Весною. Изъ „Галлиполійскихъ этюдовъ“
Въ этотъ пасмурный день, когда плакало небо и раздавались рѣдкіе мѣрные удары колокола, тоскливо и безотрадно было дома, въ землянкѣ…
Въ старенькой сѣрой церкви много народа. Серьезныя лица молящихся шепчутъ слова старыхъ молитвъ, а мысли гдѣ-то далеко, далеко…
— „Духъ цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія, даруй ми, рабу Твоему…“
Нѣтъ, Господи, не могу. Какъ забыть, какъ простить, гдѣ взять терпѣнія?..
Я ухожу изъ церкви.
Грязныя улицы, грязное небо, грязное море… Далеко на рейдѣ огромный и мрачный, какъ тюрьма, трехтрубный „Ріонъ“. Мнѣ некого провожать, и я просто пришелъ посмотрѣть.
Ихъ много. Это — просто несчастные люди. Бѣдныя дѣти обнищавшаго народа, всюду гонимыя и нежеланныя. Они не выдержали тяжелыхъ испытаній, и отчаянье шепнуло имъ, что неизвѣстность лучше дѣйствительности.
Кто они, взыскующіе града?.. Они долго и молча шли по тернистому пути. Градъ показывался то совсѣмъ близко, то неясно мережилъ въ туманѣ. Уже видны были золотые купола церквей, слышенъ былъ трогавшій сердца долгожданный, мягкій благовѣстъ колоколовъ…
Но яркое лѣто смѣнялось печальной осенью… Размокли дороги, липкая грязь приставала къ ногамъ и густые туманы обволакивали дороги… Невиденъ становился градъ; но шли молча, не оглядываясь, вѣрили, что рано или поздно будутъ на вѣрномъ пути… И вотъ на этой большой и вынужденной остановкѣ они впервые обернулись на пройденный путь.
Сомнѣніе, утрата вѣры?.. Не знаю. Я слушаю ихъ разговоры.
— Имѣлъ полную возможность оставаться у большевиковъ. Служилъ бы въ Совнархозѣ, да не могу. Противно стало. Добровольно ушелъ. На границѣ поймали, къ стѣнкѣ ставили… Все-таки ушелъ, и не жалѣю…
— Не жаль и мнѣ прострѣленныхъ ногъ и легкаго и голодъ не пугаетъ… Да дальше что же?.. Снова походъ, снова мы сдѣлаемъ все, что въ нашихъ силахъ, а въ тылу снова спекуляція, предательство и снова не по нашей винѣ бѣжать, бросая больныхъ и раненыхъ…
— Да, въ Ростовѣ два госпиталя сожгли… А Новороссійскъ, а теперешняя расправа въ Крыму?..
— Одному погоны вырѣзали, а другой за его спиной богатѣлъ, валюту скупалъ. Все — для Россіи, говорили…
Да и гдѣ она, настоящая Россія?.. Тамъ, гдѣ подъ угрозой разстрѣла Интернаціоналъ поютъ? Та, что въ атаки на насъ шла, подгоняемая латышами?.. Тѣ, что заранѣе унесли ноги отъ всѣхъ передрягъ и до сихъ поръ не оставляютъ насъ своими совѣтами?.. Или наши буржуи, для которыхъ паи берлинскаго трамвая такъ же дороги, какъ и заводъ, брошенный въ Кіевской губерніи?..
Знали вѣдь, что голодаемъ, оборвались, обовшивѣли, а вѣдь ни одного куска мыла не могли прислать.
— Спасибо, американцы пожалѣли…
— Американцамъ это ничего не стоить. Они могутъ…
— А наши развѣ не могутъ?.. Э, да что говорить… Пусть ничего не даютъ. Все потеряли, перенесемъ и это…
— А все-таки тяжело и больно. Еще дальше будешь отъ Россіи… Не скоро увидишь ее, да и увидишь ли вообще?.. Тяжело сознавать, что на праздникѣ воскресенія ея тебя не будетъ!..
Въ сторонѣ понурая солдатская масса.
— Ѣхать назадъ въ Россію, пока въ ней большевики, мнѣ никакъ невозможно… Можетъ и не разстрѣляютъ, а не могу я жить подъ коммуной. Хозяинъ я, понимаешь…
— Да, тамъ только одна шантрапа и можетъ управляться. Серьезному мужику тамъ дѣлать нечего. Опять же комитеты, комбѣды, разверстка — разбой чистый…
— Семейство тамъ осталось… Дѣтушекъ особливо жалко. Что-то тамъ съ ними… Ну, да будь что будетъ, а только съ коммуной мнѣ не по пути.
— А тамъ, въ Америкѣ, сказываютъ, народъ вольный. Большевиковъ и въ поминѣ нѣту. Займусь хлѣбопашествомъ.
— А я, какъ только высажусь, пойду маячить. Бродяжничать буду — въ степи или въ лѣса ударюсь.
— Это не Сибирь тебѣ. Тамъ, говорятъ, бродягъ въ тюрьму сажаютъ.
— Не поймаютъ. А поймаютъ — не велика бѣда, плакать по мнѣ никто не будетъ. Бобыль я.
