Грустную черту нынѣшней жизни въ совѣтской Россіи подмѣтилъ корреспондентъ «Юнайтедъ Прессъ».

«Гдѣ вы ни прислушаетесь къ разговорамъ, — говорить онъ, — въ трамваѣ ли, въ театрахъ, въ гостяхъ, — всюду вы можете услышать безконечныя подробности о томъ, гдѣ можно купить коробку сардинъ или колбасу, гдѣ сосѣдъ досталъ говядину, кто сколько времени не бралъ въ ротъ масла»…

Бѣдный русскій человѣкъ. Самый отвлеченный изъ всѣхъ умовъ на земномъ шарѣ. Самый широкій, всеобъемлющій, вселенскій… И вотъ…

Завоевалъ.

---

Тѣхъ узкихъ и грубыхъ, которые никогда не мечтали о небѣ въ алмазахъ, довольствуясь личнымъ благосостояніемъ и благополучіемъ своего государства, еще не такъ жаль. Ну, что жъ, испытали катастрофу, превратились въ нищихъ, говорятъ о ѣдѣ, объ очередяхъ… Никакой ироніи въ судьбѣ этихъ людей нѣтъ.

Но каково видѣть сейчасъ въ Россіи другихъ, бывшихъ — тонкихъ, чуткихъ, передовыхъ, вѣчно страдавшихъ отъ пошлости жизни, отъ тоски по неосуществившемуся гражданскому идеалу.

Сколько прекрасныхъ порывовъ разрывало ихъ сердца. Сколько благороднѣйшихъ мыслей сверлило мозгъ.

И вдругъ коробка сардинъ!

Уже со времень Пушкина проявлять неудовлетворенность и тоску было главной идеологической задачей интеллигенціи.

«Вся тварь разумная скучаетъ,
Иной отъ лѣни, тотъ отъ дѣлъ…»

Въ гостиныхъ не только не полагалось упоминать о продовольствіи, но даже малѣшій намекъ на цѣну продукта выходилъ за предѣлы хорошаго тона. Обо всемъ можно было говорить только вообще. Субъ спеціе этернитатисъ, съ птичьяго полета, въ крайнемъ случаѣ съ точки зрѣнія политической экономіи.

Умная передовая дама «толковала Сея и Бентама». Болѣе женственная, нѣжная, просто вздыхала: «ничто ее не занимаетъ, ея души не шевелитъ…»

Объ ѣдѣ бесѣдовали только пожилые судейскіе, да и то не дома, въ гостиной, а въ судѣ, въ перерывахъ. И говорилось-то вовсе не о цѣнахъ, а о способахъ приготовленія, объ эстетической сторонѣ дѣла.

Зналъ я въ Петербургѣ одну семью, радикально настроенную, задыхавшуюся въ тискахъ дореволюціонныхъ тяжелыхъ условій.

Придешь къ нимъ, бывало, а мужъ встрѣчаетъ меня громовымъ восклицаніемъ:

— Нѣтъ, каково? Куда мы идемъ? Нѣмцы истребили въ Африкѣ цѣлое племя гереро!

Жена же сидитъ въ гостиной въ креслѣ и томно вздыхаетъ:

— Прочла только что, знаете, Игоря Северянина и не могу очнуться отъ симфоніи звуковъ. «Это было у моря, гдѣ волна бирюзова, гдѣ встречается рѣдко городской экипажъ… Королева играла въ башнѣ замка Шопена и, внимая Шопену, полюбилъ ее пажъ». Эки-пажъ. Пажъ… Нѣтъ, вы только вслушайтесь: э-ки-пажъ!

По вечерамъ, когда мы у нихъ собирались, говорили о многомъ, разнообразномъ, но всегда очень высокомъ. О справедливости протеста футуристовъ противъ шаблона. О выставкѣ 0_10. О гибельномъ разрушеніи общинного начала безумной политикой Столыпина…

И восторгаясь въ мірѣ всѣмъ новымъ и свѣжимъ, хозяйка старалась убѣдить насъ, что Хлѣбниковъ и Маяковскій вполнѣ правы, когда говорятъ:

«Гзы-гзы-гзо.
Бры-бры-бро…»

---

Теперь они живутъ тамъ. Не выѣхали. Онъ служить на желѣзной лорогѣ. Она — машинистка.

Бѣдняги! Неужели корреспондентъ «Юнайтедъ Пресс» встрѣтилъ и ихъ въ вагонѣ трамвая во время своей поѣздки въ Петербургъ?

Какъ странно было бы мнѣ услышать сейчасъ изъ устъ прелестной Елены Александровны не «экипажъ» и не «гзы-гзы-гзо», а грубое матеріалистическое разсужденіе:

— Понимаете, прошу у этихъ подлецовъ колбасы, а колбасы нѣтъ. Прошу какихъ-нибудь жировъ, а жировъ нѣтъ. Не повѣрите, уже три мѣсяца какъ не видѣла масла! О ветчинѣ даже мечтать перестала!

