѣвую сторону отъ короля и частію по правую отъ предсѣдателя.

Статья III. Послѣ того какъ принесутъ присягу депутаты отъ національной гвардіи и другихъ частей войскъ королевства, предсѣдатель Національнаго Собранія повторитъ присягу принесенную имъ минувшаго 4-го февраля, послѣ чего каждый изъ членовъ Собранія, стоя, и съ поднятою рукой, произнесетъ: клянусь.

Статья IѴ. Затѣмъ принесетъ присягу король, въ слѣдующихъ выраженіяхъ: „Я, первый гражданинъ и король Французовъ, клянусь націи употреблять всю власть ввѣренную мнѣ конституціоннымъ закономъ государства, на соблюденіе конституціи установленной Національнымъ Собраніемъ и мною принятой, и блюсти за исполненіемъ законовъ“.

Авторъ. Эти подробности церемоніала имѣли важное значеніе какъ указаніе на новое положеніе королевской власти во Франціи. И по новой конституціи Франція оставалась монархіей, но Собраніе ревниво заботилось не дать королю какого-либо шага предъ собою и стремилось поставить его въ положеніе перваго чиновника государства, исполнителя декретовъ Націи, имѣющей Собраніе истиннымъ органомъ своихъ велѣній. Роялисты, которыхъ было еще довольно въ Собраніи и для которыхъ идея монархіи являлась еще въ прежнемъ обаяніи, не могли не видѣть въ новомъ положеніи какое давалось королю, великое униженіе королевской власти. Въ настоящемъ случаѣ наибольшее впечатлѣніе произвело порученіе королю, — естественному вождю военныхъ силъ страны, признанному такимъ и конституціей, — начальствованія надъ собранными представителями арміи и національной гвардіи, особымъ декретомъ Собранія. Въ рядахъ монархистовъ послышался ропотъ. Когда же водворилось молчаніе, аббатъ Мори потребовалъ слова.

Онъ сказалъ: „Какъ ни опасно высказывать свое мнѣніе въ конституціонныхъ вопросахъ, столь щекотливыхъ по своей сущности и еще болѣе щекотливыхъ по обстоятельствамъ, и которые невозможно было вполнѣ и строго обдумать, я полагаю что достоинство представителя французскаго народа требуетъ отъ него сообщенія Собранію размышленій внушенныхъ ему хотя бы и бѣглымъ прочтеніемъ декрета подобной важности. Въ природѣ нашего правленія и особенно нашихъ сердецъ лежитъ основаніемъ убѣжденіе что Франція есть монархія: главный же принципъ монархіи состоитъ въ томъ что вождь государства есть единственный распорядитель общественной силы. Еслибы во Франціи явилась вооруженная сила независимая отъ короля, Франція перестала бы быть монархіей. Поэтому меня чувствительно огорчило когда я услышалъ сдѣланное вамъ комитетомъ конституціи предложеніе просить короля принять командованіе надъ войсками и національною гвардіей. Подобное предложеніе показалось мнѣ несовмѣстнымъ съ величіемъ короля Французовъ. Фактомъ этого предложенія какъ будто дается понять что было бы возможно, подъ глазами короля, предложить другому гражданину принять командованіе надъ 50 или 60 тысячами людей. Въ минуту когда бы такое полномочіе состоялось, у насъ было бы два короля, какъ въ Спартѣ. Это политическое манихейство, двуначаліе, опрокинуло бы монархію. Поэтому, въ исправленіи статьи I я требую чтобы Собраніе объявило что всѣ войска собранныя на Марсовомъ Полѣ не будутъ имѣть иного вождя, кромѣ верховнаго вождя націи, объявленнаго конституціей верховнымъ вождемъ арміи.“

Аббату Мори, съ увертками, отвѣчалъ адвокатъ Варнавъ. „Я полагаю, сказалъ онъ, какъ и говорившій прежде меня, что никто кромѣ короля не можетъ быть главою федераціи, но раздѣляю мнѣніе комитета конституціи что король долженъ быть признанъ таковымъ особымъ актомъ законодательнаго корпуса имъ утвержденнымъ. Первая тому причина въ томъ что нѣтъ никакого отношенія между этимъ качествомъ главы конфедераціи и качествомъ главы исполнительной власти; это одинъ изъ тѣхъ актовъ которые имѣютъ мѣсто только въ моментъ когда конституція составляется и слѣдовательно не могли быть ею предусмотрѣны“. „Это одинъ изъ тѣхъ актовъ когда всѣ власти восходятъ къ своему источнику, и когда власть націи есть единственная могущая предписывать законы и правила. Значитъ рѣшеніе, кому предоставить начальствованіе, подлежитъ верховенству властей (à la souveraineté des pouvoirs). Слѣдовательно необходимъ спеціальный актъ. Вы признали декретомъ что король непосредственный глава арміи; но конституція еще не объявила что онъ непосредственный глава національной гвардіи. (Поднимается ропотъ.) Я не говорю что король не долженъ быть главою конфедераціи, я говорю что нельзя въ настоящую минуту признать его таковымъ вслѣдствіе несуществованія декрета и что необходимъ предварительный декретъ“.

Аргументація Варнава вызвала горячее возраженіе со стороны молодаго Казалеса (Cazalès). „Не безъ удивленія услышалъ я, произнесъ онъ, что верховный глава исполнительной власти, что правитель націи, что король, власть котораго предшествовала вашей… (Сильный ропотъ: раздаются требованія чтобы ораторъ былъ призванъ къ порядку). Я не понимаю такой немилости къ словамъ столь простымъ и правдивымъ. Повторяю, не безъ удивленія услышалъ я что верховный глава исполнительной власти, что правитель націи, что король, чья власть предшествовала вашей…. (опять ропотъ) Конечно, я не хочу этимъ сказать что власть короля предшествовала власти націи, отъ которой истекаетъ всякая власть; но я сказалъ, и это несомнѣнная истина, что власть короля предшествовала власти представителей націи; онъ далъ вамъ движеніе и жизнь, безъ него вы бы не существовали: и потому, говорю я, непостижимо чтобы вашъ король, тотъ кто васъ создалъ, наслѣдственный представитель французскаго народа, нуждался въ декретѣ отъ васъ чтобы быть верховнымъ главою военныхъ силъ королевства! Трудно представить себѣ монархію гдѣ король не былъ бы главою арміи; онъ глава ея по закону королевства, а не по вашему произволенію, онъ глава ея по волѣ націи, а вы не нація; онъ глава ея по праву короны, какъ наслѣдственный вождь страны; онъ глава ея по нашей конституціи, потому что вы приняли верховное указаніе націи выразившей свою волю чтобы онъ былъ признаваемъ таковымъ“.

Пріятель. Достойно вниманія что и Казалесъ, съ рыцарскою отвагою отстаивавшій монархію, о верховенствѣ націи не рѣшается говорить иначе какъ о политической аксіомѣ.

Авторъ. Другой пунктъ возбудившій возраженія былъ пропускъ въ декретѣ какого-либо упоминанія о мѣстѣ для королевскаго семейства. „Я принимаю, сказалъ аббатъ Мори, что предсѣдатель Національнаго Собранія долженъ помѣщаться по правую сторону короля непосредственно, а депутаты по правую и по лѣвую предсѣдателя и короля, который конечно не можетъ имѣть болѣе благороднаго кортежа. Но въ монархіи наслѣдственной, гдѣ по конституціонному принципу королевская власть должна переходить преемственно въ мужскомъ потомствѣ по праву первородства, не подобаетъ ли питать особое почтеніе къ принцамъ могущимъ наслѣдовать корону? Не слѣдуетъ ли удѣлить почетное мѣсто принцамъ крови которые будутъ сопутствовать его величеству? (Слышенъ ропотъ.) Я очень дурно выразился если изъ словъ моихъ заключаютъ что я требую посредника между королемъ и націей: его не можетъ быть…. Еслибы рѣчь шла о томъ чтобъ установить іерархію власти, я конечно сказалъ бы что ничто не стоитъ и не должно стоять между королемъ и націей. Но рѣчь о томъ чтобы почтить націю и короля воздаяніемъ почтенія семейству короля, рѣчь идетъ о церемоніи на которую король явится не для проявленія своей власти. Онъ въ первый разъ будетъ находиться въ нѣдрахъ своего великаго семейства. Къ ощущеніямъ которыхъ онъ будетъ исполненъ присоедините отраду быть въ средѣ и своей собственной семьи, которая есть также семья государства. Патріотизмъ призываетъ насъ преисполнить душу нашего короля тѣми чудными волненіями которыя онъ самъ такъ способенъ внушать. Умножимъ его радость и утѣшенія; не будемъ отдѣлять его отъ сына, отъ подруги, въ минуту когда онъ будетъ ощущать такое высокое благо и приметъ на себя столько обязательствъ. Великодушные представители народа, свободнаго народа прославившагося любовью къ своимъ королямъ! не подражайте тѣмъ деспотамъ Востока которые содержатъ въ заключеніи свое семейство, которые наслѣдника трона подвергаютъ рабству, и выпускаютъ азъ заключенія лишь наканунѣ того дня когда ему предстоитъ превратиться въ самаго неограниченнаго деспота. Тронъ объявленъ наслѣдственнымъ, это основное правило государства, и нація не монетъ достаточно оказать почета тѣмъ кто имѣютъ на него права; преизбыткомъ почтенія вы можете только наградить короля за возстановленіе націи во всѣхъ ея правахъ. Вы не захотите чтобы въ этотъ, на вѣки памятный день, изъ всѣхъ присутствующихъ только королевское семейство чувствовало себя неудовлетвореннымъ въ своихъ желаніяхъ“.

Собраніе въ заключеніе приняло первую статью въ редакціи коммиссіи безъ измѣненія; ко второй прибавлены были слова: „къ его величеству обратятся съ просьбой отдать приказаніе чтобы королевское семейство было помѣщена приличнымъ образомъ„. Третья принята безъ возраженій. Въ четвертой выпущены слова первый гражданинъ.

Около 10 іюля депутаты изъ провинцій собралась уже въ Парижѣ. Въ этотъ день Лафайетъ избранъ былъ стать во главѣ всей депутаціи отъ національной гвардіи во Франціи. Въ сопровожденіи представителей депутаціи онъ явился съ адресомъ въ Собраніе и затѣмъ къ королю. Адресъ къ Собранію значительно полнѣе и знаменательнѣе адреса къ королю. Вотъ изъ него отрывокъ:

„Нація пожелавъ стать свободною, вамъ поручила дать ей конституцію… Да, милостивые государи, вы познали нужды и желанія Французовъ когда разрушили готическое зданіе нашего правительства и нашихъ законовъ, пощадивъ лишь монархическій принципъ, и внимательная Европа узнала что добрый король можетъ быть опорой свободнаго народа, какъ онъ былъ утѣшителемъ народа угнетеннаго. Окончите ваше дѣло!..

„Пусть торжество этого дня будетъ сигналомъ примиренія партій, забвенія неудовольствій, мира и общественнаго благополучія! И не бойтись чтобы сей святой энтузіазмъ увлекъ насъ за предѣлы предписываемые общественнымъ порядкомъ. Подъ покровомъ закона знамя свободы никогда не сдѣлается знаменемъ своеволія. Клянемся честью свободныхъ людей: Французы не даютъ тщетныхъ обѣщаній“.

Гораздо короче, со значительно меньшею торжественностію составленъ адресъ королю. „Въ потокѣ памятныхъ событій, возвратившихъ намъ неотъемлемыя права, когда энергія народа и добродѣтели короля дали другимъ народамъ а ихъ вождямъ такіе великіе примѣры, намъ пріятно почтить въ вашемъ величествѣ прекраснѣйшій изъ всѣхъ титуловъ — титулъ главы Французовъ и короля свободнаго народа… Французскіе націоналъ-гарды клянутся вашему величеству въ повиновеніи, которое не знаетъ другихъ границъ кромѣ закона, и въ любви, которая кончится лишь съ нашею жизнію“.

Король отвѣчалъ: „Передайте вашимъ согражданамъ то что я хотѣлъ бы сказать имъ всѣмъ какъ скажу вамъ. Передайте что ихъ король есть ихъ отецъ, братъ, другъ, что онъ можетъ быть счастливъ только ихъ счастіемъ, великъ только ихъ славой, могущественъ только ихъ свободою, страждетъ только ихъ несчастіями“.

Наступилъ день празднества. Въ изданіи Mémoires pour servir à la vie du gén. Lafayette въ числѣ pièces justificatives помѣщено описаніе этого дня сдѣланное очевидцемъ, членомъ Національнаго Собранія, и весьма живо рисующее событія праздника, которому сильно мѣшалъ проливной дождь. Не будетъ, думаю, лишнимъ привести это описаніе вполнѣ. Оно весьма характеристично и по изложенію, и по мыслямъ, и переноситъ насъ въ эту странную эпоху сбитыхъ мыслей и раздраженной чувствительности. Описаніе составлено въ формѣ письма къ пріятелю.

„Какое обязательство я принялъ на себя! Я обѣщалъ написать тебѣ тотчасъ послѣ окончанія праздника который столица дала націи. Но знаешь ли ты въ какомъ положеніи я былъ послѣ этого великолѣпнаго торжества? Я умиралъ отъ голода и холода, я падалъ отъ изнеможенія.

„Великія впечатлѣнія воспринятыя мною, какъ всегда бываетъ, еще болѣе меня подавили и лишили меня силы, необходимой чтобы ихъ достойно передать.

„Около Національнаго Собранія назначено было собираться его членамъ, что и было ими исполнено около девяти часовъ. Полтора часа спустя, главнымъ начальникомъ парижской гвардіи г. де-Лафайетомъ былъ данъ сигналъ къ начатію шествія. Для этого выбранъ былъ тотъ моментъ когда войска, тронувшіяся отъ городской ратуши, передовыми рядами приближались къ площади Лудовика ХIѴ, гдѣ должно было къ нимъ присоединиться Національное Собраніе. Г. де-Бонней, по своей рѣдкой способности къ предсѣдательству столь достойный стоять во главѣ Національнаго Собранія въ подобный день, вручилъ намъ распредѣленіе шествія.

„Выступивъ изъ залы нашихъ засѣданій, мы направились къ самой большой аллеѣ въ Тюилери. Мы должны были идти двумя линіями, по двое въ каждой, и слѣдовательно всего по четыре въ рядъ, что очень затруднилось слѣдующимъ обстоятельствомъ: нѣсколько дней шелъ дождь; сегодня, въ день столь достойный самой великолѣпной погоды, дождь лилъ ливнемъ. Еще не установившись для шествія, еще не сдѣлавъ ни шагу, представители націи были всѣ мокрые; однимъ зонтикомъ часто прикрывались трое и четверо, — слѣдовательно никто. Мы были буквально въ водѣ, было отъ чего прійти въ отчаяніе: но мы поступили лучше; когда на душѣ радостно, все легко обращается въ радость: рѣшились смѣяться надъ своимъ злополучіемъ.

„На всемъ протяженіи дороги мы встрѣтили то же настроеніе въ рядахъ зрителей стоявшихъ шпалерами съ обѣихъ сторонъ; они насквозь промокли и пѣли. Въ Куръ-ла-Ренъ нельзя сказать гдѣ больше было любопытныхъ: подъ деревьями или на деревьяхъ.

„Около моста Pont-Tournant, насъ привѣтствовалъ Лафайетъ; возлѣ этого генерала, такъ прекрасно оправдывающаго надежды которыя подавала его первая юность, мы видѣли цѣлый баталіонъ героевъ не выше ихъ сабель и ихъ гренадерскихъ шапокъ; это двѣнадцати и тринадцатилѣтніе солдаты; ихъ баталіонъ носилъ названіе Надежды Отечества. Недалеко отъ нихъ стоялъ баталіонъ ветерановъ. Такимъ образомъ, мы переходили отъ сладкаго волненія къ волненію глубокому, и можно было однимъ взглядомъ окинуть конецъ жизни и ея начало, посвѣщенные отечеству.

„Ты знаешь, мой дрѵгъ, сколько разъ мы были тронуты до слезъ, восхищаясь въ Плутархѣ картинами которыя, быть-можетъ, служили образцомъ и для этой, но которыя донынѣ можно было встрѣтить только въ исторіи древности; ты увидишь сколь правдоподобною сдѣлали мы эту исторію древнихъ.

„Отъ конца Куръ-ла-Ренъ до заставы Конферансъ на одной сторонѣ, какъ тебѣ извѣстно, всюду дома: вообрази что мы почти ни одного не видали; они всѣ сверху до низу были скрыты подъ любопытными, которые, такъ-сказать, выпирались изъ оконъ. Крыши всѣ были покрыты людьми.

„Очень широкій и очень прочный мостъ былъ въ нѣсколько дней установленъ на баркахъ противъ Марсова Поля,—постройка его была совершена такъ скоро что казалась волшебствомъ. Переходя черезъ этотъ мостъ, мы имѣли предъ глазами тріумфальную арку, съ тремя большими проходами подъ ней. Барельефы, надписи этой тріумфальной арки, гласили не о побѣдахъ и кровавыхъ битвахъ, но о свободѣ, о конституціи, о правахъ народа.

„Когда мы прошли подъ этими сводами арки, мы казалось вступили въ иной міръ, а не на знакомое намъ Поле. Вообрази себѣ огромное пространство окруженное землянымъ возвышеніемъ, на которомъ въ тридцать рядовъ были поставлены скамейки, между ними тамъ и самъ оставлены проходы для свободнаго движенія и выхода.

„Напротивъ тріумфальной арки и на противоположной оконечности Марсова Поля, возвышалась крытая галлерея изящнаго рисунка; въ серединѣ ея и приблизительно на половинѣ ея высоты, являлся глазамъ тронъ короля Французовъ, тронъ Лудовика XѴI; направо и налѣво отъ трона поднимались ряды скамеекъ предназначенные, верхніе для представителей народа, прочіе — членамъ муниципалитета, избирателямъ Парижа и чрезвычайнымъ депутатамъ всего королевства.

„Надъ трономъ, въ самой возвышенной части галлереи, было устроено особое помѣщеніе для королевы, дофина, королевской фамиліи и ихъ свиты. Посреди Марсова Поля, казавшагося еще несравненно обширнѣе, съ тѣхъ лоръ какъ столько предметовъ дѣлали эту обширность еще замѣтнѣе, возвышался алтарь отечества. Съ четырехъ сторонъ его спускались отлогіе скаты по своей ширинѣ какъ будто предназначенныя для шествія цѣлаго народа. На ступеняхъ ихъ были разсѣяны священники, одѣтые всѣ въ бѣломъ и въ этомъ одѣяніи напоминавшіе воображенію левитовъ и гіеорофантовъ.

„Когда это зрѣлище предстало глазамъ Національнаго Собранія, ступени алтаря были покрыты націоналъ-гардами подъ ружьемъ, и мирные служители религіи, предъ алтаремъ, самымъ возвышеннымъ быть-можетъ изо всѣхъ когда-либо воздвигнутыхъ человѣкомъ, казалось стояли на этой высотѣ уже не для того чтобы возвыситься надъ остальными смертными, но чтобы быть ближе къ небу.

„Дождь въ это время пошелъ еще сильнѣе, зрители на террасахъ раскрыли свои зонтики и надъ ихъ головами образо валась какъ бы разноцвѣтная крыша. Но вскорѣ дождь пересталъ, зонтики сложены и глазамъ является болѣе ста тысячъ зрителей.

„Внутри цирка, на своихъ мѣстахъ уже строились рядами прибывавшіе націоналъ-гарды.

„Скамейки нижней части галлереи уже были заняты лицами которымъ предназначались; въ помѣщеніи для королевской фамиліи еще были видны только нѣсколько министровъ его величества и нѣсколько особъ его свиты.

„Когда мы помѣстились на своихъ мѣстахъ, пришлось Ждать еще бодѣе трехъ часовъ прежде нежели всѣ федераты собрались, и лрежде нежели были принесены на Марсово Поле всѣ знамена отъ департаментовъ.

„Дождь былъ точно въ заговорѣ противъ праздника, ливень возобновлялся поминутно, словно нарочно чтобъ опечалить всѣхъ; но это ему не удалось: въ самый разгаръ проливнаго дождя нѣкоторые изъ федератовъ взялись за руки и начали танцовать образуя кругъ; они нашли подражателей; круги соединялись, раздѣлялись, ихъ было то больше, то меньше; воздухъ огласился кликами радости и пѣснями; видны были только солдаты и гренадеры бѣгущіе и прыгающіе держа другъ друга за руку; никогда не было зрѣлища болѣе пріятнаго и въ то Же время болѣе внушительнаго какъ видъ этой арміи, которая за нѣсколько минутъ до того какъ ей предстояло присягнуть что она, когда понадобится, прольетъ всю свою кровь до послѣдней капли за свободу, танцовала вокругъ алтаря отечества подъ глазами своихъ законодателей.

„Другое чувство, которое эти солдаты націи проявляли каждую минуту, было нетерпѣніе увидать короля: было мгновеніе когда тронъ прикрыли чтобъ обезопасить его отъ дождя. Пра этомъ движеніи, о которомъ нельзя было судить на далекомъ разтояніи, тысячи голосовъ огласили воздухъ кликомъ: да здравствуетъ королъі и тысячи рукъ и сабель поднялись кверху, влекомые неудержимымъ порывомъ радости.

„Присутствіе королевы вызвало тѣ же восторги; и oru еще удвоились когда нѣсколько разъ поднявъ на рукахъ своихъ юнаго наслѣдника трона, она словно призывала на него любовь и священное чувство націи. Въ этихъ неумолкавшихъ кликахъ, наполнявшихъ все обширное пространство, слышно было волненіе которымъ переполнены были груди этихъ представителей защитниковъ націи столь же крѣпкой, сколь доблестной. Въ этомъ случаѣ ты увидалъ бы, мой другъ, то чему душа твоя должна вѣрить, что величіе никогда не можетъ быть болѣе могущественнымъ и особенно болѣе священнымъ какъ когда оно оза рено нѣжными чувствами природы.

„Когда показался монархъ и сѣлъ на свой тронъ, не скрываемый болѣе въ глубинѣ дворца, ты увидѣлъ бы какъ со всѣхъ концовъ Марсова Поля сбѣжались націоналъ-гарды и солдаты, ты увидѣлъ бы ихъ тѣснящимися толпами вокругъ ступеней галлереи, почти спрятанными другъ за другомъ, изъ всего тѣла выказывавшими только лицо на которомъ выража-лось все ихъ душевное волненіе. Гдѣ эти низкіе рабы, гдѣ эти обманщика которые заставляли королей бояться свободы народа какъ разрушительницы монархіи? Какой король когда воспринялъ выраженія болѣе искренней и нѣжной любви? Какой тронъ когда-либо слышалъ болѣе высокія, болѣе блестящія привѣтствія? Видѣлъ ли когда Лудовикъ XIѴ въ своихъ азіятскихъ галлереяхъ или въ унылыхъ садахъ Версаля свой тронъ почтеннымъ такимъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ?

„Когда всѣ знамена были собраны, ихъ всѣ обнесли вокругъ алтаря для благословенія во имя Всевышняго Существа. Да! нѣтъ сомнѣнія, благословеніе неба должно низойти на знамена народа поистинѣ доблестнаго, и который въ своихъ законахъ далъ обѣщаніе никогда не пятнать себя преступною славой завоеваній. Послѣ благословенія департаменты пронесли свои знамена мимо его величества, и тогда изъ этихъ гражданъ-воиновъ образовались два ряда, изъ коихъ одинъ съ одного конца касался ступеней трона, съ другаго ступеней алтаря.

„Г. де-Лафайетъ, которому и делегатами Національнаго Собранія и королемъ было ввѣрено соблюденіе порядка въ этотъ великій день, появился между этихъ двухъ рядовъ и на нѣкоторомъ разстояніи отъ галлереи, сойдя съ своего бѣлаго коня, приблизился къ трону его величества чтобы принять его приказанія. Не знаю, кажется Тацитъ сказалъ насчетъ Агриколы что ничто не можетъ придать столько блеска трону какъ видъ склоненнаго предъ нимъ чела человѣка гордаго и благороднаго, который, не старый годами, уже считаетъ въ своемъ прошедшемъ тріумфы. Я не увѣренъ что это сказалъ Тацитъ, но я это почувствовалъ сегодня.

„Обѣдню служилъ епископъ Отӭнскій, и только священнослужитель какъ онъ чувствующій что Господь не желаетъ обожанія рабовъ могъ отслужить подобную обѣдню. Есть случаи когда таинства которымъ всегда должно вѣрить кажутся менѣе сверхестественными: сегодня, напримѣръ, присутствуя при этой литургіи какъ-то сердечнѣе вѣрилось что Господь низшелъ на сей алтарь, вокругъ котораго нація счастливая клянется исполнять непрестанно самую священную изъ обязанностей.

„Ты знаешь, мой другъ, формулу клятвы федератовъ, клятву представителей націи, клятву короля Французовъ; всѣ онѣ были произнесены съ глазами переполненными слезъ, и эти слезы тоже залогъ что онѣ не будутъ тщетными!

„Наконецъ, другъ мой, что тебѣ еще сказать? Не думаю чтобы когда-либо на землѣ было болѣе прекрасное зрѣлище, и столько душъ были въ одно время объяты одною и тою же, столь великою радостью“.

Пріятель. Любопытное описаніе! Какъ характерна эта кадриль цѣлой арміи, отплясывающей подъ проливнымъ дождемъ. Подобныя явленія французской веселости бывали и на провинціальныхъ федераціяхъ. Въ Турѣ, передаетъ Тэнъ (II, 289), основываясь на документахъ Національнаго архива, во время празднованія федераціи подъ вечеръ „офицеры, унтеръ-офицеры, солдаты бросились въ разсыпную по улицамъ, одни съ саблею въ рукахъ, другіе устраивая танцы, крича: да здравствуетъ король, да здравствуетъ нація, бросая шляпы вверхъ, принуждая танцовать всякаго кого встрѣчали на пути. Проходилъ спокойно каѳедральный каноникъ, на него нахлобучили гренадерскую шапку и увлекли въ кадриль; за нимъ двухъ монаховъ. Обнимаютъ, отпускаютъ. Ѣдутъ кареты мера и маркизы Монтозье: влѣзаютъ внутрь, садятся на козла, вспрыгиваютъ на запятки, заставляютъ кучеровъ такимъ парадомъ ѣхать по главнымъ улицамъ. Никто впрочемъ не былъ обиженъ или оскорбленъ; хотя почти всѣ были пьяны“. Обычны были также упоминаемые въ описаніи баталійоны дѣтей и ветерановъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, особенно на югѣ, бывали батальйоны дѣвицъ и молодыхъ женщинъ, въ фантастически военномъ одѣяніи съ обнаженными шпагами въ рукахъ.

Увеселенія въ Парижѣ продолжались нѣсколько дней. Были публичные балы на Хлѣбномъ рынкѣ, на площади Бастиліи, гдѣ была выставлена надпись: „здѣсь танцуютъ“.

Авторъ. Въ прочтенномъ описаніи нѣтъ подробностей о произнесеніи присяги. Лафайетъ произнесъ свою у алтаря отечества, возложивъ на него конецъ своей шпаги, при громѣ пушекъ и военной музыки. Король присягнулъ съ своего мѣста. Въ толпѣ слышались восклицанія: „къ алтарю“. Между освященными знаменами было одно наименованное орифламмою.