— Пропадешь, смотри.
— А и тяжело какъ-то на сердцѣ. Не хочешь, а думаешь о Россіи… Тамъ у насъ уже посѣвы, поди, начались. Когда-то вернешься. Охъ-ти мнѣ…
— Полно ныть. Не ѣхалъ бы, коли жалѣешь.
— Не ѣхалъ бы, да какъ теперь быть… Неловко какъ-то… Записался вѣдь…
— Эхъ, братцы, тяжело на душѣ. Словно самъ себя хороню. Куда ѣду, зачѣмъ ѣду самъ не знаю. А ѣхать надо. Всѣ ѣдутъ, и я ѣду. Когда-то домой буду. Прощай, Россія…
Толпа гудитъ, какъ молодой пчелиный рой, и напускной развязностью старается заглушить запавшую въ сердце тревогу. У нѣкоторыхъ изъ колеблющихся, успѣвшихъ получить отъ американцевъ подарокъ на дорогу — одѣяло и пиджаму, созрѣло рѣшеніе. Можно загнать — на праздники хватитъ, и они вылѣзаютъ изъ фелюги и, виновато сторонясь, пробираются обратно въ лагерь…
Остальные, сгрудившись на борту, грустными глазами, безъ улыбки на лицѣ, смотрѣли на остающихся здѣсь.
Совершалось что-то недоговоренное, непонятное. Люди, которые еще такъ недавно дѣлили и радость побѣдъ, и горесть пораженій, люди, одинаково любящіе родину, ради нея вчера еще дѣлившіе голодный паекъ, сегодня сдѣлались вдругъ чужими и ѣхали, сами не зная, куда-то за океанъ, въ какую-то далекую, неясную Бразилію…
По-прежнему моросилъ мелкій, противный дождь. На душѣ становилось холодно и снова вспоминались слова забытой, такой простой и непонятной теперь молитвы:
— „Духъ же цѣломудрія, терпѣнія, любви…“
— Да, терпѣнія и любви, Господи, даруй…
Больше терпѣнія и больше любви…
Снова звучатъ рѣдкіе, мѣрные удары колокола, но и въ этотъ яркій солнечный день не сидится дома…
Раньше я любилъ сидѣть въ маленькомъ кафе стараго Гассана, гдѣ такой вкусный и ароматный кофе, но теперь у меня, какъ у большинства русскихъ, нѣтъ денегъ, и я часто гуляю по кривымъ улицамъ этого пыльнаго городка. Восточная экзотика его совершенно растворилась среди сѣрыхъ шинелей, френчей и гимнастерокъ. Всюду я слышу родную рѣчь, и Россія, настоящая, подлинная Россія, встаетъ передо мною. Она распылена, она за бортомъ, но она жива еще.
— Иванъ Ивановичъ, что такъ кряхтите, а еще штабъ-офицеръ?
— Да, батюшка, штабъ-офицеръ царской службы еще… Вышелъ на солнышко погрѣться. Праздникъ завтра. Какой праздникъ!.. Каждый годъ въ этотъ день вся моя жизнь предо мною, какъ на ладони, проходить. Старъ сталъ. Тяжело на душѣ, вотъ и жалѣю, искренне жалѣю, что не успѣлъ умереть въ Россіи.
— Полноте брюзжать. Отдохнемъ и снова, какъ помните у Чехова, увидимъ и небо въ алмазахъ и хоръ ангеловъ услышимъ.
— Вы-то увидите… А вотъ намъ-то гдѣ!..
— Сережа, родной, увези ты меня отсюда куда-нибудь поскорѣе. Не могу я жить безъ колокольнаго звона. Вѣдь сегодня у насъ въ Москвѣ…
— Въ Москвѣ теперь ничего нѣтъ… Нѣтъ и Москвы, нѣтъ и Россіи. Нѣтъ у насъ родины — вотъ что страшно… А вѣдь была… была…
— Мамочка, а когда мы вернемся въ Россію, у насъ будетъ много-много консервовъ и будетъ много-много… Да, мамочка?
— Да, дѣтка.
— А землянка у насъ будетъ большая-большая… Только ты, мамочка, банки не выбрасывай. Мы сдѣлаемъ печку и трубу, какъ у дяди. Хорошо?
— Нѣтъ, дѣтка, въ Россіи у насъ будетъ своя квартира, а у тебя будетъ своя комнатка, какъ раньше, кроватка, помнишь…
— Нѣтъ, мамочка. А въ Россіи хорошо? Я тамъ никогда не былъ.
— Какъ не былъ? А откуда мы сюда пріѣхали?
— Изъ Тифлиса, мамочка. А это — Грузія…
— Да, дѣтка, я и забыла… Но ты родился еще въ Петербургѣ.
— За одѣяло больше 6 драхмъ не даютъ, да за носки, пожалуй, двѣ возьму. Всего восемь. А спиртъ поднялся до девяти за бутылку. Вотъ тутъ и разсчитывай…
— Бросьте пить, господа… Лучше бы сырную пасху или яицъ десятка два… Да раскрасить ихъ по-русски, съ разводами… Все какъ-то семью напомнить.
