Другъ

В. Даватцу — другу моихъ скитаній.

I

Разговоръ велся по-русски: отъ политики перешли къ женщинамъ, отъ женщинъ къ религіи. Но когда, послѣ неизбѣжныхъ въ каждой мужской компаніи анекдотовъ, заговорили о дружбѣ, всѣ сдѣлались вдругъ серьезными. Никто изъ насъ—русскихъ не могъ похвастать ни однимъ другомъ, пріобрѣтеннымъ въ изгнаніи среди туземцевъ. Многіе могли разсказать о добрыхъ отношеніяхъ, который иногда завязывались сами собой; иногда это носило даже сердечный характеръ, но все было далеко отъ того, что мы привыкли понимать подъ дружбой.

Почти всѣ сходились на томъ, что человѣчество вырождается не только физически, но и духовно. Безкорыстная дружба такъ же наивна сейчасъ, какъ и беззавѣтная любовь; все это отжившая романтика. Мы всюду чужіе; чужими проходимъ, не задѣвая ничьихъ сердецъ, свой длинный путь изгнанья. У всѣхъ въ памяти длинная галлерея народовъ и націй, и никто не можетъ остановиться на чемъ-нибудь яркомъ…

Всѣ надолго замолчали. Наконецъ, молчаніе прервалъ тотъ, котораго мы всѣ называли полковникомъ:

— По существу, господа, это не такъ; вѣрнѣе — не совсѣмъ такъ. Я увѣренъ, что каждый изъ насъ, порывшись хорошенько въ памяти, могъ бы разсказать и обратное вашимъ утвержденіямъ.

Полковникъ былъ оптимистъ и видимо любилъ пофилософствовать, и потому началъ издалека:

— Пока существуетъ міръ, — незыблемо пребываетъ въ немъ и любовь, а стало быть… Да что долго говорить, — вѣдь только ею одной и регулируются всѣ отношенія между людьми. Развѣ не такъ?

— Отрегулировали, нечего сказать, — вставилъ кто-то изъ насъ.

А самый молодой изъ насъ посмотрѣлъ на свои мозолистые пальцы и замѣтилъ: „Слишкомъ тяжела борьба за существованіе, полковникъ. Давайте лучше говорить безъ сантиментовъ, оно понятнѣй будетъ. А всего лучше разскажите живой примѣръ, а мы послушаемъ“.

— За примѣромъ дѣло не станетъ. Но долженъ замѣтить, что разочарованія ваши въ человѣчествѣ только оттого, что…

— Короче, полковникъ. Интереснѣе будетъ, если вы скорѣе познакомите насъ хоть съ однимъ другомъ, котораго вы отыскали въ изгнаніи.

II

Полковникь откашлялся.

— Вспоминаю этотъ случай съ самымъ отраднымъ чувствомъ и только прошу извинить за нѣкоторую экзотичность и въ мѣстѣ дѣйствія и въ героѣ моего разсказа…

Знакомство наше состоялось совсѣмъ неожиданно; дружба же наша до сихъ поръ для меня загадка. Какъ зародилась она, въ какихъ глубинахъ нашихъ душъ, такъ не похожихъ одна на другую, питались ея корни? Если надъ этимъ хоть немного задуматься, — приходишь къ выводу, что истинная дружба, какъ и любовь, управляется какими-то еще неоткрытыми законами, пока недоступными уму человѣка…

Мы всѣ нетерпѣливо закашляли, и полковникъ, досадливо махнувъ рукой, продолжалъ:

— Было такъ. Вырытая мною землянка, въ которой я жилъ, была недалеко отъ дороги, онъ подошелъ, вѣрнѣе, подкрался по-животному тихо, съ подвѣтренной стороны.

— Карашо!

Я обернулся: — „А, Сережка, здравствуй!“

Нужно сказать, что Сережами мы почему-то называли сенегальскихъ стрѣлковъ французскаго оккупаціоннаго корпуса; на это слово они охотно откликались. Одинъ такой Сережа и стоялъ сейчасъ передо мной. День клонился къ вечеру, спадала жара, и за темнѣющей водяной далью Дарданеллъ, изъ-за сѣрыхъ развалинъ Галлиполи, нѣжными акварелями неожиданно вырисовывался холмистый берегъ Малой Азіи.

— Садись, Сережа!