На горестныя мысли наводитъ описаніе корреспондента «Юнайтедъ Прессъ». Однако не будемъ огорчаться, что все потеряно, что душа интеллигента погибла.

А вдругъ это самое измельчаніе и принесетъ русской душѣ пользу?

Раньше на умѣ только вселенная, теперь колбаса.

Раньше въ мысляхъ гзы-гзы-гзо, теперь масло.

Прежнія заботы о вселенной были слишкомъ широкими.

Нынѣшнія заботы о колбасѣ оказались слишкомъ узкими.

Но вселенная плюсъ колбаса, дѣленное пополамъ, быть можетъ, и дастъ русскому уму то здоровое арифметическое среднее, котораго ему не хватало.

А. Ренниковъ
Возрожденіе, 12 іюля 1930, №1866

Views: 24

Опять очередная непріятность: подъ окномъ у меня распустилась сирень.

Нѣсколько лѣтъ назадъ это былъ милый небольшой кустикъ, не вызывавшій никакого раздраженія. Поднимался онъ чуть-чуть выше подоконника, цвѣлъ скромно, умѣренно, всего тремя-четырьмя гроздьями.

И когда я писалъ очередную статью «Близкій конецъ большевизма», сирень эта не заслоняла мнѣ общаго вида нашего сада.

Такъ хорошо было — смотришь вдаль, задумаешься и начнешь выводить:

«Нынѣшній хозяйственный кризисъ въ совѣтской Россіи несомнѣнно указываетъ, что»…

Но воть прошло два года. Сирень добралась до середины окна, прикрыла виднѣвшуюся въ глубинѣ сада черешню, отхватила часть яблони. Опять зацвѣла. А я, помню, писалъ:

«Небывало-тяжкое финансовое положеніе Кремля съ неопровержимой ясностью указываетъ, что…»

Еще два года проскочило. Съ какой-то изумительно-бѣшеной скоростью, соединенной съ монотонностью жизни. Сирень уперлась въ небо, прикрыла верхнее стекло, гдѣ въ русскихъ окнахъ полагается форточка. Бѣлыя вѣтки цвѣтовъ облѣпили деревцо со всѣхъ сторонъ, превратились въ сплошные букеты…

А я сидѣлъ и писалъ:

«Волна негодованія, охватившая все россійское населеніе, съ несомнѣнностью указываетъ…»

Въ этомъ году, сейчасъ, изъ-за листьевъ сирени я уже не вижу не только яблони, черешни и сосны, но даже высокаго окна сосѣдняго дома, откуда на меня любить поглядывать старушка Бине, думая, что я занимаюсь бухгалтеріей. Сквозь цвѣты, когда ихъ раскачиваетъ вѣтеръ, можно замѣтить просвѣты неба, будто кто-то вышивастъ капризную голубую мережку. И при открытомъ окнѣ настойчивый ароматъ ходить вокругъ моей головы, забирается въ ноздри, мѣшаетъ работать.

А между тѣмъ, время не ждетъ, нужно спѣшно писать, въ связи съ проваломъ колхозовъ:

«Нелѣпая политика въ деревнѣ, въ связи съ грознымъ недосѣвомъ, съ несомнѣнностью указываетъ…»

Я-то хорошо знаю, что россійская исторія ничего общаго не имѣетъ съ логикой и потому не особенно огорчаюсь неудачѣ своихъ предсказаній. Но сколько, все-таки, весенъ промелкнуло! Сколько сирени отцвѣло и зацвѣло снова!

А мы все сидимъ.

И главное, какъ время бѣжитъ!

Будто не движеніе величавой колесницы исторіи, а ипподромъ.

Только что была прошлогодняя весна. Совсѣмъ недавно цвѣли черешни, яблони. Недавно по-весеннему щебетали птицы. Случайный гастролеръ соловей пѣлъ что-то по-французски, не то въ стилѣ Дебюсси, не то въ стилѣ Равеля.

И вотъ опять.

Чортъ побери!

Имъ, этимъ кустамъ и деревьямъ, хорошо: цвѣтутъ каждый годъ. Принарядятся. одѣнутся, напудрятъ парики, распустятъ бѣлоснѣжные кринолины. А я?

Каждую весну подхожу къ зеркалу, заглядываю въ него и противно становится.

Въ маѣ 22-го года, при совѣтскомъ экономическомъ кризисѣ, было всего нѣсколько сѣдыхъ волосъ. Въ маѣ 27-го, при финансовыхъ затрудненіяхъ, — около сотни. Въ 28-мъ, при всеобщей разрухѣ, на вискахъ побѣлѣло. А теперь, при народномъ возмущеніи, цѣлые бѣлые пучки въ разныхъ мѣстахъ.