Послѣ праздника поднялся вопросъ о ней въ Національномъ Собраніи, спрашивалось куда ее поставить. Аббатъ Мори объяснилъ историческое значеніе этого знамени. Это бѣлое священное знамя старыхъ королей, хранившееся въ храмѣ. Начиная съ Лудовика Толстаго и до Карла ѴII короли не выступали въ походъ не поднявъ орифламму. Знамя которое, подъ именемъ орифламмы, освящалось на праздникѣ 14 іюля не было это историческое знамя. То было новое знамя, на одной сторонѣ котораго написано было слово конституція, а на другой французская армія. Предсѣдатель Собранія и многіе члены полагали что оно должно быть отнесено къ королю. Предсѣдателю это казалось такъ естественнымъ что онъ сдѣлалъ было даже соотвѣтствующее распоряженіе. Собраніе, примѣняясь къ желанію Парижскаго муниципалитета, рѣшило что знамя будетъ повѣшено подъ сводами залы Собранія.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 4

Пріятель. Короля въ особенности тревожило паденіе дисциплины въ арміи. Съ деморализаціей арміи изчезалъ всякій оплотъ власти. Въ Монитерѣ читаемъ что въ засѣданіе собранія 4 іюня 1790 года былъ допущенъ, явившійся отъ имени короля, военный министръ г. де-ла Туръ-дю-Пенъ (de Іа Tour-du-Pin). Привѣтствованный рукоплесканіями, онъ прочиталъ слѣдующую записку:

„Я уже имѣлъ честь вручить военному комитету новый трудъ о положеніи арміи, который королю угодно было возложить на меня. Его величество поручилъ мнѣ сообщить вамъ о прискорбныхъ и опасныхъ для общественнаго спокойствія безпорядкахъ. Военные корпуса въ настоящее время преданы самой буйной анархіи; многіе полки нарушили ваши законы и преступили клятву данную ими торжественнымъ образомъ. Мое сердце сжимается при мысли что я вынужденъ принести Жалобу на солдатъ, которыхъ всегда видѣлъ доблестными, съ которыми въ теченіе 50-ти лѣтъ жилъ какъ товарищъ и другъ. Во многихъ корпусахъ дисциплина не только ослабѣла, но вовсе исчезла, приказанія не исполняются, кассы и знамена похищаются, офицеры въ презрѣніи и оскорбляемы, и къ довершенію ужаса начальники зарѣзываются на глазахъ своихъ солдатъ. Общественное спокойствіе и счастіе родины взываютъ о вашемъ вмѣшательствѣ. Военное сословіе только единица предъ политическимъ цѣлымъ: все потеряно если оно предоставлено личнымъ страстямъ.

„Оно должно быть только орудіемъ: если оно обратится въ обсуждающій корпусъ, правительство ниспадетъ до военной демократіи. Кто не вздрогнетъ при мысли о комитетахъ составляемыхъ въ полкахъ изъ унтеръ-офицеровъ и солдатъ, безъ вѣдома начальства или вопреки ему? Присоедините салу законодательной власти къ общественному мнѣнію. Присоедините ваши усилія къ усиліямъ короля чтобы придать прокламаціи монарха внушительный характеръ всеобщаго требованія. Обезопасьте честь и Жизнь великодушныхъ офицеровъ, столь Же покорныхъ вашимъ декретамъ сколь они были отважны противъ враговъ въ послѣднюю войну. Союзъ всѣхъ сердецъ, глубокое уваженіе къ законамъ, одни могутъ упрочить революцію: это предметъ всѣхъ заботъ нашего короля, объявившаго себя ея вождемъ. Нѣсколько полковъ выказали уваженіе къ законамъ, нѣсколько муниципалитетовъ выразили сочувствіе къ стоящимъ въ ихъ городахъ гарнизонамъ. Утѣшительно для насъ заявить что число этихъ лодковъ, истинныхъ гражданъ, составляетъ большинство. Администрація не можетъ возстановить дисциплину пока будутъ муниципалитеты нагло присвоивающіе себѣ надъ войсками права исполнительной власти: кругъ дѣйствія гражданской власти долженъ ограничиваться правомъ протестовать и требовать разбирательства и никогда не долженъ доходить до смѣщенія начальниковъ, до отмѣны или измѣненія передвиженій назначенныхъ королемъ. Всѣ добрые граждане понимаютъ какъ такое поведеніе расшатываетъ исполнительную власть и какой ущербъ можетъ нанести конституціи (рукоплесканія). Король поручилъ мнѣ еще увѣдомить васъ что онъ одобряетъ участіе какое значительное число полковъ приняли въ федераціяхъ между линейными войсками и національной гвардіей, для возобновленія гражданской присяги. Онъ поручилъ мнѣ написать циркуляръ въ армію чтобы побудить ее къ тому. Онъ съ удовольствіемъ принялъ выраженныя ему при этихъ случаяхъ чувства уваженія къ конституціи и къ законамъ и любви къ его особѣ. Онъ полагаетъ что каждому изъ полковъ надлежитъ принять участіе въ этихъ гражданскихъ празднествахъ чтобы скрѣпить союзъ всѣхъ гражданъ страны“.

Авторъ. Федераціи о которыхъ упоминаетъ военный министръ начались въ провинціяхъ.

Въ ноябрѣ 1789 года, на берегахъ Роны, близь Баланса, двѣнадцать тысячъ націоналъ-гардовъ дали клятву „остаться навсегда соединенными и поддерживать законы выходящіе отъ Національнаго Собранія“. Въ январѣ 1790 года около шести тысячъ націоналъ-гардовъ принесли федеральную присягу въ Бретани; 7го марта была федерація гардистовъ и гарнизона въ Элинадѣ. То же повторялось во множествѣ другихъ мѣстъ. ЗО-го мая въ Ліонѣ до полутораста тысячъ человѣкъ съ оружіемъ въ рукахъ принесли гражданскую присягу предъ громадною искусственною скалой на которой воздвигнутъ былъ „храмъ согласія“ и поставлена колоссальная статуя Свободы. За мѣсяцъ до Парижской федераціи была въ Страсбургѣ федерація Рейнскаго департамента. Праздникъ начался богослуженіемъ которое совершалось на „алтарѣ отечества“ послѣдовательно католическимъ священникомъ, лютеранскимъ пасторомъ и реформатскимъ пасторомъ, каждымъ по обряду своего исповѣданія; а чрезъ три дня послѣ праздника, на алтарѣ отечества, въ присутствіи всей арміи, были крещены ребенокъ католическій и ребенокъ протестантскій. Послѣ церемоніи священникъ и пасторъ бросились въ объятія одинъ другому и горячо разцѣловались.

Въ другихъ мѣстахъ вѣнчались на алтарѣ отечества. Пасторъ присутствовалъ на почетномъ мѣстѣ при католическомъ богослуженіи, священникъ при протестантскомъ. Религія мирилась съ философіей, и въ Мандрѣ, въ Изерскомъ департаментѣ, священникъ съ церковной каѳедры произнесъ восторженное похвальное слово Жанъ-Жаку Руссо.

Вызываемыя отчасти страстію Французовъ къ публичнымъ демонстраціямъ, празднества федераціи имѣли впрочемъ и дѣйствительно важное значеніе. Есть черта рѣзко отдѣляющая французское революціонное движеніе отъ попытокъ нашихъ доморощенныхъ революціонеровъ. Черта эта спасла Францію въ критическое время ея существованія. Черта эта патріотизмъ. Революціонный французскій кличъ былъ къ единству Франціи. Кличъ этотъ: отечество, la patrie, то-есть единое и могущественное политическое тѣло. Движеніе поднималось во имя правъ человѣка вообще, должно казалось бы имѣть космополитическій характеръ, но на дѣлѣ оно было тѣсно французскимъ. Для каждаго Француза внѣ спора стояло что его страна первая и самая образованная нація въ мірѣ. Что въ ней совершается, то совершается въ человѣчествѣ. Революціонное движеніе стерло еще значительныя при старомъ порядкѣ мѣстныя особенности разныхъ провинцій. На школьномъ праздникѣ (la Fête des Ecoles), въ залѣ Трокадеро, ІЗ-го іюля нынѣшняго года (наканунѣ празднества 14-го іюля), г. Рамбо, профессоръ въ Нанси, исправляющій должность директора департамента министерства просвѣщенія (chef du cabinet du ministre), такъ говорилъ въ своей рѣчи о значеніи федерацій въ эпоху революціи: „На сѣверѣ еще были Фламандцы, на югѣ Испанцы, Бретонцы въ Бретани; въ пограничныхъ мѣстностяхъ говорили на иностранныхъ языкахъ, и когда изъ этихъ провинцій отправлялись къ центру говорили: ѣду во Францію. Сдѣлать изъ всѣхъ этихъ соперничающихъ Францій, часто враждебныхъ между собою по преданіямъ и воспоминаніямъ, единую Францію, соединенную на свѣтлый и черный день, нераздѣльную, неразрушимую, вотъ въ чемъ дѣло федерацій. Онѣ, по выраженію Анри Мартена, въ его рѣчи къ Сенату, раскрыли для Франціи ея собственную душу“.

Пріятель. Если и не праздниками создается единство, во всякомъ случаѣ нельзя дѣйствительно не признать что федераціи была знаменіемъ значительной патріотической закваска въ странѣ.

Авторъ. Патріотизмъ можетъ вывести страну и изъ революціонной бури. Революція исключающая патріотизмъ можетъ принести только гибель. А именно такова обѣщаемая намъ русская революція. Эта русская революція есть попросту русское разложеніе. Мы присутствовали при одномъ ея актѣ. О чемъ была забота въ эпоху смуты ознаменованной польскимъ возстаніемъ 1863 года, такъ привѣтствованномъ нашими революціонерами, какъ не о раздробленіи Россіи, искорененіи русскаго патріотизма и всяческомъ противодѣйствіи національной политикѣ? Русская революція по существу своему можетъ быть только центробѣжною, затѣваетъ ли она разбить всю страну на мелкія независимыя волости или задается болѣе близкимъ вопросомъ о всеоружіи правъ и конституціонномъ устройствѣ страны.

Пріятель. Не отстать же было Парижу отъ провинцій. Надо было устроить что-нибудь грандіозное. Починъ приняла на себя Парижская Община. Особому комитету было поручено озаботиться надлежащими приготовленіями, и былъ составленъ „адресъ гражданъ Парижа ко всѣмъ Французамъ“. 5 іюня депутація Общины была представлена Парижскимъ меромъ Бальйи Собранію. Въ прочитанномъ предъ Собраніемъ адресѣ говорилось между прочимъ:

„Протекло только десять мѣсяцевъ съ той достопамятной эпохи когда со стѣнъ завоеванной Бастиліи пронесся внезапный крикъ: Французы! мы свободны! пусть въ тотъ же день нынѣ раздастся крикъ еще болѣе трогательный: Французы, мы братья!

„Да, мы братья, мы свободны, мы имѣемъ отечество; слишкомъ долго согбенные подъ ярмомъ, мы снова принимаемъ положеніе народа сознающаго свое достоинство.

„Мы не Бретонцы, не Анжуйцы, сказали наши братья въ Бретани и Анжу. Какъ они, говоримъ и мы: „мы болѣе не Парижане, мы всѣ Французы“.

„Вы клялись соединиться неразрывными узами святаго братства, защищать до послѣдняго издыханія конституцію государства, декреты Національнаго Собранія и законный авторитетъ нашихъ королей. Какъ вы и мы принесли эту возвышенную присягу. Сдѣлаемъ, — пришло къ тому время, — изъ этихъ федерацій общую конфедерацію.

„Какъ прекрасенъ будетъ этотъ день союза Французовъ! Народъ братьевъ, возродители государства, и король-гражданинъ, соединенные общею клятвой, предъ алтаремъ отечества, какое величественное и невиданное донынѣ зрѣлище для прочихъ націй!

„14 іюля мы завоевали свободу, и 14 Же іюля мы принесемъ клятву ее охранять; пусть въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ, общій единогласный кликъ раздастся во всѣхъ частяхъ страны: Да здравствуютъ нація, законъ и король! Пусть эти слова навсегда останутся соединительнымъ кликомъ друзей отечества, и ужасомъ его враговъ“.

Депутація просила чтобы Собраніе назначило число лицъ которыя должны быть присланы изъ департаментовъ для участія въ праздникѣ. Собраніе, одобривъ предложеніе города Парпжа, поручило выработку подробностей призыва конституціонному комитету. Немедленно составленный въ коммиссіи проектъ былъ доложенъ въ засѣданіе 7 іюня. Докладчикомъ былъ епископъ Отӭнскій.

Пріятель. Это знаменитый въ послѣдствіи Талейранъ, всегда принаравливавшійся къ обстоятельствамъ и въ эту эпоху являвшій собою либеральнѣйшаго изъ представителей высшаго духовенства. Не задолго предъ тѣмъ онъ не присоединился къ протесту епископовъ и нѣкоторыхъ членовъ Собранія по вопросу о признаніи католической религіи государственною или національною. Отӭнскій капитулъ прислалъ къ нему по этому поводу укорительное письмо, гдѣ иронически высказываетъ что епископъ не присоединилъ своего имени къ подписавшимся для того чтобы сдѣлать заявленіе свое еще болѣе торжественнымъ, представивъ его отъ лица всего духовенства своей паствы, которое его о томъ и проситъ. Талейранъ отвѣчалъ письмомъ, въ которомъ со свойственною ему сдержанностію тонко доказывалъ что собраніе признало католическую религію національною, дѣло было только въ редакціи, и протестъ части законодателей противъ принятаго декрета былъ совершенно несвоевременнымъ; отъ передачи заявленій отказался (Монитеръ. 1790,11 іюня, № 162).

Авторъ. Въ проектѣ декрета значились три статьи. Въ первой указывался порядокъ выбора по округамъ націоналъ-гардами своихъ представителей для участія въ торжествѣ федераціи, имѣющемъ произойти въ ПарижѢ 14 іюля.

„II. Управленія округовъ, или гдѣ еще нѣтъ ихъ, муниципальные корпуса опредѣлятъ самымъ экономическимъ образомъ трату на означенную поѣздку, издержка коей имѣетъ пасть на округъ.

„III. Почтительнѣйше просить короля дать необходимое приказаніе чтобы всѣ полки арміи назначили изъ среды своей по офицеру, унтеръ-офицеру и солдату для таковаго же участія въ федераціи“.

Послѣднее предложеніе о выборѣ депутатовъ полками, вызванное стремленіемъ все приводить къ выборамъ, встрѣтило сильное возраженіе въ депутатѣ де-Мюрине, указавшемъ что праздники могутъ въ такомъ случаѣ сдѣлаться источникомъ нарушеній дисциплины: полки не совѣщательныя собранія и не могутъ посылать депутатовъ. Вызваны должны быть старшіе по службѣ. Собраніе въ слѣдующемъ засѣданіи имѣло благоразуміе согласиться съ этимъ предложеніемъ.

Пріятель. Засѣданіе 7 іюня ознаменовалось выходкой Лафайета. Начальникъ Парижской національной гвардіи, онъ былъ въ эту эпоху на верху своей популярности. Распускали слухи что на празднествѣ 14 іюля онъ будетъ избранъ командиромъ всей національной гвардіи во Франціи и явится такимъ образомъ во главѣ значительной силы, которою можетъ де злоупотребить. Опасеніе было пустое, можетъ-быть даже нарочно распущенное приверженцами генерала чтобъ еще усилить его значеніе. Лафайетъ воспользовался случаемъ показать себя рыцаремъ революціи, какимъ желалъ постоянно являться въ глазахъ толпы. Онъ предложилъ собранію издать декретъ предписывавшій что никто не можегъ быть начальникомъ національной гвардіи болѣе какъ въ одномъ департаментѣ и даже округѣ. Это не помѣшало ему быть героемъ дня 14-го іюля, стоять во главѣ прибывшихъ депутацій и принять командованіе на праздникѣ.

Авторъ. Лафайетъ на бѣлой лошади! Одна изъ замѣчательныхъ, типичныхъ фигуръ революціоннаго движенія. Не имѣю я къ нему большой симпатіи. Онъ былъ, представляется мнѣ, интриганъ и эгоистъ во глубинѣ, для котораго популярность была божествомъ, но умѣлъ всегда являться въ ореолѣ неподкупной чистоты республиканскихъ убѣжденій, умѣлъ даже сохранить до нѣкоторой степени ореолъ этотъ въ исторіи. Поступалъ всегда соображаясь не съ дѣломъ, а съ тѣмъ какъ бы установить свои отношенія къ дѣлу такими чтобы каждый долженъ былъ сказать: какой это честный человѣкъ. Въ сущности онъ поддѣлывался къ силѣ, но такъ чтобъ являться дѣйствующимъ изъ неподкупнаго убѣжденія. Въ мятежѣ 5-го u б-го октября 1789 года онъ попуститъ неистовства, выдастъ короля, но за то на балконѣ поцѣлуетъ руку королевы и вызоветъ рукоплесканія рыцарскимъ поступкомъ.

Пріятель. Аффектированная скромность не мѣшала ему выслушивать самыя льстивыя рѣчи въ родѣ произнесенной его адъютантомъ (Monit. № 38) въ августѣ 1789 на освященіи знаменъ, на которомъ онъ присутствовалъ съ женою и дѣтьми.

Авторъ. Мѣстомъ празднества 14 іюля 1790 года было назначено Марсово Поле, то самое гдѣ въ нынѣшнемъ году праздновался тотъ же день. Предположено было обратить Поле въ обширный циркъ, окруженный громаднымъ амфитеатромъ. Амфитеатръ рѣшено сдѣлать ступенями въ насыпи образованной землей снесенною со средины Поля. Издержка работъ высчитана городскимъ архитекторомъ въ 550.000 ливровъ. Въ городѣ ходили слухи что издержки будутъ простираться до шести милліоновъ ливровъ. Архитекторъ счелъ нужнымъ опровергнуть этотъ слухъ въ Монитерѣ. Мѣстъ опредѣлено въ амфитеатрѣ на 160.000 сидящихъ и 100.000 стоящихъ. Въ срединѣ устраивалась арена для помѣщенія 50.000 военныхъ участниковъ федераціи.

На сторонѣ зданій Военной Школы устроена была обширная крытая, украшенная голубою драпировкой съ золотомъ галлерея, въ срединѣ которой былъ особый павильйонъ для помѣщенія короля. Въ павильйонѣ стоялъ тронъ и рядомъ съ трономъ кресло для президента Національнаго Собранія. Позади трона особая трибуна для королевскаго семейства. По срединѣ цирка возвышался алтарь отечества на эстрадѣ въ 25 футовъ вышины, къ нему восходили по четыремъ лѣстницамъ оканчивавшимся каждая платформою. На платформахъ были поставлены античныя курильницы. Чрезъ Сену былъ перекинутъ барочный мостъ, который велъ къ тріумфальной аркѣ при входѣ на Марсово Поле. Въ аркѣ трое воротъ. На фасадѣ арки и по бокамъ эстрады гдѣ помѣщался алтарь отечества были многочисленныя надписи въ родѣ: „Только отечество и законъ могутъ вложить въ наши руки оружіе, умремъ для ихъ защиты, будемъ жить чтобъ ихъ любить“; „не будемъ болѣе страшиться васъ, мелкіе тираны, угнетавшіе насъ подъ разными наименованіями“; „дорожите свободой, вы обладаете ею теперь“ и т. д.

Пріятель. Заслуживаетъ вниманія надпись на сѣверномъ фасадѣ эстрады: „Нація, законъ, король. Нація — это вы, законъ — опять вы, ваша воля; король — стражъ закона“. Такъ передана надпись въ Монитерѣ, нѣкоторые историки, приводя надписи, выкидываютъ выраженіе опять вы, вѣроятно, для приличія (напримѣръ, Mémoires pour servir à la vie du général Lafayette, par Régnault-Warin, 1824, стр. 142).

Авторъ. На сторонѣ эстрады обращенной къ Сенѣ красовалось изображеніе Свободы съ атрибутами изобилія и земледѣлія, на противоположной сторонѣ геній парящій въ воздухѣ и надпись конституція.

Во время приготовительныхъ работъ случился любопытный эпизодъ, сдѣлавшій хожденіе для работъ на Марсовомъ Полѣ модною прогулкой Парижанъ. Монитеръ отъ 8 іюля такъ описываетъ событіе.

„На прошлой недѣлѣ одинъ изъ распорядителей работами на Марсовомъ Подѣ предложилъ рабочимъ продлить занятія долѣе семи часовъ вечера. Рабочіе отказались съ неудовольствіемъ, хотя имъ было предложено увеличеніе платы. Такъ какъ чрезвычайно важно чтобъ эти работы были окончены къ назначенному сроку, граждане всѣхъ званій и всѣхъ возрастовъ предложили свои услуги чтобы продолжать работы. Усердіе съ какимъ эти добрые патріоты работаютъ заступомъ, лопатой и тачкой достойны удивленія. Вчера число ихъ было несмѣтно, и они выказывали живое нетерпѣніе смѣнить трудящихся за плату. Когда грянулъ выстрѣлъ изъ пушки возвѣщающій конецъ рабочаго дня, раздались общія рукоплесканія. Тотчасъ граждане набросились на инструменты, и работы продолжались съ такою дѣятельностью и съ такимъ умѣньемъ что зрители въ числѣ болѣе ста тысячъ громко выражали свое сочувствіе. Распространившійся слухъ что работы на Марсовомъ Полѣ не будутъ окончены къ сроку возбуждалъ общее рвеніе. Не можетъ быть ничего трогательнѣе какъ усердіе этихъ работниковъ послѣдняго часа. Сегодня граждане направляются туда толпами, дѣти слѣдуютъ за родителями и родными. Вотъ нѣжная женщина работаетъ рядомъ со здоровеннымъ поденщикомъ; вотъ копаетъ землю заступомъ націоналъ-гардъ, пока другой націоналъ-гардъ лопатой накладываетъ эту землю на тачку, которую сейчасъ повезетъ на себѣ священникъ. Ночью работы продолжаются при свѣтѣ фонарей которые дѣти держатъ предъ рабочими. Среди этихъ кучъ земли долженствующихъ образовать амфитеатръ вокругъ арены федераціи, каждый съ величайшею радостью выбивается изъ силъ, и никто не почитаетъ себя утомленнымъ. Враги республики, свободы, равенства, не ходите на это зрѣлище! или нѣтъ, лучше идите чтобъ убѣдиться какъ мужество патріотизма усугубляетъ силы истинныхъ гражданъ и можетъ-быть при видѣ его вы сами станете таковыми. Рвеніе этихъ безплатныхъ тружениковъ такъ велико что его принуждены сдергивать; число ихъ безконечно, и въ самый проливной дождь работы продолжались безостановочно. Иностранцы изумляются и спрашиваютъ себя: что это за нація? какая энергія! какой патріотизмъ! Это ли представленіе имѣли мы о французскомъ народѣ по невѣрнымъ описаніямъ?“

Пріѣзжалъ на работы и Лафайетъ со штабомъ; былъ и король въ сопровожденіи дофина. Изъ подгородныхъ мѣстъ приходили поселяне съ мерами и священниками. Корпораціи городскихъ ремесленниковъ являлись имѣя во главѣ музыкантовъ или барабанщиковъ; у каждой было знамя съ надписью: для отечества ничто мнѣ не трудно! жить свободнымъ или умереть! Появился и красный якобинскій колпакъ. Нѣкоторыя группы являлись неся его на шестѣ. Въ Монитерѣ помѣщались трогательныя описанія въ родѣ слѣдующаго „письма къ издателю“:

„Милостивый государь, — Въ воскресенье я прогуливался съ однимъ изъ самыхъ рѣшительныхъ порицателей революціи. Наши споры по этому поводу не только не вразумляли его, но еще болѣе раздражали. Приходимъ на Марсово Поле. Граждане всѣхъ классовъ съ горячностью трудились надъ приготовленіями къ трогательной церемоніи, которой предстоитъ сдѣлать изъ великаго народа великое семейство. „Вотъ, говорю я, взгляните! ужели это рвеніе не доказываетъ вамъ на чьей сторонѣ истина?“ Въ это время женщины молодыя, прекрасныя, нѣжныя, нарядно одѣтыя проходили мимо насъ, толкая тачки полныя земли… Мой товарищъ вглядывается въ нихъ, черты его лица проясняются, слезы текутъ изъ его глазъ. Онъ бросается на тачку, я дѣлаю то же. Послѣ нѣкотораго молчанія: „А! говоритъ онъ, вотъ первая минута счастія во весь этотъ годъ! Прочь безумная гордость! клянусь, и я хочу принадлежать этой большой семьѣ“. О, восхитительный полъ! эта побѣда есть ваше дѣло… Пусть ваше рвеніе просвѣтитъ, умягчитъ, увлечетъ тѣхъ изъ Французовъ которымъ самолюбіе внушаетъ опасные замыслы и возвратитъ ихъ въ нѣдра братьевъ сожалѣющихъ ихъ и любящихъ“.

Пріятель. И школьный міръ не остался внѣ общаго потока. Въ коллежѣ Лудовика Великаго (нынѣ Licée Louis le Grand) послѣ рекреаціи когда зазвонили къ ученью…

Авторъ. Кстати. Во Франціи до революціи къ классамъ призывали звонкомъ, а затѣмъ звонокъ былъ замѣненъ барабаномъ. Такъ было при Наполеонѣ I. Послѣ реставраціи звонокъ возстановленъ. Во вторую имперію опять били въ барабанъ; не знаю какъ теперь.

Пріятель. Ученики бросились толпою по лѣстницѣ для экстерновъ съ криками „au Champ Mars“. Надзиратели вынуждены были послѣдовать за ними. Школьники по пути заходили въ другія заведенія, увлекая учащихся. Кортежъ направляется на Марсово Поле и школьники смѣшиваются съ работавшими. Директоръ лицеи (principal) ждетъ между тѣмъ въ безпокойствѣ. Становится темно. Послѣ десяти часовъ компанія наконецъ вернулась, голодная, усталая, одежда въ безпорядкѣ; большіе несли маленькихъ на рукахъ. Примѣръ въ слѣдующіе дни нашелъ подражаніе и въ другихъ школахъ. Въ Наваррскомъ коллежѣ (Collège de Navarre) ученики были задержаны годичнымъ сочиненіемъ, опоздали и въ маломъ лишь числѣ явились на Марсово Поле. Это произвело цѣлое возмущеніе въ школьномъ мірѣ. Въ тотъ Же вечеръ ученики разныхъ заведеніи съ лопатами и шпагами въ рукахъ (armés de pelles et d’épées) направились къ Наварскому коллежу, съ криками требовали директора, ругая его и обвиняя въ аристократизмѣ. На другой день въ околоточное управленіе мѣстности являлись уполномоченные отъ разныхъ учебныхъ заведеній округа съ заявленіемъ что считаютъ и учениковъ и начальство Наваррскаго коллежа добрыми гражданами.

Въ коллежѣ Св. Варвары (Sainte Barbe) инспекторъ классовъ г. Николь (Nicolle) хотѣлъ было наказать учениковъ отправившихся, несмотря на запрещеніе, на Марсово Поле. Произошло школьное волненіе. Ученики другой школы подбивали Барбистовъ „подвергнуть ихъ тирана позорящему наказанію“. Чтобъ усмирить возстаніе вынуждены были четырехъ воспитанниковъ исключить. Но волненіе все продолжалось, и чтобъ умиротворить воспитанниковъ директоръ уговорилъ ретиваго инспектора выйти въ оставку. *)

Авторъ. Когда на всѣхъ путяхъ водворяется анархія и всюду гдѣ должна проявляться власть никто во власть не вѣритъ и сама она въ себя не вѣритъ, нечего удивляться паденію и школьной дисциплины. Тѣмъ не менѣе вопросъ о роли школы въ революціи заслуживаетъ большаго вниманія. Замѣчательно что школа во французской революціи далеко не играетъ той роли какую готовы дать ей ждущіе нашего революціоннаго движенія. Извѣстно что на школу возлагаются у насъ всѣ надежды таковыхъ; овладѣть школой ими справедливо считается главною цѣлью. У историковъ французской революціи вы не встрѣтите ничего о вліяніи школьнаго воспитанія на разныхъ его ступеняхъ на революціонное направленіе умовъ поколѣнія произведшаго революцію. Тамъ главнѣйшее вліяніе принадлежало литературѣ, и вопервыхъ, въ произведеніяхъ философскаго и политическаго содержанія доступныхъ „свѣтскимъ людямъ“, gens du monde, и затѣмъ въ ея журнальномъ элементѣ, получившемъ въ революціонную эпоху чрезвычайное развитіе, — газетахъ, брошюрахъ и т. п. Политическое легкомысліе, въ изящныхъ формахъ съ тонкостями ума играющаго серіознымъ содержаніемъ, выходило главнымъ образомъ изъ салоновъ высшаго круга и какъ мода распространялось въ странѣ. Честолюбіе интеллигентнаго, но не привилегированнаго класса дѣлало игру опасною.