— Боже мой, какъ падаютъ драхмы… Совсѣмъ какъ наши деньги въ семнадцатомъ году. Эфенди, слышишь, вѣдь вчера еще за одинъ хлѣбъ и одинъ инжиръ… понимаешь, биръ экмекъ, биръ инжиръ ики бучукъ драхма платилъ. Понимаешь?
— Понимай, понимай. Іокъ, ефенди: лира — хорошъ, драхма яманъ…
— Экій ты, братецъ, кемалистъ убѣжденный! Заявить бы греческимъ жандармамъ… Ну, да шутъ съ тобой, бери. Русскій человѣкъ привыкъ за все платить…
— Все-таки турки — симпатичный народъ. Они тоже обдираютъ, но зато хоть не поютъ своего гимна, какъ эти греки. Всѣ уши прожужжали.
— Противный народъ… Ну, прощай, эфенди. Завтра у насъ большой праздникъ, понимаешь…
— Бейюкъ байрамъ… Понимай, понимай…
— Ваничка, милый, я продамъ серьги и хоть маленькій куличъ сдѣлаемъ, все будетъ хоть немного напоминать Россію.
— Нѣтъ, Маруся, не надо. Лучше я загоню брюки… или вотъ что: теперь тепло и я продамъ сапоги.
— Хоть на драхму муки купимъ и испечемъ что-нибудь.
— Одичали мы, господа, охъ, какъ одичали… А помните…
— А Вы помните?..
— Нѣтъ, господа, я все-таки вѣрю. Не знаю почему, но вѣрю, какъ-то инстинктивно угадываю Россію новую. Она близка…
— Да ну васъ, старый мечтатель. Вѣдь для васъ это только красивая фраза, а у меня съ этимъ вся жизнь связана…
— Вотъ, братцы, когда у насъ въ деревнѣ хорошо, такъ это на Свѣтлый Праздникъ! Хороводы у дѣвокъ, у парней пѣсни, гармонь заливается… Старый попъ по приходу съ молитвой ходитъ…
— А можетъ его, старенькаго, большевики уже повѣсили?..
— Да, теперь не то, что и говорить. Интернаціоналъ поютъ…
— У насъ, конечно, совсѣмъ другое дѣло… А тутъ и понятія не имѣютъ о настоящей Пасхѣ — ни ветчины, ни поросенка… Я уже не говорю объ индѣйкѣ, спеціально откормленной, — простой пулярды съ самой обыкновенной печеночной начинкой нигдѣ не встрѣтите…
— Вамъ хорошо о пулярдѣ разсуждать: Вы все время по снабженію арміи служите. А вотъ нашему брату не то; съ гороха – на фасоль не напрыгаешься…
— Воистину воскресе, Андрюша… Воистину! А…
— Рано разговѣлся. Гдѣ это такъ?
— Не могу, дорогой. Горитъ… Понимаешь, горитъ…
— Гдѣ горитъ? Что горитъ?
— Душа, Андрюша… Душа у меня горитъ. Подумай только какой день и гдѣ мы?.. Внѣ
родины. Можешь ты понимать это самое слово? Внѣ жизни значитъ… Посмотрѣлъ я на всѣхъ этихъ турокъ, негровъ, грековъ, французовъ… Тоже нація называется… Противно стало, ну и выпилъ…
— У насъ въ полку по этой же причинѣ на прошлой недѣлѣ ротмистра на губу посадили. Тоже напился. Главное, говоритъ, духа не угашайте… Вотъ и сидитъ теперь…
— Нѣтъ, господа, умомъ Россію не понять — въ Россію надо вѣрить. Какъ это справедливо…
— И вѣримъ. Всѣ мы вѣримъ. Потеряли ее, но вѣримъ — она снова будетъ,
— Калиспера, [1] мадамъ. Не знаете-ли, гдѣ здѣсь достать этихъ самыхъ, какъ ихъ… имурта… яицъ?
— Оставьте, пожалуйста, я такая же калиспера, какъ и вы… Все это для разговора, чтобы познакомиться. Знаемъ эти штучки…
— Пардонъ, мадамъ… Простите. Вотъ наказаніе. Что за Пасха безъ яйца, на самомъ дѣлѣ… То-ли дѣло у насъ…
Темнѣетъ. Слышенъ рѣдкій отдаленный звонъ одинокихъ колоколовъ греческихъ церквей…
Старый маленькій мулла на коротенькихъ ножкахъ, въ большой бѣлой чалмѣ, похожій на Мука, изъ старыхъ нѣмецкихъ сказокъ, взбирается на минаретъ и оттуда возвѣщаетъ правовѣрнымъ:
— Ала-а, экберъ А-л-а-а…
Пустѣютъ улицы, но я, одинокій и бездомный, долго еще брожу. Сиротливые колокола звучатъ чаще, сильнѣе и, какъ слабое далекое эхо русскихъ церквей, звонъ этотъ больно отдается въ сердцѣ…
— Христосъ Воскресъ… Воскресъ… Воскреснешь ли ты, моя Россія?
Бѣлградъ. 1926
[1] По-гречески: добрый вечеръ.
Visits: 16