Правда, здѣсь, въ Европѣ, на возрастъ смотрятъ иначе, чѣмъ у насъ. Человѣкъ въ пятьдесятъ лѣтъ у нихъ еще добрый молодецъ, л-омъ а маріе. Мужчина сорока лѣтъ, хотя и не молодой человѣкъ, но человѣкъ молодой.

А все-таки, куда несется проклятое время? Сережка, котораго я зналъ въ Болгаріи дряннымъ мальчишкой въ короткихъ штанишкахъ, уже бреется, негодяй, кончаетъ высшую школу. Малютка Женя въ прошломъ году вышла замужъ, Наташа не только научилась говорить, но печатаетъ уже на машинкѣ въ бюро. И всѣ эти крошечныя милыя существа на глазахъ превращаются въ здоровенныхъ дѣтинъ, выпираютъ насъ, взрослыхъ, толкаютъ неизвѣстно куда…

А сирень цвѣтетъ, цвѣтетъ да цвѣтетъ. Сначала доходила до подоконника, теперь заняла все окно, заслонила садъ, небо, чужой домъ, откуда мадамъ Бине наблюдала, какъ я за письменнымъ столомъ занимаюсь бухгалтеріей.

Господи! Какихъ же предѣловъ достигнетъ дерево, когда всеобщее возмущеніе, финансовый кризисъ и экономическая разруха возымѣютъ, наконецъ, свое дѣйствіе?

Неужели такъ мы съ нимъ и засохнемъ?

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1800, 7 мая 1930.

Views: 9

На вчерашнемъ файвъ-о-клокъ у Анны Викторовны разговоръ все время вращался вокругъ квартирнаго вопроса.

Сравнивали домохозяевъ и квартирныхъ хозяекъ французскихъ, нѣмецкихъ, сербскихъ, болгарскихъ и чешскихъ.

— Нѣтъ, господа, — увѣренно говорила Вѣра Степановна, — самыя несносныя хозяйки все-таки сербскія. Я три года прожила въ Югославіи и скажу вамъ, что страшнѣе этихъ старухъ ничего нельзя себѣ вообразить. Три года, кажется, небольшой срокъ, а знаете, сколько мы съ Котикомъ квартиръ перемѣнили? Двадцать восемь! Въ Новомъ Саду, когда жили тамь, буквально кочевали изъ одного дома въ другой. Поселились сначала у какой то вдовы Іовановичъ… Недѣлю дожили, и вдругъ хозяйка заявляетъ: «Будьте добры, господжо, въ концѣ мѣсяца освободите комнату. Вашъ мужъ много курить, у меня отъ табачнаго дыма портятся драпировки на окнахъ». Перебрались мы съ Котикомъ въ другой домъ, думали, будетъ спокойнѣе, но новая хозяйка черезъ нѣсколько дней опять скандалить: «Вы много, господа, дома сидите. Я предполагала, что оба будете служить, приходить только вечеромъ, а оказывается, весь день только и дѣлаете, что ерзаете на креслахъ и пружины продавливаете. Очистите кучу!» Переѣхали мы съ Котикомъ черезъ некоторое время въ Бѣлградъ, получили работу, обрадовались, что вотъ, въ столицѣ условія въ квартирномъ отношеніи приличнѣе. И что бы вы думали? Черезъ недѣлю — недоразумѣніе. «Почему васъ по вечерамъ дома никогда нѣтъ? — злобно спрашиваетъ хозяйка. — Мой домъ не ночлежный пріютъ. Прошу васъ или вечеромъ дома сидѣть или совсѣмъ убираться!» Перебрались мы отъ этой вѣдьмы на Пуенкарову улицу, но и тамъ условія не лучшe: хозяйкины платья висятъ въ нашемъ шкапу, бѣлье хозяйкиной дочери лежитъ на нашемъ комодѣ… Живешь и не знаешь, гдѣ твоя территорія, гдѣ хозяйская. Рѣшили, наконецъ, поселиться въ большомъ новомъ домѣ, построенномъ по всѣмъ правиламъ европейскаго комфорта. — Ну, — говорю я Котику, — теперь, кажется, отдохнемъ. Центральное отопленіе, вода, лифтъ. — И что получилось? Вздумали какъ-то подняться на лифтѣ, а домохозяинъ увидѣлъ и скандал закатилъ. «Я, — кричитъ, — не для того лифтъ ставилъ, чтобы квартиранты на немъ ѣздили. На лифтѣ я только своимъ дѣтямъ позволяю кататься, да и то только по воскресеньямъ!»