О положеніи науки и ученыхъ въ эпоху революціи есть любопытная книжка знаменитаго ученаго Біо, изданная въ 1803 году, подъ заглавіемъ Essai sur l’histoire générale des sciences pendant la révolution française, par J. B. Biot.

„Когда началась революція, читаемъ тамъ, всѣ умы обратились къ политикѣ. Науки были внезапно оставлены; онѣ не могли имѣть никакого вѣса въ начавшейся борьбѣ, занимавшей всѣ головы. Скоро совсѣмъ забыли о ихъ существованіи. Свобода сдѣлалась темой всѣхъ писаній и рѣчей. Казалось одни ораторы могутъ ей служить, и эта ошибка была отчасти причиной нашихъ золъ. Большинство ученыхъ остались простыми зрителями подготовляемыхъ событій; ни одинъ открыто не выступилъ противъ революціи, нѣкоторые приняли ея сторону. Именно тѣ кого волновали обширные взгляды и кто видѣли въ общественномъ обновленіи средство приложить и осуществить свои теоріи. Они хотѣли господствовать надъ революціей и были увлечены ею. Но тогда еще были полны надежды… Общее броженіе, порожденное революціей, простерлось и на учебный міръ. Набатъ раздался и въ этихъ тихихъ убѣжищахъ; каждую минуту мятежныя шайки изъ женщинъ, дѣтей, людей всякаго званія, нарушали ученье и принуждали юношество становиться подъ ихъ грязныя знамена, являя ему зрѣлище всякаго рода неистовствъ…. Коллежи опустѣли, большая часть закрылись. Пустота грозившая наступить въ дѣлѣ общественнаго образованія, съ пагубными послѣдствіями долженствовавшими отъ того произойти, поразила Учредительное Собраніе. Оно опредѣлило что преподаваніе не должно ни на минуту быть прервано и просило короля повелѣть возобновить ученье въ коллежахъ какъ всегда. Но было уже поздно. Толчокъ былъ данъ. Никто не въ силахъ былъ его остановить. Повсюду ученье или прекратилось или тянулось кое-какъ. Скоро стали считать его безполезнымъ.

„Среди общаго потрясенія, паденіе университетовъ прошло незамѣченнымъ. Но вліяніе этого событія на воспитывающееся поколѣніе отъ того не сдѣлалось менѣе чувствительнымъ. Нынѣшнее устройство общества основано на прогрессѣ цивилизаціи. Общее образованіе одна изъ его основъ. Причиняя ему ущербъ, разрываемъ часть пружинъ движущихъ общественное тѣло. Зло въ началѣ нечувствительно, Жизнь не разрушена, но лоражены органы воспроизведенія. Когда новое поколѣніе современемъ вступитъ въ политическую систему, люди окажутся малыми и слабыми; государство, которое они не въ силахъ поддержать, опустится въ ихъ рукахъ. Да охранятъ возстановительныя мѣры страну нашу отъ этой печальной участи!“

Сколько правды въ этихъ словахъ, и какъ должны были бы и мы ихъ памятовать!

*) Есть весьма основательныя исторіи Парижскихъ коллежей: Quicherat — *Hist. du Coll. Sainte-Barbe;* Emond — Hist. du Coll. Louis le Grand; Chapotin — Hist. du Coll. Dormans-Beauvoir.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 7

Авторъ. Послѣ вчерашней бесѣды нашей я перелистовалъ два сочиненія Руссо гдѣ изложены его политическія идеи. Одно изъ нихъ есть разсужденіе на тему Дижонской Академіи. Академія эта предложила на премію вопросъ: „Какъ произошло неравенство между людьми и уполномочиваетъ ли къ нему естественный законъ?“ (Quelle est l’origine de l’inégalité parmi les hommes et si elle est autorisée par la loi naturelle). Руссо отвѣчалъ Разсужденіемъ о происхожденіи и основаніяхъ неравенства между людьми (Discours sur l’origine et les fondements de l’inégalité parmi les hommes). Дѣло идетъ о происхожденіи явленія; казалось бы авторъ прежде всего обратится къ исторіи, къ фактамъ прошедшаго. Ничуть не бывало. Исторія и факты совершенно устраняются. „Начнемъ съ того, говоритъ Руссо, что устранимъ всѣ факты, такъ какъ они не касаются вопроса. Не надо принимать изслѣдованія въ какія войдемъ относительно занимающаго насъ вопроса за историческія истины, ихъ надлежитъ разсматривать только какъ разсужденія гипотетическія и условныя, болѣе способныя освѣтить природу вещей, чѣмъ показать ихъ дѣйствительное происхожденіе; совершенно подобныя тѣмъ какія физики ежедневно дѣлаютъ относительно образованія міра.“

Пріятель. Послѣдняя фраза, мнѣ кажется, показываетъ что Руссо хотѣлъ по отношенію къ исторіи человѣчества явиться своего рода Декартомъ. Осторожный философъ, обращаясь къ исторіи мірозданія, выразилъ гипотезу о которой поспѣшилъ заявить что она не есть истинная исторія міра, который былъ созданъ разомъ, но исторія гипотетическая, возможная, какая имѣла бы мѣсто еслибы Создатель избралъ путь постепенности, и польза которой именно въ томъ что она способна „освѣтить натуру вещей“.

Авторъ. Твоя догадка совершенно подтверждается словами слѣдующими за приведенною фразой. „Религія, говоритъ Руссо, предписываетъ намъ вѣрить что Богъ непосредственно послѣ созданія вывелъ уже людей изъ естественнаго состоянія и они не равны потому что такова Его воля; но религія не воспрещаетъ намъ дѣлать предположенія выведенныя единственно изъ природы человѣка и существъ его окружающихъ, относительно того чѣмъ могъ бы сдѣлаться родъ человѣческій еслибы былъ предоставленъ самому себѣ.“ Предметъ свой, „интересующій человѣка вообще“, авторъ сбирается изложить „забывая о мѣстѣ и времени“ и какъ бы имѣя „слушателемъ родъ человѣческій“. „О человѣкъ, восклицаетъ онъ, къ какой бы странѣ ты ни принадлежалъ, какія бы ни были твои мнѣнія,— слушай! Вотъ твоя исторія какъ мнилъ я ее читать не въ книгахъ писанныхъ подобными тебѣ, — они лжецы, а въ природѣ, никогда не лгущей“. Итакъ исторія отброшена, разбирается нѣкоторый отвлеченный человѣкъ въ его естественномъ состояніи, которое получается если отъ современнаго человѣка отвлечь все что можно считать въ немъ искусственно порожденнымъ общественною жизнью и тою же отброшенною исторіей. Требуется, выходя отъ основныхъ, якобы естественныхъ качествъ этого овлеченнаго человѣка, построить общественную и государственную жизнь на началахъ разума.

Построеніемъ этимъ Руссо занимается въ Общественномъ Контрактѣ (Du Contrat social ou principes du droit politique, par J. J. Rousseau, citoyen de Genève). Трактатъ этотъ долженъ былъ составить часть еще обширнѣйшаго сочиненія, отъ исполненія котораго авторъ отказался. Прочтемъ нѣкоторыя мѣста Контракта. Вотъ напримѣръ начало первой главы: „Человѣкъ рожденъ свободнымъ, и повсюду находится въ цѣляхъ. Кто мнитъ себя быть господиномъ другихъ, тотъ бываетъ столько же рабомъ какъ и они. Какъ сдѣлалась такая перемѣна? Не знаю. Что можетъ сдѣлать ее законною? Полагаю, могу разрѣшить этотъ вопросъ. Еслибъ я разсматривалъ только силу и производимое ею дѣйствіе, я сказалъ бы: когда народъ вынужденъ повиноваться и повинуется, онъ поступаетъ хорошо. Какъ скоро можетъ стряхнуть съ себя иго и сбрасываетъ его — поступаетъ еще лучше. Ибо возвращая себѣ свободу тѣмъ же правомъ какимъ она у него отнята, онъ имѣетъ основаніе возвратить ее себѣ, или не было основанія ее отнять у него. Но общественный порядокъ есть святое право, служащее основаніемъ всѣмъ другимъ. Между тѣмъ право это не проистекаетъ изъ природы; оно основано на условіяхъ. Требуется знать какія это условія“.

„Повинуйтесь властямъ (obéissez aux puissances). Если это значитъ уступайте силѣ, предписаніе хорошо, но излишне: можно ручаться что оно нарушено не будетъ. Всякая власть исходитъ отъ Бога. Согласенъ, но и всякая болѣзнь оттуда Же-исходитъ. Значитъ ли что запрещено призывать врача? Разбойникъ нападаетъ на меня въ лѣсу; мало что я вынужденъ силою отдать кошелекъ, но если могу его укрыть, обязанъ ли я по совѣсти его отдать? Ибо и пистолетъ наконецъ есть власть. (Ch. III).

„Требуется найти такую форму ассоціаціи которая бы защищала и охраняла всею общею силой личность и имущество каждаго ея члена, и чрезъ которую каждый, соединяясь со всѣми, повиновался бы между тѣмъ только самому себѣ и оставался бы столько же свободенъ какъ прежде. (Ch. ѴI).“

Когда прежде? авторъ не говорить; очевидно не въ историческомъ прошедшемъ. Требовалось почувствовать себя примитивно свободнымъ человѣкомъ, а для этого отказаться отъ всего что наложила исторія, и затѣмъ выходя отъ такого естественно свободнаго состоянія составить конституцію удовлетворяющую сказанному условію. Такую именно задачу приняли на себя составители конституціи 1789 года.

Въ ассоціаціи есть государь, и государь неограниченный. Онъ называется Souverain. Кто же это? Это общая воля гражданъ. „Актъ союза, вмѣсто отдѣльной личности каждаго участника, производитъ нравственное коллективное тѣло составленное изъ столькихъ членовъ сколько голосовъ имѣетъ собраніе (заключающее ассоціацію) и которое отъ этого самаго акта получаетъ свое единство, свое общее я, свою жизнь и волю“. Это „политическое тѣло“ именуется его членами государствомъ (état), когда оно пассивно, государемъ (souverain), когда оно активно. Этотъ-то государь и разумѣется въ клятвѣ 4 февраля подъ наименованіемъ Націи (прямо употребить, какъ Руссо, терминъ — souverain при наличности roi, очевидно считалъ неудобнымъ). Это тотъ peuple-souverаіn во имя котораго нынѣ управляется Франція. Это принципъ народнаго верховенства чрезъ общую подачу голосовъ.

Государь этотъ не только неограниченный, но и деспотическій. „Противно природѣ политическаго тѣла чтобы государь наложилъ на себя законъ который никогда не могъ бы нарушить“… „Право измѣнять (формы конституціи) есть первая гарантія всѣхъ другихъ правъ… Нѣтъ никакого обязательнаго закона для народнаго тѣла“. Что сегодня хочетъ Нація, то есть законъ на сегодня, что захочетъ завтра, будетъ завтра закономъ. Вопросъ лишь въ томъ какъ эту волю узнать.

Злоупотреблять властію государь чудеснымъ образомъ не можетъ. „Великую услугу какую гражданинъ можетъ оказать государству онъ обязанъ оказать какъ скоро государь того потребуетъ. Но государь съ своей стороны не можетъ обременять своихъ подданныхъ никакою цѣлью безполезною для всей общины (à la communauté). Онъ не можетъ даже делать этого, ибо подъ закономъ разума ничто не можетъ дѣлаться безъ причины, какъ и подъ закономъ природы“.

Король, при монархической формѣ, и вообще государственныя власти суть не болѣе какъ слуги государя. Отъ времени до времени народъ — т.-е. члены союза, — имѣетъ собранія. Когда народъ собрался, „всякая юрисдикція правительства прекращается, исполнительная власть пріостановлена“. На собраніи рѣшается „угодно ли государю сохранить настоящую форму правленія“ и „угодно ли оставить администрацію въ рукахъ тѣхъ кому теперь она поручена“. Подробности устройства такихъ народныхъ собраній Руссо не указываетъ. Противъ „представительства“ онъ высказывается съ рѣзкостію. „Идея представительства, говоритъ онъ, новая; она пришла отъ феодальнаго правительства, этого несправедливаго и нелѣпаго правительства, въ которомъ униженъ родъ человѣческій и имя человѣка въ поношеніи“. Несравненно болѣе привлекательными кажутся Руссо политическія формы древней Греціи. Тамъ народъ все что имѣлъ дѣлать дѣлалъ чрезъ самого себя (ce que le peuple avait à faire il le faisait par lui-même); онъ всегда былъ собранъ на площади; обиталъ въ мягкомъ климатѣ, не былъ жаденъ, рабы исполняли его работы, а его великимъ дѣломъ была свобода“. Какъ устроить нѣчто подобное въ новомъ, притомъ обширномъ государствѣ, Руссо обѣщаетъ разъяснить въ продолженіи сочиненій, „когда говоря о внѣшнихъ сношеніяхъ дойдетъ до конфедерацій“. Но продолженія такъ и не послѣдовало.

Таковъ знаменитый Контрактъ. Трудно представить себѣ сочиненіе болѣе скучное, съ большими претензіями. Оно утомляетъ читателя господствомъ фразы надъ мыслію, антитезами въ родѣ нынѣшнихъ Виктора Гюго. Если такое сочиненіе могло казаться кодексомъ политической мудрости, то это лучшій признакъ на какой невысокой ступени стояла эта мудрость.

Пріятель. Основная идея оказалась тѣмъ не менѣе весьма живучею. Идея народнаго верховенства, народной воли какъ источника всякаго закона и всякой власти многими считается и нынѣ какъ основная политическая истина. Она есть фундаментъ нынѣшней французской республики. Въ самомъ дѣлѣ, если строить общественное тѣло исключительно по разуму, то какое можетъ быть болѣе простое и очевидное начало?

Авторъ. О, еслибы политическія тѣла строились исключительно на началахъ разума, или, говоря согласно современной терминологіи, на началахъ науки, къ какимъ бы трагическимъ послѣдствіямъ вели столкновенія теоретическаго разума съ практическимъ!

Когда событія французской революціи обозрѣваются съ высоты историческаго наблюденія какъ моментъ всемірной исторіи, разсматриваемой въ видѣ восходящей лѣстницы, то нерѣдко въ нихъ видятъ переломъ отдѣляющій эпоху авторитета отъ эпохи свободы, если и не наступившей еще, то имѣющей наступить. Подъ признаніемъ авторитета разумѣется признаніе нѣкоторыхъ нормъ высшаго порядка, не добытыхъ работой сознанія, но данныхъ сознанію, имѣющихъ, какъ говорится, откровенное, божественное происхожденіе, возникшихъ не по условію, держащихся не соглашеніемъ живущаго поколѣнія, но для живущаго поколѣнія обязательныхъ. Начало авторитета въ государственной жизни знаменательно выражается формулой: „Божіею милостію“. Подъ свободой, какъ еще только имѣющею наступить, разумѣется нѣчто значительно менѣе опредѣленное. Въ событіяхъ революціоннаго движенія отражается общее движеніе человѣческаго разумѣнія къ установленію единовластія разума съ исключеніемъ идеи авторитета.

Идея этого единовластія состоитъ въ томъ что разумъ, то-есть человѣческое размышленіе, будучи источникомъ научныхъ раскрытій, есть источникъ, и притомъ исключительный, истины вообще. Онъ не только орудіе приращенія знаній, — вся человѣческая дѣйствительность, общественная и государственная жизнь, исторія, должны быть его приложеніемъ, развитіемъ указываемыхъ имъ началъ. Царство человѣка должно быть царствомъ разума. Тогда оно будетъ и царствомъ счастія. Когда революціонное движеніе достигло наисильнѣйшаго разгара, была прямо объявлена религія Разума, и въ храмѣ Парижской Божіей Матери было поклоненіе полураздѣтой женщинѣ изображавшей Богиню Разума. Кощунственное оскорбленіе того что вѣками чтилось какъ святыня оттолкнуло даже увлеченныхъ. Между тѣмъ это было, въ шутовской формѣ, символическое представленіе того именно начала въ которомъ выражается суть революціоннаго движенія. Это послѣдовательный выводъ изъ посылокъ.

Признаніе единовластія разума въ теоретической области мышленія есть только одностороній выводъ изъ великаго начала свободнаго исканія истины лежащаго въ основѣ новой философіи. Основатель новой философіи (говорю о Декартѣ) поставилъ задачей искать истину помощью естественнаго свѣта разума направляемаго правильною методой. При этомъ, онъ поставилъ очевидность критеріемъ разума. Если положеніе не представляетъ для здраваго ума никакого повода къ сомнѣнію, имѣетъ степень очевидности геометрической аксіомы — его надлежитъ признать истиннымъ. Выходя изъ него можно строить науку какъ строится геометрія изъ ея аксіомъ. Первымъ такимъ положеніемъ для Декарта было знаменитое: я мыслю, слѣдовательно я есмь, cogito ergo sum. Разумъ становится не орудіемъ только пониманія, но орудіемъ открытія истины, ея источникомъ. Декартъ признавалъ и другой источникъ, откровенный, и въ согласіи своихъ выводовъ съ истинами откровенія видѣлъ оправданіе своей методы. Онъ допускалъ такимъ образомъ двоевластіе — разумъ и откровеніе. Успѣхи положительнаго знанія, свободная критика данныхъ религіи склонили затѣмъ многіе умы считавшіе себя свободными отъ предразсудковъ къ единовластію, а именно единовластію разума. Но какимъ образомъ разумъ становится источникомъ истины? Когда Декартъ сталъ прилагать методъ очевидности, на первыхъ же шагахъ методъ этотъ оказался недостаточнымъ, и чтобы двинуться впередъ философъ принужденъ былъ прибѣгнуть къ идеѣ Бога какъ готовой, найденной въ сознаніи, а не доставленной философскою очевидностью. Столь же мало имѣли успѣха новые философы замѣнившіе методу Декарта новою методой и ласкавшіе себя надеждой вывести все существующее діалектическимъ путемъ изъ первыхъ началъ. Теоретическія системы построенныя на „началахъ разума“ оказались односторонними и шаткими, именно потому что безконечно далеки отъ полноты дѣйствительности. Забывалось что движеніе разума внѣ готоваго, даннаго, въ обширномъ смыслѣ эмпирическаго матеріала, невозможно какъ полетъ въ пустотѣ. Когда въ отдѣльномъ человѣкѣ пробуждается размышляющая дѣятельность, которую можно назвать научнымъ сознаніемъ (главная форма его доказательство чрезъ приведеніе къ очевидности), когда пробудилась она и во всемъ человѣчествѣ, разумъ уже находитъ и находилъ предъ собою и въ себѣ безконечную массу данныхъ, доставленныхъ природою, окружающимъ бытомъ, преданіями, наслѣдственными предрасположеніями, наконецъ, прирожденною творческою дѣятельностію, необъяснимою и чудесною. Въ этомъ смыслѣ откровеніе предшествуетъ сознанію. Не даромъ въ новѣйшихъ системахъ такое значеніе приписывается „безсознательному“. Если такъ въ теоріи, то что же сказать о построеніяхъ такого рода въ жизни, долженствующей болѣзненною операціей быть втиснутою въ рамки неполныя и произвольныя?

Размышляя для себя о вопросахъ этого рода, я прибѣгаю къ сравненію, которое для меня по крайней мѣрѣ кажется довольно нагляднымъ выраженіемъ состоянія человѣческаго разумѣнія. Ньютонъ сравнивалъ ученаго познающаго природу съ человѣкомъ стоящимъ на берегу безграничнаго моря, собирающимъ и разсматривающимъ ракушки выбрасываемыя волной и по этимъ скуднымъ даннымъ судящаго о раскинутой предъ нимъ неизмѣримости. Что такое всѣ наши знанія? Ихъ совокупность можно математически выразить формулой Х + a, гдѣ а извѣстная величина, X неизвѣстная, въ сущности равная безконечности. Мы стараемся болѣе и болѣе увеличивать величину а, то-есть сумму нашихъ положительныхъ знаній. Въ выкладкахъ и соображеніяхъ служащихъ для этой цѣли мы всѣми силами должны обѣгать величину X, ибо ея введеніе сейчасъ нарушитъ всѣ наши вычисленія. Предъ безконечностію X всякая конечная величина а, какъ бы велика она ни была, равна нулю. Въ этомъ смыслѣ говорилъ Ньютонъ: физика бойся метафизики. Методою изслѣдованія оказавшеюся по преимуществу плодовитою, увеличившею a, обнаружила себя именно та гдѣ X устраняется изъ вычисленія. Но нѣтъ ошибки грубѣе той которая признала бы что X не существуетъ, равенъ нулю. Именно въ этой ошибкѣ и есть сущность такъ-называемой позитивной философіи. Если въ точной наукѣ X устраняется, то это есть пріемъ изслѣдованія, ибо введеніе этого X, повторяю, своею безконечностію нарушаетъ всѣ формулы. Но это не значитъ что X не существуетъ или не имѣетъ значенія. Въ положительной наукѣ великія открытія не разъ дѣлались чрезъ геніальное обращеніе къ X. По философіи очевидности казалось нелѣпостію допустить какую-либо иную причину приводящую тѣло въ движеніе кромѣ толчка сосѣдняго тѣла. Таинственное тяготѣніе матеріальныхъ частицъ, дѣйствіе на разстояніи, составляющее основу современной механики, — допускается ли оно между тѣлами или только между частицами, какъ центрами силъ, — есть въ сущности приписаніе матеріальнымъ частицамъ свойства не матеріальнаго порядка, введеніе X въ истолкованіе физическихъ явленій. X устраняемъ мы лишь тѣмъ, что признавая притяженіе какъ фактъ считаемъ его необъясненнымъ со стороны причины.

Если, говорю опять, въ работѣ пріобрѣтенія точныхъ знаній надлежитъ оставаться исключительно въ области a, то это никакъ не значитъ не признавать X. Мыслить X непремѣнная потребность и великая задача разумѣнія. Это область философскихъ и религіозныхъ идей.

Если отъ теоріи перейдемъ къ практикѣ жизни, гдѣ имѣемъ дѣло съ вещами, а не съ понятіями и отвлеченіями, то здѣсь окажемся со всѣхъ сторонъ облеченными таинственнымъ X, и забвеніе этого фактора можетъ вести только къ пагубнымъ послѣдствіямъ. Жизнь не можетъ быть иначе какъ въ своей полнотѣ. Фантазію можно населить отвлеченіями, но въ городахъ живутъ люди. На бумагѣ можно по произволу устранятъ тотъ или другой факторъ, составить тысячу проектовъ летать по воздуху, съ забвеніемъ тѣхъ или другихъ условій, но на практикѣ забвеніе одного необходимо поведетъ къ тому что свалишься и поломаешь себѣ ребра. Вотъ почему такъ трудна практическая мудрость. Старый порядокъ стоялъ на началахъ авторитета; новый, открытый революціей, долженъ, говорятъ, стать на началахъ науки. Это предполагаетъ что есть такія „начала“ наукой указанныя, которыя слѣдуетъ лишь приложить; есть въ чьемъ-то обладаніи ларецъ съ готовыми рецептами, которые стоитъ достать и исполнить чтобы дѣло устроилось на началахъ разума какъ говорили въ 1789 году, на „научныхъ основаніяхъ“ какъ говорятъ нынѣ. Люди стоящіе на высотахъ человѣческаго разумѣнія имѣютъ самое скромное понятіе объ этомъ ларцѣ. Говорить о богатствахъ его обыкновенно считаютъ себя наиболѣе уполномоченными тѣ которые не только въ наполненіи его не участвовали, но и о содержаніи имѣютъ извѣстіе изъ третьихъ устъ.

Пріятель. Перебью тебя. „Научныя основанія“ напоминаютъ мнѣ куріозъ. Извѣстно въ какой чести у насъ на словахъ педагогика и школьная гигіена. Была недавно выставка педагогическихъ пособій. Одинъ газетный репортеръ, — повидимому молодой врачъ, — со значительнымъ запасомъ ученыхъ словъ сѣтовалъ на пробѣлъ на выставкѣ по вопросу объ устройствѣ нервной системы, тогда какъ нынѣшняя педагогика должна де вся основываться на данныхъ физіологіи нервной системы. То обстоятельство что данныхъ этихъ еще слишкомъ мало, до приложеній еще крайне далеко, не смущаетъ ученаго популяризатора. Изъ статьи прямо слѣдуетъ заключить что есть такая наука въ которой вся тайна психо-физіологическаго процесса разъяснена. Послѣднія изслѣдованія доктора N., профессора М., ассистента Р. о мозговыхъ клѣточкахъ все, повидимому, раскрыли. Можно подумать что уже извѣстно наркотическое или иное средство которое стоитъ дать, и клѣточки связанныя съ проявленіями воли укрѣпятся, и школьники выйдутъ съ сильною волею. Кажется просто, а старые рутинеры-педагоги не хотятъ де послать въ аптеку за такимъ средствомъ и бьются попусту…

Авторъ. Составители конституціи 1789 года надѣялись приложить къ практикѣ начала выработанныя философіей той эпохи. Нашли даже нужнымъ государственному законодательному акту предпослать родъ философскаго введенія подъ заглавіемъ: „Объявленіе правъ человѣка“. Это объявленіе должно было заключать положенія считавшіяся тогда аксіомами политической науки.

„Люди родятся свободными и равными… Цѣль каждаго политическаго союза есть сохраненіе естественныхъ правъ человѣка. Права сіи суть: свобода, собственность, безопасность и сопротивленіе притѣсненію“. Включеніе собственности въ число естественныхъ правъ весьма знаменательно. Какъ ни были составители конституціи преданы теоріи, они поняли къ какимъ колебаніямъ должно вести потрясеніе права собственности въ обществѣ построенномъ на началѣ собственности и включили это право въ число естественныхъ правъ, хотя въ теоріяхъ изъ которыхъ выходили этого не заключалось и послѣдовательность требовала это право отрицать.

Другое положеніе также казавшееся аксіомой гласило такъ: „Принципъ верховенства существенно пребываетъ въ націи; никакое общественное тѣло и никакое лицо не можетъ обнаруживать власть, которая не исходила бы отъ націи… Законъ есть выраженіе общей воли“. Но какимъ образомъ нація можетъ проявлять свое верховенство и какъ узнать ея волю? Это такъ и до нынѣ остается въ большомъ туманѣ. Собрать всѣхъ, предложить вопросъ, и рѣшить по большинству голосовъ? Осуществимо ли это практически? Даже Руссо на бумагѣ остановился предъ такою практикой. Очевидно въ этомъ оракулѣ долженъ быть жрецъ дающій за него прорицанія. Не ясно ли что истиннымъ дѣятелемъ окажется не воля націи, никому неизвѣстная, — кто можетъ сказать чего въ данную минуту хочетъ Франція, — а воля партіи успѣвшей захватить власть имѣющимися на лицо средствами.