— Сережка! — повторилъ онъ. — Карашо! — И опустившись на корточки у самодѣльнаго мангала, на которомъ я кипятилъ воду для чая, онъ указалъ рукой на котелокъ и разсмѣялся: „Карашо“… Я увидѣлъ бѣлоснѣжный оскалъ лошадиныхъ зубовъ, да огромные бѣлки, которые неестественно страшно вспыхивали бѣлизной на черномъ лицѣ и такъ же неожиданно вдругъ гасли.

— Карашо!

Но скоро оказалось, что изъ всѣхъ русскихъ словъ только одно это и имѣлось въ его распоряженіи; жонглировалъ онъ имъ довольно удачно. Я же, къ стыду своему, ни одного слова не зналъ по-сенегальски. Бесѣда наша не была оживленной, однако, не сразу оборвалась. Я тогда же убѣдился, что Метерлинкъ былъ совершенно правъ въ своемъ „Сокровищѣ смиренныхъ“: слово совсѣмъ не главное въ общеніи съ людьми. И дѣйствительно, при наличіи всего лишь одного русскаго слова на насъ двухъ, мы прекрасно справились при осмотрѣ моей землянки; незамѣнимымъ оно оказалось при разговорѣ о погодѣ и даже при обсужденіи французской политики въ отношеніи насъ, русскихъ. Послѣднее, правда, было совсѣмъ не трудно; стоило только добавить отрицаніе и Сережа охотно соглашался:

— Non-карашо!

III

Быстро темнѣло. Далеко за холмами, въ лагерѣ, вдругъ застонала труба горниста, ей тотчасъ же отвѣтила другая, и еще тише, совсѣмъ уже далеко, какъ горное эхо, повторялся тотъ же призывъ. И вслѣдъ за нимъ, то замирая, то сливаясь въ общій могучій вздохъ, доносился мотивъ русской молитвы. Словъ не было слышно, но я поднялся. Поднялся вслѣдъ за мной и Сережка.

— Аллахъ!

— Аллахъ, Сережка!

— Аллахъ — карашо, капитэнъ.

Молитва замерла. Мы опустились къ огню, но вскорѣ мнѣ пришлось подняться вслѣдъ за Сережкой. Въ городѣ съ минарета муэдзинъ звалъ правовѣрныхъ къ вечерней молитвѣ: „А ла-а! Экберъ. А ла-а…“ Сережа былъ мусульманинъ.

Мы долго молчали въ сумеркахъ. Надвигалась черная южная ночь, и акварели дальняго берега заливались густымъ черниломъ. Вотъ уже видна только извилистая линія холмовъ; чуть фосфорится море и прыгаютъ отраженные въ водѣ мигающіе фонари турецкихъ фелюгъ.

Сережа долго третъ лобъ, ерошитъ короткіе завитки крѣпкихъ волосъ:

— Э-э, капитэнъ!..

Сережа хочетъ выразить свою мысль. Мелькаютъ въ воздухѣ лишними ненужными движеніями его длинныя обезьяньи руки; зажигаются и гаснутъ бѣлыя пятна глазъ; лицо становится то по-нарочному страшнымъ, то дѣтски-наивнымъ…

— Э-э, капитэнъ!.. Аллахъ… энъ!

Сережа долго держитъ поднятымъ указательный палецъ, пока не убѣдился, что я понялъ: Богъ — единъ…

— Э-э, капитэнъ!.. Месье… энъ, де, труа, катръ… плюраль, плюраль. Сенегалъ, франсъ, тюркъ, рюсъ… плюраль!

Сережа загибаетъ поочереди всѣ пальцы; пальцевъ мало; словъ еще меньше, а новая мысль давитъ всей тяжестью. И Сережа схватываетъ десятокъ мелкихъ камней, потомъ горсть песку, и медленно ссыпая на землю, отсчитываетъ: „рюсъ, франсъ, тюркъ, сенегаль… плюраль, плюраль!.. Алахъ — энъ!..“

Потомъ неожиданно смѣется, — „Карашо! Чокъ-якши!..“

И, хлопнувъ меня по плечу, незамѣтно тонетъ въ ночной темнотѣ…

IV

Приходилъ онъ ко мнѣ регулярно по субботамъ, когда его отпускали изъ казармы. Я сталъ привыкать къ нему и вскорѣ замѣтилъ, что негры не всѣ одинаковы лицомъ и очень разнятся другъ отъ друга. Это простое, но неожиданное открытіе меня развеселило, и я подумалъ, что, вѣроятно, въ отношеніи меня тѣ же мысли и у Сережи, такъ внимательно разглядывающего меня. Мы оба расхохотались.