— Эхъ, Вѣра Степановна, — устало произнесъ Дмитрій Ивановичъ, когда сосѣдка окончила свою горячую рѣчь, — слушаю я васъ, слушаю и думаю: что такое сербскіе хозяева сравнительно съ болгарскими? Дѣти! У меня вотъ въ Варнѣ былъ такой случай… Жилъ я на окраинѣ въ маленькой старой хибаркѣ. И какъ-то испортилась у меня выходная дверь. Отъ дождей, что ли, отъ старости, но, чтобы запереть, нужно поднимать ее на петляхъ вверхъ, полчаса, не меньше, возиться. Заявляю я объ этомъ хозяину, прошу починку произвести — а тотъ въ усъ не дуетъ. Позвалъ я тогда жандарма, показалъ что и какъ, жандармъ согласился со мной, сдѣлалъ хозяину внушеніе и тотъ по виду смирился. Пришелъ на слѣдующій день, снялъ съ петель дверь и унесъ. Проходитъ часъ, я сижу. Проходитъ два — я сижу. Уйти нельзя — вся комната настежь, а сидѣть тоже не могу — работа не ждетъ. Бѣгу я къ хозяину въ сосѣдній дворъ. «Ну что, Стоянъ, какъ съ дверью?» «А я отдалъ ее мастеру». — «А гдѣ мастеръ?» — «Ушелъ вмѣстѣ съ дверью». — «А какой его адресъ?» «Не знаю». Повѣрите ли, три дня послѣ того я около зіяющаго входа торчалъ днемъ и ночью, глазъ не смыкалъ. Вещей и немного и дрянь порядочная, но для того развѣ я остатки отъ большевиковъ спасъ, чтобы ихъ въ Варнѣ раскрали?

— Я не понимаю васъ, господа, — обидчиво замѣтила по окончаніи рѣчи Дмитрія Ивановича Наталья Владимировна. — Вы разсказываете какія-то исторіи про балканскія страны, а между тѣмъ, у насъ здѣсь, во Франціи, исторіи тоже не лучше случаются. Вотъ вы знаете, напримѣръ, сколько я въ позапрошломъ году при уходѣ съ квартиры за продавленное кресло заплатила? Три тысячи. А сейчасъ у себя въ банлье знаете что я терплю? Хозяйка дома каждый день заходитъ, смотритъ, хорошо ли у меня натерты полы.И мастика, по ея мнѣнію, не та, и щетки не такія, какъ нужно. А вы посмотрите, въ какой паникѣ мои сосѣди Синицыны. Передъ концомъ каждаго терма, когда хозяинъ долженъ притти за деньгами, все семья — какъ одинъ человѣкъ — принимается за чистку съ уборкой. Мебель выбивается, лѣстница красится, садъ подметается… А вы говорите: Болгарія!

— Ну, Наталья Владимировна, если бы вы пожили въ Англіи, вы не то бы еще сказали… — раздался изъ угла чей-то нерѣшительный голосъ.

— Или въ Германіи…

Однако англійскій голосъ изъ угла и нѣмецкій освѣдомитель не успѣли развить своихъ мыслей. Обычно хранившій молчаніе на нашихъ собраніяхъ старый профессоръ Федоръ Андреевичъ почему-то вдругъ встрепенулся, обвелъ разсѣяннымъ взглядомъ присутствовавшихъ и произнесъ:

— А вотъ, если хотите, и я разскажу… Тоже возмутительный случай. Пріѣхали, знаете, мы съ Марьей Семеновной въ городъ, отправились нанимать квартиру и нашли, наконецъ, небольшой отдѣльный домикъ. Видъ у зданія былъ, дѣйствительно. Богъ знаетъ какой. Оконныя рамы прогнили, половицы продавлены, обои ободраны… Зато дешево. Подумали мы съ Марусей, обсудили, какъ быть, и рѣшили весь домъ отремонтировать на свой счетъ. Хозяинъ, конечно, охотно согласился. Перестлали мы полы, рамы новыя вставили. стѣны оклеили, крышу починили. А когда все закончили, приходитъ вдругъ хозяинъ, смотритъ и говоритъ: «А знаете, господа, дома совсѣмъ не узнать. Ей-Богу. Теперь за такой домикъ втрое дороже можно взять. Со слѣдующаго мѣсяца будьте добры платить уже не тридцать, а восемьдесятъ».

— Чего восемьдесят? Марокъ? — удивленно отозвалась со своего мѣста Вѣра Степановна.

— Неужели фунтовъ? — тревожно добавила хозяйка. — Это гдѣ съ вами было, Федоръ Андреевичъ.

— Гдѣ? А въ Россіи, Анна Викторовна.

— То есть какъ въ Россіи? Когда?

— А въ 1903-мъ году. Въ Казани. Когда я, знаете, экстраординарнымъ туда переведенъ былъ. Но каковъ-то хозяинъ, а? Подумайте — вмѣсто тридцати восемьдесятъ. И бываютъ же такіе люди на свѣтѣ!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1796, 3 мая 1930.

Views: 20