Пріятель. Вмѣсто слова нація стали потомъ употреблять болѣе тѣсное обозначеніе народъ, peuple; государь-народъ, peuple-souverain, какъ весьма часто употребляютъ нынѣ во Франціи. Замѣчательно что поклоненіе этому государю обыкновенно соединяется съ крайнимъ презрѣніемъ къ его качествамъ. Его все сбираются воспитывать, но не смущаются вопросомъ какъ же онъ будетъ править пока не воспитанъ: управимся, говорятъ, за него. Одинъ изъ самыхъ замѣтныхъ нынѣ политическихъ дѣятелей во Франціи, членъ палаты, профессоръ физіологіи, Поль Бэръ, въ отчетѣ о предполагаемомъ устройствѣ народнаго образованія въ странѣ на самыхъ широкихъ основаніяхъ (но съ полнымъ устраненіемъ религіознаго обученія), говоритъ что нынѣшнее состояніе народнаго образованіе во Франціи самое жалкое, народъ невѣжественъ; внушительно поясняетъ какое де правленіе можетъ быть въ странѣ гдѣ монархъ не знаетъ ни своихъ правъ, ни обязанностей, и не замѣчаетъ что тѣмъ высказываетъ самую ѣдкую критику на современную конституцію Франціи, управляемой въ имя этого неграмотнаго peuple-souverain. И наши благодѣтели народа на дѣлѣ весьма не высокаго о немъ мнѣнія, особенно послѣ неудачи „хожденія“ въ народную массу. Судившаяся недавно Колѣнкина, сопротивляясь аресту и встрѣтя полицейскихъ градомъ брани, съ особеннымъ уязвленіемъ обзывала ихъ „мужиками“. Газета Страна подсмѣивается надъ „мужичкомъ“, „простодушнымъ, вѣрующимъ, преданнымъ“ и поясняетъ что „народный вопросъ“, заботящій газету, „былъ и есть у насъ вопросъ интеллигенціи, вопросъ о всеоружіи правъ и свободной мысли свободной интеллигенціи“. Вотъ сколько свободы! „Вѣдь не изъ деревни же, прибавляетъ газета, мы получимъ разрѣшеніе вопроса о свободной интеллигенціи и добудемъ для нее всеоружіе правъ“. По крайней мѣрѣ твердо сказано. Интеллигенція свободная и во всеоружіи. А народъ-то? Народъ быдло, какъ говорили паны.

Но опять мы ушли въ сторону. Насъ Ждетъ Монитеръ съ окончаніемъ засѣданія 4 февраля.

Авторъ. По окончаніи присяги, предсѣдатель объявилъ что со стороны присутствующей при засѣданіи публики заявлено желаніе присоединиться къ присягѣ. „Всѣ члены обратились къ трибунѣ гдѣ помѣщалась публика. Публика встала и принесла присягу, при громкихъ рукоплесканіяхъ законодателей націи“. „Такъ кончился, заключаетъ отчетъ Монитера, этотъ навѣкъ знаменитый день, подробности о которомъ переданныя потомству должны всегда быть предъ глазами нашихъ королей“.

Въ тотъ же день, вечеромъ, въ засѣданіи представителей Парижской Общины (по-нашему гласныхъ — Парижъ раздѣлялся на 60 округовъ или дистриктовъ, каждый съ своимъ комитетомъ и собраніемъ, центральное же управленіе было въ Парижской Общинѣ, Commune de Paris), одинъ изъ членовъ при началѣ засѣданія сообщилъ о происшедшемъ утромъ въ Національномъ Собраніи. Рѣшено изъявить королю благодарность и принести немедленно присягу, что тотчасъ и исполнено. Одинъ изъ членовъ предложилъ было поднести королю гражданскій вѣнецъ (couronne civique), но предложеніе отклонено.

Въ слѣдующіе дни присяга повторялась въ разныхъ собраніяхъ и учрежденіяхъ, между прочимъ въ школьномъ мірѣ.

5 февраля были собраны ученики изъ разныхъ школъ, въ сопровожденіи наставниковъ, окружныхъ начальствъ (autorités de district) и гренадеровъ (grenadiers de l’état major), отправились процессіей по горѣ Sainte-Grén éviève на площадь, гдѣ и принесли присягу. „Жители изъ оконъ смотрѣли на процессію, восхищенные новизной патріотическаго праздника достойнаго древней республики“ (Jourdain, Histoire de l’Université, 482).

10 февраля четыре университетскіе факультета собрались въ коляскѣ Лудовика Великаго и принесли присягу. Ректоръ произнесъ рѣчь, пѣли Te Deum.

Пріятель. Наступившее, казалось, согласіе короля и собранія не возстановило власти въ странѣ. Явленія анархіи лродолжали разыгрываться повсюду.

Авторъ. Появленіе анархіи во всѣхъ членахъ государственнаго тѣла было первымъ симптомомъ революціи. Симптомъ этотъ замѣчательно діагностированъ Тэномъ (anarchie spontanée). Всѣ силы были отведены отъ соотвѣтствующихъ имъ точекъ приложенія; ихъ можно было приложить куда угодно. Что же заправляло этими приложеніями? Явно заправляло ими общественное мнѣніе, какъ выраженіе неуловимыхъ желаній націи. Оно высказывалось въ газетахъ и рѣчахъ, ими создавалось и ихъ создавало. Внушительное значеніе оно получало выходя на площадь, оправдываясь и подкрѣпляясь уличными волненіями и мятежами. Скрыто — направляла эти бродящія силы невидимая рука, дѣйствіе которой несомнѣнно замѣчается во всѣхъ революціонныхъ движеніяхъ, но которой истинное значеніе остается тайною и для историковъ. Она-то направляетъ и уличную сволочь, и журнальныя перья. Ее ощущаютъ, хотятъ уловить и не могутъ очевидцы и участники событій. Въ эпоху революціи ее звали то лондонскимъ золотомъ, то деньгами Орлеанскаго принца и другихъ честолюбцевъ, то заговоромъ аристократовъ, то происками эмигрантовъ; уловить ее оказывалась безсильна власть законная, ее потомъ въ свою очередь подозрительно разыскивала власть революціонная, всюду видя или указывая заговоръ и измѣну, практикуя и поощряя доносъ въ никогда небывалыхъ размѣрахъ. Событія разыгрываются предъ глазами, но главные вожаки такъ и остаются обыкновенно въ тайнѣ. Явленіе можетъ быть объяснено только тѣмъ что одной руки направляющей дѣло по сознательно опредѣленному плану обыкновенно нѣтъ въ революціонныхъ движеніяхъ. При общемъ смятеніи силъ, ихъ захватываютъ въ свое распоряженіе весьма разные интересы, сегодня одни, завтра другіе, съ цѣлями разными, иногда противоположными, но сходящимися въ произведеніи смуты, которою пользуются обыкновенно третьи лица. Все явленіе фальшиво въ существѣ своемъ. Маріонетки скачутъ потому что ихъ дергаютъ за нити. Когда представленіе удалось, наивныхъ людей увѣряютъ что маріонетки сами выскакивали или что двигали ихъ не грязныя руки, а нѣкая благодѣтельная и спасительная длань.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 10

Отличный способъ укрѣпленія нервовъ рекомендовалъ мнѣ знакомый продавецъ граммофонныхъ пластинокъ.

Такъ оказывается, знаменитый докторъ Куэ въ свое время «наговорилъ» на граммофонь рядъ сакраментальныхъ формулъ внушенія. И теперь любой владѣлецъ аппарата и дисковъ можетъ спокойно лѣчиться у себя на дому.

На случай физическаго недомоганія — будь то ревматизмъ или фурункулъ — есть пластинка, начинающаяся такими словами:

«Успокойтесь! съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше. Боли ваши стихаютъ. Вы ясно чувствуете улучшеніе во всемъ организмѣ…»

На случай безсонницы запись такая: «Вы ложитесь въ постель безъ боязни, что не заснете. Вы ощушаете необходимость глубокаго сна. Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе. Вѣки тяжелѣютъ. Сонная истома охватываетъ организмъ…»

И, наконецъ, третья, въ видѣ мелодекламаціи подъ аккомпанементъ піанино, на случай общей нервной депрессіи:

«Съ каждымъ днемъ вы становитесь бодрѣе и бодрѣе. Движенія ваши рѣшительны. Ваше сознаніе ясно. Вы увѣрены въ успѣхѣ своего предпріятія. Ваша работа вамъ кажется легкой. Окружающіе васъ не раздражаютъ. У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…»

Нашелъ я двухъ поручителей-французовъ, взялъ въ магазинѣ на прокатъ граммофонъ, три пластинки — и рѣшилъ подвинтить себя. Въ самомъ дѣлѣ, надоѣло тянуть эту гнусную лямку: бронхитъ пятую недѣлю не проходитъ, при общеніи съ людьми раздражаюсь отъ всякаго пустяка, а безсонница уже второй <годъ?> не даетъ покоя, со времени кризиса.

Одну ночь думаешь о домохозяинѣ, какъ уплатить «термъ». Думаешь, думаешь… Ничего не выходилъ.

Другую ночь вспоминаешь молочницу. Тоже противно.

Третью ночь прачку… Еще хуже какъ<-то?>.

Иногда начнешь подсчитывать — кому ты долженъ, кто тебѣ долженъ, и <такъ?> до самаго утра ворочаешься: при дебетѣ на правую сторону, при кредитѣ на лѣвую.

Относительно одного только пункта у меня было сомнѣніе, когда бралъ граммофонъ: можетъ ли голосъ гипнотизера дѣйствовать не непосредственно, а пройти черезъ мертвую запись?

Сейчасъ, однако, по прошествіи трехъ недѣль опыта, записи приводятъ меня въ восторгъ. Раньше, до системы Куэ, бронхитъ обычно мучилъ не столько ощущеніемъ боли, сколько тревожнымъ вниманіемъ со стороны родныхъ и сосѣдей. Начнешь кашлять, и сейчасъ же появляется кто-нибудь со стаканомъ воды и кодеиномъ.

— На, прими! Закутай шею!

Теперь же, какъ только чувствую приступъ кашля, сейчасъ же схватываюсь за ручку граммофона. Крякъ, крякъ, крякъ. Ш-ш-ш… И Куэ начинаетъ:

«Успокойтесь! Съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше Вы ясно чувствуеіе улучшеніе во всемъ организмѣ…»

Говоритъ Куэ, говоритъ. И когда, наконецъ, изъ сосѣдней комнаты слышится озабоченный голосъ:

— Это ты опять кашлялъ?

— Нѣтъ, не я. Докторъ Куэ.

Борьба съ безсонницей при помощи пластинки налажена у меня тоже недурно. Поздней ночью, ложась спать часа въ два, ставлю я аппаратъ на ночной столикъ, тушу свѣтъ и жду часъ или два.

Если сонъ самъ собою приходитъ, Куэ отдыхаетъ. Если же часы на башнѣ мэріи уже бьютъ четыре, а изъ головы не выходятъ домохозяинъ и прачка, я тихо приподнимаюсь, переставляю рычагъ… Куэ начинаетъ увѣренно-громко:

«Вы ложитесь спать безъ боязни… Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе…»

И, о чудо! Все вокругъ во всемъ домѣ почему-то въ движеніи. Двери хлопаютъ. Дѣти плачутъ. Кто-то протяжно стонетъ, бранится, очевидно — семейная сцена.

А я засыпаю. Безъ боязни. Съ отяжелѣвшими вѣками. Съ сонной истомой во всемъ организмѣ.

Недостатокъ мѣста не даетъ, къ сожалѣнію, возможности разсказать во всѣхъ деталяхъ, какъ чудодѣйственно дѣйствуетъ на меня третья пластинка — для общаго укрѣпленія нервовъ при общеніи съ міромъ. Но скажу вкратцѣ — это дѣйствительно, магія. Носишь аппаратъ съ собой всюду, встрѣтишься съ какимъ-нибудь нахаломъ, выслушаешь кучу непріятностей… Въ другое время, при вспыльчивости, Богъ знаетъ, что могло бы произойти.

А тутъ въ отвѣтъ торопливо раскроешь ящичекъ, быстро заведешь: крякъ, крякъ, крякъ. Куэ заговоритъ:

— Ш… ш… ш… Окружающіе васъ не раздражаютъ. Ш.. ш… ш…У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…

И сразу негодованье проходитъ Проходитъ не только въ столкновеніяхъ съ грубыми типами, но даже тогда, когда скромная начинающая романистка принесетъ вдругъ тетрадь и попроситъ кое-что внимательно выслушать.

Она читаетъ. Куэ говоритъ. Аппаратъ — ш-ш… Рычагъ время отъ времени «крукъ, крукъ…» А я сижу, покорно улыбаюсь и думаю:

— Нѣтъ, при современномъ состояніи науки обязательно нужно имѣть граммофонъ!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2469, 6 марта 1932.

Views: 17

Вступленіе

Нужно ли для уясненія сущности художественнаго творчества изучать личности самихъ художниковъ? Нерѣдко приходится слышать, что художникъ—одно, а человѣкъ—другое, что факты личной жизни художника не должны имѣть никакого отношенія къ темамъ его творчества. На дѣлѣ это, конечно, не такъ. Характеръ художника и условія его частной жизни стоять наравнѣ съ его произведеніями: какъ тѣ, такъ и другія суть плоды однихъ и тѣхъ же жизненныхъ впечатлѣній. Можно быть художникомъ не только въ области искусства, но и въ жизни: можно красиво и талантливо творить свою жизнь и создать изъ нея геніальную поэму; бываетъ и наоборотъ: можно всю жизнь сочинять мастерскіе стихи, поражающіе изысканностью и разнообразіемъ формъ, въ формахъ же жизни остаться навсегда блѣднымъ и несамостоятельнымъ компиляторомъ, рабомъ-подражателемъ чужихъ переживаній.

Личности нашихъ лучшихъ художниковъ до сихъ поръ рисуются намъ сѣро и туманно. Что собственно знаемъ мы о нихъ, кромѣ безсодержательныхъ и подчасъ лживыхъ анекдотовъ? Предстали ли предъ нами въ должномъ объемѣ фигуры Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тютчева, Фета, Достоевскаго, Толстаго? Во всей новѣйшей литературѣ мы имѣемъ только двѣ попытки изслѣдовать личности писателей независимо отъ ихъ произведеній: первую часть книги Д. С. Мережковскаго „Левъ Толстой и Достоевскій“ и статью В. Я. Брюсова о Пушкинѣ въ журналѣ „Новый Путь“ за 1903 годъ.

Въ настоящемъ трудѣ о Тургеневѣ нами примѣненъ историкопсихологическій методъ изслѣдованія. Сущность его заключается въ опредѣленіи личности художника путемъ всесторонняго изученія историческихъ и біографическихъ о немъ данныхъ. Только тщательный психологическій анализъ, группирующій характернѣйшіе Факты частной жизни писателя, позволяетъ намѣтить основныя черты его творческой природы. Помимо того, каждый крупный писатель, являясь достояніемъ исторіи, въ глазахъ потомковъ имѣетъ интересъ не только литературный, но психологическій и историко-бытовой. Не только особенности его творчества, но и каждая мелочь его жизни достойны внимательнаго изученія. Такъ табакерка ХѴIII вѣка или старинная вышивка Петровскихъ временъ могутъ иногда дать зоркому изслѣдователю больше, чѣмъ цѣлые томы историческихъ изысканій. Уясненіе подлинной личности писателя даетъ возможность опредѣлить его истинное мѣсто на исторической сценѣ. Нельзя не замѣтить, что личности, сами по себѣ незначительныя, какой бы ни пользовались они въ свое время литературной славой, въ дальнѣйшемъ теченіи исторіи быстро застываютъ, теряютъ свои очертанія и незамѣтно сливаются съ хаосомъ времени. Въ тоже время личности сильныя, оригинальныя вѣчно живутъ въ памяти потомковъ, словно вырѣзанныя изъ мѣди. Въ иныхъ случаяхъ обаяніе личности переживаетъ значеніе трудовъ, и о художникѣ помнятъ и говорятъ, хотя сочиненій его почти уже не читаютъ. Тургеневъ представляетъ собою явленіе обратное: романы его читаютъ, но о немъ не говорятъ.

Тургеневъ не имѣлъ собственной ярко выраженной личности и не умѣлъ быть творцомъ своей жизни. Его челнокъ вѣчно носился по морю житейскому безъ руля и вѣтрилъ. Отсюда понятно быстрое забвеніе его имени и охлажденіе къ нему, какъ скоро въ обществѣ исчезъ временный интересъ къ описаннымъ имъ преходящимъ явленіямъ Русской жизни. И въ творчествѣ, и въ жизни Тургенева нѣтъ буквально ни одной точки, передъ которою можно было бы остановиться и, залюбовавшись, отмѣтить навсегда. Ничего рѣзкаго, сильнаго въ немъ нѣтъ. Къ нему болѣе чѣмъ къ кому-нибудь слѣдуетъ примѣнить слова, сказанныя ангелу Лаодикійской церкви: онъ ни холоденъ, ни горячъ, а только тепелъ.

Способность хорошо писать была развита у Тургенева въ высокой степени. Недостатокъ искренняго глубокаго чувства у него замѣнялъ обширный умъ, соединенный съ необыкновеннымъ пониманіемъ чувства мѣры. Сочиненія его—это труды прилежнаго и кропотливаго гравёра, выполненные съ замѣчательнымъ тщаніемъ и мастерствомъ. Но собственная личность художника опять-таки ничѣмъ не отразилась въ этихъ тонкихъ издѣліяхъ. У Толстого, напримѣръ, мы на каждой страницѣ видимъ прежде всего художника, который показываетъ намъ свои картины; у Тургенева передъ нами однѣ картины, а художника не видно. Слишкомъ усердно „сочинялъ“ Тургеневъ, черезчуръ много въ немъ было литературной разсудочности, мѣшавшей ему отдаться вполнѣ стихійному чувству.

Намъ хотѣлось бы представить Тургенева именно такимъ, какимъ онъ былъ въ своей повседневной жизни, освободить его дѣйствительную личность отъ тѣхъ красивыхъ и неподвижныхъ позъ, въ которыхъ онъ рисовался передъ Русской публикой и которыя остаются за нимъ до сихъ поръ. Только воспроизведеніемъ подлинной личности, во всѣхъ ея мелочахъ, во всѣхъ изгибахъ, повторяемъ, можно постичь истинную сущность художественныхъ созданій, извлечь изъ нихъ и выкристаллизовать вѣчные, неразложимые элементы творческаго духа. Писатель есть прежде всего человѣкъ, а не пишущая машина. „Человѣкъ онъ былъ“, говорить Гамлеть объ отцѣ, и этимъ показываетъ, что покойный король для него не отецъ только, не безразличное существо, давшее ему жизнь, а человѣкъ, личность… Въ высшей степени характерно, что о Тургеневѣ, какъ о человѣкѣ, написано очень мало, и что всѣ воспоминанія о немъ за двадцать пять лѣтъ рисуютъ его все въ однѣхъ и тѣхъ же сѣрыхъ краскахъ.

Большое значеніе для характеристики Тургенева, какъ человѣка, имѣютъ „Мои Воспоминанія“ А. А. Фета. Книга эта, помимо рѣдкой и своеобразной простоты изложенія, отличается совершеннымъ отсутствіемъ партійной нетерпимости. Какъ и слѣдовало ожидать, непосредственность Фетовскаго міросозерцанія вызвала въ свое время много упрековъ со стороны представителей тогдашней журналистики. Послѣднихъ въ особенности оскорбило безпристрастное изображеніе Фетомъ Тургенева. Здѣсь были впервые вскрыты важныя подробности изъ жизни Тургенева, до тѣхъ поръ сопровождавшіяся лишь восторженно-благоговѣйнымъ шопотомъ (напр., отношенія къ нему со стороны семейства Віардо, отличавшіяся въ послѣдніе годы полнымъ равнодушіемъ, доходившимъ даже до пренебреженія). Отношеніе къ Тургеневу самого Фета критика нашла неискреннимъ и умышленно недружелюбнымъ. Между тѣмъ, правдивость Фетовскихъ воспоминаній неоспоримо подтверждаютъ почти одновременно появившіяся „Воспоминанія“ А. Я. Головачевой-Панаевой. Въ „нихъ“ несмотря на обычные недостатки „дамскаго“ изложенія, для характеристики Тургенева имѣется также немаловажный матеріалъ, во многомъ подтверждающій слова Фета, который, какъ извѣстно, хорошо понималъ и зналъ Тургенева.

Впослѣдствіи нѣкто г. Гутьяръ, авторъ вышедшей недавно книги о Тургеневѣ, [1] писалъ: „Нескоро найдется въ обширной (?) литературѣ мемуаровъ объ Иванѣ Сергѣевичѣ болѣе раздражительное, недоброжелательное отношеніе къ Тургеневу, чѣмъ то, какое представляютъ въ себѣ (sic!) „Воспоминанія Фета“. Г. Гутьяръ пытается подтвердить свое мнѣніе неудачными передержками изъ „Воспоминаній“. Между тѣмъ, вотъ какими словами охолодилъ Фетъ племянника своего, B. Н. Семенковича, упомянувшаго однажды при дядѣ объ отрицательныхъ качествахъ Тургенева. „Тургеневъ умеръ, онъ вашъ родственникъ, которымъ должны гордиться не только вы, но и вся Россія; судить его частную жизнь — не намъ съ вами. Когда мы сойдемъ въ могилу, дай Богъ, чтобы мы унесли съ собой такое имя честнаго человѣка, какое унесъ Тургеневъ“. [2]

Особаго вниманія заслуживаетъ статья Я. П. Полонскаго „Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ у себя“. Самъ Полонскій питалъ къ Тургеневу восторженное обожаніе, доходившее до фанатизма. Канонизируя Тургенева, онъ въ своей статьѣ совершенно оставляетъ критическій анализъ и является въ роли наивнаго лѣтописца. Тургеневъ, дѣйствительно, выступаетъ у него во весь ростъ.

Въ „Воспоминаніяхъ“ И. И. Панаева о Тургеневѣ упоминается очень глухо; затѣмъ идетъ очевидный пропускъ и рядъ точекъ, рѣзко обрывающій разсказъ. Д. В. Григоровичъ, Ѳ. М. Достоевскій, графъ А. К. Толстой, Альфонсъ Додэ, Е. Гаршинъ, H. В. Бергъ, B. Н. Се-менковичъ, H. В. Успенскій и другіе — всѣ безъ исключенія отзываются о Тургеневѣ съ несомнѣннымъ, подчасъ даже какъ бы невольнымъ, недоброжелательствомъ.

Теперь попытаемся очертить физическій и нравственный обликъ Тургенева.

I

Внѣшность Тургенева такая же мягкая, рыхлая и недоконченная, какъ его характеръ. Онъ огромнаго роста, крупнаго сложенія, но за этой Геркулесовской наружностью таится странная разсыпчатость и вялость. „Онъ весь мягкій, такой же мягкій, какъ мои ногти“. [3] Лицо широкое, толстое, обросшее короткой бѣлой бородой и преждевременно посѣдѣвшими волосами, съ одной непослушной прядью, спадающей при разговорѣ на лобъ. Изъ-подъ неправильно изломанныхъ, темноватыхъ бровей холодно-проницательно смотрятъ умные глаза, взглядъ которыхъ умѣетъ искусно казаться ласковымъ и добродушнымъ. „Черепъ покрытъ жирными тѣлесными слоями“, [4] темя въ одномъ мѣстѣ необычайно мягко, и самому Тургеневу кажется, что мозгъ его прикрытъ здѣсь одной только кожей. При ходьбѣ онъ „виляетъ демократическими ляжками“, [5] сгибается. „Онъ не человѣкъ; у него недостаетъ спинного хребта“ [6] и онъ мягко дѣлаетъ огромные шаги. Голосъ его тонкій, непріятно-пронзительный фальцетъ; онъ „пищитъ“, говоритъ иногда „кисленькимъ“, иногда „сладенькимъ“ или даже „визгливослащавымъ“ голоскомъ. Онъ чрезвычайно чистоплотенъ: ежедневно мѣняетъ фуфайку и раза два въ день бѣлье и тщательно вытирается губкой съ одеколономъ или туалетнымъ уксусомъ; причесывается подолгу: двѣсти и триста разъ проводитъ гребнемъ по головѣ. Со всѣмъ тѣмъ онъ чрезвычайно аккуратенъ: даже простую записку онъ садится писать не ранѣе, какъ прибравъ всѣ бумаги на письменномъ столѣ. Когда лѣтомъ 1881 г. въ Спасскомъ гостилъ со всей семьей Полонскій, то Тургеневъ, „точно нянька“, прибиралъ разбросанныя дѣтскія вещи и аккуратно развѣшивалъ на гвоздикахъ зонтики и шляпы. Но наряду съ этой мелочной аккуратностью и любовью къ внѣшнему порядку странно, какъ дѣтскій пискливый голосъ съ фигурой гиганта, сочеталась полная безпорядочность въ сферѣ личныхъ отношеній и поразительное легкомысліе въ устройствѣ хозяйственныхъ и денежныхъ дѣлъ. Въ воспоминаніяхъ Фета и Головачевой-Панаевой неоднократно приводятся анекдоты, какъ Тургеневъ много разъ приглашалъ гостей къ обѣду, а самъ уходилъ; слуга его не топилъ комнатъ и воровалъ чай. Дядя его, H. Н. Тургеневъ, управлявшій Спасскимъ, такъ жаловался Фету на своего племянника:

— Разоряетъ меня мой Иванъ! жаловался старикъ. Вы его знаете: кажется, онъ не дуракъ и добрый человѣкъ, а ничего я въ головѣ его не пойму, кто у нихъ тамъ въ Баденѣ третье-то лицо? И все: пришли да пришли денегъ. А вы сами знаете, гдѣ ихъ по теперешнимъ временамъ взять? Мнѣ за 65 лѣтъ, а я цѣлое лѣто провозился съ разверстаніемъ Калужскихъ крестьянъ… Да вотъ потрудитесь прочесть, коли мнѣ не вѣрите. Ликовали, что освобожденіе крестьянъ подниметъ сельскую производительность и обогатить земледѣльцевъ, а во вчерашнемъ письмѣ онъ мнѣ пишетъ: „Я не вѣрю ни въ одинъ вершокъ Русской земли и ни въ одно Русское зерно. Выкупъ, выкупъ и выкупъ!“ Чему же тутъ вѣрить? Можно ли даже прежнія надежды на улучшеніе быта считать искренними, а не возгласами загулявшаго человѣка, понимающаго разорительность своихъ выходокъ, но восклицающаго: „пропадай все“. [7]

Въ прибавку къ этимъ жалобамъ приведемъ нѣсколько строкъ изъ письма самого Тургенева къ Фету: „Трудно между нами представить что-нибудь болѣе неправдоподобно-безобразное, чѣмъ управленіе моими имѣніями. Это становится невозможнымъ, и я съ ранней весной отправляюсь въ Спасское, для того чтобы принять посильныя мѣры противъ околѣнья голодной смертью“. [8]

Въ довершеніе всего, старикъ-дядя былъ совершенно неожиданно смѣщенъ Тургеневымъ, который прислалъ въ Спасское новаго управляющаго. Племянникъ поступилъ съ дядей такъ, какъ не поступаютъ съ завѣдомыми мошенниками. По слухамъ, H. Н. Тургеневъ пострадалъ изъ-за нежеланія угождать m-me Віардо и прочимъ знакомымъ Тургенева.

О своемъ здоровьи Тургеневъ заботился болѣе всего на свѣтѣ. Почти во всѣхъ своихъ письмахъ онъ сообщаетъ друзьямъ о состояніи здоровья, о томъ, въ какомъ положеніи его подагра, каково было его пищевареніе и т. д. Особенно боялся онъ холеры. Въ 1881 г., разсказываетъ Полонскій, въ Спасское пришло извѣстіе, что въ Брянскѣ холера — „и прощай веселость, остроты, смѣхъ и проч., и проч. Блѣдный, позеленѣлый пришелъ ко мнѣ Тургеневъ и говорить: „Ну, теперь я не живу, теперь я только двигающаяся несчастная машина“. [9] Онъ не спалъ всю ночь и ни о чемъ, кромѣ холеры, не думалъ. И Полонскій передаетъ подробный разсказъ Тургенева объ ощущеніяхъ, вызывавшихся въ немъ одной мыслью о холерѣ. Тургеневъ былъ мнителенъ, какъ истерическая женщина.