Былъ ли красивъ Сережа? Я сравнивалъ его съ другими сенегальцами, которыхъ мнѣ приходилось встрѣчать, и не могъ рѣшить этого. У него завиднаго оттѣнка лоснящаяся коричнево-черная кожа; словно точеные изъ старой бронзы мускулы и цѣпкіе пальцы на непропорціонально длинныхъ рукахъ… Въ жаркіе дни Сережа разстегиваетъ воротникъ френча и тогда отъ него сильно пахнетъ конскимъ потомъ. Всего же удивительнѣе у него смѣхъ, идущій откуда-то изнутри. Когда онъ громко и беззаботно смѣется, я всегда думаю о первомъ человѣкѣ, когда онъ только что пронизанный разумомъ, еще самъ не вполнѣ сознавалъ, что онъ уже оторвался отъ животнаго. Я прочелъ тогда привезенный кѣмъ-то изъ Константинополя модный „Тарзанъ“ и ясно представлялъ себѣ, что именно такимъ побѣднымъ смѣхомъ смѣялся не знавшій условностей культуры Тарзанъ, рыская по джунглнмъ и ломая двойнымъ нельсономъ львиные позвонки… Смѣхъ уносилъ Сережу далеко назадъ къ получеловѣку-полуживотному. Быть можетъ, Сережа былъ бы дѣйствительно красивъ какъ все, что создаетъ природа, но его нѣсколько портили симметричные нарѣзы на кожѣ на обѣихъ щекахъ. Законы моды всюду сильны…

Сережа чувствовалъ ко мнѣ большую симпатію, и скоро наши отношенія вылились въ своеобразную, правда, по необычной прочности дружбу. Лексиконъ нашихъ словъ началъ быстро пополняться, и мы выработали свой русско-франко-греко-турецкій языкъ съ большой примѣсью, когда Сережа увлекался, чисто сенегальскихъ словъ. Откуда-то появились и свои собственныя слова, ни въ одномъ языкѣ не существующія, но многія понятія у насъ все же отсутствовали. И мы по молчаливому уговору, послѣ одного случая, когда я не умѣлъ объяснить, что такое снѣгъ, — избѣгали ихъ касаться.

Я скоро узналъ, что у него въ Сенегаліи осталось три жены, что старую — не женщина, а чертъ („шайтанъ-мадамъ“) — онъ не любитъ, но очень скучаетъ по двумъ молодымъ. Зналъ я, что у него недурной участокъ маисоваго поля, что всѣ сенегальцы его деревни мусульмане, и что служить ему осталось недолго, всего до холоднаго солнца. Отъ меня Сережа узналъ, что самая большая страна въ мірѣ Россія — больше ста Францій; узналъ, что нѣтъ другой страны краше ея, и что большевики — самое плохое, что существуетъ въ мірѣ: хуже бедуиновъ, которые грабятъ сенегальскія деревни. И не могъ понять Сережа, почему я такъ долго на военной службѣ, почему служу добровольно и не спѣшу къ себѣ на родину, гдѣ у меня, хотя всего и одна жена, но тоже есть свое маисовое поле…

V

Въ день взятія Бастиліи, когда въ сенегальскомъ батальонѣ играла музыка и за обѣдомъ чернымъ солдатамъ выдавали шоколадъ, плитку котораго онъ захватилъ съ собой, Сережа разсказывалъ мнѣ словами прекрасной французской присяги о величайшемъ счастьѣ умереть за родную Францію. Потомъ Сережа высоко поднималъ правую руку и, притоптывая лѣвой ногой, фальшиво пѣлъ гортанными звуками:

Allons, enfants de la patrie,
Le jour de la gloire est arrivé…

Сережа пѣлъ о прекрасной Фраиціи, а я невольно почему-то вспомнилъ о китайцахъ, которые, защищая большевиковъ, умирали за „родную Кубань“. Гримаса исторіи, наглядный примѣръ преимуществъ организованнаго меньшинства…

Прекрасенъ французскій гимнъ, рожденный націей, и изъ всѣхъ гимновъ въ мірѣ только одинъ нашъ русскій былъ равенъ ему по силѣ чувства. Сережѣ насильно привили любовь къ Франціи и заставили вѣрить, что это лучшая страна въ мірѣ, а у моего народа отнята родина и ему желѣзомъ и кровью насильно прививаютъ какую-то сумасшедшую интернаціональную абстракцію…

Сережа испуганно остановился и не можетъ понять, отчего у меня на глазахъ слезы. Какъ объяснишь ему, вѣдь очень многія понятія у насъ отсутствуют…

— Non-карашо, капитанъ?