Каковъ былъ характеръ Тургенева? На это можно отвѣчать, что характера въ смыслѣ силы воли у него не было совсѣмъ. Но прежде всего бросается въ глаза чрезвычайная неискренность Тургенева, неискренность, граничащая почти съ коварствомъ и притомъ нисколько не оправдываемая слабостью и безволіемъ. Въ простѣйшей формѣ эта неискренность выражается въ склонности къ „импровизаціи“, какъ выражается Головачева-Панаева, или попросту ко лжи. Описывая извѣстную катастрофу, происшедшую съ пароходомъ, на которомъ онъ ѣхалъ изъ Штетина, Тургеневъ краснорѣчиво разсказалъ, какъ онъ одинъ изъ всей публики не потерялъ присутствія духа, успокаивая плачущихъ женщинъ и дѣтей. Между тѣмъ, ранѣе сама Головачева-Панаева слышала разсказъ о томъ же отъ одного изъ своихъ знакомыхъ. Послѣдній описывалъ, какъ одинъ молоденькій пассажиръ былъ наказанъ капитаномъ горѣвшаго парохода „Николай I“ за то, что, желая первымъ спуститься въ шлюпку, толкалъ женщинъ и дѣтей, жаловался и тоненькимъ голоскомъ восклицалъ ежеминутно: „mourir si jeune!“ Увидавъ на музыкѣ въ Павловскѣ Тургенева, разсказчикъ немедленно призналъ въ немъ юношу съ парохода. Впослѣдствіи и самъ Тургеневъ наполовину сознался въ своей трусости и комически передавалъ пріятелямъ эпизодъ на пароходѣ, но уже въ совершенно иномъ освѣщеніи, причемъ приводилъ будто бы произнесенную имъ фразу: „Спасите меня, я единственный сынъ у матери!“ [10] Головачева-Панаева передаетъ еще нѣсколько характерныхъ подробностей въ томъ же родѣ: выдумку Тургенева о спасеніи дамы, которую онъ будто бы вырвалъ почти изъ-подъ колесъ наѣхавшей коляски и т. п. Въ свѣтскихъ салонахъ Тургеневъ увѣрялъ, что считаетъ позоромъ брать деньги за свои сочиненія, которыя онъ будто бы даритъ редакторамъ. [11] За эти выдумки Тургеневу жестоко доставалось отъ Бѣлинскаго.

И. И. Панаевъ рисуетъ Тургенева, какъ „мастерского разсказчика, увлекающагося иногда черезъ чуръ своей прихотливой фантазіей“. [12]

„Мнѣ часто приходилось слышать“, говорить Головачева-Панаева, „какъ многіе люди восхищались рѣдкой чертою въ характерѣ Тургенева, — искренностью. Онъ такъ былъ уменъ, что, когда хотѣлъ, то могъ очаровать всякаго“. [13]

Въ жизни Тургеневъ былъ ловкимъ и находчивымъ актеромъ. Подъ личиной слабости и добродушія онъ искусно таилъ свою завистливую сущность. О завистливости Тургенева въ одинъ голосъ упоминаютъ всѣ знавшіе его. Выслушаемъ сперва разсказъ Альфонса Додэ, человѣка, несомнѣнно знавшаго Тургенева лучше, чѣмъ многіе изъ его Русскихъ собратьевъ.

„Моимъ первымъ разочарованіемъ былъ Тургеневъ (кстати его не любилъ Толстой). Тургеневъ носилъ на рукахъ моихъ дѣтей; я къ нему былъ привязанъ какъ къ родному. Сколько хорошихъ часовъ мы провели вмѣстѣ съ нимъ въ моей семьѣ, въ этой самой комнатѣ! Помните, maman, у насъ отъ Тургенева не было тайнъ. Я скучалъ, если долго его не видѣлъ, а онъ вдругъ за глаза распространялъ про меня клевету. Я глазамъ и ушамъ своимъ не повѣрилъ въ первый разъ. О, какой ударъ пришлось мнѣ пережить тогда!.. И за что? Лучше относиться къ нему я не могъ… Можно предположить только одно: Тургеневъ постоянно передавалъ мнѣ приглашенія отъ г-жи Віардо приходить къ ней обѣдать; но г-жа Віардо, приглашая меня, ни разу не упомянула имя моей жены, а я семьянинъ, мужъ и отецъ прежде всего… Положимъ, г-жа Віардо принадлежитъ къ тому типу женщинъ, которыя предпочитаютъ мужское общество дамскому; но это все равно, она обязана соблюдать вѣжливость. Тургеневъ, очевидно, обидѣлся на меня и сыгралъ очень плачевную роль. Г-жа Віардо замужемъ; имѣлъ ли онъ оффиціальное право вступаться за нее? Допустимъ даже, что имѣлъ. Какое недостойное оружіе избралъ онъ для мести — клевету! Повторяю, что Тургеневъ имѣлъ дурной характеръ, былъ мелоченъ, капризенъ и на все смотрѣлъ подъ однимъ и тѣмъ же угломъ зрѣнія. Оттого онъ многаго не понималъ… Онъ если смѣялся, то всегда зло… Мнѣ кажется, что его часто терзала зависть. При мнѣ, напримѣръ, ни о комъ изъ живыхъ Русскихъ писателей, онъ не отзывался съ похвалою, по крайней мѣрѣ всегда находилъ что-нибудь сказать по ихъ адресу неблагопріятное. И я думаю, что знаю причину такого недоброжелательства. Что-то приковало Тургенева къ Парижу; понемногу онъ началъ забывать Россію. Онъ чувствовалъ себя оторваннымъ отъ почвы. Даже при громадномъ талантѣ все вообразить, все создать нѣтъ возможности. Вотъ откуда вѣчное недовольство, вѣчная неудовлетворенность вашего Тургенева. Онъ былъ завистливъ“… [14]

Надо сознаться, что характеристика, данная Тургеневу Додэ, очень мѣтка и исчерпываетъ всѣ главныя стороны Тургеневской натуры. Ниже будетъ указано подробно, какъ относился самъ Тургеневъ къ своимъ сверстникамъ и друзьямъ.

Тургеневъ былъ крайне безтактенъ и легкомысленъ. У насъ въ литературѣ и публикѣ утвердилось ни на чемъ не основанное мнѣніе о безукоризненной будто бы деликатности Тургенева. Этотъ миѳъ теперь приходится опровергнуть. И Фетъ, и Головачева-Панаева приводитъ неоднократные примѣры неделикатности и небрежности со стороны Тургенева. Не имѣя средствъ для того, чтобы абонироваться на спектакли съ участіемъ Віардо, Тургеневъ часто безъ приглашенія являлся въ ложу Панаевой и, заслоняя своей мощной спиной владѣльцевъ ложи, простаивалъ спектакли до конца. [15] На вечерѣ у племянницы Е. П. Ковалевскаго Тургеневъ сѣлъ къ ней спиной, весь вечеръ проговорилъ съ кѣмъ-то и, не сказавъ ни слова хозяйкѣ, уѣхалъ, а та послѣ проплакала всю ночь. „И это было бы еще не бѣда“, [16] замѣчаетъ Фетъ, „если бы за этой слабостью и упрямствомъ въ сущности добраго человѣка не скрывалось самое дѣтское самолюбіе безпощаднаго эгоизма. Отсюда совершенно прозрачное козыряніе съ одной стороны и позорное искательство съ другой; отсюда небрежно невѣжливое обращеніе съ дамами, гдѣ это считалось возможнымъ, и неузнаваніе знакомыхъ на водахъ въ обществѣ высокопоставленныхъ дамъ“. [17]

Когда Добролюбовъ написалъ статью о „Наканунѣ“, Тургеневъ потребовалъ вычеркнуть все начало. Некрасовъ не могъ уломать ни Тургенева, ни Добролюбова. Дѣло кончилось уходомъ Тургенева изъ „Современника“, послѣ чего оскорбленный романистъ отомстилъ Некрасову, Панаеву, Добролюбову и другимъ сотрудникамъ, распустивъ на ихъ счетъ множество сплетенъ, а въ „ Колоколѣ“ вскорѣ появилась его статья о Добролюбовѣ, исполненная самой злостной клеветы. [18]

Некрасову Тургеневъ отплатилъ тою же монетой, обвинивъ его въ проигрышѣ принадлежавшихъ ему, Тургеневу, 18,000 франковъ; но Головачева-Панаева опровергаетъ это слѣдующимъ показаніемъ: въ 1857 г. Некрасовъ вмѣстѣ съ Тургеневымъ былъ въ Лондонѣ, гдѣ будто бы были проиграны упомянутыя деньги, предназначавшіяся для передачи Герцену; во вторую же поѣздку заграницу, въ 1863 г., Некрасовъ уже не былъ болѣе знакомъ съ Тургеневымъ. [19]

Что разсказъ Головачевой-Панаевой не былъ голословенъ, подтверждаетъ покойный беллетристь H. В. Успенскій, бывшій большимъ поклонникомъ Тургенева. Отъ передачи Головачевой-Панаевой описанныхъ фактовъ разсказъ Успенскаго разнится лишь незначительными подробностями.

Мелкія шутки-выходки Тургенева и его остроты, помимо поражающей безтактности, носятъ на себѣ какой-то дѣланный, мальчишески-пустой характеръ. Онъ совершенно не различаетъ, когда можно и когда нельзя шутить, и ведетъ себя какъ избалованный ребенокъ. Вотъ что разсказываетъ Фетъ.

„Помню забавную выходку Тургенева. Когда мы вечеромъ всходили съ нимъ по освѣщенной лѣстницѣ, я вдругъ почувствовалъ, что онъ провелъ у меня рукою вдоль колѣнки съ внутренней стороны ноги. Сдѣлалъ это онъ такъ неожиданно, что я невольно крикнулъ: „Что вы!“ Я думалъ, сказалъ Тургеневъ, что ваши рейтузы подбиты кожею. Пришлось увѣрять его, что у офицеровъ рейтузъ съ кожею не бываетъ“. [20] Тургеневъ былъ у Фета шаферомъ въ 1857 г. Дѣло происходило заграницей. Фетъ, за неимѣніемъ фрака, стоялъ подъ вѣнцомъ въ парадной уланской формѣ. Каждый можетъ представить себѣ ощущенія жениха и невѣсты въ торжественный мигъ бракосочетанія. Какъ же велъ себя Тургеневъ? „Никогда“, вспоминаетъ Фетъ, „не испытывалъ я подобнаго страха, какъ въ этотъ мигъ и съ озлобленіемъ смотрѣлъ на Тургенева, который неудержимо хохоталъ, надѣвая на меня вѣнецъ изъ искусственныхъ цвѣтовъ, такъ странно противорѣчившихъ военной формѣ“. [21] Трудно, кажется, найти болѣе яркій примѣръ невоспитанности въ буквальномъ значеніи этого слова.

Однажды Тургеневъ спорилъ съ Фетомъ, что въ часахъ прыгающій маятникъ движимъ волоскомъ, который посредствомъ маятника двигаетъ часы. Фетъ возражалъ, что волосокъ выходитъ причиною самого себя. Потребовалось доказать обратное, заводя ключомъ часы, не двигавшіеся при раскачиваніи маятника. Отсюда Фетъ выводитъ заключеніе, что Тургеневъ былъ неспособенъ къ пониманію самыхъ простыхъ практическихъ вещей. [22]

II

Какъ относился Тургеневъ къ своимъ литературнымъ собратьямъ? Можно съ увѣренностію сказать, что каждый изъ нихъ испыталъ въ полной мѣрѣ его недоброжелательство. Точно какой-то злой духъ толкаетъ его подъ руку, когда онъ пишетъ о своихъ современникахъ-писателяхъ. Приведемъ для примѣра нѣкоторые его отзывы о Некрасовѣ. Вотъ что писалъ Тургеневъ Полонскому въ 1868 г.: „Штука, которую выкинулъ съ тобою Некрасовъ, нимало не удивила меня: я его слишкомъ хорошо знаю. У этого м…..  есть между прочимъ привычка — взваливать все непріятное на кого нибудь изъ сотрудниковъ… Великая д…. этотъ господинъ!“ [23] Въ слѣдующихъ письмахъ къ тому же лицу мы встрѣчаемся со слѣдующими отзывами о Некрасовѣ: „Только не валандайся ты съ этимъ архи-…..  Некрасовымъ и, главное — не жди ты отъ него ничего… какъ отъ козла!“ [24] „Что Некрасовъ хандритъ — это, признаюсь, мнѣ все равно: старый с……. наклевавшійся коршунъ нахохлился; ну и чортъ съ нимъ“. [25]

Какъ видно изъ приведенныхъ примѣровъ, отзывы о Некрасовѣ полны непечатныхъ выраженій, и это не только по отношенію къ Некрасову. Въ этихъ словахъ невольно чувствуется обиліе мстительной злобы, чего, напримѣръ, мы никогда не найдемъ въ пріятельскихъ письмахъ Пушкина. Но въ нужныхъ случаяхъ Тургеневъ нерѣдко проявлялъ довольно грубую лесть. Въ письмахъ къ Полонскому она выражается въ постоянномъ стремленіи умалить Фета и возвеличить самого Полонскаго. Такъ въ одномъ изъ писемъ къ послѣднему (1868 г.) онъ пишетъ: „Фетъ очень умно поступитъ, если сдержитъ слово, данное тебѣ, и броситъ писать стихи: что за охота такъ плохо и дрябло повторять самого себя“. Въ слѣдующемъ письмѣ читаемъ: „Въ одномъ тебѣ въ наше время горитъ огонекъ священной поэзіи. Ни графа А. Толстого, ни Майкова я не считаю. Фетъ выдохся до послѣдней степени“. [26] Салтыкову (Щедрину) Тургеневъ пишетъ изъ Лондона въ 1870 году: „Любезнѣйшій Михаилъ Евграфовичъ (позвольте отложить въ сторону церемонное „милостивый государь“). Я на дняхъ получилъ вашу „Исторію одного города“, переданную вами Анненкову. Не говоря уже о прочихъ ея достоинствахъ, эта книга въ своемъ родѣ драгоцѣнный историческій матеріалъ, который ни однимъ нашимъ будущимъ лѣтописателемъ обойденнымъ быть не долженъ. Подъ своей рѣдкосатирической, иногда фантастической формой, своимъ злобнымъ юморомъ. напоминающей лучшія страницы Свифта, „Исторія одного города“ представляетъ самое правдивое воспроизведеніе одной изъ коренныхъ сторонъ Россійской физіономіи. „Имѣющій уши, да слышитъ, имѣющій глаза, да видитъ“, сказалъ бы я вмѣстѣ съ законодателемъ Беневоленскимъ“. [27] Но способность къ неумѣренной лести очень часто соединялась у Тургенева съ поразительнымъ двуличіемъ. Вскорѣ послѣ приведеннаго письма, онъ въ письмѣ къ Полонскому такъ  отзывается о томъ же Салтыковѣ: „На что тебѣ дался Салтыковъ? Этому человѣку даже какъ-то неприлично не ругаться. Самый голосъ его на то природой устроенъ: ты только послушай“. [28]

Въ особенности ярко это Тургеневское двуличіе выступаетъ въ исторіи съ некрологомъ графа А. К. Толстого. Толстому Тургеневъ былъ обязанъ многимъ: графъ употребилъ все свое значительное вліяніе, чтобы спасти Тургенева отъ бѣды, постигнувшей послѣдняго въ 1852 году за статью о смерти Гоголя. Тотчасъ по смерти А. К. Толстого, Тургеневъ помѣстилъ въ „Вѣстникѣ Европы“ некрологъ о немъ въ видѣ письма къ М. М. Стасюлевичу. Письмо это преисполнено неумѣренной похвалой: Толстой возвеличивается и какъ писатель, и какъ человѣкъ. Мы не приводимъ здѣсь этого некролога за его общеизвѣстностью; желающій можетъ найти его въ полномъ собраніи сочиненій Тургенева. Восторженность и преклоненіе — вотъ двѣ основныя черты этого Тургеневскаго панегирика. И однако, одновременно съ появленіемъ Толстовскаго некролога, Тургеневъ пишетъ Полонскому изъ Буживаля: „Толстого мнѣ очень жаль, славный былъ человѣкъ; но, какъ водится, какъ прежде были несправедливы къ нему, такъ теперь будутъ преувеличивать въ его пользу. Въ его „Драконѣ“ есть отличные стихи; но вообще — поэзія Толстого мнѣ довольно чужда, да и не мнѣ одному. Несмотря на это, я въ „Вѣстникѣ Европы“ помѣщаю маленькую статью о немъ, довольно плохую“. [29] Надо замѣтить, что въ некрологѣ стихъ „Дракона“ объявленъ достигающимъ „почти Дантовской образности и силы“. Мѣсяца черезъ два послѣ письма къ Полонскому Тургеневъ пишетъ Салтыкову о той же „довольно плохой“ статьѣ и вынуждаетъ себя буквально оправдываться передъ Салтыковымъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: „Что же касается до статьи объ А. Толстомъ, то вы и правы, и неправы. Разумѣется это панегирикъ въ смыслѣ старинной поговорки: de mortuis nil nisi bene: но есть и circonstances atténuantes. Во первыхъ, у меня попросили этой статейки, а отказаться я не могъ, потому что былъ лично обязанъ Толстому; во вторыхъ, я продолжаю думать, что Т. хотя второстепенный (пожалуй третьестепенный), но все таки поэтъ: въ третьихъ, онъ былъ человѣкъ, хотя не больно умный, но хорошій и добрый, и гуманный. Наконецъ надо и то замѣтить, что Стасюлевичъ выкинулъ нѣсколько фразъ, въ которыхъ заключались оговорки. Протестовать противъ этого не стоило.

Хвалить такихъ людей, какъ Т. послѣ смерти позволительно, при жизни — дѣло другое. Тутъ есть оттѣнокъ, который вы почувствуете и не припишете какимъ либо постороннимъ соображеніямъ“. [30]

Все это такъ, но какъ же вѣрить писателю, въ частныхъ письмахъ опровергающему свои же собственныя утвержденія, высказанныя вслухъ передъ всей Россіей?

Извѣстно также, что Тургеневъ въ письмахъ къ Фету необыкновенно высоко ставилъ талантъ его. Въ „Воспоминаніяхъ“ послѣдняго приводится много Тургеневскихъ писемъ, горячо восхваляющихъ отдѣльныя мѣста изъ стихотвореній Фета. Извѣстна и фраза Тургенева, не разъ приводившаяся въ печати: „Что вы мнѣ пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнѣе его“. И однако въ „Воспоминаніяхъ“ Головачевой-Панаевой читаемъ:

„Тургеневъ находилъ, что Фетъ такъ же плодовитъ, какъ клопы и что, должно быть, по головѣ его проскакалъ цѣлый эскадронъ, отчего и происходитъ такая безсмыслица въ нѣкоторыхъ его стихотвореніяхъ. Но Фетъ вполнѣ былъ увѣренъ, что Тургеневъ приходить въ восторгъ отъ его стиховъ и съ гордостью разсказывалъ, какъ, послѣ чтенія, Тургеневъ обнималъ его и говорилъ, что это лучшее изъ написаннаго имъ. Очень хорошо помню, какъ Тургеневъ горячо доказывалъ Некрасову, что въ строфѣ одного стихотворенія „не знаю самъ, что буду пѣть, но только пѣсня зрѣетъ“ Фетъ изобличилъ свои телячьи мозги“. [31]

Но когда Тургеневу не представлялось нужды въ самооправданіи, онъ забывалъ свою обычную осторожность. Такъ онъ дважды на разстояніи полутора лѣтъ превозноситъ въ письмахъ къ Фету его „Письма изъ деревни“. Нѣть сомнѣнія, что если бы Салтыковъ узналъ объ этихъ похвалахъ, онъ не принялъ бы отъ Тургенева никакихъ оправданій. Отзывы Тургенева о „Письмахъ изъ деревни“ приводимъ.

„Дайте намъ также продолженіе вашихъ милѣйшихъ деревенскихъ записокъ; въ нихъ правда, а намъ правда больше всего нужна— вездѣ и во всемъ“. „Я вообще часто думаю объ васъ, но въ послѣдніе два-три дня особенно часто, ибо читалъ „Изъ деревни“ въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ и ощущалъ при этомъ значительное удовольствіе. Правда, просто и умно разсказанная, имѣетъ особенную прелесть“. [32]

Объ этой „правдѣ“ Салтыковъ неизмѣнно отзывался въ своихъ статьяхъ съ презрѣніемъ и насмѣшкой.

Не только въ Воспоминаніяхъ Фета и Головачевой-Панаевой или въ письмахъ самого Тургенева, но даже въ самыхъ незначительныхъ, почти случайныхъ замѣткахъ о Тургеневѣ мы наталкиваемся на неоспоримыя свидѣтельства о его двуличіи и лукавствѣ. Возьмемъ хотя бы отрывокъ изъ статьи Е. Гаршина „Воспоминанія объ И. С. Тургеневѣ“. Гаршинъ приводитъ повидимому совершенно маловажный случай. Тургеневъ пишетъ письмо сосѣду, котораго собирается посѣтить. „Забавно было видѣть, какъ и здѣсь сказался всегдашній добродушный (?) юморъ И. С., когда онъ на нашихъ глазахъ писалъ этому сосѣду: „Многоуважаемый“, говорилъ и писалъ И. С., прибавляя: „нисколько не уважаю“; „съ особеннымъ удовольствіемъ“ — „никакого удовольствія не предвижу“ и т. д. [33]

Конечно, до нѣкоторой степени все это можетъ быть забавно; но если предположить, что Тургеневъ съ такими же прибаутками, произносимыми если не вслухъ, то мысленно, писалъ и прочія свои письма, то трудно видѣть въ этомъ одну забаву. Тѣмъ болѣе невозможно принять на вѣру многочисленныя заявленія уваженія и пріязни, которыми наполнены письма Тургенева.

Приведемъ нѣсколько общихъ отзывовъ Тургенева о современныхъ ему дѣятеляхъ въ области литературы и искусства. Съ значительною частью этихъ отзывовъ мы уже познакомили читателя, теперь покажемъ наиболѣе рѣзкія мѣста изъ собственныхъ писемъ Тургенева, напечатанныхъ, къ сожалѣнію, въ значительно сокращенномъ видѣ.

О „Войнѣ и Мирѣ“ гр. Л. Толстого читаемъ: „Романъ Толстого —  вещь удивительная; но самое слабое въ немъ именно то, чему восторгается публика: историческая сторона и психологія. Исторія его —  фокусъ, битье тонкими мелочами по глазамъ; психологія — капризно-однообразная возня въ однихъ и тѣхъ же ощущеніяхъ“. [34] Объ „Аннѣ Карениной“:

„Анна Каренина“ мнѣ не нравится, хотя находятся истинно-великолѣпныя страницы. Но все это кисло, пахнетъ Москвой, ладаномъ, старой дѣвой, славянщиной, дворянщиной и т. д.“. [35] О второй части трилогіи гр. А. Толстого: „Гр. А. К. Толстой читали мнѣ нѣсколько отрывковъ „Ѳедора Ивановича“, довольно замѣчательный психологическій этюдъ, но гдѣ же драма? И притомъ мнѣ его стихи просто въ ротъ не лѣзутъ! На нихъ такъ и лежитъ печать реторики, даже не 30-хъ, а 20-хъ годовъ: безжизненно-величаво, правильно и невѣрно. Какой онъ поэтъ! Что онъ сдѣлалъ изъ бѣдной „Коринѳской невѣсты“ Гете“. [36]

Въ особенности безпощаденъ Тургеневъ по отношенію къ Некрасову. О стихахъ его онъ говоритъ слѣдующее:

„Я къ нимъ чувствую нѣчто въ родѣ положительнаго отвращенія; ихъ „arrière goût“, не знаю, какъ сказать порусски, особенно противенъ: отъ нихъ отзываетъ тиной, какъ отъ леща или карпа“. [37]

О Гончаровскомъ „Обрывѣ“ Тургеневъ пишетъ: „Вторая часть „Обрыва“, конечно, лучше первой, но и тутъ длинноты нестерпимыя! Какъ только дѣло доходитъ до разговоровъ или разсужденій — такъ зѣвота и разбираетъ. Даже свою Вѣру Гончаровъ уже успѣлъ попортить: и она разсуждаетъ и переливаетъ изъ пустаго въ порожнее. Вотъ у кого тебѣ бы слѣдовало занять хоть частицу его самоувѣренности!“ [38]

Далѣе отзывъ о „Подросткѣ“ Достоевскаго: „Получивъ послѣднюю книжку „Отечественныхъ Записокъ“, я заглянулъ было въ этотъ хаосъ. Боже, что за кислятина, и больничная вонь, и никому ненужное бормотанье, и психологическое ковыряніе!!“ [39]

H. Н. Страхову и И. С. Аксакову достается главнымъ образомъ за славянофильство. О первомъ читаемъ: „Что касается до Страхова, то онъ, конечно, хорошій и умный малый; но критическаго пониманія у него менѣе, чѣмъ у послѣдняго Чухонскаго будочника; гдѣ только примѣшивается славянофильство — тамъ этого добра, критическаго пониманія, уже и не спрашивай“! [40] Объ И. С. Аксаковѣ: „прочелъ книгу Аксакова о Ѳ. И. Тютчевѣ; первая половина очень хороша и тонка; вторая, гдѣ пошла славянофильская политика, плоха и сбивчива. Да оно иначе и быть не могло“. [41]

Тургеневъ бывалъ безпощаденъ не по отношенію только къ писателямъ. И къ художникамъ, и къ музыкантамъ относился онъ съ тою же злобною ироніей. Можно думать, что онъ не былъ въ состояніи оставаться равнодушнымъ къ чьему бы то ни было успѣху.

„Вычиталъ я также нѣсколько словъ о „Каменномъ Гостѣ“ Даргомыжскаго; повѣрь мнѣ: это всесовершеннѣйшая дребедень и ерунда, которая лѣтъ черезъ десять будетъ наводить краску стыда на лица тѣхъ, которые не тотчасъ въ этомъ убѣдились и даже превозносили это безсильное“… [42]

„Возможность успѣха лживыхъ мерзостей Айвазовскаго окончательно разочаровываетъ меня въ художественномъ пониманіи Петербургской публики“. „Отсрочка моего пріѣзда въ Петербургъ уже тѣмъ хороша, что я не подвергаюсь опасности видѣть архипротивнѣйшія мазанья Айвазовскаго“. [43]

О томъ, какъ относился Тургеневъ къ Л. Толстому находимъ также въ „Воспоминаніяхъ“ Головачевой-Панаевой слѣдующее: „Разъ какъ-то графъ Толстой разсказывалъ нѣкоторые интересные эпизоды, случившіеся съ нимъ на войнѣ. Когда онъ ушелъ, то Тургеневъ произнесъ: —  Хоть въ щелокѣ вари три дня Русскаго офицера, а не вываришь изъ него юнкерскаго ухарства; какимъ лакомъ образованности ни отполируй такого субъекта, все таки въ немъ просвѣчиваетъ звѣрство“.

— „Знаешь ли, Тургеневъ, замѣтилъ ему Панаевъ, если бы я тебя не зналъ такъ хорошо, то, слушая всѣ твои нападки на Толстого, подумалъ бы, что ты завидуешь ему“. [44]

Это замѣчаніе Панаева невольно приходитъ въ голову всякому, даже поверхностно знакомящемуся съ личностью Тургенева. Въ какомъ же положеніи долженъ чувствовать себя изслѣдователь-спеціалистъ, всесторонне изучающій Тургеневскія реликвіи? Намъ кажется, что онъ долженъ испытывать приблизительно то, о чемъ разсказываетъ Герценъ: „Странный человѣкъ этотъ Тургеневъ! Часто, глядя на него, мнѣ кажется, что я вхожу въ нежилую комнату: сырость на стѣнахъ, и проникаетъ эта сырость тебя насквозь, ни сѣсть, ни дотронуться ни до чего не хочется, хочется выйти поскорѣй на свѣтъ и тепло“. [45]

Какъ же относились къ самому Тургеневу эти, столь унижаемые имъ, писатели? Въ началѣ знакомства они всѣ безъ исключенія отзывались о немъ съ восторгомъ, бывали очарованы имъ въ полномъ смыслѣ слова. Ѳ. М. Достоевскій, этотъ нервный, впечатлительный, рѣдко поддававшійся случайнымъ настроеніямъ человѣкъ, такъ писалъ о Тургеневѣ своему брату: „На дняхъ возвратился изъ Парижа поэтъ Тургеневъ (ты вѣрно слыхалъ) и съ перваго раза привязался ко мнѣ такою привязанностью, такою дружбой, что Бѣлинскій объясняетъ это тѣмъ, что Тургеневъ влюбился въ меня. Но, брать, что это за человѣкъ! Я тоже едва-ль не влюбился въ него. Поэтъ, талантъ, аристократъ, красавецъ, богачъ, уменъ, образованъ, 25 лѣтъ, я не знаю въ чемъ природа отказала ему. Наконецъ, характеръ неистощимо прямой, прекрасный, выработанный въ доброй школѣ“. [46] Такое впечатлѣніе умѣлъ произвести Тургеневъ на своего будущаго врага, впослѣдствіи совершенно разгадавшаго его характеръ.

Фетъ пишетъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“: „Мы встрѣтились съ самой искренней взаимной симпатіей, которой со временемъ пришлось разростись въ задушевную пріязнь“. [47]

„Привязанность Некрасова къ Тургеневу“, пишетъ Головачева-Панаева, „можно было сравнить съ привязанностью матери къ сыну, котораго она, какъ бы жестоко онъ ни обидѣлъ ее, всетаки прощаетъ и старается пріискать всевозможныя оправданія его дурнымъ поступкамъ. Я болѣе одного раза никогда не слыхала, чтобы Некрасовъ сдѣлалъ даже намекъ относительно враждебныхъ къ нему чувствъ и дѣйствій Тургенева; онъ попрежнему высоко цѣнилъ его талантъ“. [48]

Очевидно, Тургеневъ отъ природы былъ одаренъ склонностью недоброжелательно относиться ко всѣмъ, кто, встрѣчаясь съ нимъ на жизненномъ пути, выражалъ намѣреніе оставаться самимъ собой. И только безгранично преданные ему Колбасинъ и Полонскій до конца остались съ Тургеневымъ въ добрыхъ отношеніяхъ. Люди же, такъ или иначе выражавшіе свою духовную самостоятельность, были ему противны.

Въ заключеніе приведемъ стихотвореніе одного изъ близкихъ единомышленниковъ Тургенева, Н. Огарева.

Новая полурыбица въ Русской литературѣ

Жилъ на свѣтѣ рыцарь модный,
Литераторъ не простой,
Съ виду милый, благородный,
Духомъ робкій и пустой.
Онъ имѣлъ одно видѣнье,
Умъ смутившее ему,
Что къ свободѣ направленье
Поведетъ его въ тюрьму.
Но таланта даръ отличный
Да Бѣлинскаго слова
Отъ паденья нравъ тряпичный
Охраняли въ немъ сперва.
И въ пустынѣ скверно-модной
Онъ сберегъ сердечный даръ,
Онъ возвысилъ ликъ народный,
Заклеймилъ позоромъ баръ.
Но въ минуту раздраженья
Самолюбьицемъ пустымъ
Молодаго поколѣнья
Сталъ врагомъ онъ мелочнымъ.
…………………………………
Но художникъ со стыда
Скрылся сразу въ Баденъ-Баденъ,
Словно призракъ безъ слѣда. [49]

III

Всѣмъ извѣстно, съ какою любовью и вниманіемъ описывалъ Тургеневъ бытъ Русскаго народа; по его словамъ (см. его „Воспоминанія“) онъ далъ себѣ „Аннибаловскую клятву“ бороться съ вѣковымъ зломъ Русскаго народа, которое представлялось ему въ образѣ крѣпостного права. Всѣмъ памятны симпатичные образы Русскихъ крестьянъ, выведенныхъ имъ во многихъ повѣстяхъ и разсказахъ; для этого стоитъ напомнить прежде всего „Записки Охотника“, открывающіяся описаніемъ Хоря и Калиныча. Но, увы, за этой красивой, а въ сущности показной любовью къ народу, скрывалось совсѣмъ иное къ нему отношеніе. Въ запискахъ современниковъ, изъ которыхъ намъ уже неоднократно случалось приводить обширныя выдержки, сохранились цѣнныя признанія Тургенева. Такъ Головачева-Панаева вспоминаетъ: „Съ тѣхъ поръ какъ Тургеневъ получилъ наслѣдство, онъ постоянно жаловался, что получаетъ доходовъ съ имѣнія очень мало и въ порывѣ своихъ скорбей проговаривался, что терпитъ много убытка отъ распущенности мужиковъ. „Я имъ не внушаю никакого страха, говорилъ онъ; прежде мужикъ съ трепетомъ шелъ на барскій дворъ, а теперь лѣзетъ смѣло и разговариваетъ со мной за панибрата, да еще съ какой-то язвительной улыбочкой смотритъ на тебя: „знаю, что ты, молъ, тряпка“. [50]

В. Н. Семенковичъ. вспоминая о Тургеневѣ, говоритъ: „Мужики его родового Спасскаго-Лутовинова разорены, и разорены при немъ. и своимъ нищенскимъ надѣломъ и тѣмъ, что при выходѣ на волю, они обрѣзаны во всѣхъ угодьяхъ, и имъ, буквально, некуда курицы выпустить. Спасскіе мужики самые бѣдные въ всемъ Мценскомъ уѣздѣ; это подтвердятъ всѣ знающіе ихъ положеніе“. [51]

За много лѣтъ до того Фетъ писалъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“:

„Помню, проѣзжая однажды вдоль Спасской деревни съ Тургеневымъ и спросивши Тургенева о благосостояніи крестьянъ, я былъ крайне удивленъ не столько сообщеніемъ о ихъ недостаточности, сколько французской фразой Тургенева: „faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais“. [52]

Интересно, какъ самъ Тургеневъ смотрѣлъ на свое матеріальное положеніе: объ этомъ мы находимъ у Фета слѣдующій разсказъ:

„Тургеневъ обыкновенно говорилъ, что онъ о матеріальныхъ средствахъ и не думаетъ, увѣренный, что у него ихъ на всю жизнь хватить, хотя въ то время онъ, очевидно, не имѣлъ въ виду огромныхъ суммъ, полученныхъ имъ впослѣдствіи за сочиненія. По этимъ словамъ слѣдовало заключить, что и онъ смотритъ на себя, какъ на богатаго человѣка, а между тѣмъ дорогой изъ Полѣсья онъ по поводу этой темы внезапно самымъ внушительнымъ образомъ пропищалъ:

— Да вы дайте мнѣ за всѣ мои имѣнія 70.000 рублей, и я сейчасъ же вылѣзу изъ тарантаса и стану у васъ въ пыли у ногъ валяться.

— И. С., вамъ не придется валяться въ пыли потому уже, что, пользуясь вашимъ преувеличеніемъ, чтобы не сказать преуменьшеніемъ, я не соглашусь покупать за ничто ваше состояніе.

Подобный разговоръ не разъ между нами возобновлялся и при томъ съ тѣмъ же знаніемъ дѣла и опредѣленностью“. [53] Тургеневъ относился равнодушно не только къ дѣйствительнымъ нуждамъ крестьянъ. но и къ своей родинѣ. Постоянно живя за границей, онъ утратилъ всякое представленіе о томъ, что принято подразумѣвать подъ Латинскимъ выраженіемъ: desiderium patriae. Въ 1860 г. онъ. между прочимъ, писалъ Фету: „До сихъ поръ Русскій дѣйствительно съ утѣшеніемъ видитъ границу своего отечества… когда выѣзжаетъ изъ него“. [54] А въ 1862 г., менѣе чѣмъ черезъ годъ по освобожденіи крестьянъ, Тургеневъ замѣчалъ: „знаться съ народомъ необходимо, но истерически льнуть къ нему, какъ беременная женщина, безсмысленно“. [55]

До чего слабо представлялъ себѣ истинное состояніе Русской дѣйствительности обжившійся заграницею Тургеневъ, явствуетъ изъ словъ Фета: „Меня поразилъ умственный путь, которымъ Тургеневъ подходилъ къ необходимости народныхъ школъ. Если бы онъ говорилъ, что должно исправить злоупотребленія, внесенныя временемъ въ народную жизнь, то я не сталъ бы съ этимъ спорить; но онъ, освоившійся со складомъ Европейской жизни, представлялъ Россію какимъ-то параличнымъ тѣломъ, которое нужно гальванизировать всѣми возможными средствами, стараясь (употребляя собственное его выраженіе) буравить это тѣло всяческими буравами, въ томъ числѣ и грамотностью“. [56]

Такимъ образомъ, народныя школы въ глазахъ Тургенева являлись лѣкарственнымъ средствомъ для исцѣленія народа отъ всѣхъ недуговъ безъ исключенія. Нечего говорить, насколько подобный взглядъ является слабымъ и поверхностнымъ.

У Полонскаго находимъ два отрывка, очень цѣнныхъ для характеристики отношеній Тургенева къ простому народу. Написанные такъ сказать, по горячимъ слѣдамъ, они, при несомнѣнной искренности Полонскаго, имѣютъ чрезвычайно важное значеніе. Вотъ что разсказываетъ Полонскій (напоминаемъ читателю, что воспоминанія относятся къ лѣту 1881 года):

„Судя по всему, что разсказывалъ Тургеневъ о Русскихъ крестьянахъ, онъ былъ далеко отъ нихъ не въ восторгѣ; но онъ судилъ о народѣ только по тѣмъ образчикамъ, которые встрѣчалъ у себя въ Спасскомъ, да въ степныхъ имѣніяхъ Орловской и Тульской губерній. Онъ никогда по Россіи не путешествовалъ, онъ не зналъ и сотой доли всей Россіи, и только, по необычайной своей проницательности, многое въ ней угадывалъ: но ничто его такъ не приводило въ негодованіе, какъ модная мысль, что мы должны учиться у народа.

Учить его, говорилъ онъ, — это я понимаю, а учиться! — чему учиться? Русскій простой мужикъ вовсе не такъ жалостливъ, какъ его описываютъ, да и не можетъ онъ никого такъ любить, потому что онъ и къ самому себѣ равнодушенъ“.

Разсказанъ случай на охотѣ, когда Тургеневъ и егерь услышали дѣтскій крикъ въ оврагѣ; Тургеневъ хотѣлъ спасать ребенка, но скоро замѣтилъ, что въ оврагъ спустился мужикъ и вывелъ мальчика. Егерь сказалъ, что это отецъ и на вопросъ Тургенева, почему? отвѣтилъ, что кромѣ отца никто и онъ самъ никогда бы не пошелъ.

„Я замѣтилъ Ивану Сергѣевичу, что и этотъ случай обобщать не слѣдуетъ“.

— „Удивительно, продолжалъ Тургеневъ: въ Россіи все наоборотъ, все не такъ, какъ заграницей. Тамъ, чѣмъ плодороднѣе почва, тѣмъ богаче жители, а у насъ чѣмъ она плодороднѣе, тѣмъ они бѣднѣе, а чѣмъ хуже, тѣмъ богаче. Тамъ, чѣмъ добрѣе, щедрѣе и честнѣе владѣлецъ, тѣмъ болѣе его уважаютъ, цѣнятъ и любятъ; здѣсь же напротивъ, чѣмъ онъ лучше, тѣмъ ему хуже, и тѣмъ недружелюбнѣе и подозрительнѣе къ нему относятся. Недаромъ, для И. С., по его собственному признанію, Русскій народъ былъ чѣмъ-то въ родѣ сфинкса или загадки“. [57]

Признавая Русскій народъ сфинксомъ, Тургеневъ, однако, не разъ пытался взять на себя неподсильную роль Эдипа, но всегда неудачно. Нетрудно замѣтить въ отношеніи Тургенева къ народу нѣчто брезгливо-барское, смѣшанное съ чувствомъ боязливаго недоумѣнія.

„Помню, какъ въ одно прекрасное утро, посмѣиваясь, онъ передалъ мнѣ воображаемую имъ сцену, какая будто бы ожидаетъ насъ у него въ деревнѣ: будемъ мы, говорилъ онъ, сидѣть по утру на балконѣ и преспокойно пить чай, и вдругъ увидимъ, что къ балкону, отъ церкви по саду, приближается толпа Спасскихъ мужиковъ. Всѣ по обыкновенію снимаютъ шапки, кланяются и на мой вопросъ: ну, братцы, что вамъ нужно?

— Ужъ ты на насъ не прогнѣвайся, батюшка, не посѣтуй… отвѣчаютъ. Баринъ ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уже кстати, вотъ и его (указывая на меня) повѣсить.

— Какъ?!

— Да такъ ужъ, указъ такой вышелъ, батюшка!

А мы уже и веревочку припасли… Да ты помолись… Что жъ! Мы вѣдь не злодѣи какіе-нибудь… тоже, чай, люди—человѣки… можемъ и повременить маленько и т. д.“ [58]

Только человѣку, совершенно незнакомому съ Русской дѣйствительностью, могла придти въ голову такая фантазія, напоминающая бредъ помѣшаннаго, одержимаго маніей преслѣдованія. Можно съ увѣренностью сказать, что Тургеневъ говорилъ это, хотя и „посмѣиваясь“, но несомнѣнно серьезно. Недаромъ, въ другой разъ онъ сказалъ Полонскому:

— Можешь ты пятью буквами опредѣлить характеръ мой?

Я сказалъ, что не могу.

— Скажи „трусъ“ это будетъ справедливо. [59]

Чтобы выяснить отношеніе Тургенева къ народу, приведемъ еще одну изъ его бесѣдъ съ Полонскимъ:

„Ну, братъ, я съ сегодняшняго дня буду природу называть хавроньей и вездѣ, вмѣсто слова „природа“, ставить слово: „хавронья“. Попадется книга подъ названіемъ: „Богъ и природа“, буду читать: „Богъ и хавронья“.

— Лучше уже попросту назови ее свиньей и вмѣсто словъ: на лонѣ природы, пиши, — на лонѣ свиньи…

— Да, надо только эту свинью въ руки взять, задумавшись произнесъ Тургеневъ.

— Да какъ же ты ее въ руки возьмешь?

— Да такъ, какъ взяли ее Французы: заставили ее рости, цвѣсти и плоды приносить…

Въ этомъ-то и задача культуры—умѣть побѣдить природу и заставить ее служить себѣ… Изъ хавроньи сдѣлать кормилицу, такъ сказать пріурочить ее къ человѣку и его потребностямъ… Весь вопросъ въ томъ, будетъ ли Васька Буслаевъ на это способенъ?

— Васька Буслаевъ?

— Да… Читалъ ли ты былину о Васькѣ Буслаевѣ? Васька этотъ —  типъ Русскаго народа… Я высоко ставлю эту поэму… Тотъ, кому она пришла въ голову—живи онъ въ наше время, былъ бы величайшимъ изъ Русскихъ поэтовъ.

И Тургеневъ сталъ анализировать характеръ и подвиги Васьки Буслаева, этого въ своемъ родѣ нигилиста, которому все ни по чемъ…

Нашимъ крайнимъ Славянофиламъ едва ли бы понравился этотъ анализъ Тургенева“. [60]

О томъ же Васькѣ Буслаевѣ Тургеневъ говоритъ въ „Дымѣ“ устами западника Потугина.

Такимъ знатокомъ народа является намъ Тургеневъ въ изображеніи людей, хорошо его знавшихъ. Думается, что на самомъ дѣлѣ Тургеневъ мало интересовался этимъ самымъ народомъ, связь съ которымъ онъ порвалъ и потерялъ по собственной волѣ. Какъ ни пытался Тургеневъ оправдать передъ самимъ собой свое вѣчное пребываніе за границей, онъ смутно чувствовалъ свою отчужденность отъ родины и страдалъ отъ этого сознанія. Въ этомъ легко убѣдится всякій, кто прочтетъ вступленіе къ его „Литературнымъ и житейскимъ воспоминаніямъ“. Но тогдашняя печать въ лицѣ своихъ представителей ставила Тургеневу его разрывъ съ родиной въ особую заслугу. Въ этомъ усматривался великій либеральный подвигъ.

Какъ писатель, Тургеневъ отличался большимъ самомнѣніемъ. Болѣзненное самолюбіе, заставлявшее его идти на уступки съ „мальчишками“ въ шестидесятыхъ годахъ, ради спасенія гражданской популярности, диктовало иногда ему самыя неожиданныя признанія. Такъ, напримѣръ, онъ не разъ заявлялъ, что хочетъ быть погребеннымъ „у ногъ Пушкина“. Этими словами, преисполненными ложной скромности, Тургеневъ какъ бы ставилъ себя наравнѣ съ Пушкинымъ, считая, что только онъ одинъ достоинъ лечь съ нимъ рядомъ. Увѣренность въ себѣ, какъ въ исполинскомъ талантѣ, первостепенномъ по значенію, Тургеневъ переносилъ и на окружавшихъ его лицъ, въ особенности на добродушнаго Полонскаго. Послѣдній съ нѣкоторыми преклоненіемъ передъ литературною скромностью Тургенева говоритъ о немъ въ своихъ воспоминаніяхъ: „Иванъ Сергѣевичъ постоянно ставилъ себя ниже Пушкина, ниже Гоголя и даже ниже Лермонтова“. [61] Теперь намъ можетъ показаться въ высшей степени страннымъ это удивительное сопоставленіе именъ. Сравнивать Тургенева съ Пушкинымъ и Гоголемъ можно развѣ въ шутку, а Полонскій очевидно не только сравнивалъ, но и ставилъ Тургенева выше всѣхъ, на что указываетъ его наивное „даже“, подтверждающее, что относительно Лермонтова у Полонскаго даже сомнѣній никакихъ не могло возникнуть.

Также смѣло брался Тургеневъ „исправлять“ и „очищать“ чужіе стихи, напримѣръ, Фета. Изданіе 1856 года все переправлено Тургеневымъ. По этому поводу умѣстно привести небольшую библіографическую справку. Въ библіотекѣ И. С. Остроухова въ Москвѣ хранится экземпляръ стихотвореній Фета 1850 года, служившій какъ бы основаніемъ вышеупомянутаго изданія. Поправки, сдѣланныя рукой Тургенева, сохранились на этомъ экземплярѣ въ неприкосновенности, давая возможность наглядно убѣдиться, насколько былъ бѣденъ литературный вкусъ Тургенева. Недаромъ самъ Фетъ называлъ впослѣдствіи это изданіе „изувѣченнымъ“). [62] Въ пониманіи смысла иныхъ литературныхъ явленій Тургеневъ также обнаруживалъ подчасъ непростительную тупость. Такъ въ своихъ письмахъ онъ сравнивалъ Достоевскаго съ маркизомъ де-Садомъ, показывая полное непониманіе христіанской сущности таланта Достоевскаго, и пророчилъ окончательный упадокъ поэзіи Фета, наканунѣ „Вечернихъ огней“. Тоже самое отмѣчаетъ и Головачева-Панаева.

„Странно, что предсказанія Тургенева о литературной будущности его современниковъ почти никогда не оправдывались. Напримѣръ, приведя къ Панаеву знакомиться Апухтина, тогда еще юнаго правовѣда, онъ предсказывалъ, что такой поэтическій талантъ, какимъ обладаетъ Апухтинъ, составитъ въ литературѣ эпоху и что Апухтинъ своими стихами пріобрѣтетъ такую же извѣстность, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ“. [63]

Также высоко Тургеневъ ставилъ Дружинина, находя его по таланту неизмѣримо значительнѣе Гончарова. Не сбылось и предсказаніе его относительно Л. Толстого.

„Я твердо вѣрю, что мы еще доживемъ до того мгновенья, когда онъ первый будетъ добродушно хохотать надъ quasi-философской чепухой, которую онъ напустилъ въ видѣ вони въ свой поистинѣ великій романъ“. [64]

Въ воспоминаніяхъ самого Тургенева сохранилось замѣчательное описаніе его бесѣды съ буйнымъ критикомъ шестидесятыхъ годовъ. Д. Писаревымъ. Дѣло было весной 1867 года. „Въ теченіе разговора“, говоритъ Тургеневъ, „я откровенно высказался передъ нимъ“. Не будемъ приводить цѣликомъ откровенныя любезности Тургенева; отмѣтимъ лишь одно мѣсто, касающееся поэтовъ того времени. „Помилуйте, въ кого вы стрѣляете? Уже точно по воробьямъ изъ пушки! Всего-то у насъ осталось три-четыре человѣка, старички пятидесяти лѣтъ и свыше, которые еще упражняются въ сочиненіяхъ стиховъ; —  стоитъ ли яриться противъ нихъ?“ [65] Къ числу этихъ „старичковъ“, осмѣянныхъ Тургеневымъ въ глазахъ своего случайнаго собесѣдника, приходится отнести Тютчева, Фета, Майкова, Полонскаго, гр. А. Толстого.

Говоря съ Полонскимъ о поэзіи и ея назначеніи, Тургеневъ однажды высказалъ слѣдующее положеніе, которое нельзя не признать нелѣпымъ: „И то сказать,— если мужику, котораго только что высѣкли въ волостномъ правленіи или который только что вернулся верстъ за двадцать въ свою семью (брюзгливую и злую, оттого что ѣсть нечего) начать читать стихотвореніе Пушкина или Тютчева, еслибы онъ даже и понялъ ихъ, непремѣнно бы плюнулъ и выругался… До стиховъ ли. въ особенности нѣжныхъ, человѣку, забитому нуждою и всякими житейскими невзгодами“. [66]

Можетъ быть, мужикъ и не ограничился бы однимъ плевкомъ, а произвелъ нѣчто худшее; но трудно вообразить такого поклонника поэзіи, который пожелалъ бы декламировать Пушкина и Тютчева при подобныхъ обстоятельствахъ.

Тургеневъ никогда не сходился дружески ни съ кѣмъ изъ писателей. Исключая Полонскаго, онъ никому не говорилъ „ты“. Да и невозможно представить его говорящимъ „ты“ Фету или Толстому.

Литературная физіономія Тургенева такъ же блѣдна и расплывчата, какъ и его внѣшность. Въ произведеніяхъ его языкъ, если можно такъ выразиться, не сросся съ сердцемъ, и слогъ Тургенева легко отдѣлить отъ личности. Полу-фотографъ, полу-разсказчикъ, Тургеневъ рисуетъ, рѣжетъ, чеканитъ, изображаетъ, но не творитъ. Мы не найдемъ у него высокаго подъема чувствъ, орлиныхъ полетовъ мысли. Въ сущности, слогъ его утомляетъ своимъ однообразіемъ. Письма его удивительно скучны, и одолѣть ихъ даже въ томъ сокращенномъ видѣ, какъ они напечатаны, значительная трудность. Свои воспоминанія онъ не даромъ назвалъ „литературными и житейскими“, строго разграничивъ эти двѣ области. Больше всего боялся Тургеневъ показаться передъ публикой въ халатѣ; какъ чтецъ на эстраду, выходилъ онъ всегда во фракѣ, изящный и затянутый. За воспоминаніями онъ, какъ за ширмами, хотѣлъ скрыть неприглядныя стороны своей природы.

IѴ

Въ біографіи каждаго общественнаго дѣятеля встрѣчаются случаи, о которыхъ по необходимости приходится умалчивать. Свѣдущій читатель могъ замѣтить, что мы почти не говорили ничего о ссорѣ, происшедшей между Тургеневымъ и гр. Л. Н. Толстымъ. Ссора эта, едва не кончившаяся поединкомъ, подробно описана въ „Воспоминаніяхъ“ Фета. Къ нимъ мы и отсылаемъ любопытствующаго читателя, воздерживаясь отъ какихъ бы то ни было догадокъ и собственныхъ предположеній. Еще менѣе въ правѣ считаемъ мы себя говорить объ истинномъ характерѣ отношеній Тургенева къ знаменитой пѣвицѣ Віардо-Гарсіа, бывшей главной виновницей его многолѣтняго пребыванія заграницей. Письма Тургенева къ Віардо, появившіяся въ Русскомъ переводѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, даютъ очень мало для біографіи знаменитаго писателя. Напечатанныя въ 1898 г. въ „La Revue Hébdomadaire“ съ объясненіями г. Гальперина-Каминскаго, онѣ были изданы съ разрѣшенія и подъ контролемъ г-жи Віардо. Всего ею разрѣшено къ печатанію двадцать пять писемъ, имѣющихъ исключительно общій интересъ. Почти всѣ письма писаны заграницей, въ Парижѣ или Куртавенелѣ съ 1846 по 1850 годъ. [67] Въ нихъ Тургеневъ описываетъ свои впечатлѣнія отъ слышанныхъ имъ оперъ, дѣлится литературными и политическими взглядами, остритъ, болтаетъ непринужденно, какъ давній знакомый. Общій тонъ писемъ напоминаетъ легкую салонную болтовню (causerie). Ничего важнаго для характеристики Тургенева онѣ, повторяемъ, не содержатъ.

Знаменательны слова матери Тургенева, сказанныя ею однажды ему и его брату: „Жаль мнѣ васъ, вы пропадете, не будете счастливы, потому что оба однолюбцы“. [68] Это материнское предсказаніе по отношенію къ И. С. Тургеневу вполнѣ оправдалось.

Фету Тургеневъ говорилъ: „Я только тогда блаженствую, когда женщина каблукомъ наступитъ мнѣ на шею и вдавитъ мое лицо носомъ въ грязь“. [69] Нельзя при этомъ не отмѣтить странность роли, которую Тургеневъ игралъ въ домѣ Віардо. Онъ походилъ на приживальщика, устроившагося подлѣ богатыхъ и извѣстныхъ людей. А между тѣмъ собственныя средства его были всегда болѣе чѣмъ значительны, не смотря на крайнюю безпечность, доведшую его къ концу-жизни, почти до разоренья.

Самъ Тургеневъ въ письмѣ къ Полонскому такъ однажды выразился о своемъ добровольномъ изгнаніи: „Я очень хорошо понимаю, что мое постоянное пребываніе заграницей вредить моей литературной дѣятельности, да такъ вредитъ, что, пожалуй, и совсѣмъ ее уничтожитъ; но и этого измѣнить нельзя“. [70]

У Головачевой-Панаевой имѣется нѣсколько строкъ, проливающихъ свѣтъ на взаимныя отношенія Тургенева къ Віардо въ началѣ ихъ сближенія. „Тургеневъ громогласно всюду и всѣмъ оповѣщалъ о своей любви къ Віардо. Но въ первый годъ знакомства Тургенева съ Віардо, она не особенно внимательна была къ Тургеневу. Въ гѣ дни, когда Віардо знала, что у нея будутъ съ визитомъ аристократическіе посѣтители, Тургеневъ долженъ былъ сидѣть у ея мужа въ кабинетѣ, бесѣдовать съ нимъ объ охотѣ и посвящать его въ Русскую литературу. На званые вечера къ Віардо его тоже не приглашали“. [71]

Сохранился рисунокъ Шамеро, изображающій Тургенева за нѣсколько дней до смерти. Знаменитый Русскій писатель лежитъ одинокій въ постели и спитъ, облокотясь на подушки. Выраженіе лица болѣзненное и страдающее. Послѣдніе дни Тургеневъ, какъ извѣстно, нуждался въ самомъ необходимомъ, и отъ него нерѣдко приходилъ слуга къ одному изъ соотечественниковъ, жившихъ неподалеку, попросить супа для больного господина. Фетъ замѣчаетъ по этому поводу: „Высказываемая имъ когда-то мечта о женскомъ каблукѣ, нагнетающемъ его затылокъ лицомъ въ грязь, сбылась въ переносномъ значеніи въ самомъ блистательномъ видѣ“. [72]

Нерадостно было дѣтство Тургенева. Мать его, Варвара Петровна отличалась суровымъ, деспотическимъ нравомъ. Это была жестокая помѣщица въ полномъ смыслѣ слова. Тургеневъ рано лишился отца своего, Сергѣя Николаевича, но отца ему могъ замѣнить родной дядя Николай Николаевичъ, пользовавшійся большимъ расположеніемъ Варвары Петровны.