— Хорошо, Сережа! Пой о прекрасной Франціи, ибо нѣтъ болыпаго счастья, чѣмъ умереть за родину…

Но вмѣсто этого рѣшившій меня развеселить Сережа поетъ что что-то дикое на своемъ родномъ гортанномъ языкѣ…

VI

Иногда Сережа приносили въ котелкѣ пшенную кашу, сдобренную кокосовымъ масломъ; я зналъ тогда, что въ этотъ день онъ былъ дежурнымъ по кухнѣ. А въ день смерти Наполеона или въ какой-то другой національный французскій праздникъ онъ принесъ бутылку вина. Потомъ какъ-то принесъ свою фотографію, снятую на открытомъ письмѣ, и сталъ просить взамѣнъ мою. За отсутствіемъ денегіъ я не могъ сняться. Сережа ушелъ опечаленнымъ и, прійдя въ слѣдуюіщій разъ, неожиданно вынулъ кошелекъ и положилъ передъ мной нѣсколько новенькихъ шуршащихъ франковъ — половина его солдатскаго жалованья; онъ и впредь рѣшилъ дѣлиться со мной. Мнѣ очень трудно было уговорить взять его обратно деньги; сдѣлалъ это онъ только послѣ того, какъ я подарилъ ему небольшое карманное зеркало.

Не избѣжалъ общей участи русскихъ и я: въ одинъ день я проснулся съ тяжелой головой и горькимъ привкусомъ во рту. Малярія продержала меня въ постели около двухъ недѣль, и въ это время Сережа навѣщалъ меня почти ежедневно, тайкомъ убѣгая изъ казармы. Одинъ разъ во время моей болѣзни мы поссорились, и вышло это совсѣмъ неожиданно. Сережа не выносилъ слова „черный“, и въ разговорѣ нельзя было касаться его ни на одномъ изъ языковъ нашего лексикона. Глядя въ зеркало, я сказалъ, что я сталъ совсѣмъ чернымъ и покачалъ головой. Все это относилось къ болѣзни, но Сережа принялъ на свой счетъ. Онъ въ ярости вскочилъ и началъ бить себя по лицу, приговаривая: „Non-карашо. Non-карашо“… Потомъ расплакался, какъ маленькій ребенокъ и убѣжалъ, не попрощавшись…

Очень скоро Сережа снова пришелъ. Мы помирились молча и наша дружба росла и ширилась. Прервалась она вынужденной разлукой. Наступилъ періодъ осеннихъ дождей, начались недѣльные нордъ-осты и затянутое тучами солнце надолго сдѣлалось тусклымъ и холоднымъ. Сережа уѣзжалъ въ Сенегалію и плакалъ, прощаясь. Онъ звалъ меня съ собой, обѣщая подарить одну изъ женъ и построить новую тростниковую хижину. На воротникѣ у него появились двѣ звѣздочки, и онъ съ гордостью сообщилъ миѣ, что его заслуги передъ родной Франціей не пропали даромъ: онъ уѣзжаетъ на родину капраломъ. Прекрасная Франція, но Сенегалія все-жъ лучше. Какъ жаль, что я остаюсь здѣсь и не ѣду въ Россію, но что дѣлать, разъ тамъ большевики. И онъ въ послѣдній разъ погрозилъ кулакомъ:

— Non карашо!

VII

– Гдѣ эта самая Сенегалія, — закончилъ свой разсказъ полковникъ, – я даже толкомъ и не знаю. Но скажите, не правъ ли я: вѣдь эта неожиданная русско-негритянская дружба чего-нибудь стоитъ…

Но самый молодой изъ насъ перебилъ:

— Бросьте, полковникъ, все это только сентименты…

— А впрочемъ, добавилъ онъ, посмотрѣвъ на свои руки, — хорошо бы въ наше время хоть негра встрѣтить похожаго на человѣка…

Бѣлградъ. 1926

Visits: 18