Тургеневъ разсказывалъ Полонскому, что въ дѣтствѣ его драли за каждые пустяки чуть не каждый день, до такой степени, что однажды онъ хотѣлъ бѣжать ночью изъ дома, но вовремя былъ остановленъ Нѣмцемъ-гувернеромъ. Онъ не любилъ вспоминать о своемъ дѣтствѣ, и оттого эта полоса его жизни намъ почти неизвѣстна.

Въ религіозно-нравственныхъ убѣжденіяхъ Тургеневъ былъ крайне ограниченъ. Въ этомъ смыслѣ онъ былъ дитя своего позитивнаго вѣка, замѣнявшаго и вѣру, и безвѣріе чѣмъ-то среднимъ, какимъ-то тепленькимъ добродѣтельнымъ полу-христіанствомъ. Онъ не вѣрилъ ни въ будущую жизнь, ни въ безсмертіе души и незадолго до смерти высказывалъ Полонскому свои мысли, проникнутыя самымъ безнадежнымъ матеріализмомъ. Въ виду чрезвычайнаго интереса этихъ признаній приводимъ ихъ.

„Философскія убѣжденія Тургенева и направленіе ума его имѣли характеръ болѣе или менѣе положительный, и подъ конецъ жизни его носили въ себѣ отпечатокъ пессимизма. Хотя онъ и былъ въ юности поклонникомъ Гегеля, но отвлеченныя понятія, Философскіе термины давно уже были ему не по сердцу. Онъ терпѣть не могъ допытываться до такихъ истинъ, которыя, по его мнѣнію, были непостижимы. — „Да и есть ли еще на свѣтѣ непостижимыя истины?“

Разсказы его „Призраки“ и „Странная исторія“ многихъ заставляли предполагать, что Тургеневъ самъ вѣритъ въ таинственныя, необъяснимыя явленія; но ничего не можетъ быть ошибочнѣе такого мнѣнія о Тургеневѣ.

„Ничего нѣтъ страшнѣе, говорить онъ однажды, страшнѣе мысли, что ничего нѣтъ страшнаго,—все обыкновенно. И это-то самое обыкновенное, самое ежедневное и есть самое страшное. Не привидѣніе страшно, а страшно ничтожество нашей жизни“…

„Кажется, что можетъ быть проще истины: „молодости вернуть нельзя“. Кто этого не знаетъ? А между тѣмъ для меня нѣтъ ничего страшнѣе этой простой истины; она гораздо страшнѣе, чѣмъ адъ, описанный Дантомъ въ его „Divina Comedia“. Для меня въ непреложности законовъ природы есть нѣчто самое ужасное, такъ какъ я никакой цѣли, ни злой, ни благой не вижу въ нихъ“.

„Въ спорахъ своихъ со мной Иванъ Сергѣевичъ обнаруживалъ крайне-безпощадное, пессимистическое міросозерцаніе. Никакъ не могъ онъ примириться съ равнодушіемъ природы къ человѣческому счастію или горю. Что бы мы ни дѣлали, всѣ наши мысли, чувства, дѣла, даже подвиги будутъ забыты. Какая же цѣль этой человѣческой жизни“? [73]

Такъ сокрушался на склонѣ дней шестидесятитрехлѣтній Тургеневъ, знаменитый писатель, отъ котораго люди, его современники, вправѣ были ждать глубокаго, яснаго проникновенія въ тайну жизни и смерти. Убѣленный сѣдинами. Тургеневъ не былъ умудренъ опытомъ, потому что всегда былъ далекъ отъ жизни. На краю гроба онъ дрожитъ, какъ юноша, только что вступающій въ жизнь, не успѣвшій перетерпѣть ея ужасовъ. Можно представить себѣ, какъ ужасны были предсмертныя нравственныя мученія Тургенева!

Мысль о смерти съ раннихъ лѣтъ занимала Тургенева, возбуждая въ душѣ его чисто-животный, паническій ужасъ. Въ „Запискахъ Охотника“ находится разсказъ „Смерть“ гдѣ сквозь обычный легкомысленный тонъ проглядываетъ этотъ ужасъ, смѣшанный съ недоумѣніемъ при видѣ спокойнаго отношенія къ смерти. Въ противоположность смерти жизнь представлялась Тургеневу какъ цѣпь удовольствій, перервать которую онъ никогда бы не рѣшился по собственной волѣ. Забывая, что „чувство смерти — мигъ, и много ли терпѣть?“ (Пушкина „Анджело“), Тургеневъ смотрѣлъ на смерть не какъ на естественный отдыхъ оть долгой жизни, а какъ на тягчайшее наказаніе, придуманное безжалостной природой. „Забавно, говоритъ Фетъ, бреттерствовать человѣку, цѣлый вѣкъ толковавшему объ ужасѣ смерти, передъ людьми, цѣлый вѣкъ толкующими объ ужасѣ жизни“. [74]

Когда умеръ Тургеневъ, въ лицѣ его Россія лишилась замѣчательнаго стилиста, блестяще владѣвшаго перомъ, знаменитаго писателя, но и только; „человѣка“ она не знала и не знаетъ до сихъ поръ.

Личность его растаяла на историческомъ горизонтѣ, какъ мимолетное облако. Какъ человѣкъ, онъ всю жизнь „заботился и пекся о многомъ*, забывая, что только „едино есть на потребу“.

Борисъ Садовской.
Русскій Архивъ, № 4, 1909.

---

[1] Н. М. Гутьяръ. Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ. Юрьевъ. 1907, стр. 400.

[2] В. Семенковичъ. По поводу статьи Н. Гутьяра. Вѣстникъ Европы, 1900, № 4, стр. 855.

[3] Гр. А. К. Толстой. Переписка. Вѣстникъ Европы. 1897. № 4. Письмо отъ 14 Окт. 1851.

[4] Тамъ же.

[5] Гр. Л. Н. Толстой. Фетъ. Мои воспоминанія, т. I. стр. 107.

[6] Гр. А. К. Толстой. Переписка. Тамъ же. Письмо 1855 г.

[7] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія, т. I. стр. 407.

[8] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія. T. II. стр. 98.

[9] Я. П. Полонскій. И. С. Тургеневъ у себя. „Нива“ 1884, № 5, стр. 116.

[10] Свидѣтелями между прочими были супруга Ѳ. И. Тютчева и князь П. А. Вяземскій, добродушно вспоминавшій о гибели парохода въ одномъ изъ своихъ стихотвореній:

„И оставалось мнѣ на выборъ произвольный
Быть гусемъ жаренымъ иль рыбой малосольной“.

[11] Сравнить письма Тургенева къ Краевскому въ одномъ изъ Отчетовъ Императорской Публичной Библіотеки.

[12] И. И. Панаевъ. Литературныя воспоминанія и воспоминанія о Бѣлинскомъ. С. П-Б. 1876, стр. 331.

[13] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія 1824- 1870. С. П-Б. 1890. стр. 222.

[14] В. Грибовскій. Три Парижскихъ знаменитости. „Книжки Недѣли“. Февр. 1896.

[15] Этотъ разсказъ относится къ половинѣ сороковыхъ годовъ. А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 118.

[16] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія. Т. II, стр. 305.

[17] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 316—326;

[18] Тамъ же, стр. 360.

[19] Н . В. Успенскій. Изъ прошлаго. Москва, 1889, стр. 20—22.

[20] А. А. Фетъ. Воспоминанія т. I, стр. 108.

[21] А. А. Фетъ. Тамъ же. T. I, стр. 202.

[22] Тамъ же, стр. 267.

[23] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 133.

[24] Тамъ же, стр. 238.

[25] Тамъ же, стр. 259.

[26] Тамъ же, стр. 131.

[27] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 184. Беневоленскій одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ „Исторіи одного города“.

[28] Тамъ же, стр. 200.

[29] Тамъ же, стр. 266.

[30] Тамъ же, стр. 276.

[31] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 220.

[32] А. А. Фетъ. Мои Воспоминанія. T. I. стр. 409. т. II, стр. 23.

[33] „Историческій Вѣстникъ“. Ноябрь 1883. Стр. 378—399.

[34] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева. Стр. 135.

[35] Тамъ же, стр. 259.

[36] Тамъ же, стр. 137.

[37] Cтр. 170.

[38] Cтр. 151.

[39] Cтр. 272.

[40] Cтр. 157.

[41] Cтр. 246.

[42] Cтр. 204.

[43] Cтр. 325—368.

[44] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 179—280.

[45] В. П. Батуринскій. А. И. Герценъ, его друзья и знакомые. Спб. 1904.

[46] Письмо отъ 11 Ноября 1845 г.

[47] Мои воспоминанія. T. I, стр. 5.

[48] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 363.

[49] Стихотворенія H. II. Огарева. Т. Г. Москва. 1904, стр. 386.

[50] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 306.

[51] „Вѣстникъ Европы“, 1900. № 4,. стр. 895.

[52] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I, стр. 266. Дѣлай то, что я говорю, но не дѣлай, что я дѣлаю.

[53] Тамъ же, стр. 267—8.

[54] Стр. 327.

[55] Стр. 394.

[56] Стр. 398—399.

[57] „Нива“ 1884 г. № 3, стр. 66.

[58] „Нива“ 1884 г. № 1, стр. 11.

[59] Тамъ же № 7, стр. 159.

[60] Тамъ же № 7, стр. 159.

[61] „Нива“ 1884 г. № 4, стр. 87.

[62] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I. стр. 104.

[63] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 189.

[64] Сѣверные Цвѣты. 1902 г., стр. 188. Рѣчь идетъ о „Войнѣ и мирѣ“.

[65] Полное собраніе сочиненій И. С. Тургенева. Т. ХII. С. П-б. 1898, стр. 32.

[66] „Нива“ 1884 г. № 6, стр. 138.

[67] Письма И. С. Тургенева къ Паулинѣ Віардо. Москва. 1900.

[68] „Нива“. 1887 г. № 1, стр. 15.

[69] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I. стр. 158.

[70] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 154.

[71] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 117.

[72] Фетъ. Мои воспоминанія, т. II, стр. 397.

[73] „Нива“ 1884 г. №№ 3, 4, 6.

[74] Фетъ. Моя воспоминанія. Т. II. стр. 506.

Views: 22

Авторъ. Возвратимся къ засѣданію 4го февраля. Получивъ королевское письмо, предсѣдатель предложилъ: „Не было ли бы непочтительно не послать на встрѣчу его величества депутацію?“ Послѣ небольшаго совѣщанія, о числѣ и характерѣ членовъ депутаціи, постановлено составить ее изъ двадцати четырехъ членовъ по выбору предсѣдателя.

Пріятель. Не излишне отмѣтить куріозную подробность занесенную въ протоколъ: „Съ удовольствіемъ замѣчено что въ число депутатовъ попалъ г. Жераръ, земледѣлецъ (laboureur), депутатъ изъ Бретани“.

Авторъ. Этотъ примитивный депутатъ былъ нѣкоторымъ куріозомъ собранія. „Скромный въ обращеніи и словахъ, слылъ за человѣка хорошаго, съ прямымъ здравымъ смысломъ“, (такъ выражается г. Галлуа, снабдившій примѣчаніями перепечатку стараго Монитера). Попросту полагать надо, дядюшка Жераръ, père Gérard, какъ его звали, молчалъ или поддакивалъ. Имя его было взято въ заглавіе одного изъ безчисленныхъ журналовъ того времени, озаглавленнаго Père Gérard; а это дало потомъ мысль назвать извѣстный крайній революціонный листокъ Père Duchesne.

Король прибылъ въ предшествіи нѣсколькихъ пажей, двадцати четырехъ депутатовъ и министровъ.

Пріятель. Тулонжонъ говоритъ что кортежъ былъ довольно многочисленный, но безъ всякой военной стражи.

Авторъ. „Король показался, и раздались оживленныя рукоплесканія и крики: да здравствуетъ король, во всѣхъ почти частяхъ залы (курсивъ поставленъ въ бюллетенѣ засѣданій какъ онъ приведенъ въ Монитерѣ). Собраніе встало; его величество также стоя произнесъ рѣчь.*

Пріятель. Сколько перемѣнилось въ теченіе менѣе нежели года, если сравнить засѣданіе 4 февраля 1790 съ пышнымъ открытіемъ собранія чиновъ въ маѣ и съ королевскимъ засѣданіемъ 23 іюня 1789 года, когда король явился
въ собраніе трехъ сословій объявить свою волю, чтобы вопросы обсуждались отдѣльно по сословіямъ, намекалъ что если указанія его не произведутъ дѣйствія, онъ „одинъ сдѣлаетъ благо своихъ народовъ“, то-есть распуститъ представителей, и въ заключеніе приказалъ собранію разойтись чтобы со слѣдующаго дня начать засѣданія каждому сословію въ отдѣльномъ помѣщеніи. „Я повелѣваю вамъ, господа, сказалъ онъ, немедленно раздѣлиться и завтра прибыть каждому въ помѣщеніе назначенное для его сословія, дабы продолжить засѣданіе. Посему повелѣваю оберъ-церемоніймейстеру (grand-maitre de cérémonies) распорядиться приготовленіемъ залъ“. Памятное засѣданіе въ которомъ, по удаленіи короля, Мирабо произнесъ: „Насъ удалятъ отсюда развѣ штыками“. Тогда на улицахъ вокругъ собранія были разставлены войска и протянуты канаты. Въ залу допускались только депутаты и при этомъ депутатамъ средняго сословія пришлось болѣе часу пробыть подъ дождемъ пока въ залѣ размѣщались члены дворянства и духовенства. Въ залѣ на эстрадѣ стоялъ королевскій тронъ, а не кресло для невидимаго государя-націи. Короля конвоировалъ многочисленный отрядъ тѣлохранителей; король вошелъ въ сопровожденіи принцевъ крови, герцоговъ, леровъ, офицеровъ королевской стражи (capitaines des gardes-du-corps). Эти внѣшнія подробности и мелочи обстановки имѣютъ значеніе, характеризуя положеніе дѣлъ. При самомъ открытіи собранія государственныхъ чиновъ, было не мало мелкихъ знаменій новаго небывалаго настроенія. Предъ открытіемъ происходило торжественное молебствіе въ Версалѣ, въ церкви Св. Духа, въ присутствіи короля. Во время кортежа всѣми было замѣчено что Филиппъ Орлеанскій, жадно искавшій популярности, идя по церемоніалу во главѣ дворянства, нарочно вмѣшивался въ ряды предшествовавшаго дворянству средняго сословія. Во храмѣ проповѣдь говорилъ епископъ города Нанси. При фразахъ о преданности общественному благу и политической свободѣ своды храма много разъ были потрясены аплодисментами и кликами одобренія. До того времени никогда еще не хлопали на проповѣдяхъ, и даже въ спектакляхъ въ присутствіи короля было принято не хлопать. Это нарушеніе церковнаго благочинія и законовъ этикета ясно свидѣтельствовало о томъ зерно какихъ увлеченій присутствовало въ массѣ представителей страны.
Въ засѣданіи 23-го іюня роковая рѣчь была выслушана въ молчаніи.

Авторъ. По истинѣ роковая. Съ этого дня для всѣхъ стала ясна слабость власти. Король выронилъ ее изъ рукъ. Торжественно дано повелѣніе, въ отвѣтъ послѣдовалъ отказъ въ повиновеніи. Началась уже не прекращавшіяся уступки. По видимости хотѣли дѣйствовать, стягивали войска, приближали ихъ къ Парижу. „Сдѣлано, говоритъ Тулонжонъ, слишкомъ много демонстрацій, если хотѣли дѣйствовать, и слишкомъ мало, если желали ими только произвести впечатлѣніе. При дворѣ продолжалъ господствовать тотъ же духъ: слѣпая непредусмотрительность, наружная увѣренность и слабость исполненія. Король попускалъ дѣлать приготовленія и постоянно отказывался ими пользоваться“. Сила перешла на сторону противную королевской власти. Послѣдовали волненія въ Парижѣ, взятіе Бастиліи. 16 іюля король безъ свиты явился просителемъ въ Собраніе, уже называетъ его Національнымъ, проситъ помощи и заявляетъ что войскамъ велѣно удалиться отъ Парижа и Версаля. Съ королевскою властью было покончено. Слово республика еще не было произнесено, конституція объявляла Францію монархіею, еще клялись въ вѣрности королю, но на дѣлѣ вся дальнѣйшая исторія есть исторія неудержимаго паденія королевской власти.

Пріятель. Но мы уклоняемся въ сторону. Возвратимся къ засѣданію 4 февраля 1790 года.

Авторъ. Король обратился къ Собранію съ такою рѣчью: „Господа, сказалъ онъ, крайняя серіозность обстоятельствъ въ какихъ находится Франція призываетъ меня въ среду васъ. Постеленное разслабленіе всѣхъ связей порядка и подчиненія, прекращеніе или недѣятельность судовъ, недовольство раждаемое частными лишеніями, всякаго рода противодѣйствіе, печальныя явленія ненависти, — неизбѣжное слѣдствіе продолжительныхъ раздоровъ, — критическое положеніе финансовъ, неувѣренность въ будущемъ, наконецъ общее броженіе умовъ, — все повидимому соединилось чтобы поддерживать безпокойство истинныхъ друзей процвѣтанія и благоденствія королевства…. И въ то время какъ спокойствіе начало возраждаться, по какому-то року новыя безпокойства распространились по провинціямъ и тамъ вновь начались неистовства!..“

Высказавъ надежду что собраніе окончивъ трудъ составленія конституціи „мудро займется мѣрами къ утвержденію исполнительной (т.-е. королевской) власти“, Лудовикъ XѴI заключилъ рѣчь словами: „Да не будетъ же у насъ съ нынѣшняго дня, — и я даю вамъ въ томъ примѣръ, — иного мнѣнія, иного интереса, иной воли, какъ преданность новой конституціи и горячее желаніе мира, счастія и процвѣтанія Франціи!“

Когда король удалился, собраніе постановило отправить къ нему благодарственную депутацію. Въ это время одинъ изъ мало замѣтныхъ членовъ собранія, г. Гупиль де-Префельнъ (М. Goupil de-Préfeln), сказалъ: „предлагаю сейчасъ же принести гражданскую присягу“.

Пріятель. Вторженіе въ важные моменты мало замѣтныхъ членовъ одно изъ свидѣтельствъ подготовленности такихъ моментовъ. То же случилось напримѣръ по вопросу объ уничтоженіи титуловъ. Послѣ пріема депутаціи отъ человѣческаго рода, о которой мы говорила, и предложенія Ламета снять съ памятника Лудовика XIѴ четыре фигуры у его ногъ представляющія четыре побѣжденныя націи, депутатъ Ламбель возгласилъ: „Сегодня могила суетности: предлагаю чтобы было воспрещено именоваться графомъ, барономъ, маркизомъ и проч.“

Авторъ. Собраніе рѣшило принести немедленно присягу.

Пріятель. Большаго вниманія заслуживаетъ формула присяги, на ней стоитъ остановиться. Вотъ какъ давалась присяга: „Клянусь быть вѣрнымъ націи, закону и королю и поддерживать всѣми силами моими конституцію декретированную Національнымъ Собраніемъ и принятую королемъ.“ На первомъ мѣстѣ поставлено понятіе Націи. Въ этомъ выражается одно изъ главныхъ началъ того государственнаго ученія въ силу котораго производилась революція. Верховенство въ государствѣ принадлежитъ Націи, она есть верховная власть, истинный государь и законодатель. Монархъ есть только глава исполнительной власти, высшее полицейское лицо націей назначенное. Права человѣка и верховенство націи главные догматы въ ряду великихъ началъ 89 года, какъ выражаются Французы. Это то самое ученіе какое развито Жанъ-Жакомъ Руссо. Революціонные дѣятели на практикѣ осуществляли его теорію. Всенародную клятву на праздникѣ федераціи 14 іюля 1790 можно разсматривать именно какъ заключеніе его общественнаго контракта о которомъ тракту
етъ Руссо въ сочиненіи этого имени. Еслибы счастіе людей зависѣло отъ осуществленія революціонной теоріи философа, Франція давно была бы счастливѣйшею страной въ мірѣ.

Авторъ. Для уразумѣнія революціонныхъ явленій вообще полезно развертывать страницы Руссо. Онъ былъ наиболѣе вліятельнымъ популяризаторомъ политической системы французскихъ философовъ средины прошлаго вѣка (построеніе государственнаго тѣла на началахъ разума), которую можно назвать теоріей революціи. Въ чемъ состоитъ это революціонное ученіе? Оно характеризуется слѣдующими главными чертами: отрицаніе исторіи и, въ связи съ нимъ, отрицаніе религіи какъ фактора государственной и общественной жизни и построеніе государственнаго и общественнаго идеала на началахъ разума, какъ единственнаго источника истины какимъ обладаетъ человѣкъ. Исторія есть лишь удаленіе человѣчества отъ его естественнаго типа. Что касается религіи, то допущеніе что разумъ есть единственный источникъ истины, лишая религію значенія откровенія, оставляло ее лишь въ значеніи свободнаго убѣжденія или просто фантазіи отдѣльнаго лица, способныхъ скорѣе раздѣлять чѣмъ соединять людей. И это исключеніе религіи представлялось какъ побѣда надъ предразсудками, побѣда свѣтлая, такъ какъ она погребла на вѣкъ въ прошедшемъ раздоры и войны изъ-за религіозныхъ вопросовъ, внушила ненависть къ религіознымъ преслѣдованіямъ и окончательно потушила костры по Европѣ.

Пріятель. Это дѣйствительная заслуга французскихъ философовъ ХѴIII вѣка. Она не мало содѣйствовала усиленію кредита революціи какъ событія предпринятаго къ осуществленію на практикѣ идей этихъ философовъ и водворившаго будто бы свободу мысли и вѣрованій.

Авторъ. Забывалось что мнѣнія могутъ раздѣлять людей и поселять раздоры столько же какъ и религіозныя вѣрованія и что міръ не видалъ нетерпимости больше той какая была въ эпоху наибольшаго разгара революціи.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

Views: 9

Авторъ. Праздникъ 14 іюля 1790 года, съ котораго мы рѣшили начать нашу прогулку въ міръ французской революціи, можно разсматривать какъ осуществленіе на практикѣ общественнаго контракта Руссо. Нація чрезъ представителей своихъ дала странѣ конституцію. Король и народъ клянутся ей въ вѣрности. Контрактъ заключенъ, оставалось счастливое его исполненіе. Въ первый разъ государство организовалось свободнымъ согласіемъ гражданъ на началахъ разума. Желаніе скорѣе заключить контрактъ было настолько сильно что клялись въ вѣрности конституціи, которой собственно не было, ибо выражены и приняты были пока еще только общія ея начала. Будущее мелькнуло въ радужныхъ очертаніяхъ, зловѣщіе признаки на минуту были забыты.

Пріятель. Присягѣ на Марсовомъ Полѣ 14 іюля 1790 предшествовала присяга Національнаго Собранія въ засѣданіи 4 февраля. Съ этого засѣданія, въ началѣ котораго присутствовалъ король, слѣдуетъ, полагаю, начать наше описаніе.

Авторъ. Такъ и сдѣлаемъ.

Когда принесена была февральская клятва, уже не мало свершилось революціонныхъ событій.

Въ маѣ 1789 года произошло въ Версалѣ открытіе засѣданія государственныхъ чиновъ или сословій (Etats Généraux), изъ выборныхъ людей отъ дворянства, духовенства и средняго сословія (послѣдніе въ двойномъ числѣ), для обсужденія предложеній правительства въ отдѣльныхъ собраніяхъ по сословіямъ, согласно прежнему обычаю. Вопросъ объ образованіи одного общаго собранія безъ сословнаго раздѣленія былъ первымъ революціоннымъ вопросомъ. Одна противъ другой стали двѣ стороны: близоруко-колеблющееся правительство со слабымъ королемъ во главѣ и собраніе народныхъ представителей увлекаемыхъ революціоннымъ потокомъ. Побѣда осталась на сторонѣ собранія. День когда чины средняго сословія отказали въ повиновеніи королю, повелѣвшему 23 іюля 1789 года собранію раздѣлиться на три сословныя камеры, былъ послѣднимъ днемъ самодержавія французскихъ королей. Среди повсемѣстной анархіи, волна народнаго возстанія поднятая въ Парижѣ обезпечила побѣду, въ виду безсильныхъ, но раздражающихъ мѣръ правительства. 14 іюля 1789 года народомъ взята и разрушена Бастилія. Задачею Учредительнаго Національнаго Собранія, какъ оно себя наименовало, сдѣлалось измѣненіе формы правленія чрезъ дарованіе странѣ конституціи.

4 августа 1789 было знаменитое засѣданіе Собранія въ которомъ отмѣнены сословныя привилегіи, разрушено феодальное устройство Франціи.

1 октября 1789 королю представленъ на утвержденіе первый параграфъ новой конституціи, озаглавленный „Права человѣка“.

5 и 6 октября волненія и неистовства толпы направившейся въ Версаль съ разными требованіями къ королю; дни опасностей и бунта.

12 октября король, повинуясь народному требованію, переѣзжаетъ на жительство въ Парижъ, во дворецъ Тюилери, туда переносится и Собраніе.

Наступилъ 1790 годъ. Положеніе дѣлъ было весьма серіозно. Повсюду царствовалъ безпорядокъ. Власть согласно основной революціонной теоріи предполагалась въ отвлеченномъ существѣ, Націи. Дѣйствительной власти не было не только у короля, но и у Собранія. Декреты невидимаго и неощутимаго государя-націи приходили съ улицы, изъ клубовъ, изъ газетъ и брошюръ наводнявшихъ Парижъ; шли отъ честолюбцевъ обладавшихъ значеніемъ, но скрывавшихъ свои замыслы, и отъ честолюбцевъ темныхъ, которымъ нечего было терять, но все можно было пріобрѣсти. И между тѣмъ какъ на дѣлѣ власти не было, королевскій авторитетъ палъ и ничѣмъ не замѣненъ, — главнымъ мотивомъ возбужденія страстей оставалось изображеніе тиранства царей и ихъ клевретовъ и угнетеніе народа ищущаго „друзей“ (ami du peuple — любимое выраженіе). Заботы были направлены къ ограниченію королевской власти фактически упраздненной. Въ массахъ королевская власть сохраняла еще вѣками выработанное обаяніе. Форма правленія какою конституція должна была навѣки осчастливить Францію единогласно признана была монархическою. Въ умахъ недальновидныхъ, — а таковыхъ большинство, — складывались розовыя представленія о имѣющей наступить эрѣ свободы, если только король, порвавъ всякую связь съ партіей враговъ революціи, честно признаетъ верховенство націи и станетъ монархомъ свободнаго народа, имѣющимъ своимъ назначеніемъ быть защитникомъ и охранителемъ закона вмѣсто того чтобы быть тираномъ униженныхъ рабовъ. Замѣтные и скрытные вожди, изъ тысячи разнообразныхъ и разнородныхъ побужденій толкавшіе страну на путь революціоннаго разрушенія, стремились всячески подорвать довѣріе къ искренности принятія королевскою властію новаго порядка вещей. Никакая уступка не представлялась достаточною и только давала поводъ къ новымъ требованіямъ. Потокъ имѣвшій унести монархію шелъ неудержимо. Моментъ ознаменованный празднествомъ федераціи есть моментъ нѣкоторой остановки. Казалось заключенъ наконецъ съ обѣихъ сторонъ вполнѣ искренній союзъ короля и народа, честно подписанъ контрактъ. Явиласъ на минуту вѣра въ возможность водворенія новаго порядка, немедленно разсѣянная послѣдовавшими событіями. Во всякомъ случаѣ была минута энтузіазма.

Пріятель. Авторъ Исторіи Франціи съ революціи 1789 года, Э. Тулонжонъ, сочиненіе котораго можно считать документомъ революціонной эпохи, такъ какъ Тулонжонъ самъ былъ членомъ Учредительнаго Собранія и писалъ какъ очевидецъ, такъ говоритъ о положеніи дѣлъ предшествовавшемъ сближенію короля съ Собраніемъ, послѣ засѣданія 4 февраля, въ которомъ была принесена присяга контитуціи. „Каждый день умножались признаки общественнаго безпокойства, неопредѣленнаго въ своемъ предметѣ, но тѣмъ болѣе опаснаго… Чѣмъ болѣе приносила жертвы, чѣмъ болѣе дѣлала уступокъ королевская власть, тѣмъ менѣе хотѣли вѣрить что жертвы эти были искренни. Она сама, претерпѣвъ столько огорченій въ прошедшемъ, не знала на чемъ основать увѣренность относительно будущаго. Народъ, то-есть то что не стояло во главѣ партіи, былъ довольно расположенъ вѣрить лично королю; но вокругъ короля далеко не все могло внушить довѣріе. Королева часто обнаруживала знаки нетерпѣнія и раздраженія; все что осталось изъ придворныхъ, все что жило дворомъ, при малѣйшемъ просвѣтѣ фальшивой или дѣйствительной надежды начинало строить планы и даже грозить. Эти люди называли себя партіей короля, даже не будучи увѣрены что король на ихъ сторонѣ и не приписывая этому важности. Чѣмъ менѣе увѣрены были въ возможности располагать имъ, тѣмъ болѣе старались увлечь его на путь который, удаляя его отъ народа и собранія, принуждалъ броситься въ объятія партій противныхъ революціи. Онъ боролся противъ своей участи пока могъ еще привязать къ себѣ партію извѣстную и признанную. Когда лотомъ оставленный всѣми, уединенный среди общественнаго дѣла, онъ отдался своей участи вмѣсто того чтобъ овладѣть ею, одного ложнаго шага было довольно дабы его погубить. Но тогда онъ еще имѣлъ поддержку. Въ этомъ состояніи общей тревоги, совѣтъ счелъ необходимымъ какой-либо знаменательный шагъ; требовалось чтобы король высказался, дабы придать увѣренность однимъ, отнять надежду у другихъ“. Король принялъ рѣшеніе прибыть лично въ собраніе, что и исполнилъ 4 февраля.

Авторъ. Въ Монитерѣ находимъ подробности этого засѣданія. Открылось утреннее засѣданіе въ четвергъ, 4 февраля 1790 года. Читается докладъ по вопросу о раздѣленіи Франціи на департаменты. Одинъ изъ членовъ дѣлаетъ замѣчаніе. Въ эту минуту, какъ сказано въ протоколѣ засѣданія, предсѣдатель (въ этотъ разъ г. Бюро де-Пюзи, Bureau de Puzy) получилъ и читаетъ письмо короля: „Предупреждаю г. предсѣдателя что я располагаю сегодня утромъ около полудня прибыть въ Собраніе; желаю быть принятымъ безъ церемоній“. Собраніе апплодируетъ.

Пріятель. Изъ описанія Тулонжона видно что это не было такою неожиданностію для Собранія какъ можно заключить изъ протокола Монитера. Уже нѣсколько дней ходили слухи что король лично явится въ Собраніе, и члены собравшіеся 4 февраля нашли въ залѣ засѣданія значительныя приготовленія. Столъ секретарей, стоявшій обыкновенно на эстрадѣ противъ и нѣсколько ниже кресла предсѣдателя, былъ снесенъ съ эстрады на полъ ближе къ рѣшеткѣ; кресло и ступени эстрады были покрыты ковромъ съ изображеніемъ лилій (le fauteuil et les gradins étaient couverts d’un tapis fleurdelisé). Предсѣдатель исполнялъ свою обязанность стоя, помѣстясь близь кресла. Мѣста для публика были биткомъ набиты.

Авторъ. Въ такомъ многолюдномъ и шумномъ собраніи какъ Учредительное, почти съ 1.200 членовъ, во всѣхъ важныхъ случаяхъ замѣтна значительная закулисная подготовка. И для уразумѣнія протоколовъ засѣданій весьма важно обращать вниманіе на то что заготовлялось за кулисами представленія, какимъ во многихъ отношеніяхъ были засѣданія Собранія. Вліянія шли изъ клубовъ, съ улицы, изъ Парижской думы, отъ двора, изъ разнузданной печати, и предъ ними склонялось Собраніе, захватившее, казалось, верховную власть въ странѣ. Чѣмъ были засѣданія Учредительнаго Собранія, о томъ Тэнъ написалъ замѣчательныя страницы. Ихъ стоитъ привести цѣликомъ. Всякое сокращеніе испортило бы картину. Не забудемъ что это первое революціонное собраніе, по достоинству своихъ силъ, было выше собраній за нимъ послѣдовавшихъ.

„Нѣтъ на свѣтѣ дѣла болѣе труднаго, какъ составленіе конституціи и въ особенности конституціи полной. Замѣнить старыя рамки, въ которыхъ проживала великая нація, другими, приспособленными и прочными, наложить форму во сто тысячъ отдѣленій на жизнь двадцати шести милліоновъ людей, устроить ее столь гармонически, приложить ее такъ тщательно, такъ равномѣрно, съ такою аккуратною оцѣнкой потребностей и способностей, чтобъ они сами въ нее вошли, могли двигаться безъ столкновеній, и чтобы тотчасъ Же ихъ импровизованное дѣйствіе пріобрѣло свободу старой рутины,—подобное предпріятіе громадно и вѣроятно выше ума человѣческаго. Во всякомъ случаѣ, для исполненія его, уму человѣческому не излишни всѣ его силы и всяческое стараніе избѣгать поводовъ къ замѣшательствамъ и ошибкамъ. Собранію и въ особенности учредительному необходимы, помимо безопасности, независимости извнѣ, тишины и порядка внутри, во всѣхъ случаяхъ, хладнокровіе, здравый смыслъ, практическій умъ, дисциплина подъ руководствомъ водителей компетентныхъ и признанныхъ. Было ли все это въ Учредительномъ Собраніи?

Стоило взглянуть на его наружность чтобъ усомниться въ этомъ. Въ Версалѣ, потомъ въ Парижѣ, *) они засѣдаютъ въ громадной залѣ, могущей вмѣстить двѣ тысячи человѣкъ, гдѣ самый сильный голосъ долженъ напрягаться чтобъ его услышали. Здѣсь нѣтъ мѣста для умѣреннаго тона, приличнаго обсужденія дѣлъ; необходимо кричать, и напряженіе органа сообщается душѣ: мѣсто вызываетъ декламацію. Тѣмъ болѣе, что ихъ около 1.200, то-есть толпа, почти торговая площадь; и теперь въ нашихъ палатахъ съ 500 или 600 депутатами перерывы не прекращаются ни на минуту и стоитъ постоянный гулъ; нѣтъ ничего рѣже, какъ власть надъ самимъ собою и твердая рѣшимость выслушать въ продолженіе часа рѣчь, противную своимъ мнѣніямъ. Какъ тутъ быть чтобы добиться молчанія и терпѣнія? Артуръ Йонгъ видѣлъ „до сотни членовъ встающихъ разомъ“, жестикулирующихъ и дѣлающихъ запросы. „Вы убиваете меня господа“ сказалъ однажды Бальйи, „падая отъ изнеможенія. Другой президентъ восклицаетъ въ отчаяніи: „Нельзя слушать двѣсти человѣкъ, говорящихъ разомъ: ужели невозможно возстановить порядокъ въ собраніи?“ Шумный и нестройный ропотъ увеличивается еще отъ стукотни въ помѣщеніи для публики. „Въ британскомъ парламентѣ, пишетъ Малле Дюланъ, я видѣлъ какъ разомъ были очищены галлереи вслѣдствіе невольно вырвавшагося смѣха у герцогини Гордонъ“. Здѣсь суетливая толпа зрителей, уличныхъ вѣстовщиковъ, делегатовъ Пале-Ройяля, солдатъ переодѣтыхъ въ горожанъ, уличныхъ женщинъ, навербованныхъ и повинующихся командѣ, рукоплещетъ, топаетъ ногами и реветъ на свободѣ. Это заходитъ такъ далеко что г. Монлозье предлагаетъ иронически „предоставить совѣщательный голосъ трибунамъ“. Другой спрашиваетъ о представителяхъ, не комедіанты ли они, присланные націей, чтобы подвергаться свисткамъ парижской публики. Дѣло въ томъ что ихъ прерываютъ, какъ въ театрѣ, и что по временамъ, если кто не нравится, заставляютъ замолчать. Съ другой стороны, предъ этою публикой, дѣятельною и подающею совѣты, популярные депутаты какъ актеры на сценѣ; невольно они подчиняются ея вліянію, и мысли ихъ, какъ и слова, впадаютъ въ преувеличенія, чтобы быть въ унисонѣ съ нею. При подобныхъ обстоятельствахъ, шумъ и насиліе становятся дѣломъ обычнымъ, и собраніе теряетъ половину своихъ шансовъ на благоразуміе, ибо обращался въ клубъ людей проводящихъ предложенія, перестаетъ быть конклавомъ законодателей.

„Подойдемъ ближе и посмотримъ какъ Собраніе дѣйствуетъ. Переполненное такимъ образомъ, окруженное, волнуемое, принимаетъ ли оно по крайней мѣрѣ предосторожности, безъ которыхъ никакое собраніе людей не можетъ управляться само собою? Очевидно, когда нѣсколько сотъ человѣкъ разсуждаютъ вмѣстѣ, то имъ необходимо предварительно нѣчто въ родѣ внутренней полиціи, кодекса принятыхъ обычаевъ или записанныхъ прецедентовъ для приготовленія, раздѣленія, ограниченія, разрѣшенія и руководства въ ихъ собственныхъ дѣйствіяхъ. Лучшій изъ этихъ кодексовъ готовъ, доступенъ: по требованію Мирабо, Ромильи прислалъ регламентъ палаты англійскихъ общинъ. Но при своемъ высокомѣріи новичковъ, oru не обращаютъ на него вниманія, они полагаютъ что могутъ обойтись безъ него не Желаютъ ничего заимствовать у иностранцевъ; они не признаютъ никакого авторитета за опытностью, и не довольствуясь отверженіемъ предписываемыхъ ею формъ, едва слѣдуютъ какому-нибудь правилу. Они предоставляютъ полную свободу добровольному порыву отдѣльныхъ лицъ; всякое вліяніе, даже вліяніе депутата, ихъ избранника, они считаютъ подозрительнымъ; поэтому каждыя двѣ недѣли избираютъ новаго президента. Ничто не сдерживаетъ и не направляетъ ихъ, ни законный авторитетъ парламентскаго кодекса, ни нравственный авторитетъ парламентскихъ вождей. Ихъ нѣтъ у нихъ, они не организованы въ партіи; ни съ той ни съ другой стороны нѣтъ признаннаго лидера, который бы избиралъ минуту, подготовлялъ пренія, редижировалъ предложенія, раздавалъ роли, пускалъ въ битву или сдерживалъ свое войско. Мирабо одинъ былъ бы способенъ пріобрѣсти такое вліяніе, но въ началѣ его лишала уваженія слава его пороковъ, а къ концу онъ былъ скомлрометтированъ своими связями со Дворомъ. Никто другой недостаточно знаменитъ чтобъ имѣть авторитетъ; среднихъ дарованій слишкомъ много, а высокихъ дарованій слишкомъ мало. Къ тому же самолюбія еще слишкомъ задорны, чтобъ подчиниться. Каждый изъ этихъ импровизованныхъ законодателей прибылъ убѣжденный въ своей системѣ: чтобы подчинить его вождю, которому бы онъ передалъ свою политическую совѣсть, чтобы сдѣлать изъ него то чѣмъ должны быть три депутата изъ четырехъ, то-есть машину для подачи голосовъ, необходимо было бы сознаніе опасности, печальная опытность, вынужденное самоотверженіе, которыхъ онъ далеко не имѣлъ. Вотъ почему, кромѣ партіи насилія, каждый дѣйствуетъ по своему, подъ вліяніемъ минуты, и не трудно представить себѣ какая выходитъ сумятица. Очевидцы ея изъ иностранцевъ поднимаютъ руки къ небу съ удивленіемъ и жалостью. „Они ничего не обсуждаютъ въ своемъ собраніи, пишетъ Моррисъ: болѣе половины времени проходитъ тамъ въ восклицаніяхъ и въ шумѣ изъ-за пустяковъ“. Каждый членъ излагаетъ результатъ своихъ элукубрацій посреди шума, когда наступаетъ его очередь, не отвѣчая предшествующему, не получая отвѣта отъ слѣдующаго, не ожидая чтобъ аргументы столкнулись между собою, такъ что перестрѣлка „безконечна и тысяча ударовъ противъ одного дѣлаютъ на вѣтеръ“. Прежде чѣмъ записывать „эту странную болтовню“, современныя газеты должны были производить всевозможныя ампутаціи, урѣзывать „нелѣпости“, облегчать „водянистый и напыщенный слогъ“. Разглагольствія и возгласы, — вотъ на что сводится большая часть пресловутыхъ засѣданій. „Тамъ слышались, говоритъ одинъ журналистъ, гораздо болѣе крики чѣмъ рѣчи; казалось засѣданія должны были кончиться скорѣе побоищами чѣмъ декретами… Двадцать разъ, выходя, я сознавался себѣ что если что могло бы остановить и двинуть назадъ революцію, такъ это картина этихъ засѣданій, начертанная безъ предосторожностей и безъ церемоній… Усилія мои были направлены къ тому чтобы представить истину не дѣлая ея ужасающею. Изъ сумятицы я дѣлалъ картину… Я передавалъ чувства, но не въ точныхъ выраженіяхъ. Изъ ихъ криковъ я дѣлалъ слова, изъ ихъ яростныхъ жестовъ положенія, и когда не могъ внушить ѵваженія, старался по крайней мѣрѣ произвести впечатлѣніе“.

„Противъ этого зла нѣтъ лѣкарства, ибо, кромѣ недостатка дисциплины, есть еще причина безпорядка внутренняя и глубокая. Всѣ эти люди слишкомъ чувствительны. Они Французы и Французы ХѴІII вѣка, воспитанные въ пріятностяхъ самой утонченной вѣжливости, привыкшіе къ обязательнымъ поступкамъ, къ постоянной предупредительности, къ обоюдному снисхожденію, такъ проникнутые чувствомъ свѣтскихъ приличій что ихъ бесѣда казалась приторною иностранцамъ. И вдругъ они переносятся на тернистую почву дѣлъ, посреди оскорбительныхъ преній, рѣзкихъ противорѣчій, полныхъ ненависти доносовъ, настойчивыхъ дифамацій, открытыхъ ругательствъ, въ эту борьбу всякимъ оружіемъ, которая составляетъ парламентскую жизнь, гдѣ закоренѣлые ветераны съ трудомъ сохраняютъ свое хладнокровіе. Посудите о дѣйствіи на нервы неопытные и изнѣженные, на свѣтскихъ людей, привыкшихъ къ снисходительности и общей вѣжливости. Они тотчасъ выходятъ изъ себя. Тѣмъ болѣе что они готовились не къ битвѣ, а къ празднеству, къ какой-нибудь грандіозной и прелестной идиллій, гдѣ всѣ рука въ руку умилились бы вокругъ престола и спасли бы отечество обнимая другъ друга. Самъ Неккеръ убралъ ихъ залу засѣданій театральнымъ образомъ: „онъ не желалъ представить себѣ собраніе государственныхъ чиновъ иначе какъ зрѣлищемъ мирнымъ, величественнымъ, торжественнымъ, священнымъ, которымъ народъ долженъ наслаждаться“; и когда вдругъ пастораль обращается въ драму, то онъ такъ встревоженъ что ему чудится обвалъ могущій низринуть въ одну ночь весь каркассъ зданія. Въ минуту, когда собрались Генеральные Штаты, всѣ довольны; всѣ полагаютъ что вступаютъ въ обѣтованную землю. Во время процессіи 4-го мая, „слезы радости, говоритъ маркизъ де-Ферьеръ, лились изъ глазъ моихъ… Погруженный въ самый сладкій восторгъ… я видѣлъ, какъ Франція, опираясь на религію, увѣщевала насъ соблюдать согласіе. Эти священныя церемоніи, эти гимны, эти священники въ облаченіи, эти благоуханія, этотъ балдахинъ, это солнце блистающихъ драгоцѣнностей… Я вспомнилъ слова пророка… Мой Богъ, мое отечество, мои сограждане стали мною самимъ“. Двадцать разъ въ теченіи засѣданій эта чувствительность вспыхиваетъ и выноситъ на свѣтъ декретъ, о которомъ и не думали. „Иногда, пишетъ американскій посланникъ, посреди обсужденія, поднимается ораторъ, произноситъ прекрасную рѣчь о предметѣ совершенно нейдущемъ къ дѣлу и заключаетъ доброю маленькою моціей, которая принимается съ криками ура! Напримѣръ, въ то время когда обсуждался проектъ о національномъ банкѣ, представленный г. Неккеромъ, одному депутату пришло въ голову предложить чтобы каждый членъ отдалъ свои серебряныя пряжки, что и было принято тотчасъ же, послѣ того какъ досточтимый депутатъ положилъ свои пряжки на столъ, послѣ чего возвратились къ дѣламъ. Возбужденные такимъ образомъ, они не знаютъ утромъ что будутъ дѣлать вечеромъ и являются жертвою всяческихъ неожиданностей. Когда восторгъ охватываетъ ихъ, то по скамьямъ пробѣгаетъ какое-то опьянѣніе; всякое благоразуміе исчезаетъ, всякая осторожность умолкаетъ и всякое возраженіе подавляется. Въ ночь на 4е августа — „никто болѣе не владѣетъ собою… Собраніе представляетъ толпу пьяныхъ людей, которые въ магазинѣ дорогой мебели бьютъ и ломаютъ все что попадетъ имъ подъ руку“. „То что потребовало бы цѣлаго года заботъ и размышленій“, говоритъ компетентный иностранецъ, было предложено, обсуждено и принято общею аккламаціей. Отмѣна феодальныхъ правъ, десятиннаго налога, провинціальныхъ привилегій, трехъ предметовъ, которые одни обнимали цѣлую систему юриспруденціи и политики, была рѣшена вмѣстѣ съ десятью или двѣнацатью другими дѣлами въ болѣе короткое время, чѣмъ бы потребовалось англійскому парламенту для перваго чтенія сколько-нибудь важнаго билля.

„Узнаю нашихъ Французовъ, говорилъ Мирабо, они цѣлый мѣсяцъ занимаются споромъ о слогахъ и въ одну ночь ниспровергаютъ весь древній порядокъ монархіи“. По правдѣ сказать, они нервныя женщины, и отъ одного конца революціи до другаго, возбужденіе ихъ будетъ все усиливаться.

„Они не только экзальтированы, но они еще нуждаются въ экзальтаціи, и подобно пьяницѣ, который разгорѣвшись отыскиваетъ крѣпкіе налитки, можно сказать что они стараются изгнать изъ своего мозга послѣдніе остатки хладнокровія и здраваго смысла. Они любятъ напыщенность, риторику съ большимъ оркестромъ, образцы чувствительнаго и декламаторскаго краснорѣчія: таковъ слогъ почти всѣхъ ихъ рѣчей, и въ этомъ отношеніи вкусъ у нихъ такъ живъ, что имъ не достаточно ихъ собственныхъ разглагольствій. Такъ какъ Лялли и Неккеръ произнесли въ Городской Думѣ рѣчи „трогательныя и высокія“, то Собраніе желаетъ чтобы ему повторили оныя: оно сердце Франціи, и ему надлежитъ прочувствовать сильныя впечатлѣнія всѣхъ Французовъ. Сердце это должно биться всегда и какъ можно сильнѣе: въ этомъ его должность, — и день за днемъ ему доставляютъ потрясенія. Почти всѣ засѣданія начинаются публичнымъ чтеніемъ похвальныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ. Часто петиціонеры являются лично читать свои восторженныя привѣтствія. свои повелительные совѣты, свои разлагающія доктрины. Сегодня Дантонъ, отъ имени Парижа, съ своимъ бычачьимъ лицомъ и голосомъ похожимъ на набатъ мятежа; завтра побѣдители Бастиліи или какой-нибудь другой отрядъ съ хоромъ музыки, играющей даже въ залѣ. Засѣданіе становится уже не дѣловымъ совѣщаніемъ, но патріотическою оперой, гдѣ эклога, мелодрама, а иногда маскарадъ сопровождаются рукоплесканіями и криками: браво! Представляютъ собранію раба съ Юры, которому сто двадцать лѣтъ отъ роду, и одинъ изъ членовъ кортежа, г. Гурдонъ де-Лакроньеръ, директоръ Патріотической Школы, проситъ ввѣрить ему досточтимаго старца: онъ поручитъ прислуживать старцу молодымъ людямъ всѣхъ сословій и въ особенности дѣтямъ отцы коихъ были убиты при взятіи Бастиліи“. Восторгъ и шумныя восклицанія: сцена какъ будто списана съ Беркена съ прибавленіемъ торговой рекламы. Но въ дѣло не всматриваются такъ тщательно, и собраніе подъ давленіемъ присутствующей публики снисходитъ до ярмарочныхъ представленій. Шестьдесятъ бродягъ съ платой по 12 франковъ на человѣка, одѣтые Испанцами, Голландцами, Турками, Арабами, Трипольцами, Персами, Индусами, Монголами, Китайцами и предводимые Прусакомъ Анахарсисомъ Клотцемъ, являются подъ названіемъ пословъ рода человѣческаго разглагольствовать противъ тирановъ, и ихъ допускаютъ въ засѣданія. На этотъ разъ по крайней мѣрѣ маскарадъ есть преднамѣренное представленіе чтобъ ускорить и вырвать упраздненіе дворянства. (Одинъ изъ фигурантовъ на другой день пришелъ за платой къ герцогу Биллянкуру котораго принялъ за герцога Ліанкура. „Г. герцогъ, сказалъ онъ, это я вчера представлялъ Халдея“.) Въ другихъ случаяхъ представленіе бывало почти совсѣмъ даровымъ; фарсъ тѣмъ болѣе смѣшной что разыгрывался, какъ при раздачѣ наградъ въ деревнѣ, самымъ серіознымъ образомъ и съ видомъ убѣжденія. Въ продолженіе трехъ дней возили по Парижу дѣтей принявшихъ въ первый разъ причастіе предъ конституціоннымъ епископомъ; они говорили предъ Якобинцами заученный вздоръ, а на четвертый день допущенный къ рѣшеткѣ собранія ихъ ораторъ двѣнадцатилѣтній мальчуганъ попугаемъ повторилъ свою тираду. Онъ окончилъ обычною клятвой, и послѣ того всѣ другіе воскликнули своими тонкими голосками: „Клянемся!“ Къ довершенію всего президентъ, важный юрисконсультъ Трейларъ, отвѣчаетъ этимъ мальчишкамъ безъ смѣха, такимъ же слогомъ, съ метафорами, прозопопеями, и со всею обстановкой педанта на своей эстрадѣ: „Вы заслуживаете раздѣлять славу основателей свободы, потому что готовы проливать кровь за нее.“ Рукоплесканія лѣвой и галлерей; декретъ, предписывающій напечатаніе рѣчей президента и дѣтей; вѣроятно они желали бы вырваться и поиграть, но волей-неволей имъ дозволяютъ, или лучше сказать ихъ заставляютъ воспользоваться почестью засѣданія“…

Таковъ былъ первый опытъ конституціоннаго собранія въ странѣ которая между тѣмъ была такъ богата умственными силами.

Въ этой картинѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго. Она строго вѣрна исторически. Вотъ что говоритъ, напримѣръ, Тулонжонъ, самъ членъ Собранія. „Декреты вырывались послѣ борьбы часто скандальной; столкновеніе противныхъ интересовъ производило частыя сцены и бурныя выходки. Одинъ членъ, молодой военный, занесся разъ до того что закричалъ: „такъ какъ меньшинство и большинство въ открытой войнѣ, то бросимся же на этихъ людей съ саблею въ рукахъ“… Призываніе къ порядку, занесеніе выговора съ именемъ провинившагося въ протоколъ никогда не были наказаніемъ сколько-нибудь чувствительнымъ“.

Невѣроятная сцена со статистами по найму изображавшими народы міра произошла въ засѣданіи 19 іюня 1790 года. Имя Анахарсиса Клотца, приведшаго депутацію, должно быть дорого нашимъ нигилистамъ. Въ 1794 году, будучи членомъ комитета народнаго просвѣщенія, онъ говорилъ въ докладѣ Конвенту: „Республика правъ человѣка не есть собственно говоря ни деистка, ни атеистка, — она нигилистка“. La république des droits de l’homme n’est pas, à proprement, déiste, ni athée, — elle est nihiliste. (Un séjour en France de 1792 a 1795, lettres, trad. par H. Taine, Paris 1872, стр. 160). Въ рѣчи обращенной къ собранію 19 іюня 1790 года онъ говорилъ: „Труба прозвучавшая воскресеніе великаго народа раздалась на четырехъ концахъ міра, и радостное пѣніе хора двадцати пяти милліоновъ свободныхъ людей пробудило народы погруженные въ продолжительное рабство… Намъ пришла великая мысль, и осмѣлимся ли сказать что осуществленіе ея было бы дополненіемъ великаго національнаго празднества? Группа иностранцевъ изо всѣхъ странъ земли проситъ позволенія помѣститься на Марсовомъ Полѣ. Шапка свободы (le bonnet de la liberté), которую они поднимутъ съ восхищеніемъ, будетъ залогомъ близкаго освобожденія ихъ несчастныхъ согражданъ“. Собраніе разрѣшило, съ условіемъ, прибавилъ предсѣдатель, чтобъ иностранцы вернувшись въ свои страны разказали что видѣли. Затѣмъ говорилъ Турокъ. „Онъ съ трудомъ выражался по-французски и это не позволило записать его рѣчь“, сказано въ протоколѣ засѣданія.

Изъ описаній торжества 14 іюля 1790 года не видно впрочемъ чтобы такая группа иностранцевъ присутствовала на праздникѣ. Сцена засѣданія, какъ можно заключить изъ словъ Тулонжона, была разчитана не столько на членовъ Собранія, сколько на публику, какъ на присутствовавшую въ засѣданіи, такъ и на читавшую лотомъ его описаніе.

Пріятель. Любопытно какъ Тьеръ въ своей столь популярной во Франціи Исторіи Революціи относится къ этому эпизоду. Вотъ его описаніе:

„Взоры націй давно уже были обращены на Францію. Государи начинали насъ ненавидѣть и бояться, народы — насъ уважать. Нѣкоторое число энтузіастовъ-иностранцевъ предстало въ Собраніе, каждый въ своемъ костюмѣ. Ихъ ораторъ, Анахарсисъ Клотца, родомъ Прусакъ, одаренный безумнымъ воображеніемъ (d’une imagination folle), просилъ отъ имени человѣческаго рода допустить ихъ на праздникъ федераціи. Такія сцены, кажущіяся смѣшными тѣмъ кто ихъ не видалъ, глубоко потрясаютъ присутствующихъ“. Была ли сцена подстроена, Тьеръ не касается; передаетъ фактъ, украшая его строчкой умиленія. Это довольно обычный пріемъ въ его исторіи. Стараясь быть точнымъ въ фактической части и являться простымъ повѣствователемъ, онъ вставленнымъ эпитетомъ, прибавленною строчкой даетъ оттѣнокъ, тамъ умиленія, здѣсь возвышенности, невѣрный исторически, но дѣлающій разказъ льстящимъ народному самолюбію.

Русскій Вѣстникъ, 1880.

*) Въ Парижѣ Собраніе помѣщалось въ Тюилери, въ залѣ передѣланной изъ манежа. Въ первый мѣсяцъ по перенесеніи въ Парижъ засѣданія имѣли мѣсто въ залѣ Парижскаго архіепископства на островѣ Сены, между предмѣстями Saint-Antoine и Sait-Marcel.

Views: 4